На взводной позиции

Юлий Николаевич Крылов ушел в армию семнадцатилетним пареньком. На фронт попал в ноябре 1944 года. Был командиром пулеметного расчета, затем командовал взводом. После войны закончил военное училище и Московский государственный университет. Много лет проработал в военной печати. Ныне член Союза журналистов СССР полковник запаса Ю. Н. Крылов продолжает трудиться, много сил отдает военно-патриотической работе среди молодежи.

Эшелон идет к фронту

Наконец-то мы дождались: учеба позади.

Мы — это выпускники Тульского пулеметного училища, младшие лейтенанты. Вот уже более двух недель мы томились в летних лагерях. Сначала ожидали приказа о присвоении офицерского звания, потом — приказа об отправке в действующую армию. И все эти дни после государственных экзаменов от подъема до отбоя только тем и занимались, что строили планы на ближайшее будущее.

Наш ротный, лейтенант Николай Шмидт, еще недавно такой строгий и официальный, как тень ходил от одной группы бывших курсантов к другой, слушал наши бесконечные споры по поводу боевых действий на фронте и все больше мрачнел. Тогда мы не знали, что лейтенант уже в третий раз подает рапорт о переводе его в действующую армию. И в третий же раз получает категорический отказ.

А мы спорили с утра до вечера, устраивая самый подробный анализ фронтовым операциям. В кого только мы не превращались в эти минуты: и в комбатов, и в комдивов, и в командармов, и даже за маршала Жукова принимали решение. Лишь взводными никто из нас почему-то быть не хотел. Масштаб, видно, не тот. А ведь все мы были именно командирами взводов, и не более...

И вот мы едем на фронт. Эта долгожданная новость сразу всех преобразила. С нас как ветром сдуло мальчишескую бесшабашность. Увяли споры, притихли ротные заводилы. Лица ребят посерьезнели, будто вместе с приказом об отправке им пришлось переступить незримую черту, за которой начиналась иная жизнь. [127]

С утра мы в последний раз привели в порядок оставляемое имущество, подмели лагерные дорожки, строевой плац и после обеда с тощими вещмешками застыли в прощальном строю. На митинге нас щедро напутствовали, желали быстрее прикончить фашистских гадов и встретить победу в Берлине.

Кто-то из выпускников произнес ответную речь, громыхнул оркестр. И мы торжественно зашагали на станцию. То, чего с таким нетерпением ждали, наступило так быстро, что просто не верилось. И только когда открылся семафор и паровоз с ликующим кличем рванул наш эшелон, мы осознали: к прошлому возврата больше нет.

Теперь нас интересовал один вопрос: на какой фронт попадем? Судя по тому, что эшелон шел на юго-запад, нас ожидал 2-й или 3-й Украинский. В эти осенние дни сорок четвертого года оба эти фронта разворачивали второй этап боевых действий на территории Венгрии — Будапештскую операцию. В результате первого этапа — Дебреценской операции — была освобождена Северная Трансильвания и все левобережье Тиссы. За 23 дня октябрьских боев наши войска продвинулись на 135–275 километров. Вышли на линию Чоп, Сольнок, Байя, форсировали Тиссу и захватили крупный плацдарм — от Альпара на Тиссе до Байи на Дунае. С этого плацдарма силами 46-й армии генерала И. Т. Шлемина и предполагалось нанести главный удар по противнику в районе венгерской столицы.

* * *

В начале ноября наш эшелон прибыл в румынский город Арад, где и был расформирован. Мы оказались в отдельном полку резерва офицерского состава 46-й армии 2-го Украинского фронта. Дня на два все словно забыли о нашем существовании. Поэтому мы решили напомнить начальству о себе. Инициативу проявил москвич Николай Фонарев. Захватив с собой двоих товарищей, он отправился в штаб полка. Делегация еще не вернулась, а нам уже последовала команда: вооружить прибывших выпускников училища... лопатами, метелками и послать их на уборку территории городка.

Вот теперь о нас не забывали. Каждое утро мы строились, и пожилой майор из штаба полка давал задание на весь день. До обеда занимались изучением материальной части оружия, физподготовкой и тактикой, а вторую половину дня проводили на уборке территории, оставляя, правда, время для чтения газет или просмотра в клубе довоенных фильмов и боевых киносборников.

В канун 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции в полосе 46-й армии завязались ожесточенные бои. Ежедневно резервный полк направлял в ее дивизии группы офицеров на пополнение. Вместе с Иваном Козловым, Евгением Бородиным и Николаем Фонаревым я отправился в 68-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которая вела бои на подступах к Будапешту. [128]

Штаб дивизии нашли в венгерском селе Такшонь, недавно освобожденном от гитлеровцев. Встретили нас приветливо. Сначала отвели в военторговскую столовую, потом расквартировали.

Мы с любопытством прошлись и по селу: ведь никто из нас так близко «заграницы» раньше не видел.

Удивило, что в селе почти не было видно местных жителей. Лишь изредка из дома в дом пробегали женщины, наглухо замотанные в черные платки. Мужчины вообще не показывались. Позже мы узнали, что население под влиянием фашистской пропаганды побаивалось русских бойцов и командиров. Но так продолжалось недолго. Извечное русское дружелюбие, доброта и чувство интернациональной солидарности быстро поломали лед страха и недоверия к советским воинам. С каждым днем улицы села становились все более оживленными, вновь открывались кабачки и магазины, жители охотно торговали по дворам своими припасами.

Вскоре нас вызвал к себе начальник политотдела дивизии гвардии подполковник А. А. Наугольный. Все мы были коммунистами, и этот факт начподив встретил с удовлетворением. Он рассказал, что дивизия всего несколько дней назад прибыла из Польши и прямо с марша вступила в бой на будапештском направлении.

Далее А. А. Наугольный рассказал о боевом пути и героях дивизии. Соединение было сформировано весной сорок второго года на Дальнем Востоке и получило наименование 96-й стрелковой дивизии. В начале августа она была переброшена под Сталинград, где принимала активное участие в окружении и разгроме группировки врага.

Боевое крещение бойцы дивизии приняли под городом Серафимовичем. Две недели шли упорные бои за этот крупный населенный пункт на правом берегу Дона, родину известного советского писателя, автора «Железного потока». Взятый дивизией серафимовичский плацдарм в августе 1942 года явился отправным пунктом для последующих наступательных операций советских войск по окружению и уничтожению группировки войск Паулюса. За успешные боевые операции по разгрому врага под Сталинградом в феврале 1943 года дивизия была преобразована в 68-ю гвардейскую стрелковую.

После сталинградских боев это соединение успешно сражалось на Украине: под Михайловкой-1, форсировало Днепр южнее Киева, освобождало Правобережную Украину, штурмовало Львов. За образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные при этом доблесть и мужество дивизия была вскоре награждена орденом Красного Знамени. Затем ее полки участвовали в освобождении польской территории, откуда в октябре 1944 года дивизия и прибыла в Венгрию.

Начальник политотдела рассказал и о подвигах воинов дивизии. Один из них особенно врезался в память. [129]

...Бой за украинское село Михайловка-1 в августе 1943 года оказался затяжным и жестоким, фашисты часто контратаковали. Полки дивизии несли тяжелые потери.

Собрав новые силы пехоты и танков, фашистское командование вскоре предприняло особенно мощный контрудар. Он пришелся по 200-му и 202-му гвардейским стрелковым полкам дивизии. Нависла реальная угроза прорыва нашей обороны. И тут почти одновременно навстречу вражеским танкам со связками гранат бросились петеэровец коммунист Николай Попов и пулеметчик комсомолец Михаил Гарнизов. Ценой собственной жизни они остановили продвижение двух гитлеровских бронированных машин. Их подвиг вдохновил остальных бойцов. Полки поднялись в решительную атаку, опрокинули врага и на его плечах ворвались в Михайловку-1.

За этот подвиг Н. Попову и М. Гарнизову было посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза...

Начальник политотдела подошел к карте. Но в этот момент зазвонил телефон. Наугольный взял трубку, внимательно выслушал сообщение. По его лицу пробежала тень. Затем, положив трубку, он, расправив под ремнем гимнастерку, произнес:

— Придется вам, товарищи, с боевой обстановкой познакомиться на месте. В полосе обороны дивизии противник начал наступление. Вам приказано немедленно убыть в свои полки. Выполняйте.

Итак, пришел час нашего расставания, ибо мы получили назначения в разные полки дивизии. Грустно. Первым тягостную паузу нарушил Фонарев. Сказал:

— Ладно, братцы, давайте прощаться без телячьих нежностей. Мы же в одной дивизии, еще увидимся... — И протянул мне свою крепкую мозолистую руку. Пожимая ее, я заглянул в его васильковые глаза и увидел в них закипающие слезы. Но в тот же миг Николай смутился, толкнул меня в плечо:

— Ладно, шагай, увидимся...

Видно, чувствовал, что расстаемся мы навсегда. Так оно и случилось. Месяц спустя, в декабре 1944 года, Николай Фонарев геройски погиб в бою.

А с Иваном Козловым и Евгением Бородиным мы увиделись. Правда, только через тридцать два года после победы. Это произошло 9 мая 1977 года в Москве, в Центральном парке культуры и отдыха имени М. Горького. И с той поры каждый праздник Победы мы отмечаем вместе...

В 198-й гвардейский стрелковый полк я отправился один. На полдороге встретил попутчика, капитана А. Я. Шакурина, возвращавшегося, как он пояснил, из медсанбата, где лечился после ранения. С его слов я и получил первое представление о полковом коллективе, в котором мне предстояло принять боевое крещение. Я поинтересовался, давно ли капитан из полка. [130]

— Две недели. На этот раз легко отделался. Залатали, теперь можно топать до победы.

У штаба полка мы распрощались. И каково же было мое изумление, когда спустя три часа я, докладывая командиру роты о прибытии в его распоряжение для прохождения дальнейшей службы, увидел, что ротный — мой недавний попутчик — капитан Алексей Яковлевич Шакурин.

Взводный

Записав тощие сведения обо мне, Шакурин пригласил на кружку чая, сказав, что если у меня есть какие-то вопросы, то я могу их выкладывать за столом, тут же, в землянке.

— Разрешите спросить, товарищ капитан, каким взводом я буду командовать? Первым или вторым?

Шакурин добродушно усмехнулся:

— Да бери любой. Кроме тебя, ведь взводных в роте больше нет... А если серьезно, то принимай первый взвод и топай с ним до победы.

«Ну вот ты и дождался заветной минуты, взводный», — мысленно поздравил я себя.

После чаепития и непродолжительного разговора о ближайших моих действиях в качестве командира взвода капитан А. Я. Шакурин разрешил мне приступить к своим обязанностям.

— Вызвать связного или сам найдешь взвод? — спросил он на прощание.

— Не надо, это же рядом.

— Как сказать. Хотя ладно, привыкай к самостоятельности.

На землю уже давно опустился хмурый вечер. Приятно бодрил легкий морозец. В воздухе летали редкие снежинки. Касаясь лица, они тут же таяли.

Подождав, когда глаза привыкнут к темноте, осторожно двинулся по ходу сообщения. Шел, как мне показалось, очень долго. Неожиданно за поворотом траншеи наткнулся на бойца. На мой вопрос, кто он, тот доложил: красноармеец Бабура.

— Вам первый взвод? — переспросил боец. — Так я и есть из первого взвода. А вы кто будете?

— Назначен к вам командиром взвода... Где командир отделения Ткаченко? Помогите его найти.

— Это можно, — согласился боец и отрывисто свистнул.

— Чего тебе, Мишка? — послышался чей-то полусонный голос.

— Иди сюды.

— Иду.

Из ниши вылез молодой красноармеец. Он вскинул ремень автомата на плечо, вяловато подошел к нам. Даже ночью его [131] внешний вид производил удручающее впечатление. Поясной ремень свисал ниже живота, шапка распущена, шинель расстегнута.

— Проводи лейтенанта до сержанта Ткаченко, — сказал ему Бабура.

— Пойдемте, товарищ лейтенант, — сразу оживился боец. — Совсем недалече.

— Как ваша фамилия? — спросил я его.

— А Рындюк. — И тут же поправился: — Красноармеец Иван Рындюк, товарищ лейтенант!

— Товарищ Рындюк, во-первых, я младший лейтенант. Во-вторых, мне бы хотелось, чтобы вы в таком затрапезном виде больше не ходили.

— Так ведь темно, товарищ младший лейтенант, кто меня видит?

— Вы считаете, если никто не видит, то можно и не соблюдать форму одежды, дисциплину? Ошибаетесь, товарищ боец! Сейчас же заправьтесь!

Рындюк в секунду привел себя в порядок.

— Вот это совсем другое дело, — кивнул я. — Идемте.

* * *

Сержанта Ткаченко мы нашли на левом фланге, там, где кончались ротные позиции. Дальше местность шла под уклон, образуя неглубокую низину, поросшую кустарником. Здесь находился расчет станкового пулемета, приданного роте.

Завидев нас, Ткаченко шагнул навстречу.

Сержанту на вид было лет сорок — сорок пять. Он был выше меня на целую голову, круглолицый, с короткими усами. Мне о многом хотелось его расспросить, но слова застревали в горле. От командира роты я уже слышал, что Ткаченко воюет от самого Сталинграда, награжден двумя орденами Славы. И вот теперь мне, мальчишке, предстояло им командовать.

— Ну и как идут... дела... во взводе? — неуверенно спросил я сержанта.

— Воюем помаленьку... Разрешите узнать, со взводом утром будете знакомиться или сейчас?

— А как вы думаете, когда лучше?

— Чего же тут думать, товарищ младший лейтенант! На фронте каждая минута на счету. Кто знает, что нас ждет утром.

— Согласен, давайте сразу и начнем.

Мы подошли к станковому пулемету. Командир расчета младший сержант Водовозов коротко доложил о секторах обстрела, ориентирах, о готовности к ведению огня с основной и запасных позиций.

Мы с Ткаченко медленно двинулись по траншее на правый фланг роты. По пути Ткаченко обстоятельно пояснял:

— Два отделения первого взвода занимают оборону по этой траншее. Одно отделение — метров пятьдесят в глубине. Там же [132] еще два отделения из других взводов, минометы и противотанковая пушка. Они составляют ротный опорный пункт. Правда, как положено, по науке, ротного опорного пункта не получилось — силенок маловато. Неделю назад гитлеровцы нас здорово пощипали. Как раз на октябрьский праздник...

