Служил я в газете...
По правде говоря, свою службу в Вооруженных Силах я мыслил по-иному. Дело в том, что к началу войны я уже имел военную специальность и довольно редкую — был дальномерщиком.
Все лето 1939 года мы, призванные на краткосрочную военную службу, в лагере, расположенном где-то под Петушками, упражнялись в стрельбе по «самолетам» — сшитым из полосатой материи полым куполам, которые усердно тянули за собой на стальном тросе в воздухе трудяги «У-2».
Как мы скоро уяснили себе, стрельба по воздушным мишеням — дело совсем не простое. Зенитная батарея даже того времени была оснащена различными сложными приборами, и важнейший из них — дальномер — длинная оптическая труба на прочном штативе, которая, поймав в окуляры движущуюся в небе точку, выдает расчету зенитного орудия необходимые данные: азимут, высоту и скорость движения. И пока «точка» движется, дальномерщик передает информацию непрерывно.
Дальномерщиком может стать не каждый: чтобы работать с прибором, боец должен обладать хорошо развитым стереоскопичным зрением, какое бывает далеко не у каждого человека. Наши командиры испытали у дальномера весь взвод и отобрали всего пятерых дальномерщиков. В их числе был и я.
О дальномерщиках на батарее заботились: мы жили в отдельной палатке, рано ложились спать. И еще одна привилегия: во время сигнала «тревога» все бойцы устремлялись к орудиям бегом и лишь дальномерщики шли шагом — быстрый бег мог «сбить» необходимую стереоскопичность зрения.
День за днем шли стрельбы, и все чаще и чаще проверявшие находили пробоины в матерчатом полосатом мешке — «колбасе». А вскоре мы научились стрелять вообще без промаху. И потому, подав в первые же дни войны заявление об отправке на фронт, я серьезно рассчитывал, что пригожусь родной Красной Армии именно в этом качестве.
Однако вышло по-другому. Меня вызвали в Главное политическое управление и сообщили, что мне присвоено звание старшего политрука и что я направляюсь в армейскую газету ответственным секретарем редакции. Во дворе Наркомата обороны, на складе, я надел военный мундир защитного цвета, получил портупею, шинель, наган и вышел из ворот офицером РККА...
И пришлось всю войну находиться не у дальномера, а у походных наборных касс, верстального стола, плоскопечатной машины и заниматься тем, чему учили нас в институте имени В. Воровского на канале Грибоедова в Ленинграде, к чему приобрел навык за годы работы в «Молодом ленинце» на Волге, «Комсомольской правде» и «Московском комсомольце». Волею ПУРа стал я военным журналистом.
Посвящение произошло 2 августа 1941 года. И вечером того же дня от Белорусского вокзала непривычно тихо, без гудков и ударов вокзального колокольца, сумеречный, без света, отошел поезд, направлявшийся в район Вязьмы. Там, под Вязьмой, дислоцировалась наша 33-я армия и при ней редакция армейской газеты «За правое дело».
Нельзя ли попроще?
Начальником политотдела армии оказался человек, который хотя и был, вероятно, усердным читателем периодических изданий, но не имел ни малейшего понятия о производственной стороне [131] газетного дела. Он с нетерпением ждал, когда выйдет первый номер газеты. Полевой телефон редакции звонил почти непрерывно. Начальник политотдела спрашивал, собрали ли мы нужный материал, интересен ли он, как идет печатание газеты. Мы отвечали, что материал собран, типография развернута и мы приступаем к работе.
Но легко было сказать — приступаем! Наборные кассы пришлось разместить в недостроенной деревенской избе. Дул порывистый, холодный ветер, он уносил в свободные оконные проемы оригиналы статей и заметок, пронизывал до костей красноармейцев-наборщиков. Их иззябшие, покрасневшие руки отказывались держать верстатки, а разбухшие пальцы то и дело роняли скользкие литеры обратно в кассы. Слезы, а не работа! К полудню еле-еле набрали половину номера.
И тут подскочил на своем «газике» начальник политотдела. Дежурный отрапортовал ему по всей форме.
— Как газета? Готова?
— Да нет еще, плохо с набором!
— Друзья мои, ну что вы тут возитесь! — возмутился начальник политотдела. — Нельзя ли первый номер выпустить попроще? Без набора!
Услышав этот разговор, наборщики прыснули от смеха и задвигались быстрее.
Дежурный серьезно объяснил начальнику, что пока еще выпуск газет и журналов без набора невозможен. И заверил: к вечеру первый номер газеты выйдет. К вечеру действительно заработала печатная машина, и пачка свежих оттисков тотчас же была доставлена в политотдел.
Что касается невольной шутки его начальника, то мы долго помнили ее. И когда случалась в работе нашей походной типографии какая-нибудь заминка, то мы спрашивали друг друга:
— А нельзя ли на этот раз сделать попроще? Без набора?
Строгий начальник
Редактором нашей газеты был батальонный комиссар Дятлов, сугубо штатский человек. Обладал он мягким характером и никогда не позволял себе в разговоре с подчиненными повысить голос. В его общении с людьми металлические нотки отсутствовали.
Как во всяком подразделении, у нас нет-нет да и случались ЧП. Основным виновником чаще всего бывал шофер Кузькин.
— Товарищ батальонный комиссар, красноармеец Кузькин опять дисциплину нарушил, — докладывал начальник издательства. — Самовольно машину гонял в соседнюю деревню. Канистру керосина сплавил и самогонки привез.
— Что? Керосин на самогонку менять! Да я его в порошок сотру! В трибунал! Немедленно пришлите ко мне!
