Он вел за собой других

Памятный день войны... Их много. И самый первый, когда по радио услышал о нападении фашистской Германии на нашу Родину. И когда оказался на переднем рубеже под градом пуль и осколков. И когда получил в бою под Одессой первое ранение, а товарищи под огнем еле живого выволокли из вражеского окружения к своим. И когда во второй раз был ранен под бомбежкой и артобстрелом на груженной снарядами, чудом не взорвавшейся барже под Сталинградом. И конечно же день нашей Великой Победы.

Каждый из таких дней войны — навечно в памяти. И все же расскажу не о себе, а о старом журналисте, который никогда не был военным, но в тяжелом бою поднял роту морских пехотинцев в отчаянную контратаку.

В августовские дни обороны Одессы пополнения, прибывающие из Севастополя, далеко не восполняли потерь, понесенных частями Приморской армии. Город послал на огневой рубеж всех, кто мог держать в руках винтовку. Даже ополченцев с городских баррикад и пожарников. А фашисты, почуяв, что наши силы напряжены до предела, бросали в наступление все новые и новые дивизии. Наш отряд моряков-добровольцев несколько суток не выходил из боя. Днем отбивали по нескольку атак, а ночью — непрерывный артиллерийский и минометный обстрел. Бойцы так устали, что, пренебрегая опасностью, засыпали под разрывами снарядов и мин.

Однажды на рассвете, когда напор фашистов несколько ослаб, в окопе появился офицер связи и передал приказ: позиции оставить одному из подразделений 240-й Одесской дивизии, а морякам незаметно отойти на посадку. Там нас ждали пробитые пулями и осколками полуторки. К восходу солнца поредевший отряд был уже в другом секторе обороны, на заброшенном полевом стане.

Отдых! Надолго ли? Судя по прошлому опыту, самое большее до вечера. Как только стемнеет, опять посадят на машины и доставят туда, где требуется немедленная помощь. Такова участь ударной части резерва командования оборонительного района.

Но моряки не думали об этом, главное было — отоспаться. Ложились, как и оборонительный рубеж держали, поротно: первая рота под навесом для сельскохозяйственного инвентаря, вторая — в скирдах прошлогодней соломы, третья и четвертая — в лесопосадке, что огибала полевой стан.

Мы с лейтенантом Цыбульским, принявшим обязанности убитого командира отряда, обходили спящих бойцов... Поредел, поредел отряд. Многие из тех, кто прибыл из Севастополя, навечно остались на рубежах Восточного сектора, многих тяжело раненными отправили в госпиталь. Но и те, что остались в строю, уже мечены пулями и осколками.

— Скоро расформируют нас, — глядя куда-то в сторону, сказал Цыбульский, — вольют в какой-нибудь полк Приморской армии и — конец отряду.

Пожалуй, что и так. Три добровольческих отряда моряков, прибывших из Севастополя несколько раньше нашего, в первое время тоже использовались как ударные группы резерва командования. А когда в них осталось меньше половины бойцов, отряды передали на пополнение частей Приморской армии. И во время лихих контратак приморцев рядом с пилотками пехотинцев развевались на ветру черные ленточки бескозырок, синели морские воротнички.

В нашем отряде из 700 человек осталось [126] чуть больше 400. Пожалуй, скоро и нас тоже присоединят к армейцам. Недавно вместе с контр-адмиралом Жуковым приезжал в отряд командир 161-го полка Серебров, просил: «Дайте, товарищ командующий, мне морячков хоть один взвод. Я их по несколько человек в роты пошлю для поднятия духа». Тогда отказал ему командующий. А теперь вот, пожалуй, не откажет. Кстати, полк Сереброва где-то поблизости, у Гниляково, оборону держит.

— Только чтобы не расписывали по батальонам да ротам, товарищ комиссар, — обращается ко мне Цыбульский. — Пусть не батальоном, а ротой или хоть взводом числят, но чтобы вместе.

Мне понятна тревога Цыбульского и его желание сохранить моряков в едином подразделении. Люди притерлись друг к другу, а человек всегда сильнее, когда рядом знакомое, надежное плечо товарища. Но я не успел высказать сочувствие Цыбульскому или успокоить его. Наше внимание привлекли четыре полуторки, мчащиеся средь пшеницы по ухабистому проселку к лесопосадке.

