Ода редактору
В центральную газету военных моряков «Красный флот» бригадный комиссар П. И. Мусьяков пришел в феврале 1942 года. В самое тяжелое время первых месяцев войны и осады Севастополя он редактировал флотскую газету «Красный черноморец». О новом редакторе мы, собкоры «Красного флота» на Балтике, были наслышаны, но лишь один из нас четверых знал его раньше.
Первого июня, после почти годового пребывания на Краснознаменном Балтийском флоте, я был вызван в редакцию, чтобы через несколько дней отправиться на Азовскую военную флотилию, взаимодействовавшую с Южным фронтом. Редактор долго выспрашивал о положении под Ленинградом, о флоте, о каждом из корреспондентов: где они сейчас, в каких условиях работают, как живут, куда отправлены их семьи. Слушал внимательно, заинтересованно, не отвлекался. Постепенно исчезала скованность первой встречи. Рослый, широкоплечий, с добрейшей улыбкой, бригадный комиссар сразу располагал к себе, и казалось, что мы давным-давно знакомы.
Редактор не только слушал. Информированность собкоров в военную пору была ограничена фронтом и флотом, на котором они пребывали. Тем более в блокированном Ленинграде. Редактор постарался полнее познакомить меня с тем, что происходит на других флотах и фронтах, особенно на юге, где по многим приметам назревали серьезные события. Говорил он и о своих требованиях к фронтовым корреспондентам, взглядах на оперативность газеты, методах работы военных журналистов.
— Вот корреспондент «Красной звезды» Костя Симонов, — поспешил он привести пример, который не раз и не случайно вспоминал, — прилетел к нам в Севастополь, зашел в редакцию, побеседовал с ребятами, а потом запропастился... Скоро «Звездочка» напечатала большой репортаж Симонова из боевого похода на подводной лодке... Вот это оперативный корреспондент, он дал нам, сотрудникам флотской газеты, настоящий урок.
И после паузы:
— А за то, что мы «прохлопали» такой поход подводной лодки, начальник политического управления флота Петр Тихонович Бондаренко дал нам тоже «урок».
Редактор продолжал говорить, наставлять. Он как бы исподволь «подбрасывал» темы, вопросы, на которые ждет ответа, просил при малейшей возможности связываться с редакцией.
Когда наша беседа, казалось, была закончена, редактор спросил у меня, что я знаю о гибели «Бисмарка». Не сразу поняв смысл вопроса, я ответил, что, кажется, перед самым началом Отечественной войны англичане потопили этот самый современный и сильный линейный корабль гитлеровского надводного флота. Правда, начисто забылось, что предшествовало этой по тогдашним временам крупной операции на море, и в оправдание я заметил, что все это, мол, происходило очень далеко от нас, а последующие военные события и вовсе отодвинули ее в историю.
— Нет уж, военно-морским журналистам такие вещи забывать не дано, — он подошел к висевшей в его кабинете большой карте двух полушарий и подробно рассказал о бое «Бисмарка» с английскими кораблями «Принц оф Уэлс» и «Худ», о гибели последнего из них — гордости британского флота и о том, что потопление «Бисмарка» — весьма ощутимый [98] удар по гитлеровским военно-морским силам. Редактор просил особенно внимательно изучать морские и десантные операции, происходят ли они на самом далеком театре военных действий или поблизости, даже если корреспонденту, как это было со многими из нас в первом году войны, нечасто удавалось выходить на кораблях в боевые походы, а приходилось больше заниматься морской пехотой, авиацией или артиллерией.
Первая встреча с редактором! Как много она значит не только для того, кто впервые переступает порог редакции. В жизни каждого журналиста трудно переоценить роль и место редактора. Одно из самых, пожалуй, важных качеств редакторского таланта — человеколюбие, доброжелательность. Пройдут многие годы после войны, минует более полувека моей работы в журналистике, а Павел Ильич Мусьяков в моей памяти как живой.
Человек во всей своей красоте. Вскоре фронтовая дорога привела меня на 66-ю батарею береговой обороны. Морские комендоры, оказавшись на берегу Таганрогского залива, вели тяжелые оборонительные бои. До 20 вражеских атак в день, одна за другой. И отражение каждой из них изобиловало примерами необыкновенной стойкости, героизма. В небольшие перерывы между боями удавалось накоротке поговорить с людьми. Пребывание на позициях батареи дало богатый материал. Репортаж был немедленно, по фронтовому телеграфу, передан в Москву. И так случилось, что на следующий день после этого удалось связаться по телефону с редакцией. Слышу голос редактора.
— Ваш репортаж поставили в номер, — сообщил он. — Действительно, оркестр, видимо, дружный. Очень хорошо слышны ударные инструменты, порой даже сплошной гул стоит. А о солистах почти ничего не узнаешь. Хотя, наверно, у каждого оркестранта и свой характер, и свое мастерство. Вот о них бы в рецензии побольше да потеплее рассказать. Это очень важно, интересно...