И Шакурин, и в штабе полка мне уже рассказывали, что 7 и 8 ноября части дивизии выдержали более двадцати контратак противника силами от взвода до батальона при поддержке бронетранспортеров и танков. И вот теперь сержант сообщил подробности. Оказалось, накануне праздника рота заняла оборону в 12–15 километрах юго-восточнее Будапешта. Ждали команду «Вперед!», а замыслов фашистов, видно, полностью не учли. Утром 7 ноября на позиции батальона двинулись пехота и танки. На другой день наши отбили три контратаки и подожгли четыре танка.

Ткаченко вздохнул и продолжал:

— Тогда, восьмого, оба наших командира взводов полегли. Смелые были хлопцы. Ваш предшественник, Федотов Степан, парторгом роты был. Поднялся первым в атаку, мы — за ним. Смотрю, ранили его, а он все бежит вперед. «Давайте, — кричу ему, — в тыл, вы же ранены!» А он кулаком погрозил: не смей, мол, даже говорить об этом...

Вымели мы фашистов как метлой с их позиций и еще километра с три гнали. А там к ним подкрепление подошло — самоходки и танки. Тут-то Федотов и угодил под снаряд...

Ткаченко говорил ровным голосом, но я чувствовал, как клокотало в нем волнение. Видно, он еще не остыл от пережитых потерь, а его переживание тяжелым камнем легло и на мое сердце, словно и я потерял верных товарищей...

* * *

К полуночи мы с Ткаченко обошли всю позицию роты. Так посоветовал мне опытный сержант. Ведь взвод-то взводом, но если, кроме тебя, в роте взводных нет, то полезно знать обстановку за всю роту. Да и личного состава в ней не больше двух взводов и всего четыре младших командира.

Завершив обход, мы вернулись к окопу ручного пулеметчика Бабуры. Я уже знал, что его зовут Михаилом, что он из-под Киева и что лет ему от роду двадцать пять.

Тем временем ночная жизнь на передовой шла своим чередом. Фашисты изредка пускали осветительные ракеты, прочесывали подозрительные участки пулеметным огнем. Наша сторона хранила настороженное молчание. Дежурные пулеметные расчеты, наблюдатели, разведчики внимательно всматривались в расплывчатые очертания вражеских траншей, отмечая малейшие подозрительные движения или звуки, направления пулеметной стрельбы, пуска осветительных ракет. Ибо все эти на первый взгляд не столь существенные моменты в совокупности как-то [133] отражали намерения противника. И в свою очередь помогали нашим командирам правильно оценивать обстановку.

Несколько минут я молча стоял в окопе, вглядываясь в темноту ночи и слушая передовую. Время было уже за полночь. Чему посвятить остаток ночи? Хорошо бы немного отдохнуть, ведь почти сутки провел на ногах. Но где преклонить голову?

За этими мыслями меня и застал появившийся вдруг боец.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант, — проговорил он полушепотом. — Красноармеец Ветров, ваш ординарец. Место для отдыха готово, так что разрешите проводить?

— А кто вас назначил моим ординарцем?

— Сержант Ткаченко. Еще вчера, когда мы узнали, что к нам новый командир послан.

Мы прошли с полсотни шагов, и Ветров показал мне вход в полуземлянку, устроенную в боковом отсеке траншеи.

— Справа крайнее место свободно, оно ваше, — сказал Ветров. — А я буду недалече. Чуть что — и я как штык.

Ординарец бесшумно исчез, а я, расстегнув верхние пуговицы шинели и ослабив поясной ремень, пролез на свободное место.

Ложе представляло собой тощий слой соломы, накрытый плащ-накидкой. Но мне оно показалось мягче перины. Только тогда я в полной мере ощутил усталость. Ныли спина и ноги, в голове стоял невообразимый шум, страшно хотелось спать. «Молодец, Ткаченко, побеспокоился об отдыхе», — подумал я о сержанте и тут же погрузился в крепчайший сон.

Боевое крещение

Было еще темно, когда я сквозь сон услышал разговор и движение людей. С трудом открыл глаза, вылез из землянки и увидел, как бойцы дружно опорожняли котелки с ароматной гречневой кашей.

Заметив мое недоумение — ведь рано еще! — один из бойцов, шмыгнув носом, сказал:

— А вы, товарищ лейтенант, не удивляйтесь, а берите-ка котелок, что старшина вам приготовил, да ложку и заправляйтесь на весь день...

Словно из-под земли передо мной вырос Ветров с котелком. Он отстегнул с цепочки ложку и вместе с котелком протянул мне.

— Кушайте, товарищ лейтенант. Нынче старшина постарался, вон сколько мяса навалил. Видать, провиант добрый получили.

— А вы откуда будете родом, Ветров? — решил я поддержать словоохотливого бойца. [134]

— Я-то? А я между двух областей родился. Деревня наша, Комариха, на границе Московской и Калининской областей расположена. А граница эта, между прочим, неоднократно менялась. Мы и тверскими были, и московскими. А перед войной снова в тверяки нас определили...

С рассветом противник начал редкий минометный обстрел. Мины с воем и чавканьем тяжело, как бы нехотя, проносились над траншеями и разрывались где-то в глубине нашей обороны. Так продолжалось часа два, и ни одна мина за это время не попала в окопы.

— На психику фашист давит, — по-своему объяснял тактику немцев сержант Ткаченко. — Сначала бьет из минометов, потом за пулеметы примется. А то снайперам прикажет нас донимать. Бывало, весь день вот так под огнем и сидим, головы нельзя поднять.

И точно. Как только минометный обстрел прекратился, раздались пулеметные очереди. Поругивая гитлеровцев, бойцы передвигались по траншее согнувшись, соблюдая понятную осторожность.

Примостившись у пулеметной ячейки, я составил список взвода, затем вместе с сержантом Ткаченко произвел боевой расчет. К полудню противник успокоился, наступила недолгая тишина. Удобный момент для наблюдения. И я, вооружившись биноклем, занялся изучением переднего края противника. Сержант Ткаченко старательно мне пояснял:

— Вон смотрите, метрах в пятистах от нас по нижнему скату высоты темная линия извивается. Это первая траншея. Ее фашисты занимают по тревоге. А постоянно в ней сидят только наблюдатели да дежурные пулеметчики. Вторая траншея — выше метров на двести — триста. В ней главные силы пехоты, там всегда наблюдается движение. А вон те бугорки между первой и второй траншеями видите? Это дзоты, пулеметные точки...

Метр за метром, соблюдая меры предосторожности, я прошелся взглядом по вражеской передовой, стараясь запомнить особенности начертания переднего края, пути подхода, опорные узлы. Впервые в жизни рассматривал местность, занятую не курсантами из соседнего взвода, а противником.

* * *

Во второй половине дня меня и Ткаченко вызвал к себе командир роты. Когда мы прибыли на ротный НП, там уже находился весь командный состав подразделения — старшина и три сержанта.

— Сегодня утром в полку был офицер из штаба дивизии, — сообщил Шакурин. — Он разъяснил текущую обстановку на нашем фронте. В общем, до венгерской столицы, как говорится, рукой подать. Однако Будапешт — орешек крепкий. Прикрывают его несколько оборонительных поясов, которые противник окрестил линией Маргариты. [135]

— Это надо же, светлое женское имя дать своим черным фашистским делам! — бросил реплику один из сержантов.

— Нашел кого жалеть: какую-то там Маргариту, — парировал Ткаченко. — Скажем, Мария или Наталья — это нам понятнее...

— Что тебе понятно? — неожиданно взорвался сержант. Он повернулся к Ткаченко и, жестикулируя, продолжил: — Да мою жену Маргаритой зовут. Соображаешь?

Вокруг зашумели, заулыбались, послышались шутки:

— Вот и хорошо, тебе легче будет штурмовать эту самую Маргариту, опыт уже имеется...

— И жену теперь будешь чаще вспоминать...

Шакурин поднял руку, разговор оборвался.

— Не знаю, у кого какая Маргарита, а та, что будет перед нами, имеет несколько противотанковых рвов, стальные ежи и железобетонные стены на дорогах, бесчисленные дзоты и доты, соединенные траншеями. И каждый дом превращен в крепость. Одним словом, фашист не думает сдаваться по первому нашему требованию, и поэтому наша задача — поторопить его, напомнить ему Сталинград. — Шакурин сделал паузу, обвел сержантов долгим взглядом. — Есть данные, что противник производит перегруппировку сил, заменяет свои части на передовой. Получен приказ проверить эти данные. Нам поставлена задача взять «языка». Вот и давайте покумекаем, где и как это лучше сделать...

На НП воцарилась тишина. Сержанты собирались с мыслями, а я вдруг почувствовал себя лишним, так как никаких конкретных предложений пока дать не мог. И Шакурин, видимо, это учел, потому что старался обходить меня взглядом.

— Разрешите, товарищ капитан? — заговорил первым сержант, у которого жену звали Маргаритой.

— Давай, Прохоров.

— Надо сделать засаду на нейтралке, возле тех трупов гитлеровцев, что лежат уже двое суток. Фашисты ведь каждую ночь пытаются их утащить, да не могут. Ну а теперь надо дать им такую возможность, пусть подойдут. Вот тут мы их и встретим.

— А что, Прохоров дело говорит, — поддержал товарища сержант Ткаченко. — Но поскольку эти фрицы лежат как раз против нашего взвода, то разрешите, товарищ капитан, этим заняться мне?

Шакурин согласился поручить вылазку сержанту Ткаченко и приказал тому готовить группу. Для уточнения деталей мы перебрались к окопу пулеметного расчета Водовозова, откуда участок предстоящих действий был виден как на ладони. Решили послать группу из шести человек. Для огневого прикрытия выделили пулемет Водовозова и два ручных пулемета с левого фланга роты. Решили на всякий случай на этот участок подтянуть еще два отделения бойцов под командой сержанта Прохорова. [136]

Когда все уже было оговорено и решено, я попросил ротного:

— Товарищ капитан, разрешите и мне принять участие в этой вылазке.

По тому, как сверкали темные, цыганские глаза Шакурина, по еле заметной улыбке, скользнувшей по его лицу, я понял, что командир роты давно ждал от меня этих слов.

Остаток дня и вечернее время ушли на подготовку оружия и снаряжения. Чем ближе был момент нашего выхода, тем сильнее ощущал я нараставшее волнение. Успокаивая себя, старался вспомнить ночные занятия в училище, наши учебные засады и разведки, однако это не помогало. Мною владело одно чувство — ожидание чего-то большого и тревожного.

Проверив готовность группы, Ткаченко доложил обо всем мне, ничуть не бравируя тем, что главным здесь практически оказался он. В душе я завидовал спокойствию сержанта. Ему все было ясно, и встреча с врагом являлась для него уже привычным делом.

Еще засветло вместе с командиром роты мы, как говорится, разложили все по полочкам: определили маршрут и порядок движения, сигналы для связи и взаимодействия, порядок возвращения. И теперь я вновь и вновь прокручивал в уме ход наших действий. Нужно было по-пластунски преодолеть метров триста — триста пятьдесят, достигнуть намеченного места и затаиться невдалеке от трупов немецких солдат. По данным наблюдения, противник дважды от трех до пяти часов ночи пытался унести своих убитых. Теперь мы рассчитывали, что в третью ночь, как и раньше, враг повторит под утро свою попытку.

В ожидании начала вылазки, намеченной на ноль-ноль часов, мы все шестеро в полной готовности собрались возле пулеметной ячейки Водовозова. Отсюда наш путь лежал на нейтральную полосу. Между бойцами завязался разговор. Говорили о письмах из дома, о всяких тыловых новостях, услышанных от кого-то или почерпнутых из газет. Однако никто ни словом не обмолвился о предстоящем деле. И это меня также удивило.

С минуты на минуту мы отправимся в неизвестность, навстречу опасности, а они ведут речь о родственниках, что живут в далеком тылу, о приближающемся Новом годе...

Но еще больше поразило меня, когда Ткаченко, подсев ко мне, тоже начал рассказывать о том, как однажды побывал в армейском тылу и увидел, как вольно живут там всякие разные писаря да адъютанты. И странное дело, слушая его бесхитростный рассказ, я стал успокаиваться.

Но вот пришел капитан А. Я. Шакурин, и мы поняли — пора. Шакурин проверил боевой расчет. Первыми шли красноармейцы Джаналиев и Богатырев, за ними — Ткаченко и я, позади нас — Моторин и Петренко.

Мы по одному выбрались из траншей. И, пригнувшись, бегом спустились в низинку. А уже оттуда поползли на нейтральную полосу. [137]

Дул несильный боковой ветер, смещая доносившиеся со стороны противника звуки. Земля, чуть схваченная легким морозцем, таяла под тяжестью тела, и вскоре одежда на коленях и локтях стала мокрой. Низкая облачность сгущала темноту, которую лишь изредка прорезали осветительные ракеты.

Переползание по-пластунски для нас, курсантов училища, было самым нелюбимым занятием, и поэтому, когда представлялась возможность, мы сачковали. Но таких моментов, к счастью, было очень мало. В большинстве случаев тренировки проводил наш командир взвода лейтенант Шмидт, а уж он-то знал, как добиться своей цели. И ползали мы, надо сказать, больше всех других подразделений. Ох и злы же мы были тогда на взводного! А вот теперь я с благодарностью вспоминал нашего командира.

Тщательно маскируясь, мы бесшумно преодолели примерно половину пути. Ткаченко начал выдыхаться и отставать. Постепенно я обошел сержанта и пополз впереди него. Когда до намеченного места осталось метров пятьдесят, сержант подал сигнал остановиться. Мы замерли, чутко прислушиваясь к каждому звуку.

Было все спокойно. Отдохнув немного, двинулись дальше. Но уже не гуськом, а уступом влево.

В телогрейке ползти было легко и удобно. Заученными приемами я быстро передвигался вперед. Раз-два, раз-два... В те минуты ничего не было важнее этих ритмичных движений, и я старался выполнять их со всей точностью, так, как нас этому учили. Раз-два, раз-два...

Что произошло в следующее мгновение, я не смог сразу понять. Слева вдруг поднялась какая-то глыба и тяжело навалилась на меня. И только когда чьи-то руки стали искать мою шею, пронзила жуткая мысль: враг!

