Там, где мы бывали...
1
Обстановка на Западном фронте трагическим летом 1941 года не позволила военным корреспондентам-новобранцам долго «вживаться» в материал, постепенно осваивать тематику. Иные из нас только недавно сняли пиджаки, не научились как следует наматывать портянки, обращаться со стрелковым оружием. Армейские журналисты-новички попали в самое пекло, в гущу грозных событий.
Сколько раз мне приходилось за десять лет работы в «Комсомольской правде» сдавать материал с подзаголовком «От нашего корреспондента»! То были очерки о пуске комсомольской домны на Магнитке; о горянках, сбросивших паранджу в глухом дагестанском ауле Чох; о золотоискателях прииска Висимо-Шайтанск, на таежном Урале; о первом полете нашего дирижабля; о встрече папанинцев на материке; о стычках пограничников с нарушителями на турецкой границе; о торжественном спуске на воду теплохода на Северной верфи в Ленинграде (хотелось окропить читателей брызгами шампанского, о форштевень разбили бутылку Абрау-Дюрсо)...
Но ни один материал за все годы работы не дался мне с таким трудом, как корреспонденция «У подножия высоты Н», в которой я пытался описать бой на смоленской земле, в верховьях Днепра, юго-западнее деревни Коровники.
Мы прилежно ползали с фотокорреспондентом Леонидом Бать по каким-то канавам, добрались до бойцов, сидевших в окопах, но переговорить толком ни с кем не удалось. И необстрелянный новичок, обессилевший от страха, оглохший от смертного грохота боя, приполз обратно на свою «исходную» позицию — в яму за стеной полуразрушенного сарая с соломенной крышей, надетой набекрень по велению взрывной волны. Ни одной строчки в блокноте. Лишь последующая беседа с командиром полка Юлдашевым помогла мне вообразить ход боя, личные наблюдения составили фон корреспонденции. В ней сквозили наивность и смятение новичка.
Редактор армейской газеты «За счастье Родины» майор Ведерник крепко выругал меня за путешествие под огнем в роту, а я обрадовался, что меня разругали. Значит, подобного рода экскурсии вовсе не обязательны для нашего брата военного корреспондента, если опытный армеец назвал это мальчишеством. Я и сам убедился, что в такой обстановке нельзя поговорить с кем-нибудь по душам, можно только наспех обменяться словами. Я вернулся к разбитому сараю, ни разу не достав «вечной ручки», а Леонид ни разу не щелкнул затвором «ФЭДа».
Назавтра, следуя совету товарищей, я не утюжил локтями и коленями землю, а добрался до командного пункта полка и узнал у начальника штаба подробности боя. Мне стала ясна общая картина, мне назвали фамилии стрелков, пулеметчиков, санитаров и скупо перечислили, чем именно они отличились. Но никаких деталей, необходимых очеркисту подробностей я не узнал.
Вторая корреспонденция была излишне обща, ее не опалило дыхание боя — ни сочных деталей, ни живых людей. Обилие фактов и фамилий не спасло автора, невнятная скороговорка, пересказанное мною сухое политдонесение умалчивали о самом характерном. Мне оставалось или молчать, или фантазировать. И я предпочел первое. [8]
В обеих моих прогулках на передовую я действовал неумело. Не смог найти на переднем крае свой «наблюдательный» пункт, а корреспонденту, если он хочет быть очевидцем горячих событий, надо уметь выбирать себе такой пункт. Иногда нашему брату приходится действовать с «закрытых позиций», а иногда выдвигаться на «прямую наводку». Все дело в характере задания, никаких готовых рецептов здесь нет и быть не может.
После четырех лет работы на фронте, опасаясь быть заподозренным в нескромности, все же скажу, что к первому источнику сбора материала (беседы со старшими офицерами, политдонесения, рассказы раненых в госпитале) прибегал редко, а чаще был очевидцем того, о чем написал.
Что же касается фронтового опыта, то жизнь быстро отучила от штатской беспомощности и если не научила бесстрашию, то научила в присутствии однополчан скрывать тошнотворный страх, подступавший к горлу, и казаться спокойным в весьма неспокойной обстановке, каких бы усилий это ни стоило.
Август — сентябрь 1941 года мне довелось провести в 20-й армии, чьи обессиленные полки с жестокими боями вырвались из северных окраин и пригородов Смоленска, прорвались через Соловьеву и Радчинскую переправы на восточный берег Днепра.
В те страшные недели пришлось немало поползать по переднему краю и по ничейной земле. Наши медсанбаты и полковые медпункты сильно пострадали от бомбежек, в ротах не хватало медикаментов. Когда шли бои в полуокружении, не хватало пулеметов, патронов, винтовок.
Меня включили в поисковую группу, которая ночами обходила поле боя. Мы обшаривали ранцы и заплечные мешки убитых. Я собрал тогда десятка полтора винтовок и автоматов, много гранат и подсумков с патронами, с полсотни индивидуальных пакетов. Было это у той же высоты Н в знойные ночи, отравленные трупным смрадом.
Первое фронтовое лето запомнилось еще и тем, что на поле боя оставались лежать раздутые туши убитых лошадей, от них исходило зловоние. Долго перед моими глазами стояло страшное зрелище: прямым попаданием бомбы искарежена пушка-трехдюймовка, а четыре лошади, тянувшие ее, лежат голова к голове, убитые в упряжи, в постромках...
Лошадиные туши произвели на меня гнетущее впечатление, возможно, потому, что незадолго до войны я занимался в манеже, в школе верховой езды Центрального совета Осоавиахима. При оформлении меня военным корреспондентом я наивно просился на Юго-Западное направление к маршалу Буденному: там было немало кавалерийских частей. «Стреляю скверно, сам необстрелян, в тактическом отношении безграмотен, — невесело судил я о себе. — Хорошо хоть крепко сижу в седле, умею послать коня в галоп, не будут смеяться над всадником...»
Тем летом необстрелянные лошади вставали на дыбы после каждого выстрела, шарахались в сторону от каждого танка, пугались воронок на дороге; тогда еще лошади на батареях были подобраны в масть; тогда еще на дышлах упряжек болтались попарно чудовищные лошадиные противогазы; тогда еще на фронте нельзя было увидеть жеребенка. Жеребят, рожденных на фронте, я увидел позже, через год-два-три. Милые смешные дуралеи, с младенчества привыкшие к грохоту войны, задрав хвосты, резвились под пулями и делили с матерями тяжесть походов, опасность бомбежек и обстрелов. (После войны я перечитал рассказ В. Гаршина «Четыре дня» с описанием поля боя в русско-турецкую войну, а перед глазами возникали жаркие августовские дни и ночи на берегу Днепра.)
Весь месяц мы спали, редко когда разуваясь. По многу раз на дню раздавались истошные крики «воздух», передвигаться по дорогам подчас было опаснее, чем сидеть в окопе. Мне пришлось тогда выносить с поля боя раненых, делать перевязки, помогать грузить их на санитарные повозки, полуторки.
