Под Ленинградом...
Утром 21 июня 1941 года, закончив сбор материала для окружной газеты Прибалтийского Особого военного округа «За Родину» о лучшем артиллерийском полке, расквартированном неподалеку от литовско-германской границы, я собрался домой, в Ригу.
— Послушай, корреспондент, — вдруг остановил меня командир полка, невысокий неулыбчивый подполковник. — Есть идея. Завтра воскресенье — единственный выходной, который мы решили позволить себе после Первомая. Поработай сегодня над материалами у нас, а вечером устроим рыбалку. Второй год мечтаю о ней. Порыбачим, в два ноль-ноль эта же полуторка добросит тебя к поезду, в шесть ноль-ноль будешь в Двинске, а к обеду — в Риге. Какова идея?
К стыду своему, до того я никогда рыбной ловлей не занимался, если не считать, что в детстве, вместе с другими детдомовцами, как-то выловил в илистых днепровских плавнях руками несколько скользких линей. И я согласился.
Моя единственная в жизни рыбалка... надолго же запомнилась мне она...
Мы перегородили речушку сетью и волокли ее по ноздри в воде, ныряя, скользя, захлебываясь, хохоча. После нескольких заходов, когда котел под уху наполнился разного рода рыбешкой, а сами мы посинели от холода, оделись и расселись у костра.
— Вот так бы и жить, — мечтательно протянул подполковник. Вздохнув, добавил: — Да где там, эти гады вот-вот нагрянут...
О близкой войне тогда говорили все военные, да и в политуправлении округа от нас, сотрудников своей газеты, не скрывали серьезности положения. Что «вот-вот» понимали все, но что до этого «вот-вот» остаются уже не месяцы, даже не дни, а часы — знал ли хоть кто?
Около часу ночи, нахлебавшись ухи, возвратились в штаб. Тепло распрощались, и полуторка двинулась. Но когда прибыли на станцию узкоколейки, поезд уже ушел.
— Следующий — утром, — весело сообщил шофер. — Придется у нас заночевать. И есть смысл — на завтрак будет жареная рыба. А если уж очень торопитесь, то попытаемся догнать, машинисты нас уважают.
Машина с неожиданной лихостью понеслась по полевой дороге, вьющейся рядом с железнодорожным полотном, и минут через 20 мы увидели хвост поезда, а вскоре выравнялись с паровозиком. Водитель несколько раз зычно просигналил, из окошка в кабине высунулась голова в фуражке.
— Погоди, — крикнул водитель. — Прими опоздавшего...
Устроившись в небольшом полупустом вагончике, взглянул на часы: ровно три. Три часа утра 22 июня 1941 года. Меньше чем через десять дней, уже под Псковом, случайно встретил штабного офицера из артполка и узнал: когда, возвратившись, шофер загонял машину в гараж, прогремел первый гром войны: немецкая дальнобойная артиллерия накрыла артполк. А я узнал о вероломном нападении гитлеровцев лишь на вокзале. На извозчике добрался до редакции. Поспел вовремя — только что возвратился из штаба округа наш редактор бригадный комиссар В. П. Московский, сотрудников приглашали к нему в кабинет.
Василий Петрович, как обычно перед [165] летучками, сидел за столом, но вид его был необычен. Что бы в редакции ни случалось, а разного рода ЧП были не редкостью, редактор умел сохранять абсолютную невозмутимость. Не то сейчас. Его полное румяное лицо заметно осунулось, побледнело, даже очень. Он глядел на входящих в кабинет офицеров, не видя их, мысль его витала где-то далеко — редактор уже знал то, о чем мы еще и догадываться не могли: о том, как развертывались события на границе. Очнувшись, он по очереди оглядел всех нас, словно взвешивая с новых позиций нашу надежность, побарабанил пальцами по стеклу на столе и тихо произнес:
— Война, товарищи, идет, теперь нам нужно делать совсем другую газету. Все, что мы имеем, не годится, нужен другой материал. — Бригадный помолчал, глубоко вздохнул и уже обычным тоном добавил: — Враг отмобилизован, хорошо подготовлен, наши войска пытаются сдержать его натиск, но пока немцы продвигаются. В частях идут митинги, люди хлынули в военкоматы, весь народ поднимается на защиту своей Родины. Обо всем этом мы должны рассказать в завтрашнем номере газеты. Товарищи! — Василий Петрович встал, поднялись со своих мест и мы. — Наступил тот час, когда Родине потребуется от нас все, абсолютно все, это надо понять, на это надо настроиться. А сейчас — по частям, на митинги.
Я был направлен в военкоматы города. К военкому Риги пробиться оказалось непросто — все помещения на подступах к его кабинету были запружены людьми молодыми и пожилыми. После сотого «разрешите» оказался, наконец, в кабинете военкома, представился.
— Работайте, — бросил он, — уж чего-чего, а материала вам хватит: вокруг сплошь добровольцы.
Блокнот, начатый в артполку, стал заполняться первыми строками первого дня войны. Беседы были краткими: фамилия, партийность, место работы. Когда я начал что-то записывать, многие, решив, что я веду запись по поручению военкома, стали проталкиваться ко мне. Вот латыш лет сорока пяти, беспартийный, рабочий. Записав фамилию, спрашиваю о детях.
— Есь дети, есь, вот он, сын, пиши обоих, но так, чтобы вместе.
Та же волнующая картина и в республиканском военкомате. Та же решимость на лицах, которую мне потом приходилось наблюдать еще четыре года и на фронте, и в партизанских отрядах, та же тихая ярость, которая одна и способна была противостоять озверевшему, упоенному победами врагу, рвущемуся напролом. Никаких громких слов, никаких вообще слов, кроме односложного «пиши на войну!». Об этом я и писал в своей первой корреспонденции в первом номере фронтовой газеты.