Страх удесятерил силы. Я вьюном вывернулся из-под фашиста, но тот вновь накинулся на меня. В его руке тускло сверкнул огромный тесак. Увернуться от него я уже не мог. В голове промелькнула мысль: конец, сейчас продырявит насквозь. Зажмурился. И в ту же секунду фашист без звука рухнул рядом. Привстав, я различил торчащий у него в спине нож. И тут только до моего слуха донеслись звуки тяжкой борьбы. Шагах в пяти от меня катались по земле темные клубки тел. Где свой, где чужой? Размышлять было некогда, и я кинулся наугад.

— Это ты, лейтенант? — услышал голос Ткаченко. — Какого черта ты меня по спине дубасишь? Держи фрица за ноги, брыкается, сволочь, связать не дает.

Я навалился немцу на ноги, и тот сразу притих. Рядом с нами что-то шлепнулось, Ткаченко рванулся вперед, мгновенно нашел это «что-то» и метнул в сторону противника. Раздался взрыв. Граната!

— Моторин, Петренко! — позвал сержант. Бойцы подползли, [138] тяжело дыша и отплевываясь. — Тащите пленного, живо! — приказал им Ткаченко.

Подползли Богатырев и Джаналиев.

— Сержант, один утек, не догнали...

— Ну и черт с ним, айда назад.

Однако мы не преодолели и десяти метров, как со стороны противника ударил пулемет. Над нашими головами непрерывно неслись пули. Дальше двигаться было невозможно. Мы замерли, прижавшись как можно плотнее к земле. Через минуту-другую открыли огонь и наши пулеметы. Они били по вражескому, но пули, пролетая над нами, так страшно щелкали, что я невольно вдавливался в какую-то маленькую канавку, оказавшуюся поблизости. К счастью, эта дуэль продолжалась недолго. Наши пулеметчики сумели-таки подавить огневую точку противника, и мы без потерь добрались до своих траншей.

О том, что случилось там, на нейтралке, мы узнали после возвращения от пленного. Немцы, оказывается, изменили план и за своими убитыми послали группу из пяти человек намного раньше, чем мы предполагали. Потому и произошло столкновение. Причем гитлеровцы первыми заметили нас и напали неожиданно. Удар обрушился на меня, ибо, увлекшись переползанием, я обогнал других и оказался на несколько метров впереди. Спас меня от гибели Ткаченко: это его нож торчал из спины фашиста.

Наши ребята быстро расправились и с остальными. Троих прикончили, четвертого взяли в плен, а вот пятому удалось спастись. Он-то, убегая, и бросил в нас гранату.

Плененный нами обер-ефрейтор на допросе подтвердил имевшиеся у нашего командования сведения о передислокации частей противника. В частности, на наш участок фронта прибыли эсэсовские части, которые сменили венгров.

Шакурин остался доволен результатом нашей вылазки. Больше того, за пленного его благодарили даже из штаба дивизии. С этой радостью он и пришел к нам на левый фланг роты, где мы отдыхали.

— Ну что ж, лейтенант, поздравляю, — сказал он, как только увидел меня. — Поздравляю с боевым крещением.

Во втором эшелоне

Приказ, полученный нашим выведенным во второй эшелон полком, требовал оседлать дороги, ведущие на Будапешт севернее населенных пунктов Оча и Алшонемедь, и прочно удерживать их в случае прорыва пехоты и танков противника.

Частично новые позиции полка проходили по прежней линии обороны гитлеровцев. Некоторым ротам, в том числе и нашей 4-й, достались бывшие вражеские траншеи, оборудованные прямо-таки с комфортом. Помимо тщательно подготовленных [139] на все случаи оборонительного боя огневых позиций там были и надежные укрытия для личного состава.

В расположении моего взвода оказались три большущие землянки, одна из которых служила гитлеровцам баней. И бойцы сразу же захотели помыться. Неподалеку отыскался водоем, из которого они наносили воды, а уже затем обратились ко мне за разрешением на помывку. Я заколебался: можно ли в подобной обстановке устраивать баню. Да и не знал, что скажет на это командир роты.

— Ну разве то баня, — успокоил меня Ткаченко, — просто хлопцы трошки ополоснутся.

После долгих раздумий я все же позволил устроить баню. И потом не раз казнил себя за это самовольство. Ибо дело едва не кончилось трагически.

Обрадовавшись случаю помыться, бойцы забыли об осторожности. В бане-землянке сгрудился едва ли не весь взвод.

Я же, будучи уверенным, что все идет так, как заверил Ткаченко, уединившись в командирской землянке, начал составлять список взвода. В этот момент и прибежал связной от командира роты с приказанием быть в полной готовности к отражению танковой атаки противника. Оказалось, несколько «тигров» прорвались на стыке двух полков дивизии. И вот теперь...

Не успел я сообразить, что к чему, как загрохотало совсем рядом. Наши пушки били по целям уже метрах в восьмистах впереди и чуть правее. Там натруженно ревели танковые моторы. Фашисты!

— Ткаченко, взвод к бою! — крикнул я что было силы, — Приготовиться к отражению танковой атаки!

Из бани-землянки начали выскакивать в замешательстве полуодетые бойцы. Вооружась гранатами и бутылками с горючей смесью, они поспешно занимали свои места. Но какой у них был вид!

Однако в тот момент было не до смеха: вдали показались «тигры». Маневрируя и стреляя на ходу, они, похоже, шли прямо на позиции нашей роты. По ним, как уже говорилось, вела огонь артиллерия. Но снаряды ложились пока еще неточно, поэтому танки приближались беспрепятственно. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия: ну, сейчас навалятся на мой полуодетый взвод!..

— Вроде пронесло на этот раз, — раздался рядом довольный голос Ткаченко. — Вон, смотрите, назад повернули...

И точно. «Тигры» удалялись от нас. Но когда они развернулись, я так и не заметил. Правду говорят, что у страха глаза хотя и велики, да ничего не видят.

Итак, опасность миновала. И словно с плеч тяжкий груз сняли. Бойцы начали подтрунивать друг над другом, вспоминая «банный» переполох.

— Сержант Ткаченко, — стараясь быть как можно строже, [140] произнес я, — приведите взвод в полный порядок. Кто не домылся — даю полчаса сроку...

Капитан Шакурин, узнав о взводных «Сандунах», устроил нам с Ткаченко такую головомойку, что с нас семь потов сошло. Однако вскоре он вызвал старшину роты Добрика и приказал помыть весь личный состав. Но уже без той беспечности, которую допустил я.

Идем в наступление

Начался декабрь, первый зимний месяц.

А в этих краях, как оказалось, и зимы-то настоящей не бывает. Какая-то чахоточная пора вместо нее: сыро, ветрено, зябко. Декабрь, а тут, наоборот, теплеет, небо хмурится, вот-вот дождь посыплет.

Но погода погодой, а наша фронтовая жизнь шла своим чередом. В полку, чувствовалось, назревали какие-то перемены. К нам зачастили штабные офицеры, политработники из дивизии, агитаторы. Усиленно разъяснялась политическая обстановка, положение на фронтах, проходили собрания, беседы «О поведении воина Красной Армии на территории Венгрии». Причем, говоря о Венгрии, агитаторы связывали ее революционную историю с Великим Октябрем, за победу которого у нас боролись сто тысяч венгров, бывших военнопленных. Подчеркивалось, что в этом проявился пролетарский интернационализм венгерских трудящихся. А глубокое понимание ими идей Октября привело в марте 1919 года к рождению Венгерской советской Республики, которую горячо приветствовал В. И. Ленин.

Да, революционные события 1919 года навсегда сблизили и породнили венгерский рабочий класс и трудящихся Советской России. И тогда, в далеком сорок четвертом, в ходе боевых действий на территории Венгрии, наши солдаты также испытывали к венгерскому народу исключительно доброжелательные чувства. Им были понятны заветные чаяния и нужды венгерских рабочих и крестьян, они быстро находили с ними общий язык, разъясняя населению суть освободительной миссии советских воинов.

Освободительная миссия! Эти слова произносились нами с особой значимостью. Да, наш солдат-освободитель нес венгерскому народу не только избавление от фашизма, но и полную свободу и независимость, о чем венгры мечтали еще со времен Лайоша Кошута. И поэтому неудивительно, что наши бойцы и командиры желали в те дни только одного — наступления.

В полк тем временем прибыло пополнение, в основном из госпиталей. Народ опытный, обстрелянный. Несколько человек пришло и в нашу роту. В их числе командир взвода лейтенант Яков Грушницын. Он был на год старше меня и успел уже [141] хорошо повоевать, о чем красноречиво говорили орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» на его груди.

Мы быстро подружились, чему в немалой степени способствовало и то, что Грушницын был родом из Тулы, где перед войной жил и я, а потом еще и учился в военном училище. Выходит, мы с ним земляки.

4 декабря командира батальона капитана Горевого вызвали на КП полка за получением задачи. А к вечеру приказ о наступлении был доведен до личного состава.

Как разъяснили нам комбат и командир роты, к исходу 5 декабря полки нашей дивизии должны были овладеть населенным пунктом Дунахарасти и в дальнейшем наступать в направлении на Сентпештэржебет — южную окраину Будапешта.

Конечно, в то время никто из нас не знал, что нашей дивизии предписано проводить в основном отвлекающие действия. Главные же события должны были развернуться левее, в полосе наступления 99-й и 316-й дивизий. В ночь на 5 декабря они начали форсирование Дуная на участке Эрд, Эрчи. И за последующие два дня частям этих дивизий удалось овладеть на западном берегу Дуная городом Эрд, станцией Тарнок и северной окраиной Мартонвашара, выйдя к венгерской столице со стороны Буды.

Ну а у нас... Перед началом наступления погода испортилась. Подул западный ветер, смахнул с земли легкие снежинки, принес с собой холодный дождь и туман. Земля сразу раскисла, сырость пронизывала до костей.

В 15.00, после пятнадцатиминутной артподготовки, наш 2-й и соседний 3-й батальоны совместно с 1-м батальоном 202-го гвардейского стрелкового полка по команде «Вперед!», с исходного положения развернувшись в цепь и ничего не видя в тумане, двинулись в указанном направлении. Хорошо еще, что накануне, во время рекогносцировки, мы с Грушницыным довольно основательно изучили передний край обороны противника. И вот теперь держали все это в голове.

Мы прошли метров пятьсот, не больше, а впечатление такое, будто идем целую вечность. От нервного напряжения взмокла спина, звенит в ушах. Скорее бы уж открыть огонь, тогда наше шествие обрело бы какой-то смысл. А то и не поймешь, то ли мы в бою, то ли на охоте.

Не заметив воронки, наполовину заполненной водой, чуть не влетаю в нее. Чертыхаясь, прыгаю, но все же попадаю одной ногой в воду. Грязные брызги летят в лицо, слепят глаза. На секунду остановившись, достаю носовой платок, чтобы вытереться. И в этот момент слышу над головой резкий свистящий звук: фьють! Потом эти звуки становятся чаще. Наконец догадываюсь, что свистят пули.

Дождь усиливается. Он рассеивает туман, уже начали проступать очертания местности. Впереди замаячили размытые контуры каких-то построек. Цепь правее нас уже ощетинилась огнем. Подаю команду взводу: [142]

— Огонь!

Дружно застрочили автоматы и ручные пулеметы. Бьем по чернеющей вдали траншее, где укрылся враг.

Я двигаюсь за отделением Ткаченко, которое является направляющим. За него не беспокоюсь, а больше слежу за вторым и третьим. Вот против третьего отделения заработал немецкий пулемет. Отлично вижу огнедышащую точку, даже различаю каски вражеских пулеметчиков. Выжидали, сволочи, когда мы подойдем поближе!

Над головой проносится уже целый рой смертоносных пчел. Командую:

— Взвод, ложись!

Тоже бросаюсь на землю, отползаю метра на три вправо. А немецкий пулемет бьет не смолкая. Еще вчера при постановке боевой задачи подавление этого пулемета возлагалось на третье отделение. Но что-то молчит младший сержант Кравец. Забыл, что ли?

Делаю знак Ветрову. Тот пускает несколько трассирующих пуль в направлении вражеского пулемета. Проходят считанные секунды, и третье отделение открывает наконец сосредоточенный огонь по фашистской огневой точке. Туда же бьет и приданный нам станковый пулемет. Вражеская огневая точка замолкает. Самое время командовать «Взвод, вперед!».

Вскакиваю, но тут же падаю снова, прижатый к земле длинной пулеметной очередью. Откуда бьют? Кажется, из населенного пункта. Видимо, это дзот, который не был раньше обнаружен. Ибо известные нам два дзота молчат, их подавили артиллеристы. А этот...

Что делать? Осторожно оглядываюсь по сторонам — пулемет плотно прижал к земле всю нашу роту и даже соседа слева. Значит, капитан Шакурин и комбат в курсе дела. И точно! Позади залегших цепей взлетают ракеты — целеуказание для артиллеристов. Ну, теперь держись, фашист!

Страшно долго тянутся секунды. Наконец с легким шелестом, как бы нехотя, над нами пролетает первый снаряд, за ним — второй. Нащупав цель, артиллеристы торопливо выпускают по дзоту сразу с десяток снарядов. И тут же взмывает красная ракета — сигнал к атаке.

Не успела она потухнуть, а Ткаченко уже на ногах. Слышу его басовитый голос:

— Хлопцы, за мной в атаку, гранаты к бою!

Тоже поднимаюсь. Кричу что есть мочи:

— Ура-а-а!

— Ура-а-а! — подхватывает Ветров, потом еще кто-то впереди. И вот уже победный клич взлетает над всей цепью.

До траншеи противника остается метров тридцать, не больше. В нее летят гранаты. Но, видимо, зря их бросаем: оттуда никто по нас не стреляет. [143]

Ткаченко перепрыгивает траншею и бежит дальше. Двое его бойцов спускаются вниз и прочесывают окопы, а остальные устремляются за командиром отделения. Где же гитлеровцы? По селу бьют наша артиллерия и минометы. Значит, враг там.

До построек остается несколько десятков метров. Вперед вырывается третье отделение. Кравец ведет его на длинный каменный сарай — это левее чем надо. Там должен был атаковать 2-й взвод. А тот взял еще левее и теперь охватывает отдельно стоящие здания.

Из сарая почти в упор открывают огонь засевшие там гитлеровцы. Бежавший справа от Ткаченко красноармеец падает. В третьем отделении также несколько бойцов выбывают из строя.