Разговор был оборван на полуслове. Я хорошо понял эту наивную зашифрованность редактора: пишите о людях, прежде всего о людях, пусть их не заглушает огонь самых дальнобойных орудий. Но какое-то смутное чувство оставил этот несколькоминутный разговор с редактором. Гитлеровские армии двумя мощными таранами начали прорубать путь к Сталинграду и на Кавказ. Именно тогда прозвучали слова известного приказа И. В. Сталина. «Пора кончить отступление, — говорилось в приказе. — Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской земли и отстаивать его до последней возможности». И вдруг — оркестр, солисты, характеры! Разве в эту грозную пору так уж важно, казалось мне, писать об отдельных «солистах» и их характерах?
Но быстро меняющаяся обстановка лета сорок второго не оставляла времени для размышлений по поводу замечания редактора. Новые заботы, новые встречи. На одном из бронекатеров, в крохотной каюте командира, слушаем очередную сводку Совинформбюро. Знакомый голос диктора, казалось, как-то особенно четко произносит слова: «661-я батарея под командованием старшего лейтенанта Желудько в течение шести дней выдержала упорные атаки гитлеровских захватчиков и уничтожила много сот вражеских солдат и офицеров. Она дралась буквально до последнего снаряда, затем, взорвав орудия, отошла...»
Шестьсот шестьдесят первая! Меня как током прошибло. Я сразу вспомнил телефонный разговор с редактором, понял глубокую правоту его слов. В блокнотных записях увидел, сколько, действительно, еще осталось не рассказанного о морских комендорах в степях Дона. В неповторимом суровом фронтовом быту небольшого числа воинов у 45-миллиметровых пушек и пулеметов как-то очень зримо проявились лучшие стороны человеческой натуры, высветленные высочайшей идейной убежденностью. И тотчас, на одном дыхании, написал послесловие к репортажу «Батарея азовцев громит фашистов» — о тех, кто исполнил свой долг до конца, об их мыслях и чувствах, высказанных, наверно, в самый крутой, а для многих — последний час их жизни. Может быть, в те минуты, когда сидел над блокнотом, мне стало особенно понятно стремление редактора в такую тяжелую пору войны запечатлеть на газетной полосе трагико-героическое время и советских людей во всей их духовной красоте.
Потом еще не раз мне пришлось убеждаться в правоте редактора. Однажды в телефонном разговоре попросил у него разрешения поработать над одной заманчивой [99] темой, но для этого надо было побывать в боевом походе кораблей. Казалось, сейчас редактор скажет привычное «добро», а он, выслушав, почти без паузы, предшествовавшей обычно его решению, предложил отправиться к Белякову и получше узнать его людей... Мне хотелось переубедить редактора. Я стал доказывать, привел добрый десяток аргументов, но получилось, очевидно, не то и не так. Почувствовав все же мое отношение к его заданию, Павел Ильич сказал:
— На Черное море выехал Рогов, доложите ему ваше предложение...
Генерал-полковник И. В. Рогов, начальник Главного политического управления Военно-Морского Флота, основательно занимался газетой. Несмотря на всю свою занятость, не было, пожалуй, дня, чтобы он подробно не узнал содержание будущего номера. Он знал, кажется, всех творческих сотрудников газеты. Генерал выслушал меня в вечерний час на флотском командном пункте под Новороссийском, поднял бесконечно уставшие глаза, о чем-то задумался и в свойственной ему решительной манере сказал:
— Отправляйтесь к Белякову...
Мне ничего не оставалось, как произнести краткое «есть». Не дожидаясь следующего дня, на подвернувшейся попутной машине мчался к Геленджику, где батальон был на отдыхе. В дороге хотелось разобраться в происшедшем. Знал, что редактор наверняка не говорил с генералом по этому поводу. Как же это так, что оба они, не сговариваясь, назвали один и тот же адрес — батальон Белякова. Нет, подобное случайностью не назовешь. И все-таки... Что можно еще сказать об этом славном подразделении? О нем уже знали многое. При упорнейшем сопротивлении противника оно высадилось под Эльтигеном, южнее Керчи, на сильно укрепленный крымский берег. Клочок земли, который удерживали морские пехотинцы, назвали Огненной землей. Через 40 дней и 40 ночей, блестяще выполнив свою задачу, батальон прорвал туго стянутое кольцо гитлеровцев и сквозь стену огня и металла, неся большие потери, штурмом взял, казалось бы, неприступную гору Митридат и вышел к побережью Керченского пролива. Там моряков ждали корабли. И снова под огнем, форсировав пролив, устремились они на Таманский полуостров. Подвиг моряков был достойно оценен. 13 матросам и офицерам присвоили звание Героя Советского Союза, все воины батальона были награждены орденами и медалями.
