Мои друзья — танкисты

Фронтовые годы военкора, как, впрочем, и каждого солдата, — целая жизнь. В ней все: и тяжкие походы, и бои, и преодоление страха, и утрата друзей, и потрясения от увиденного и пережитого. Но были в этой смертельной круговерти особо памятные дни. Они всегда со мной.

Именно таким выдался для меня февраль 1943 года на Орловщине.

...Пятый день гвардейский стрелковый полк Смирнова из 6-й гвардейской дивизии продвигался вперед в районе Малоархангельска. Эхо великого Сталинградского сражения прогремело и над нашим Брянским фронтом — 48-я и 13-я армии перешли в наступление. После длительной обороны ожили завьюженные холмы от Ливен до Новосиля — немцев вышибли из насиженных окопов. Все на заснеженной русской земле пришло в движение.

Завывал пронзительный, леденящий ветер. Мела, крутила злая поземка. Я, бывший танкист, а с лета 1942 года — сотрудник армейской газеты «Слово бойца», передвигался вместе со Смирновым в его легких санках, запряженных парой коней. За нами следовала еще одна подвода с адъютантом и связными. Смирнов, высокий подполковник в полушубке и белой каракулевой шапке, был из числа тех офицеров, которые хотели видеть бой своими глазами. Нас связывала дружба, возникшая несколько месяцев назад при встречах в окопах, длительных беседах в его уютной землянке.

Передовые роты полка Смирнова глубоко вклинились во вражескую оборону, освободили большое село Кубань, вышибли гитлеровцев из Алексеевки. Но передышка в ней была слишком краткой. Я успел написать огрызком карандаша лишь маленькую заметку на листке ученической тетради, пообещав в приписке на следующий день выслать очерк.

— Едва ли это тебе удастся, — узнав о моих планах, сказал Смирнов. — Обстановка складывается не в нашу пользу. День будет беспокойный. Вот смотри — следующий пункт Нагорное, а уж за ним железная дорога. Отходить фрицам некуда. За Нагорное они будут цепляться зубами.

Он глубоко задумался и, тяжело вздохнув, пожаловался:

— Эх, силенок маловато! Да и соседи где-то поотстали... Гляди теперь в оба!..

На рассвете, оставив повозки в Алексеевке, мы тронулись в путь. То шли по дороге, то укрывались в ложбинке или за стогом сена. Темнота еще не рассеялась над полями. Кружила пурга. Ветер продувал мою шинелишку насквозь. Мучило и то, что, имея ценный материал, я ничего не мог отправить в редакцию. Смирнову было не до меня. Он требовал от радиста, накрывшегося плащ-палаткой, сведений из батальонов. Связь часто прерывалась. К подполковнику прибегали из тьмы разгоряченные связные, и он, освещая фонариком карту, делал на ней пометки, хмурясь и чертыхаясь про себя.

Весь день затем шла упорнейшая схватка за Нагорное, и наконец наши автоматчики ворвались в село. Как и многие орловские населенные пункты, оно делилось на два порядка оврагом, на дне которого протекал ручей. Гитлеровцы, оставив половину села, откатились за овраг. Наступила ночь, а перестрелка продолжалась. Фашисты били по нам из минометов, освещали овраг ракетами. Но гвардейцы все-таки прорвались на вражескую сторону, отбивая каждый дом, каждый сарай. [117]

Штаб Смирнова расположился в сожженной кирпичной избенке без окон и дверей. Бойцы притащили соломы, и мы, зарывшись в нее, пытались хотя бы немного согреть ноги. Иногда удавалось даже вздремнуть, склонив голову на автомат.

Но вот захватчики, понеся большие потери, отошли, и все Нагорное стало нашим.

— Пора и нам менять берлогу, — сказал Смирнов.

Мы перебежали овраг. На окраине села наши артиллеристы уже устанавливали две пушки, неизвестно как и когда перетащенные сюда. Впереди залегли автоматчики. Справа, у разрушенной погребицы, пулеметчики установили свой «максим».

Все готовились к рассвету. Все ждали утра, и — чего скрывать — боялись его: мы находились на острие наступающего клина, соседи остались где-то позади, да и свои главные силы еще не подоспели.

Утро выдалось ясное. Порозовело чистое холодное небо. Улеглась поземка. Взошло солнце...

Немцы начали контратаку очень рано. Они намеревались застать нас врасплох. Еще не утихли разрывы артиллерийского налета, а в синем небе появились косяки «юнкерсов».

— Виданное ли дело, чтобы фрицы такую рань в бой пошли?! — бурчал Смирнов. — Знать крепко мы им насолили!