Уходя, начальник издательства слышит, как редактор еще продолжает бушевать:
— Керосин на самогонку! Безобразие! Совсем распустились!
Но вот с видом нашкодившего кота появляется Кузькин.
— Ну-ка, расскажи, что у тебя там вышло с керосином? — строго спрашивает редактор.
— Знакомые люди, товарищ батальонный комиссар, попросили. Лампу, говорят, нечем вздуть. Ну вот я и свез, — объясняет Кузькин.
— А ты знаешь, красноармеец Кузькин, что мы этим керосином со шрифтов краску смываем и валы на печатных машинах чистим? И что за самогон тебя самого как следует вздуть полагается?
Кузькин молчит. Он все знает: и про шрифт, и про самогонку. Потому и молчит, тяжело переступая с ноги на ногу.
— А ты что, братец, стоишь? — вдруг спрашивает редактор. — В ногах правды нет, садись.
— Не положено, товарищ батальонный комиссар, — смущенно бормочет Кузькин.
— Что значит не положено? Нет, ты садись и рассказывай: письма давно из дома не получал? И закуривай, не стесняйся! — добавляет редактор, пододвигая провинившемуся шоферу коробку «Казбека».
Пока течет мирная беседа, начальник издательства с тревогой посматривает на избу, ставшую временной резиденцией редактора: не слишком ли строго обойдутся там с его непосредственным подчиненным? Наконец оттуда выходит Кузькин. Правый карман его шинели оттопырен: в него еле влезла коробка «Казбека», подаренная на прощание редактором.
— Ну как? — спрашивает начальник издательства. — Попало на орехи!
— Еще бы! Такого строгого начальника, как наш батальонный комиссар, во всей армии не сыскать! — отвечает Кузькин.
Но по лицу его почему-то бродит хитрая улыбка... [132]
Критика дошла
Наш армейский поэт Вася Глотов отличался чрезвычайным добродушием. И потому никого не удивило, что он охотно согласился выставить свою литературную продукцию на публичное обсуждение.
Собрались мы в самой большой избе той деревни, где размещалась редакция, пригласили товарищей из политотдела, с узла связи, из армейского ДК. По случаю литературного вечера Вася, пользуясь дружескими связями, достал в Военторге медовые пряники — немыслимый по тем временам деликатес. Он принес их в холщовом мешке и торжественно высыпал на стол.
Вечер, как и полагается, начался с чтения. Вася читал свои стихи нараспев. Потом началось обсуждение. Вопреки ожиданию, участники вечера, вчерашние питомцы московских вузов, выступали очень критично. Говорили об отсутствии во многих стихах образности, о бедности рифмы, банальности метафор, о нарочитой иногда упрощенности языка поэта... Вася выслушивал критические замечания внешне спокойно, но его широкое, открытое лицо все сильнее наливалось краской. Наконец он не выдержал, вскочил со своего места и с возгласом: «А ну вас!» — кинулся вон. Но, не добежав до двери, вернулся, сгреб со стола пряники и, закинув мешок на плечо, исчез.
После войны я не раз присутствовал на поэтических вечерах. Но уже никогда не видел, чтобы какой-нибудь стихотворец реагировал на критику своих виршей столь оригинальным способом...
Эксперимент удался!
Медленно, тягуче тянутся армейские будни. Учебный бой, практика подвижной обороны, движение по азимуту, ночная разведка населенного пункта... Скучно писать об этом и, вероятно, еще скучнее читать. Нельзя забывать, что наши полки и дивизии, состоящие из ополченцев, пока стоят в резерве и фактически еще не сделали ни одного боевого выстрела, хотя война идет уже не первый месяц. Корреспонденты рвутся в передовые части и, побывав день-другой в окопах на переднем крае, на НП действующих батальонов и полков, привозят живые репортажи, которые воспринимаются красноармейским читателем как глоток свежего воздуха.
Иногда, впрочем, и в нашей пока еще не очень боевой редакционной жизни наступают минуты оживления.
Однажды на пороге нашей избы появляется немолодой красноармеец. Он подносит к пилотке руку и докладывает: «Прибыл в ваше распоряжение красноармеец Долин. — Но, найдя, очевидно, форму представления слишком краткой, добавил уже совершенно по-штатски: — Статистик Долин Андрей Павлович».
Столь необычное добавление вызвало у находившихся в избе офицеров-корреспондентов газеты живой интерес, и они повернулись в сторону Долина. А он, закончив устное представление, протянул мне пакет. Я вскрыл его и из бумаги, подписанной заместителем командира полка по политчасти, узнал, что красноармеец Долин А. П. «направляется в распоряжение редакции армейской газеты для возможного дальнейшего продолжения службы, как обладающий чувством юмора». Пришлось попросить у красноармейца дополнительных разъяснений. И вот что он рассказал.
В полку рядовой Долин выполнял обязанности писаря. В числе всего прочего он должен был ежевечерне составлять раскладку продуктов для полковой кухни на следующий день. И Долину сразу же показалось, что в суточном рационе дается слишком много соли. Тут автор, не желая раскрывать тайн походных полковых кухонь, будет оперировать условными цифрами. Предположим, что в раскладке на каждого бойца давали 15 граммов соли. Писарь нашел эту цифру слишком высокой и сократил до десяти. Никакого отклика из батальонов, рот и взводов на это уменьшение нормы не последовало. Тогда он еще раз уменьшил цифру до семи. Опять молчок, никакого отклика.
— И тут, — рассказывал Долин, — я решил довести норму соли до пяти граммов на бойца. Однако случилось то, чего я никак не предполагал...
— Что же произошло?