Вместе с батальоном на берег высаживался тогда корреспондент армейской газеты, а позднее правдист майор Сергей Борзенко. Он был в цепях наступавших, с автоматом наперевес. Он заслужил там звание Героя Советского Союза. Он много и хорошо написал о тех, с кем был рядом на катере, в окопах, траншеях, боях. Репортажи, статьи, очерки о десанте уже напечатали десятки газет, они передавались по радио. Так о чем же еще напишешь?
С такой невеселой думой в поздний час я очутился на окраине Геленджика в некогда шумном доме отдыха, а сейчас в пристанище очень поредевшего батальона. Его командир майор Николай Васильевич Беляков, необычайно спокойный, улыбчивый, гостеприимный северянин-помор, встретил меня как старого, доброго друга. В этот час у него сидели поэт Сергей Алымов и композитор Константин Листов. Композитор напевал, растягивая меха баяна. Я понял, что рождается новая песня. Комбат усадил рядом с собой, выспрашивая, что привело меня сюда. Я коротко рассказал о своем намерении.
— Говорите, о нас писать? Еще писать? — переспросил он улыбаясь. — Кажется, каждому уже воздано должное...
Совсем в другом настроении через десять дней я покидал Геленджик... Сколько впечатляющих встреч осталось позади, с какими людьми свела судьба, как много о них удалось узнать! Не раз и не два после многочасовых разговоров или кратких бесед я в изумлении останавливался перед загадкой характера людей и их поведения, казавшегося невероятным... «Красный флот» вскоре напечатал серию моих очерков: «Коммунисты батальона морской пехоты», «Партийное поручение Василия Синицына», «Испытание зрелости», «Два боя офицера Литовчака».
Их появлением я обязан редактору. Всегда в самых сложных операциях на море или в бою местного значения на суше, в воздушных сражениях или на артиллерийских позициях редактор учил нас прежде всего «всматриваться в человека». «Обесчеловеченный» материал, пусть даже о выдающемся событии, даже талантливо сделанный, не мог вызвать его доброе слово. Может быть, такая настойчивая, [100] неуемная заинтересованность в человеке на газетной полосе определяла и стиль его отношений с людьми, и обстановку в редакции.
Родное Забредняжье. П. И. Мусьякову было чуждо заигрывание с людьми, желание казаться для всех добреньким. Он был по-настоящему добрым человеком. Он терпеливо и уважительно выслушивал любые доводы и возражения, скажем, когда читал материал или кого-то отчитывал. Но как бы ни сложилась судьба твоего материала — увидел он свет или на нем приходилось поставить крест, — решение редактора в конечном счете воспринималось как единственно правильное. В его справедливости и доброжелательности никто в редакции не сомневался. В нем органично сочетались высокая требовательность, правдивость и искренность в отношениях с людьми. Он не принадлежал к людям равнодушным, и ничего удивительного нет в том, что человек открывал ему свою душу.
В разговорах он иногда уходил в сторону от темы, которая тебя привела к нему. Иногда вспоминал он родное село, свою комсомольскую юность. Он безмерно любил свое Забредняжье в Псковской области, и многие из нас, сроду не бывавшие в тех краях, прониклись к ним каким-то благоговением, знали имена сверстников редактора и местных дедов Щукарей. Оттуда, из Забредняжья, под разногласый аккомпанемент трехрядок в декабре 1922 года сельская молодежь провожала своего комсомольского секретаря Пашку Мусьякова в Военно-Морской Флот. Он был одним из первых ребят в деревне, надевших военно-морскую форму, гордился ею и носил с честью до последнего часа.
А еще любил наш редактор потолковать о рыбалке, о преимуществах озерного рыболовства перед речным. Как говорил о нем один из писателей, рыболовство и споры по этому поводу были ахиллесовой пятой генерала, и все-таки он доверчиво шел на этот крючок. Редактор знал тысячу и одну примету успеха и причину неудачи рыбной ловли. Был он и почитателем игры в домино. Играли обычно после полуночи, во время ожидания материалов ТАСС или Совинформбюро, до подписания номера в печать в пять-шесть часов утра, а то и значительно позже.
В один из кратких приездов в Москву мне никак не удавалось попасть к редактору. Много раз приходил к двери его кабинета, и каждый раз оттуда доносился яростный спор на самых высоких регистрах. Спор то на минуту затихал, то, как набежавшая волна, разрастался с новой силой. Как оказалось, накануне редактор задержал большой очерк Бориса Лавренева, и вот сейчас они объяснялись. Маститый писатель, автор «Сорок первого» и «Гравюры на дереве», «Седьмого спутника» и «Леона Кутюрье», знаменитого «Разлома», командир красного бронепоезда в годы гражданской войны, Лавренев сейчас «штатный» писатель «Красного флота». Он был не только блестящим рассказчиком, но и завзятым спорщиком. Кто кого переубедит в этой полемике, предсказать было невозможно, но что она может затянуться до предутреннего подписания номера, стало очевидным. Часа, кажется, через четыре, когда я еще раз решил заглянуть в приемную, дверь распахнулась и с раскатистым хохотом появился Борис Андреевич.