— Ложись! — командую взводу, а сам перебежками устремляюсь на левый фланг. — Кравец! — кричу командиру отделения. — Огонь пулеметом! Бери сарай в обход!

По сараю уже бьет пулемет из отделения Ткаченко — вовремя пришел сержант на помощь товарищу! К нему присоединяется «Дегтярев» Кравца. Трое бойцов из его отделения огибают сарай и гранатами выбивают оттуда противника.

Бегу теперь на правый фланг, где второе отделение уже втягивается в село. Стрельба постепенно затихает. Настороженно вхожу в населенный пункт. Повсюду видны следы поспешного бегства врага: на улице валяется снаряжение, имущество, во дворах стоят брошенные автомашины, повозки. Многие из них искорежены снарядами. И всюду трупы фашистских солдат...

И тут то ли из дома, то ли из-за угла хлопает выстрел. Пуля взвизгивает у самого уха. Я шарахаюсь в сторону, за дерево. Хотя... Не та пуля опасна, которая около уха свистит, а та, которую не слышно. На всякий случай бью из автомата по окнам, дверям, чердаку дома, затем бегом миную его и попадаю на улицу. Она пустынна. Где-то в центре села грохает пушка. В той стороне слышится «ура», треск автоматов. А у нас вдруг наступает подозрительная тишина. Ни выстрелов, ни команд, ни голосов.

Прижавшись к ограде, замираю. Отчетливо слышу, как гулко стучит сердце. Дрожат мелкой дрожью коленки, а руки судорожно сжимают автомат. Почему такая тишина вокруг? Где взвод? Неужели он так далеко продвинулся вперед, что его даже не слышно?

Кратчайшим путем пересекаю улицу и снова попадаю между постройками. Прохожу мимо длинного дома, где жилые и хозяйственные помещения, в том числе и скотный двор, находятся под одной крышей. За ним — какой-то сарай, дальше — кукурузное поле. Впереди нет никого, справа и слева — тоже. Где же наши?

Возвращаюсь на улицу и нос к носу сталкиваюсь с Ветровым. [144]

— Товарищ лейтенант, — докладывает он, — сержант Ткаченко приказал сообщить, что первый взвод и вся рота сосредоточились на восточной окраине села.

— А как село? Уже наше?

— Давным-давно. Фашист драпанул, когда мы только в атаку пошли.

Во мне словно лопается какая-то пружинка. Тело сразу становится вялым, а к сапогам будто привинтили свинцовые подошвы. Смертельно хочется курить.

— Ветров, покурить бы...

— А это мы вмиг сообразим, товарищ лейтенант, — понимающе говорит боец.

Он быстро свертывает толстую самокрутку, щелкает трофейной зажигалкой и протягивает цигарку мне. Я несколько раз жадно затягиваюсь, блаженно улыбаясь, с удовольствием выпускаю клубы дыма.

Идем с ординарцем к роте, а в голове гвоздем торчит одна мысль. Не могу сообразить, как получилось, что я оторвался от взвода. Почему не заметил, что рота пошла правее?

Иду в крайний дом, где расположился командир роты. Он испытующе смотрит на меня, затем с усмешкой замечает:

— Резвости у тебя, лейтенант, многовато, а вот осторожности не хватает. К чему это ты как угорелый носился под пулеметным огнем?

— Так получилось... — понурясь, отвечаю я и чувствую, что краснею. Только теперь до меня доходит, как глупо, по-мальчишески вел себя в бою, видно, со стороны даже смешно было смотреть. Хорошо еще, что Шакурин пока не знает, как я взвод потерял.

В доме появляется Грушницын. Шакурин, кивнув в его сторону, наставляет меня:

— Вот с кого бери пример. Командовать в бою — это не значит всюду лезть самому. Для управления взводом имеются сигналы, связные. Отделенные за тобой должны наблюдать, за твоими сигналами. Но если каждый командир станет на виду у противника метаться, побьют всех. А нам еще до победы нужно довоевать...

Поздно вечером комбат майор Горевой собрал всех нас, подчиненных ему командиров.

— Ближайшую задачу батальон выполнил успешно, — сказал он. — После уточнения наша последующая задача — наступать на южную окраину Шарокшар. А оттуда уже видны кварталы Будапешта. Честь и слава тем, кто первым ворвется в венгерскую столицу! Командование дивизии просило довести это до каждого бойца.

К полуночи, совершив непродолжительный марш, мы снова заняли исходное положение, окопались, а с рассветом перешли в наступление. Противник повел по нашим боевым порядкам ружейно-пулеметный огонь с предельного расстояния, поэтому [145] некоторое время мы продвигались вперед открыто. Однако постепенно плотность огня возросла, пули засвистели уже рядом. Начались короткие перебежки. Сначала поотделенно, затем — в одиночку и группами.

Учтя печальный вчерашний опыт, я теперь уже более продуманно построил свою работу, начав ее с отдачи приказа командирам отделений. В нем я указал порядок продвижения и ведения огня, способы отражения контратак противника, условные сигналы, свое местонахождение. Во всех этих вопросах мне здорово помог разобраться Грушницын. Он учил: нужно постоянно держать в поле зрения картину боя. Помнить, что обстоятельства зачастую вносят существенные изменения в первоначальный замысел. И задача командира — вовремя заметить эти изменения, суметь их быстро оценить и принять затем правильное решение.

После такого разговора с Грушницыным я почувствовал себя увереннее. И это, кажется, заметили командиры отделений. Они с особым рвением старались выполнять теперь каждое мое распоряжение, чем также укрепляли мою уверенность...

Между тем ружейно-пулеметный огонь противника стал настолько плотным, что и перебежки не спасали нас от потерь. Поэтому командир роты вскоре дал приказ прекратить движение и окопаться.

Через несколько минут заговорила наша артиллерия, и мы почувствовали, что вражеский огонь начал слабеть. Не давая фашистам опомниться, едва ли не сразу за огневым валом, подразделения снова, уже бегом, двинулись вперед.

Однако до траншей противника мы в тот день так и не дошли. Путь наступающим преградил мелиоративный канал. По первоначальному плану нашего командования мы должны были форсировать его с ходу. Но когда подразделения вышли к каналу, противник создал на его рубеже такой огневой заслон, что о дальнейшем продвижении не могло быть и речи.

До темноты сумели кое-как зарыться в землю. А вечером поступил приказ оборудовать окопы уже полного профиля и соединить их ходами сообщения. Нам стало ясно, что засели мы здесь крепко. И действительно, этот канал принес немало хлопот.

На острове Чепель

Как только мы полностью зарылись в землю, поступил приказ: полку сдать свой участок другой части и к утру сменить 1073-й и 1075-й стрелковые полки соседней 316-й стрелковой дивизии, оборонявшиеся на острове Чепель. Ну а эти полки... 316-я стрелковая к тому времени уже форсировала Дунай и завязала тяжелые бои на противоположном берегу. Так что там сейчас каждый лишний боец — находка. А тут — два высвободившихся полка. Помощь огромная!.. [146]

Чепель — большой остров у южной окраины Будапешта. Его образует непосредственно Дунай и речной рукав — Дунааг. На острове, связанном со столицей мостами, были расположены важнейшие металлургические и машиностроительные заводы Венгрии. Гитлеровцы, прекрасно понимая исключительное значение чепельских предприятий, заблаговременно и особенно тщательно подготовили здесь свою оборону. Северная часть острова, где в основном и находилось индустриальное сердце венгерской столицы, была изрыта траншеями, опоясана многими рядами колючей проволоки, насыщена огневыми позициями артбатарей, пулеметными гнездами, дзотами, блиндажами, надежно прикрыта многочисленными минными полями. Словом, противник был уверен в неприступности острова. Но... Забегая вперед, скажу, что эти мощные укрепления гитлеровцам в общем-то не пригодились: штурм Будапешта советские войска вели со всех направлений, кроме чепельского. Видимо, это в какой-то мере диктовалось стремлением нашего командования сохранить чепельские заводы для нужд народа, который со временем должен был стать хозяином своей страны.

Но вернемся непосредственно к нашим действиям. Сменив два полка 316-й дивизии, мы растянули свою оборону до невероятных размеров. Наша рота, к примеру, занимала район около двух километров по фронту. А учитывая, что активных штыков в ней насчитывалось тогда не более шестидесяти, можно себе представить, какое нелегкое испытание выпало на ее долю. Да и только ли на ее!

В этих условиях приходилось пускаться на хитрость. От предшествующих подразделений нам достались траншеи полного профиля по всему переднему краю. Используя их, мы устраивали кочующие огневые точки, отделения по несколько раз в день меняли позиции. Той же тактики придерживались и полковые артиллеристы, минометчики. Все это создавало у гитлеровцев иллюзию сплошной нашей обороны, насыщенной к тому же огневыми средствами.

Итак, с одной стороны, прием, с помощью которого мы вводили противника в заблуждение, работал на нас. Но с другой... Считая, что имеют дело с прочной обороной, фашисты контратаковали полк значительными силами. И наши роты с огромным трудом сдерживали врага, рвавшегося из Будапешта к переправам через Дунай, чтобы ударить в тыл нашим частям, форсировавшим водную преграду.

* * *

Шли третьи сутки почти непрерывных оборонительных боев на острове Чепель. Наша рота, отбросив гитлеровцев в очередной раз, готовилась отражать новые контратаки. Бойцы запасались патронами, гранатами, укрепляли обрушившиеся стенки окопов, ходов сообщения. А нас с Грушницыным вызвал к себе на НП командир роты.

— Ну, взводные, какие у вас имеются соображения насчет [147] очередных намерений врага? — спросил ротный и испытующе оглядел нас. И хотя мы еще мало знали капитана А. Я. Шакурина, все же успели заметить: когда он настойчиво чем-либо интересуется, то наверняка сам уже что-то придумал. Поэтому я и Грушницын лишь пожали плечами. Мол, какие тут особые соображения? Надо быть готовыми ко всему, что бы ни предпринял противник...

И Шакурин без слов понял нас.

— Правильно, мы всегда должны быть готовыми ко всему, — сказал он. — И все же вы не заметили ничего особенного во время последней вражеской контратаки?

— На этот раз они в основном напирали на мой левый фланг, — задумчиво ответил Грушницын.

— А у меня — на правый, — в свою очередь сообщил я.

— Вот видите, — оживился ротный. — А говорите, ничего особенного. Ясно же, что фашисты целятся на наши фланги. Пока у них из этого ничего не вышло. А если они снова попытаются ударить по флангам, да посильнее, что получится? Промежутки между ротами у нас большие, обеспечить стыки по-настоящему нет возможности. И гитлеровцы, по-видимому, это пронюхали...

Исходя из сложившейся обстановки Шакурин приказал по возможности усилить фланги роты пулеметами и ПТР, а взводам еще и подготовиться к ведению флангового огня.

Мы выполнили распоряжения командира роты. И как оказалось, вовремя. Противник вскоре открыл сильный артиллерийско-минометный огонь, вслед за которым в атаку пошла его пехота, поддерживаемая бронетранспортерами. Уже с первых минут стало ясно, что враг бросил на этот раз довольно крупные силы. Бой одновременно грохотал почти по всему участку обороны полка.

Как только смолкла артиллерийская канонада, на позицию роты обрушился шквал пулеметного огня. В моем взводе сразу появились убитые и раненые. В частности, погибли два наводчика РПД.

Ткаченко, находившийся со своим отделением на правом фланге, прислал связного с докладом о том, что немецкие бронетранспортеры подошли совсем близко к ним и высадили до взвода пехоты с тремя пулеметами. Маневрировать его отделению по траншее нет возможности из-за сильного ружейно-пулеметного огня. «Ну, теперь держись, гвардейцы, — невольно подумал я. — Гитлеровцы вот-вот нащупают стык и ударят во фланг».

Немедленно доложил обстановку Шакурину. «Знаю, — ответил тот, — мне все видно. Держись! У Грушницына почти аналогичное положение».

Да, враг искал в нашей обороне слабые места, все подбрасывая и подбрасывая пехоту, бросал ее в бой, не считаясь с потерями. [148]

Вот до полуроты гитлеровцев пошло на нас в лобовую атаку. На позиции взвода как раз появился капитан А. Я. Шакурин. Я поспешил ему навстречу.

— Лейтенант, — с ходу бросил ротный, — нас обходят и с обоих флангов, будь готов к отражению противника с тыла. И вот еще что. Связь с комбатом прервана. Дважды посылал связных — не смогли пройти. Давай своего, да понадежней.

Кого послать?..

— Разрешите мне, — обратился к командиру роты красноармеец Байрамов. И тихо, но твердо добавил:

— Я пройду...

Надиф Байрамов был невелик ростом, но обладал недюжинной силой. Отличался ловкостью и хитростью. В бою действовал расчетливо и смело, метко стрелял. Не раз доставлял донесения, проскальзывая буквально под самым носом у врага. О нем в роте говорили так: «Наш Байрамов-боец в бою молодец: он врага и колет, и бьет, и в плен берет». Два ордена Красной Звезды и орден Славы III степени красноречиво свидетельствовали о его солдатской доблести.

Командир роты, несомненно, лучше меня знал достоинства этого бойца. Он приберегал Байрамова на самый крайний случай. И вот теперь этот момент наступил...

— Хорошо, отправляйтесь, Байрамов. — Шакурин дружески положил руку на плечо связного: — Надеюсь на вас...

* * *

Казалось, прошла целая вечность с того момента, как ушел Байрамов. Заняв круговую оборону, рота отбивала уже пятую атаку. И вот в эти сверхтрудные минуты в окопах появилась листовка. Это был обычный тетрадный лист, на котором простым карандашом кто-то наспех написал всего несколько слов: «Товарищи! Отомстим за Андрея Блажкуна! Смерть фашистским гадам!»

Листовка быстро обошла роту с правого до левого фланга, напомнив каждому командиру и красноармейцу о мученической смерти друга и однополчанина. И будто влила в каждого новые силы.

...Андрею Блажкуну было всего 18 лет. В одном из последних боев он был ранен, но не покинул поле боя. Только когда наступило затишье, Блажкун отправился в медсанбат. И по пути наскочил на вражескую. засаду.