А «юнкерсы» тем временем построили свою «чертову карусель»: один за другим снижались почти до самых крыш. Надсадно выли сирены, стрекотали пулеметы, рвались бомбы. У нас не было зениток, и обнаглевшие стервятники свирепствовали вовсю. Загорелся сарай, в котором мы укрывались. Яркое пламя лизало солому на крыше, дым разъедал глаза. Мы выбежали и упали в снег. В тот же миг чернокрылая громадина, окутанная смрадным дымом, пролетела над нами и с грохотом рухнула за домами. Это наши автоматчики подбили «юнкерс».

— Ур-р-ра! — послышались одобрительные крики.

И вдруг стрельба стихла. Только слышно было, как трещат горящие бревна, как стонут раненые да надрывно плачет женщина. К Смирнову подбежал лейтенант в разорванном полушубке, с перебинтованной головой.

— Товарищ подполковник! — прокричал он. — Немцы атакуют. Психическая!

Мы выбежали на окраину. Из двух наших пушек уцелела одна. «Максим» разбит. Многие гвардейцы убиты или ранены. А на горизонте, на сверкающей под солнцем равнине движутся маленькие черные фигурки. Они молча идут во весь рост с автоматами на груди. Одна цепь. Другая. Третья...

— Все в боевые порядки! — хрипло скомандовал командир полка. Он побледнел, но сохранял полное спокойствие. Оставшиеся в живых выбегали из укрытий, ложились в снег, спешно окапывались.

Мы лежали, смотрели на приближающиеся грязно-зеленые цепи и ждали команды. Как тихо! Как громко стучит сердце! Как ярко светит солнце! Как ослепительны снега! Лежим и ждем.

Но вот они близко. Идут быстро, спотыкаясь, увязая в снегу, выставив вперед черные автоматы. Мы видим их лица...

— По фашистам — огонь! — скомандовал Смирнов и первым выпустил очередь. Ударила наша пушка. Грязно-зеленые закричали. Одни попадали в снег, другие побежали на наши порядки. Потом залегли. А сзади на подкрепление к ним подходили новые цепи... И снова они надвигались на нас. И снова мы стреляли, стреляли...

Еще одно осложнение. Слева из-за сгоревших домов приполз старшина. Хватаясь за окровавленную грудь, жадно глотая морозный воздух, тяжело выдохнул:

— Немцы нас обошли... Они спускаются в овраг...

— Окружают! — испуганно вскрикнул молодой боец, вскочил и побежал. Сержант, лежавший с ним рядом, догнал паникера, ударом кулака сбил его с ног.

— Ничего не поделаешь, — хмуро сказал Смирнов, — придется отходить. Эх, не подоспели наши...

Оставив прикрытие, мы побежали вниз, в овраг, на ту сторону, где провели ночь. Жжикали пули. То здесь, то там взрывались, чмокая, мины. Внизу спокойнее. Но оставаться здесь нельзя. Надо выбираться наверх. Ох, как тяжело бежать в гору под обстрелом! Как тяжко чувствовать себя движущейся мишенью. Только бежать, только двигаться. Не хватает воздуха. Пот заливает глаза. Падает один. Падает другой. А мы бежим...

А вот и наш домик, наше ночное убежище. Я падаю на солому. [118]

Но почему так тихо? Почему не слышно стрельбы?

— Посмотри! — кричит Смирнов, хватая снег иссохшими губами. — Посмотри, Аркадий, — танки! Наши танки!

Все, кто добрался наверх, смотрят туда, машут шапками и радостно повторяют: танки, танки!..

Слева, далеко от деревни, чуть видимые идут машины. Черные точки двигаются быстро. Они вздымают снежные буруны.

И еще отсюда хорошо видно: от Нагорного убегают немцы.

Окружение не состоялось.

Прибежал офицер связи из штаба дивизии, возбужденно заговорил:

— Молодцы! Хорошо держались. Да и танкисты Бабковского поспели вовремя...

— Чьи танки? — спросил я.

— Бабковского, — повторил он. — Сто девяносто третий танковый. Крепкий полк, дружные ребята.

* * *

«Не тот ли Бабковский, наш Станиславский комбат?» Этот вопрос не давал мне покоя. Припомнился вдруг тихий украинский городок почти у самой границы — Станислав (ныне Ивано-Франковск), где я служил перед войной в танковой части. Роль сотрудника газеты-многотиражки позволяла мне тогда часто бывать в ротах и батальонах, и я познакомился и подружился со многими танкистами. В каменных казармах батальона Петра Бабковского всегда было чисто, служба шла размеренно, четко. На танкодроме его танкисты хорошо водили машину, метко стреляли, а в час досуга плясали, да как плясали! Комбат был строг, насмешлив, ловок, о своих подчиненных говорил: «За своих хлопцев я ручаюсь».

