В бой вступаем при взлете
Когда, меня спрашивают: «Какой бой был у вас самым тяжелым?» — я в мельчайших подробностях вспоминаю последние бои в Севастополе.
…В эскадрилью приехал командующий Военно-Воздушными Силами Флота генерал Ермаченков. Снял фуражку, вытер скомканным платком вспотевший лоб.
— У вас тут хоть дышать можно, с моря продувает. А в городе все горит — пыль, дым и жара, задохнуться можно. Водичка есть?
Ему дали воды.
Раненых увезли ночью на подводной лодке в Сочи. А теперь потолковать надо. Сколько у тебя летчиков осталось? — спросил он меня, хотя без доклада знал, все знал отлично.
Вот все перед вами, товарищ генерал. Командир звена гвардии лейтенант Яков Макеев… Его ведомый гвардии лейтенант Протасов. Мой ведомый гвардии лейтенант Афанасий Акулов и я.
Небогато! — Ермаченков задумался. — Не густо. — Он потер кулаком свой круглый подбородок и, как бы подводя итог разговору, сказал: — Завтра подброшу тебе целую эскадрилью на «яках», в полном составе.
На другой день в условленное время я вылетел со своими ребятами встречать пополнение. Отбились от круживших над Херсонесом «мессершмиттов» и ушли по траверзу Балаклавы. «Яков», прилетевших с Большой земли, оказалось в строю не восемь, как сказал по телефону Василий Васильевич, а семь. Потом на земле выяснилось, что одного успели утопить два «Ме-109» — охотники.
С трудом удалось избежать потерь новичков и при посадке на нашем перепаханном снарядами и бомбами «аэродроме».
Командующий прислал, как и обещал, эскадрилью на новеньких самолетах во главе с командиром — майором и комиссаром — капитаном. [219]
Меня немного смутило, что командир был старше по воинскому званию и с академическим образованием. Но тут своя академия, херсонесская. Майор стал моим заместителем.
А как быть с новым комиссаром, я не знал. Предложил выход он сам:
Я прибыл сюда воевать, и это главное, — сказал капитан. — Кем назначите меня для пользы дела, тем и будут командиром звена, рядовым летчиком — мне все равно…
Придется побыть день — другой, как говорится, «без портфеля «…
Командир и комиссар понравились. Хорошие парни — молодые, рвутся в бой.
В глубине души мне вдруг стало жалко их всех: как они с такого аэродрома, в таких адских условиях будут воевать? Привыкать здесь некогда — завтра в бой.
Все, что можно было рассказать новинкам о работе истребителей на Херсонесском аэродроме, о задачах и особенностях воздушной войны под Севастополем, мы рассказали, Посоветовал пока посмотреть, как это делается практически.
Мы вылетели на рассвете до бомбежки и артналета и показали, как разгонять «мееёершмитты», чтобы они не мешали взлету штурмовиков. Потом снова поднялись четверкой после бомбежки и после артналета. И взлет, и воздушный бой, и посадка выполнялись нами привычно: со стороны все это казалось необычайно простым.
На третий вылет взяли с собой командира и комиссара. И они справились, хотя нам пришлось не сколько вести бой, сколько оберегать их.
Среди дня выпала небольшая передышка. Пообедали. В блиндаж вбежал побывавший на КП группы комиссар Ныч и прямо с порога, потрясая бумажкой, объявил:
— Товарищи! Телеграмма Верховного Главнокомандования защитникам Севастополя.
Все вскочили: где, что?
— Слушайте, — сказал Ныч и начал читать. «Вице-адмиралу тов. Октябрьскому, Генерал-майору тов. Петрову. …Самоотверженная борьба севастопольцев служит [220] примером героизма для всей Красной Армии и советского народа…»
Неожиданно майор повернулся ко мне.
Товарищ капитан, разрешите нам самостоятельный вылет, — попросил он. — Я сам поведу эскадрилью на сопровождение штурмовиков.
А почему не со мной? — удивился было я. Но все сразу, понял: после чтения телеграммы нетрудно было догадаться, что у каждого на душе.
Но, пожалуй, наш совет будет им не лишним.