Первая военная ночь в Риге. После полуночи я был направлен в штаб одного из соединений за информацией. На улицах — патрули, пароль — отзыв. Но затемнение соблюдается плохо, иные освещенные окна и вовсе не зашторены. Доносится гул самолетов, над городом то и дело взвиваются осветительные ракеты, и на несколько мгновений все вокруг озаряется ярким светом. Как потом узнал, фашистские самолеты сбрасывали парашютистов, а затаившиеся в городе агенты помогали им ориентироваться. Немало бед натворили диверсанты, заброшенные в Прибалтику накануне и в первые дни войны.
Если днем 22 июня мне посчастливилось реально ощутить патриотический порыв трудовой Риги, то ночью увидел злобный оскал ее врагов.
Утром 23 июня получил задание написать о воздушных боях, которые накануне вели истребители из полка майора Мирошниченко, полка, в котором ранее бывал не раз, где хорошо знал людей. Теперь полк располагался на территории аэропорта, в Задвинье. Добирался туда пешком. Когда уже был близок к цели, услышал нарастающий гул моторов, увидел, как немецкие самолеты пикируют на аэродром. Сбросив бомбы, фашисты зашли на новую атаку, стали бомбить здание аэропорта, ангары, склады. Прибежав, увидел развороченные бомбами взлетные полосы, пылающие ангары, беспорядочные островки пламени — подожженные самолеты. В изувеченное здание аэропорта вносили раненых. Мирошниченко я нашел у одного из уцелевших самолетов, вместе с другими он оттаскивал машину на менее пострадавшую взлетную полосу.
— Пиши, — в сердцах выкрикнул он. — Система ПВО не сработала... [166]
— Об этом доложишь сам, — возразил я. — Рассказывай о вчерашнем дне, о том, что было в настоящем бою.
— Вчера? — Майор оживился. — Вчера сбили не менее пяти фашистских машин...
В это время появилась новая группа стервятников. Мы бросились в воронку. Немцы довершили разгром: подожгли еще несколько самолетов. Они поохотились за людьми, не успевшими где-либо укрыться, и ушли в сторону Рижского залива. Отряхнувшись, записал фамилии отличившихся накануне, подробности некоторых схваток, фамилии геройски погибших летчиков.
Первые уроки войны. Их было много, мы учились делать газету в новых условиях. Сотрудники «За Родину» то на редакционной «эмке», то на «пикапе», впоследствии воспетом К. М. Симоновым, все чаще выезжали в районы боев. По воле случая я не раз оказывался в сражающихся частях 180-й дивизии, которой командовал полковник Иван Ильич Мисан. С одним из батальонов отступал, потом с помощью комдива добрался до редакции, писал о героизме солдат и офицеров. Как и все советские люди, военные газетчики в дни горького отступления набирались боевого опыта, старались, чтобы их перо потом по справедливости приравняли к штыку. Произошло это не в одночасье.
Из Риги мы отступили накануне ее сдачи, на одной из пригородных станций погрузились в спецсостав, поезд-редакцию. Там имелось все для выпуска четырехполосной ежедневной газеты половинного формата «Правды»: от современной типографии с цинкографией до малой ротации. Остановка была за нами, поставщиками материала. В. П. Московский посылал нас в части, наиболее стойко противостоящие врагу. Уже в те дни среди фронтовых журналистов как-то сама собой начала намечаться «специализация»: одни черпали факты в политдонесениях, другие принципиально «брали» материал на месте — в ротах и батареях, проще говоря, на передовой. Это никому не в укор, все это одинаково важные составные части единого газетного процесса; мы определялись в новых условиях, искали, и порой поиск происходил буквально под огнем. Как-то возникла мысль дать очерк о комиссаре полка «в деле». Кандидатуру редактор согласовал в политуправлении, меня направили в полк, который стойко оборонялся против превосходящих сил противника. Узнав о цели моего визита, батальонный комиссар нахмурился: «О бойцах писать надо, а мне вы только мешать будете». Но приказ есть приказ, и весь день, пристроившись к комиссару и его связному, я следовал за ними по пятам. Чего только в тот день не было, в какой пыли ни пришлось поваляться... Достаточно сказать, что деревеньки, которые оборонял полк, дважды переходили из рук в руки. А под вечер, когда нас снова оттеснили, я чуть было не «потерялся». Когда мы снова оказались в штабе полка, комиссар подвел меня к полуторке и, не глядя в мою сторону, сказал водителю: «Доставишь корреспондента в редакцию, он покажет, куда ехать». Мне он что-то процедил сквозь зубы, скорее всего ругательство, и скрылся. Впервые возвращался я, не выполнив задания. Вместо очерка вез материал о боях с переменным успехом.
Выслушав меня, Василий Петрович долго и сосредоточенно молчал, видно, нелегкими были его раздумья.
— Комиссар прав, — произнес он наконец. — Что ж, будем учиться, война не на один день. А ты сдай корреспонденцию и будь готов к выезду.
Так 13 июля вместе с Иваном Пепеляевым и фотокорреспондентом Петром Бернштейном мы оказались в боевых порядках 11-й армии, получившей приказ перейти в наступление и отбить у врага город Сольцы. Превосходством сил, необходимым для наступления, 11-я армия не располагала, ставка делалась на внезапность и высокий боевой дух бойцов, в основу операции был положен охват врага с флангов, а возможно, и окружение. И расчеты командования оправдались: после упорных боев гитлеровцы стали в панике отступать, бросая убитых и раненых. Решительные действия всех наступающих частей позволили окружить немецкую группировку, и 16 июля мы ворвались в Сольцы. Наша группа продвигалась вместе с наступающими. Вот оставленные врагом окопы, вот офицерский блиндаж — в термосе кофе, на столе бумажный стаканчик с кюнстгонигом — искусственным медом, на кровати автомат, полевая сумка с картами, документами, письмами, фотографиями. [167] На одной из них беглец снят на фоне Эйфелевой башни. Вокруг блиндажа — вражеские трупы, возможно и хозяин полевой сумки. Пишем буквально на ходу, нужно все увидеть своими глазами и обязательно дать «в номер».