— Нет, чудесный у нас редактор, — говорил он восторгаясь, — замечательный редактор... Как будто не он вчера снял с полосы мой опус и не по сему поводу я оказался перед его очами. Ах, эта святая наивность, перемешанная с изумительной крестьянской мудростью, помноженная на офицерскую интеллигентность и дотошность журналиста! Ежели всевышний сохранит меня и после этой войны, всенепременно напишу нашего редактора.
И писатель во всех деталях, в лицах показал и рассказал, как Павел Ильич почему-то вспомнил свою незапамятных времен деревенскую кралю в цветастой кофте, потом поинтересовался, не ловил ли Борис Андреевич рыбку на Чудском озере, в его родных краях, а затем по какой-то трудно уловимой аналогии с очерком напомнил о походе адмирала Ушакова на флагманском фрегате «Святой Павел» в далекие заморские страны. Борис Андреевич не заметил, как оттиск полосы с очерком оказался на столе, и как перешли к спору по существу, и как редактор подсунул ему весьма любопытное место из «Севастопольских рассказов», напомнив одну малоизвестную страницу из истории первой обороны Черноморской крепости, которая сейчас привлекла внимание Лавренева, недавно вернувшегося из Севастополя, и незаметно начал доказывать непрочность позиции автора в двух-трех местах очерка, неправомерность некоторых исторических параллелей. К исходу четвертого [101] часа Лавренев, поднимая обе руки, сказал:
— Сдаюсь, Павел Ильич, целиком согласен...
На своем газетном веку, с первых лет революции, когда в «Туркестанской правде» Лавренева знали как остроумнейшего фельетониста Бека или Анисифора Антидюринга, он повидал немало редакторов. И если уж Лавренев так отзывался о Мусьякове, ему можно было поверить. Именно та встреча с редактором, по словам писателя, заставила его вновь побывать в Севастополе, потрудиться над очерком, а через несколько месяцев написать героическую драму «Песнь о черноморцах».
Воды Мирового океана сейчас бороздит современный теплоход «Борис Лавренев». Во многих портах мира тысячи людей поднимаются на его борт, чтобы познакомиться с музеем большого советского писателя, с любовью созданным руками моряков. И рассматривая его произведения периода Великой Отечественной войны, они, конечно, не догадываются, как много сделал редактор «Красного флота», чтобы вдохновить писателя на ту или иную тему.
В годы войны вокруг «Красного флота» объединилась крепкая группа писателей, некоторые из них числились «штатными литераторами», разъездными корреспондентами, другие выполняли эпизодические задания: Леонид Соболев и Борис Лавренев, Андрей Платонов и Леонид Соловьев, Владимир Рудный и Евгений Юнга... Это были во всем разные люди, была у них разная жизненная школа и разный опыт. Редактор очень бережно относился к талантливым людям. С нелегким сердцем подписывал им командировочные предписания на горячие участки фронта, неизменно предупреждал их:
— Вы уж смотрите по сторонам, зря голову не подставляйте. Пуля, она дура, не разбирается, в какую цель ляжет...
К каждому из писателей, особенно к маринистам, П. И. Мусьяков имел свой подход, и они платили ему уважением и признательностью.
Мой коллега по Краснознаменной Балтике Александр Штейн через много лет в «Повести о том, как возникают сюжеты» напишет о нем: «Павел Ильич Мусьяков, начальствовавший над нами, офицерами-литераторами, человек милый, мягкий, доброжелательный, рыболов в такой степени страстный, что если тебя ожидал неминуемый нагоняй, или по-флотски «фитиль», то от него возможно было, тоже выражаясь по-флотски, «отвернуть», лишь умело маневрируя в русле разговоров о преимуществах озерного рыболовства перед речным».
Пройдет свыше трех десятилетий после Победы, уже после кончины нашего редактора выйдет его книга «Писатели на флоте в годы Великой Отечественной войны». Вот тогда, пожалуй, в полной мере поймешь ту огромную заинтересованность, которую он проявлял к писателям, художникам, композиторам, его необычайно душевные, крепкие связи с ними.
Он рассказал о встречах с литераторами, а встречался он со многими и о каждом сказал свое, мусьяковское слово. И сейчас в полную меру можем мы оценить редакторское мастерство и партийную чуткость, чистоту отношений с людьми П. И. Мусьякова.
Совесть не позволяла иначе. Если бы каждый, кто работал с П. И. Мусьяковым в «Красном флоте», рассказал хотя бы об одном эпизоде, связанном с ним, какая это была бы поучительная книга о редакторе, об одном из тех бойцов идеологического фронта, кого партия подняла из глубин народных и воспитала. От крестьянского паренька, краснофлотца до генерала, от военкора стенной газеты во взводе до ответственного редактора центральной газеты военных моряков — таков его путь.
