Идем в десант
Илья Семенович Коляда в августе 1941 года ушел на фронт. Участвовал в героической обороне Одессы и Севастополя, в Керченско-Феодосийской десантной операции. Был тяжело ранен. После госпиталя служил в стрелковой дивизии, с боями дошел до Берлина и Праги. Награжден орденами и медалями. Инвалид Великой Отечественной войны.
Воспоминания посвящены действиям десантников, высадившихся в район Керчи.
Переход в Новороссийск
Осенью 1941 года наш полк морской пехоты — 3-й Черноморский — занимал оборонительные рубежи под Севастополем. Бои здесь шли тяжелые, изнурительные. Враг предпринимал ожесточенные атаки, пытаясь с ходу захватить главную базу флота. Но морские пехотинцы, воины Приморской армии, поддерживаемые с моря корабельной артиллерией, выстояли. К 22 ноября противник вынужден был перейти к длительной осаде города.
Мне вдруг объявили, что я включен в команду, отбывающую на Большую землю. В команде двенадцать старшин и краснофлотцев — все крепкие, физически выносливые, с боевым опытом. За плечами каждого бои под Одессой и Севастополем, участие в десанте в районе Григорьевки{2}. Зачем, с какой целью нас списывают? Ведь Севастополю по-прежнему нужны резервы! Командир полка пожимает плечами: «Там узнаете».
Сборы были недолги: уложил свои матросские пожитки в вещмешок, прихватил сухой паек на двое суток — и в строй. А вечером мы уже были на попутном транспорте, шедшем в Новороссийск с ранеными и эвакуированными.
Переход морем занял более суток. Экипажу транспорта пришлось неоднократно отбивать налеты вражеской авиации. Капитан судна Захар Васильевич Соболев все это время не сходил с мостика. Немало выпало забот и лейтенанту А. Н. Новицкому, [206] управлявшему огнем. Комендоры с какой-то лихостью посылали снаряд за снарядом по вражеским самолетам, появляющимся в их секторах. Ни одного пропуска, ни единой заминки. Расчеты действовали слаженно.
Мелкая дрожь сотрясала корпус транспорта: двигатели работали на пределе. Всякий раз, отбив атаку вражеских самолетов, судно ложилось на прежний курс.
Мы уже надеялись без помех войти в Цемесскую бухту. Но самолеты появились снова. Они сбрасывали бомбы на судно, затем на бреющем полете обстреливали его из пулеметов. Зенитчики вели интенсивный огонь. Но вот два орудия умолкли. На помощь расчетам бросились командиры из нашей команды — главстаршина Петр Разуменков и старшина 1-й статьи Михайлюк. Вскоре, однако, Разуменкова ранило: осколок задел ему голову, кровь заливала глаза. Осторожно отстраняю Разуменкова и становлюсь на его место — наводчиком. Пушка оживает. Заговорило и соседнее орудие. Это Иван Криницкий, влившись в расчет, нажимает на педаль спуска.
Слева доносится громыхающий бас Ивана Бабенко. Старшина 2-й статьи — опытный пулеметчик, теперь он ловко управляется с крупнокалиберным зенитным.
В перекрестие прицела вписывается Ю-88. Ору не своим голосом:
— Ноль! Ноль!
Пушка дрожит прерывистой дрожью. «Юнкерс» меняет курс и, набирая высоту, уходит в сторону.
Бой идет не только на палубе. В «низах» аварийно-спасательная команда ведет борьбу за живучесть транспорта, заделывает пробоины. К матросам присоединяются старшины нашей команды.
Капитан З. В. Соболев маневрирует судном, то замедляет, то ускоряет его ход, старается избежать прямых попаданий. И это ему пока удается. Самолеты с диким ревом снова заходят на корабль.
Бабенко как бы слился с пулеметом. Четыре огненные струи вспарывают брюхо бомбардировщику. Задымив, он натужно ревет моторами, пытается набрать высоту...
А Цемесская бухта — вот она, рукой подать. Обидно будет, если не дойдем. Замолкло третье орудие: погиб весь его расчет. Все сложнее отражать атаки «юнкерсов», все труднее держать огневую завесу... Но что это? Отчего заметались вражеские бомбардировщики? Новые и новые облачка от разрывов зенитных снарядов усеяли небо. Это включились в бой зенитные батареи, расположенные на берегу Цемесской бухты.
Один за другим сбиты береговой зенитной артиллерией два вражеских самолета, а третий, задымив, потянул в направлении Крыма. Фашистские бомбардировщики, по-видимому, израсходовали весь боезапас: развернувшись, они начали уходить. На палубе раздались ликующие крики. [207]
Но в этот момент из-за горизонта вынырнул «юнкерс». Он шел на небольшой высоте и держал курс прямо на транспорт.
Одна из сброшенных фашистом трех бомб упала вблизи правого борта. Оглушительный взрыв потряс судно. Оно сразу же стало крениться и оседать. На палубе и в отсеках возник пожар. Положение стало критическим. Среди эвакуированных началась паника. Кое-кто бросился за борт в надежде добраться до берега вплавь, хотя в холодной ноябрьской воде даже опытному пловцу сделать это чрезвычайно трудно. Необходимо было во что бы то ни стало прекратить панику.
Комиссар судна что есть силы крикнул:
— Назад! Корабль на плаву, пожар будет потушен. Назад!
На помощь комиссару поспешил старшина 2-й статьи Иван Бабенко. Они оттесняли от борта перепуганных женщин с плачущими детьми, успокаивали, уговаривали... Но удержать их было нелегко. Тогда прижатый к леерам комиссар поднял наган и выстрелил в воздух.
Люди отхлынули от борта. В наступившей тишине раздался чей-то хриплый голос:
— Братцы! Да что же мы делаем?! Пароход спасать надо! Горим же!
Бойцы, перетянутые окровавленными бинтами, женщины, подростки кинулись гасить бушевавшее пламя. Его сбивали шинелями и ватниками. Помпы и огнетушители били его струями воды и пены...
И огонь угас. Опали, съежились, исчезли его багровые языки. Аварийно-спасательная команда продолжала бороться с водой. И все же транспорт все больше оседал и кренился на правый борт.
Капитан судна З. В. Соболев в эти трудные минуты принял единственно правильное решение: изменить курс и направить транспорт к ближайшей точке на берегу. Вскоре судно тяжело содрогнулось от удара о подводные камни, резко накренилось на правый борт и замерло. На воду сразу же были спущены уцелевшие шлюпки. Со стороны Новороссийска к нам спешили катера охраны водного района. На них в первую очередь разместили раненых, женщин с детьми.