Подтянув свежие силы, немцы снова перешли в наступление. Но наши бойцы стояли насмерть, геройские подвиги совершались в каждой роте, в каждом взводе. В те дни, а точнее, 17 июля отлично проявил себя комсомолец Арнольд Мери. В тяжелом положении оказались части 182-й дивизии, и командир 22-го корпуса генерал А. С. Ксенофонтов повел основной состав штаба корпуса против прорвавшегося противника. В этот-то момент штаб и атаковала крупная группа фашистских мотоавтоматчиков. Оборону КП возглавил замполитрука радиороты А. Мери. Дружным огнем бойцы под руководством замполитрука скосили головную волну наступавших, остальные залегли. Уже будучи раненным, Арнольд сумел доставить обороняющимся ящик с патронами. Лишь после третьего ранения, когда радистам подошли на подмогу курсанты полковой школы, Мери был эвакуирован в тыл. Наша газета дала крупный материал о подвиге молодого эстонца. По выходе из госпиталя Арнольд в Кремле получил из рук М. И. Калинина Золотую Звезду Героя Советского Союза и орден Ленина. И в корреспонденции о нем, и в других сообщениях из-под Сольцов звучала главная мысль: нужно врага крепко бить. Суворовское «не числом, а умением» стало в то время девизом.
В результате многодневных тяжелых боев нам пришлось отойти, но дух победы, владевший нашими людьми в дни этого наступления, оказался неистребимым. Сольцы стали вехой в истории Северо-Западного фронта. И через год, и через два мне не раз приходилось слышать от того или иного бойца или офицера горделивое: «Я был под Сольцами...»
Как известно, фронтовая печать, в отличие от окружной, была безгонорарной. Но никогда так настойчиво не добивались журналисты места на полосе, как в дни войны, и в нашей газете с каждым днем становилось все труднее печататься. В июле и августе редакцию «За Родину» укрепили большой группой писателей, к нам направили Александра Исбаха, Кузьму Горбунова, Бориса Бялика, Михаила Светлова, Михаила Матусовского, Степана Щипачева, Владимира Луговского. Как же обрадовался я, возвратившись из полка А. М. Горяинова и получив для своего материала целую полосу. Из данных разведки стало известно, что в районе Новоржева сосредоточено много артиллерии и автотранспорта противника.
Чтобы нанести удар по этому скоплению, был сформирован истребительный отряд, в основном в него вошли люди 42-го мотострелкового полка одной из танковых дивизий. Командовал операцией Горяинов — рослый, обветренный майор, решительный и, как говорили, «самостоятельный». Комиссаром у него был военком полка М. А. Скосырев. Отряд скрытно проник в немецкие тылы, свалился на Новоржев как снег на голову и нанес врагу чувствительный удар. Было уничтожено до 300 автомашин с грузами, два дивизиона тяжелой артиллерии, взорван склад боеприпасов, разгромлен вражеский штаб. Уходя, отряд прихватил много автомашин, лошадей, на повозки и машины погрузил 90 наших раненых военнопленных и полтора десятка пленных фрицев. При отходе пришлось принять встречный бой, но отряд сумел возвратиться без потерь. В рейде отлично проявили себя многие бойцы и офицеры. Беседы с ними и составили основное содержание полосы. Немало места было уделено действиям лейтенанта Вячеслава Васильева, разгромившего со своими людьми немецкий штаб, захватившего пленных. Группа Васильева нанесла врагу большой урон в живой силе. Сам Вячеслав оказался улыбчивым 20-летним юношей, то и дело повторявшим: «Уж мы дорвались до этих гадов, уж мы дорвались до них». Беседуя со мной, он чистил пистолет.
По выходе из тыла противника Горяинов провел смотр отряда. На него прибыли представители политуправления и штаба фронта. В ходе смотра майор объявил благодарность многим участникам рейда.
Вскоре Горяинову доверили дивизию, Васильев стал кавалером ордена Ленина. Лет через 30 мы с ним встретились, он уже был доктором наук, заслуженным изобретателем, работал и жил в г. Жуковском.
Войска Северо-Западного фронта стали [168] непреодолимым заслоном на пути гитлеровцев к Ленинграду. Мы отходили, но с каждым днем бои принимали все более упорный характер, десятки гитлеровских дивизий увязли в болотах северо-запада. К середине августа линия фронта, не очень устойчивая, проходила по реке Ловать, значительная часть Ленинградской области была захвачена врагом. Люди, приходившие из-за линии фронта, рассказывали о зверствах, которые чинят оккупанты, о гневе, которым закипают сердца советских граждан, оказавшихся под фашистским игом. В политуправлении фронта имелись сведения о создании в тылу врага партизанских отрядов.
В последних числах августа, возвратившись из штаба фронта, В. П. Московский собрал нас на совещание. Он кратко рассказал об обстановке на различных участках, высказался в том смысле, что положение стабилизируется, а в заключение сообщил:
— Есть данные о массовом характере, который принимает партизанское движение в оккупированных районах Ленинградской области. Сейчас представляется редкая возможность попасть в одну из партизанских бригад, своими глазами увидеть, что там происходит, и показать в газете. Дело, разумеется, добровольное. Прошу подумать. Желающие отправиться в тыл противника есть?
Желающих оказалось двое — капитан Пепеляев и я; место было одно.
— Я подумаю, — сказал Василий Петрович. — Можете быть свободны.
Через некоторое время меня пригласили в редакторскую палатку. Московский встретил меня у входа, он явно волновался.
— Послать решил вас. — Произнося это, он пристально глядел мне в глаза. После долгой паузы добавил: — Дело серьезное, опасное, все может случиться... — И тут же переменил тон. — Говорят, дальше фронта не пошлют... А вот мы тебя посылаем дальше и ждем с очерками. Ну, до встречи.