В июльские дни сорок первого наши танкисты, в том числе и батальон Бабковского, противостояли натиску превосходящих сил немецких панцирников. Из тех дней врезалась в память одна встреча с ним. В знойный день после кровопролитного боя, растирая в грязных ладонях поспевшие колосья пшеницы, хрипло и возбужденно он говорил:

— Погляди — хлеб созрел! Какая золотая житница! А они ее танками перепахали, в землю втоптали. Глянь кругом — она горит!

Голос его срывался. Он тяжело передохнул. На глазах показались слезы, и мне странно и непривычно было видеть этого высокого, всегда подтянутого, ироничного офицера плачущим. То был неудержимый порыв отчаяния, нежности к родной, поруганной фашистами земле.

Расстались мы с ним в сентябре, когда в сталинградской степи была сформирована 4-я танковая бригада. Многих товарищей потеряли мы в неравных схватках на Украине. Некоторые застряли в госпиталях. Да и в бригаду вошли не все желающие. Так получилось, что Бабковскому должности в новом формировании не нашлось, и он, грустно попрощавшись с однополчанами, своими друзьями и воспитанниками, уехал в распоряжение штаба фронта. С тех пор я его не видел. Прошло полтора года — срок на войне очень большой. Поэтому и закрались сомнения — тот ли это Бабковский, командир танкового полка, спасшего пехотинцев-гвардейцев от разгрома, окружения?

Мой фронтовой путь сложился иначе. Мне удалось остаться в 4-й танковой бригаде. Газеты в ней, правда, по штату не полагалось. Нашу походную типографию вместе с наборщиками и печатниками отправили в распоряжение политуправления фронта. Я загрустил. Очень не хотелось расставаться с коллективом воинов, ставшим мне родным. Выручил начальник политотдела бригады, мой земляк, бывший работник Горьковского обкома партии Иван Григорьевич Деревянкин. Он привез из Сталинградского обкома партии ротатор, краски к нему, пачки листов-восковок и сказал:

— Не грусти, будет и у нас газета.

Я совмещал две обязанности в бригаде: вел секретарские дела в политотделе и выпускал Боевой листок, который мы размножали на ротаторе и раздавали во все подразделения. И хотя было чертовски трудно, я был доволен, что остался с однополчанами. В октябре 1941 года наша бригада остановила танковые полчища Гудериана под Мценском и была преобразована в 1-ю гвардейскую танковую бригаду. Затем мы защищали Москву вместе с панфиловцами на Волоколамском шоссе, а весной 1942 года наш комбриг генерал М. Е. Катуков сформировал танковый корпус, который отличился в летних боях под Воронежем. Я обжился в прославленной бригаде, стал у гвардейцев своим человеком. Но летом обо мне как об опытном журналисте прослышали фронтовые кадровики и откомандировали в газету [119] 48-й армии «Слово бойца» начальником отдела пропаганды и партийно-комсомольской жизни. Тяжело переживал расставание с танкистами. Однако фронтовая обстановка побудила быстро освоиться в новом коллективе. В общевойсковой армии мне редко приходилось встречаться с танкистами.

И вот это избавление от окружения у Нагорного, эта весть о Бабковском. Кто из журналистов при такой ситуации останется к этому равнодушным? Я решил во что бы то ни стало разыскать танковый полк. Смирнову не хотелось меня отпускать. Он отговаривал:

— Где ты будешь их искать? Они пропылили и скрылись. Нас выручили и еще в какое-нибудь пекло помчались.

Но я попрощался с гвардейцами, отправил в редакцию очередную корреспонденцию и двинулся в путь.

* * *

Поиски мои продолжались два дня. Сначала я вернулся в тыл, добрался до армейского штаба, в котором знали о 193-м танковом. Потом ехал на попутных машинах опять к фронту, шагал по заснеженным оврагам, прятался от «мессеров» в сожженных избах и погребицах. И, наконец, добрался опять до самой-самой передовой, где горело, громыхало, стонало... Мне указали на землянку:

— Тут поселились танкисты.

Синел зимний вечер. Снег хрустел под ногами. Я остановился, чтоб отдышаться от ходьбы и волнения. И, поправив шапку, ремень, открыл низкую дверь.

В большой землянке стоял гул множества голосов, висело сизое облако крепкого махорочного дыма. Жарко пылала «буржуйка». На ней что-то кипело. Оглушил тяжелый запах сушившихся портянок, валенок, полушубков. А в центре за грубо сколоченным столом сидел Бабковский. Конечно же это он!..

Мы долго стояли, не разжимая рук, молча рассматривали друг друга, веря и не веря в чудо: как ни говори, а такие встречи на фронте редки — мало ли что могло случиться с каждым из нас за полтора года?!

Потом сидели за столом, ничего не видя и не слыша вокруг. Рассказывал то он, то я. Мы погружались в воспоминания — то в давние-давние, довоенные, то совсем близкие. И радостно было, и до слез горько, а иногда и смешно. Все пережитое спрессовалось в один разговор, в один вечер...