— Бойцы отказались принимать пищу, она им показалась слишком пресной.
Хохот потряс стены избы. А Долин, не смущаясь, продолжал:
— Разразился страшный скандал. Командир полка стал доискиваться до главного виновника происшествия и, конечно, вышел на меня. Моих объяснений, что я экспериментальным [133] путем хотел добиться колоссальной экономии соли в пересчете на численность всей Красной Армии, он и слышать не захотел... «Э, братец, — сказал он, — да ты, оказывается, юморист, а мне такие в полку не нужны. Говорят, тут поблизости дислоцируется редакция нашей армейской газеты. Отправляйся-ка, братец, туда, там, может быть, твои способности оценят». И вот я здесь, — закончил Долин.
Мы решили оставить в редакции ополченца, бывшего старшего научного сотрудника Московского статистического управления. Вскоре он стал отличным корректором газеты и литобработчиком красноармейских писем и заметок.
Конечно, основу, костяк нашей газеты «За правое дело» составляли профессиональные журналисты, выпускники Военно-политического училища имени В. И. Ленина. Но были среди сотрудников и сугубо штатские люди, вроде Андрея Павловича, сменившие свою мирную гражданскую профессию на беспокойную должность военного газетчика.
Удачное ранение Берковича
Оказывается, бывают и такие ранения: удачные. Именно оно и постигло нашего фотокорреспондента Марка Берковича.
На рассвете 2 октября 1941 г. гитлеровское командование предприняло новое наступление на Западном фронте. Используя многократное превосходство в живой силе и технике, гитлеровцы уже к исходу дня основательно потеснили полки и дивизии первой линии обороны. Части нашей необстрелянной ополченческой 33-й армии, стоявшие впритык, начали поспешный отход: высшее командование было заинтересовано в сохранении резервов, не завершивших выучки в полевых условиях. Передислоцировался и наш политотдел.
Так мы оказались в Мосальске, небольшом городке Калужской области. Направили связного в штаб армии и начали развертывать типографию в пустой двухэтажной школе. Но не успели расположиться. Примчался на мотоцикле связной и сообщил:
— Немедленно выступаем. Танковые колонны противника на подступах к городу.
Надо ли говорить, с какой быстротой мы вновь загрузили машины и двинулись через город на булыжное шоссе. Но деревянный мост через речушку Ресса, приток Угры, был разрушен. Колонны машин двинулись в объезд через песчаный брод. Но наши редакционные трехтонки и полуторки, доверху груженные ящиками со свинцовым шрифтом, вязли, а моторы, захлебнувшись водой, глохли.
Вот в это-то время над колонной как раз и появился разведывательный двухфюзеляжный немецкий самолет «фокке вульф», который наши бойцы называли «рамой». Он поливал колонну пулеметным дождем, ему отвечали отдельными винтовочными выстрелами.
Стрелял и наш Марк Беркович. Пристроив винтовку СВТ на крыле «ЗИСа» и стоя почти по пояс в воде, он хладнокровно прицеливался и выпускал по стервятнику пулю за пулей...
Вдруг Беркович вскрикнул, и на его лицо брызнула кровь. Мы кинулись к Марку и увидели, что крупнокалиберная пуля попала в деревянное ложе винтовки Берковича, раздробила его и осколок деревяшки вонзился в бровь фоторепортера. Надо же такому случиться! Мы порадовались столь удачной ране. Радовался и сам пострадавший. Посыпались шуточки: «Не в глаз, а в бровь!», «Не горюй, Марк, отрастишь бровь лучше прежней!» Выдержка редакционного фотографа ободряюще подействовала на всех. Мы дружно взялись за наши машины и одну за другой буквально на руках вынесли на другой берег.
«Рама», видимо израсходовав запас патронов в пулемете, улетела. Наша редакционная колонна продолжала движение и к ночи следующего дня достигла указанного ей населенного пункта. А вскоре нашей армии было приказано передислоцироваться в район Наро-Фоминска и занять здесь жесткую оборону.
Книгоноши
Таким образом, дивизия и полки 33-й армии, оседлав Калужское шоссе осенью 1941 года, дислоцировались к юго-западу от столицы. Линия фронта проходила по левому берегу реки Нары, повторяя ее прихотливые изгибы и петли. В центре нашей обороны находился город Наро-Фоминск, разрезанный узенькой голубой полоской Нары надвое: большая часть у неприятеля, меньшая — у нас. Оборона была активной: орудийный, минометный, пулеметный огонь не затихал ни днем ни ночью. То и дело с обеих сторон предпринимались дерзкие вылазки, разведка боем. Линия фронта хотя и держалась стабильно, но стабильность эта была [134] чревата неожиданностями. Гитлеровцы пытались нащупать слабое место в нашей обороне и продвинуться вперед, мы тоже искали брешь в линии неприятельских боевых порядков, стараясь изо всех сил хоть на немного отодвинуть ее. До Москвы по прямой осталось около 70 километров.
Подразделения и отделы второго эшелона армии были тесно связаны с тыловыми учреждениями, размещавшимися в пригородах Москвы и самой столице. Приходилось частенько наведываться туда то за бумагой, то за типографской краской, то за горючим или по иным нуждам армейской газеты и типографии. Помнится, что линия укреплений столицы начиналась сразу же за Калужской заставой. Минные поля, глубокие рвы с обеих сторон подходили вплотную к дороге, а сбоку стояли наготове сваренные из рельсов «ежи», бетонные надолбы.