Дня через два нашел кочующую партизанскую группу. Здесь ожидали людей из-за линии фронта, с ними я и должен был отправиться во вторую партизанскую бригаду. Случайно узнал, что в эти же дни готовилась к переходу линии фронта другая группа, в ее состав входили кинооператор и фотокорреспондент «Красной звезды». Поскольку ожидание товарищей «с той стороны» затягивалось, меня решили включить во вторую группу. 29 августа под вечер двинулся по болотистой дороге к деревеньке, расположенной на берегу Ловати, остальные участники похода уже были там. Поздно ночью добрался до деревеньки. Командир роты привел меня к сеновалу, тихо окликнул кого-то. К нам подошел парень, разглядеть которого в темноте не удалось.
Вошли в избенку, при свете электрического фонарика парень разглядывал мои документы.
— Он, — проговорил парень, обращаясь к командиру роты. — Ну, здравствуйте, — это уже мне. — Спать надо, остальные уже уснули. Мы собирались идти за Ловать сегодня, но поступила телефонограмма ждать еще одного. Пошли на сеновал.
Утром увидел своих спутников: двоих бородатых мужичков в телогрейках, вроде моей, и потрепанных ушанках, белобрысого паренька лет двадцати двух со светлым пушком на лице и подбородке и еще двоих в военной форме. Цепкая память подсказала: худощавый мужичок со впалыми щеками — кинооператор Сергей Евтеевич Гусев, он вел съемки на первомайском параде в Риге, а я описывал этот парад. Выходит, второй, седоватый, с забайкальскими скулами и недоверчивым прищуром, — представитель «Красной звезды» Сергей Иванович Лоскутов, а юнец с пушком — наш проводник и командир Сережа Зайцев. При знакомстве это подтвердилось. Военные же, Яков и Егорушка, оказались связными из воинской части, попавшей в окружение вблизи расположения партизанской бригады. Они ходили в штаб на связь, теперь возвращались к своим и попутно должны были довести нас до места.
В долгих совместных блужданиях по тылам врага познакомились поближе. Оказалось, что Гусев вступил в партию в 1918 году, в марте, участник гражданской войны, как и Лоскутов, один из первых советских кинодокументалистов, принимал участие в создании фильма о похоронах В. И. Ленина, снимал хронику разгрома белокитайцев на КВЖД в 1929 году, автор фильма о боях на Халхин-Голе, имеет много наших и монгольских правительственных наград. Лоскутов, один из лучших фоторепортеров Москвы, в партии с 1919 года. Да и Сережа Зайцев, несмотря на молодость, успел пройти школу подполья в буржуазной Латвии, ныне — сотрудник фронтовой разведки. [169] На спутников мне необыкновенно повезло, как, впрочем, везло и вообще на войне — за четыре года отделался двумя контузиями.
День 30 августа тянулся медленно. Из укрытия мы вели наблюдение за западным берегом Ловати, перераспределили груз из вещмешков. Поскольку я шел почти налегке, мне передали несколько гусевских коробок с пленкой. Но вот наступила непроглядная августовская ночь. За нами пришли минеры-разведчики, им следовало сделать проход в минных полях на Ловати и переправить нас на западный берег, сказав обычное «быстрее возвращайтесь». И вот мы на берегу. Все проделывается почти при полном молчании. Догола разделись, связали вещи и оружие в тугие узлы, чтобы не намокли, и гуськом, следуя за минерами, пошли по берегу. Остановились. С противоположного берега донесся тихий свист — проход разминирован. Мы двинулись снова и вслед за командиром минеров вошли в воду. И как раз в это время разразилась нежданная, шумная гроза. Она основательно спутала наши карты. Оказавшись на противоположном берегу Ловати, мы под дождем стали одеваться и немедля направились в чахлый кустарник, который видели еще днем. Пожелав нам все, что положено, минеры растворились во мраке. И тут-то мы наконец поняли, где мы, впервые всерьез осознали, какую ношу добровольно взвалили на свои плечи.
Мы перешли линию фронта 30 августа, снова оказались в расположении наших частей 10 октября. Весь поход занял 40 суток, 40 дней и ночей. Из них мы шестеро суток шли к партизанам, 20 дней и ночей провели во второй партизанской Ленинградской бригаде и 14 суток возвращались назад, ибо за это время фронт с берегов Ловати переместился на берега озера Селигер. В последнюю ночь нашего пребывания в тылу противника, когда мы приткнулись на отдых у какой-то коряги в лесу, нас накрыл снег...
К партизанам мы шли не спеша: быстро поняли, что береженого бог бережет, глядели в оба, прислушивались, деревни обходили, дороги переходили, убедившись, что поблизости немцев нет. Притерпелись к болотам, комаров не замечали вовсе. С каждым днем приобретали уверенность в себе, научились понимать друг друга без слов. В ситуациях грозных беспрекословно подчинялись своему юному командиру.
Спустя шесть суток дошли. Обнялись с командиром бригады Николаем Григорьевичем Васильевым, однофамильцем героя-лейтенанта из полка Горяинова, с комиссаром бригады ленинградским большевиком Сергеем Орловым, с их боевыми товарищами Николаем Рачковым, Александром Невским и другими. Нужно сказать, что появление столь необычной троицы из-за линии фронта произвело впечатление не только на рядовых партизан, но и на командиров: «О нас знают, о нас хотят писать, даже в кино показывать собираются!» Это окрыляло, ведь до сих пор связь со штабом фронта была случайной. Бригада не имела не только рации, но и обыкновенного радиоприемника — первый удалось наладить дней через десять после нашего появления.
Дня два-три мы записывали, что делается на оккупированной территории, как лютует враг.