Впрочем, больше приходилось рассказывать мне: ведь я был под Москвой с его товарищами, с теми, кого он обучал военному делу, с кем дружил...

И я называл имена, припоминал события...

Под Мценском танкисты нашей бригады семь дней сдерживали наступление немцев. Один экипаж выходил на поединок против семи — десяти немецких танков. Лишь в одном бою Иван Любушкин сжег и подбил девять гудериановских машин. Комбат Анатолий Рафтопулло, командуя старыми легкими танками БТ-7, не боялся вступить в бой с немецкими танками Т-IV и успешно громил их. Лейтенант Петр Воробьев на одном КВ разбил целую фашистскую колонну. Александр Бурда с ротой «тридцатьчетверок» совершил смелый рейд к Орлу, занятому немцами, обхитрил врага, внес в его ряды панику. А политрук Иван Лакомов, встав со своей машиной на танкоопасном направлении, не покинул горящего танка и бил по фашистам, охваченный пламенем, пока танк не взорвался. А бои на Волоколамском шоссе? Сколько удивительных подвигов совершили танкисты 1-й гвардейской! Дмитрий Лавриненко, спасая штаб Панфилова, пятью, а потом одним танком нападал на целые бронированные колонны врага. Всего за ту осень он уничтожил 52 немецких танка. Он погиб, когда мы уже шли назад — от Москвы к Волоколамску. Храбро сражались и другие наши первогвардейцы. Не вернулся из рейда в тыл противника любимец бригады, храбрец и весельчак Константин Самохин. Отличился под Скирмановом командир роты Павел Заскалько. Незабываемые подвиги на подмосковной земле совершили и комиссары Фрол Столярчук и Александр Загудаев, комсомольские вожаки Николай Капотов и Петр Молчанов.

Бабковский жадно слушал мой рассказ и при каждом новом имени кивал головой и не мог воздержаться от восклицаний:

— Ай да Любушкин! Молодец. Помню, хороший был пушкарь.

— И в Сашу Бурду я всегда верил. У этого — командирская жилка.

— Ах, как жалко Лавриненко! Какой орел! Умен, смел и весел.

— Неужто и Костя Самохин погиб?! Наш плясун, наш балагур, душа роты... Эх, ребята...

Он хватался за голову, запускал руки в седеющие [120] волосы, как бы вороша позабытое, сокровенное. Потом спохватился, взял меня за руку и воскликнул:

— Да что это мы разболтались-то, гость ты мой дорогой! Ты ж наверняка голодный. Подожди, сейчас подзаправимся.

И он исчез за дверью.

Только теперь я мог спокойно осмотреться. В большой землянке, выстроенной немцами, тускло горели две самодельные лампы. Желтые, чадящие, колеблющиеся языки пламени освещали низкий сырой потолок, дощатые нары и людей на них. Одни спали, подложив под голову вещмешки, другие штопали одежду, третьи брились или писали письма. В углу лежал лейтенант с забинтованной головой. Окровавленный бинт стягивал сильную шею и мускулистую руку. Укрытый плащ-палаткой, раненый дремал. На противоположных нарах, свесив босые красные ноги, чернявый крепыш с мечтательными глазами играл на гармонике. Маленькая, ободранная, видавшая виды гармошка то тихо жаловалась, то задорно смеялась. Танкист распахнул ворот гимнастерки, раскраснелся. Не переставая улыбаться, наслаждаясь теплом, отдавшись своим воспоминаниям, он смотрел в потолок и, перебирая лады крепкими пальцами, тихо пел:

— Саша, веселей! — крикнули от стенки.

И гармонист, не переменив позы, только озорно подмигнув кому-то, выдал лихую скороговорку:

Пришел Бабковский, а за ним ординарец с ужином. Выпили по чарке за однополчан, живых и мертвых. Мертвые лежат на оккупированной Украине, в Подмосковье, под Воронежем. А где живые? Ни он, ни я точно не знали. Идут ли они сейчас в бой или, как и мы, пьют заздравную чашу? Потом разговор перескочил на наши дни, на Орловщину. От имени пехотинцев я поблагодарил танкистов Бабковского за подмогу, за спасение. Командир полка прервал мои излияния:

— Да что вспоминать! — проговорил он. — Что было, то прошло. Сочтемся славою — ведь мы свои же люди. Нагорное позади. Меня знаешь, что сейчас беспокоит? Гнилуша... Не слыхал о такой реке? Плохо географию учил. Вот она...

Он рассмеялся, развернул карту. Чуть повыше села Василь-Платки в овражке брал начало ручеек. Тоненькая синяя жилка на карте. В такой маленькой речушке всего километров семь-восемь. Это и была Гнилуша. Наверное, она названа так потому, что летом пересыхает и в овраге остается только сырая топь.

