Нейтральной полосы нет
В годы Великой Отечественной войны автор прошел боевой путь от Северного Кавказа до Праги. Служил сначала в 876-м стрелковом полку 276-й Темрюкской стрелковой дивизии, а затем в 203-м гвардейском стрелковом полку 70-й гвардейской ордена Ленина, дважды Краснознаменной, орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого стрелковой дивизии. Назначенный после окончания пехотного училища командиром взвода, он затем последовательно занимал должности командира роты, начальника штаба батальона и помощника начальника штаба полка.
В послевоенные годы закончил Военную академию имени М. В. Фрунзе и Военную академию Генерального штаба имени К. Е. Ворошилова.
В настоящее время генерал-лейтенант Владимир Петрович Черемных служит в Ленинградском военном округе.
Закончив в мае 1943 года Черкасское пехотное училище, которое тогда находилось в эвакуации, я и мой товарищ Сограт Коберидзе получили назначение в 9-ю армию, которая вела бои на Кубани.
Из штаба армии нас направили в 276-ю стрелковую дивизию.
До мельчайших подробностей помню ту первую свою дорогу на передовую. Сначала ехали на попутной машине, затем, остаток пути до штаба дивизии, — пешком. Шли и думали — каждый о своем. Лишь изредка перебрасывались словами. Солнце палило. Вокруг простирался простор — глазом не окинешь. А тишина... Аж в ушах звенело! И трудно было поверить, что мы уже в прифронтовой полосе. Но тем не менее это было так, и впервые под огнем я оказался еще до того, как прибыл в отделение кадров дивизии...
Мы и опомниться не успели, как над головами пронесся на бреющем «мессершмитт». Растерялись. Стоим. А самолет уже развернулся и — прямо на нас!
— Ложись! — закричал Сограт.
Я прижался к земле, а пули рядом фонтанчиками поднимали пыль, мимо и мимо, но каждая могла быть роковой. Сограт вскочил, я — за ним, и, прежде чем самолет снова развернулся, мы кубарем свалились в заброшенный, неподалеку от дороги, окоп. Сердце мое готово было выпрыгнуть наружу, не от испуга, а от напряжения всех сил в эти считанные секунды. Но вот опять стало тихо, и мы продолжили свой путь.
Что такое передовая? Это как посмотреть. Для офицеров штаба дивизии — районы размещения командных пунктов полков, которые неплохо оборудованы в инженерном отношении. [184]
Здесь можно попасть только под артиллерийский обстрел или бомбежку. А вот командиры полкового звена считали, что они побывали на передовой, хотя и не в зоне ружейно-пулеметного огня противника, когда посещали командно-наблюдательные пункты батальонов. Мы же, взводные и ротные командиры, вместе со своими солдатами находились на самой что ни на есть передовой. На наши головы сыпались и снаряды, и мины, свистели над нами пули. Но и здесь, на передовой, мы выделяли еще понятие «быть в цепи атакующих». Спору нет, минометчики, связисты, словом, те, кто не поднимался в атаку, тоже находились на самой-самой передовой, но они всегда могли воспользоваться хотя бы простейшим укрытием. А в цепи каждый атакующий шел в полный рост. И ты, взводный, с ним рядом. Тебе нельзя отстать или выйти вперед. Сразу поймут, что ты командир, и тут же постараются уложить наповал. Мы, танкоистребители, были всегда в стрелковой цепи. Однако даже в наступлении можно было находиться на передовой, но не в цепи атакующих. Это нужно различать. И каждый, кто берется за перо, чтобы рассказать о своих фронтовых делах, должен помнить об этом и не. хвастать без меры. Моя мама любила повторять русскую пословицу: «Хвастать — не колеса мазать».
После того как нас обстрелял «мессершмитт», я подумал, что путь на передовую начинался не с училища, а связан с периодом становления, с тем, как и что впитал ты от своих дедов и прадедов, как воспитывался в семье, как учился в школе, в какой среде вырос. Только настоящий патриот, по воле сердца поднявшийся на защиту Родины, способен полностью преодолеть чувство страха и стать поистине отважным человеком.
На передовой стреляют в тебя и в то же время не в тебя. В тебя — потому что ты в зоне опасности, не в тебя — потому что именно в тебя вряд ли кто-то конкретно целится. Я не беру во внимание снайперов. Кстати, гитлеровский летчик не выбирал конкретно Сограта или меня. Он стрелял в группу из двоих. И опасность для каждого из нас была равной. Проще говоря, надо привыкнуть к тому, что ты — под огнем. И чем скорее привыкнешь к этому ощущению, а стало быть, перестанешь постоянно опасаться чего-то, тем увереннее почувствуешь себя в боевой обстановке. На передовой разум брал верх над чувствами, разум контролировал их, и товарищи тоже контролировали. Порою от одного доброго слова на душе становилось тепло и легче переносилась опасность. И, будучи благодарен за поддержку своим товарищам, я сам стремился научиться помогать другим.
До 1943 года мне не приходилось бывать на юге. Наша семья жила постоянно на Урале. Это сейчас каждый может исколесить нашу страну как ему вздумается, а до войны люди [185] не отправлялись так часто в дальние поездки. Если кто-то и побывал в путешествии, то, возвратившись, рассказывал о нем чуть ли не целый месяц, собирая вокруг себя немало слушателей. Синие горы Кавказа, так знакомые по произведениям Пушкина и Лермонтова, представлялись мне загадочно-волшебными. В небольшом ауле, где мы задержались ненадолго в резервном полку офицерского состава, была возможность полюбоваться этими горами, правда издалека. Горы высились на горизонте и были действительно синие, но казались не такими высокими, как мне представлялось до этого.
Когда я прибыл в роту противотанковых ружей (ПТР), она самостоятельно занимала район обороны на правом фланге первого батальона 876-го стрелкового полка. Обычно же расчеты ПТР располагались в районах обороны стрелковых рот. Однако после сильных боев весной этого года в кубанских плавнях подразделения полка были плохо укомплектованы, ощущалась острая нехватка личного состава. Поэтому нашей роте была поставлена такая, не совсем обычная задача.
Передний край обороны полка проходил по дамбе, которую солдаты изрыли вдоль и поперек. Кубань в этих местах несла свои воды мимо хуторов, и они как бы прятались в фруктовых садах, отгораживаясь от реки дамбами. В районе хутора Прикубанский река, сделав большой излом, поворачивала на запад. Именно на этом участке передний край переходил на левый берег, где мы сидели в плавнях. Немцы же занимали высоты за рекой Адагум. Активных действий, по существу, не было. Мы ждали приказа на наступление, и это накладывало определенный отпечаток на нашу жизнь. Днем, до обеда, почти все, кроме наблюдателей, обычно дремали, а с наступлением темноты боролись с комарами. Плавни — благодать для комарья! Конечно, мы были постоянно готовы к встрече с противником и ночью посменно дежурили, чтобы вовремя пресечь попытки противника вести разведку.