Чтобы быть правдивым, следует сказать, что в военном отношении я оставался малограмотным, полузнайкой. Не понимал еще, что такое маневр, охрана стыков, методический огонь, промежуточный рубеж. Но уже научился набивать патронами пулеметную ленту; отличал воронку, сделанную снарядом, от воронки минной; не отказывался от обеда под обстрелом, а, как все бойцы, нетерпеливо доставал из-за голенища свою ложку; знал, какой немецкий корректировщик называют «рамой», а какой «костылем»; вместе с номерами орудийного расчета открывал рот при каждом залпе своей батареи, чтобы не оглушило. [9]
Но понадобилось много месяцев учебы в четырехлетнем фронтовом университете, чтобы можно было сказать: научился целесообразно находить для себя «наблюдательный пункт» и выбирать маршрут, нужный для работы. Постепенно избавлялся от боязни мнимых опасностей и от неосмотрительного поведения в сложной обстановке. Риск, который часто сопутствует фронтовому корреспонденту в его маршрутах, должен оправдываться важностью темы, ценностью добываемого материала. Глупо рисковать по пустякам, из-за ерундовской заметки.
Фронтовая судьба не была ко мне благосклонной. После прорыва противником Западного фронта наша 20-я армия, так же как «правые» и «левые» соседи, оказалась в окружении. Нам не удалось организованно пробиться к своим. Немцы разгромили штаб армии, и мы просачивались на восток мелкими группами. В канун окружения я получил несколько ценных советов от капитана Никона Шевцова, который успел провоевать почти два месяца в немецком тылу, командуя диверсионным отрядом.
Зима была в тот год ранняя, отчетливо помню, что снег в лесах северо-западнее Дорогобужа и в районе Вязьмы выпал 6 октября и долго не таял. Реки и речки, которые пришлось форсировать, были в ледяных заберегах. Под ногами хрустел ледок. Нашему небольшому отряду пришлось провести несколько боевых стычек, когда пересекали шоссейные дороги или переходили через мостики, которые патрулировались немцами. Наш отряд двигался ночами, а «дневки» устраивали в лесных чащах. Благодаря этому мои краткосрочные курсы «окруженца» длились десять дней, мы прошли с боями больше 150 километров и уже 12 октября вышли к своим, недалеко от Бородинского поля. В этом районе я провел несколько дней, так как «обезножил», не мог двигаться дальше своим ходом — портянки были в крови. Но этот вынужденный «привал» пошел мне на пользу, я стал свидетелем событий исторического значения.
2
Накануне нашего выхода к своим в районе Можайска разгрузились эшелоны 32-й стрелковой дивизии, которой командовал, ставший легендарным, комдив Виктор Иванович Полосухин. Я наблюдал, как полковник проводил рекогносцировку на местности. 17-й Краснознаменный полк оседлал автостраду Минск — Москва и железную дорогу, а окопы правофлангового батальона тянулись к самому Бородинскому полю. Памятники ратной славы стали свидетелями командирской разведки, она закончилась на исторической батарее Раевского. Слышал, как, напутствуя командиров, спешивших в свои полки и батальоны, комдив Полосухин, стоя на холме, сказал многозначительно:
— Нас ждет жестокий бой. Будем биться с фашистами на Бородинском поле. Выстоять любой ценой — вот приказ. Такая нам досталась доля!
Напряженно работали саперы — они минировали подходы к нашим позициям и подготовили к взрыву мост на автостраде. Хоть Еленька — речка-невеличка, она тоже должна стать преградой для немецких танков. В ночь на 13 октября, перед самым рассветом, наши саперы взорвали мост у сельца Верхняя Ельня, где проходил передний край обороны. Последним по мосту прошел танк из 18-й бригады, на буксире он тащил подбитый танк.
Каждая пядь земли здесь принадлежит истории, и рядом с сибиряками сражались бессмертные тени предков. На обелиске, водруженном на кургане и увенчанном парящим орлом, высечены слова: «Неприятель отражен на всех пунктах». Когда я делал запись в своем потрепанном, многократно подмоченном и высохшем блокноте, подумал: «Удастся ли нынче сибирякам подписаться под гордой реляцией фельдмаршала Михаилы Илларионовича Кутузова? Или наши потомки упрекнут бойцов и командиров дивизии Полосухина в нестойкости и произнесут свой приговор: «Богатыри — не вы»?»
Фашистам удалось захватить станцию Бородино. 17-й полк понес большие потери, бой возглавил геройский комиссар дивизии Мартынов. «Немногие вернулись с поля», но клятву верности они сдержали.
Эти слова прозвучали с особенной силой там, где по соседству с памятником Кутузову и героям былого сражения тянулись длинные ряды противотанковых ежей, были установлены надолбы, а в окопах сидели истребители танков.
Захватив станцию Бородино, фашисты прорвались на автостраду. В тот день с печальной [10] злободневностью прозвучали бы лермонтовские строчки: «Смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой». Но теперь к оглушительной канонаде присоединился еще вой «мессершмиттов» и «юнкерсов».
Когда 18 октября вражеским танкам и мотопехоте удалось обойти Можайск с севера и юга, мы оставили город. В полнеба стояло облако дыма над станцией — горела нефтебаза. По шоссе уходили последние санитарные повозки, грузовики. Легкораненые стояли на подножках, держась за дверцы шоферских кабин, в кузовах лежали вповалку тяжелораненые. Последними из Можайска уходили зенитчики, милиционеры, истребители танков, группы мотоциклистов в синих комбинезонах из полка Танасчишина и комендантский взвод армейского штаба.
Рядом со станцией Жаворонки, в совхозе «Власиха», разыскал политуправление фронта, сдал коменданту под расписку оружие, которое за мной не числилось: карабин, две гранаты и 40 патронов. Такого рода расписка и мои документы сыграли роль в том, что я был срочно мобилизован, принял присягу, меня зачислили в штат редакции фронтовой газеты «Красноармейская правда».
Нужно сказать, мне очень повезло. В «Красноармейской правде» собралась сильная творческая группа. «Правофланговым» был батальонный комиссар Алексей Сурков, в писательском «взводе» числились Вадим Кожевников, Морис Слободской, Цезарь Солодарь, а также художники Орест Верейский и Виталий Горяев, опытные журналисты из Москвы и Минска. Забегая вперед, скажу, что, когда Суркова перевели в «Красную звезду», а Кожевникова — в «Правду», вакансию редакционного поэта занял Александр Твардовский, место Кожевникова — я.
Наша довоенная дружба с писателем-сатириком Слободским и заботливое ко мне отношение Суркова помогли почувствовать себя увереннее в редакционном коллективе.
Фронтовая обстановка вскоре вновь привела меня на Можайский рубеж. В канун Октябрьского праздника находился в 82-й стрелковой дивизии, в полку, которым командовал незабываемый мною Николай Николаевич Соловьев. Боевые позиции полка тянулись там, где Минское шоссе вплотную подходит к старой Смоленской дороге. Шли жестокие бои, сибиряки и уральцы отбивали танковые атаки фашистов. Я увидел в бинокль, как безымянный герой швырнул в немецкий танк бутылку с зажигательной смесью КС (смесь была тогда новинкой) и танк загорелся...