Наша команда вместе с экипажем боролась за живучесть судна. До позднего вечера мы заделывали пробоины, заводили пластыри, откачивали воду. И вот транспорт снова стал на ровный киль, сошел с камней.
Усталые, закопченные, в полуобгоревшей одежде, ступили мы на новороссийскую землю. Помощник военно-морского коменданта Новороссийского порта капитан-лейтенант Николай Петрович Румянцев, ознакомившись с нашими документами, быстро набросал две записки.
— Отправляйтесь в полуэкипаж! Там вас накормят. Отдохните, приведите себя в порядок, а завтра явитесь к командиру береговой обороны полковнику Седых. [208]
Мы шли по улицам Новороссийска, не зная, что скоро, очень скоро отсюда снова начнется наш путь — сначала на Тамань, а потом в Крым.
Назначение: горнострелковый полк
Четвертый день мы живем на зенитной батарее, одной из многих, предназначенных для обороны Новороссийска от вражеской авиации. Четвертый день работаем на заготовке леса для строительства блиндажей, землянок и орудийных двориков.
...Смолою и древесным соком пахнут бревна. Визжат пилы. Позванивают топоры. К затянутому дымкой горизонту сползает солнце. В 18.00 работы кончатся, и до 19.00 можно будет заняться сооружением землянок для себя. Спать под открытым небом уже холодно, в особенности когда всю ночь идет промозглый мелкий осенний дождь.
По сравнению с Севастополем Новороссийск кажется глубоким тылом, а все, что здесь делаем, таким незначительным, что порою становится невмоготу.
За спиною раздаются торопливые шаги. Оборачиваюсь. Подбегает запыхавшийся, взволнованный Криницкий.
— Товарищ главстаршина! Прибыли представители командования. Приказано построиться на поляне в дубняке.
Поляна — сборный пункт всех команд, прибывших в Новороссийск. На ней уже строятся бойцы и командиры. Занимаю место на правом фланге своей команды. К общему строю подходит высокий капитан. Поздоровавшись, он сказал:
— Вы направляетесь в Тамань, в распоряжение штаба 827-го горнострелкового полка. Командиром маршевого батальона назначен старший лейтенант Абасов, комиссаром — политрук Машков.
В батальоне около пятисот человек. Капитан представил командира — подтянутого, слегка щеголеватого черноглазого старшего лейтенанта и комиссара — коренастого шатена, одетого в новую темно-зеленую гимнастерку с двумя кубиками в петлицах.
Меня назначили командиром 1-й роты, а ее политруком — Олега Петровича Денисенко. Мне бы радоваться таким назначениям, а я в душе сомневаюсь: сумею ли? Ведь ротой никогда не приходилось командовать.
По дорогам, ведущим к Тамани, можно было передвигаться только в темное время суток: вражеская авиация продолжала господствовать в воздухе. Первая ночь была особенно трудной. Порывистый ветер затруднял движение, сбивал дыхание. Люди, отвыкшие от длительных маршей, шли тяжело, часто спотыкаясь и сбиваясь с ритма. Хорошо еще, что из-за клочковатых туч то и дело показывалась луна, освещавшая путь батальону. И все же за ночь, с небольшими остановками на отдых, прошли около тридцати километров. [209]
С наступлением дня комбат Абасов приказал прекратить движение и рассредоточиться. 1-я рота расположилась на некрутом горном склоне, густо поросшем кустарником и высокой травой. Утомленные переходом люди после нехитрого завтрака уснули тяжелым сном, и только часовые да наблюдатели за воздухом продолжали бодрствовать, оберегая покой своих товарищей.
И вновь шагаем. И так сутки за сутками. Ноги гудят, будто телеграфные столбы в ненастную погоду. Но идти надо. Наконец впереди показалась Тамань.
Разместились мы в двух довольно просторных домах в предместье города. Стараемся организовать питание, баню, стирку, без которых нельзя даже на войне. Старшина роты Петр Сахненко — человек расторопный — с первой же минуты занялся сооружением камбуза.
Командиру взвода Петру Степанову было поручено оборудование бани-прачечной. И здесь дело спорилось. Степанов со своими людьми приспособил под баню глинобитный колхозный сарай. Щербатый глиняный пол выровняли, засыпали свежим мелким песком, вдоль стен протянули несколько широких досок вместо скамей, из двух железных бочек соорудили две здоровенные «буржуйки».
За каких-то два дня мы оборудовали все ротное хозяйство, а на третий уже занимались огневой и тактической подготовкой, изучали материальную часть, учились поражать танки противника гранатами и бутылками с горючей смесью.
Политрук Денисенко наладил политико-воспитательную работу. Были проведены политбеседы, выпущен боевой листок. Рота начинала жить размеренной, слаженной военной жизнью...
Вскоре у нас побывали начальник штаба 827-го полка старший лейтенант Павел Петрович Крученков, помощник командира полка по материально-техническому обеспечению интендант 3 ранга Петр Герасимович Меркулов и полковой врач. Не без гордости я показал им хозяйство роты.
А на другой день меня вызвали к командиру полка. Вошел я к нему командиром роты, а вышел — начальником продовольственной и фуражной службы (ПФС).
— У вас имеется опыт хозяйствования, — убеждал командир полка.
— Но, товарищ капитан... — попытался было возразить я.
Капитан И. П. Кабан тут же изменил тон. Голос его стал сухим и отрывистым:
— Это приказ!
Через минуту я уже шагал за интендантом 3 ранга П. Г. Меркуловым. А еще через пятнадцать минут он навалил на мои плечи столько забот, что впору было согнуться в три погибели. Мне было поручено раздобыть неведомо где бревна, доски, гвозди, скобы, кухонное оборудование, посуду, белые халаты, трубы, чугунные плиты, листовое железо, топливо, цемент, [210] олово, точильные камни и многое, многое другое. Все это было нужно для организации складов, овощехранилищ, пищеблоков, а также для создания полковой комсоставской столовой.
Я обошел десятки городских учреждений и организаций, а также воинские части, изыскивая нужные материалы. Кое-что раздобыл. Но строительного леса найти не удалось. В одной из саперных частей нашему полку, правда, выделили несколько кубометров досок из своих небогатых запасов, но это была капля в море. Я находился, можно сказать, в отчаянии.
Усталый, я шел по узким улочкам города, как вдруг из-за поворота вынырнул и пошел мне навстречу капитан-лейтенант.
— Илья! Казацька дытына! Ты что, гривенник потерял?
Я поднял глаза и остолбенел. Передо мной стоял Дмитрий Глущенко, мой старый знакомый, с которым еще до войны доводилось вместе работать.