Редактор переживал, когда наши корреспонденты опаздывали с освещением событий, и очень ценил тех, кто умел, как он говорил, «из-под воды и из-за облаков» достать новость для газеты. Я никогда не забуду истории, героем которой стал на Азовской флотилии Иван Мирошниченко, оказавшийся монопольным обладателем изумительных фактов о подвиге горстки военных моряков в степях Дона. Этот пакет, разумеется, не зная его содержания, я привез в Москву.
Прилетев на военном транспортном самолете, с немалыми и нередкими в ту пору непредвиденными приключениями, вечером, прямо с аэродрома, я отправился на Сущевскую улицу, где сейчас находится издательство «Молодая гвардия», а тогда была редакция «Красного флота». Только открыл дверь, увидел редактора. Я тотчас поставил огромный вещевой мешок, едва приложил правую [102] руку к козырьку фуражки, чтобы по-уставному доложить о прибытии, как редактор сказал с улыбкой:
— Ладно, после официально представишься...
По моему виду, не совсем обычному даже для тех времен, он догадался, что путь в Москву был нелегким, и сказал:
— Немедленно домой! Спать, отсыпаться по-настоящему. Завтра милости прошу...
Надо было, разумеется, без промедления выполнять такой приятный приказ. Не успев даже рассказать о пакете Мирошниченко, отдал его в отдел боевых действий и ушел из редакции. Ночью пакет оказался в руках начальника отдела капитана 2-го ранга Александра Васильевича Баковикова. Тот пробежал первые строки и сразу пошел к редактору.
Павел Ильич читал страницу за страницей, что-то подчеркивал и только приговаривал:
— Ай да молодцы!
Ах какие хлопцы! Когда кончил читать, встал из-за стола, начал ходить по кабинету:
— Молодец Иван! Настоящий корреспондент...
Тотчас доложил по телефону начальнику Главного политического управления Военно-Морского Флота об отряде черноморцев, дравшихся в степях Дона. Потом снова телефонный звонок.
— Здравствуйте, Петр Николаевич, получил пакет от нашего корреспондента на юге. Очень волнующая история...
И он рассказал главному редактору «Правды» П. Н. Поспелову содержание материала.
На следующее утро — это было 29 августа 1942 года — я глазам своим не поверил. «Правда» и «Красный флот» одновременно напечатали очерк И. Мирошниченко «Бессмертный подвиг 25 краснофлотцев». Его передали по радио, по каналам ТАСС и Совинформбюро.
Редактор в тот же день послал благодарственное письмо корреспонденту, радовался его успеху, не раз о нем говорил.
А спустя немногим более года на собрании коммунистов редакции П. М. Мусьяков, держа в руках какую-то бумажку, с волнением, отчего немного заикался, говорил:
— Это боевая характеристика командира бригады морской пехоты полковника Потапова на Мирошниченко...
По представлению редактора Иван Мирошниченко приказом командующего Черноморским флотом был награжден посмертно орденом Отечественной войны I степени.
Не на передовой линии огня находилась редакция «Красного флота», но с первых месяцев войны она несла потери. В известном августовском переходе кораблей Балтфлота из Таллина в Кронштадт морская пучина поглотила наших корреспондентов Михаила Шереметьева и Ивана Драныша. Из подводного плавания не вернулся Александр Мацевич. До последней минуты на бастионах Севастополя находился Мейер Когут. На лидере «Ташкент» осколком бомбы был убит Вадим Новиков...
Сколько раз редактору в таких случаях приходилось подписывать приказы по редакции: «Исключить из числа личного состава». Не было семьи у сотрудников газеты, в которую бы не прорвалось горе. И о каждой потере в чьей-то семье у редактора находилось слово сочувствия.
Душевная теплота редактора согревала осиротевшие семьи, вселяла бодрость в здравствующих.
Как говорят моряки, за кормой осталось более 55 лет моей жизни в журналистике. В той или иной мере на нее влияли 15 редакторов. Но не о каждом из них хочется вспоминать. А о Павле Ильиче Мусьякове с благодарностью и особым чувством помнишь всегда, в моей памяти он как живой.
Какие же качества редактора, кроме тех, о которых я уже рассказал, мне были особенно дороги в нем? Прежде всего очень подкупала его партийная скромность, вера в человека, отношение к нему. Он не терпел приспособленчества, подхалимства, угодничества, умел разглядеть их в любой маске. Когда редактор был уже генералом, между собой часто мы его называли «наш комиссар». Комиссарское, в лучшем смысле этого слова, сказывалось в нем очень зримо, в стиле его всестороннего руководства газетой.