Фашистский офицер долго допрашивал мужественного советского воина. Блажкун молчал. Его пытали, жгли раскаленным железом. Но и это не сломило волю комсомольца. Он продолжал упорно молчать. Тогда палачи выжгли на его лице звезду, выбили левый глаз, отрезали нос и ухо, вырвали язык... Андрей Блажкун погиб как герой, не выдав врагу военной тайны, не предав товарищей. И вот теперь — эта листовка. Она призывала отомстить за боевого товарища, а вернее, равняться на него, пусть даже погибнуть, но победить... [149]

И снова бьют наши автоматы и пулеметы, гремят взрывы гранат. Однако близится минута, когда уже не окажется ни патронов, ни гранат и останется одно — рукопашная схватка. Но тут за спиной у гитлеровцев победно застрочили автоматы. «Значит, прошел наш Байрамов!» — радостно подумалось мне.

В воздух взвилась красная ракета — сигнал командира роты.

— В атаку — вперед! Бей гадов!

Враг был снова опрокинут и обращен в бегство. А после боя вся рота качала Байрамова. Он не только сумел пройти под самым носом у врага, но и привел затем с собой целый взвод автоматчиков. Они-то и выручили нас в самую тяжелую минуту.

За три дня боев мы, то есть наша рота, истребили около двухсот гитлеровцев. Многие бойцы были представлены к наградам. А красноармеец Н. Байрамов получил еще один орден — Отечественной войны II степени.

Будапешт в кольце!

Мы совершаем ночной марш. Полк покидает остров Чепель и уходит на «материк» — на северную окраину венгерской столицы Алшонемедь. Нас снова выводят во второй эшелон дивизии. На отдых и пополнение. Для этого есть все условия. К исходу третьих суток пребывания нашего полка на острове мы узнали: 99-я и 316-я дивизии добились на западном берегу Дуная заметных успехов. Они, перейдя в наступление, вышли уже к главной полосе обороны врага — линии Маргариты. Туда-то на усиление гитлеровцы и начали в спешном порядке стягивать все свои более или менее боеспособные части. В том числе и с Чепеля. Следовательно, мы свою задачу на острове выполнили.

На этот раз мы пробыли во втором эшелоне недолго. Уже через двое суток сменили один из полков нашей дивизии, находившийся, на передовых позициях.

Но вначале вот о чем. Меня все больше по-доброму удивлял Ветров, мой ординарец. Он из тех людей, кто и минуты не может усидеть без дела. А делать он умел, казалось, все на свете. Так, на моих глазах подковал даже лошадь, что возила ротную кухню. А когда у комбата взрывной волной повредило часы, Федор и их привел в порядок. Кроме того, Ветров умел кашеварить, сапожничать, портняжить, мастерил для землянки светильники, печки-буржуйки, играл на гармошке, недурно пел народные, свои, тверские, песни. А что касается оружия, которое было в роте, то его он разбирал и собирал с закрытыми глазами. И еще мой ординарец, казалось, не знал усталости, не сетовал на трудности фронтовой жизни, постоянно находился в хорошем настроении и всегда был готов прийти на помощь товарищу. О его смелости и самообладании знал весь батальон. Рассказывали, что однажды Ветров, будучи еще ординарцем [150] у командира взвода, моего предшественника, выручил в бою всю роту. А дело было так.

Рота штурмовала высоту. Вначале все шло хорошо. Но по ее боевым порядкам открыл огонь вражеский станковый пулемет. Бойцы залегли. Однако пулемет не умолкал. Подавить его вызвался Ветров. Взяв с собой двоих бойцов, он подобрался к фашистской огневой точке. Гранатами наши воины уничтожили расчет пулемёта, а сам пулемет и запас патронов унесли с собой. Из этого пулемета в том же бою было скошено немало врагов.

А однажды я невольно стал очевидцем смелых действий Ветрова: было это, когда наш полк находился еще во втором эшелоне. В роту прибыло пополнение. Наши бывалые бойцы, собравшись в землянке, вели с вновь прибывшими дружеский разговор. Один из красноармейцев в это время шарил в вещмешке, ища махорку. Вдруг лицо его вытянулось и побледнело. Еле шевеля губами, он прошептал:

— Тикайте, братцы, сейчас взорвется...

Все замерли в растерянности. Что взорвется? И тут к бойцу не спеша направился Ветров. Спросил спокойно:

— Что там у тебя? Граната?

Солдат кивнул:

— Противотанковая... Сейчас взорвется...

— Коль до сих пор не взорвалась, уже не взорвется, — подбодрил его Ветров. И приказал: — Держи ее крепче!

Сам тут же просунул обе руки в вещмешок, на ощупь вставил слетевшую чеку, закрепил ее и спокойно вынул гранату. Боец, хозяин вещмешка, с диким ужасом в глазах замахал на Ветрова руками:

— Скорее беги выбрось ее в воронку...

— Это тебя, лопуха, надо бы в воронку. Да сначала воды ледяной туда накачать, чтобы в чувство привела, — под общий смех заметил Ветров. — А граната... Она еще для боя пригодится.

По возрасту ординарец годился мне в отцы, да и по фронтовому опыту я был перед ним желторотым птенцом. Поэтому его советы всегда были очень полезны, помогали мне обретать командирский опыт.

Единственно, в чем Ветров не являлся примером, так это в соблюдении формы одежды. Его приходилось то и дело заставлять подтягивать ремень, пришивать крючок, поправлять головной убор, застегиваться. Видимо, прежним командирам просто надоело постоянно наставлять бойца и они перестали замечать изъяны в его внешнем виде. Я понял это по недовольным репликам самого Ветрова. А однажды даже сержант Ткаченко не утерпел и сказал:

— Да оставьте вы его, товарищ лейтенант, в покое. Бесполезное это занятие. Многие пытались сделать то же самое, да в конце концов плюнули. Воюет он и так хорошо. [151]

«Воюет он действительно неплохо, — подумалось мне тогда. — И все же...»

Крепко жило во мне заложенное еще в училище: кто хорош в строю — силен и в бою.

Но как все же повлиять на ординарца? Решил: личным примером. И стал подчеркнуто блюсти форму одежды, чистить до блеска сапоги. Вначале Ветрова мало трогали мои заботы о внешнем виде, хотя он исправно мне во всем помогал. Перемены в нем начали проявляться позже, когда наш полк уже вел бои в Будапеште. Зайдя как-то в один из подвалов того дома, где отдыхала рота, я увидел на Ветрове ремень. Многие бойцы в минуту отдыха поснимали их, а на Ветрове — ремень. Небывалый случай!

Потом на воротнике его гимнастерки появился чистый подворотничок. Еще и еще раз... А когда я вернулся в роту после ранения, Ветрова было просто не узнать. Подтянутый, аккуратный, он являл собой живой образец для строевого устава. Перековался человек!

* * *

А передний край жил своей обычной жизнью. Днем то там, то тут раздавались выстрелы. Нередко они переходили в яростную перестрелку. Ночью же стрельба затихала. И тогда настороженная тишина ложилась на нейтральную полосу.

Но и в этой тишине шла напряженная работа. До рези в глазах всматривались и вслушивались в тишину наблюдатели. Уходили в ночь к переднему краю обороны врага полковые и дивизионные разведчики. Трудились саперы.

Кипела жизнь и в штабах всех рангов. Здесь готовились карты, писались донесения, намечались боевые задачи войскам на ближайшее будущее...

Полки нашей дивизии вели в эти дни бои местного значения. Часто какая-нибудь рота или даже батальон завязывали разведку боем, стараясь нащупать слабое звено в обороне противника, выявить его огневую систему.

Но однажды... Это началось 24 декабря. Вначале одна из рот нашего полка атаковала населенный пункт Диал-Пусто. Тоже с целью разведки. Однако успеха не имела и отошла на исходные позиции, после чего на этот же населенный пункт двинулись сразу два батальона, в том числе и наш, 2-й батальон. До первой траншеи врага оставалось не более ста пятидесяти метров, когда противник открыл по нас сильнейший артиллерийско-минометный огонь. Одновременно с первыми разрывами снарядов и мин в небо взмыли красные ракеты. Роты рванулись вперед — скорее, скорее выйти из-под огня!

Лично мне показалось, что я сделал всего два-три прыжка, а траншея врага — вот она, рядом. Оттуда озлобленно бьют автоматы. Прямо передо мной — немецкий пулемет. Он молчит, возле него тускло поблескивают две каски. То ли пулемет [152] у фашистов заело, то ли ленту перезаряжают. Скорее упредить их, уничтожить, иначе здесь поляжет весь взвод! Бросаю гранату, еще одну... Там все тонет в дыму взрывов. Уже не вижу касок пулеметчиков. Прыгаю в траншею. За мной — бойцы. Прочесываем автоматным огнем траншейные закоулки. Уцелевшие гитлеровцы во все лопатки драпают к своей второй траншее. Мы — за ними.

С противным ноющим воем над головой проносится мина и рвется сзади, недалеко от занятой нами траншеи. Поздновато! Там уже нет никого. Но это, кажется, ясно и врагу. Теперь его артиллерия берет в вилку цепь наступающих. Больше того, из-за высотки выползают несколько танков с крестами на бортах, за ними — густые цепи пехоты. Вот теперь уже обстановка складывается явно не в нашу пользу. Кажется, мы даже зарвались. Ведь это же не наступление, а разведка боем...

Мой взвод залег, ведет огонь по пехоте противника, отсекая ее от танков. Я тем временем осматриваюсь. Вижу справа, метрах в пятнадцати, ход сообщения, ведущий в глубину немецкой обороны. Вот бы выдвинуться по нему вперед! Выйдешь как раз на направление движения вражеских танков...

Решаю послать по этому ходу трех человек с противотанковыми гранатами. Но меня опережает приказ командира роты — отойти на рубеж первой занятой траншеи. Что ж, начальству виднее. Даю команду взводу перебежками вернуться в отбитую у врага траншею.

Кажется, сделали это вовремя. За нашими спинами черным частоколом вздыбливается земля. А если бы промедлили...

Но у фашистских артиллеристов, видимо, толковый корректировщик. Мы еще и отдышаться не успели, а по траншее уже лупят снаряды. Уходим в укрытия. Вскоре слышим ответный огонь наших пушек.

— К бою!!! По местам!!!

Команда доносится с правого фланга. Значит, там командир батальона.

Проходит несколько секунд, и окопы оживают: трещат одиночные выстрелы, слышится дробь очередей.

До немецких танков не более сотни метров. Почти вплотную за ними бегут автоматчики. Они перед нами как на ладони. Пересиливая грохот боя, что есть силы кричу:

— Взвод! По пехоте противника... огонь!

Вижу, как зеленоватые фигурки начинают спотыкаться, падать, отставать от танков...

Плотность огня с нашей стороны нарастает, мы заставляем пехоту противника залечь. Ну а танки без пехоты далеко не уйдут. И точно, тупорылые машины начинают медленно разворачиваться, подставляя уязвимые борта под снаряды наших артиллеристов. Почти тут же загораются два танка. Черный шлейф дыма тянется вдоль фронта.

На занятом рубеже проводим всю ночь. В течение следующего [153] дня выдерживаем две мощные контратаки фашистской пехоты и танков. Позиций своих не сдаем. Теперь нам помогает и авиация. Она так умело пропахивает вражеские боевые порядки, что нам, пожалуй, там и делать нечего.

К вечеру бой затихает. И больше противник ничем себя не проявляет. Бойцы ликуют:

— Вот так поддали гитлеровцам жару, они и пикнуть теперь не смеют!

В землянку комбата собирают всех коммунистов и командиров подразделений. Кроме комбата нас здесь встречают заместитель командира полка по политической части подполковник Гузь и замполит батальона капитан Хамитов. Когда собираются все, Алексей Васильевич Гузь торжественно объявляет:

— Товарищи! Рад сообщить вам добрую весть. Вчера войска 3-го Украинского фронта, развивая наступление, овладели городом Эстергом и соединились с войсками 2-го Украинского фронта. Таким образом, завершено полное окружение группировки врага в Будапеште!

Всех охватила радость! Еще бы! В будапештском котле заперты многие тысячи гитлеровцев! Теперь на очередь встала новая задача: разгромить эту окруженную группировку и овладеть Будапештом.

Новогодний «подарок»

Прежде чем со всей силой обрушиться на окруженного противника, советское командование, руководствуясь гуманными соображениями, 29 декабря 1944 года предъявило немецко-фашистским войскам, которые засели в Будапеште, ультиматум. Во избежание ненужного кровопролития и разрушений он требовал немедленной капитуляции. При этом всем генералам, офицерам и солдатам, сложившим оружие, гарантировались жизнь и безопасность, питание, медицинская помощь раненым и больным. Однако гитлеровцы отказались капитулировать, а советских парламентеров — капитана И. Остапенко и капитана М. Штейнмеца подло убили.

Весть о расстреле советских парламентеров с быстротой молнии облетела все наши части и подразделения. Солдаты, сержанты и офицеры, движимые жгучей ненавистью к врагу, рвались в бой. И этот час настал. На второй день после упомянутого черного злодеяния фашистов наш полк, как и многие другие части и соединения, перешел в решительное наступление.

Мы начали наступление в 14.00 с задачей овладеть южной окраиной Будапешта — предместьем Пештсентэржебет. Сначала двигались взводными колоннами. Но когда нас с дальней дистанции обстрелял немецкий пулемет, взводы развернулись в цепь.

Вскоре подошли к высоте, откуда, собственно, и вел огонь вражеский пулемет. Но там никого не обнаружили. Однако [154] стоило нам миновать эту высоту и выйти на кукурузное поле, как по нашим боевым порядкам снова открыли огонь немецкие пулеметы и минометы.

Короткими перебежками мы продвинулись вперед еще метров на триста. И достигли насыпи железной дороги. Поступила команда собраться здесь с силами.

Насыпь — отличная защита от пуль и осколков. За нею можно передвигаться почти во весь рост. Быстро обхожу взвод. Ранено два человека.

Как из-под земли передо мной вырос командир роты. Приказал:

— Лейтенант, возьми станкач на свой правый фланг. Пойдем в атаку — огоньком поддержишь.

Вместе с прибывшим командиром пулеметного расчета выбрали огневую позицию, договорились о сигналах-целеуказаниях.

Тем временем вступила в дело наша артиллерия. После непродолжительной артподготовки от командира роты был получен сигнал на атаку.

Взвод броском преодолел железнодорожную насыпь и стремительно пошел на сближение с противником. Справа и слева, насколько хватал глаз, извилистой змейкой двигались другие взводы, роты и батальоны полка. Противник молчал, выжидая. Поэтому хотелось как можно быстрее преодолеть это открытое пространство.