Дмитрий был человеком необыкновенно добрым, отзывчивым, трудолюбивым. Выслушав печальную повесть о моих мытарствах, он пообещал помочь. Выяснилось, что Глущенко служит в Керченской военно-морской базе, ведает вопросами материально-технического обеспечения. И он поделился имеющимся у него лесом. Узнав о том, что я сумел достать такой дефицитный материал, командир полка объявил мне благодарность, хотя благодарить-то следовало Дмитрия Глущенко.
В короткий срок в полку были построены овощехранилище, склады, столовые, кухня. Но кухонных котлов мы нигде не могли найти. И я снова обратился к Глущенко, который и на этот раз помог.
Так, в трудах и заботах, летело время. Я уже решил было, что навсегда останусь начальником ПФС, когда неожиданно меня вызвал начальник штаба полка.
— Пришло время вернуться к делам боевым, — сказал П. П. Крученков. И он объявил, что я назначаюсь помощником командира штурмового отряда полка. Начштаба познакомил меня с командиром отряда — старшим лейтенантом Григорием Матвеевичем Ковальским.
Отряда еще не существовало, его надо было сформировать.
— В штурмовой отряд нужны люди особой закалки, — говорил мне Ковальский, когда мы вышли из штаба. — Желательно подобрать физически крепких, обстрелянных ребят.
— Что ж, считайте, что двенадцать человек у нас уже есть, — ответил я. — Это мои севастопольские однополчане. А каково назначение отряда?
— Пока ничего определенного сказать не могу. Скорее всего, будем высаживаться с десантом...
Ковальский замолчал, и я вдруг почувствовал, что все мы находимся в преддверии каких-то исключительных событий. [211]
Декабрьские студеные волны упрямо лижут пологий таманский берег, и задиристый ветер срывает с них грязно-серую пену и несет ее мелкими брызгами на вершину холма. Холм этот знаменит только тем, что каждый вечер служит нам местом привала, когда мы после тактических занятий или боевых стрельб возвращаемся в Тамань.
Штурмовой отряд полка небольшой — всего сорок восемь человек. В основном это моряки-черноморцы. Многие из них уже участвовали в боях, были ранены и, пройдя курс лечения в госпиталях, изъявили желание сражаться на сухопутном фронте.
Пока бойцы отдыхают у подножия холма, командир отряда старший лейтенант Г. М. Ковальский, политрук О. П. Денисенко и я поднимаемся на вершину. Отсюда хорошо видна в бинокль временно оставленная нами крымская земля, и с болью в сердце думаешь: почему ты теперь не в Севастополе?
Мы напряженно готовимся к предстоящим боям. Учимся уничтожать танки, овладеваем приемами ближнего боя, отрабатываем посадку и высадку морского десанта в любое время суток и при любой погоде. Значило ли это, что наш штурмовой отряд готовят к десантной операции? Куда намечается десант? Когда предстоит высадка? На эти вопросы пока никто ответить не мог.
27 декабря на привале, как всегда, зашла речь о положении на фронтах. Разговор коснулся и Крыма.
Откуда нам было знать, что еще накануне, в районе южнее Керчи, у Камыш-Буруна, передовые части наших войск высадились на побережье Керченского полуострова и захватили плацдарм?
Высадка
Ночь была безлунной и ненастной. Сильный норд-ост гнал по небу клочковатые, рваные тучи, поднимая в проливе крутую волну. Таманский берег полыхал зарницами орудийных залпов, над проливом то и дело катились глухие раскаты. Это артиллерия береговой обороны уже более получаса била по фашистским укреплениям на Керченском полуострове.
Сорок восемь бойцов, вооруженных винтовками, автоматами, ручными и станковыми пулеметами, гранатами и бутылками с горючей смесью, сгрудились на палубе транспортного судна, настороженно всматриваясь в темную декабрьскую ночь. Размеренно рокочут моторы, бьет в борт освирепевшая от ветра волна. Впереди — занятый врагом, ощетинившийся орудиями и пулеметами берег. На душе и радостно и тревожно.
Нашему отряду приказано высадиться северо-восточнее Керчи, в районе завода имени Войкова, захватить плацдарм и удерживать его до подхода основных сил полка. Задача не из легких. [212]
Надежды на то, что удастся скрытно высадиться на берег, мало. Ведь в этих местах накануне высаживался первый эшелон десанта{3}. Враг всполошен. Он укрепил береговую линию обороны, усилил ее артиллерией и минометами. Выход у нас один — быстрота и смекалка. Нужно не дать врагу опомниться, с ходу смять его оборонительный заслон, продержаться здесь до подхода основных сил.
Неожиданно прямо по носу в черное небо взметнулась серия осветительных ракет. Все на палубе замерли. Замер и командир корабля на ходовом мостике. Ждем. Все еще надеемся на то, что фашисты просто «жгут свет», демонстрируя бдительность. Но за первой серией ракет последовала вторая, и вот уже заплясали по всему берегу острые вспышки огня и первые вражеские снаряды вздыбили воду справа и слева по курсу нашего корабля. Но он, прибавляя ход и одновременно уклоняясь от разрывов, продолжал идти к керченскому берегу.
Все ближе и ближе вспышки выстрелов, все гуще столбы разрывов вокруг корабля. И вдруг, перекрывая противный воющий звук, раздается резкий грохот разрыва. Взрывной волной меня бросает на палубу. Вскакиваю, чертыхаясь, осматриваюсь. Что-то горит на корме и возле ходового мостика. На самом мостике, неестественно согнувшись, вцепился в поручни командир корабля. Рядом, запрокинув красивую чубатую голову, лежит старший лейтенант Г. М. Ковальский. Не раздумывая бросаюсь на мостик. И тут раздается еще один удар. Потерявший управление корабль начинает описывать циркуляцию, терять ход.
Ковальский хриплым голосом приводит меня в чувство:
— Принимай команду! Десант за борт... Быстрее!
Скатываюсь с мостика не помня себя.
— Отряд! Слушай мою команду! Плавсредства на воду!
И вот уже заплясали на волнах резиновые шлюпки со станковыми пулеметами, боезапасом, снаряжением... Бойцы прыгают за борт в ледяную декабрьскую воду. Ну, с очередным крещением! Холодная липкая соленая влага заливает глаза, рот, уши. Выныриваю, отплевываюсь, хрипло кричу:
— Вперед!
Ночной мрак перед нами рассекают десятки огненных трасс.
...От прибрежных скал до берега 15–20 метров. Но одолеть их нам пока не под силу — слишком уж плотен огонь гитлеровцев. Мы укрылись за скалами, где нас можно достать разве что прямым попаданием мины. Правда, и под прикрытием было не сладко. Приходилось стоять по колено в воде.