Обычно, когда наша камуфлированная под лежащий вокруг грязно-белый снег «эмка» проскакивала мимо лежащей справа от дороги деревеньки Теплый Стан, то вскоре попадала под обстрел. Эта часть шоссе периодически простреливалась с правого возвышенного берега Нары артиллерией противника.
Редакция нашей армейской газеты, носившей символичное название «За правое дело», размещалась в деревне Толстопальцево, а отсюда до передовой было рукой подать. Отправляясь туда рано утром, мы уже к вечеру возвращались в редакцию с блокнотами, полными записей для будущих заметок, статей и очерков о героях обороны.
Нелегко приходилось обороняющимся: как мы уже упоминали, противник занимал господствующие высоты и хорошо просматривал наши оборонительные порядки. Особенно много беспокойства доставлял обороняющимся наблюдательный пункт, установленный гитлеровцами на крыше многоэтажной текстильной фабрики. С верхних этажей фашисты вели и минометный огонь. Однажды под этот обстрел попали и мы с политруком Василием Глотовым.
Стоял яркий, солнечный день, и, когда мы с Васей направлялись на батальонный КП, фашистские минометчики устроили за нами настоящую охоту. Вероятно, виной всему были хорошо различимые издалека ярко-красные нашивки Васиной офицерской шинели, которые он не успел поменять на зеленые, полевые.
Пришлось укрыться за каким-то каменным строением.
Прижавшись к стене под козырьком железной крыши, мы ожидали окончания обстрела. И тут увидели, как в укрытие юркнули двое мальчишек.
— Можно мы посидим тут с вами? — спросил один из них, веснушчатый паренек лет восьми-девяти. — А то немец стрельбу поднял.
Мы постарались укрыть собой перепуганных ребятишек. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался.
— Все, Гансы пошли кофе пить, — сказал парень постарше. — Айда, Петька.
— Куда же вы теперь?
— Домой. Тут у нас недалеко блиндаж отрыт. Там наши мамки. Поедим и опять пойдем за грузом.
Только тут мы заметили, что оба паренька несли по увесистой пачке книг: буквари, «Родная речь» для второго и третьего классов.
— Откуда буквари? — спросил Глотов. Ответил веснушчатый:
— Фашисты снарядами книжный магазин разбили, там книг разных навалом на снегу валяется. А мы вот «Родную речь» собираем. Отгонят немцев, школа опять откроется. А заниматься без учебников как? Мы еще в сугробах пороемся, там и задачники должны быть.
Ребята поднялись со снега, взяли неумело перевязанные пачки учебников. Когда они уже заворачивали за угол защитившего нас от вражеских мин строения, тот, что постарше, обернулся к нам:
— Вы ведь, дяденьки, фашистов отгоните?
Калинка-малинка
Тот, кто бывал на фронте, хорошо знает, как быстро фронтовики обживаются на новом месте. Стоит части сменить дислокацию, как она впитывает в себя мельчайшие сведения об окружающей местности: где расположены основные дороги и в каком они состоянии, какие есть вокруг водоемы, растет ли тут лесок, где можно разжиться топливом и т. д. И уж, конечно, в мгновение ока все наши дивизии облетела такая важная весть, что в зону обороны армии входит знаменитая Апрелевка. И посланцы многих подразделений зачастили туда. Водители наших редакционных машин тоже побывали там. И вернулись не с пустыми руками. Дело в том, что эвакуация известной Апрелевской [135] фабрики грампластинок из прифронтовой полосы проходила в такой спешке, что администрации не удалось вывезти запасы готовой продукции. Ими-то и пользовались красноармейцы.
Люди старшего поколения помнят, как были распространены до войны патефоны. Кажется, на душу населения их приходилось больше, чем теперь приходится телевизоров и транзисторных приемников. Существовал также обязательный для каждой семьи набор пластинок: немного классики, вальсы, фокстроты, танго, вокальные партии (чаще всего неаполитанские песни и оперные арии) и популярные номера эстрадных певиц.
Такие наборы добыли в Апрелевке и представители нашей походной редакции. Музыка, песни звучали у нас частенько, заглушая порой орудийный грохот и пулеметную трескотню. Все мы были молодые, веселые, бодрые духом, несмотря на шагающую рядом смерть.
Особенно часто слышался из оставленного прежними обитателями избы патефона сильный голос Лидии Руслановой:
Калинка-калинка моя.В нашей, по-теперешнему говоря, дискотеке были и танго «Утомленное солнце», вальс «Дунайские волны», арии И. Козловского, одесские песенки Л. Утесова. Но чаще всех звучала именно руслановская «Калинка». Особенно когда возвращался с задания политрук корреспондент отдела партийно-политической работы Сергей Калинкин. Исполнение в его честь «Калинки» стало почти обязательным ритуалом.
Друг наш Сережа перед войной закончил Московское военно-политическое училище имени В. И. Ленина и готовился поступать в академию. Но война изменила его планы. Хотя в планшете, с которым Калинкин никогда не расставался, бережно хранил учебную программу академии.
Сережа Калинкин принадлежал к разряду тех военных журналистов, которые докапывались до самой истины, изучали поступки героев во всех деталях и подробностях. Его неуемная страсть добраться до первоисточника постоянно заводила в самое пекло. Калинкин частенько возвращался в редакцию в простреленной во многих местах шинели, чумазый от какой-нибудь блиндажной коптилки, обросший рыжей щетиной. Оказавшись в кругу друзей и коллег, постепенно приходил в себя и оттаивал под любимые звуки «Калинки».