«Сердце содрогается, когда слышишь про дела гитлеровских варваров. Деревню Л. фашисты целиком сожгли за то, что местные крестьяне помогали партизанам. В местечке Д. немцы повесили медицинскую сестру Яковлеву и двух ее подруг: девушки ухаживали за ранеными красноармейцами. Чудовищным пыткам был подвергнут председатель сельсовета Никитин. Ни слова не добились от него фашистские изверги. Тогда, озверев, они согнали на площадь жителей и на глазах народа повесили Никитина вниз головой...
Болотистые тут места, глухие. Тихо... Но приложи ухо к земле, прислушайся. Тяжко стонет русский крестьянин, на шею которому немцы подгоняют ярмо. Плач и ропот разносятся по оккупированным деревням, глухим эхом отдаются они в болотах и замирают в лесу. К лесу через непроходимые болота каждую ночь тянутся непокоренные русские люди. Преодолевая трясину, проламывая чащу, крестьяне ищут своих защитников — партизан. Ограбленные, изнуренные, они несут в своем сердце ненависть к фашистам и неукротимую жажду мести. Они идут к партизанам, прокладывают тропы, по которым через несколько дней будут возвращаться с винтовкой и гранатой. И по всему краю с каждым днем становится все больше и больше этих партизанских троп».
Вот цитата из моих очерков, которые, начиная с середины октября 1941 года, публиковала наша фронтовая газета, а летом 1942 года [170] они вышли отдельной книжкой в «Детгизе» («Партизанскими тропами. Записки военного корреспондента»).
Но вот экскурс в прошлое окончился, мы жаждали увидеть и отснять то, ради чего и совершили столь длительное путешествие, — удары по врагу. Но, учитывая молодость бригады и неопытность ее бойцов, командование не торопилось с разворотом боевых действий. В 1942 году о делах 2-й бригады не раз упоминалось в сводках Совинформбюро, Васильев стал Героем Советского Союза, Орлов и многие другие партизаны награждены боевыми орденами, из бригады в осажденный Ленинград пробился знаменитый обоз с продовольствием. А тогда, в начале сентября, ее боевая история лишь начиналась: партизаны устраивали засады на дорогах, нарушали связь, сжигали деревянные мосты (взрывчатки еще не имелось), вели разведку.
В общем, писать было о чем, а снимать... Гусев, в свое время запечатлевший на пленке уникальные моменты кавалерийской атаки на КВЖД, сумевший под огнем заснять полную панораму завершающего сражения на Халхин-Голе — окружение и уничтожение японской группы войск, надеялся и здесь создать волнующие кадры. Но ночную засаду не снимешь. Я ему очень сочувствовал (и даже включил в свою книжку главу «Муки кинооператора»), но понимал, как и он, что мечта его не осуществится. Поговорили с Васильевым и Орловым. Они сообщили, что готовится крупная операция — налет на станцию Судома, разумеется ночной. После долгих переговоров условились, что, учитывая специфику работы Гусева и Лоскутова, будет подготовлено несколько дневных засад, я же отправился с отрядом Николая Рачкова на Судому. Налет прошел отлично — немцы подобной лихости не ожидали. Поначалу гарнизон отбивался, трассирующие пулеметные очереди пронизывали ночь. Но когда отряд ворвался на станцию, немцы отошли в один из пакгаузов, где их добивали гранатами. Уничтожив аппаратуру и устроив костер в помещениях, мы по команде стали отходить. И хотя немцы вскоре получили крупное подкрепление, нас не преследовали. Мы спокойно возвратились на базу. И тут я узнал, что товарищей моих снова постигла неудача. Из засад были уничтожены вражеская автомашина, повозки с продовольствием, несколько мотоциклистов. Но... заснять все это не удалось — помешал обложной дождь. На Гусева и Лоскутова больно было смотреть.
Так прошло около трех недель, мы стали поговаривать о возвращении. Васильев не хотел нас отпускать — обстановка на фронте оставалась неясной, но и затягивать это дело дальше уже нельзя было — начинались заморозки. Но вот намечена дата, час, окончены сборы, вещмешки набиты продуктами, в проводники назначаются обстрелянные партизаны Алексей и Гоша. И 26 сентября на рассвете выступили. Где линия фронта, не ведали.
В первый день сделали 60 километров, во второй чуть меньше, на третий добрались до Ловати. И здесь было тихо, и сюда не доносился даже отдаленный гул фронтовой канонады. Осенние дожди напоили реку, мутная и быстрая, она неслась к озеру Ильмень, о переходе ее вброд нечего было и думать — снесет. Сколотили утлый плот, переправлялись двумя группами — одна подстраховывала другую.
За Ловатью стали продвигаться, соблюдая все меры предосторожности: заходили в деревни после долгого наблюдения, делали это в сумерках, стучались в хаты победнее. Так узнали, что в селах появились старосты, полицаи, поднимают голову бывшие кулаки, всякая нечисть. Говорили, будто фронт отодвинулся на озеро Селигер, под Осташков, предупреждали, что ходить по дорогам уже нельзя — в любой момент напорешься на немцев. Рацион пришлось сократить до минимума, иной раз удавалось накопать картошки в поле. Но и в лесах, и среди болот разных встреч было немало: люди, попавшие в последних боях в окружение, блуждали в поисках выхода. Об одной из таких встреч грех не упомянуть. Однажды в лесу, когда шли мы без особой опаски, Гоша вдруг поднял руку: внимание! Замерли. До слуха донеслись чьи-то голоса. Прошли еще несколько десятков шагов и увидели полянку, шалаш, костер, а у него людей в красноармейской форме. У входа в шалаш стояло с десяток винтовок. Наше внезапное появление нисколько не всполошило бойцов. Один, с двумя треугольниками в петлицах шинели, видимо, их старший, поздоровался и довольно строго спросил:
— Кто такие?
— Люди, — уклончиво ответил Гусев.
— А документы у вас какие-нибудь есть, люди? — нахмурился сержант. [171]
— Такой документ сойдет? — Гусев с улыбкой похлопал по висевшей на ремне гранате.