Машины мчатся так стремительно, что шлейф поднятой пыли стелется низко-низко по безветренному полю и, только отстав на добрых 3 километра, вздымается серыми клубами к безоблачному небу. Полуторки жмутся друг к другу, бешено подпрыгивают на колдобинах, интервалы между ними так малы, что, если передняя внезапно остановится, остальные налетят и разобьются в щепки. Люди расшибутся до смерти. Что за сумасшедшая гонка! И тут же обнаружили причину происходящего. Из-под слепящего солнца, вдогонку машинам на бреющем полете идет звено «мессершмиттов», оно вот-вот настигнет незадачливых гонщиков, накроет их пулеметным ливнем и бомбовым градом. Мы стоим в полном бессилии помочь людям в беде... Секунда, еще секунда... Нет, не успеют они домчаться до спасительной лесопосадки!

И вдруг в кузове передней машины поднимается фигурка худощавого человека в распахнутом гражданском пиджачке и белой косоворотке. Он взмахивает руками, словно пытается взлететь, показывает в сторону, что-то кричит. Услышали его на других машинах или догадались о чем-то по выразительным жестам, но полуторки резко поворачивают в сторону и, чуть не опрокинувшись на вираже, останавливаются. Люди горохом сыплются из кузовов и, отбежав в стороны, падают в пересохшую пшеницу. А через мгновение над их головами проносятся самолеты. Фашистские летчики проскочили цель. Ливень свинца и железа упал в полсотне метров от людей, укрывшихся на пшеничном поле. Словно сама смерть прошла по участку лесополосы, попавшемуся на пути «мессершмиттов». Разлапистые акации, только что сонно дремавшие под полуденным зноем, лежат посеченные пулями и осколками бомб. Земля дымится, как на пожарище.

Самолеты исчезли так же внезапно, как и появились. Мы с Цыбульским бежим к чудом уцелевшим машинам. Навстречу нам поднимается все тот же худощавый человек в шевиотовом пиджаке и белой расстегнутой косоворотке. Отряхнув пыль с брюк, заправленных в низкие шевровые сапоги, он негромко и не очень уверенно докладывает:

— Товарищи командиры! Пополнение для Четвертого отряда от Ворошиловского райвоенкомата города Одессы прибыло. Старший команды Борисов.

— А могло бы и не прибыть, если бы «мессеры» открыли огонь секундой раньше, — хмуро шутит Цыбульский, протягивая руку старшему команды.

— Да, — бесстрастно подтверждает пожилой шофер, устало садясь на подножку полуторки и вытирая грязным подолом рубахи красное, словно распаренное в бане лицо. — Могло бы, если бы старший не придумал внезапную остановку.

А старший уже поднимал людей:

— Давай, давай, стройся! К месту назначения прибыли!

Молодые парни поднимались из пшеничного поля, отряхивались и, смущенно улыбаясь, строились в колонну по два. Всего их было человек 120 — рабочие Укркоммунжилстроя, студенты, старшеклассники одесских школ.

Пополнение! Значит, расформировывать отряд не будут! Во всяком случае, сегодня не начнут. Зато наверняка вечером перебросят на самый опасный участок обороны.

Под навесом новоприбывших окружили моряки первой роты. Расспрашивали о положении в городе:

— Много ли жертв среди населения? Как с продовольствием?

— Цел ли оперный?

— Как там на Дерибасовской? Бомбит гад? [127]

— Что нового сообщает Москва? Где сегодня линия фронта?

Старшина Просин, сверхсрочник из севастопольской береговой батареи, оставшийся и за парторга, и за начальника штаба отряда, вызывал по списку новеньких. Окидывая критическим взглядом того или другого, сокрушенно вздыхал. Вместо крепких моряков пришли необстрелянные юнцы. Но старшина делал какие-то пометки в списке и строго командовал:

— В пулеметный взвод подносчиком патронов! Кру-гом!

Или:

— В третью роту вместо убитого гранатометчика Иванова. Шаго-о-ом... арш!

Когда очередь дошла до старшего команды, Просин тоже хотел было скомандовать ему обычное «шаго-о-ом арш!», но, посмотрев в жесткие глаза человека, годившегося ему в отцы, на резкие морщины у губ и ежик на голове — все будто вырезано из куска мореного дуба, — отложил в сторону карандаш и спросил совсем уже не по-воински:

— Вы кто такой будете?