— Ручеек-то нам не преграда, — пояснил Бабковский, — да за ним горка. Там у немцев и блиндажи с пулеметами, и доты с пушками. Каждый бугорок пристрелян. Нет, матушке-пехоте без нас на горку не взобраться. А ты думаешь нам легко? Броня ведь тоже горит...

...Еще затемно прозвучал сигнал подъема, и землянка опустела. Бабковский исчез еще раньше. Раненый лейтенант, подбрасывая дров в печку, хмуро пробурчал:

— Проклятые фашисты, проклятая Гнилуша... Трудная работа ребятам выпадает. Аж сердце ноет...

По опыту подмосковных боев я знал, что разыскивать командира танкового полка не следует: во время боя он в своем танке, следит за движением машин, поддерживает связь с командирами батальонов и рот, а когда нужно, и сам идет в атаку.

Днем в штаб поступили обнадеживающие вести: несколько танков, перейдя Гнилушу, прорвались на высоту и вступили в ожесточенную схватку. К концу дня машины вернулись на исходные позиции. В землянку вместе со всеми пришли раненые. Все молча раздевались. Ни шуток, ни смеха. Судя по настроению возвратившихся из боя, есть и погибшие и не все удалось за день сделать. Пал смертью героя и лейтенант Некрасов — танкист, игравший накануне вечером на гармонике. Его экипаж смело ворвался в узел обороны врага, расстрелял три противотанковых пушки, несколько пулеметных точек. Немцы обрушили на его машину шквал огня, но танкисты не отошли. Саша стрелял, пока не израсходовал все снаряды. Он и трое членов экипажа погибли. Их танк получил 17 пробоин.

На закате мы их хоронили. Ветер с жесткой снежной крупой бил по лицам, слезил глаза. Погибших опустили в мерзлую комковатую землю, окровавленных, закостеневших, накрыли всех вместе плащ-палаткой. У меня в блокноте [121] остались их фамилии: лейтенант Некрасов, старший сержант Минаев, младший сержант Тузов, сержант Дерин. Капитан Ключников показал мне заявление Дерина, написанное вчера: «Идя в бой с гитлеровскими бандитами, прошу принять меня в ВКП(б). Если я погибну в бою, прошу считать меня коммунистом». Не стесняясь слез, Ключников прокричал:

— Мы всех их считаем коммунистами! Они сражались мужественно, с достоинством и честью русского солдата...

А сержант Копытин, сдернув шапку, тихо и грозно сказал:

— Танк их пробит, но его мотор, сердце его еще бьется. Мы заменим погибших, мы сядем в их машину и пойдем на врага!

Прозвучал в морозном воздухе трескучий залп из автоматов и пистолетов, и глыбы мерзлой земли упали в могилу. А у меня звучала где-то внутри, надрывая сердце, частушка, спетая Сашей Некрасовым вчера вечером:

А на следующий день танкисты Бабковского взяли высоту, пехотинцы прошли через Гнилушу и вышибли немцев из укрепленного узла. Но далось это новыми жертвами и новыми подвигами. Об одном из них я написал в зарисовке «Отвага». Пожелтевшая вырезка из «Слова бойца» и поныне хранится у меня во фронтовых бумагах. Вот этот подвиг:

«На большой скорости танкисты приблизились к вражескому узлу сопротивления. Фашисты встретили танк бешеным огнем орудий и минометов. Танк, отстреливаясь, ринулся в гущу врага. Борьба была слишком неравной. Немецкие артиллеристы успели пристреляться — снаряды ложились все ближе и ближе. От страшного взрыва танк вздрогнул, вслед за тем раздался второй взрыв, за ним третий, четвертый... Вспыхнули огненные линии, потом в глазах потемнело, послышался скрежет металла, потянуло гарью. На миг, на какие-то доли секунды и лейтенант Перканюк, и лейтенант Кобыляцкий потеряли сознание. А когда дым рассеялся и наступила вдруг тишина, танкисты увидели, что случилось. Танк получил несколько прямых попаданий. Зияли сквозные пробоины. Уткнувшись лицом в броню, замертво упал радист Ефремкин. Залитый кровью, лежал у рычагов водитель Андреев. Невыразимой болью сжалось сердце. Но это продолжалось лишь мгновение. Боль сменилась гневом, гнев — жгучей ненавистью.

В эту минуту никто не сказал ни слова. Но что может быть грознее молчаливой клятвы? Всем хотелось действовать, мстить, сражаться. Лейтенант Перканюк бросился к орудию, но увидел, что оно вышло из строя. Пулеметы тоже не работали. Он выглянул из люка: к танку шли немцы. Они повылазили из дзотов и блиндажей и приближались к машине полукольцом. Видимо, они хотели взять танкистов живыми. И Перканюк крикнул товарищам вниз:

— Заводи машину, я буду отбиваться!