Но однажды случилось непоправимое... Задержавшись у пехотинцев на передовой линии допоздна, Сережа понял, что к ночи вернуться в Толстопальцево не успеет. И решил заночевать в избушке полковых связистов. Ночью начался ожесточенный бой. Связисты ушли на линию ликвидировать обрывы телефонной связи, а Калинкин остался. А к утру вернувшиеся связисты увидели: вражеский снаряд целиком снес бревенчатую стену избушки. На полу, положив голову на планшет, лежал политрук Калинкин. Казалось, что он спит. И лишь небольшая осколочная рана на виске говорила, что корреспондент газеты больше никогда не встанет.
Утрата Сережи тяжело отозвалась в каждом из нас. Может быть, она была такой тяжелой потому, что оказалась первой. И до самого конца войны мы уже никогда не ставили на патефонный диск пластинку «Калинка»...
Только вперед!
Наш редактор батальонный комиссар Дятлов был человек уже немолодой. Когда он получил случайное ранение и оказался в госпитале, жалость к редактору вспыхнула в нас с особенной остротой. Лечащий хирург на наши расспросы отвечал неопределенно:
— Неважные дела у вашего батальонного комиссара. Сник он как-то.
— А чем ему можно помочь?
— Нужен импульс извне, сильный толчок, чтобы поднять защитные силы организма.
Стали думать, как и где найти этот импульс. И придумали.
Однажды во время очередного посещения госпиталя журналисты, как обычно, передавали раненому новый, только что из печатной машины номер армейской газеты. Развернув ее, батальонный комиссар увидел набранный крупным шрифтом аншлаг на всю полосу: «Теперь — только вперед!»
Редактор весь преобразился, лицо его порозовело, в глазах появился живой огонек:
— Неужели началось? — восторженно прошептал он.
Журналисты молча переглянулись. Потом редактор прочитал набранный более мелким шрифтом подзаголовок «Из опыта наступательных [136] боев в крупных населенных пунктах» и помрачнел.
— А это к чему? У нас же сейчас глухая оборона!
Тут все и разъяснилось. Когда весь тираж газеты был отпечатан, секретарь редакции распорядился вынуть из полосы прежний аншлаг и вставить новый. Затем был сделан один-единственный оттиск, который журналисты и привезли в госпиталь, чтобы порадовать редактора.
Батальонный комиссар не рассердился на своих помощников за проделку. Он заулыбался и потеплевшим от волнения голосом произнес:
— А что вы думаете? Будет наше наступление, скоро будет. Вот и нужно мне быстрее поправляться, а то как бы не опоздать к началу.
Слова оказались вещими. Поправился, вышел из госпиталя редактор. А вскоре началась победная битва под Москвой, ознаменовавшая желанный поворот в ходе войны...
Статья для солдат
Это было той памятной зимой. Неделями тянулись изнурительные бои. Наши бойцы ходили в разведку, добывали «языков», а нащупав где-то «слабинку», отбивали у противника какую-нибудь безымянную высоту, железнодорожный переезд, переправу. А случалось, что захваченный пункт вновь отдавали врагу. Казалось, этому не будет конца. И вдруг...
Мы только что вернулись с обеда из военторговской столовой, как раздался звонок:
— Старшему политруку Семенову срочно явиться в политотдел.
Редакционная «эмка» помчалась по заснеженной дороге. Оказалось, что меня ждет сам начальник политотдела армии. Разговор был коротким.
— Нужна статья для солдат! — сказал начальник политотдела.
— Мы каждый день пишем заметки и статьи для солдат, — ответил я.
— Это особая статья. Ее будут читать во всех подразделениях перед началом артиллерийской подготовки. Завтра, на рассвете, армия переходит в наступление.
У меня захватило дух: вот она, долгожданная минута! Сколько думали, мечтали о ней!
Я вернулся в редакцию и сел писать эту необычную передовую статью. Нужны были непривычные слова и непривычная форма. И, наконец, я нашел ее, представив себе, что говорю с глазу на глаз с солдатом, которому сейчас вот, сию минуту, нужно покинуть окоп, стрелковую ячейку и ринуться в смертельный бой. В таком разговоре нельзя сфальшивить.
Написанные листки передавал машинистке, а она, напечатав, относила в типографию.
Часа в два ночи из дивизий стали приходить машины за газетой. С последней машиной уехали в одну из дивизий и мы с фотокорреспондентом.
Наступление было стремительным. Бросая технику и оружие, гитлеровцы бежали. Заснеженные поля были усеяны трупами фашистов.
Да, пришел студеный подмосковный декабрь и с ним историческое контрнаступление советских войск под Москвой. Распрямилась, сметая все на своем пути, напряженная до предела армейская пружина. В первые же часы сражения наша армия, пополненная свежими силами, очистила от гитлеровцев Наро-Фоминск и покатилась по заснеженным полям все дальше и дальше...
Странное чувство испытывали бойцы и офицеры. Они шли по своей, родной земле и как будто открывали ее вновь. У станции Балабаново произошла заминка: наступающие натолкнулись на яростный пулеметный огонь фашистов. Однако вскоре метким артиллерийским налетом очаг сопротивления был подавлен. И когда наши бойцы уже вскочили на бетонную платформу станции, один из них, может быть сибиряк или уралец, увидел чудом сохранившуюся вывеску: «Станция Балабаново».
— Братцы, — обратился он к товарищам, — это же Балабаново! У меня и сейчас здешние спички есть. — И боец вынул из кармана шинели помятый коробок Балабановской спичечной фабрики.
Это была родная земля. Недолго томилась она в неволе, всего три-четыре месяца, но воспринималась как заново рожденная...
Части нашей армии освободили Боровск, Верею, десятки других населенных пунктов. С попутными машинами мы отправляли заметки и фотоснимки о героях боев в редакцию, а сами двигались с войсками вперед.