Первая попытка зацепиться за берег оказалась неудачной. Фашисты обрушили на нас десятки мин и снарядов. Трое бойцов [213] получили ранения. Пришлось вновь отойти под прикрытие скал.
Видимо, в лоб оборону врага не прорвать. Необходимо было искать какие-то иные пути для выполнения задачи.
Решил посоветоваться с политруком, выяснить его мнение. Укрываясь за скалами, бреду в воде на левый фланг, где с группой бойцов находится Денисенко.
Поблизости глухо рванула мина. Инстинктивно шарахаюсь под прикрытие скалы и в темноте натыкаюсь на политрука.
Мы условились о плане действий отряда: выманить гитлеровцев из траншей, а затем выдвинуться с правого и левого флангов и взять их в клещи. Сигнал к атаке — зеленая ракета.
Вернувшись на правый фланг, собираю свою группу, разъясняю задачу. В центре наших боевых порядков остаются несколько бойцов, вооруженных пулеметом и автоматами, а также раненые, которых опекает военфельдшер М. И. Иванов.
Фашисты, не жалея патронов, по-прежнему бьют по скалам из автоматов, стреляют из минометов. А мы тем временем от камня к камню отходим вправо, скрытно двигаемся к берегу. И вот уже под ногами захрустел схваченный морозцем мокрый песок. Теперь будем ждать вражеской атаки.
Я лежал, всматриваясь в ночной мрак, рассекаемый огненными нитями трасс, а на душе кошки скребли. Время шло, скоро должны подойти основные силы полка, но плацдарм еще не захвачен. А что, если фашисты так и не рискнут атаковать?
Но нет: рассчитали мы все-таки правильно. Почувствовав, что огонь нашего заслона ослабел, гитлеровцы сначала прекратили артиллерийско-минометный обстрел, а затем пошли в атаку. Их было человек двадцать. При свете ракет можно было разглядеть каждого. Они двигались широким шагом, поливая из автоматов притихшие щербатые скалы. Один из них вопил простуженным фальцетом, коверкая русские слова:
— Эй! Рус матрозен! Давай-давай плен!
Ну, кажется, пора. Сейчас тебе покажем плен!
Вытянув руку с ракетницей, жму на спуск. Зеленые звезды сыплются с темного неба. Молча, без привычной флотской «полундры», бросаемся на врага. И только когда схватываемся врукопашную, люди начинают подавать голос. Слева доносятся выстрелы и крики. Мысленно отмечаю: «Ага! Группа Денисенко тоже вступила в бой». Дальше мысли словно вымело из головы: в рукопашном бою трудно что-либо запомнить последовательно. Глухие удары прикладов, одиночные выстрелы, короткие очереди, хриплые вскрики...
Разрыв вражеской мины действует отрезвляюще. Противник снова начал обстрел из минометов. Атаку отбили. Нужно уводить людей из-под обстрела. Даю команду отойти. [214]
Снова сидим за спасительными скалами. Ждем. Уверены, они пойдут в атаку еще раз. На душе легче. Разжились фашистскими автоматами, гранатами, патронами. Одна беда — люди уже не чувствуют ног. Шутка сказать, сколько уже времени в холодной декабрьской воде!
Артобстрел прекратился. Ну, кажется, сейчас начнется...
Плацдарм наш
Фашисты теперь идут осторожно, рассыпавшись цепью. Они явно рассчитывают на то, что мы еще не пришли в себя после их артиллерийско-минометного огня. Ну что ж, пусть подойдут поближе.
Наши пулеметы и автоматы ударили сразу с трех сторон. Полетели гранаты. Гитлеровцы заметались, потом залегли. Но на ровном песчаном берегу они видны как на ладони. Мы продолжаем вести огонь. Наконец враг не выдерживает, повернул к своим траншеям. Поднимаемся в контратаку. Снова начинается рукопашная.
— Вперед! За Родину!
Присматриваюсь. Так и есть, на левом фланге фигура политрука Денисенко. Из-за скал вырываются бойцы заслона. Один хромает, у другого рука на привязи...
Невозможно разобрать, где кто. Наши и фашисты перемешались и сплошным валом катятся к первой траншее. Гитлеровцы открывают по этому валу пулеметный и автоматный огонь. Их командиры явно решили пожертвовать своими солдатами, лишь бы не допустить нас в окопы. Но поздно! Вон уже метнулась через бруствер фигура Ивана Бабенко с ручным пулеметом в руках, за ним сразу ринулся политрук Денисенко. Меня кто-то изо всех сил толкает в спину. Оступаюсь на бруствере, падаю. Вижу — через меня переваливается немец. Это он подталкивал меня. Бью прикладом и скатываюсь в траншею.
Схватка в траншее — совершенно особый вид боя. Командир здесь лишен возможности руководить людьми. Трудно и бойцам взаимодействовать друг с другом. Во главу угла здесь ставятся личная инициатива, храбрость и смекалка. Обзор от угла до угла — метров пять-шесть, от стенки до стенки — не более полутора метров. В этом небольшом пространстве идет схватка не на жизнь, а на смерть. Командиру в таких условиях остается одно: драться как солдату.
Легко сказать — драться. Не успел подняться на ноги после прыжка в траншею, как кто-то изо всех сил ударил меня в грудь. Падаю навзничь и чувствую, что головой угодил в нишу — оттуда посыпались гранаты с длинными деревянными ручками. Хватаю одну из них и колочу своего противника по затылку, а сам с холодком в сердце думаю: «Хоть бы не рванула, окаянная!» Наконец избавился от врага, приподнимаюсь. [215]
Полоснули по небу осветительные ракеты. В их неверном свете вижу, как Иван Бабенко прикладом «Дегтярева» отбивается сразу от трех гитлеровцев, Четвертый, прибитый, пытается дотянуться до «шмайсера». Бросаю пустой автомат, выхватываю ТТ, тороплюсь помочь Ивану и вдруг чувствую, как сзади меня хватают за руки. Рывком освобождаюсь. Немцы! Выскочили сразу двое из-за угла. Первый нарвался на пулю из моего пистолета. Второй оказался матерым волком. Один удар — и пистолет мой летит на дно траншеи. Я оказываюсь безоружным перед врагом. Но и ему уже ни выстрелить, ни ударить. Сошлись, что называется, нос к носу. Со зла бью его головой. Он рычит и хватает меня за горло. Цедит какое-то бесконечное немецкое ругательство и давит. Чувствую — каюк, сильнее меня враг. И вдруг словно вспышка света в мозгу: нож в голенище... Незаметно вытаскиваю и вспарываю ему живот.