Вот в такой более или менее спокойный период я и прибыл на передовую. В первый же день командир роты старший лейтенант Пономарев познакомил меня с командирами взводов Дауровым и Коваленко. Мне повезло. Это были настоящие товарищи, они знали войну, не раз ходили в атаки, видели и кровь и смерть. Особенно сблизились мы с Дауровым. На первых порах не верилось, что он не раз бывал в самом пекле боя и даже участвовал в рукопашной схватке. Держался просто, даже чуть застенчиво, а улыбался по-особенному нежно. Он и был моим первым наставником на передовой. До сих пор помню его всегда сдержанный голос:
— Ходить можно вот здесь... Тут пуля не достанет — дамба прикроет.
А когда за рекой однажды возникли звуки, напоминающие отдаленные удары дровосека, он спросил:
— Слышишь?.. — И тут же пояснил: — Это выстрелы из [186] 81-миллиметрового миномета. — И Дауров стал считать. Когда досчитал до семи, раздался первый взрыв, затем последовали второй, третий... — Вот видишь, сколько у тебя времени, чтобы укрыться, — заключил он.
Интенсивная стрельба велась обычно ночью. Как-то я спросил у Даурова:
— Какой толк в этой стрельбе?
— Э-э, — возразил он, — тут своя психология. Солдат должен знать, что его оружие в порядке, вот и проверяет, не заело ли. А если хочешь, этим ободряет себя и предупреждает: дескать, оружие в порядке и он готов встретить любого, только сунься.
Война не щадит и бывалых, обстрелянных воинов — чуть зазеваешься, и она не замедлит рассчитаться с тобой. Однажды лишь один выстрел прогремел с того берега, и пуля угодила в Даурова. Он присел, на лице мелькнула знакомая застенчивая улыбка, а в глазах — вопрос: что это?.. Ведь сам предупреждал меня о тех местах, которые простреливались. Казалось бы, нелепый случай, но и в нем есть своя закономерность — не забывай, что ты на войне, что опасность подстерегает на каждом шагу. К счастью, К. Н. Дауров остался жив.
Часто бывал в роте заместитель командира батальона капитан Александр Иванович Маленок, высокий, стройный белорус. Он никогда не рубил с плеча, решения его и действия были всегда обдуманными. Его теплая улыбка, мягкий голос, стремление по-дружески подбодрить очень располагали к нему.
Дни, проведенные в обороне, были в какой-то степени похожи один на другой. Согласно старинному изречению «Дабы служба не показалась медом», наши командиры ставили перед нами различные задачи, которые поначалу нам казались ненужными. Но очень скоро я стал рассуждать иначе. Ничему не научишься, пока не станешь трудиться сам. И нельзя расхолаживаться: это может привести к печальным последствиям. И тогда это «ненужное» оцениваешь по-другому.
Старшина роты Иван Васильевич Сук трижды в сутки приносил нам еду, а раз в неделю мы ходили к нему (по очереди), чтобы помыться и сменить белье. Повозки роты находились в полутора километрах от передовой, около полуразрушенной хаты; там же, по соседству, расположились тылы батальонов. Кормили неплохо, а разнообразить пищу помогали свежие фрукты, которых было в этих краях вдосталь.
Днем стояла тишина. Лишь иногда снайперы напоминали о. себе. И наши бойцы зря не высовывались.
С наступлением темноты я ходил от одного расчета к другому и, коротая ночь, беседовал с бойцами. Некоторые рассказывали о себе очень скупо, видимо стеснялись. Другие оказывались более бойкими. Пожалуй, откровеннее всех был боец Лягушов, лет сорока на вид, всегда небрежно выбритый, [187] с усталым взглядом. Он не стеснялся рассказывать о случившихся с ним несуразностях и мог оборвать любого, если тот отклонялся от правдивого изложения фактов. Я заметил, что командир роты относился к Лягушову с уважением.
Нравились мне шахтерские ребята Засыпка и Зиньковец. Им не терпелось проявить себя. В конце августа им представилась такая возможность. В полку искали добровольцев в поиск за «языком». Дело сложное: надо было притащить «языка» с того берега Кубани. И шахтерские ребята решили испытать свою судьбу. Группа состояла из пяти человек. В нее вошли Засыпка и Зиньковец. «Языка» решили взять перед фронтом обороны нашей роты, и мы готовились к обеспечению этого поиска.
Разведчики потренировались в недалеком тылу: переплыли реку в облегченном снаряжении, затем обратно — с манекеном. Не знаю, как другие, а я очень волновался за исход поиска.
Наконец тот вечер настал! Разведчики, в темно-пестрых костюмах, с ножами на поясах и пистолетами в резиновых мешочках, с сетками на лице — от комаров, в толстущих носках вместо сапог, вошли в воду и исчезли из поля нашего зрения...
К сожалению, организаторы поиска не учли ряд обстоятельств, и поиск закончился трагически. Двое погибли, в том числе Зиньковец.
А случилось вот что. Группа была обнаружена немцами, когда одного бойца сильным течением отнесло в сторону; выйдя на берег, он напоролся на пулеметный расчет и был убит. Остальные возвратились ни с чем. Отход прикрывал Зиньковец. Он погиб на середине реки. Все мы в эту ночь не находили себе места. Все-таки очень необычна смерть в обороне, в период затишья.
Как это ни странно, но о готовящемся наступлении мы узнали от своего старшины. Иван Васильевич всегда снабжал нас самыми последними новостями. Его расторопности приходилось только удивляться. Впрочем, пораскинув умом, мы и сами поняли, что после завершения Курской битвы не придется долго сидеть в обороне и нам. В тылу же о предстоящем наступлении можно было догадываться по сосредоточению артиллерии и ряду других признаков.
Наша дивизия в ходе боев на Кубани стала Темрюкской. Об этом мы узнали из приказа Верховного Главнокомандующего. И вот 12 сентября состоялось мое боевое крещение. Я не знал тогда названия операции, в которой участвовала дивизия. Уже потом мне стало известно, что это была Новороссийско-Таманская наступательная операция (10.9–9.10.1943 г.), по замыслу которой нашей 9-й армии предстояло нанести удары в центре, на Курчанскую и Темрюк, и на левом фланге, на Кеслерово, разгромить левофланговые соединения 17-й немецкой армии и содействовать 56-й армии в овладении сильным узлом обороны противника. [188]
Накануне дня моего боевого крещения роту ПТР вывели из района обороны и перенацелили вместе с первым стрелковым батальоном на другое направление. Мы переправились через Кубань в районе пристани Братчики. Там линия фронта пересекала реку и шла уже по другому берегу в сторону от ее русла. Наш 876-й стрелковый полк должен был сокрушить фланговые укрепления немцев, оборонявшихся по реке, и тем самым как бы с фланга смотать их оборону. Так мы представляли замысел действий.
Роте было приказано совместно со стрелковым батальоном участвовать в штурме фланговых укреплений, представлявших собой систему дзотов. День 12 сентября я запомнил навсегда. В то время я не мог полностью оценить происходящее на поле боя и, когда мы были прижаты огнем противника к земле, прижаты настолько, что даже трудно было подобное представить, наивно предполагал, что случилось что-то непредвиденное, а дальше все пойдет как по маслу.