...Когда через несколько дней вернулись в редакцию, узнали, что по представлению политотдела армии меня наградили медалью «За боевые заслуги». Это была первая боевая награда. [137]
Предстояло еще много боев. Но это первое наступление под Москвой запомнилось навсегда.
Двое в траншеях
Да, они пришли — новые бои и сражения. Сменилась армия, сменилась и моя армейская должность: теперь я стал редактором газеты 20-й армии «За честь Родины». Появились новые боевые друзья и соратники, прочно вошедшие в память...
Они были очень разные, эти два человека. Техник-интендант Дудышев — флегматичный коротышка, немногословный, избегавший не относящихся к делу разговоров. Лейтенант Беркович — верзила, весельчак, любитель в свободную минуту почесать язык на первую же подвернувшуюся тему. И специализация у них была разная: Дудышев поставлял в газету заметки по тактике, Беркович — фотоснимки. Война успела их уже «приласкать». Но опять-таки по-разному: Дудышев просидел два дня со взводом разведки в болоте и у него сильно пострадали голосовые связки. Берковича, побывавшего в переделке второй раз (о его первом ранении еще в прежней, 33-й армии я уже рассказывал), контузило разорвавшимся поблизости снарядом, и он стал плохо слышать.
Ко всеобщему удивлению, Дудышев и Беркович подружились. Вместе уходили на задание, вместе возвращались. То, что недомогания у них были разные, оказалось очень удобным.
Вот друзья шлепают по раскисшему весеннему проселку и в недоумении останавливаются на развилке дороги. Куда идти? Поодаль связисты тянут «шестовку».
— Товарищи связисты! — кричит Беркович. — Как пройти во второй батальон?
Те что-то отвечают. Дудышев молча поворачивает налево, а Беркович покорно следует за ним. Он уверен, друг услышал и выбрал правильное направление.
Так и ходили они всегда вдвоем. Пробирались по траншеям и ходам сообщения, спускались в блиндажи, по-пластунски переползали в окопы передней линии. А разговор с бойцами и командирами велся по привычной схеме: один задавал вопросы, другой запоминал ответы.
Когда после очередного наступления состоялось награждение группы наших военных журналистов, Дудышев и Беркович удостоились одинаковой награды. Оба получили медаль «За отвагу».
Почти однофамильцы
Среди шоферского состава нашей передвижной полевой редакции были два водителя с весьма созвучными фамилиями: Данилкин и Гаврилкин. И несмотря на то что они были непохожи друг на друга (первый — низенький, второй — высоченный, можно просто сказать, каланча, у Данилкина черные волосы и сам смугл, будто цыган, в то время как Гаврилкин русоволос), их все время путали.
— Вызови ко мне Данилкина! — приказывал техник-лейтенант, командовавший шоферами.
— Есть! — отвечал ординарец.
Уходил и присылал к начальству... Гаврилкина.
Один, случалось, отбывал наряд вне очереди за другого, в то время как тот, увильнувший от хлопотного дежурства по кухне, получал новенькое обмундирование, предназначенное бедняге чистильщику картошки и водоносу... Складывалось впечатление, что начальствующий состав нашего небольшого воинского подразделения никак не может уразуметь, что имена Данила и Гаврила, откуда пошли названные фамилии, вполне самостоятельны и их принято давать двум разным людям. Происходившая путаница дошла до того, что обладатели сходных фамилий в конце концов сами потеряли правильную ориентировку. И не раз на строевых перекличках возникала такая ситуация.
— Данилкин! — громко называл фамилию старшина.
— Я! — отвечал Гаврилкин.
— Гаврилкин! — вызывал проверяющий.
— Я! — откликался Данилкин.
И далее, естественно, раздавался непредусмотренный строевым уставом хохот.
Так продолжалось долгое время. Но вот однажды во время нашего стремительного наступления по редакции разнеслась печальная новость:
— Погиб Данилкин. Был в рейсе, вез из тылов типографскую бумагу.
Однако Данилкин появился вскоре в редакции жив и невредим. А смертью храбрых пал его друг Гаврилкин. [138]
Произошло это при следующих обстоятельствах.
Группа гитлеровцев, отбившихся от своей части, каким-то образом оказалась в нашем тылу. Обозленные и голодные фашисты бродили по лесам и случайно наткнулись на редакционную трехтонку. В надежде поживиться чем-нибудь съестным, они напали на нее. Гаврилкин отстреливался из карабина сколько мог.
Позднее Данилкин писал вдове погибшего:
«Дорогая Прасковья Матвеевна! Ваш супруг был моим самым лучшим фронтовым другом, он много рассказывал мне и о вас, и о ваших детях. Пусть они не считают себя сиротами. Скажите им, что я буду им вторым отцом, если, конечно, доживу до светлого дня Победы».
Данилкин дожил до Победы, вернулся домой и навестил семью погибшего друга.
Кто заказывает музыку?
Морозный январь 1943 года. Полки и дивизии 20-й армии, зарывшись в снега, по-прежнему держат оборону северо-восточнее Погорелого Городища. Самого городка нет и в помине. Его испепелил огонь врага. На огромном пустыре лишь кое-где возвышаются чудом уцелевшие печные трубы. Унылое безлюдье вокруг. И лишь впереди, как только углубишься в лес, бьется жизнь. Здесь наши войска.
Редакционная машина петляет по накатанной, пробитой между снежными валами дороге. Я еду на КП армии, выдвинутый на этот раз далеко вперед, почти к самой линии фронта. Надежная оборона, созданная передовыми частями, позволяла это.