Медленно прихожу в себя. В глазах плывут какие-то оранжевые круги. Чувствую, как по мне кто-то пробежал коваными сапогами. Руки сами находят немецкую гранату, свинчиваю с рукоятки металлический колпачок. Зубами рву шарик, швыряю гранату вдогон фашистам.
Первая траншея — наша. Отдышавшись, приводим себя в порядок. Плацдарм нужно не только захватить, но и удержать. А у нас боеспособных осталось только двадцать шесть человек. Четырнадцать ранено. Восемь убито. Нет, пока семь... Но... умирает Иван Бабенко, мой боевой друг. Прости, Иван, не смог помочь тебе. Целое отделение гитлеровцев положил ты в этом ночном бою во вражеской траншее, но в самом конце схватки автоматная очередь скосила и тебя.
Военфельдшер нашел Ивана Бабенко среди десятка убитых фашистов: тот стоял, прислонясь спиной к стенке траншеи, и судорожно сжимал окровавленный ручной пулемет. Теперь он лежал вытянувшись.
— Поховайте меня тут... в крымской земле...
А ночное небо полосовали осветительные ракеты. Вокруг снова и снова столбом поднимали землю разрывы вражеских мин и снарядов. Гитлеровцы готовились атаковать. Наиболее уязвимым местом нашей обороны были фланги, так как именно там, между траншеей и берегом, была довольно значительная полоса земли, лишенная каких-либо естественных укрытий. Гитлеровцы, конечно, отлично это понимали. Поэтому я распорядился перебросить все наши пулеметы, кроме одного, на правый и левый фланги. В одном из изломов траншеи, наиболее близком к берегу, укрыли раненых, вооруженных автоматами.
С тревогой ждали мы начала вражеской атаки. И она не заставила себя ждать. Гитлеровцы, как и следовало ожидать, ударили по флангам, по-видимому рассчитывая взять нас в клещи. Пулеметно-автоматный огонь слегка охладил пыл фашистов, [216] но ненадолго. Каждую минуту мы ждали новой атаки. Начинался рассвет.
И тут что-то прошелестело у нас над головами, и на артиллерийских позициях гитлеровцев раздался грохот разрыва. За первым разрывом последовал второй, третий, четвертый. Это береговая артиллерия с Таманского полуострова начала обстрел гитлеровской обороны.
Почти одновременно со стороны пролива взвилось в небо несколько ракет: основные силы нашего полка, извещая о своем приближении, просили ориентир.
...Через четверть часа я уже докладывал командиру 827-го горнострелкового полка о выполнении боевого приказа.
Утро 29 декабря выдалось хмурое. Изредка сыпал мелкий колючий снег. Со стороны Керчи доносились грохот разрывов, пулеметные очереди. Это ушедшие вперед десантники штурмовали вражеские позиции.
Сражение за Керчь длилось почти сутки. Выстоять против сил десанта гитлеровцы не смогли. Все прилегающие к городу населенные пункты, заводы, порт были очищены от врага. Утром 30 декабря в город Керчь первым вошло подразделение морских десантников Д. С. Калинина.
Штурм Багерово
Наш отряд, в котором оставалось 26 человек, влили в 3-ю роту, которой командовал старший лейтенант П. И. Черненко. Меня назначили командиром 1-го взвода этой роты.
После короткой передышки 827-й полк двинулся в глубь полуострова. Нам предстояло выбить противника из Багерово.
Поселок и железнодорожная станция Багерово находились в двенадцати километрах от Керчи. Враг сосредоточил там значительные силы: станция, машинно-тракторные мастерские совхоза, непосредственно примыкавшие к поселку с севера, были укреплены и приспособлены для ведения оборонительных боев.
Не доходя Багерово, мы увидели ров — километр в длину, четыре метра в ширину и глубиной два метра. Он был заполнен доверху трупами женщин, детей, стариков, подростков. Картина потрясающая! Каждый из нас дал себе клятву перед жертвами: бить фашистов, мстить за поруганных матерей, отцов, сестер и детей!
Наша рота находилась на правом фланге полка. Ее командир понимал, что штурмовать вражескую оборону в лоб — значит нести излишние потери. Поэтому он и принял решение силами 1-го взвода зайти в тыл гитлеровцев и одновременно с его атакой ударить по ним с фронта.
Когда вечерние сумерки окутали землю, мой взвод (в нем находился и командир роты Черненко) снялся с позиции и [217] двинулся в обход боевых порядков врага, соблюдая при этом предельную осторожность. Впереди шла группа разведчиков, в задачу которых входило обнаружение передовых постов противника и своевременное предупреждение об этом основных сил. Командовал разведчиками старший сержант Леонид Григоренко.
Минут через двадцать взвод подошел к Марьиному оврагу. Его крутые глинистые склоны, припорошенные снегом, уходили вниз метра на три-четыре. Дно оврага было покрыто снегом, перемешанным с грязью.
Справа темной массой виднелась роща. Прижимаясь к земле, ползем вперед. В роще делаем пятиминутный привал и двигаемся дальше. Под ногами похрустывают ветки. Через некоторое время появляется старший сержант Григоренко. Он докладывает:
— Впереди вражеский пост. Опасное место. Прошу соблюдать абсолютную тишину.
Не столько ступаем, сколько щупаем ногами землю: нет ли где предательского сучка. И вдруг буквально в нескольких шагах улавливаем голоса. Замираем не дыша. Впереди маячат какие-то неясные тени. И снова, как будто привидение, из тьмы возникает Григоренко.
— Два фрица. Пришлось ликвидировать. Другого выхода не было.
А время бежит. Уже полтора часа мы то шагаем, то ползем. Но вот кончаются голые, похожие на скелеты деревья. Выходим на опушку. Дальше путь лежит через солончаковые болота, где только разведчики знают верную тропу. Она причудливо извивается между многочисленными ямами. Здесь когда-то добывали соль, и вся поверхность солончакового болота изрыта шурфами, словно громадными оспинами.
Позади раздался сдавленный крик, всплеск, за ним второй. Слышу приглушенные голоса. В чем дело? Оказалось, добродушный здоровяк Сергей Самохин оступился в темноте и полетел в яму с водой. Шедший следом старшина 1-й статьи Михаил Петренко бросился к бойцу и зажал ему рот.
Оба «ныряльщика» теперь стоят на тропе, лязгая зубами. С них течет вонючая ядовито-соленая вода. Отчитывать Самохина за неосторожность не время, да парень и сам сознает свою вину.
Идем дальше. Уж два с половиной часа длится наш рейд. Солончаковое болото внезапно кончается. Подходит Григоренко и докладывает, что мы уже в тылу у гитлеровцев.