Рядом что-то оглушительно грохает, и земля уходит из-под ног, меркнет свет в глазах. Будто лечу в черную бездну...

Очнулся от того, что меня отчаянно качает и подбрасывает, голова беспомощно болтается из стороны в сторону. Приоткрыв глаза, стараюсь понять, где я и что со мной произошло. Заметил только, что весь в грязи, руки исцарапаны, откуда-то, вроде бы из носа, струйкой бежит кровь. Меня несут на носилках. Те, кто меня тащит, видимо, очень спешат и потому не выбирают дороги: ее рельеф я чувствую всем телом. Стараюсь удержать голову в одном положении и разглядеть, что за темные фигуры двигаются цепью почти вслед за нами и в кого они стреляют. И с ужасом вижу — гитлеровцы! Значит, мы отходим, а нас преследуют...

Чувствую, как под шапкой шевелятся волосы. Стараюсь руками помочь моим носильщикам, но лишь мешаю им. И тут меня снова что-то ударяет в спину, через брезент носилок, сильно подбрасывает вверх, и я вновь теряю сознание...

Кто-то меня тормошит. Открываю глаза — Ткаченко. Он что-то говорит, даже машет рукой. Но я ничего не слышу. Ткаченко убегает. Я поворачиваю голову направо и вижу ту самую железнодорожную насыпь, откуда мы продолжили атаку. К насыпи приникли бойцы, они ведут стрельбу. Узнаю Богатырева, Джаналиева, Прохорова. Мой взвод! Только как мало в нем осталось солдат!.. [155]

По поведению бойцов догадываюсь: обстановка тревожная. Шевелю ногами и руками — целы. Ощупываю тело — никакой боли не чувствую. Только вот спину ломит, словно по ней проехал трактор. Пытаюсь встать, однако в голове поднимается такой шум, что я вновь опускаюсь на носилки. Меня рвет.

Постепенно шум в голове уменьшается. Осторожно поворачиваю голову влево и замечаю метрах в десяти станковый пулемет. Один пулеметчик ведет из него огонь, а два его товарища из расчета лежат рядом — убиты или ранены. Вижу, как и этот пулеметчик вдруг хватается за плечо и медленно оседает. Пулемет умолкает, но к нему никто не спешит. Неужели некому? Но ведь нельзя оставить в бездействии станкач, нельзя!..

Скатываюсь с носилок и ползу к пулемету. Головная боль нестерпима, кажется, вот-вот лопнет черепная коробка. В горле стоит ком. Пересиливая себя, продолжаю ползти. Вот и пулемет. Раненый пулеметчик пытается наложить себе повязку. Вдвоем нам удается кое-как это сделать. Затем боец помогает мне приподняться, мои руки привычно находят гашетку, и я всем телом ощущаю знакомую дрожь пулемета. Теперь только бы подольше не терять сознание, а бить, бить по чернеющим в вечерних сумерках силуэтам фашистов.

От пулемета меня буквально отрывают бойцы из прибывшего нового расчета. А подоспевшие санитары вытаскивают из-под огня и на руках относят в пустой дом, где расположился сборный пункт для раненых и контуженых. Здесь я, к своей радости, наконец стал улавливать отдельные слова, хотя тошнота и слабость не проходили. Но это, как говорится, дело времени. Пройдет!

Мне, можно сказать, повезло. Всех находящихся в доме раненых вскоре эвакуировали во фронтовой тыл, а меня врачи оставили в медсанбате, пообещав, что через две недели в полном здравии вернут в роту.

В медсанбате скучать не приходилось: он часто перемещался, ежедневно принимал и отправлял раненых, сюда стекались новости из всех частей дивизии. Случалось, ко мне даже кто-нибудь забегал из батальона, приносил приветы, рассказывал о боевых делах. Таким образом я узнал, что в тот день, когда меня контузило, наш полк попал в довольно серьезный переплет. Противнику удалось сосредоточить против него значительные силы и трижды кряду контратаковать. Полк, однако, дальше железнодорожной насыпи не отступил. Больше того, утром перешел в наступление и выбил врага с занимаемых им позиций, овладел окраинными кварталами венгерской столицы.

Вначале это удалось сделать 1-му батальону. Выделенные от него штурмовые группы завязали на улицах упорный бой. Однако в сильно укрепленные здания проникнуть сразу не удалось: мешали немецкая пушка и пулеметы, которые вели огонь из подвала дома, что стоял на перекрестке улиц. Поняв, что в лоб это здание не возьмешь, комбат решил сломить сопротивление его [156] гарнизона обходным маневром. Штурмовая группа под командованием сержанта Минкушина через задние дворы незаметно пробралась к угловому дому с тыла. Удар бойцов Минкушина был неотразим. В считанные секунды они уничтожили артиллерийскую прислугу, гранатами подавили пулеметы. Этого только и ждали остальные штурмовые группы. Они ринулись на приступ и довольно быстро очистили от гитлеровцев все здание. А затем и квартал.

Еще один квартал отбили у врага воины 2-го батальона.

Конечно, и нам в медсанбате было хорошо слышно, что в Будапеште круглые сутки гремит бой. Там сражались наши товарищи. Ну а мы... Было нестерпимо больно оставаться в это трудное время в стороне от событий. И мы торопили врачей: скорее верните нас в боевой строй!

На штурм

Наши медики, как и обещали, привели меня в надлежащий вид ровно за две недели. Радостной была встреча в роте, где каждый боец уже стал для меня родным и близким.

Взводом в мое отсутствие временно командовал Василий Гаврилович Ткаченко, ставший уже старшим сержантом. Ходил он, немного прихрамывая на правую ногу — при штурме одного из домов прыгнул со второго этажа и повредил связки.

— Пустяки, до победы заживет, — пошутил он в ответ на мое сочувствие. — Ну а вы-то как?

— Жив-здоров, к бою готов! — бодро ответил я, тронутый заботливым отношением старшего сержанта...

Комбат Горевой пришел на НП капитана Шакурина. Долго осматривал в бинокль подходы к высокому зданию, после чего потребовал от нашего ротного:

— Выкладывай, что намерен делать?

— Думаю, что всю роту на этот дом бросать нет смысла. Выделяю два штурмовых отряда. Их возглавят мои лейтенанты. Оба — боевые ребята. Ну и... Отряды в свою очередь разбиваю на штурмовые группы, по пять-шесть человек в каждой. Ядро групп составят коммунисты и комсомольцы. Думаю, ночью на этот раз возьмем здание...

Горевой некоторое время помолчал, словно взвешивая слова ротного, и кивнул:

— План штурма одобряю. Только вот начнешь ты его не ночью, а через час, понял? Готовь людей...

Моя группа, ожидая сигнала на начало штурма, сосредоточилась в полуразрушенном доме, лишь утром отбитом у фашистов. Бойцы коротали время, собравшись возле пулеметчика Бабуры, также на днях вернувшегося из медсанбата. Рассказы бывалого солдата, видимо, потешали товарищей: то и дело вспыхивал смех. Я невольно прислушался. [157]

— Так вот, там случилось такое ЧП, — продолжал Бабура. — На пути зоопарк оказался. Правда, все клетки были пустые. От стрельбы, а может, с голодухи звери оттуда тягу дали. И вот, значит, сидят гвардейцы во втором эшелоне и вдруг видят — к ним на позицию натуральный тигр топает. Первым заметил его телефонист. Смотрит и глазам не верит. А тигр как зарычит! Ну, телефонист моментально за трубку и кричит в нее:

«На меня идет тигр, что делать?» На другом конце провода замешательство. Откуда, мол, быть «тигру» во втором эшелоне? О прорыве танков врага вроде бы ничего не сообщалось. А тут... Наконец отвечают: «Даем координаты артиллеристам, а ты отползай в сторону, иначе угодишь под снаряды...» Ну, телефонист, естественно, снова кричит в трубку: «Послушайте, я вам про живого тигра толкую, который из зоопарка, а вы...» В общем, пока телефонист дослушал ответ, тигра как ветром сдуло...

Я тоже не мог сдержаться и от души посмеялся вместе с бойцами. И тут мне доложили, что задержан перебежчик.

— Давайте его сюда, — приказал я.

Ввели высокого, крепкого сложения старика, закутанного в черное покрывало.

— Я есть пастор, — первым заговорил он на ломаном русском языке. — Меня привела к вам беда, нависшая над моими прихожанами. Их сто тридцать шесть человек. Пожилые люди, женщины и дети. Их заперли всех в подвале вон того дома. — Пастор показал в сторону здания, которое мы готовились штурмовать. — Их расстреляют, или они погибнут, под развалинами. Я понимаю: война есть война. Однако губить мирных жителей — это безумие...

— А вы, гражданин пастор, шли бы со своей проповедью к фашистам, — посоветовал я. — Чем скорее они прекратят сопротивление, тем меньше будет жертв.

— Господин офицер, я уже обращался по этому поводу к немецкому командованию.

— И что же?

— Мне пригрозили расстрелом. Теперь я взываю к вашей гуманности.

Я доложил Шакурину о пасторе и сообщенных им сведениях.

— А он, случаем, не провокатор? — поинтересовался ротный.

— Непохоже... А вот идею старик подал стоящую. Ведь он пробрался к нам по подземному ходу...

После краткого телефонного разговора Шакурина с Горевым первоначальный план штурма здания был изменен. Пастор согласился провести наших бойцов подземным ходом в подвал, где томились его сограждане. Ну а уже оттуда... Как только у дома вспыхнет перестрелка, эта группа, взорвав выход из подвала, ударит по фашистскому гарнизону изнутри. [158]

С пастором отправилась штурмовая группа сержанта Бадьина. В нее вошли автоматчики Гвоздович, Новак, Моторин, Петряев и Седельников — все испытанные в боях, храбрые воины. В каждом из них я был уверен, как в самом себе.

Как потом рассказал Бадьин, внезапное появление в подвале русских солдат вначале вызвало у находившихся там людей смятение. Бадьин через пастора передал, чтобы они не волновались, вели себя спокойно, тихо и расположились подальше от дверей.

Посоветовавшись с сержантом, пастор подошел к железным дверям и начал стучать снятым с ноги ботинком. За дверями долго никто не отзывался. Потом послышались неторопливые шаги и грубый голос спросил, что нужно. Пастор назвал себя и попросил отвести его к господину немецкому начальнику.

Прошло еще несколько тревожных минут, прежде чем тяжелые двери со скрежетом отворились и на пороге выросла мрачная фигура эсэсовца.

— Эй вы, свиньи! — крикнул он, угрожающе поводя автоматом. — Кому тут понадобился начальник?

Навстречу эсэсовцу шагнул пастор. И в ту же секунду напряженную тишину подвала разорвала автоматная очередь. Пастор покачнулся и стал медленно оседать. И тогда на эсэсовца бросился Гвоздович, сбил его с ног, ударил прикладом. Группа Бадьина, не теряя времени, ринулась на лестничную клетку, а оттуда на первый и второй этажи.

Бадьин первым рванул на себя дверь одной из комнат и швырнул туда гранату. Гвоздович и Новак, действовавшие тоже на первом этаже, орудуя гранатами, ножами и прикладами, выбивали фашистов из других помещений.

Но чем дальше по лабиринту комнат продвигались наши бойцы, тем яростнее становилось сопротивление врага. Гитлеровцы постепенно приходили в себя и злобно отстреливались. Одна из пуль обожгла сержанту Бадьину висок. Толкнув ногой следующую дверь, он оказался в большом зале, из которого вела вверх винтовая лестница. По ней удирали фашисты. Бадьин метнул одну за другой две гранаты, а затем дал длинную очередь из автомата.

Стремительно и дерзко действовали остальные бойцы группы, посланные на второй этаж. Здесь Бабура, развернув захваченный вражеский пулемет, его огнем блокировал лестничную клетку и не дал гитлеровцам с верхних этажей прийти на выручку к своим. Два этажа оказались в руках советских бойцов.

Тем временем, услышав, что внутри здания уже рвутся гранаты и гремят автоматные очереди, Шакурин подал команду группе огневого обеспечения ударить по верхним этажам. Заговорили наши пушки, минометы, станковые пулеметы. Продвинувшиеся вперед саперы подорвали баррикады на мостовой.

— Вперед! — раздался голос командира роты.

Я тотчас продублировал команду. Мой отряд ворвался в здание [159] через проломы в стенах, а отряд Грушницына — по пожарной лестнице.

Перед атакой Шакурин сообщил, что комбат опасается, как бы фашисты не узнали о подземном ходе и не воспользовались им.

Бадьина я нашел на первом этаже.

— Берите своих людей и немедленно спускайтесь в подвал к венграм! — крикнул я сержанту.

Бадьин понял задачу. Но рядом с ним был только Гвоздович. Вдвоем они метнулись к подвалу. И вовремя: с десяток гитлеровцев уже ломились во вновь запертую подвальную дверь. В них полетели гранаты.

Заняв удобную позицию, Бадьин и Гвоздович начали отбиваться от наседавших теперь уже сверху фашистов. Те кинули в наших ребят гранату с длинной деревянной ручкой. Взрыв раздался невдалеке от Гвоздовича. Тот упал. Множество мелких осколков вонзилось в лицо и шею Бадьина. Бадьин, обливаясь кровью, сразил из автомата немца, метнувшего гранату, подхватил боевого друга на руки и выбрался с ним на улицу. Тут к ним подбежали санитары...

А бой уходил по этажам все выше и выше. Ломая вражеское сопротивление, штурмовые группы продвигались вверх по разрушенным пролетам лестниц, просачивались сквозь проломы, выбивали фашистов из всех закоулков. Наконец в чердачном окне появилась белая тряпка. Остатки фашистского гарнизона в высоком здании капитулировали.

Спустя сутки в очередной сводке Совинформбюро говорилось, что в Будапеште войска 2-го Украинского фронта полностью очистили восточную половину города — Пешт — и вышли к Дунаю, заняв при этом несколько тысяч городских кварталов...

А на противоположном берегу Дуная, в Буде, упорные бои продолжались еще более трех недель... Однако нам участвовать в них уже не пришлось. В ночь на 22 января 1945 года наша дивизия вышла из Будапешта, переправилась через Дунай и заняла рубеж северо-западнее Дунафельдвара.

Танки — с фронта!