— Алексей Михайлович Борисов, — стараясь подтянуться и выглядеть молодцевато, ответил старший команды.

— Это я и по списку вижу, — чуть иронически улыбнулся Просин. — Кто вы по специальности? Что делать умеете?

— Я?.. Журналист. Был начальником штаба истребительного батальона при райкоме...

— Ух-х! — аж заскрипел зубами старшина, словно от внезапного приступа зубной боли. — Нам же бойцы нужны! Бойцы! Вы понимаете? Это же морская пехота. Здесь на танки ползти надо с гранатой, подниматься врукопашную, елки-моталки...

— Другие могут и я... обязан мочь, — невозмутимо ответил Борисов.

— Вот здесь указано, что вы 1887 года рождения, — Просин ткнул пальцем в список. — Вам же пятьдесят четыре года, папаша! Куда вам за моряками успеть?

— Совершенно верно, пятьдесят четыре и шесть месяцев, — уточнил Борисов. — Но я в молодости работал молотобойцем, а это такая профессия, что на всю жизнь закаляет. Выдюжу!

— Вы хоть оружие когда-нибудь в руках держали?

— Только вот это, — чистосердечно признался Борисов, протягивая старшине аккуратно завернутый в газету пакет, который до этого прятал под полой пиджака.

Старшина слыхал, что одесские ополченцы часто прибывали на рубеж обороны со своим, иногда самодельным, оружием. Поэтому он не удивился пакету.

— Какая-нибудь самодельная бомба?

— Сильнее бомбы. Это — Пушкин.

— Пушкин?

— Да, Александр Сергеевич Пушкин. Тот самый, который, обращаясь к недругам России, писал: «Так высылайте ж к нам, витии, своих озлобленных сынов: есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов!»

— Слушайте, папаша! — сказал старшина с ласковостью, за которой таилась еле сдерживаемая ярость. — Это же не витии и даже не недруги, это фашисты. Их смертным боем бить надо! А вы стишки собираетесь читать... Я — серьезно, Алексей Михайлович, возраст ваш не призывной. Сидели бы вы себе в штабе своего истребительного батальона...

— Райком весь на фронте, — перебил его Борисов. — Коммунисты и комсомольцы истребительного батальона — там же. Всех лично проводил. Вот с последними сам к вам ушел. Не могу же я всех — на передний рубеж, а сам в газоубежище прятаться!

Мы с командиром стояли в стороне и прислушивались к спору. Старший прибывший командир понравился нам еще с того момента, когда обхитрил «мессеров». Порыв его был понятен и благороден. Но, действительно, под силу ли ему ратный труд морского пехотинца, который и не всякому молодцу по плечу? Не пора ли положить конец перепалке?

Один из только что прибывших студентов подошел к нам:

— Товарищ командир! Это же Борисов, рабкор ленинской «Правды». Он же был депутатом первого Одесского Совета, Котовского в девятьсот семнадцатом из тюрьмы вызволял. А старшина его так...

Цыбульский по образованию — филолог. Учась в Одесском университете, он немало слышал о молотобойце Борисове. Тот еще в 1912 году распространял нелегальную ленинскую «Правду», печатал в ней свои заметки и посылал стихи, за что и был брошен жандармами в тюремный застенок. После революции этот литератор-самоучка стал профессиональным журналистом, одним из организаторов рабочего литературного кружка «Потоки». Там [128] читали свои произведения Эдуард Багрицкий и Семен Кирсанов, Валентин Катаев и Лев Славин, Юрий Олеша и Владимир Сосюра... О рабочем Борисове, не получившем никакого систематического образования, кроме двухклассной школы, преподаватели университета говорили как о знатоке не только отечественной литературы, но и как о толкователе текстов римских классиков, поэтов эпохи Возрождения. Этот самоучка мог спорить с учеными-филологами. В его личной библиотеке насчитывалось около 4 тысяч томов книг по философии, истории, искусству, теории литературы. В представлении Цыбульского Борисов был живым доказательством того, что только социалистическая революция, только Советская власть могут обеспечить пролетарию широкую возможность активного художественного творчества.

— Нам повезло, комиссар, — кинул он мне и подошел к Борисову. — Вы и есть тот самый первый рабкор?