— Уверен? — спрашивает командир роты.
— Я же здесь не первый раз, — обиженно отвечает разведчик.
Выбираем исходную позицию для атаки. Темень — хоть глаз выколи. Григоренко (вот уж действительно парню цены нет) досконально знает здесь каждый камешек, каждый кустик. Он помогает уточнить направление удара. [218]
Тем временем бойцы устраиваются на привал. Правда, что это за привал, на котором ни закурить, ни поговорить. Но людям не до этого. Главное — отдышаться, набраться сил, сосредоточиться перед атакой.
К зданиям машинно-тракторных мастерских подходим бесшумно. И только когда противник нас обнаруживает, открываем огонь, пускаем в ход гранаты.
Поначалу гитлеровцы огрызались только автоматным огнем. Но вот в нашу сторону потянулись длинные пулеметные очереди.
— Ага, — говорит Черненко, — повернули пулеметчики! Ну что ж, покажем, что мы здесь не только для отвлечения!
У противника нет какой-либо линии обороны. Отдельные группы его солдат укрылись за сваленными в углу двора сельскохозяйственными машинами, за каменными сарайчиками, высоким срубом колодца. По сигналу взвод вступает в бой. Вот пробежал, обгоняя меня, оплошавший на болоте Самохин. Он на ходу ведет огонь из ручного пулемета, прижимая к земле группу вражеских солдат за колодцем.
Старший сержант Кузьма Праздник с бойцами своего отделения схватился за сарайчиком врукопашную чуть ли не с десятком гитлеровцев. Спешу на подмогу и вижу: с крыши сарайчика с разгону прыгает фашистам на голову маленькая фигурка. Да это же Миша Селиванов — ротный заводила и балагур! Наше с ним появление как нельзя кстати. Схватка за сараем вскоре завершается в нашу пользу.
— Впере-е-ед! Вперед, орлы! — раздается над самым ухом.
Это Черненко. Бросаемся вперед. И вдруг вижу тонкое жало трассы, словно при замедленной киносъемке ползущее к нам. И тотчас же что-то мягкое обрушивается на меня и Черненко. Старший лейтенант рычит, чертыхаясь, а в ответ раздается невозмутимый тенорок Бабаева:
— Тихо, пожалуйста! Не шевелитесь!
— Бабаев! Откуда бьют?
— Из-за сеялки-веялки... Я туда Петренко с отделением послал.
Через несколько секунд из-за свалки сельхозмашин доносится шум рукопашной схватки. Потом все стихает. Но тут же из главного здания машинно-тракторных мастерских хлестнул такой шквал огня, что пришлось попятиться за сарай.
— Похоже, фрицы все силы на нас повернули, — весело говорит Черненко, вынимая ракетницу.
Одна за другой в сторону основных сил 3-й роты над крышами мастерских и ферм ушли три красные ракеты. И почти тотчас наши артиллеристы открыли огонь по гитлеровским позициям.
Всего десять минут длился артиллерийский шквал. А когда он утих, до нас донеслось громовое «ура». Это ударная группа [219] 3-й роты во главе с политруком Машковым и командиром взвода лейтенантом Павлом Тычиной пошла в атаку.
Гитлеровцы заметались в огненном кольце. Отдельные группы их пытались прорваться через боевые порядки 1-го взвода, но здесь их встречали гранатами и слаженным автоматно-пулеметным огнем отделения Петренко и Праздника.
Успех ночного боя на правом фланге 827-го полка не замедлил сказаться и на других участках. Бросая оружие и боевую технику, гитлеровцы начали отходить.
К утру фашисты были полностью вышвырнуты из поселка и железнодорожной станции Багерово.
Взятие Владиславовки
Перед нашей 302-й горнострелковой дивизией поставлена новая задача — овладеть железнодорожной станцией Владиславовка — одним из важных пунктов в районе боевых действий на Керченском полуострове. Здесь от железнодорожной магистрали Джанкой — Керчь отходила ветка на Феодосию, по которой гитлеровцы вели переброску подкреплений своим войскам. Стремясь во что бы то ни стало удержать этот опорный пункт, противник сильно укрепил его, создав несколько линий обороны с долговременными огневыми точками, удачно расположив в складках местности артиллерийские орудия и минометы, организовав противотанковую оборону.
Командир полка капитан Кабан понимал, как необходим теперь откровенный, сердечный разговор с людьми, как важно веское и в то же время ободряющее слово командира, старшего товарища. Придя в нашу роту вместе с начальником штаба Крученковым, он рассказал бойцам об особенностях предстоящего боя, выразил уверенность в том, что каждый исполнит свой долг. Прощаясь, сказал с затаенной грустью:
— И вот еще что, третья рота. Народ вы отчаянный. Если нужно, готовы и жизнь отдать ради победы. Такими бойцами можно только гордиться. Одно скажу: Владиславовку надо взять. Но во Владиславовке война не кончается. Постарайтесь сберечь себя для будущих боев и для будущих побед.
Командир и начальник штаба ушли в другую роту, а мы еще долго молчали под впечатлением прошедшей беседы. Лица людей, мысленно готовившихся к предстоящему штурму, были суровыми и просветленными.
На рассвете гром артиллерийской канонады разорвал напряженную тишину ожидания. Дивизионная артиллерия начала обработку вражеских позиций. Понимая, как много зависит от них, артиллеристы старались как можно точнее поражать цели, подавить как можно больше огневых точек противника. Однако это оказалось не легкой задачей. Гитлеровцы так расположили [220] свои доты и дзоты, артиллерийские и минометные позиции, что уничтожить их было делом довольно трудным.
Рассматривая в бинокль вражескую оборону, старший лейтенант Черненко заметил:
— Сейчас бы сюда десятка два бомбардировщиков...
Получасовая артобработка вражеских позиций окончилась так же внезапно, как и началась. На какое-то мгновение воцарилась полная тишина, которую тут же нарушил хриплый голос Черненко:
— Ну-ну, соколики! Даешь Владиславовку! Вперед!
Рота мгновенно поднялась в атаку. Но, пробежав метров пятьдесят, залегла. Командир сам подал команду:
— Ложись! — И тут же проворчал тихо: — Эх, артиллеристы, били-били, да не добили.
К нам подполз начальник штаба старший лейтенант Крученков.
— Что, морячки? Не сладко? — проговорил он. — А ну-ка, Коляда, передай по цепи: «Короткими перебежками, вперед!» На один рывок надо подобраться к вражеской обороне. А тогда уж: «Вперед, в атаку!» Ну, пошли!