На КП я, конечно, бывал неоднократно, но сегодняшний визит особенный — вызов командующего. Еду и ломаю голову, зачем я мог понадобиться генералу Н. Э. Берзарину? Может быть, в газете допущена какая-нибудь промашка, есть упущения в освещении главной темы? Нет, как будто никаких замечаний со стороны штаба армии и его оперативного отдела не поступало... В чем же дело?
Первый вопрос, которым меня встречает командующий, не вносит ясности:
— Как вы, редактор, относитесь к музыке?
— Положительно, товарищ генерал. Николай Эрастович улыбается:
— Другого ответа я и не ждал. Все хорошие люди любят музыку. Так вот, сегодня речь у нас пойдет о квартете.
Далее генерал пояснил свою мысль. Верно, что армия находится сейчас в обороне. Но это не будет длиться вечно. Настанет и пора наступления. А раз так, то к этому моменту надо готовиться заранее, всемерно расшатывать оборону противника. Помогут в данном деле «квартеты», специально созданные группы из расчетов пулемета, миномета, а также двух метких бойцов с хорошо пристрелянными винтовками, чтобы держать под постоянным обстрелом узлы обороны противника. Меняя свои огневые позиции, они должны долбить и долбить по одной и той же цели: дзоту, огневому гнезду, укрепленному узлу коммуникаций врага.
— Такие «квартеты» следует создавать в каждой роте. И ваша задача настойчиво пропагандировать их боевой опыт на страницах газеты. Не раскрывая, впрочем, общего тактического замысла. Задача ясна? — заключил командующий.
Я покинул его блиндаж, уже на ходу обдумывая будущие подборки и специальные полосы нашей газеты. Вскоре закипела работа. Подбадриваемые командирами и политработниками, печатным словом, бойцы действовали умело и самоотверженно. Их «музыка» гремела в самое неподходящее для противника время. Гитлеровцы несли жесточайший урон. А когда летом 1943 года (к этому времени Н. Э. Берзарин был переведен в другую армию) началось наступление, мы пожинали плоды описанной выше «концертной» деятельности.
И смех — оружие!
Свои заметки я хотел бы закончить по возможности кратким рассказом об улыбке. И не улыбке вообще, а конкретно — красноармейской. Той самой, которая являлась неотъемлемой и постоянной частью армейских газет, где мне довелось служить. Читатель догадался, конечно, что речь идет об уголках и полосках фронтового юмора, появлявшихся почти в каждом номере газеты.
Было тяжко, смерть бродила рядом, изнурительные бои не стихали ни днем ни ночью, а бойцы и командиры часто улыбались. Сохранять оптимизм, бодрость духа им помогала и красноармейская газета.
Ну а как начались подборки боевого юмора в нашей газете «За правое дело»?
Помнится хмурый, дождливый день поздней [139] осени 1941 года в какой-то деревушке на Смоленщине. В избу, где размещалась наша редакция, вошел красноармеец с винтовкой в руках. По его плащ-палатке продолжали стекать на пол потоки дождевых капель. Приложив руку к пилотке, он доложил:
— Красноармеец Островский прибыл в ваше распоряжение!
Петя Островский, замечательный карикатурист, с которым мы работали в сталинградском «Молодом ленинце». Я не верил своим глазам. Обнял старого друга, велел посушить одежду у жаркой железной печурки.
— Рассказывай! — сказал я ему, когда он снял с себя стоявшую колом тяжелую шинель и уселся на скрипящую табуретку.
В первые же дни войны в Сталинграде был сформирован коммунистический полк, куда добровольцем вступил Петя Островский. Незаметно промелькнули короткие недели учебы в полевых условиях, и полк направили на фронт, под Москву. Испытание было коротким и жестоким. После боев с превосходящим по численности противником остатки полка вывели в тыл на переформирование. На формировочном пункте выяснилась профессиональная принадлежность Пети. Тут же он и был направлен в распоряжение Поарма-33, а затем в редакцию «За правое дело».
Так вместе с П. П. Островским, ныне заслуженным художником РСФСР, работающим в Волгограде, вошла в нашу газету улыбка.
Он быстро наладил походную цинкографию и начал делать штриховые клише. А вскоре мы выпустили и специальный номер газеты, посвященный винтовке, в котором были и карикатуры П. Островского. Вездесущий Вася Глотов написал шутливые стихи про советского снайпера и двух незадачливых гитлеровских вояк:
Из землянки Фриц и ВиллиКак можно догадаться, добром это не кончилось: наш снайпер оказался на высоте.
Под этими незатейливыми стишками был помещен юмористический словарик, пояснявший значение различных частей русской винтовки, таких, как затвор, боек, спусковой крючок, приклад, штык и т. д. И все в веселом, задорном духе.
А далее следовали просто анекдоты. Например, такие:
Учитель. Ганс Штольц, проспрягайте мне глагол «бежать».
Ганс. Я бегу, ты бежишь, мы бежим, вы бежите...
Учитель. А они?
Ганс. Они наступают, господин учитель.
Повесить или к стенке?
В кабинете директора одной фирмы упал со стены портрет Гитлера. Старая уборщица повертела портрет в руках и спросила:
— Не знаю, повесить фюрера или поставить к стенке?
Если бы меня сейчас спросили: «А кто у вас сочинял эти анекдоты?» — то я не смог бы ответить. Секрет надежно упрятан в пожелтевших от времени подшивках газеты, ее архивах. Несомненно лишь одно — творцами фронтового юмора были профессиональные журналисты и самодеятельные авторы — красноармейцы, командиры, политработники, умевшие мыслить остро, неистощимые на выдумку. И так ли теперь существен вопрос об авторстве? Гораздо важнее подчеркнуть другое — общую направленность анекдотов и шуток того лихолетья, стремление людей, придумавших их, выразить наше презрение к врагу.