— Хорошо! Только учтите, что неразрывность пары и взаимная выручка в бою если на первый раз и не принесут вам победы, то спасут от многих неожиданностей. И еще — не гонитесь за количеством сбитых истребителей.
На всякий случай я все же послал с новой эскадрильей Макеева и Протасова и велел им держаться сзади эскадрильи метров на пятьсот и настолько же выше, чтобы сковывать в случае чего прорвавшихся «мессеров».
Сам же я взлетел парой вслед за штурмовиками. Набирая высоту, наблюдал за боевым порядком новичков.
Майор был ведущим всей группы. Его заместителем — комиссар. Строй был боевой, но седьмой оказывался как бы лишним. То туда, то сюда ткнется.
«Пропадет сержант», — подумал я. Догнал его, показал: иди, мол, ведущим. Сержант кивнул головой, понял, Я и Акулов заняли места двух ведомых — появилось в строю третье полноценное звено. Давно не приходилось летать мне ведомым. Тут обязанностей — смотри в оба, да еще бы запасные глаза не мешало иметь на затылке.
Осмотрелся. Опасности вроде бы близко нет. Все на своих местах. Глянул вниз — вздыбленная от множества взрывов, вся в дыму Бельбекская долина. Штурмовики начали свою работу. Значит — жди гостей.
И как-то сразу появилась небольшая группа «мессеров». Майор дал команду по радио и повел всю группу в лобовую атаку. Карусель закрутилась.
Пока штурмовикам ничего не угрожало, я не вмешивался в управление боем. Но вот показалась, другая группа «Ме-109» — шесть штук. Их отсекает от «илов» пара Макеева. Она ведет бой в бешеном темпе. [221] Немцы, с которыми кружилась в карусели группа майора, стали оттягивать бой на свою сторону. Тогда я разогнал карусель, но оторваться от этой группы «мессершмиттов» не удалось. Немецкие истребители прибывали небольшими группами и со всех сторон «облепляли» девятку «яков». У комиссара сбили ведомого. Бросаюсь на выручку майору. Потом вдвоем с Акуловым спасаем сержанта. А в это время сбили майора и ведомого его звена. Второй ведомый майора пристроился к комиссару.
Я вызвал комиссара по радио и приказал ему немедленно пикированием выйти со своими ведомыми из боя, догнать штурмовики и прикрыть их на посадке. Немного погодя то же самое приказал сделать Акулову и сержанту. Сам решил прикрыть их отход.
Вот здесь мне и досталось. Против меня шло сразу сорок самолетов противника.
Выполнение задачи и спасение было в одном — сбить их с толку сложными и стремительными маневрами, запутать, ошеломить.
Я не помню, что я выделывал тогда в самых фантастических каскадах фигур — пикировал, выходил в лобовые атаки, проваливался вниз.
Скоро немцы поняли, что «скопом» ничего не добьешься в такой свалке — только перебьешь своих. Часть «мессеров» отвалилась и пошла вдогонку за «илами». Другая решила взять меня в клещи.
Мне казалось тогда, что от адского каскада фигур, в которые я бросал самолет, он разлетится вдребезги. Не, раз помянул я потом добрым словом наших конструкторов: машина выдержала все, не подвела, спасла мне жизнь.
Во время этой сумасшедшей карусели я и не заметил, как оказался над Севастополем. С тревогой смотрю на стрелки приборов — хватило бы бензина!
«Илы» ушли.
Теперь моя очередь: глупо становиться мишенью, когда задание выполнено и победа одержана. Но как уходить? Разъяренные гитлеровцы не отстанут: если не в воздухе, так при посадке меня непременно собьют. Я вспомнил тогда Чкалова: пролетел же тот под речным мостом. В этом — единственная возможность уйти.
Преследовавшие меня «мессеры» взмыли вверх. [222] Вероятно, их летчики ошалело старались понять: что делает этот русский самоубийца?
Спасай, родная земля!
Я свалил свой самолет ниже севастопольских крыш и повел его в каких-то метрах над искореженным асфальтом. Преследовать такую машину, не рискуя врезаться в землю, невозможно, но улица не бесконечна: гитлеровцы ждали либо взрыва, либо моего появления. И я действительно появился над домами, чтобы через секунды снова провалиться вниз. Опять «мессеры» вынуждены были отвернуть от земли.