Мины взрывались с каким-то приглушенным прерывистым визгом то в одном месте, то в другом. Противник вел огонь по площадям, и в батальоне и роте ПТР постоянно, после каждого налета, кто-то выходил из строя. На дне траншеи образовался кровавый след. Перед этим атака наша не удалась, и мы лежали в каких-нибудь 50–70 метрах от противника, лежали в старой траншее с полуразрушенными нишами. Стоило только приподнять каску, как одна-две пули оставляли на ней вмятины, и было обидно до слез, что немцы могли вести огонь, а мы не имели этой возможности. Хоть так близко от дзотов голову опасно поднять, мы все-таки, приспособившись, стреляли по врагу в основном из карабинов.
Вражеские пули, попадая во что-то твердое, взвизгивали, и этот рикошет заставлял вздрагивать, хотя было ясно, что пронесло. Вообще слово «пронесло» часто мелькало в моем сознании независимо от воли, и то, что оно, это слово, позже выветрилось из головы, говорило о том, что можно наконец-то считать себя обстрелянным.
Фланговые дзоты противника 12 сентября мы не взяли, хотя дрались по-настоящему. Именно тогда я задумался над разницей между тем, что происходило на поле боя, и той обстановкой, которая была нанесена на картах командиров, где первый батальон и наша рота застыли в виде скобки, обращенной выпуклой стороной к дзотам. Мы-то дрались, а скобка оставалась неподвижной. Перед этими дзотами мы топтались еще пять суток. Правда, огонь со стороны противника ослаб, но и с нашей стороны не предпринимались активные действия.
Мы ждали перемен. Ждать я еще не умел, а нужно было научиться. Ждать, зарывшись в землю, под огнем противника — это искусство, которое дается не сразу. Недаром говорят: научись ждать и увидишь, как мох вырастет на ушах у слона.
В ночь на 18 сентября наш полк вывели из боя, нам дали [189] немного отдохнуть, а затем стали выдвигать по правому берегу Кубани на Темрюк. Встреча с противником произошла рано утром 20 сентября. Пока была ночь, мы сближались с противником, причем не очень-то осторожно. Повозки с пулеметами тарахтели за нашими спинами, а впереди нас, тоже по дороге, шли бойцы, составлявшие боевой дозор. Но они вели себя беспечно. Может быть, комбат знал обстановку лучше, чем мы. Однако беспечность несколько шокировала меня. Когда настал рассвет, все как-то подтянулись, почувствовали, видимо, что где-то близко может произойти столкновение с противником. Потом нас обстреляли. И тут ранило Пономарева — пулей навылет выше колена. Он, морщась от боли, поручил мне командование ротой и еще добавил, что, поскольку я мужественно вел себя в бою под Братчиковом, мне и карты в руки. Признаться, такой оценки я не ожидал.
Через два часа ранило и меня, правда легко. Мы перебегали на виду у неприятеля, с тем чтобы сосредоточиться на рубеже перехода в атаку. Обстреляли нас из минометов, но не очень сильно. И я даже подумал о том, что перед нами находился небольшой заслон, который мы сломим легко. И вдруг мне в один из моментов чертовски не захотелось подняться и перебежать на 20–25 метров вперед. Внутренний голос твердил: подожди (вот оно, шестое чувство)! Все-таки встал. И сразу же невидимая сила ударила меня по левой ноге — ниже колена, потом послышался негромкий взрыв. Я упал, конечно. Струйки крови увидел уже после того, как снял сапог. Нашел — две дырочки. Слепое ранение. С ротой остался Коваленко, а я заковылял в санроту полка. Там мне удалили осколки, наложили повязку и предписали следовать в медсанбат. Ранение было действительно легкое, и я пешком добрался до хутора Ханьков. В медсанбате меня осмотрели и направили для лечения при санроте полка. И я пробыл в тылах полка до 28 сентября. Затем меня назначили командиром роты, но роты почти целую неделю не видел. Она воевала в составе первого батальона, иногда составляла резерв командира полка. Бои шли в основном с заслонами противника, так как немцы начали общий отход в Крым. 28 сентября я нашел свою роту и прибыл в штаб полка за получением боевой задачи.
К этому времени полк, продолжая наступление на Темрюк, переправился на другой берег и подошел к пристани Красная Стрелка. Первый батальон, как самый боеспособный, форсировал водную преграду и залег у подножия высоты, занятой противником. Как вулкан перед началом извержения, высота клокотала: доносились то пулеметные очереди, то выстрелы минометов, а следом взрывы мин у самого подножия и по обоим берегам. Что может быть противнее мин в ближнем бою! Волей-неволей я обратил внимание в первую очередь на эту гору, изрытую окопами. Вражеские подразделения, заняв ее, прикрывали подступы к станице. [190]
Погода изменилась: моросило. Авиация нас не поддерживала. Артиллерийские подразделения отстали.
Высоту надо было брать каким-то неизвестным противнику способом. И этот способ командир полка подполковник Фомин определил немного позже. А пока первый батальон залег перед высотой.
Рота ПТР 29 и 30 сентября находилась при штабе полка. Я вышел к реке и наблюдал за переправой. Неимоверные трудности приходилось терпеть нашим передовым подразделениям. Боеприпасы и продовольствие доставляли вброд, так же вброд, под огнем эвакуировали раненых. Разумеется, не обходилось без потерь, но иного выхода не было.
Мне приказали вьдвинуться с ротой в распоряжение комбата капитана А. Ф. Козлова, усилить батальон четырьмя расчетами. Недаром, стало быть, я наблюдал за переправой и определял, когда же выгоднее перейти на другой берег. Выбрал вечерние сумерки и, подав команду на выдвижение, первым вошел в воду. Расчет оказался точен. Мы переправились удачно, а через четверть часа после этого враг снова открыл огонь по переправе из пулеметов и минометов. Рота к этому времени уже залегла в зарослях, на противоположном берегу, где были пустующие ячейки, а я поспешил к комбату, чтобы получить от него задачу. К полуночи мы заняли указанную им позицию на левом фланге батальона и окопались.
Наступило 1 октября. За два с лишним месяца на передовой я познал не так уж мало. Научился оценивать действия свои и соседей, делать кое-какие выводы.
1 октября мы весь день просидели в неглубоких окопах под огнем противника. Мины сыпались на нас, как яблоки с дерева, которое кто-то сильно встряхнул, но взрывались они не очень шумно, хотя это нисколько не успокаивало нас, потому что были и прямые попадания в окопы.
На войне ко всему привыкаешь, но только не к потерям боевых товарищей. А терять приходилось. Перед высотой мы сидели в окопе вдвоем — я и Засыпка. Это он был в составе поисковой группы и все еще с болью переживал гибель друга — Зиньковца. Непрекращающиеся обстрелы тревожили меня, и я решил еще раз проверить, нет ли потерь в расчетах ПТР. А когда вернулся, то увидел, что мина взорвалась прямо в окопе и Засыпка все так же сидел, прислонившись к стене окопа, только бледный как полотно. Он был мертв... Меня как током поразило: «Вот ведь как бывает! Не хотелось выбираться из окопа, кажущегося самым надежным укрытием на свете, идти под пули и осколки. Но заставил себя, пошел и вернулся без единой царапины. А боец, сидевший в укрытии, погиб...»