Сержант, видимо, и сам догадался, что перехватил.
— Из окружения? — понятливо проговорил он.
— Из окружения, браток, — подтвердил Алексей.
— Что с оружием — хорошо, — заметил сержант, — а вот форму вы зря бросили. Придете в свою часть, старшина спросит, где шинель, где пилотка? Если каждый будет казенное имущество бросать да потом второй комплект получать, что же это получится? Подумайте, товарищи хорошие!
Отчитав нас таким образом, сержант сменил гнев на милость.
— Дорогу вы, верно, не знаете? Идете куда глаза глядят? Придется помочь, у меня карта имеется.
Он извлек клеенчатый лист и развернул — это была карта мира, оба полушария. Ткнул пальцем в клочок с надписью «Европа» и сообщил:
— Сейчас мы с вами находимся в этом районе. Направление нужно держать сюда, — палец его потянулся к Уралу. — А основной ориентир вот — Москва, не собьетесь.
Красная звезда ярко выделялась на карте. Мы приникли к ней, вглядываясь в кружок и звездочку. Москва! В ту минуту мое представление о советском патриотизме приобрело буквально осязательный характер. Решили хоть немного помочь бойцам, предложили сержанту пятикилометровку. Схватив ее, он долго шарил по ней глазами и наконец воскликнул:
— Вот она, проклятущая, на моей карте не мог найти! Тоже еще грамотеи — карты рисуют, а про реку Полу и понятия, верно, не имеют.
— Когда в путь? — осведомился Зайцев.
— Да вот немцы задерживают, — вздохнул сержант. — Тут у них неподалеку ремонтная мастерская, машины чинят, а мы склад тола нашли. Решили им сабантуй устроить, да все машин мало, медленно работают, гады.
Тут в разговор вступили Алексей и Гоша, они стали выяснять, где находится склад, — именно тола не хватало как раз второй бригаде — адресок пригодится.
Прошло еще несколько дней, и продвигаться даже по лесу стало чрезвычайно опасно: мы оказались в ближних тылах вражеской пехоты, шли вдоль линии фронта, их артиллерия уже была позади нас. Иной раз приходилось часами лежать в болоте, пережидая, пока пройдет конный обоз. Понурые немцы изредка переговаривались, а один выводил монотонную мелодию на губной гармошке. Нас донимал голод, собирали подгнившие боровики. От костров отказались — глядишь, еще немцы забредут погреться. Так дошли до Селигера. Здесь сплошной линии фронта не было, появилась реальная надежда прорваться к своим. В ночь на 10 октября мы находились в обратном пути уже две недели, вконец измотанные, улеглись под корягой на отдых. Проснулись от холода — пошел снег, прислушались — тихо. Двинулись вперед по опушке леса параллельно проселку, тянувшемуся метрах в двухстах. Вдруг увидели шагавших навстречу людей. Присмотрелись — наши! Навстречу им двинулся Зайцев. Оказалось, разведка одной из наших частей, расположенной совсем недалеко. Быстро нашли общий язык. Комвзвода достал карту, Зайцев показывал, где что у немцев находится, — уж это мы знали. Закурили, а от еды отказались: еще не дома.
А на обратном пути разведка, а вместе с ней и мы попали в засаду. Видимо, немцы засекли наших ребят и перекрыли дорогу пулеметами. Короткая схватка — и мы пробились. Уже за чертой огня, взмокшие, стали окликать друг друга, и вдруг выяснилось: нет Гусева и двух бойцов. Погибли? Ранены? Наша группа решила возвратиться в лес — являться без Гусева мы не могли, но тут вмешался встретивший нас комбат.
— Не горячитесь, ребята, — посоветовал он. — С ним боевые разведчики, таких голыми руками не возьмешь. Покушайте, а вечером все отправимся.
Но кусок не лез в горло. Едва дождавшись ранних сумерек, отправились к комбату: пора! И вдруг услыхали чей-то радостный возглас:
— Старик партизан идет! И наши с ним.
За обед сели все вместе.
В редакции очень удивились моему возвращению. В. П. Московского перевели в Москву, он стал редактором газеты «Сталинский сокол», а его преемник К. Павлов зачислил меня в без вести пропавшие. Наш завхоз, вопреки предсказаниям сержанта, с удовольствием выдал мне новое обмундирование, и я [172] засел за работу. Рассказ о делах молодой партизанской бригады шел в тринадцати номерах. Через некоторое время меня приняли кандидатом в члены партии.
Что было потом, после возвращения из тыла противника? Напряженная работа во фронтовой газете. Сперва — длительная командировка в Новгородскую армейскую группу. Листаю в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина подшивку нашей фронтовой газеты. 9 декабря на первой полосе корреспонденция «Удар по голубой дивизии». Подзаголовок: «Уничтожено около 5 рот противника». Вот небольшая выдержка: «В ночь на 8 декабря окруженные в деревне П. фашисты подверглись интенсивному артобстрелу. Враг, засевший в укрытиях, дрогнул. В полночь на нашу сторону начали переходить отдельные перебежчики. Оборванные, вшивые, посиневшие от холода и страха, вояки из испанской «Голубой дивизии» заявили, что дер. П. обороняют пять лучших рот...»
Разгром окруженных, пленные, трофеи, несколько сот фашистских трупов. Беседую с перебежчиком-испанцем — он почти гол, из изодранных ботинок торчат пальцы. На вопрос, почему он так плохо одет, удивленно отвечает: «Что вы, я одет как принц по сравнению с другими солдатами». Он, кстати, прихватил с собой пулемет и винтовку.
Через месяц вместе с Кузьмой Горбуновым — в рядах частей, ведущих наступление на Андреаполь. 13 января: «Разгром бригады «Мертвая голова». 19 января 1942 года в корреспонденции «По горячим следам» из только что освобожденного местечка Пено, того самого, что у истоков Волги, нахожу следующие строки:
«...В переполненную избу комендатуры входит подросток.