3
Не успев отдышаться после всех передряг и страхов в полку Соловьева, я попутными машинами добрался до Москвы, чтобы выполнить задание редактора «Красноармейской правды», бригадного комиссара Т. В. Миронова — дать в «Красноармейку» отчет о торжественном заседании Моссовета, посвященном 24-й годовщине Октябрьской революции. Из Союза писателей на улице Воровского меня направили в Краснопресненский райком ВКП(б), он помещался на Суворовском бульваре, теперь там Центральный Дом журналиста. В часы воздушной тревоги (ее объявляли в этот день несколько раз) заседания, совещания, инструктирование ополченцев, выдача пропусков проходили в подвале церкви. Той самой церкви у Никитских ворот, в которой венчался Пушкин. Подвал там со сводами метровой толщины.
Приземистая буква «М» на площади Маяковского едва светилась синим светом. Эскалатор на станции метро работал бесперебойно. Днем воинские команды, невзирая на воздушную тревогу, носили из соседних зрительных залов блоки стульев, свинченных по полдюжине.
Станция метро превратилась в огромный, вытянутый в длину партер, заставленный разномастными стульями, откидными креслами.
Я пришел рано, и мне удалось занять место близко от трибуны — у пятой или шестой колонны. На пути слева стоял метропоезд с раскрытыми дверями. Окна одного из вагонов были занавешены — артистическая уборная для участников концерта. Рядом с артистической — вагон-буфет.
С правой стороны, наперекор обычному направлению, со станции «Белорусская» пришел специальный поезд — прибыли члены Политбюро ЦК ВКП(б).
Торжественное заседание открыл коротким словом председатель Моссовета В. П. Пронин. Корреспонденты подробно записали доклад И. В. Сталина: тогда не знали, будет ли и в каком объеме опубликован в печати отчет о торжественном заседании. [11]
После доклада состоялся концерт, затянувшийся до позднего вечера; никто из президиума не уехал до его окончания.
До того как поднялись в вестибюль, нам под секретом сообщили, что в случае благоприятной, то есть скверной, нелетной, погоды завтра утром на Красной площади состоится парад войск. Пропуска фронтовикам выдадут в Московском комитете партии, в секретариате А. С. Щербакова.
Конные патрули из конца в конец мерили притихшую площадь, из темноты доносился цокот копыт, приглушенный снегом. Циферблат часов на Спасской башне не светился, зачехлено рубиновое созвездие Москвы. Редкие машины, проходившие мимо ГУМа, освещали себе дорогу прищуренными фарами: узкие прорези пропускали лишь синий подслеповатый свет.
Решение провести парад держали до поры до времени в тайне — в прифронтовом городе следовало опасаться враждебных ушей и глаз. Накануне еще в половине десятого вечера площадь пребывала в ожидании праздничного наряда и была пустынна. Но под стеклянной, пробитой осколками крышей промерзшего ГУМа хлопотали художники и декораторы, плотники сколачивали рамы для транспарантов и портретов. Здесь же, в ГУМе, расположился на постой истребительный отряд ополченцев-спортсменов. Среди них были и знаменитые чемпионы, кого москвичи неоднократно видели на стадионах.
На крыши Исторического музея и ГУМа забрались саперы. В Ветошном переулке дежурили пожарные машины, пригодились высоченные лестницы. Их приставили к фасадам зданий, чтобы помочь украшению площади.
Ранним утром 7 ноября все заиндевело от тумана; сырой морозной тяжестью стлался он над землей. Колокольня Ивана Великого и соборные купола не посвечивали тусклым золотом, их покрыли зеленой краской.
Погода нелетная, но аэростаты заграждения после ночного дежурства не опустили, как это делали каждое утро, не отвели на дневной покой, на заправку газом.
Погода не обманула ожиданий: ее следовало признать как нельзя более подходящей, просто великолепной. Именно о такой погоде мечтали устроители и участники парада. Предосторожности ради парад начался на два часа раньше, чем обычно. Погода шла на «улучшение». Снег набросил белые маскировочные халаты на шеренгу голубых елей. Ветер сметал белую пыль с зубцов Кремлевской стены, и казалось, это пороховой дым стелется над твердыней.
Горстка военных корреспондентов собралась у левого крыла Мавзолея. До войны на том месте во время парадов толпились военные атташе в парадной форме, ныне посольства эвакуировались.
С речью выступил Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин. В то утро из разумных требований безопасности радиотрансляция с Красной площади началась с опозданием, когда Сталин уже заканчивал свою речь. Страна услышала его речь в радиозаписи.
Вслед за полками и батальонами, прибывшими с фронта, находившимися в Москве или направленными из фронтовых тылов для участия в параде, прошагал полк народного ополчения.
Надо признать, вид у бойцов народного ополчения был недостаточно молодцеватый, не парадный. Но кто поставит им в упрек плохую выправку? Их ли вина, что не осталось времени на строевые занятия? Люди непризывного возраста и далеко не отменного здоровья учились маршировать под аккомпанемент близкой канонады. Но именно отсюда, с Красной площади, где каждый камень принадлежит истории, начинается их путь в бессмертие. Сыновья и внуки будут гордиться вашим непреклонным мужеством, доблестные красногвардейцы сорок первого года, волонтеры прифронтовой Москвы!
В то праздничное утро, совсем как в годы гражданской войны, парад стал одновременно проводами на фронт. Путь с Красной площади вел не в казармы, а на позиции.
Позже по площади с железным громыханием везли пушки, шли танки.
4
Условия работы в поезде-редакции «Красноармейской правды» усложнялись. В октябре пришлось сменить восемь стоянок, чтобы не удаляться от линии фронта, а значит, от своих читателей...
Но чем ближе придвигалась линия фронта к городу, тем все больше сокращались маршруты корреспондентов, тем быстрее можно было добраться на передний край и вернуться оттуда. [12]
Когда фашисты оказались на ближних подступах к Москве, поездам не стало дороги на север, запад и юг. Семь московских вокзалов превратились в пригородные, а в сводке Западного фронта замелькали названия дачных станций, поселков и платформ, издавна знакомых москвичам.
В середине ноября фашисты предприняли новое яростное наступление, и обстановка на фронте ухудшилась. Не забыть того тяжелого дня, когда выдали новый квадрат карты, на которой уже значились западные пригороды, окраины Москвы и центр города. На карте теснились, послушные ее масштабу, Красная площадь, Кремль, мосты, памятники, стадионы, парки. Москва-река на карте не просто река, а водная преграда. Шоссе, ведущее в дачное Голицыно, не просто шоссе, а стык двух дивизий. Ленинские горы — высота с такой-то отметкой. Достопримечательности, бесконечно дорогие сердцу русского человека, — ориентиры наблюдателей.
Москва стала перекрестком фронтовых дорог, и часто путь с одного участка Западного фронта на другой, пролегавший через город, был самым удобным. Увы, поездки наши становились все короче, а командные пункты батарей, позиции танкистов приближались.
5
Редакционные задания заставляли меня и моих товарищей из «Красноармейской правды» оказываться в «болевых» точках фронта, на самых напряженных его участках.
В двадцатых числах ноября я стал очевидцем боев на южной окраине Тулы. Фашисты захватили поселок Рогожинский. Остался в памяти бой на улице Шевченко. Комбат Реваз Несторович Габараев (437-й полк 154-й стрелковой дивизии) отбил восемь домов на четной стороне улицы, но положение осложнилось: фашисты двинули два танка. Комбат вспомнил о противотанковом ружье Симонова, которое подарили накануне местные оружейники. Они же накоротке провели занятие, используя подарок как наглядное пособие. Вторым выстрелом Габараев попал в гусеницу переднего танка. Обязанности второго номера при этом выполнял связной Евгений Пичужкин. Когда второй танк двинулся на помощь первому, Пичужкин сам подбил его. Это было весьма ко времени, так как гитлеровцы уже взяли на буксир первый танк. В батальоне долго помнили услугу, оказанную ветеранами оружейного завода. Будто сам Левша, их земляк и предок, вступил добровольцем в народное ополчение...