Лейтенант взял автомат и, высунувшись из люка, обстрелял гитлеровцев. А в это время лейтенант Кобыляцкий с помощью товарищей затащил погибших в центральную башню, а сам сел за рычаги. Мотор еще работал, но скорость не включалась. Каждая минута промедления грозила гибелью. Кобыляцкий стал искать неисправность, напрягая всю свою волю, собрав все свое хладнокровие. Прошло пять, десять минут, а скорости не включались.

А Перканюк тем временем отбивался. Судьба машины, судьба всего экипажа находилась в его руках. Он знал это и сражался с небывалым упорством. Расстреляв все ленты автомата, он стал забрасывать фашистов гранатами. Он видел их лица, их зеленые мундиры, их ревущие глотки, предлагавшие сдаться, и это только усиливало его ярость.

Так продолжалось с полчаса. И когда немцы были уже совсем близко, когда казалось, что все уже кончено, машина пошла. Выбросив в люк последнюю гранату, Михаил Перканюк торжествующе крикнул:

— Брешете, гады, не возьмете!

Кобыляцкий, устранивший неисправность, повел танк на немцев. Гитлеровцы побежали, но было уже поздно: грозная машина настигала их, вдавливая в снег. И чем дальше заходил оживший танк в глубь обороны противника, тем больше паники наводил там. Танк шел медленно, не сделав ни одного выстрела, но тем грознее казалась фашистам его сила.

В этом беспримерном бою экипаж раздавил 5 вражеских пушек, 3 противотанковых ружья, подавил 4 дзота, уничтожил до 150 гитлеровцев. Два члена экипажа погибли, остальные были ранены. Израненные, на израненной машине они вышли из боя победителями».

И Перканюк, и Кобыляцкий отказались уехать в санитарную часть, остались в полку, [122] и мне выдалась прекрасная возможность расспросить их о фронтовой жизни подробнее. Оба они — бывалые воины, отличившиеся в летних и осенних боях 1942 года под Сталинградом. Внешне несхожие — Перканюк широкоплеч и медлителен, Кобыляцкий строен и подвижен, — они были закадычными друзьями. Познакомился я и с другими героями полка. В моих заметках в армейской газете упоминаются лейтенант Карачинцев, младший лейтенант Корнеев и другие.

В полку Бабковского я пробыл и конец февраля, и весь март. Танкисты прокладывали путь наступающей пехоте. Блокнот мой пополнялся все новыми именами и событиями. Мы ездили тогда с Бабковским на трофейном вездеходе-транспортере, который он называл рыдваном. Может быть, поэтому я не сразу заметил перемены в природе. В начале апреля резко потеплело. Зимние дороги рушились. Мои валенки, когда-то искусно подшитые деревенским дедом, раскисли. Наступление приостановилось. Мне пришлось возвращаться в редакцию. Тепло попрощавшись с Бабковским и его танкистами, я доехал на попутных машинах до штаба армии, а оттуда — до редакции.

Обходя весенние лужи, удивляя всех своими старыми, разбухшими от сырости валенками, я наконец добрался до моих коллег-газетчиков.

Это была моя самая длительная командировка на передовую линию фронта.

* * *

Работая в армейской газете, я мечтал о встречах с моими однополчанами — танкистами 1-й гвардейской танковой бригады. Но наши фронтовые дороги никак не сходились. В 1943 году меня назначили военным корреспондентом «Правды» на 1-й Украинский фронт. К сожалению, моих однополчан на этом фронте не было. Я лишь вел переписку с генералом М. Е. Катуковым, который командовал уже танковой армией. Я знал, что наша бригада входит в состав армии, что Катуков не выпускает свое любимое детище из поля зрения. В своих торопливых записочках ко мне Михаил Ефимович звал меня навестить родную часть.

Случай представился лишь весной 1944 года.

Своих однополчан-первогвардейцев я разыскал в предгорьях Карпат, у Днестра. Ощущение было такое, как будто после долгой разлуки вернулся в родную семью. И еще радовало, волновало чувство победителей: ведь встреча произошла в тех местах, откуда мы ушли в июне сорок первого. Именно танкисты 1-й гвардейской бригады участвовали в июле 1944 года в освобождении Станислава от фашистских захватчиков. Многие из них почти через два года вернулись туда, где служили до войны. Наш прославленный механик-водитель Миша Соломянников, воевавший под Москвой в экипаже Дмитрия Лавриненко, рассказав о городе, о ранах, нанесенных Станиславу гитлеровцами, с грустью заметил:

— Мы возвратились сюда. Жаль только — не в полном составе. Нет среди нас ни Лавриненко, ни Самохина, ни Бурды. Многие хорошие ребята полегли в боях. Как вспомнишь всех — сердце обливается кровью...