Еще на марше мы почувствовали, что обстановка там, куда мы идем, складывается довольно тревожная. Войска не шли, а буквально мчались, спеша как можно скорее выйти на указанные им рубежи.

Свою полосу, в районе населенных пунктов Кишь-Каратонь, Харцегфальва, что северо-западнее города Дунафельдвар, наша дивизия заняла к утру 22 января. Предрассветная мгла еще плотно окутывала кустарник и пригорки, когда мы вышли на рекогносцировку. Шакурин что-то долго прикидывал на месте, видимо не [160] зная, как лучше расположить роту на отведенном ей рубеже обороны: после уличных боев в Будапеште от нее осталась едва ли половина. Потом махнул рукой и, указав нам взводные районы, еще раз напомнил о подготовке к круговой обороне.

Мы с Грушницыным быстро вывели взводы на указанный рубеж и приступили к оборудованию окопов. Особенно тщательно выбирали огневые позиции для противотанковых ружей. Ибо приказ на оборону ясно гласил: «Не пропустить танки противника».

К полудню взвод уже надежно зарылся в землю. Ходами сообщения мы соединили отдельные окопы, проложили их и в глубину обороны — к ближайшему хутору.

Перед рассветом парторг батальона Афонин провел партийное собрание. С докладом «Боевой приказ командования и задачи коммунистов в предстоящих боях» выступил комбат. Он кратко пояснил боевую обстановку и полученную батальоном задачу, более подробно остановился на действиях коммунистов по обеспечению успеха в бою. Выступившие затем парторг 6-й роты ефрейтор Басюк, командир взвода младший лейтенант Молчанов, командир минометного расчета сержант Хусаинов и другие коммунисты выразили общее мнение: с честью выполнить поставленную задачу, личным примером обеспечить стойкость и упорство бойцов, неприступность обороны.

После собрания Афонин вместе с заместителем командира батальона по политчасти Хамитовым конкретно указали каждому члену и кандидату в члены ВКП(б), где и какую работу с личным составом тот должен провести перед боем и в бою. И потом весь вечер коммунисты, собирая бойцов группами по 5–6 человек, напоминали о том, как бороться с танками противника, призывали быть при этом хладнокровными и смелыми. И надо сказать, что в последующих боях пламенное партийное слово работало с полной отдачей.

С рассветом 23 января противник бросил в бой на нашем участке до двух полков пехоты при поддержке 35 танков и самоходных орудий. В этой же стальной лавине несколько поодаль шло и более 40 бронетранспортеров. Враг нанес свой главный удар юго-восточнее, целясь на переправы через Дунай. Поэтому и получилось, что основные силы немцев, более 30 бронеединиц с пехотой, навалились на оборону нашего 198-го гвардейского стрелкового полка.

* * *

В то утро все вокруг внезапно словно растворилось в мощном гуле моторов и лязге гусениц. Трое ротных наблюдателей почти одновременно доложили:

— Танки!!!

Броневая лавина медленно накатывалась на позиции полка сразу с трех направлений. Когда «тигры», «фердинанды» и бронетранспортеры приблизились на расстояние до полутора километров, [161] стало совершенно ясно: главный удар противник наносит по нашему, 2-му батальону.

На НП зазвонил телефон. Шакурин взял трубку. На связи был комбат:

— Шакурин, ты видишь, что делается? На нас прут! Держись!

Командир роты через связных отдал распоряжение: всеми огневыми средствами бить по спешившейся пехоте, а бронебойщикам — уничтожать танки и бронетранспортеры.

Гитлеровцы первыми открыли огонь. Их снаряды со свистом и воем вначале перелетали через наши окопы. Но вскоре вражеские наводчики уточнили прицелы, и снаряды стали рваться на наших позициях.

Пятьсот, четыреста метров отделяют нас от врага. По танкам противника уже ведет огонь полковая артиллерия. Несколько из них остановились и задымили. Но остальные идут!

Замедлили ход бронетранспортеры. Из них посыпалась и стала разворачиваться в цепь пехота. Прошло всего две-три минуты, а у гитлеровцев уже завершилось перестроение: впереди теперь — танки и БТР, несколько сзади — самоходные орудия. Скрываясь за броней, бегут фашистские автоматчики...

Триста метров до врага... С НП роты взлетает ракета: «Огонь!» Я дублирую команду и хватаю снайперскую винтовку, которую где-то раздобыл Ветров. Ищу вражеского офицера. Ага, вот один, долговязый, за цепью солдат. Его все время загораживают бегущие впереди. Ловлю момент и нажимаю на спусковой крючок. Вижу, как долговязый вдруг спотыкается и падает навзничь. Делаю еще несколько выстрелов и отдаю винтовку Ветрову. Бегу по ходу сообщения во второе отделение: что-то там заметно ослаб огонь. Так и есть: убиты двое пулеметчиков, еще двое бойцов ранены. Пулемет невредим. Назначаю нового наводчика и его помощника, показываю сектор обстрела. «Дегтярев» вновь оживает. На душе становится спокойнее.

Огонь усиливается по всей линии нашей обороны. Фашисты уже бегут пригнувшись, склоняясь все ниже и ниже, и наконец залегают метрах в ста пятидесяти от нас.

Где-то на левом фланге батальона заговорили противотанковые пушки. Наверное, подошло подкрепление из артполка. Вспыхивают два «тигра», третий вертится на одном месте, разматывая перебитую гусеницу.

Но вот бой достиг кульминации. И фашисты не выдерживают. Первыми развернулись БТР. Бросив пехоту, они быстро скрываются за горизонтом. За ними попятились танки и самоходки. Правда, эти все еще прикрывают огнем из пушек и пулеметов свою пехоту, которая также отходит.

Постепенно стихает и наш огонь. Поступает команда: проверить личный состав и оружие, пополниться боеприпасами.

Вместе с Ветровым обходим позиции. Бойцы чувствуют себя бодро, шутят. Возбужденные боем, они не замечают усталости, торопливо приводят в порядок окопы, осматривают автоматы, [162] снаряжают диски. Фронтовой опыт учит: если противник понес незначительные потери и отошел, все равно жди новой атаки.

Старший сержант Ткаченко сидит на дне окопа, приложив к левому глазу смоченный водой бинт. Подхваченный взрывной волной ком земли угодил ему по глазу, и сейчас вокруг глаза лилово-синий фонарь.

Пользуясь передышкой, в батальон присылают подкрепление — два станковых пулемета, пять ПТР. Два ружья и один «горюнов» — нашей роте!

К нам подходит Шакурин, а с ним — Грушницын и еще двое сержантов. Устраиваем на ходу «военный совет». Сверху сообщили: противник готовится повторить атаку, подтягивает резервы, сосредоточивает артиллерию. По предварительным расчетам, у него явный перевес в силах. Поэтому не исключена возможность его прорыва.

Каждый высказывает по этому поводу свое мнение. Выслушав нас, командир роты решает перераспределить огневые средства, усилить фланги противотанковыми ружьями и станковыми пулеметами. При себе Шакурин оставил резерв из двух стрелковых отделений, двух ручных пулеметов и одного ПТР.

* * *

После полудня противник провел кратковременную артиллерийскую подготовку и вслед за ней вновь бросил на нас танки, самоходные орудия и бронетранспортеры с пехотой. Мы насчитали более 30 танков и столько же бронетранспортеров. Пехота до спешивания располагалась и на танках.

От огня полковой и приданной артиллерии противник сразу понес потери. Однако это не замедлило темпов его атаки. Пехота спешилась и развернулась в цепь. Теперь наша очередь. Траншеи вспыхивают дружным ружейно-пулеметным огнем.

Танки и самоходки стараются нащупать наши пулеметы и ПТР, вывести их из строя. Приходится то и дело перемещать огневые средства по фронту и в глубину. Пулеметчики действуют так: когда по ним начинают бить пушки, моментально исчезают с основной позиции и появляются на запасной.

Танки противника от наших окопов уже не далее двухсот метров. И это расстояние уменьшается с каждой минутой. Все наши огневые средства приведены в действие. Но что-то мало подбивает танков наша артиллерия...

До вражеских «тигров» метров пятьдесят. Навстречу им ползут истребители танков Менжега, Барановский, Алексейчук. Однако им не удается метнуть гранаты и бутылки с горючей смесью, ибо «тигры» вдруг резко меняют направление движения. Они, видимо, выполняют заранее продуманный маневр: одни идут влево, другие — вправо. А затем появляются еще пять машин. Два «тигра» катят как раз туда, где лежат наши затаившиеся истребители танков. Мне почему-то кажется, что ребята не [163] смогут остановить фашистские «тигры». Уж больно грозен вид у этих тяжелых танков...

— Пэтээровцы, огонь! — кричу я. Но кричу зря. Они стреляют беспрерывно. Стволы ПТР так раскалились, что руками не возьмешь. А я — «огонь»!..

За танками — густые цепи пехоты. Ее теперь гораздо больше, чем было во время первой атаки. Но даже невооруженным глазом видно, как эти цепи редеют от нашего пулеметного огня и разрывов мин.

С левого фланга роты ко мне на правый по ходу сообщения прибыл расчет станкового пулемета.

— Лейтенант, куда ставить пулемет? — кричит командир расчета младший сержант Мариненко. — Ротный послал...

В самом деле — куда? Прут ведь и справа, и слева, и в лоб. Но больше всего — до полуроты фашистов — приближается к первому отделению.

— Давай к Ткаченко, на правый фланг!

Пулеметчики исчезают за изгибом хода сообщения.

Впереди, за линией окопов, гремят взрывы гранат. Это наши истребители танков дают о себе знать. Один «тигр» начинает чадить, другой останавливается как вкопанный, хотя внешне у него повреждений не видно. Но приглядываться нам недосуг, гитлеровцы совсем близко.

Наши истребители уже в окопах, все живы.

— Взвод, по пехоте, гранатами, огонь! — командую я.

Карманная артиллерия действует безотказно. Она заметно прореживает вражескую цепь. Оставшиеся в живых гитлеровцы залегают.

Против наших позиций немецких танков больше нет. Было два, но оба подбиты. А вот справа и слева, у соседей, несколько «тигров», проутюжив окопы, все-таки прорвались. Но по ним начинают бить пушки из глубины нашей обороны. И «тигры», огрызаясь огнем, уходят назад. Пехота тоже отходит. Молодцы, пушкари!

И все-таки вскоре наш батальон оказывается в окружении. Занимаем круговую оборону в районе хутора. До наступления темноты отбиваем еще несколько атак противника. А ночью вырываемся из огненного кольца и соединяемся с остальными подразделениями полка, которые тоже несколько отошли северо-восточнее нас и теперь занимают новые рубежи обороны.

Вскоре стало известно, что за минувший день только наш полк уничтожил 130 солдат и офицеров противника, подбил и сжег 7 «тигров» и несколько самоходных орудий. Что ж, неплохой счет!

Парторг батальона

И вновь — в который уже раз за дни боев в Венгрии! — наш 2-й батальон оказался на острие яростных контратак фашистов. [164]

Но прежде, ночью — всего за несколько спокойных часов, — бойцы успели вырыть лишь окопы да соединить их ходами сообщения глубиной по колено, не больше. Конечно, если бы еще часа три-четыре... Но где там! Хорошо, что и это-то успели сделать.

Неожиданно ко мне в окоп спрыгнул парторг батальона младший лейтенант Афонин. Отдышавшись и поправив ремень, обвисший под тяжестью гранатных сумок, он спросил:

— Как настроение, командир?

— Нормальное. Ждем «гостей», как видишь.

— Жарко придется, командир. Скажи бойцам: назад ни шагу! Не такое видели, так что...

— Готовы драться до победы!

— Другого ответа не ждал. Я буду с вашей ротой. Ну ладно, пойду к бойцам...

Среднего роста, плечистый, с виду неторопливый, наш парторг на самом деле был ловок и сноровист. В батальоне Афонин с сентября 1944 года. Успел не раз отличиться в боях, особенно в ноябрьских, за населенный пункт Такшонь. Затем я видел парторга на острове Чепель, в боях за населенные пункты Дунахарасти, Питсвери, Рекоцомошгет и в Будапеште. Слышал, что при штурме Дунахарасти Афонин лично поднял в атаку 5-ю роту, ворвался с ней во вражескую траншею и, не потеряв ни одного человека, выбил из нее противника, чем обеспечил успех всему батальону.

И вот сейчас он в нашей роте. Подумалось: «Значит, будет жарко. Парторг зря не придет...»

И действительно, вскоре гитлеровцы пошли в атаку. Впереди — танки, за ними самоходки и в последней линии — бронетранспортеры с пехотой. Идут как на параде, только что без музыки и развернутых знамен.

Ударила наша артиллерия. Несколько танков и самоходок задымило. Но это не остановило стальную лавину. Она, обогнув подбитые машины, продолжает накатываться. Все ближе и ближе.

Пехота пока не спешивается, остается в бронетранспортерах. Значит, наш черед пока не настал. Пусть еще поработает артиллерия...

Пушкари стараются вовсю. Вот они достали снарядами даже до третьей линии. Два бронетранспортера вспыхнули, с них на землю сыпанули уцелевшие автоматчики: Спешивается пехота и с других БТР. Вот теперь бы пора и нам...

В небо взлетает ракета.

— Огонь!

Позиции взвода, роты да и всего батальона взрываются звуками выстрелов. Бойцы бьют из винтовок, автоматов, пулеметов, ПТР.

В моем взводе людей едва ли половина. Зато три ручных и один станковый пулемет. А это сила! Правда, из-за малочисленности личного состава взводная позиция какая-то расплывчатая. [165]

Отделение от отделения — в полусотне метров, огневая связь между ними слабая. Маневр вдоль фронта затруднен, поскольку ходов сообщения подготовлено мало, а те, что успели отрыть, мелкие. Хорошо еще, что удалось оборудовать для пулеметов запасные позиции: опыт минувших боев научил браться за это в первую очередь...

Как ни стараются наши пулеметчики и стрелки, вражеская цепь все ближе и ближе. Впереди нее шло вначале семь танков, теперь осталось четыре. Но и это для нас многовато.

Нам помогают огнем другие подразделения полка. Совместными усилиями заставляем пехоту врага залечь. Танки некоторое время еще движутся вперед, но затем круто разворачиваются и, отстреливаясь, уходят. По пехоте противника гвоздят теперь и наши минометы. Она не может и головы поднять...