«Почему фашисты безжалостно расходуют боеприпасы? Уж не собираются ли отходить?» — подумал я. Ночью все стихло. [191]
Постепенно из окопов стали появляться бойцы, чертыхаясь и ругая гитлеровцев.
Побывав в каждом расчете, я убедился, что сидеть в окопах сложа руки нельзя, и стал подумывать о ночной атаке высоты. А когда стемнело, комбат Козлов собрал командиров рот и поставил задачу атаковать высоту, подобравшись к ней по-пластунски. Наша атака увенчалась успехом, и мы буквально на плечах арьергарда противника на рассвете 2 октября ворвались в станицу Старотитаровскую.
Станица оказалась большой, утопающей в садах и, к нашему удивлению, не пострадавшей от вражеского присутствия. Здесь мы устроили небольшую передышку. Позавтракали. И я прилег отдохнуть под большим стогом сена, на теневой стороне. Проснулся от грохота. Пыль забила глаза и нос... Кое-как выбрался из обрушившейся на меня массы сена. Все это произошло неожиданно, и я, сонный, не понимал сначала, что же случилось. Оказывается, «мессершмитты» налетели на расположившиеся в станице подразделения полка и еще раз дали нам предметный урок, какова цена беспечности. Одна бомба упала рядом со стогом сена, но не с той стороны, где я спал.
К счастью, потерь в полку не было. Немецкие «асы» промазали. После этого налета «мессершмиттов» мы заторопились и вышли из станицы. Замечу, не на пользу себе они поторопили нас. Вроде бы парадоксально, но факт!
Мы начали продвижение к Ахтанизовской. Почему-то очень осторожно. Это заняло несколько дней. Утром 4 октября мы вышли к Ахтанизовскому лиману. У нас не хватило сил сломить сопротивление арьергардных подразделений, а у врага — удерживать свои позиции столько времени, сколько хотелось бы им. Немцы, огрызаясь, отходили. Помню, 6 октября мы подверглись налету вражеских самолетов. Они бомбили непосредственно нашу роту. Я прыгнул в небольшой окоп. Сначала казалось, что бомбы летят прямо в него, но я уже знал, что та бомба, которая свистит, не твоя бомба. Кругом были гарь, дым, грохот. Летели осколки и комья земли. Наконец самолеты улетели, и я увидел улыбающееся лицо Лягушова. Это он, оказывается, сидел рядом со мной в окопе. Он встал, огляделся и радостно сказал:
— Кажется, никто не пострадал.
На рассвете 7 октября, когда мы достигли Синей балки, открылся прекрасный вид на Азовское море.
Отсюда нам предстояло наступать на Кучугуры. К тому времени в первом батальоне осталось мало активных штыков.
В открытом поле, перед вечерней зорькой, я держался поближе к Мамонтову, командиру сводной роты, и мы сообща решали, как бы не заблудиться среди холмов и выйти на Кучугуры. Мамонтов старался строго придерживаться указанного направления, ведь в темноте можно было столкнуться и со своими. Без особых приключений 8 октября мы вошли в Кучугуры. [192]
Станица вымерла. Как будто ее жители вдруг сорвались с насиженных мест и каких-нибудь полчаса назад убежали куда-то.
Раздалось рычание шестиствольного миномета, и мы бросились в первые попавшиеся укрытия. Лягушову шестиствольный напоминал обиженного ишака, мне же до тех пор никогда не приходилось видеть этого животного, но залпы шестиствольного воспринимались очень неприятно, как будто эти необычные звуки исходили от великана, который рычал что есть мочи.
Вскоре мы узнали, что на Таманском полуострове противника больше нет. Днем 9 октября мы вернулись в Синюю балку, а оттуда, после небольшого отдыха, в Славянскую.
С 12 октября мы расположились на хуторе Трудобеликовском, который стоял на берегу реки Протока, и нам посчастливилось провести девятнадцать безмятежных дней под небом юга, в пору золотой осени. Рота — это я, Коваленко, Сук, два уцелевших расчета и один ездовой на две повозки. Мы в полном смысле слова отдыхали. На пополнение прибыли лейтенанты Заревняк и Мулеван. Они быстро влились в наш коллектив.
Наша рота подчинялась непосредственно командиру полка. Подполковник Фомин, энергичный, знающий свое дело кадровый командир, руководил полком уверенно, пользовался непререкаемым авторитетом.
Гургенидзе, его заместитель по политчасти, был немножко горяч, но справедлив и с нами, ротными командирами, всегда находил общий язык. Мог поругать за дело, но и похвалить не забывал. Всегда по-деловому помогал нам начальник штаба капитан Чулой, лихой кавалерист, грамотный командир. Правда, по неизвестной мне причине позже его перевели в армейский запасной стрелковый полк. Фомин, Гургенидзе и Чулой хорошо сработались, и нам неплохо служилось под их началом.
Но вот передышка закончилась, и 31 октября мы погрузились на станции Полтавская, чтобы следовать на Украину, под Киев. В пути были более десяти суток. В это время меня поздравили с первой наградой — орденом Красной Звезды.
Под стук колес я вспомнил детали прошедших боев на Таманском полуострове и продумывал, с чего начать сколачивание роты, как только поступит пополнение. Во многом эти вопросы зависели от того, сколько дней нам будет отпущено.
Сколачивание рот в короткие сроки — это тоже искусство, которому, к сожалению, нигде не обучали. А между тем работа эта большая и кропотливая. Прежде всего надо организационно расставить прибывших бойцов и младших командиров, сразу же провести первое комсомольское собрание; важно как можно быстрее вооружить, экипировать и разместить, а затем безотлагательно начать изучение индивидуальных особенностей каждого воина. Ведь командиру необходимо знать, кто и на что способен в бою. Следующий важный этап — занятия по боевой подготовке. Где, как не на тактических занятиях и учениях, сколачивать подразделение?! И постоянно, каждый день, надо [193] помнить о дисциплине, учить бойцов беспрекословному повиновению, исполнительности, но не отбивая инициативу.
Все это я тогда знал в основном лишь чисто теоретически, опыт же предстояло приобретать в ближайшее время.
11 ноября мы выгрузились на станции Конотоп и расквартировались в селе Бочечки. До 20 ноября мы укомплектовывались до полного штата. Итак, нам было отпущено целых десять дней. Когда прибыло пополнение, в первую очередь стали отбирать себе бойцов командиры спецподразделений и артиллеристы. Говорят, пехота — царица полей, а укомплектовывалась она в последнюю очередь. Вроде бы не по науке. Позволю себе возразить. Кто может определить на глазок, в каком человеке сильнее дух. В стрелковые роты попадали менее грамотные, но по другим данным они зачастую превосходили отобранных в спецподразделения. Они были порой более выносливы физически, мужественнее, решительнее.