Вижу обалделые лица людей на улицах. Узнаю, вот Большая Морская. Вновь делаю ложное движение: выравниваю машину в нескольких метрах от мостовой, несусь между скелетами зданий вдоль улицы. Проводов нет. Только бы не зацепиться консолями за столбы или уцелевшие стволы деревьев.
Инстинктивно чувствую, что сверху настигают «сто девятые», сворачиваю в прогалину между разрушенными домами, выскакиваю на другую улицу и снова на Большую Морскую. Потом — улица Фрунзе. Развернулся за Приморским бульваром, обогнул Константиновский равелин, взмыл вверх и над морем — домой.
Сесть удалось с ходу. У капонира инженер Макеев спросил:
— Как, товарищ капитан, двигатель? На задание выпускать можно?
Чудесный мотор, инженер. Спасибо. Штурмовики все сели?
Что с этими танками сделается? Но у нас беда — от новой эскадрильи всего трое осталось: комиссар и два сержанта. Одного тут, на виду, над аэродромом сбили…
Днем Херсонес трясло от взрывов снарядов и бомб. Поднималась в небо грязно-желтая, смешанная с дымом пыль, закрывала солнце. Воздух пропитался гарью, запахом жженого тола и пороха. Гудело все вокруг, выло, оглушающе грохотало. Люди укрывались в блиндажах и щелях с прочным перекрытием. Погибла плавучая батарея «Не тронь меня», и над аэродромом свободно гуляли немецкие истребители. Одна [223] волна бомбардировщиков уходила, другая шла ей на смену. И так — с восхода и до заката.
Потом все обрывалось. Наступала зловещая тишина. Казалось, ничего живого не осталось на этом выжженном, перепаханном бомбами и снарядами клочке земли, сплошь покрытом рваными кусками металла.
Но проходила минута, и аэродром оживал. Из укрытий появлялись люди. Они еще находили в себе силы подшучивать друг над другом и улыбаться. Из-под ног со звоном разлетались осколки. Связисты уходили на линии в поиски обрывов телефонных проводов, механики всех служб и летчики быстро осматривали самолеты и пробовали моторы. Засыпали щебнем воронки на летном поле, а трактор Васи Падалкина вновь выбрасывал в небо синие кольца дыма и тащил за собой каток. В сумерках, прикрывая взлет штурмовиков, поднимались в воздух четыре «яка» — остатки первой эскадрильи: пары Авдеев — Акулов, Макеев — Протасов.
Под крыльями проходил Севастополь — безлюдный, разрушенный, страшный. Из развалин торчали обгорелые трубы. Почернел Приморский бульвар. Сердце обрывается, но приходится вести огонь по Северной стороне и Константиновскому равелину, бомбить Инженерную пристань — святые, дорогие сердцу места. Бешено огрызаются немецкие зенитки, по ним бьют наши пулеметчики с пристани Третьего Интернационала и Павловского мыса.
Над Северной стороной появляются «мессершмитты». Более двадцати. Точно подсчитать их некогда. Они с ходу атакуют штурмовики. Один «Ил-2» падает в бухту. Наша четверка отбивает остальных.
Трудный бой в сумерках короток. Немцы теряют один самолет и быстро уходят — торопятся сесть на свой аэродром до наступления темноты.
Капитан Сапрыкин наладил ночной старт. Акулов доложил мне по радио, что ранен, и приземлился вслед за штурмовиками. Военфельдшер Вера Такжейко, как всегда, встречала летчиков на стоянке. Акулов подрулил к капониру, вылез из кабины, спрыгнув на землю, снял с головы разорванный пулей шлемофон.
Темно стало лишь на земле, а небо еще было светлым и на нем хорошо просматривались самолеты. Три «Пе-2» дожидались посадки. Их прикрывали [224] Макеев и Протасов и я. С северо-запада приближалось около шестнадцати «Ме-109». На старте не включали прожектора. «Петляковы» прижались к воде и низко ходили в стороне от аэродрома. Сверху их не видно. Снизились и мы. Нам теперь преимущество в высоте ни к чему. Мы выходим в атаку снизу. Кажется, удачно. Нажимаю гашетку. От двух коротких очередей «Ме-109» вспыхнул и упал в море. Летчик выбросился на парашюте.