Да, известно, уже так повелось: победитель не только торжествует, но и оплакивает потерянных товарищей.

На смену погибшим встали новые бойцы. Мне с гордостью рассказывали о молодых храбрецах, ставших командирами батальонов, — Владимире Жукове, майоре Гавришко, Владимире Бочковском. Бригадой командовал Герой Советского Союза полковник В. М. Горелов. Командарм Катуков, провожая меня в родную бригаду, сказал:

— Командир там крепкий, надежный. Вот увидишь — он тебе понравится.

Горелов не мог не понравиться. Я ездил с ним на учения, слушал его умный разбор занятий в поле, его воспоминания о жизни, когда мы отдыхали вечером у него в хате. Владимир Михайлович вырос в детском доме, его воспитала армия. Она же дала ему образование. И поразило меня то, что мужественный воин, большой, сильный человек, переживший так много, не утратил ни человеческого обаяния, ни душевной нежности. Он свободно и увлеченно рассказывал о прочитанных книгах, тихо пел «Темную ночь» и выразительно, проникновенно читал стихи Пушкина. Он хорошо знал всех своих танкистов, с их достоинствами и недостатками, любил их, и они любили его.

Первая бригада была кузницей кадров. Владимир Михайлович назвал мне знакомые имена: полковник Деревянкин — комиссар танкового корпуса, полковник Дынер и Никитин — на ответственных должностях в штабе Катукова, бывший командир дивизиона зенитчиков Афанасенко, политработники из батальона Столярчук, Загудаев, Боярский — в отдельных [123] бригадах и корпусах, а Гусев и Заскалько командуют полками.

— А Иван Бойко? — напомнил я.

— Да, — оживился Горелов. — Иван теперь самый знаменитый человек на всю армию. Он пока единственный в стране танкист — дважды Герой Советского Союза. Орел! И умен, и хитер, и смел. Ничего не скажешь. Наша гордость...

С Бойко я встретился на следующий день. Он не забыл старого знакомства. В 1-ю гвардейскую он приехал в декабре 1941 года капитаном, командовал батальоном, а войну, как все мы, начал на границе. Отступал он по родной украинской земле. Июльской ночью, спасаясь от пленения, переплыл Днепр. Его братья тоже были танкистами. Первую Звезду Героя он получил за освобождение Казатина, вторую — за смелый рейд в распутицу весной 1944 года и внезапное взятие Черновиц. Так всего за пять месяцев фронтовой жизни Бойко получил две Золотые Звезды. Ему доверили командование 64-й отдельной танковой бригадой. Он сменил на этом посту погибшего под Корсунь-Шевченковским Александра Бурду, своего друга, героя подмосковных боев.

Иван Бойко не любил рассказывать о подвигах и походах, особенно о себе, к газетчикам относился с большим предубеждением. Именно этим свойством его характера объясняются весьма скудные сведения об этом выдающемся танкисте и человеке. Мне он сделал уступку: ответил на вопросы, каким, по его мнению, должен быть офицер-гвардеец. Запись этой интересной беседы хранится у меня и поныне. Зная исключительную скромность Ивана Никифоровича, я не стал досаждать ему расспросами, а направился к комиссару бригады Алексею Боярскому, с которым сдружился еще под Москвой. Боярский в неторопливой беседе выложил мне все, что знал о Бойко, а знал он о нем действительно все, потому что находился рядом с комбригом и по-братски, по-мужски любил его. Это была информация, как говорится, из первых рук.

Порадовали меня и друзья-политотдельцы. Традиции нашего политотдела жили и развивались. По-прежнему выходил «боевой листок»-многотиражка. Теперь его редактировали Григорий Гендлер и Василий Серков. Выходили стенгазеты и фотогазеты в подразделениях. Не пропала, не позабылась и «Памятка гвардейца», сочиненная мною и размноженная политотделом в феврале 1942 года. Крепко укоренились, вошли в обиход отдельные фразы из нее. До сих пор, например, живет: «Где гвардия обороняется — враг не пройдет, где гвардия наступает — враг не устоит».

И еще в бумагах политотдела мы нашли вырезки из нашей дивизионной многотиражки первых дней войны. Они чудом уцелели, проделав огненный путь от границы к Москве, а оттуда снова к границе. Нашлась в вырезках и передовица номера «Советского патриота» от 24 июня 1941 года. В ней на третий день войны я писал:

«Война, которую мы ведем, которая нам навязана фашистами, является Отечественной войной. Она священна, народна и справедлива. Она освободит от фашистского ига немецкий народ и народы многих европейских государств.