Вернувшись с южного крыла фронта, из Тулы, заспешил на рассвете 27 ноября в Дедовск. Мне посчастливилось привезти в 78-ю стрелковую дивизию радостную новость: дивизия стала 9-й гвардейской, а полковнику А. П. Белобородову присвоено звание генерал-майора. «Красноармейская правда» еще печаталась, когда я прихватил с собой влажный оттиск первой полосы газеты и двинулся на север, на Волоколамское шоссе.
Афанасий Павлантьевич Белобородов, черноволосый, широкоскулый, плечистый, взял в руки оттиск, остро пахнувший типографской краской. Он медленно перечитывал приказ № 342 народного комиссара обороны. М. В. Бронников, комиссар дивизии, смотрел через плечо комдива.
— Гвардейцы! И Ленин на знамени... Такая честь, — на лице Белобородова смешались счастливое волнение и озабоченность, — а мы ночью снова отошли на новый рубеж...
В то утро командир новорожденной гвардейской дивизии как бы обрел новый запас сил, новую решимость, почувствовал новую ответственность. Заряд энергии Белобородова передавался всем, кто находился рядом...
В этот день разгорелся бой за деревню Нефедьево. В соседней деревне Козино на колокольне церкви сидел со своими связистами командир полка подполковник Суханов. Противник уже захватил часть деревни, а на восточной ее околице стоял в заснеженном окопе Белобородов.
— Понимаете, браточки, — говорил Афанасий Павлантьевич устало, но твердо, — некуда нам отступать. Нет такой земли, куда мы можем отойти, чтобы нам не стыдно было смотреть в глаза русским людям...
Дивизия ни разу не отступила без приказа, а отступая, не потеряла ни одного орудия!
Присутствие комдива на поле боя воодушевило всех. И наступила минута, когда батальон Николая Романова с кличем «Вперед, гвардейцы!» поднялся в атаку. От избы к избе покатился вал рукопашной схватки. Нефедьево снова полностью перешло в наши руки.
Первый день декабря застал меня в военном городке на окраине Наро-Фоминска. По [13] капризу фронтовой судьбы Московская Пролетарская дивизия защищала те самые дома, в которых до начала войны находились ее казармы, Дом офицеров, хозяйственные службы. А сейчас на чердаке Дома офицеров — наблюдательный пункт командира 175-го мотострелкового полка майора Нерсеса Балояна. Дом осажден противником. Балоян приказал забаррикадировать входные двери и окна первого этажа. Весь день дом оставался в полуокружении, пока не пришла на выручку рота автоматчиков Павла Бирюкова и Николая Минеева.
Санинструктор Елена Ковальчук устроила в подвале Дома офицеров полковой медпункт. Туда приносили, приводили тяжелораненых, легкораненые добирались сами. Ночью часть их эвакуировали, а днем позже гарнизону Дома офицеров удалось освободиться от блокады...
Через два дня я оказался на северо-западной окраине Москвы. Отчетливо слышалась канонада со стороны Химок. В Нижних Лихоборах, в овражке напротив дома № 20, стояла батарея 152-миллиметровых орудий. Вели огонь по Красной Поляне, захваченной противником. Наблюдатели не спускались с колокольни соседней церкви. Когда батарея производила залп, вылетали стекла в ближних домах, иногда с рамами заодно, шевелились печные трубы, кирпичи осыпались и съезжали по заснеженным крышам. Фашисты овладели и деревней Катюшки южнее Красной Поляны, это в 27 километрах от центра столицы.
Спустя четверть века после описываемых событий мы — Василий Ордынский, Константин Симонов и я — работали над фильмом «Если дорог тебе твой дом» о битве за Москву. Я узнал тогда у маршала К. К. Рокоссовского подробности, касающиеся критических дней обороны Москвы. Вот фонограмма киноинтервью, прозвучавшая с экрана:
— Меня вызвал к аппарату ВЧ Верховный Главнокомандующий и задал вопрос: «Известно ли вам, что Красная Поляна занята врагом?» Я ответил: «Да, я недавно получил сообщение, принимаем меры к тому, чтобы ее освободить...» — «А известно ли вам, что, отдав Красную Поляну, мы даем возможность немцам обстреливать Москву, вести огонь по любому пункту города?» Я сказал: «Известно, но мы примем все меры, чтобы не допустить такого обстрела...» На рассвете следующего дня ударом с двух направлений Красная Поляна была освобождена от врага. Командующий артиллерией 16-й армии Василий Иванович Казаков доложил мне: захвачены два 300-миллиметровых орудия, которые предназначались для обстрела города...
6
На огромной дуге — от Каширы до Солнечногорска — крепло наше сопротивление захватчикам, и наступил наконец день, когда мы почти повсеместно двинулись вперед, вызволяя Москву из опасного полукольца.
По приказу Ставки 6 декабря развернулась и ударила со страшной силой тугая пружина нашего наступления. Фашисты были обескровлены, обессилены. Мы ввели в бой три резервные армии. Гитлеровцы не выдержали сверхнапряжения и откатились от ближних, а затем и от дальних подступов к Москве.
В первый же день наступления в бою за Нефедьево (Волоколамское направление) лейтенант Павел Гудзь и его экипаж сожгли десять вражеских танков, раздавили батарею противотанковых орудий. Когда танк вернулся на исходную позицию, его нельзя было узнать — закопченный, броня во вмятинах, застругах, царапинах, окалине. Вдвоем с Гудзем мы насчитали на черной, покореженной броне 29 вмятин. За этот бой Павел Гудзь был награжден орденом Ленина...
Какую-нибудь неделю назад наблюдательный пункт генерала Белобородова находился еще далеко от Истры, на западной окраине Дедовска, в помещении раймага. По соседству высилась давно остывшая труба текстильной фабрики. На каждый разрыв снаряда раймаг отзывался дребезжанием уцелевших стекол. И вот фронтовая дорога вновь привела меня в эту дивизию в дни наступления.
Не забыть Истры в утро ее освобождения 11 декабря. Длинной цепочкой, тающей в тумане, шли бойцы батальона, которым командовал лейтенант Юсупов. Шагали след в след по узкой тропке, проложенной через минное поле. По обеим сторонам лежал задымленный снег, пропахший минным порохом и гарью.
В военных мемуарах «Всегда в бою» дважды Герой Советского Союза генерал армии А. П. Белобородов вспоминает:
«Военный корреспондент писатель Евгений Воробьев, вступивший в Истру с батальоном [14] Юсупова, записал тогда в своем фронтовом блокноте: «Все взорвано, сожжено педантичными минерами и факельщиками. Уцелели лишь два кирпичных здания справа от дороги, а в центре города остался в живых дом с разбитой крышей и зеленый дощатый киоск. Сплошное пожарище и каменоломня, все превращено в прах, обломки, тлен, головешки, пепел».