Отобрал и я людей в свою роту и присмотрел себе в ординарцы Кузьму Васильевича Кириллова, из Воронежской области. Этот парень, 1925 года рождения, был веселым, расторопным. Неразговорчивого, но опытного Лягушова назначил помкомвзвода. Старшина Сук выпросил себе двух ездовых — здоровенного Нестеренко и почти дедушку Светличного, которому было уже за пятьдесят. Старшина просил еще писаря, но, поскольку таковой по штату не полагался, я обрезал:
— Сами ведите бухгалтерию!
За десять дней мы сколотили коллектив, в котором были воины многих национальностей и многих возрастов.
Наконец последовал приказ выступать, но маршрут нам указали лишь на суточный переход. Выйдя 20 ноября, мы находились на марше 19 дней и 8 декабря сосредоточились в лесу, недалеко от сожженного врагом села Кодра. Полк был назначен во второй эшелон. Пользуясь общим затишьем на фронте, мы обживались в лесу, строили землянки — хоть и наспех, но отапливаемые.
Но вот наконец 18 декабря наш полк сменил одну из частей первого эшелона дивизии и занял оборону в районе села Межиречка.
Размышляя над тем, с какими трудностями придется столкнуться в предстоящих боях, я не мог не задуматься над некоторыми вопросами тактики. Если на Кубани приходилось вести огонь в основном по огневым точкам противника, то здесь, на просторах Украины, чуть-чуть припорошенных в эту пору снегом, роте уже предстояло вступать в единоборство с бронированными целями, то есть заниматься тем, для чего она предназначена. И в то же время я понимал, что ПТР — малоэффективное средство борьбы против «тигров» и «фердинандов».
Рота получила задачу быть в готовности к отражению возможных танковых атак противника, но командиры батальонов нередко просили меня подавлять вражеские пулеметы, которые [194] оживали после воздействия артиллерийского огня. Я охотно выполнял эти задачи, следя за тем, чтобы в каждом расчете оставался необходимый запас патронов на случай появления танков.
В один из этих дней наши бронебойщики подбили средний танк противника. Кто это сделал, установить не удалось. Стреляли все расчеты одного взвода. Однако я понимал, что прошли те времена (1941–1942 гг.), когда роты ПТР, благодаря мужеству солдат, сыграли свою роль в борьбе с танками. Теперь же для этого у нас немало гораздо более мощных и эффективных средств. И это было действительно так.
Вечером 23 декабря Сук, прибыв в роту с ужином, сказал мне, конечно по секрету:
— Орудий наставили... Говорят, у немцев рождество!.. Вот и будет им хороший подарочек!
— Рождество? — переспросил я, а сам подумал: «Что ж, неплохо угостить пришельцев в этот их праздник».
24 декабря началась Житомирско-Бердичевская наступательная операция.
Но лишь 26 декабря мы, ротные командиры, получили конкретные задачи на ближайшие три-четыре часа, затем эти задачи последовательно уточнялись. Полк освободил много населенных пунктов, гораздо больше, чем на Кубани. А в новогоднюю ночь мы взяли село Каменку, совсем рядом с Житомиром. Так уж повелось, что освобождение деревни, пусть и небольшой, звучало при докладе особой ноткой, а та земля, на которой не было построек, и леса, и поля — все это как бы приписывалось к близлежащим селам, хотя нередко бой за высоту — перед самым селом или за селом — был ожесточеннее, чем за село. Местность на Житомирщине доступна для действий войск, и мы могли смелее маневрировать, не позволяя втянуть нас в затяжные бои, как это было на Кубани, где плавни препятствовали совершению обходов. Здесь, на Украине, мы несли меньше потерь, а это всегда радовало.
В бою за Высокую Печь 1 января 1944 года наши танки раздавили отходящую моторизованную колонну, а мы добили сопротивляющиеся в этом районе вражеские подразделения. Помогли нам и партизаны: они взорвали мост и этим задержали на какое-то время гитлеровскую колонну.
Среди раздавленных машин и повозок, в разбросанных тут и там ящиках с нарушенной упаковкой, в каких-то тюках, распоротых наполовину, — во всем этом ужасном беспорядке можно было найти кое-что: шоколад, железные кресты, вывалившиеся из полураздавленных чемоданов, вперемешку с бельем, туалетные принадлежности, чьи-то бумаги.
После боя за Высокую Печь запомнился бой на подступах к Дрыглову. Утром, продвигаясь вперед в боевом порядке, неожиданно попали под пулеметный огонь. Цепь залегла. Огонь усиливался, а наша артиллерия еще не заняла огневые позиции. Атака могла захлебнуться. [195]
Комбат Александр Иванович Маленок, высокий, симпатичный, скомандовал:
— Черемных, выручай! Надо подавить пулеметы.
Я бросился к расчетам, чтобы поставить задачи и указать цели. И вдруг что-то горячее обожгло подмышку. «Ранен», — подумал я.
Однако все обошлось: пуля пробила шинель, лишь слегка задев кожу. Через минуту я уже забыл об этой царапине. Определив расстояние до целей, подал команду на открытие огня.
Почувствовав поддержку, стрелковые подразделения возобновили атаку. Сломив сопротивление врага, мы овладели Дрыгловом, а затем и городом Чудновом.
Переход к обороне на передовой мы ощущали раньше, чем получали на это приказ. Просто мы выдыхались, а враг подтягивал свежие резервы. Но нам хотелось взять еще хоть одно село, а это «еще» не получалось. Дальнейшее продвижение было сопряжено с большими усилиями и потерями.
9 января полк встретил организованное сопротивление противника, которое тот оказал с выгодного и хорошо подготовленного рубежа.
Когда снова пойдем вперед, мы не знали, но все как один рвались в бой, рвались завершить освобождение родной земли от фашистской нечисти.
Ячейка управления роты ПТР расположилась в хате на околице села Киреевка. Прямо из комнаты мы прорыли ход сообщения в щель, которую оборудовали во дворе. Сделали так для того, чтобы при артобстреле не выбегать на улицу, а сразу прятаться в укрытие. Позиции расчетов ПТР оборудовали в инженерном отношении так, чтобы перекрывать огнем танкоопасные направления.
Мы перешли к жизни в обороне с ее укладом и повседневными делами. У старшины были свои заботы. Дело в том, что ему удалось раздобыть где-то повозку. В роте стало не две, как положено, а три, и лошадей не четыре, а шесть. Корм, главным образом овес, на неучтенных лошадей, разумеется, не выдавали. Старшина Сук тревожился не об этом. Прокормить еще двух лошадей было нетрудно. Его беспокоило другое: как на это посмотрит старший ветеринарный врач полка. Ведь он мог распорядиться передать лишнюю повозку в другое подразделение. Но отдать эту повозку, добытую для нужд роты? Да ни за что! Сук каким-то чутьем узнавал, когда ветврач будет делать обход в поиске неучтенных лошадей. Наша третья повозка тут же исчезала. Куда? Об этом знал только старшина.