Рывком подняв с земли свое сильное тело, Крученков стремительно пробежал несколько шагов, упал и тут же откатился в сторону. На том месте, где он упал, вздыбились фонтанчики пулеметной очереди. Мы повторили его прием.
Еще метров пятьдесят удалось одолеть короткими перебежками. Фашисты, видя, что мы изменили тактику, открыли такой шквальный огонь, что скоро стало невозможно двигаться даже ползком. Особенно густо били вражеские минометы. Не выдержав огня, наш правый сосед, 2-я рота стала откатываться на исходные позиции.
Капитан Кабан, видя, как захлебнулась атака, двинул в бой свой резерв — комендантский взвод. Командовал им лейтенант Михаил Попов, человек большого мужества и высокого чувства долга. Подняв взвод в атаку, он увлек за собою и бойцов 2-й роты. Атакующим удалось вырваться вперед метров на двести, но гитлеровцы обрушили на них такой огонь, что атака снова захлебнулась. Многие бойцы погибли, а сам Попов был тяжело ранен разорвавшейся вблизи миной.
Со стороны наших тылов ветер донес мерный многоголосый рокот.
— Танки! Танки идут! — обрадованно крикнул Черненко.
Боевые машины шли к передовой неторопливо, разбрасывая траками грязь и ведя на ходу огонь. Их было всего шесть. Миновав наши боевые порядки, они продолжали двигаться вперед, к первой линии обороны гитлеровцев. Следом за ними, воодушевленный их поддержкой, в атаку поднялся весь полк.
Противотанковая артиллерия врага, хорошо пристрелявшая местность, ударила по машинам термитными снарядами. Легко [221] вооруженные, со слабой броневой защитой, Т-26 и БТ-5 не могли долго противостоять огню вражеской артиллерии. Сначала вспыхнул один танк, за ним еще один. Из охваченных гудящим пламенем машин выбрасывались танкисты, на них горела одежда. Наши бойцы поспешили им на помощь.
...До конца дня продолжался ожесточенный бой. К вечеру бойцы окапывались, стараясь закрепить успех, добытый дорогой ценой.
Ночь прошла сравнительно спокойно. Перед рассветом я даже задремал на несколько минут. Разбудил меня знакомый говорок старшего лейтенанта Крученкова:
— А что «горнострелковые» матросы во сне видят?
— Какой уж тут сон! Всю ночь животом землю грели, а она все холодная, — басит Черненко. — Руки-ноги аж свело.
— Ничего, скоро разомнетесь.
И начальник штаба сообщил, что удалось подтянуть 152-миллиметровые орудия и что атакующих будут поддерживать девять танков Т-34. От слов старшего лейтенанта у нас, как говорится, дух занялся.
Солнце ползло по небу медленно. Время тянется и тянется. От нетерпения или от голода начинает сосать под Ложечкой. Закуриваю. И вдруг раздается ошеломляющий грохот, будто рухнуло небо и земля встала дыбом. До меня доходит — это бьют 152-миллиметровые орудия. Всматриваюсь во вражеские боевые порядки. Там все кипит, как в гигантском котле.
— «Катюши»! Гвардейские минометы! Живем, Коляда!
Черненко не может сдержать распирающей его радости. На линии обороны гитлеровцев мечется пламя.
Всего несколько минут работали «катюши». И вот снова тишина, только буро-серый дым волнами ходит над немецкими траншеями. А где-то сзади уже нарастает металлический рокот. На большой скорости, проскочив по заранее намеченным проходам через боевые порядки полка, на штурм вражеской обороны устремляются тридцатьчетверки. Наконец приспело и наше время. С громовым «ура» полк поднимается в атаку. Вражеский огонь уже не может остановить лавину наших воинов. Все ближе бруствер траншеи. Навстречу летят острые вспышки огня. Рядом сплошным валом мчатся бойцы, словно где-то прорвало людскую плотину и могучий поток человеческой реки двинулся вперед, сметая все на своем пути. А над степью все грохочет и грохочет гром артиллерийской канонады, расчищая нам путь дальше, к центру Владиславовки.
Гитлеровцы после полученной вчера трепки осатанели: стреляют, как выражается мой сосед по траншее старший сержант Иван Веселов, «на свет, на звук и на запах».
Самая жуткая вещь на свете — предутренняя окопная маета. От нечего делать ковыряю стенку траншеи. Сделал ступеньку, [222] чтобы в атаку удобно было выскакивать, стал ковырять нишу и ненароком нашумел. И тотчас над головой и по брустверу: фить-фить-фить! Короткая очередь из автомата. И довольно точная.
В семь утра снова заговорили пушки. Сорок пять минут земля ходуном ходит от спорой работы орудий всех калибров. Потом на несколько минут «слово предоставляется» гвардейским минометам.
Пора! По команде поднимаемся в атаку, но не успеваем пройти и ста метров, как видим немецкие танки, идущие нам навстречу, а за ними не меньше батальона пехоты.
Торопливо откатываемся назад, в траншею. Я в полном недоумении. Обычно после огня гвардейских минометов гитлеровцев часа два надо приводить в чувство, а тут вдруг внезапная контратака довольно крупных сил. Странно и то, что из Владиславовки доносятся звуки боя. Значит, наши войска уже ворвались в населенный пункт и на станцию.
— Откуда эта орава на нашу голову? — спрашиваю командира роты.
— Видать, решили на нашем участке вырваться из окружения, — басит Черненко. — Ну, это мы еще посмотрим.
А танки — их всего три — все ближе и ближе к траншее. Справа от меня Иван Веселов что-то маракует с гранатами. Передний танк довольно быстро идет прямо на нас. Черная громада наваливается на траншею, гремя гусеницами, воняя перегретым маслом и отработанными газами. Сжимаюсь в комок на дне траншеи. Сверху на голову и за ворот сыплется земля.
Поутюжив траншею, танк проскакивает дальше метров на восемьдесят. И в этот момент, полузасыпанный землею, поднимается со связкой гранат Веселов. Вижу, как летит, кувыркаясь в воздухе, связка.
— Ложись! — кричит Веселов, пригибая меня к земле.
Ухает взрыв. Металлическая громада танка, дернувшись, замирает. Почти одновременно вспыхивает подожженный термитным снарядом второй танк. Третий, проскочив через траншею, пытается уйти, но и его настигает снаряд.
Гитлеровская пехота, потеряв свой броневой заслон, начинает пятиться, огрызаясь автоматными очередями.
Во Владиславовке бойцы прочесывали здание, вылавливая вражеских солдат и офицеров.
Наш 827-й полк вошел во Владиславовку с северо-востока, а с юго-востока вошли бойцы 823-го и 825-го горнострелковых полков 302-й дивизии.