В немаленьком коллективе военных журналистов, возглавляемом им, он создал и бережно сохранял обстановку уверенности. Так и казалось, что, принимая то или иное решение, он прежде всего думал, как оно скажется на жизни человека, на состоянии в коллективе. Бригадный комиссар, позднее генерал-майор, наш редактор никогда не выказывал высокомерия, напоминания о своем положении, [103] малейшего проявления чванства. Он не упускал случая посоветоваться с людьми и тогда, когда назревала необходимость принятия каких-либо организационных решений или выступления на полосе по важной проблеме. Внимательно, с интересом слушал каждого. И никто из нас не опасался, что, будь то на летучке или в личной беседе, в небо полетит язвительная реплика, ирония, пошленькая острота, саркастическая фраза, которые парализуют волю, отбивают желание сказать хоть слово.
П. И. Мусьяков чувствовал коллектив. Но не как безликую массу ему подчиненных, а как сообщество единомышленников, людей со своими достоинствами, слабостями, недостатками. Не припомню, однако, случая, когда бы он воспользовался своим высоким положением, чтобы «разделаться» с человеком оступившимся, не испытав прежде всех средств помочь ему, вернуть доверие к нему коллектива..
Вспоминаю два эпизода. Еще не успев «очистить» блокноты после возвращения со 2-го Прибалтийского фронта, в вечерний час я был вызван к редактору.
— А не уложить бы тебе чемоданчик и собраться в путь, — со знакомой улыбкой сказал Павел Ильич. — Юг зовет, на что-нибудь интересное авось и попадешь. — И после небольшой паузы: — На пару с Василием поезжай, ведь ты его хорошо знаешь...
Василием я его здесь обозначил. Речь шла о нашем спецкоре, талантливом писателе, человеке интересном, добродушном, но, мягко говоря, со слабостями и недостатками, которые нередко сводили на нет его достоинства, причиняли немало хлопот редакции. Не раз, конечно, его вызывали «на ковер», и после нелегких объяснений он выходил из редакторского кабинета, с ним беседовали и коллеги. Его предупреждали, и на сей раз он, видимо, решил все же еще раз испытать волю человека.
Вместе с Василием мы и отправились на Азовскую военную флотилию, на которой я был немногим более года назад, как раз подоспев, о чем, очевидно, знал редактор, к началу ее активных действий. На катерах ходили с Василием в походы, знакомились с людьми, а в иной вечер, когда позволяла обстановка, в командирских каютах и матросских кубриках, в кают-компаниях так или иначе как-то завязывался разговор о воинском коллективе, его руководстве. В эти часы я старался, чтобы Василий не оказывался в стороне. А собеседник он был умный, тонкий... Сообща работали над очерками об асах Азовского моря, командирах «морских охотников» и бронекатеров, краснофлотцах...
Не скоро мы возвращались на попутном самолете в Москву. Впечатлений набралось немало и было над чем подумать. Вспоминали какие-то трудные и забавные эпизоды, но в какую-то минуту я почувствовал, что мои слова куда-то улетают. Василий о чем-то задумался и как будто не к месту сказал: «Нет, Женя, нашего редактора подводить нельзя...» И больше — ни слова. Может быть, эта нелегкая поездка, этот совсем ни к чему не обязывающий разговор, а главное — реплика о редакторе были очень нужны Василию, в чем, впрочем, потом пришлось убедиться. Очень многое в нем изменилось.
И второй случай, когда редактор предложил снарядить со мной, снова на горячий участок фронта, одного из наших фотокорреспондентов, обслуживавшего один из действующих флотов. Я знал его как искусного мастера, нередко поражавшего читателей своими снимками, а однажды, в первые месяцы войны, вся американская и английская печать поместила один из его уникальных кадров. Но вот как раз после этого случилось, а на войне бывало и такое, когда он несправедливо испытал на себе крутой нрав весьма высокого военного начальника. Это очень подействовало на коллегу. И вот, чтобы в такой час он не был в одиночестве, мы вдвоем оказались в гвардейской армии, которая участвовала в штурме нашего крупного морского города. В этом городе вырос мой коллега и стал поистине неистовым фоторепортером. И в данном случае замысел редактора целиком себя оправдал. Я видел, как на протяжении всей подготовки крупной стратегической операции по штурму города, в необычайно напряженных и сложных съемках, на самых опасных участках фронта, чувствуя локоть товарища, в дружной небольшой группе спецкоров центральных газет, оказавшейся здесь, преображался мой товарищ. Его окончательное исцеление, наверно, произошло, когда на торпедном катере, под неприятельским огнем, мы прорвались к порту, он выскочил на берег, увешанный фотоаппаратами, и исчез на улицах родного города. [104]
Когда я дописывал эти строки, которые в какой-то мере характеризовали стиль нашего редактора, подумал: а что сказали бы о нем другие «краснофлотцы», работавшие с ним в те годы? Увы, нас осталось очень немного. И все же я встретился с тремя коллегами из «Красного флота», служившими в военную пору под одним флагом. К их слову я всегда относился с большим уважением и сейчас, в роли репортера, задал им один вопрос: «Ваше мнение о Мусьякове как о редакторе, руководителе нашего коллектива?» Первым ответил Павел Пронин, тогда ответственный секретарь газеты, или, как мы его называли, начальник штаба.