7
В начале войны я наивно полагал, что героические поступки обязательно обусловлены мирной профессией воина, его физической и волевой закалкой. В ней следует искать предпосылки будущего подвига, обнаружить нравственные истоки героического характера.
На батарее противотанкового полка, занявшего позиции в районе Спас-Ряховское, я познакомился с радистом батареи Петром Стемасовым; совсем недавно он стал Героем Советского Союза.
Еще до знакомства со Стемасовым решил разузнать что-нибудь о его довоенной профессии. Хорошо бы он был доменщиком, пожарным, водолазом, горным спасателем, верхолазом. Эти профессии предполагают привычку в сложной обстановке рассчитывать на свои силы, умение быстро ориентироваться, смотреть в лицо опасности и т. д. и т. п. В этом случае следовало лишь уловить и провести внутреннюю параллель, установить взаимосвязь поступков. И задача решилась бы легко.
— Что вы делали до войны? Ваша специальность?
— Сыры варил, — ответил Стемасов. — Работал на сыроваренном заводе.
Я был растерян. Правда, Стемасов с увлечением читал в юности «Как закалялась сталь». Может быть, Павка Корчагин воспитал в нем неосознанный до поры до времени патриотизм?
И вот теперь, на поле боя, Стемасов проявил себя героически: стоя один-одинешенек за щитом орудия с разбитой панорамой, наводя на цель по стволу, сжег несколько танков. Расспросить Стемасова подробнее о довоенной жизни не позволила боевая обстановка. Но сыроваренный завод не давал мне покоя, и я свои недоумения переадресовал в очерке командиру батареи Белякову.
«Кто бы мог сказать? — подумал Беляков, невольно любуясь Стемасовым (тот под огнем тушил ящик со снарядами). — Парень тихий. До войны занимался и вовсе мирным делом. И откуда взялась у этого сыровара бесстрашная сноровка?»
История со Стемасовым запомнилась. Понял, что героическое поведение воина не находится в прямой связи с его довоенной профессией, но обязательно совпадает с уровнем его сознательности, его понимания патриотического долга. Толчком к подвигу может быть и честолюбивое желание прославиться, и жажда мести, и готовность к самопожертвованию, и многое другое. Нужен психологический анализ, нужно тонкое исследование характера.
На первом этапе войны, пытаясь живописать ее героев, я еще не понимал, что к каждому героическому характеру нужно найти свой ключ, а ширпотребная отмычка автора выручить не сможет.
Описание подвига героя бывает неотделимо от изображения противостоящего ему врага. Подвиг совершается не в безвоздушном пространстве, он проявляется в отчаянной, смертельной схватке противоборствующих сил, как результат морального, физического или технического превосходства одной из сторон. Попробуйте написать правдиво, убедительно о трудном бое, умолчав о сильных сторонах противника, оглупляя его, заставляя играть с нашим героем в поддавки, как это изображалось иногда в нашей армейской печати, да и в литературе. В таких эпизодах наш боец, по ироничному выражению Твардовского, «русской ложкой деревянной восемь фрицев уложил!..»
Тем и славна была наша победа, что мы одержали верх не над трусливыми оболтусами, а над злодеями, хорошо вооруженными и обученными военному ремеслу.
Желание принизить противника сказывалось и в лексике таких авторов. Фашисты у них не шли в атаку, а «остервенело лезли». Если заходила речь о немецком знамени, его называли «тряпкой», хотя тем самым обесценивались и усилия наших разведчиков, захвативших знамя и доставивших ценный трофей...
После очередной поездки на передовую, когда я сидел в землянке, в блиндаже и отписывался, у меня иногда возникала надобность в консультации стилистического характера. Мой сосед Твардовский не любил, когда его [15] беспокоили, но всегда помогал мне без раздражения, поощрял бережное отношение к языку.
Сам Александр Трифонович радовал слух удивительно точным отбором слов, построением фраз, был воинствующе нетерпим ко всякого рода пустословию, бюрократическому косноязычию. Он мог в разговоре насупиться, помрачнеть не от того, что услышал плохие новости, а потому что у собеседника рот набит канцелярскими словами-трухой.
По прошествии четырех десятков лет могу убедительно сказать: если бы я остался корреспондентом центральной газеты и кочевал по разным фронтам, не попал в начале войны в животворную литературную среду «Красноармейской правды» и не оставался бы всю войну под товарищеским присмотром сперва А. А. Суркова, а затем А. Т. Твардовского, если бы мне не посчастливилось сдружиться с людьми, которые обогатили меня нравственно и душевно, я бы не посмел называть себя военном писателем.
8
Моя осведомленность, поле журналистского зрения часто не выдерживали сравнения с эрудицией военных корреспондентов центральной печати. Не пришлось мне стать очевидцем освобождения городов, которые стали городами-героями. Остался в стороне от многих операций, решавших ход войны. Не видел, как штурмовали рейхстаг. Всю войну оставался на одной должности — писатель газеты «Красноармейская правда» (Западный, 3-й Белорусский фронты). Но, ощущая потери в масштабности событий, лишенный стратегического кругозора, я выиграл в прочных знакомствах в течение четырех лет со многими воинскими частями, получил возможность проследить за судьбами многих бойцов и командиров на протяжении длинных фронтовых лет. Удавалось наблюдать развитие характера, его эволюцию, видеть, как бойцы становились командирами, младшие командиры — старшими, как росли их опыт, воинское искусство, авторитет, нравственный багаж.
Впервые я написал о младшем лейтенанте Алексее Булахове в дни Московской битвы. 238-ю стрелковую дивизию перебросили под Тулу из Казахстана, и, помнится, лицо Булахова было не по-зимнему смуглым, оно и в декабрьские морозы хранило следы загара.
Булахов прославился бесшабашной удалью на западном берегу Оки под городком Алексином. С сержантом Осетровым, с красноармейцами Бессмертным, Абишевым, еще одним товарищем (фамилия утрачена) он ночью ворвался в деревню Левшино, занятую противником. Пятеро смельчаков отбили деревню, уничтожили 15 фашистов, захватили трофеи — два станковых, пять ручных пулеметов, полтора десятка автоматов и 22 тысячи патронов.
В час освобождения Юхнова первыми в разрушенный город вошли разведчики Осетров, Абишев и Булахов.
Ранней весной я наведался в батальон, которым командовал старший лейтенант А. Булахов. Это было на Можайском направлении.
В боях севернее Орла, на реке Жиздре, Булахов уже командовал 97-м полком 31-й гвардейской стрелковой дивизии. Он успел окончить краткосрочные командирские курсы, ему присвоили звание майора.
Хорошо помню день, когда на позициях второго батальона 97-го полка наши артиллеристы подбили первого «тигра». Что греха таить, его сильно побаивались в ротах и орудийных расчетах.
— Не так страшен тигр, как его малюют, — сказал Булахов, вылезая после осмотра «тигра» сквозь рваную дыру в бортовой броне.
В день, когда началась операция «Багратион», полк Булахова занимал позиции в болотах Осинстроя, севернее Орши; на рассвете 23 июня 1944 года две зеленые ракеты возвестили о начале наступления.
13 июля полк форсировал Неман.