Борисов даже смутился от такого вопроса. Цыбульский его успокоил:

— Так бы сразу и сказали. Зачисляем в отряд, агитировать вы умеете.

— Старшина говорит, что не агитировать, а истреблять фашистов надо. Я с ним согласен. Хочу бить их вместе с моряками, пока не останется этой нечисти на нашей земле.

— Вот и отлично. Назначим вас в первую роту, там у нас сейчас политрука нет.

— Политруком я, пожалуй, не справлюсь. Лучше уж рядовым бойцом.

— Я вас и не назначаю политруком, — улыбнулся командир, — это не в моей власти. Мы пошлем вас в роту как коммуниста. Все члены партии там выбыли из строя, а политрук вот стал комиссаром отряда. Единственным коммунистом будете в роте, все остальные — комсомольцы. Задача ясна?

Надо было побывать в ротах, поговорить с моряками, раздать присланные с пополнением газеты, разъяснить сводки Совинформбюро. Когда через некоторое время мы с Просимым возвращались в первую роту, издали услышали гул возбужденных голосов. Потом гул стих, и слышен был только один голос — сильный и страстный. Алексей Михайлович читал пушкинского «Пророка». Моряки, усевшись под навесом на проржавевших без употребления плугах и косилках или просто на утоптанной, что битый шлях, земле, слушали с явным удовольствием, обмениваясь между собой только безмолвными улыбками да искрометными взглядами.

— Здорово! Спасибо, папаша! — зашумели бойцы, когда Борисов закончил.

— А правда ли, что Пушкин жил в Одессе? — спросил морячок в расстегнутой гимнастерке, из-под которой синели полосы тельняшки.

— Правда, ребята, правда! Александр Сергеевич жил в Одессе почти целый год, написал здесь несколько глав «Евгения Онегина», закончил поэму «Цыганы» и создал много прекрасных стихов.

— Жалко! — сказал второй моряк, поправляя рукой расцвеченную запекшейся кровью повязку на голове.

— Чего тебе жалко, Жора? — спросил сосед, сосредоточенно протирая затвор семизарядной полуавтоматической винтовки.

— А того жалко, что вот блямбу на башке я уже схлопотал за эту самую Одессу, а самого города еще не видал. А мне охота посмотреть на те места, где Пушкин бывал, и на домик, в котором он жил.

— На тот домик фашисты бомбу сбросили, — сказал Алексей Михайлович. — Они все, что нам дорого, хотят уничтожить — культуру нашу, государство, нас самих...

— Гады! Нелюди!

— Жизни не пожалеем, а отомстим за Пушкина! — заволновались моряки, вскакивая на ноги. В их горящих, воспаленных от бессонницы и степной пыли глазах горели гнев и ярость.

Вечером отряд занял оборону на стыке между частями двух дивизий. А на рассвете, после жестокого артиллерийского и минометного обстрела, фашисты начали наступление. Шли во весь рост, густыми цепями, выставив вперед автоматы и поливая все перед собой свинцом. Где-то сзади сверкали клинки офицерских шашек, гремела медь трубачей и рычали скрытые до поры в кукурузе танки. Шли с явным расчетом запугать защитников рубежа горланящей массой, оглушить грохотом пальбы, подавить и уничтожить огнем.

Клубилась степная пыль, поднятая коваными сапогами, и казалось, темная туча встает навстречу восходящему солнцу.

Моряки, подпустив орущую и темную лавину метров на 30, обрушили на нее гром гранатного удара и поднялись в страшную штыковую контратаку. [129]

— За Родину! За Одессу! — неслось над окопами.

А первая рота встала навстречу врагу со словами Пушкина, которые взметнул над нею коммунист Борисов:

— Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Это был тяжелый бой. Приморцы и моряки отбили в то утро четыре атаки фашистов, но рубеж обороны удержали.

По приказу командования оборонительным районом вскоре часть моряков отряда ушла на пополнение и Алексей Михайлович попал в батальон, где его сын, 22-летний лейтенант, командовал взводом. В одном из боев Алексей Михайлович был тяжело ранен. Его увезли в госпиталь. Бойцы морского отряда не видели его в том, последнем для него бою, но верили, что первый рабкор ленинской «Правды», журналист Алексей Борисов вел себя, как подобает коммунисту: был впереди и вел других. [130]