В наши дни нет почетней, нет ответственней должности, чем воин Красной Армии. Гордые сознанием этой ответственности, мы пронесем на своих штыках ленинскую правду, правду свободного человека».

Вот с каким настроением начинали мы войну. И эта вера в победу нашего справедливого дела помогла побороть все препятствия, выстоять, научиться бить сильного врага. И с кем бы я ни говорил той весной, все — от командарма до рядового — несли в себе победный заряд бодрости, верили, что скоро конец войне.

...И еще одна встреча с однополчанами врезалась в память. То было на Висле. 1-я гвардейская танковая армия М. Е. Катукова в августе 1944 года сыграла решающую роль в форсировании Вислы и захвате Сандомирского плацдарма, с которого войска 1-го Украинского фронта развернули успешное наступление к границе Германии. 1-я гвардейская бригада, как всегда, шла в авангарде, и две недели в гостях у однополчан напомнили мне самые беспокойные, боевые дни под Москвой. Я увидел еще раз друзей-танкистов в боях, еще раз поразился их храбрости, их выдержке. Лучшие традиции первогвардейцев блестяще проявились и здесь.

Помню, командарм М. Е. Катуков, осуществивший дерзкую операцию на Висле, награжденный тогда Золотой Звездой Героя Советского Союза, сказал мне о первогвардейцах:

— На первую бригаду я надеялся, как на самого себя... [124]

Прошло с той грозной поры много лет... А наше гвардейское товарищество живет. Есть танковая воинская часть, носящая имя маршала бронетанковых войск, дважды Героя Советского Союза М. Е. Катукова. Есть наше боевое знамя, на котором шесть орденов: два ордена Ленина, ордена Красного Знамени, Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого. Под этим знаменем бригада прошла по военным дорогам на девяти фронтах свыше 6 тысяч километров. В ее рядах выросло 27 Героев Советского Союза.

Иногда мы, оставшиеся в живых первогвардейцы, встречаемся в Мценске, в Волоколамске, на Курской дуге или в Прикарпатье. Это радостные и в то же время грустные встречи. Тяжко вспоминать погибших на войне и умерших после нее. Самое печальное в этих встречах — расставание: седые ветераны, прощаясь с друзьями, не знают, придется ли им участвовать в следующем сборе.

Однажды в 70-х годах, через 30 с лишним лет, увидел я в праздничном ветеранском многолюдье и Петра Дмитриевича Бабковского. Высокий старик в очках добродушно рассматривал меня, тоже постаревшего, и повторял:

— А давненько мы не виделись, Аркадий! Как живешь, как твои писания?

Мы долго стояли обнявшись. И каждый из нас видел в тот момент и тихий довоенный Станислав, и жаркий июль сорок первого, и метельную зиму сорок третьего, и ту речушку Гнилушу, где бились танкисты.

Теперь мы с Бабковским переписываемся. Он живет в Горьком. Полковник в отставке, бывший командир танковой бригады, он, пока позволяло здоровье, работал. Его тепло встречают в молодежных аудиториях, на пионерских сборах.

Пишут мне многие первогвардейцы. Поток писем возрос после того, как вышли мои книги об однополчанах — «Воины в броне» и «Первые гвардейцы-танкисты». Несколько раз в году возвращаюсь к этой переписке, которая непрочно связала меня с родной танкистской семьей. Больно читать письма жен и детей погибших гвардейцев, телеграммы об умерших, рассматривать присланные фотографии.

Сужается наш ветеранский гвардейский круг...

Но в народе жива память о 1-й гвардейской танковой бригаде. Вышли книги о ней, о ее героях. Поставлены памятники нашим танкистам — М. Е. Катукову, И. Н. Бойко. Именами наших гвардейцев названы улицы и площади городов, школы, пионерские дружины. Во многих городах страны в честь первогвардейцев сооружены монументы, организованы народные музеи.

Вот на мой стол легло письмецо из города Невьянска Свердловской области. Комсомольцы из группы «Поиск» средней школы сообщают:

«В нашей школе 17 и 18 декабря 1982 года были торжественные дни — открытие музея боевой славы. К нам приехали ветераны танковой бригады. Многие прислали телеграммы, что по болезни не могут приехать. После экскурсии по музею был небольшой концерт для ветеранов. Всем очень понравился. На следующий день были уроки мужества, построение и песни. Вечером организовали экскурсию для гостей по старому Невьянску.

Ветераны все такие веселые, хорошие, что нам с ними было жалко расставаться».

Бесхитростное сообщение ребят из уральского городка, в котором я никогда не был, взволновало и порадовало. Мои друзья-гвардейцы, как всегда, были на высоте. Знаю, что большинство из них приехали издалека. И далось им это нелегко. Они это сделали ради нашего товарищества, ради тех, кого уже нет с нами...

Гвардия живет. Старая гвардия по-прежнему в строю. [125]