— Товарищ командир, Ванин не успел убежать. Я покажу, где он.
— Какой Ванин?
— Да тот, который выдал немцам секретаря райкома комсомола Лизу Чайкину. Фашисты замучили ее...
Жители приводят в штаб предателя Румянцева, кулака Волкова. Приводят и Ванина. Это его подлые руки обагрены кровью Лизы Чайкиной. Гнусные палачи, братоубийцы-каины! Они трясутся от страха. Не будет им пощады».
Да, это первое упоминание о знаменитой ныне на весь мир Чайке, героине подполья Лизе Чайкиной. Там, в Пено, у истоков Волги, услышали мы с Горбуновым о подвиге комсомольского вожака и в корреспонденцию, переданную по телефону, вставили выше приведенные строки.
Первое слово о подвиге... Вот газета от 10 июля 1942 года. Крупными буквами: «Герой-пулеметчик». Чуть меньшими: «Младший сержант Чистяков уничтожил в одном бою свыше 200 фашистов». И это имя, впервые названное в печати, стало потом символом героизма и мужества.
Все чаще рамки полосы становятся тесными. Очерки «Письма из одной роты», «Школа снайпера Николая Вознова» и другие печатаются с продолжением в трех-четырех номерах. А 16 мая 1943 года «За Родину» начала публиковать серию моих писем «8-я рота на новом рубеже». В первом выступлении «Бой за рубеж» рассказывалось о подвиге младшего сержанта Ивана Фетисова, в последующих — о том, как рота, отбивая ожесточенные атаки врага, закреплялась на новом месте, превращая свои позиции в неприступную крепость. И уже в воскресенье, 23 мая, на первой полосе — специальный приказ по Северо-Западному фронту № 112 за подписью командующего фронтом генерал-полковника И. С. Конева: «О воздании воинских почестей младшему сержанту Фетисову Ивану Ивановичу, уроженцу деревни Сосновка Кировской области». Герой был навечно зачислен в списки части, посмертно награжден орденом Отечественной войны I степени. Приказ и выступления в газете были изданы брошюркой, делегации фронтовиков поручено было передать орден Фетисова на родине героя его вдове. Делегацию возглавлял журналист.
А однажды... впрочем, можно и поточнее, в сентябре 1943 года, меня вызвали в отдел кадров политуправления фронта. Полковник, указав на стул, сообщил:
— Не забывают вас, капитан, партизаны, помнят. Штаб Ленинградского партизанского движения просит откомандировать вас в его распоряжение — срочно требуется редактор партизанской газеты. Как смотрите?
— А где бригада находится? — поинтересовался я.
— Где-то под Ленинградом. Так как же?
Я дал согласие.
4-я Ленинградская партизанская бригада, как выяснилось вскоре, находилась от Ленинграда [173] довольно далеко — южнее Пскова, ближе к Острову. По крайней мере, когда наши бомбили склады и пакгаузы на станции Псков, мы зарево не видели, а когда, по данным партизанской разведки, налет был совершен на такие же объекты на станции Остров, горизонт на юге пылал.
Маленькая печатная машина, точнее, тискальный станочек, немного шрифтов, бумаги — все это отлично поместилось в грузовом парашюте. Наборщица Аня Смирнова — комсомолка из Валдайской типографии — согласилась лететь со мной. Вылет затягивался по самым различным причинам: то немцы наступали на бригаду, и она не могла принять груз, то, вылетев, возвращались — не обнаруживали предусмотренный пакет костров. Уже выпал снег, когда нас усадили в «Дуглас». Глядеть на нас со стороны было смешно. Невысокая Нюра с вещевым мешком на груди и парашютом на спине походила на шар. У меня помимо этого висел на шее автомат, из валенка торчал нож, через плечо болталась полевая сумка, к ремню на тулупе был приторочен пистолет. Сам прыжок меня не тревожил — еще в 1936 году я без отрыва от работы в комсомольской украинской газете окончил школу парашютистов и совершил прыжок в Святошино под Киевом, — беспокоило, куда нас выбросят: по доходившим до нас слухам, ошибки в таких случаях не были редкостью.
Но все обошлось, приземлились благополучно, а среди встречавших даже оказался старый знакомый, с которым в сорок первом вместе ходили на Судому — Саша Афанасьев. В ту же ночь познакомился с комбригом Анатолием Дмитриевичем Кондратьевым, комиссаром Михаилом Ефимовичем Павловым, другими руководителями соединения, в ту же ночь получил материалы, необходимые для выпуска первой листовки, под утро составил ее, к полудню Нюра выдала мне 200 экземпляров первой нашей листовки, а вечером ее читали в отрядах.
Возможности наши были ограниченными, а задачи стояли большие — не только «освещать боевые дела партизан, но и вести контрпропаганду, разоблачать разного рода предателей. Материала было обилие: рельсовая война, налеты, засады, разгром вражеского гарнизона на станции Ритупе, успешный бой с фашистским бронепоездом отряда Афанасьева, непрерывные схватки с наседавшими немцами и власовцами. Заметки сжимали до 10–12 строк, фельетон о предателе городском голове г. Острова Сабянине уложился в 33 строки. Нас ждали во всех отрядах, почти в первые же дни появились партизанкоры, а подрывник Николай Бормоткин регулярно снабжал нас своими частушками вроде этой: «Сидит Гитлер на заборе, плетет лапоть языком, чтобы вшивые солдаты не ходили босиком».
Рассказ о делах бригады, о выпуске газет, листовок и сводок Совинформбюро в несколько страничек не втиснешь, приведу лишь краткую хронику того, как делался номер газеты «Красный партизан», посвященный 26-й годовщине Советской Армии. 15 февраля мы выпустили листовку, разоблачающую банду лжепартизана Мочалова, действовавшую заодно с немцами, пытавшуюся дискредитировать бригаду. Утром должны были разобрать набор и приступить к работе над четырехполоской. На рассвете раздались выстрелы сперва с юга, затем с севера и почти сразу же — со всех сторон. Начала бить немецкая артиллерия. Особенно сильно жмут немцы со стороны деревни Гривы. Упаковали типографию, погрузили на сани. Уже через час стало ясно, что немцы стянули крупные силы, чтобы покончить с нами. Кольцо смыкается. Штаб бригады расположился в лесу.