Конечно, нынешний читатель должен сделать определенную скидку на обстановку тех лет. Фронтовые шутки были порой грубоваты, грешили прямолинейностью. Но что поделаешь: на войне как на войне.
А те, кто в окопах, на батареях брал тогда в руки «За правое дело», наверняка улыбался, а то и весело хохотал, читая такие публикации:
Три преступления
Один немец назвал Геббельса свиньей. Немца обвинили в трех преступлениях:
1. Нарушении порядка.
2. Оскорблении человека, стоящего у власти.
3. Разглашении государственной тайны. [140]
Сокровенное желание
Некий мюнхенский коллекционер редких фотоснимков сказал своему приятелю:
— В моей коллекции не хватает одной карточки, за которую я отдал бы полжизни.
— А именно?
— Это фотоснимок, на котором изображена была бы вдова Муссолини, стоящая у гроба Гитлера.
Смех на фронте был духовным хлебом и всеобщей потребностью. И мы, газетчики 33-й, а потом и 20-й армии, старались эту потребность удовлетворить. А ведь рядом были другие армии — наши соседи, были другие фронты и участки огромной, протянувшейся с севера на юг линии советско-германского фронта. И всюду выходили армейские и дивизионные газеты, наряду со всем прочим передававшие от бойца к бойцу улыбку, так необходимую им в тяжелой ратной жизни.
Со многими коллегами по армейской печати мы поддерживали постоянную связь, обменивались... улыбками. Да, было так, что шутка, рожденная где-то на юге, в днестровских плавнях, быстро становилась достоянием читателей красноармейских газет на других участках фронта.
Особенно часто мы общались с коллективом «Красноармейской правды» — газеты Западного фронта. Запомнилась мне одна поездка в эту редакцию, размещавшуюся в специальном поезде, загнанном в тупик среди глухого леса. В тот раз визит собратьям по перу мы нанесли вдвоем: вместе со мной был и постоянный спутник Вася Глотов. Тогда-то и произошла эта встреча...
Художник «Красноармейской правды» Орест Верейский зашел в вагон, где жил и работал А. Т. Твардовский, посоветоваться относительно иллюстраций к «Василию Теркину». И застал в его купе незнакомого политрука. Александр Трифонович начал с интересом разглядывать рисунки. А художник глаз не спускал с незнакомца.
— Что вы меня так рассматриваете? — спросил тот. — Уставились и глаз не отводите. Я ж не девушка.
— Да как же я могу отвести от вас глаза? — возразил Верейский. — Вы же вылитый Теркин!
— Какой еще такой Теркин? Глотов я, Василий Иванович, служу поэтом в армейской газете. И к Александру Трифоновичу приехал, чтобы прочесть ему свои стихи.
— Вот и прекрасно, читайте! — воскликнул Верейский. — А я вас, политрук Глотов, немножко порисую.
И художник раскрыл походный альбом. Не менее часа поэт читал свои вирши, а художник делал торопливые наброски на листах ватмана. Наконец сеанс был закончен.
А через несколько дней в «Красноармейской правде» появился очередной кусок знаменитой поэмы. И украшал главу портрет самого Теркина — Глотова, улыбающегося солдата с широкоскулым лицом и лихо вздернутым носом...
Много времени прошло с тех пор. Годы берут свое, мой фронтовой товарищ, как говорится, возмужал и все чаще жалуется в письмах из Львова, где сейчас живет, на разные недуги. А со страниц раскрытой на его писательском столе бессмертной поэмы Твардовского глядит на него молодой, никогда не увядающий Теркин. И, как бы подмигивая из-под надвинутой на лоб ушанки, говорит: «Не стареть, Вася!»
Не выветрились из памяти, не поблекли многие улыбчивые газетные страницы, создававшиеся в грохоте войны и на потребу отважных душ бойцов и командиров. В заключение вспомним одну такую страницу газеты «Красный черноморец» (которая впоследствии была воспроизведена у нас в газете «За правое дело», да и в иных красноармейских изданиях).
Дело в том, что армейские юмористы часто призывали на помощь в своей трудной работе классические сатирические образы, созданные Гоголем и Сервантесом, Чеховым и Распе — автором «Удивительных приключений барона Мюнхгаузена». В нескольких газетах в подражание Гашеку печатались и «Новые похождения бравого солдата Швейка». Так вот, в «Красном черноморце», газете краснофлотцев Черноморского флота, издававшейся в Севастополе, 7 июля 1941 года появилась повесть о новых похождениях бравого солдата Швейка. В начальной главе повести, написанной флотским литератором капитаном Александром Васильевичем Боковиковым, воспроизводился разговор Швейка с буфетчиком питейного заведения Збышеком. И тут можно [141] было прочесть буквально такие слова Швейка:
— Вы, между прочим, слышали, Збышек, этот идиот Гитлер объявил Советам войну?! Не иначе, как он решил покончить самоубийством. Живым он из этой войны не выйдет.
Предсказание сбылось стопроцентно. Остается только добавить, что оно было обнародовано в самом начале воины, по крайней мере за 1400 дней до того, когда бесноватый фюрер покончил счеты с жизнью.
А в те грозные дни читатели-фронтовики не могли знать об этом, но они от души смеялись над бесноватым фюрером. И это был смех уверенных в своих силах людей. И как убедительно подтвердила история, смех победителей. [142]