— Три года, — сказал он, — я был связан с редактором каждый день, каждый час, а тогда нередко и круглые сутки не выходя из редакции. Да, о Мусьякове часто можно было услышать: «У нас добрый редактор». Но, замечу, доброта не та, которую называют ангельской. Он мог простить человеку оплошность, невнимательность, даже ошибку, но не терпел разгильдяйства, нечестности, неаккуратности в работе и каким-то образом всегда на это реагировал в свойственной ему манере, без громких слов, унижения достоинства.
Павел Ильич удивительно тонко чувствовал слово, что особенно ценно для авторитета редактора. Любая фальшь в материале претила ему, и он изгонял ее беспощадно. Вспоминаю, как один из наших собкоров прислал большой репортаж из бригады морской пехоты, сразу просившийся на полосу. Но редактора смущали некоторые факты, с которыми так просто разделаться нельзя было, и он все же решил материал в номер не ставить. Проверили затем его весьма тщательно, и действительно, редактор оказался прав. Все мы получили хороший урок, о котором долго вспоминали. Вслед за этим, конечно, последовала нелицеприятная беседа с автором, в таких случаях бывал и коллективный разбор ошибки на летучке, а иногда, правда очень редко, — приказ.
И еще об одном хочу сказать. Обстановка на фронтах вынуждала довольно часто передвигать кадры: одни уходили на действующие флоты, а к нам нередко приходили не знакомые с работой редакции центральной военной газеты. Но новички, как правило, очень быстро чувствовали себя на своем месте. В этом была, безусловно, самая большая заслуга редактора. Он умел сразу определить человека на то место, где тот был полезен больше всего. В результате редакция работала четко, слаженно, как того требовала военная обстановка.
С большим желанием ответил на мой вопрос специальный корреспондент газеты, а позднее член редколлегии капитан 1-го ранга Николай Ланин, человек, к слову и мнению которого я относился с большим уважением с первого же знакомства в самый трудный час войны.
— Отправляя корреспондента в командировку, близкую или дальнюю, наш редактор не любил слишком жестко, слишком детально определять задание. Конечно, он мог сказать, что статью такого-то командира, чей боевой опыт привлек на флоте внимание, организовать надо обязательно, как и написать очерк о другом командире, отличившемся за последнее время. «Ну а дальше, — говорил затем Павел Ильич, — смотри сам. Что нужно газете, ты представляешь, а что там сейчас самое интересное, на месте виднее». Он считал, что заранее спланировать выступление газеты, тем более во время войны, невозможно, а искать интересные темы — главная обязанность нас всех. У Мусьякова была своя манера оценки работавших под его началом людей, их возможностей. И, вероятно, многое тут шло от редко его подводившей интуиции — не только профессиональной, редакторской, но и просто житейской интуиции бывалого и мудрого русского человека. Он очень верил в людей, а на что каждый из нас способен и пригоден, знал, пожалуй, лучше нас самих. Никогда не забуду, каким неожиданным было для меня предложение редактора поехать специальным корреспондентом, единственным от нашей газеты, на Нюрнбергский процесс. Кто из военных газетчиков не мечтал в ту пору попасть хоть на денек в зал суда над главными фашистскими преступниками? Но у меня не было тогда никакого опыта работы за рубежом, я никогда до того не занимался вопросами военной истории, которыми увлекся уже потом, да и вообще еще не так уж много проработал в центральной печати и был к тому же еще в звании капитан-лейтенанта. Отказываться было, конечно, глупо, но на какое-то мгновение я, кажется, растерялся. «Ничего, справишься, — добродушно сказал Павел Ильич, — а тебе пора осваивать новую тематику...» Мне было тревожно, но это прошло, когда я понял, что мои нюрнбергские материалы [105] редакцию устраивают. Чувство же благодарности к Павлу Ильичу Мусьякову за ту необычную, многомесячную командировку осталось на всю жизнь.
А вот какой ответ я услышал от Аты Бельской, единственной женщины, в годы войны возглавлявшей международный отдел центральной, тем более военной, газеты.