Однажды, хитровато улыбаясь, ко мне подошел старшина Сук.
— Товарищ старший лейтенант (это звание мне присвоили в январе 1944 года), наконец-то я достал то, что нужно. [196]
— Что достал? — поинтересовался я.
— Седло... А то как же получается? Другие ротные верхом, а наш пешком. Не годится!
Я был растроган до слез.
— Спасибо, Иван Васильевич. Но зачем мне седло, если лошади нет?
Сук обиженно сдвинул брови:
— Не то говорите, командир. Главное — седло достать, а лошадь будет.
И действительно, через несколько дней старшина привел лошадь.
— Получайте, командир. Поглядите, какая красавица! Пудькой зовут.
С Пудькой я подружился быстро. Это была умная послушная кобыла. На марше, обнимая ее за шею, немного прогнув спину для равновесия, умудрялся дремать. Пудька шла в колонне и, я точно знал, старалась не беспокоить меня. Случалось, попадали под обстрел. Если я вынимал правую ногу из стремени, лошадь сразу же ложилась на правый бок, и мы, глядя друг другу в глаза, дожидались, когда минует опасность.
4 марта 1944 года началась Проскуровско-Черновицкая операция. Наш полк наступал на Хмельник, начав боевые действия 5 марта.
Сложные были условия. Настало время весенней распутицы, но, несмотря на это, мы продвигались вперед и освободили от врага ряд населенных пунктов. Выйдя к реке Южный Буг, мы форсировали ее. Гитлеровцы делали отчаянные попытки отбросить нас назад, остановить продвижение. Завязались тяжелые бои в районе хутора Короварня. Они продолжались с переменным успехом в течение двух суток.
Мы наносили врагу ощутимый урон, но и сами теряли боевых друзей. Здесь, под хутором Короварня, погиб командир роты автоматчиков старший лейтенант Цинцадзе. Мы с ним командовали ротами, которые подчинялись непосредственно командиру полка, и, естественно, поддерживали тесный контакт между собой. Цинцадзе был волевым распорядительным командиром и хорошим товарищем. Мы встречались по нескольку раз в день и никогда не думали о том, что каждая наша встреча могла быть последней. Смерть товарища не устрашает, она призывает к справедливому мщению. Цинцадзе погиб в бою — его сразила вражеская пуля наповал, сразила тогда, когда он вел роту в бой.
Мы тяжело переживали гибель боевого друга, волевого, храброго и решительного командира.
23 марта был освобожден город Летичев. В последующие дни полк, не встречая серьезного сопротивления, выбил врага из населенных пунктов Войтовцы, Казачки, Кальная-Деражня [197] и ряда других. Мы едва успевали за поспешно отходящим и пытающимся от нас оторваться противником. Небольшие же его заслоны у населенных пунктов мы легко сметали со своего пути.
Стремительно наступая, полк вырвался далеко вперед и оказался отрезанным от главных сил дивизии. Пришлось с боем прорываться к своим.
В районе города Черткова мы получили пополнение и заняли исходное положение для наступления. Однако снова наступать на этот раз не пришлось. После ожесточенных и кровопролитных боев поступил приказ перейти к обороне. Передний край проходил по берегу реки Стрыпы.
В один из этих дней командиров подразделений собрал заместитель командира полка по политической части.
— Вы, конечно, заметили на рубеже, который занял полк, старые, заброшенные окопы? — спросил он. — А если заметили, то, наверное, задумались, откуда они здесь.
Мы слушали внимательно. Действительно, было небезынтересно, кто же держал здесь прежде оборону. И замполит пояснил:
— Здесь проходил оборонительный рубеж войск генерала Брусилова. Прошу вас, товарищи, использовать этот факт в беседах со своими подчиненными, рассказать им о славе русского оружия, о силе и мощи русских войск, которые на протяжении многих веков с успехом отстаивали свое Отечество от иноземных завоевателей.
Мы немедленно последовали совету политработника, и, надо сказать, бойцы слушали нас внимательно и с большим интересом, задавали массу вопросов, которые свидетельствовали о том, что нет среди них безразличных к славной военной истории России.
Полк занял брусиловские окопы, бойцы старательно расчистили и углубили их. Оборону мы оборудовали по всем правилам, однако фашисты так ни разу и не рискнули испытать ее прочность.
Почти три месяца мы просидели в обороне. В ночь на 14 июня наш полк вывели во второй эшелон, для отдыха и получения пополнения. И вдруг — необычная задача. Второму батальону было приказано провести разведку боем. С батальоном действовал один взвод нашей роты. Свои действия мы приняли сначала за общий успех и были крайне удивлены, когда батальон, выполнив поставленные перед ним задачи, возвратился на исходное положение.
Тогда мы не понимали, что более или менее полная оценка обстановки возможна лишь в штабах, куда стекалась вся информация, а мы видели только то, что происходит вблизи, и потому наши выводы часто оказывались весьма далекими от истины.
Пока стояли в обороне, я нередко с разрешения командира отводил свою роту в тыл и проводил занятия. [198]
Хотелось побыстрее ввести в строй необстрелянное пополнение. Мы совершали марш-броски при полной экипировке, выбирали, оборудовали позиции, учились действовать в наступлении, особенно при атаке подготовленной обороны «противника», совершать умелые и дерзкие маневры.
Для тренировок бойцов изобретали различные способы. Затаскивали, к примеру, на высоту пустую бочку и сталкивали ее вниз. Она с грохотом неслась на бронебойщика, который находился в окопе. Ему предстояло подпустить ее поближе, метнуть учебную гранату, присесть, пропустить над собой и бросить еще одну болванку вдогонку. Это, конечно, в полной мере не могло заменить обкатку танками, но являлось неплохой тренировкой для наших бронебойщиков.
И снова бои... Наш полк освободил Перловце, Луку и продолжал наступление.
Особенно запомнился бой под Лукой. Третий батальон, встретив организованное сопротивление противника, залег. Гитлеровцы тут же предприняли контратаку. Создалась угроза их прорыва в тыл.
Нашим полком в то время уже командовал майор Кириченко. Он-то и приказал мне:
— Сделай все, но останови этих фрицев.
Моя рота была как раз в резерве командира полка и являлась единственным средством, которое оставалось у него в руках.
Я быстро осмотрел местность, оценил обстановку. Совершая обход, гитлеровские автоматчики поднимались по склону. Вот когда пригодилась нам закалка, полученная в обороне. Стремительно выдвинулись наши расчеты на выгодные позиции, замаскировались, поджидая врага. А фашисты, ничего не подозревая, приближались к нам.
Я подал команду, и тут же грянул залп двадцати противотанковых ружей. И это по автоматчикам — такого мне видеть еще не доводилось.
Атаковавшие в полный рост фашисты, должно быть, сразу не поняли, что произошло. Они замешкались, сбавили шаг. Второй залп остановил их, а третий заставил залечь. Больше они атаковать уже не пытались. Именно залповый огонь принес нам в этой обстановке успех.