К вечеру было подбито четыре немецких танка, уничтожено до 450 немцев, но кольцо сжалось. Комбриг принял решение ночью любой ценой вырваться из тисков. После полуночи бригада начала стягиваться — тут и санчасть с ранеными, и подрывники, и разведка. Редакции надо следовать за связью, перед комендантским взводом. Наконец подана команда двигаться — разведчики нащупали щель между двумя немецкими подразделениями. Под утро оказались в тылу окружившей нас группы войск, а к семи утра 1 7 февраля прибыли в деревню Ушкино. Сразу же — за дело. Ане удалось разобрать полосу. Типографию привели в походное состояние, чтобы при необходимости можно было нести ее на себе. Три сумки: одна с небольшими кассами для шрифта, другая с пробельным материалом, в нее же втиснули станок «малютка», в третьей — бумага, ее еще остается на 8 тысяч оттисков. Отходим с боем. С нами отступает и взятый в плен немец Альфред. [174]
18–21 февраля — тяжелые бои и потери, длительные ночные марши. Утром 19-го начали было набирать вторую полосу газеты, однако добрать не удалось — немцы пошли в наступление. Типографию — в сани. Остановились в деревне Подшляпье. Группа партизан обошла наседающих на нас немцев, и они стали драпать, почему-то оставляя в снегу валенки. Временный успех. Перегруппировавшись, фашисты пытаются захватить Подшляпье, бой не утихает весь день.
У нас один выход — возвращаться в населенный район, из которого нас выбили немцы. Ночью совершаем стремительный бросок. Вот деревня Стадное, там мы были совсем недавно. От нее остались лишь печные трубы, улица покрыта льдом, словно Помпеи в лаве, — пожар превратил снег в поток, а мороз прихватил его. Повсюду трупы — не щадили ни женщин, ни детей. Деревня Помирье — от нее остался один колодец. Сгорели Батаново, Петряево — все, что лежало на пути карателей. Уцелело Горшково, здесь разворачиваем типографию — время поджимает. В избе, битком набитой партизанами, — около недели на морозе были — Нюра начала набирать. Партизаны с великим почтением отнеслись к редакции, правда, изредка подавали реплики, советы.
— Эй, чернявая, а письмецо Гитлеру нельзя ли набрать? Пиши: знай, гадина, готова у нас для тебя перекладина.
В этот день удалось набрать и отпечатать вторую и третью полосы. Но отдохнуть не довелось: был получен приказ передислоцировать бригаду за реку Великую, поближе к линии фронта, навстречу стремительно отступающим немецким частям. Впереди два трудных препятствия: шоссе Псков — Опочка и Великая. Первый марш — до 70 километров. Шоссе миновали без происшествий, а перед переправой мы были обнаружены. Начался артиллерийский обстрел. Но порядок переправы не менялся. Был случай, снаряд взорвался на пути колонны, пробил лед. Огромную прорубь, в которой кануло несколько саней с людьми, обогнули. За рекой сворачиваем на лесную дорогу и вскоре полностью отрываемся от врага. Первые встречи с населением, прячущимся в лесу. Живут в землянках, кое-кто успел и коровенку сюда пригнать. Но это уже не сорок первый год — есть радиоприемник, знают не только об освобождении Луги, но и Старой Руссы, о которой Совинформбюро сообщило лишь нынешним утром.
Безостановочное движение. За несколько дней успели проскочить Островский район, миновали Красногородский, теперь движемся через Пушкино-Горский район. Большой привал в деревне Шики. Не раздеваясь, беремся за газету — ведь праздник завтра...
Все это выдержки из краткой хроники, которую я вел тогда, привожу их почти без правки. И в тот день довести дело до конца не удалось — немцы нащупали нас с воздуха и начали бомбить деревню. Сперва три самолета, потом — десять. Пришлось снова упаковаться. Парус! Так кратко звучал приказ о новом броске. В 6 утра 23 февраля остановились в деревне Малая Каменка Славковичского района, и здесь наконец четырехполосный номер увидел свет.
А затем приказ: бригаде захватить и удержать мост в деревне Шмойлово, преградив путь отступающим немецким частям. В строй становятся все. Двое суток боев за мост. Но вот подошли крупные силы немцев — танковые и артиллерийские части. Потери большие, я контужен, ничего не слышу. Ночью оставили позиции, приказ отойти в Красное Сосонье.
28 февраля — встреча с Красной Армией. Выпускаю последний номер газеты «Красный партизан», на ней дата — 29 февраля, ведь год-то високосный. На первой полосе аншлаг: «Партизанам и партизанкам — боевое ура!» Вторая полоса открывается словами: «Партизанская бригада свой закончила поход», а заканчивается партизанской клятвой влиться в ряды Красной Армии и бить врага до полного уничтожения.
Последний год войны я провел в качестве военного корреспондента «Комсомольской правды» на 1-м и 2-м Прибалтийских фронтах. Короткая беседа с главным редактором «Комсомолки» Борисом Бурковым, еще более краткое напутствие начальника отдела фронта Юрия Жукова, и вот я снова в тех местах, где начинал войну.
Газеты теперь на фронт доставляются самолетом. На следующий день в обед Кузнецов, держа в руках свежую «Комсомолку», подзадоривает: «Ну-ка, танцуй...» А еще через часок звонок с телеграфа: вам телеграмма, срочная, можем прочитать. Пишите: «Благодарю за хороший материал тчк Так держать тчк Комсоправда Жуков». [175]