Бывал у Булахова в Понарте, южном предместье Кенигсберга. Полк оказался на направлении главного удара. Когда гарнизон крепости Кенигсберг капитулировал, штаб 11-й гвардейской армии поручил полку прием пленных. Подполковник Герой Советского Союза Алексей Анисимович Булахов показал мне расписки — сдалось 17 тысяч пленных.
В последующие дни полк воевал на косе Фриш-Нерунг, и 28 апреля 1945 года Булахова тяжело ранило. Это четвертое ранение, а он еще трижды контужен. В День Победы проведал его в городке Тапиау в эвакогоспитале № 290. Осторожно ступая, он доковылял до окна, за которым гремел самодеятельный салют, сверкал фейерверк трофейных ракет.
В день, когда зажгли Вечный огонь на могиле Неизвестного солдата, на торжественном [16] митинге у Кремлевской стены Булахов выступал от имени трудящихся Московской области — живет он в городе Ступине...
«На войне даже мимолетное знакомство оставляет иногда в памяти глубокий след, — писал я в очерке «Встреча у костра» (Восточная Пруссия, Ширвиндт, октябрь 1944 г.). При второй встрече люди ведут себя как старые знакомые, а если им доведется столкнуться на фронтовой дороге в третий раз, они как закадычные друзья, у которых есть что вспомнить, о чем поговорить».
С Алексеем Захаровичем Кузовлевым случай сводил меня на фронте трижды. Под Малоярославцем он явился в блиндаж к майору Шевцову и просил перевести его из ездовых в разведчики. Боевая тревога оборвала нашу беседу на полуслове. Вторично я встретил Кузовлева на переправе через Березину на рубеже июня — июля 1944 года. Их взвод причалил к берегу на пароме. А последняя встреча с Кузовлевым произошла в ненастный октябрьский вечер в Восточной Пруссии, в Ширвиндте. Можно было не опасаться самолетов и жечь костер, греться в свое удовольствие.
Характер у Кузовлева неуживчивый, колючий. Всю войну он тоскует по родной деревне Непряхино, по опустевшему дому, по дочке Насте, которую угнали в неметчину. Кузовлев навсегда исчез из поля моего зрения. Дожил ли он до Дня Победы?
В феврале 1945 года познакомился с пулеметчиком Иваном Михайловичем Вохминцевым, который внешне (долговязый, усатый, с покатыми плечами, по званию рядовой) чем-то напоминал мне Кузовлева, к тому же и он уроженец Смоленской области.
Я давно решил провести ночь в окопе боевого охранения, и эту затею удалось осуществить, когда бои шли близ побережья Балтийского моря, у автострады Кенигсберг — Берлин, неподалеку от хутора Альтенберг. Предполагал собрать материал для очерка «Окопная ночь», но обстоятельства сложились так, что обратный путь был мне отрезан. Погостил в том окопе не одни сутки, с избытком хватило времени на то, чтобы подробно, по душам побеседовать с Вохминцевым...
Три фронтовых встречи с ездовым и разведчиком Алексеем Захаровичем Кузовлевым вызвали рождение близкого моей душе солдата Каширина в рассказах «Водовоз», «Слава над головой», «Пять лет спустя»; характер героя был еще робко намечен.
Несколько черточек характера, красноречивых подробностей из своей жизни подбросил к образу пожилого солдата и командир пулеметного расчета Вохминцев, смоленский крестьянин в летах.
Знакомство с Кузовлевым и Вохминцевым, работа над упомянутыми выше рассказами вызвали потребность более полно высветить характер и судьбу такого солдата. По-видимому, так складывался характер, образ главного действующего лица повести «Капля крови» Петра Аполлинариевича Пестрякова, рядового из танкового десанта, которого танкисты дружелюбно называли «папашей без плацкарты». Несколько раз Пестряков был ранен, каждый раз после госпиталя его направляли в другую часть и поэтому ни разу не успели наградить. Пестряков не дослужился даже до ефрейтора; за четыре года солдатских мытарств сам он не отдал ни одного приказа, только выполнял чужие.
На читательских конференциях по повести «Капля крови» (девять изданий на русском языке) меня не раз спрашивали: был ли прототип у десантника Пестрякова? Я отвечал, что этот образ — собирательный. Каждый раз мне живо приходили на память Кузовлев, Вохминцев и другие пожилые солдаты, дошедшие от многострадальной Смоленщины до Восточной Пруссии.
Точно так же, как в случае с Пестряковым не было точного прототипа, который предварил бы появление санинструктора Галины Легошиной по прозвищу Незабудка, героини одноименной повести (шесть изданий на русском языке).
В повести «Незабудка» хотелось познакомить читателя с самобытным женским характером — внешняя грубоватость — только тонкая оболочка ее скрытой нежности и чуткости к людям, защитная реакция при ее душевной ранимости. «Собирал» характер по черточкам, по крупицам. В рецензии на повесть «Незабудка» в «Литературной газете» критик Алесь Адамович справедливо писал о женщинах, населяющих военные книги: «Они прекрасно «подсвечивают» нашу мужскую солдатскую или партизанскую судьбу. Но точка отсчет почти всегда одна: мы, мужчины, на войне». А мне очень хотелось, чтобы у читателя «Незабудки» [17] появилось «понимание неоплатного долга перед женщиной, которая приняла на себя столько в страшные годы лихолетья... Женщина прошла испытания не только войной. Но и порой человеческой грубостью, нечуткостью, глупостью. Конечно, обывательские представления менялись, но не всегда быстро, а война и без того отняла у фронтовичек годы...» (из той же рецензии А. Адамовича).
В Незабудке соединились черты характера молодых женщин, которых я в течение нескольких лет наблюдал в боевой обстановке. Первая из них — санинструктор Нина Максимовна Скидан (31-я гвардейская дивизия). При форсировании Немана я вдвоем с Ниной (неловко в этом признаться) держался за хвост одной лошади.
Несколько эпизодов фронтовой жизни Незабудки навеяны биографией Екатерины Гапеенковой (Мурашевой), санитарки и разведчицы в отряде Никона Шевцова.
Третьей прародительницей Незабудки была знаменитая на нашем фронте Елена Ковальчук. Это она открыла медпункт в подвале Дома офицеров в Наро-Фоминске на рубеже ноября — декабря 1941 года. У Ковальчук «заимствовала» Незабудка свою мирную профессию парикмахера.
Мне довелось трижды проведать Елену Ковальчук в госпиталях, она приезжала ко мне в редакцию после «текущего или капитального ремонта» (по ее выражению). Последний раз виделись за несколько дней до ее гибели на подступах к Неману. Мне рассказали: ее ранило, но она не прекратила медицинской помощи другим, делала перевязки. Рядом разорвался еще снаряд, и жизнь Елены Ковальчук оборвалась, но неподвижная рука крепко держала бинт. Это произошло 15 июля 1944 года, когда 175-й стрелковый полк штурмовал на западном берегу Немана старинный форт, километрах в двух северо-западнее городка Алитус.
За три фронтовых года ее усилиями было спасено около 800 солдат и офицеров. Она награждена шестью боевыми орденами. Именем Елены Ковальчук названы улицы в Киеве и Калининграде...