Несколько минут спустя в лучах прожекторов приземлились «пешки» и «яки». Позже я узнал, что сбитого летчика выловили у берега техники с «И-16». Пленный на допросе сказал, что воевал в Испании, во Франции, в Польше, в Африке и имеет на своем счету тридцать сбитых машин.
В самую короткую июньскую ночь летчики с Херсонеса успевали сделать по три — четыре вылета. Приходили с Кавказа транспортные самолеты, загружались и до рассвета улетали. Я отправил на Большую землю сначала Акулова, затем и раненого Протасова.
Херсонесская авиагруппа быстро таяла. С каждым днем становилось меньше исправных самолетов. Раненых летчиков и механиков, вывозили на Кавказ. Но аэродром все же жил и по ночам сильно досаждал противнику. Немцы наконец решили покончить с нами навсегда. Двое суток днем и ночью 25 и 26 июня они бомбили, обстреливали из пулеметов и пушек, забрасывали артиллерийскими снарядами мыс Херсонес.
А когда наступила короткая тишина и аэродромные команды выровняли летное поле, остатки штурмовиков и бомбардировщиков перебазировались на Кавказское побережье. Я и Яков Макеев провожали их далеко в море. Вернулись засветло. У опустевших капониров бродили «безлошадные» летчики. Оставшиеся вдруг без дела механики и мотористы упаковывали в ящики имущество и инструмент. Снимали с разбитых самолетов исправные детали. Они готовились к эвакуации по-солидному, старались не забыть здесь ничего, что могло бы еще пригодиться на другом аэродроме. Никто из них не подозревал, что через день — два сложится критическая обстановка и не будет возможности вывезти не только имущество, но и их самих.
Над аэродромом пронеслись «мессершмитты». Пара «Ме-109» пристраивалась в хвост заходившему на [225] посадку «И-16». А тому и деваться уже было некуда.
— Собьют! — крикнул стоявший у капонира батько Ныч.
Самолеты приближались с суши от городка 35-й батареи. «И-16» взял по привычке правей, на Казачью бухту, к своей защитнице и спасительнице, к плавучей батарее «Не тронь меня». Но батарея пятый день стояла на воде накренившаяся, мертвая.
Бугаев, — окликнул я оружейника. — Твоя установка цела?
Стреляет, товарищ капитан.
Мы кинулись вдвоем в глубокую воронку от взорвавшейся накануне недалеко от капонира немецкой пятьсоткилограммовой бомбы. Прильнули к прицелу снятых с самолетов спаренных пулеметов и, поворачиваясь вместе с турелью, дали длинную очередь между «И-16» и стрелявшим по нему «мессершмиттом».
Вторая очередь пришлась по фюзеляжу гитлеровца. «Ме-109» резко отвалил в сторону и ушел.
— А-а, получил! — торжествующе кричал ему вслед Бугаев. Он быстро поправил в патронной коробке ленту. Снова заработали пулеметы. Такая же длинная очередь прошла перед носом другого «Ме-109». И этот шарахнулся вправо.
В воздухе что-то противно зашуршало. И сильно с треском лопнуло. Запели на разные голоса осколки, комья земли полетели в воронку;
— Мина! — догадался Бугаев.
За первым взрывом последовал второй, третий. Мины рвались и рвались вокруг воронки, груды каменистой земли молотили по нашим спинам. Но вот обстрел стих.
— Цел?
— Целехонек, — улыбался Бугаев. Подбежал батько Ныч.
— Плохи, комиссар, наши дела, — сказал я ему. — Немецкая пехота достала нас своими минометами.
С наступлением темноты капитан Сапрыкин принимал и выпускал на Большую землю транспортные самолеты. Яков Макеев и я прикрывали их посадку и. взлет.