Еще один бой
Восточный ветер несет с собой мокрый снег и едкий дым. Что-то еще горит в освобожденной Владиславовке, и черные клочья горького дыма тянутся за нами вдогон. Мы движемся [223] форсированным маршем в направлении Берели-Шабани (ныне Новопокровка).
Фашисты прочно закрепились в этом селении. Наша разведка обнаружила до полутора десятков дзотов, много хорошо укрытых огневых точек, проволочные заграждения, минные поля.
— Когда ж они успели? — спрашиваю у командира разведотделения Григоренко, словно это он виноват в том, что фашисты сумели организовать оборону.
— Да уж успели, — пожимает плечами Григоренко.
К Берели-Шабани подходим к вечеру. Ранние сумерки затягивают все серой паутиной, из которой едва проглядывают смутные контуры строений. Гитлеровцы не подают признаков жизни, но мы отлично знаем: сотни глаз следят сейчас за каждым нашим движением, сотни стволов направлены в нашу сторону и в любой момент могут открыть огонь.
Мы тоже не проявляем активности. Есть приказ окопаться и ждать утра.
С рассветом наша артиллерия начала обработку вражеских позиций. Густо вздыбился частокол разрывов на переднем крае гитлеровцев. Поднимаемся в атаку. Рота двигается короткими перебежками, а то и вовсе ползком; по проходам в минных полях подбираемся к проволочным заграждениям врага. Над головой то и дело посвистывают осколки.
Накапливаемся у колючки в ожидании конца артподготовки. Бойцы поснимали шинели, ватники и бушлаты, готовятся наводить тряпочный мост через проволоку. Над головою с коротким скрежещущим воем проносятся реактивные снаряды наших гвардейских минометов.
Огонь прекращается так внезапно, что наступившая тишина кажется неестественной. На какое-то мгновение решаю, что оглох, но вдруг совершенно отчетливо слышу голос ротного:
— Вперед, соколики! Вперед!
Рота бросается на проволочное заграждение. Немцы не стреляют, видно, еще не очнулись. По шинелям и ватникам перекатываюсь через колючку. Все подчинено одной мысли: пока враг не пришел в себя, нужно забросать гранатами его дзоты. Увлекая бойцов на штурм вражеских укреплений, в первых рядах идут на врага коммунисты и комсомольцы.
Гулко гремят взрывы. Отделения Кузьмы Праздника и Михаила Петренко забрасывают гранатами дзоты противника. Выведенные из оцепенения обстрелом «катюш», гитлеровцы наконец открывают огонь, но бойцы 3-й роты уже врываются в дзоты и блиндажи. Огневые точки врага умолкают одна за другой. В расположении противника начинается рукопашная схватка.
...Бой за селение Берели-Шабани был не особенно тяжелым. Гораздо сложнее было ликвидировать засевших в дотах и бункерах вражеских солдат. Для их уничтожения был создан штурмовой отряд в составе 3-й роты и приданных ей артрасчета и отделения [224] саперов. Возглавил отряд старший лейтенант Черненко, который разработал план, обеспечивающий в случае успеха полную ликвидацию остатков гитлеровского гарнизона. Штурмовой отряд был разбит на три группы. Первая — под командованием старшего сержанта Кузьмы Праздника — должна была атаковать позиции фашистов с фронта. Группа лейтенанта Павла Тычины предназначалась для нанесения удара с юго-востока, то есть на левом фланге, где оборонительные сооружения врага были не так мощны, как в центре. Третьей группе, которой командовал я, была поставлена задача скрытно пробраться по труднопроходимым кручам и осыпям в тыл немецкой обороны и нанести удар с северо-запада.
Старший лейтенант Черненко, верный своему правилу — всегда находиться на самом опасном участке, отправился с третьей группой. Подавляющее большинство наших людей о скалолазании знало только понаслышке, а альпинистов видело лишь в кино. Но у нас был боевой приказ, и горстка бойцов, упрямо цепляясь за выступы и трещины, то лезла на крутые скалы, то скатывалась по осыпям, стараясь скрытно пробраться во вражеский тыл.
За час одолели несколько крутых подъемов. Наконец узкой овечьей тропой подобрались к острому, изломанному гребню, откуда как на ладони были видны укрепления гитлеровцев. От гребня вниз, в распадок, тянулась крутая осыпь.
Черненко долго присматривался, отыскивая какой-нибудь спуск вниз, но потом безнадежно махнул рукой:
— Как сказал Маяковский: «Можно убедиться, что земля поката, — сядь на собственные ягодицы и катись!» Придется катиться. Будем надеяться, что фрицы не сразу нас заметят и не перестреляют как куропаток.
Но гитлеровцы засекли группу раньше, чем мы начали спуск. На гребне и на осыпи начали рваться вражеские мины.
— Давай вниз, ребята! — скомандовал старший лейтенант. — Только все разом. Пошел!
Мы понимали, что наше спасение и залог успеха только в движении вперед. Со стороны вражеских позиций уже доносились перестрелка, глухие разрывы мин и гранат. Это группы лейтенанта Тычины и старшего сержанта Праздника начали штурм вражеских укреплений.
— Вперед! За Родину! — гремит голос Черненко.
Группа поднимается и стремительно идет в атаку. Вражеские мины рвутся совсем рядом. Впереди, вскинув автомат над головой, бежит старший лейтенант Черненко. Догоняю командира роты, каким-то подсознательным чувством понимая, что должен прикрыть его. Оглушительный взрыв раздается в нескольких шагах. Свистнули над головой осколки металла и камня. И почти тотчас же в воздухе снова повисает сверлящий нарастающий визг.
— Ложись! — кричит Черненко. [225]
...Больше нет ничего. Словно оборвалась кинолента и погас экран...
Санитарная машина неторопливо бежит по изъеденной воронками дороге, то и дело круто заваливаясь на ухабах. Слышно, как гудит мотор да хлопает на ветру угол брезента. А когда слишком круто заваливает машину, к этим звукам присоединяются стоны.
Три дня пролежал я в санбате без сознания. Врачи произвели первичную обработку ран. Когда наконец я пришел в сознание, увидел над собой Черненко.
— Ну, знаешь, брат, — хрипло сказал он, — нельзя так людей пугать. Ты молчи, молчи. Говорить тебе вредно. Ты лучше спи, сил набирайся. Тебе теперь помирать никак нельзя. Тебя к ордену представили.
...И вот бежит по разбитой дороге санитарная машина, кренясь на ухабах. И кажется, нет этой дороге конца. А я лежу навзничь, слушая гул мотора и хлопанье брезента, и широко открытыми глазами смотрю в темноту. Ничего, мы еще повоюем!.. [226]