Четыре фронтовых года мне посчастливилось время от времени наблюдать за работой не только старших литературных товарищей в «Красноармейской — правде», но и видеть в боевой обстановке таких замечательных военных корреспондентов, как Евгений Петров, Константин Симонов, Владимир Ставский, Евгений Кригер, Петр Павленко, Андрей Платонов, Александр Бек. Встречи с этими писателями отразились на моей работе в «Красноармейской правде», оказали влияние на всю последующую литературную работу в мирные годы.
9
В послевоенные годы многим книгам, отразившим возвращение к мирной жизни, восстановление в разоренной стране промышленности и сельского хозяйства, были свойственны фронтовые ретроспекции — отзвуки, отголоски, отсветы минувшей войны...
Я вернулся к теме, которая стала мне близкой еще «на заре туманной юности», когда начинал работу в печати и стал корреспондентом «Комсомольской правды» по Уральской области (ныне Свердловская, Челябинская и Пермская области, вместе взятые). Много времени проводил на стройках Урало-Кузбасса, входил в состав выездной редакции «Комсомольской правды» на стройке комсомольской домны в Магнитогорске; об этом вагоне-редакции рассказал Валентин Катаев в романе «Время, вперед!».
Восстановление разрушенного «Запорожстроя» легло в основу романа «Высота». Главные герои книги: монтажник-верхолаз Пасечник — бывший фронтовой разведчик, а его прораб Токмаков — бывший командир саперного батальона. Я стремился в образе Николая Пасечника воссоздать характерные черты, свойственные старожилу переднего края, лихому разведчику.
И несколько лет спустя Николай Пасечник послушен властным воспоминаниям о войне. После того как стал жертвой ухарской неосторожности на высоте, Пасечник попал в больницу.
«Ночами он вспоминал все самое памятное, что ему пришлось пережить, и — наяву или в обрывках сна — странным образом смешивались здесь события и подробности его фронтовой и мирной жизни. То он отправлялся в ночной поиск, на охоту за «языком», в больничных туфлях, перепоясанный монтажным поясом и зачем-то вооруженный гаечным ключом. То в каске и маскировочном [18] халате, увешанный гранатами, в сапогах лез на высоченную мачту и разгуливал в таком виде на головокружительной высоте...»
В ожидании, когда пройдет очередной дождь и высохнут опасно скользкие конструкции, прораб Токмаков залез в еще лежащую на земле и ожидающую подъема громоздкую трубу. Он измучен ночными дежурствами, но при этом страдает от бессонницы:
«Вот так же бывало и на фронте. Батальон уже спал после марша, никто и ужинать не стал, потому что усталость оказалась сильнее голода. Токмаков обходил все избы, одну за другой, потом проверял посты. Мечтал — только бы добраться до какой-нибудь лежанки и, не снимая мокрых сапог, лечь, укрыться шинелью, кисло пахнущей, положить голову на полевую сумку. Был уверен, что сразу заснет как убитый, не разбудит и очередь из автомата, пущенная над ухом. Ложился такой измученный, что казалось — не хватит сил даже на то, чтобы увидеть сон...
И сейчас Токмаков долго не мог заснуть, охваченный тревогой, как бывало перед трудной боевой операцией. Может, не сполохи электросварки играют на покатом потолке и вогнутых стенах трубы, а отсветы ракет? Может, не баллоны с кислородом, а снаряды везет грузовик с красным флажком над шоферской кабиной? Может, не дробь пневматического молотка доносится, а пулеметные очереди? Может, не движение машин с цементом, кирпичом, досками слышится на шоссе, а железное громыхание батарей и танков, которые гонит вперед горячий ветер наступления?
В эту ночь перед подъемом у Токмакова возникло такое ощущение, будто он опять участвует в штурме высоты, в большом наступлении, опять прокладывает под огнем дорогу...»
В один из самых ответственных моментов монтажа, когда подымали тяжеловесную ферму и Пасечник забрался на верхушку домны, разразилась пыльная буря, она угрожала серьезной аварией.
«Наверное, монтажники наверху выбились из сил, да и людей не хватает, — забеспокоился прораб. — Послать сейчас наверх людей своей властью Токмаков не имеет права. А добровольцы?
И, как всегда в самые трудные минуты жизни, Токмаков обратил свою надежду, веру и тревогу прежде всего к товарищам по партии. Он подбежал к людям, наблюдавшим за подъемом, остановился на полдороге, показал рукой на верхушку домны и крикнул, перекрывая шум ветра:
— Коммуни-и-исты, впере-ед!..
И, услыхав этот приглушенный, разорванный ветром крик, Токмаков вдруг удивительно ясно и отчетливо вспомнил, как в бою за высоту 208,8 под Витебском он, молодой командир роты, впервые кликнул этот клич. Он вспомнил и себя самого, свое внезапно отяжелевшее тело, которое каждой клеточкой прижималось к сочной июньской траве и которому так трудно было оторваться от земли и броситься навстречу смертному посвисту пуль.
Но в том бою под высотой 208,8 он, Токмаков, сам бежал в цепи. Бежать бы ему и сейчас впереди всех, перепрыгивая ступеньки, низко пригибаясь от ветра, задыхаясь от быстрого бега, на выручку к своим. А он не может оставить свой наблюдательный пункт и остается в полной безопасности...»
К вчерашним фронтовикам — персонажам «Высоты» относятся клепальщик Баграт и его жена, бывший санинструктор; парторг ЦК на ударной стройке Терновой, бывший комиссар полка, который после ранения не расстается с палкой; нагревальщица Катя, круглая сирота, у которой «отца Гитлер убил», и корреспондент местной газеты Нежданов, в котором без труда угадывается автор.
«В качестве рядового стрелковой роты Нежданов очутился на Западном фронте. После первого же боя он обессилел от страха, долго утюжил землю локтями и коленями, оглох от канонады. Он еще не умел отличить выстрела из орудия от разрыва снаряда, не умел как следует перемотать портянки, но уже отправил в дивизионную газету «За счастье Родины» заметку о бойце, подорвавшем гранатой немецкий пулемет. В этой заметке сквозили волнение и наивность новичка, но заметку напечатали на видном месте под заголовком «С гранатой в руке».
При малейшей возможности, даже в окопе, согнувшись в три погибели, писал Нежданов о подвигах бойцов. Спустя полгода его отозвали в редакцию и присвоили звание политрука. Снова знакомый и такой волнующий запах типографской краски, снова гранки, клише, макеты, верстка, корректура. Он писал [19] в блиндаже при свете убогого каганца, сидя на рулоне бумаги, который заменял табуретку. Во время дождя забирался в кабину редакционного грузовика. Кусок картона, положенный на шоферскую баранку, служил ему столиком. А когда нужно было вызвать наборщика, Нежданов сигналил, и тот прибегал, прикрыв голову листом бумаги, за передовой статьей или стихами; Нежданов печатал в газете раешник «Ведет разговор разведчик Егор». Бывало, закоченевшие пальцы не держали карандаша. Костер приходилось гасить до того, как он успевал согреться, обсохнуть, дописать материал на планшете: костер после дождя дымил, а в небе стрекотал немецкий разведчик «костыль».
Как бы Нежданову ни приходилось туго, он не забывал о своей записной книжке. Мечтал написать когда-нибудь, если останется в живых, фронтовую повесть под названием «Огневая точка».