— Павел Ильич пришел к нам в редакцию после падения Севастополя, где до самого последнего дня осады выпускался «Красный черноморец». С новым редактором в наш коллектив пришел боевой дух, умение зажигать людей, вести их за собой. Я начала работать в «Красном флоте» еще до войны молодой, вольнонаемной журналисткой-международницей. Когда же Мусьяков знакомился с коллективом, он сказал мне со свойственной ему простотой: «Вот вы какая, а я читал ваши серьезные статьи и представлял себе вас пожилой, вроде Стасовой». Сначала я огорчилась, подумала, может быть, пишу слишком «серьезные», скучные статьи, а потом поняла: в его устах это была высокая похвала. Если Павел Ильич решился назначить молодую журналистку со сравнительно небольшим опытом начальником международного отдела в военных условиях, когда авторами на страницах нашей газеты часто выступали командиры кораблей, видные ученые, адмиралы, капитаны I ранга, скажем, со статьями об операциях противника на флотах союзников, значит, он поверил в мои силы. И в этом умении оценивать возможности людей, в доверии к ним была его комиссарская сила.
А. Бельская далее привела, мне кажется, весьма любопытный факт.
— За редакцию, за своих подчиненных редактор болел всей душой, требовал от них работу без всяких скидок, но и помогал им, умел оценить их успехи, защитить. Он не давал нас в обиду и когда на совещаниях начальник Главного политического управления Военно-Морского Флота генерал-полковник И. В. Рогов, которого между собой мы называли «Иван Грозный», нередко справедливо, а порой с чрезмерной строгостью «разносил» некоторых из нас, редактор брал всю вину за какой-либо наш «прокол», неудачу только на себя. Доброта... Об этой черте Мусьякова, сочетавшейся с неизменной требовательностью, нельзя не сказать, вспоминая нашего редактора. Мы жили на казарменном положении, были оторваны от семей, отправленных в эвакуацию. Он знал все о каждом из нас: наших заботах, бедах, потерях. Ко мне, расставшейся с родными, с двумя моими маленькими детьми, получившей похоронку на отца детей, он относился с особой теплотой. Я была единственной женщиной-офицером в редакции, начав службу в звании политрука, а демобилизовалась уже после войны в звании майора. Кстати, когда вводились погоны, то вопреки предложению кадровиков дать мне интендантское звание он настоял на сохранении мне звания политработника. Мои товарищи по работе получали опасные боевые задания, ходили на подводных лодках в операции, высаживались с десантами, мне, женщине, это не было дано, но редактор неизменно подчеркивал, что это не умаляет ответственности и важности моей работы. Приходилось брать интервью не только у командиров советских кораблей, но и у союзников, приводивших корабли с оружием, амуницией и продовольствием в Мурманск и Архангельск. Одного он не мог сделать — выполнить мое страстное желание побывать на боевом корабле. Военные моряки твердо придерживались представления, что женщина на корабле приносит несчастье... В бережном отношении ко мне проявлялись благородство и истинные свойства комиссара. Бывало, конечно, иногда на летучках, редакционных совещаниях сорвется у редактора по фронтовой привычке «соленое» словцо, но он тут же оглянется: «А, политручка здесь?» Я же делала вид, что ничего не услышала... Повторяю: для меня Павел Ильич прекрасный, незабываемый образ редактора-комиссара.
Последняя встреча. В Центральном доме литератора был вечер, названный «Под вымпелом «Красного флота». Журналисты в годы минувшей войны, служившие Военно-Морскому Флоту, встретились с писателями. Пришли сюда адмиралы, генералы, офицеры, знавшие «Красный флот» в ту пору. Прославленные моряки, летчики, десантники встретились в гостях у писателей столицы с теми, кто делил с ними тяготы войны, ходил в подводные плавания, участвовал в набеговых операциях кораблей на чужие базы, летал на бомбежки, кого они видели рядом с собой с «лейкой и блокнотом» в самых взрывоопасных местах. Да, круг стал теснее. Многих военных корреспондентов, даже увидевших Победу, сейчас не было в зале. [106]
Первое слово было предоставлено П. И. Мусьякову. И мы увидели своего редактора таким, как 35 лет назад. Рослый, широкоплечий, красивый русский богатырь в генеральском мундире, чья грудь украшена боевыми наградами за ратную доблесть и большой труд. И среди высоких наград — орден Нахимова, учрежденный в тяжелый час в честь одного из крупнейших русских флотоводцев и организаторов первой обороны Севастополя. Этим орденом в большом корпусе военных журналистов страны награжден был лишь он один. Это была дань особого уважения к нему, признание его мужества и личной храбрости на бастионах Севастополя, его заслуг в воспитании героической стойкости у воинов действующих флотов, вклада в победу центральной газеты военных моряков, во главе которой он стоял до падения Берлина, а потом еще немало послевоенных лет.
Павел Ильич посмотрел вокруг, чуть приподнял голову, на лице появилась предварявшая его речь особая, «мусьяковская улыбка». Он не блистал ораторским красноречием, но всегда слушали его простую, ясную, самобытную речь с завидным вниманием. И он начал говорить... С какой любовью смотрели на него люди! Кто бы мог подумать в эти минуты, что они больше не увидят его никогда. [107]