1 августа противник начал отход. Мы освободили целый ряд населенных пунктов, 4 августа переправились через реку Стрый и двинулись на Дрогобыч. В город, однако, мы не вошли, его освободили другие части. Остановились мы на окраине. И тут меня вызвал командир полка майор Кириченко.
— Давай-ка, Черемных, спеши со своими орлами в Трускавец, — сказал он. — Это курорт. Надо, чтобы гитлеровцы не успели его разрушить. Особенно Хрустальный дворец. Понял?
Мы двинулись напрямик, сокращая путь. Торопились, но опоздали. Правда, задача оказалась выполненной сама собой. Фашисты, перепуганные появлением советских войск — а кроме [199] нас к Трускавцу подошли еще и другие подразделения, — драпанули, не успев ничего разрушить. Остался целым и Хрустальный дворец.
На подступах к городу Старый Самбор мы догнали свой полк. Бой еще продолжался, но уже с меньшим напряжением. Противнику удалось оторваться от нас, и к вечеру 8 августа все стихло.
Ночь выдалась теплая, лунная. Мы продолжали движение вперед, преследуя противника, и вдруг поступила команда остановиться. Впереди был заминированный участок дороги. Воспользовавшись непредвиденным отдыхом, бойцы повалились на обочину, чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть. Ноги у всех гудели от долгих и тяжелых переходов. Проверив свою роту, решил прилечь и я.
Наконец саперы обозначили проход, прозвучала команда, и мы продолжили ночной марш.
Взрыв прогремел внезапно, едва я сделал несколько шагов по дороге. Взрывная волна сбила меня с ног. Ко мне подбежала Маша Лебедева, наша связистка. Она пыталась помочь мне подняться, но я почувствовал резкую боль в левой ноге. Разрезав сапог, увидел кровь.
Рядом стонали другие раненые. Принесли на носилках командира полка майора Кириченко. Вместе с ним нас положили на повозку, и ездовой погнал лошадей, спеша на полковой медицинский пункт.
Я лежал на соломе, застеленной плащ-накидкой, и смотрел на звездное небо, с удивлением думая: ранен вот, а не так уж и больно.
Да, я действительно почти не ощущал боли, а вот командиру полка было по-настоящему плохо. Повозку трясло на неровной дороге, и он стонал.
На полковом медицинском пункте за нас принялись врачи санроты. Кириченко сразу отправили на операцию, а мне сделали какой-то укол, и молоденькая медицинская сестра стала заполнять карточку передового района.
Затем меня отправили в медсанбат. Там снова обработали раны, удалили осколок. А потом я кочевал по госпиталям, задерживаясь в некоторых из них не более суток, и наконец очутился в Трускавце, в том самом Хрустальном дворце. Повезли в операционную и нашли еще один осколок. Так удалось мне сохранить ногу.
До конца октября я провалялся в госпитале, и только 31-го числа меня направили в свою дивизию. Добирался на попутных машинах — сначала в отдел кадров фронта, затем в отдел кадров 1-й Гвардейской армии, а это расстояния немалые.
В отделе кадров армии я узнал, что мне присвоено воинское звание «капитан».
И вот 11 ноября я снова в родной части, только теперь уже не командиром роты, а помощником начальника штаба полка. [200]
В период подготовки к наступательным действиям на кошицком направлении мне пришлось впервые готовить ряд документов, а также решать некоторые вопросы на местности и в штабах батальонов.
Наступление началось утром 23 ноября. После сильной артподготовки батальоны атаковали вражеские позиции и без труда вышли к речке Чьерна-Вода. И на этом рубеже не задержались — быстро нашли удобные места для форсирования и с боем освободили ряд населенных пунктов на противоположном берегу. Затем, преследуя противника, достигли реки Лаборец.
Особенно памятен мне бой за населенный пункт Поздичевце, в котором гитлеровцы оборудовали сильный опорный пункт. В тот день начальник штаба майор Голосюк приказал мне возглавить группу разведчиков и, совершив маневр, с тыла захватить село Травшите.
Передний край мы пересекли ночью, используя промежутки в обороне врага. Под покровом темноты приблизились к селу. И тут нас обстреляли. Я приказал группе залечь и приготовиться к бою. По вспышкам выстрелов определил, что силы врага невелики. И тогда мы ринулись в атаку. Гитлеровцы поспешно бежали, и село оказалось в наших руках.
9 декабря я сдал свои дела в штабе полка и возглавил штаб второго батальона. Этим батальоном командовал мой добрый товарищ Федор Киреев.
12 декабря бои разгорелись с новой силой. Особенно тяжело дались нам две высоты, расположенные близ дороги на подступах к Кошице. Здесь я был снова ранен и пролежал в госпитале до 3 января 1945 года.
Вскоре после возвращения в строй получил назначение на должность помощника начальника штаба 203-го стрелкового полка 70-й гвардейской стрелковой дивизии.
Но до полка еще надо было добраться: оказалось, что врагу удалось отрезать его от главных сил вместе с командным пунктом дивизии, на котором находился комдив генерал-майор И. А. Гусев.
Применительно к этому состоянию полка слово «окружение», думаю, не подходит, поскольку полк, захватив выгодный рубеж, оборонялся на нем, поджидая подхода других частей дивизии и не собираясь отходить.
Только 17 февраля мне удалось добраться до полка. Начальник штаба майор Калинин сразу ввел в курс дела, познакомил с обстановкой.
В Рыхулде полк оборонялся до 21 февраля. Каждый дом здесь стал крепостью, которую защищал гарнизон в несколько человек. Комендантом одного из них был старшина Власенко. Бойцы спустили в подвал орудие, пробили амбразуру, подготовились к стрельбе. Отбили сначала одну атаку фашистов, потом другую. Но вот показались два танка, ведя на ходу беглый огонь из пушек и пулеметов. [201]
Два столба дыма и пыли почти одновременно выросли перед амбразурой. Пыль забивала глаза, рот, уши. Кто-то стонал.
Старшина Власенко дал целеуказание наводчику, но тот даже не пошевелился. И тогда, поняв, что наводчик мертв, Власенко сам бросился к орудию и заработал поворотными механизмами.
Прогремел выстрел, и первый же снаряд попал в гитлеровский танк. Однако второй продолжал вести огонь. Гарнизон держался стойко, до последнего патрона, и не отошел перед превосходящими численно силами врага.
В боях за Рыхулд каждый имел возможность проявить себя. Проверили на прочность и меня. Как-то с командного пункта дивизии позвонил генерал-майор Гусев и приказал прислать к нему офицера штаба для уточнения боевой задачи. Выбор пал на меня.
На пути к тому месту, где располагался командный пункт дивизии, простиралось открытое поле. С полкилометра надо было преодолеть под огнем врага, не имея возможности хоть как-то укрыться.
Как же перебраться через него? По-пластунски? Но это очень долго. Короткими перебежками? Я пошел не спеша, рассчитывая на то, что гитлеровцы не обратят внимания на меня. Сначала чувствовал напряжение во всем теле, какую-то скованность. Понемногу осмелев, пошел побыстрее, а последние сто метров преодолел броском.