Не проходит и получаса, как вновь слышен рев моторов. «Тигров» и «пантер» теперь шесть, за ними — с десяток бронетранспортеров. Вот танки проходят свою залегшую пехоту, та поднимается, бежит, укрываясь за броней. А позади из бронетранспортеров высаживаются еще автоматчики, образуя вторую цепь.

Наши артиллеристы бьют и бьют. Вокруг вражеских машин пляшет огненный смерч. Но прямых попаданий вроде бы нет. Хотя... Вот начинает чадить один танк, за ним — другой. И вновь, как и в предыдущей контратаке, их остается четыре. Но они упорно рвутся к нашим позициям. Их долбят теперь и из противотанковых ружей. Но пэтээровцы никак не могут угодить в уязвимые места этих стальных громадин.

Неужели прорвутся?

* * *

Мы с Ветровым находимся во втором отделении. Командир отделения Павел Рай всего лишь на год старше меня, он уже два года воюет. Дважды был ранен, но дальше медсанбата не уходил, хотя ранения были довольно серьезные. Не знаю, то ли он все же упрашивал не отправлять его в тыл, то ли еще какая-то была тому причина, но лечился Рай всякий раз в медсанбате, после чего снова возвращался в свою роту.

Сейчас младший сержант Рай держится спокойно, даже очень спокойно. Только изредка покрикивает своим бойцам:

— Не торопиться! Зря не палить! Вот как только фашисты вылезут из-за танков, тогда патронов не жалеть!

И этот момент настал. Подгоняемые офицерами, вражеские автоматчики стремительно рванулись вперед, обогнав танки. Сразу густо засвистели пули.

— А ну-ка, хлопцы, дадим гадам жару! Огонь!

Голос Рая потонул в треске выстрелов.

С правого фланга дошла весть: парторг батальона Афонин вместе с группой истребителей пополз навстречу «тиграм». А они уже совсем близко. Неужели и группа Афонина не сумеет остановить танки? [166]

Впереди гремят мощные взрывы. Один из «тигров» окутывается дымом, но остальные продолжают двигаться и стрелять. А метрах в двухстах позади них вырастает новая цепь вражеской пехоты, которую прикрывают бронетранспортеры...

Два «тигра» вклиниваются в боевые порядки батальона на стыке нашей и соседней, 5-й роты. За ними спешит пехота, она просачивается в глубину нашей обороны.

А правее позиций нашей роты тоже появляются три «тигра» и бронетранспортеры с пехотой. Они, видимо, нащупали стык между батальонами, идут стремительно и нагло. Проходят считанные минуты, и левый фланг роты оказывается под мощным ударом врага.

У нас стреляют все, кто еще может стрелять. Не выпускают из рук оружия раненые. Ведут огонь из автоматов оказавшиеся здесь же медсестры и санитары. Однако напор врага настолько силен, что наше сопротивление лишь на время замедляет продвижение фашистов, но не останавливает их. Еще немного, и «тигры» наваливаются на окопы. А следом — немецкая пехота...

Все смешалось. Где наши, где фашисты — не разберешь. Идет яростная рукопашная. Как из-под земли появляется парторг Афонин. Весь грязный, лицо в копоти, телогрейка на спине распорота, и из нее торчат клочья ваты.

— Лейтенант, собирай всех, кто рядом, и — в контратаку!

— Где ротный?

— Ротный ранен, успели вынести. За него Грушницын, он окружен, надо выручать. Собирай... всех... контратакуй...

Афонин приваливается к стенке траншеи и начинает медленно сползать вниз.

— Афонин, Афонин, ты ранен?! — трясу я его за плечо.

Парторг не отвечает. Мертвенная бледность заливает его лицо.

— Ветров, помоги парторгу!

Командир отделения младший сержант Рай тем временем собрал девять бойцов. С ручным пулеметом мы пробиваемся на левый фланг роты, где три десятка гитлеровцев окружили горстку бойцов во главе с Грушницыным. Наша помощь подоспела вовремя — мы отбили врага и соединились с товарищами.

Куда-то делись «тигры» и бронетранспортеры. Не иначе ушли в сторону позиции 5-й и 6-й рот. Вон ведь как грохочет бой в той стороне!

Грушницын быстро перераспределил остатки роты. Он усилил двумя ручными пулеметами правый фланг, создал при себе резерв в составе одного отделения с пулеметом и двумя ПТР. И мы стали ждать.

Во второй половине дня противник вновь попытался ударить по нашей роте. Но мы отбили и эту атаку, уничтожив «тигр» и два бронетранспортера. После этого опять наступило затишье. [167]

Неожиданно стрельба вспыхнула в тылу нашего батальона, в лесу, там, где находился дом лесника. Ветрова будто током ударило. Он выскочил из окопа и, показывая рукой в сторону лесничества, крикнул:

— Товарищи, там парторг батальона Афонин! Спасать его надо!

И тут же сбивчиво пояснил: когда мы выручали Грушницына, Ветров по моему приказу остался с Афониным. Ему удалось привести парторга в сознание. Он перевязал Афонину левое бедро и помог перебраться в дом лесника. И вот сейчас туда прорвались гитлеровцы...

Выслушав моего ординарца, Грушницын тут же послал на выручку парторгу ротный резерв. К нему присоединился и Ветров. Но пока эта группа пробивалась к дому лесника, там уже все стихло. Вскоре младший сержант Никитков, возглавлявший группу, принес печальную весть: парторг батальона Афонин погиб...

Не только мы, весь полк остро переживал гибель Афонина, славного сына ленинской партии и отважного воина. А позднее нам стали известны и подробности этой трагедии.

Афонин был не один, когда к дому лесника прорвались эсэсовцы. Он собрал вокруг себя всех, кто еще мог держать в руках оружие, и организовал круговую оборону. Наши раненые бойцы и медперсонал во главе с парторгом нанесли противнику немалый урон. Перед домом лесника пылали три бронетранспортера, лежали десятки вражеских трупов. Но силы были слишком неравными. Вскоре Афонин вообще остался один. Он засел в подвале и отстреливался, пока были патроны. Не желая сдаваться в плен, парторг последнюю пулю послал себе в сердце. Это случилось 30 января 1945 года.

При осмотре подвала была найдена его предсмертная записка: «Сдаваться в плен не намерен, умираю за Родину».

Весть о геройской гибели парторга батальона младшего лейтенанта И. Ф. Афонина моментально разнеслась по всем подразделениям полка. Движимые ненавистью к врагу и желанием отомстить за смерть парторга, бойцы усилили натиск. Сначала они отбросили гитлеровцев на исходные позиции, а затем принудили их отступить.

Однако и в наших ротах потери оказались столь велики, что о дальнейшем движении вперед нечего было и думать. 1 февраля дивизию отвели в район севернее и северо-восточнее Мелькута. Здесь она за три дня частично пополнилась личным составом, а также боевой техникой, боеприпасами и 5 февраля снова пошла вперед.

В ходе двухдневных наступательных боев наш полк освободил от гитлеровцев ряд населенных пунктов, в том числе и хутор Бельшекайтор. Но, как выяснилось, этот хутор был почему-то необходим фашистам, они сразу повели на него ожесточенные [168] контратаки. И тут геройский поступок совершил комсомолец младший лейтенант Александр Курников.

Рота, которой он командовал, укрепилась в кирпичном здании хуторской школы. Противник атаковал ее при поддержке трех танков и двух бронетранспортеров. Роте удалось дружным огнем заставить пехоту врага залечь. В это время два танка изменили направление движения, а третий «тигр» и два БТР упорно шли прямо на школу. Бронебойщики красноармейцы Кравченко, Сухачук, Застрожный и старшина Нагорный выстрелами из ПТР подбили оба бронетранспортера. Но танк вплотную подошел к школе. Схватив противотанковую гранату, Курников скрытно подобрался к углу дома, за которым находился танк, и бросил в него гранату. «Тигр» больше не двигался. Контратака была отбита с большими потерями для противника.

О подвиге А. В. Курникова писалось в дивизионной газете, рассказывалось в листовке, специально подготовленной политотделом дивизии и распространенной по всем ротам.

Весенние ветры

На этом рубеже (район населенных пунктов Шапонья, Калоз) мы вели бои до самого марта. Наступила весна. Теплые западные ветры уже доносили в наши окопы запахи пробуждающейся земли, лесов и далеких морей. Пожилые бойцы Артем Данилович Менжега, Николай Ильич Барановский, Степан Яковлевич Алексейчук и другие потомственные хлеборобы с затаенной грустью подолгу смотрели на голые, словно облысевшие за зиму поля. О чем они думали в эти минуты — догадаться было не трудно. Души их истосковались по земле, по извечному крестьянскому труду...

А боям, жестоким и кровопролитным, казалось, не будет конца. 6 марта фашистское командование вопреки здравому смыслу бросило в контрнаступление в районе озера Балатон группировку своих войск численностью более 300 тысяч человек, имеющую 1600 танков и самоходных орудий, около 6 тысяч пушек и минометов и более 800 бронетранспортеров. И это в то время, когда бои шли уже на подступах к Берлину, когда лавина советских войск неудержимо катилась по центральным районам Германии!

Причина столь мощного мартовского контрудара врага крылась в том, что немецко-фашистское командование страшно боялось дальнейшего наступления Красной Армий в Венгрии, угрожавшего скорым падением Братиславы и Вены и выходом советских войск к жизненно важным центрам Южной Германии.

Накануне контрнаступления гитлеровцев по приказу штаба дивизии в нашем полку была проведена разведка боем. Для этой цели командир полка выделил 8-ю роту, которой командовал довольно опытный офицер, старший лейтенант В. Алисов. Подразделению поставили задачу не только выявить систему расположения [169] огневых средств противника, но и захватить «языка». Атаковать рота должна была ночью. Направление удара — участок вражеских траншей с отдельно стоящим домиком, где постоянно наблюдалось передвижение немецких солдат и офицеров.

Под покровом темноты 8-я рота осторожно выдвинулась вперед и залегла буквально в ста метрах от траншей противника. Уже этот факт говорил о высоком воинском мастерстве личного состава подразделения. Ведь от скрытности занятия исходного рубежа для атаки зависит многое.

В три часа ночи по первой траншее и домику, занятому гитлеровцами, был произведен короткий артналет. Последние снаряды еще летели к цели, а командир 8-й роты уже поднял своих бойцов в атаку. Через две-три минуты гвардейцы были в траншее, уничтожая находившихся там фашистов гранатами и автоматными очередями.

Под прикрытием этого огня оперативно действовала и группа захвата. Ею было взято в плен четверо гитлеровцев. На допросе они дали ценные показания, полностью совпавшие с предположением советского командования о подготовке врага к контрнаступлению.

6 марта в 5.30 утра вся наша передовая потонула в море огня и дыма. Артподготовка продолжалась четыре часа беспрерывно. После чего противник тремя колоннами танков и бронетранспортеров — всего до 140 бронеединиц — и двумя полками пехоты двинулся на наши позиции.

На 4-ю роту шли четыре тяжелых танка и два БТР, а за ними — до пятидесяти автоматчиков. «Тигры» уже совсем близко. Наступает решающая минута...

— Пулеметчикам и автоматчикам отрезать вражескую пехоту от танков! Бронебойщикам бить по танкам и бронетранспортерам! Снайперам — по смотровым щелям! Огонь! — подал команду Грушницын, оставшийся за командира роты.

Под нашим огнем пехота врага вскоре залегла, затем попятилась. Видя, что остались без пехотного прикрытия, фашистские танкисты не рискнули продолжать наступление в лоб, а, развернувшись, стали искать слабые места на наших флангах. Мы усилили огонь. И нервы у экипажей «тигров» не выдержали. Зло огрызаясь, многотонные машины начали пятиться. А за ними покатили бронетранспортеры, побежали автоматчики.

Но передышка длилась недолго. Вновь на наши позиции обрушились снаряды и мины. И началась вторая атака. Теперь мы подпустили гитлеровцев совсем близко, метров на сто, и только тогда открыли уничтожающий огонь. И снова враг был вынужден откатиться.

Вышло из строя второе приданное роте орудие. А фашисты словно этого и ждали. Они опять предприняли атаку, третью. Но только теперь уже одними танками, без пехоты. «Тигры» подошли к нашим окопам почти вплотную. Однако последние метры преодолеть так и не смогли... [170]

Шесть атак отбила наша 4-я рота за этот день. Бой шел до самого позднего вечера. И мы вышли из него победителями.

Геройски сражались в тот памятный день и бойцы других подразделений полка. В их числе пулеметчики братья Черных — Александр, Андрей и Василий. Во время боя они умышленно пропустили фашистский танк через свой окоп, а затем отсекли огнем бежавшую за ним пехоту, истребив при этом свыше тридцати гитлеровцев. Но вскоре «тигр» вернулся и начал утюжить окоп, где находились Александр и Андрей. Увидев это, третий брат — Василий — метнул под гусеницу танка гранату. «Тигр» встал. Его экипаж, выпрыгнув из подбитой машины, попытался было бежать. Однако никто из них не ушел от меткого огня пулеметчиков.

Решительным и находчивым показал себя в бою и комсорг 2-й роты нашего полка сержант А. Прохоров. Перед этим подразделением была поставлена задача выдвинуться на более выгодный рубеж. Но путь роте преградил вражеский пулемет. И тогда Прохоров, оставив двух бойцов, чтобы отвлекали фашистов огнем, еще с четырьмя гвардейцами зашел к огневой точке с фланга и гранатами уничтожил расчет. А пулемет как трофей доставил в роту.

И еще один пример. Во время боя шесть наших бойцов оказались отрезанными от своего подразделения. Эту группу возглавил красноармеец Л. Сухомясов. Укрывшись в одном из домов, гвардейцы в течение восемнадцати часов стойко отражали атаки во много раз превосходящих их по силам гитлеровцев. И вышли победителями.

Подобных примеров можно было бы привести множество. Скажу только, что стойкость, мужество и отвага наших воинов не позволили врагу осуществить свой замысел ни в первый день его контрнаступления, ни в последующие.

4 апреля 1945 года до нас дошли сразу две радостные вести. Во-первых, от фашистских захватчиков была полностью очищена территория Венгрии. Во-вторых, освобождена столица Словакии Братислава.

А вскоре, сломив сопротивление врага, войска Красной Армии вышли на территорию Австрии. Пошла дальше на запад и наша дивизия. Нас звали вперед боевой приказ и призывы на придорожных щитах: «Даешь Вену!» [171]