За годы войны иные сержанты стали майорами, безвестные бойцы — кавалерами ордена Славы всех степеней, Героями Советского Союза, майоры — генерал-майорами, и Нежданов радовался за героев своих заметок, очерков и все мечтал написать о них подробнее, лучше».
10
К 20-летию Победы в 1965 году было рассекречено и обнародовано имя полковника Льва Ефимовича Маневича, умершего 9 мая 1945 года в Австрии. Ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза «за доблесть и мужество, проявленные при выполнении специальных заданий Советского правительства перед второй мировой войной и в борьбе с фашизмом». Речь идет о талантливом ученике наставника и руководителя нашей военной разведки Яна Берзина (Старика).
Они встретились в 1925 году в тихом арбатском переулке. Но с тех пор Маневич нечасто бывал в том доме. Командировки у него были длительные и дальние. И все годы в сейфе Разведуправления хранился билет № 123915 члена РКП(б) с 1918 года, выданный Л. Е. Маневичу.
Предстал перед очами высокого военного начальства — мне предложили написать книгу о Л. Е. Маневиче.
Я был далек от приключенческого, детективного жанра. А если после долгого раздумья взялся за эту тему, то лишь потому, что в годы войны получил некоторое представление о работе нашей войсковой разведки. Навыков серьезной исследовательской работы у меня не было и прежде архивных поисков не вел. Полагаю, без газетной выучки, приобретенной в комсомольской печати, мне вообще не удалось бы решить такую задачу.
Будучи молодым журналистом, я имел счастливую возможность учиться в «Комсомольской правде» у таких очеркистов и у таких мастеров остросюжетного репортажа, как Михаил Розенфельд, Леонид Платов, Семен Нариньяни, Юрий Жуков, Евгений Кригер, Сергей Крушинский, и у других в будущем известных писателей.
В течение трех лет работы над романом совершил немало поездок по местам, связанным с жизнью, работой героя. Удалось разыскать старых соратников антифашистов, преданных друзей Маневича в Италии, Австрии, Чехословакии, Федеративной Республике Германии, Польше. Однако только архивные материалы о Маневиче (Этьене) не позволили бы воссоздать его образ, если бы не помощь вдовы Надежды Дмитриевны, дочери Татьяны Львовны, сестры героя Амалии Николаевой, его старого друга по гражданской войне Якова Никитича Старостина, группы его однополчан по незримому фронту, бывших узников итальянских тюрем, а также концлагерей Маутхаузен, Мельк, Эбензее.
Впечатления и переживания фронтовых лет, почерпнутый в те годы опыт нашли отражение и в романе «Земля, до востребования».
Разве мог бы я рассказать о профессиональных заботах, хлопотах своего героя, встревоженного слабым техническим вооружением Красной Армии, если бы на начальном этапе войны сам не был озабочен этим, а все фронтовые годы не интересовался нашим и трофейным оружием?
Помимо Военной академии имени Фрунзе Лев Маневич занимался в Военно-воздушной академии имени Жуковского, водил самолеты, и только поэтому я осмелился вообразить в романе ход мыслей и чувств Маневича — Этьена, когда он под маской австрийского коммерсанта, фашиствующего дельца Конрада Кертнера лежит под крылом чужого самолета, на чужом аэродроме, в чужой стране. [20]
«А если мы не успеем улучшить техническую характеристику своих самолетов до начала войны?
Значит — проиграть тысячи и тысячи будущих воздушных поединков в надвигающейся войне. Значит — наши парни в будущих воздушных боях окажутся в заведомо неблагоприятных условиях. И кто знает, сколько молодых жизней придется нам уплатить за свою неосведомленность и техническую отсталость.
Этьен никогда не участвовал в воздушных боях, лишь в качестве летчика-наблюдателя, штурмана вел дуэли с условным противником. Но он отлично знает, что такое малая скорость самолета. Значит, нельзя «дожать» врага, к которому уже удалось пристроиться в хвост; враг оставит тебя в дураках и уйдет невредимым. Значит, нельзя самому, если ты расстрелял все боеприпасы, или получил повреждение, или выпил почти всю «горилку», уйти из боя, когда он тебе невыгоден.
Можно назвать молоденького, коротко остриженного парнишку гордым сталинским соколом, но, если притом снабдить его слабосильным мотором и тихоходной машиной, сокола заклюют, как желторотого цыпленка, даже если он в отваге и мастерстве не уступит самому Чкалову, Байдукову, Громову, Юмашеву, Чухновскому или еще кому-нибудь из наших асов, о которых Этьен всегда думал с восхищением.
Какой же он сокол, если у него хилые крылья и он при всей своей смелости страдает сердечной недостаточностью, а то и пороком сердца?!
«И вместо сердца — пламенный мотор»!!! Лирика, положенная на ноты. А вот какова техническая характеристика сего пламенного мотора? Сколько в сем пламенном моторе лошадиных сил?
Еще в Германии, когда Этьен знакомился с чертежами, добытыми антифашистами в конструкторском бюро завода «Мессершмитт», он убеждался, что мы отстали в технике, его беспокоил исход будущих воздушных поединков.
И пусть эти ребятки с первым пушком на щеках, ребятки, из которых иные только поступили в летные училища и не имеют еще ни одного самостоятельного вылета, — пусть они никогда не узнают, да и не смеют знать, кто заботился об их оперении. Положа руку на сердце он может сказать:
— Сделал что было в силах. Старику не пришлось краснеть за нас, своих учеников».
В архиве хранится аттестация Я. Берзина на полковника Л. Е. Маневича.
«Способный, широко образованный и культурный командир. Волевые качества хорошо развиты, характер твердый. На работе проявил большую инициативу, знания и понимание дела.
Попав в тяжелые условия, вел себя геройски, показал исключительную выдержку и мужество. Так же мужественно продолжает вести себя и по сие время, одолевая всякие трудности и лишения.
Примерный командир-большевик, достоин представления к награде после возвращения».
Старик нашел нужным представить Маневича к званию комбрига в те дни, когда тот томился в фашистском застенке. Был осужден по доносу итальянского антифашиста, который, не выдержав пыток, выдал его. Осудили Маневича как австрийского коммерсанта Конрада Кертнера.
Сидя в тюрьме Кастельфранко дель Эмилия, он умудрялся передавать в Москву, в «Центр», ценные материалы. В соседней камере сидели итальянские коммунисты, рабочие сборочного цеха авиазавода «Капрони». Один из них передавал шифровки Этьена во время свиданий с невестой...
Разве мог бы я даже с приблизительной — бытовой, а тем более психологической — точностью рассказать о четырех последних днях жизни Маневича на свободе (после двенадцати с половиной лет заключения в тюрьмах и лагерях), если бы не видел отбитые нами у фашистов Освенцим и Майданек (Польша), а в годы работы над книгой не побывал в бывших концлагерях Маутхаузен, Мельк, Эбензее (Австрия)?
Брошенный эсэсовцами в годы войны за колючую проволоку, будучи одним из руководителей подполья в Маутхаузене, Маневич назвался Я. Н. Старостиным. 23 года значилось это имя на могильной плите в курортном местечке Штайнкоголь, в австрийских Альпах. После того как умерла старая «легенда», останки героя перевезли в город Линц на кладбище Санкт-Мартин, где покоятся советские воины. [21]