И вот — наш последний вылет в Севастополь. Мы с Яшей Макеевым возвращаемся с задания. Над маяком стали в круг. Первым пошел на посадку Яша. Луч [226] прожектора с минуту лежал вдоль посадочной полосы и погас, как только самолет коснулся колесами земли, «Молодец, — отметил я про себя, — хорошо сел». Я вышел уже на прямую, снижаясь, сбавил обороты двигателя, выпустил щитки и шасси. Вот-вот вспыхнет прожектор. И он вспыхнул. Только не на старте, а далеко слева, где-то у Северной бухты. Луч скользнул над водой, выхватил из темноты маяк. Потом оторвался от маяка, лизнул фюзеляж моего самолета и снова упал на воду, прощупывая аэродром.
Быстро убрал щитки и шасси, дал полный газ двигателю. Истребитель с ревом пронесся над стартом; с набором высоты резко развернулся влево. Я не сомневался, что прожектор не наш. Зачем бы нашим освещать для противника свой аэродром и слепить летчиков на посадке. А близилось время прилета транспортных самолетов. Через минуту определяю: прожектор на захваченном немцами Константиновском равелине. Даю по нему несколько очередей с пикирования. Луч погас. Но когда вернулся на Херсонес и зашел на посадку, луч с Константиновского равелина вновь потянулся к мысу длинным бледно-дымчатым шнуром. Еще дважды я пикировал на проклятый прожектор, и он дважды оживал. Нужно было что-то придумать. Я пошел к равелину над сушей, бреющим. Ночью бреющий полет равносилен самоубийству. Но другого выхода не было. Стрелка бензочасов неумолимо подрагивала у нуля. Боеприпасы на исходе. Если и на этот раз не удастся разбить прожектор, то повторить атаку будет невозможно.
Приближаясь к цели, убрал газ. Машину тряхнуло — прямое попадание. Но, кажется, она еще слушается меня. С короткой дистанции ударил по прожектору из пушки, показалось, будто видел, как полетели стекла. На выходе из атаки дал полный газ и поспешил набрать высоту на случай, если внезапно кончится горючее, — тогда смогу спланировать к своим. До самого аэродрома поглядывал в сторону Константиновского равелина — не вспыхнет ли снова прожектор. Там было темно.
Приземлился в лучах своих прожекторов. На пробеге круто развернуло влево, стойки шасси, подбитые снарядом, не выдержали силы инерции, подломились, и машину юзом потянуло на правую плоскость крыла. [227]
Меня чуть не выбросило из кабины. Удержали привязные ремни. Отбросив ремни, выскочил из кабины, обошел искалеченную машину.
— Жаль, — сказал я скорее сам себе, чем стоявшему рядом комиссару. — Думал, на нем еще повоюю. Не дожил…
У каждого человека есть в душе особенно святые для него воспоминания. Это даже не воспоминания, ибо воспоминания связаны с прошлым. А как назовешь лучшее в твоей судьбе? Лучшее совсем не потому, что жилось тебе легко и радостно. Так уж скроена жизнь, что безоблачные дни сглаживаются в памяти. Остается накрепко лишь опаленное теми испытаниями, когда ты почувствовал, чего ты стоишь, когда заглянул в глаза смерти и не свернул с курса, померялся с ней силами и победил.
Тогда ты ближе всего оказываешься сопричастен с великой общей народно судьбой. А это всегда окрыляет человека и дает ему те силы, которые в обычных обстоятельствах он, быть может, и не нашел бы в себе, а здесь, словно собрав волю и мужество многих и многих, открывает в себе неведомые ему ранее тайники, становится неизмеримо выше себя обыденного, словно сам себя измерил другой меркой.
Из таких мгновений и дней складывается лучшее в человеке. И это лучшее не уходит со временем; оно откристаллизовывается в характере, меняя и возвышая его: человек, взявший большой перевал, не растеряется на малом и, если даже силы у него поубавит возраст, он постарается не показать, этого, останется верным той, давным-давно взятой высоте.
Не только для меня — для сотен и сотен людей, с которыми мы тогда шли рядом, таким святым и сокровенным навсегда остался Севастополь.
Страшен в своих ранах, боли и ненависти был он тогда, наша легенда, наше сердце, любовь наша — Севастополь. [228]