Гусев, оказывается, наблюдал за моим передвижением. Встретил он меня по-дружески, похвалил. Обратно я возвращался смелее. Только шагом. Правда, два-три раза по мне стреляли, но, видимо, издалека.
18 февраля в город вошли советские танки, враг был отброшен.
В начале марта мы вплотную занялись подготовкой к наступлению на моравско-остравском направлении. Работа под руководством опытного начальника штаба майора Калинина стала для меня хорошей школой. Майор Калинин принадлежал к той категории начальников, которые не стремились распекать за промахи, а терпеливо учили тому, как не допускать их впредь. Видя мою неподготовленность в некоторых вопросах, он сам проработал со мной порядок организации взаимодействия в первый день наступления, и это практическое занятие осталось в моей памяти на всю жизнь. Обучал он столь доходчиво и интересно, что я до сих пор помню все детали его урока на НП полка, а много лет спустя, будучи преподавателем на курсах «Выстрел», взял на вооружение его методику объяснения сложного материала простым языком.
Командир полка подполковник Н. М. Маслов был опытным, грамотным и инициативным командиром. Целиком и полностью доверяя своему штабу, он, однако, не делал догмой все выполненные перед боем тактические разработки и в случае необходимости [202] изменял замысел, отдавал неожиданные, но продуманные распоряжения.
И вот наступило 10 марта. С утра шел мокрый снег, серо-белая пелена ограничивала обзор. Артподготовка была сильной, и батальоны, без особого труда перевалив через железнодорожное полотно, овладели селом Павловице. Однако дальнейшее продвижение застопорилось. Противник, опираясь на выгодный рубеж обороны по восточным скатам высоты 276, оказывал сильное сопротивление. Говорят, в каждой неудаче ищи прежде всего свои промахи, но в этой конкретной ситуации мы своих ошибок не находили. Конечно, сыграла роль погода. Не было авиационной поддержки. Неудача в этом бою обескуражила нас, опечалили потери. Стало известно, что Каурову оторвало ногу. Я не смог повидать его перед эвакуацией в медсанбат, а встретились мы уже после войны...
При организации форсирования реки отличился наш полковой инженер капитан В. Г. Клишин. Под огнем противника он разведал надежные места для переправы. В ночь на 18 апреля подразделения полка захватили плацдарм на противоположном берегу, а на следующий день значительно расширили его.
В ночь на 21 апреля нами была захвачена высота 346,0. Ее мы удерживали до 25 апреля. В этих боях характерным явилось то, что мы действовали малым числом, но за нашими спинами было много боевой техники, особенно артиллерии. А ближнего боя мы не боялись. Командные пункты максимально приближали к боевым порядкам пехоты, даже слишком. Так, подполковник Маслов нередко располагал КП полка в 300–500 метрах от стрелковых рот.
В боях за высоту 346,0 был ранен заместитель командира полка майор П. А. Дымчук. Павел Андреевич хорошо разбирался в обстановке, чувствовал ее. Командир полка Н. М. Маслов всегда считался с ним и доверял ему. Мы вместе с заместителем командира полка по политчасти майором Трошиным проводили до санроты раненого Павла Андреевича. По пути, обратив наше внимание на огромное количество боевой техники и артиллерии, сосредоточенной на плацдарме, он сказал:
— Теперь понимаете, какие грядут события.
В те дни, когда мы отражали бесчисленные контратаки врага на высоту, на плацдарме сосредоточивались новые силы для удара с целью овладения Остравским промышленным районом.
Завершающий удар был нанесен 26 апреля. В тот день наш полк совместно с другими частями вышел на шоссе Велька Полом — Свинов. Тут меня ранило маленьким осколочком в шею, но я после перевязки вернулся в строй. Мы продвигались к Остраве с запада. Совершив перегруппировку, днем 30 апреля овладели Свинцовом, затем форсировали реку Одер, захватили с ходу [203] Витковице и к, вечеру вышли в центр Остравы. При форсировании Одера вновь отличился капитан В. Г. Клишин. И когда ему вручили орден Отечественной войны I степени, я был искренне рад за него.
Жители Витковице и Остравы встречали нас как друзей. Освобождение этого города мы завершили накануне первомайского праздника, и это увеличивало нашу радость. Получив из штаба дивизии новую боевую задачу, мы перешли к преследованию противника в юго-восточном направлении.
5 мая наш полк получил другое направление для наступления. В связи с ранением Маслова (к счастью, легким) в командование вступил майор Трошин. Мы снова перегруппировали подразделение и, пройдя город Фульнек, завязали бой с противником за Одры. Этот городишко был расположен в живописном месте и даже в годину войны выглядел опрятным. Бой за него носил несколько необычный характер. Сначала мы не смогли ворваться на его окраину, тогда решили один батальон послать в обход, а сами стали подтягивать артиллерию, чтобы приблизить ее к боевым порядкам. Вдруг немцы стали отходить, и мы ворвались в город, а когда допросили пленного, то выяснилось, что они приняли передвижение нашего штаба за выдвижение второго эшелона, потому и решили они отойти в горы. Так мы освободили Одры, Но преследовать противника не стали: другое распоряжение пришло из штадива...
В ночь на 7 мая полк был отведен в город Фульнек, а 7 мая мы маршем вышли в Вигштадтль, где нас ожидали новенькие «студебеккеры». Мы оставили полковые подразделения на месте, погрузились на «студебеккеры» и поехали — уже в качестве мотопехоты — по маршруту Чирм, Рауч, Штадт Либау, Домштадтль, далее в направлении на Оломоуц. Конечной целью нашего марша была Прага.
8 мая в районе Оломоуца мы завязали бои за станцию Литовель, которую к вечеру взяли.
После этого очень скоротечного боя главные силы полка устремились к Праге. Я возглавил передовой отряд, в состав которого входил третий стрелковый батальон.
К Праге мы подошли с востока. Прага ликовала. Чехи обнимали наших солдат. Победа! Она действительно пришла к нам со слезами радости на глазах. И на глазах у этой радости недалеко от Праги произошел последний трагический случай в нашем полку... Фашистский офицер в упор убил командира третьего батальона Донского. В день окончания войны...
Военным сделала меня война. Во время войны я стал офицером. Думал ли об этой профессии прежде? Серьезно, наверное, нет. Я мечтал о мирной профессии. И теперь, после победы, мог бы вернуться к ней. Мог ли? Очевидно, подобные вопросы задавали себе многие наши офицеры. Если раньше нам казалось, что после победы не будет больше никогда войны, что люди [204] будут жить в мире и согласии, то вскоре после войны растаяли эти иллюзии. И многие из нас, научившиеся ценить мир и научившиеся сражаться за него, связали свою жизнь с армией, понимая, что их опыт, их знания нужны делу мира. Остался в строю и я и служу по сей день, вкладывая все свои силы в дело защиты мира. Ибо мир и счастье на Земле зависят от нашей мощи, которая отрезвляет тех, кто еще питает надежды раздуть новый мировой пожар. [205]