Память сердца

Татьяна Владимировна Калинина родилась в городе Кургане. Закончила Омский медицинский институт, затем аспирантуру при Институте хирургии Академии медицинских наук СССР. С первых дней Великой Отечественной войны — в действующей армии на Западном, Калининском, Ленинградском, 2-м Украинском фронтах. Была начальником операционно-перевязочного отделения, ведущим хирургом.

В последние годы работала в Институте хирургии Академии медицинских наук СССР, а затем во Всесоюзном научно-исследовательском и испытательном институте медицинской техники Минздрава СССР. Доктор медицинских наук.

Награждена двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом Красной Звезды и многими медалями.

22 июня 1941 года. Теплое, солнечное утро выходного дня, тихое, какое бывает только в июне. Разложила бумаги, рентгенограммы, чтобы не торопясь, сосредоточенно оформить в черновике рентгенологическую часть кандидатской диссертации. Скоро аспирантский отпуск. Проведу его, конечно, за письменным столом, завершая труд, которому уже отдано много времени и сил. Работаю увлеченно, не посматривая на часы. За спиной еле слышно мурлычет репродуктор. Как легко дышится, когда увлечен делом! А за окном чистое голубое небо, пронизанное золотистыми солнечными лучами.

И вдруг по радио услышала страшное... Откуда эта свалившаяся на плечи тяжесть? До сознания медленно доходит смысл услышанного: фашистская Германия вероломно напала на нашу страну. Значит, война...

Какая чудовищная несправедливость! Ведь, кажется, совсем недавно вернулась к мирной жизни, к отложенной диссертации после короткой, но жестокой войны с белофиннами. Еще не успела забыть все ее ужасы, искалеченных людей... И вот опять!

Сердце сжалось, все вокруг словно потускнело, потеряло четкие формы. А в памяти всплыл малиновый моблисток, полученный в военкомате по возвращении с советско-финляндской войны, который не рассматривая вложила в планшетку, и убрала ее, думалось, навсегда, в «дальний угол».

Долго сижу в растерянности, не зная, что делать, с чего начинать. Да, надо же посмотреть моблисток. Так... Предложено в 13 часов явиться в знакомый уже военкомат Ленинградского района города Москвы в случае объявления мобилизации. Значит, снова прощай диссертация, прощайте все планы и надежды, еще недавно казавшиеся такими желанными и достижимыми. [273]

Но горечь этих размышлений уже теснило другое чувство: ведь я могу, а значит, и обязана помочь нашим людям в борьбе с врагом!

23 июня 1941 года получила в райвоенкомате предписание. Из него узнала, что должна явиться в город Витебск, в 15-й корпусной полевой госпиталь.

Потеплело на душе от того, что военком сразу узнал меня и, улыбаясь, напомнил, как провожал наш показательный военно-санитарный поезд ВСП-42 на войну с белофиннами. Только вот улыбка сейчас у него получилась какая-то смущенная, даже виноватая, будто извинялся, что приходится посылать и женщин на войну, всегда считавшуюся исконно мужским делом.

На другой день наш эшелон — товарняк, набитый медиками, отошел от Белорусского вокзала и покатил навстречу неизвестности, чтобы доставить врачей в Смоленск, Минск, Витебск и другие города на западе нашей страны.

Поезд шел медленно, задерживаясь чуть ли не на каждом полустанке, чтобы пропустить воинские эшелоны. Надолго застряли и неподалеку от Витебска: вражеская авиация бомбила в то время его железнодорожную станцию. В открытый дверной проем вагона впервые увидела подбитый немецкий самолет с крестами на крыльях. За ним тянулся длинный шлейф дыма.

В Витебске, поблуждав немного по незнакомому городу, нашла здание, в котором размещался госпиталь. К моему удивлению, в нем оказалось множество медиков — все рослые, крепкие, как на подбор. Кроме меня — ни одной женщины. В такой ситуации нетрудно растеряться, особенно когда услышала, как кто-то назвал меня «пичугой». Не в обиду, конечно, но и комплимент ли? Впрочем, было не до размышлений на эту тему: оказалось, что корпусной госпиталь, куда я получила назначение, расформирован и на его базе организуется четыре полевых подвижных госпиталя (ППГ).

Врачей же здесь собралось значительно больше, чем нужно для их комплектования. Поэтому принявший меня начальник дал направление в военкомат, с тем чтобы меня отправили обратно в Москву. Я совсем было растерялась от таких крутых поворотов судьбы. Однако мелькнула мысль: а может быть, больше врачей фронту действительно не потребуется и я успею оформить диссертацию, пока все еще свежо в памяти?

Разыскала военкомат. Он размещался в каменном домике у железной дороги. В нем на лавках сидели люди — мобилизация! Вышел из кабинета молодой человек, собрал документы и пригласил меня. Поинтересовался, где и кем я в Москве работала, немного подумал и грубовато спросил, доберусь ли домой своим ходом.

Ну, думаю, раз я здесь не нужна, то в Москве какую-то пользу все же принесу. Ничего удивительного, что в царившей в моей голове сумятице сказанное молодым человеком «своим ходом» я поняла в прямом смысле. Постаралась вспомнить, какие реки [274] попадутся на пути, поломала голову над вопросом, как через них перебраться.

Тут снова вышел молодой человек, подозвал меня и говорит:

— Не доберешься ведь самостоятельно до Москвы, эшелоны все переполнены. Давай-ка я направлю тебя в кадровый военный госпиталь, который убывает в тыл. Правда, там тоже вакантных мест уже нет, но придет начальник, и мы как-нибудь договоримся, чтобы взяли тебя. Подожди еще.

Ну и чехарда! Есть от чего совсем потерять голову. Что ни говори, а настроилась уже ехать на фронт. В Москве-то могла бы хоть диссертацию оформить. А теперь, выходит, ни то, ни другое.

Под вечер вручили мне все документы, в том числе и направление в военный госпиталь № 430 Белорусского Особого военного округа. Вышла из военкомата и удивилась, как за несколько часов преобразился город. На улице усилилась сумятица, тротуары и мостовые местами запружены людьми. Медленно, почти непрерывно сигналя, двигались автомашины, главным образом военные, но некоторые и с домашним скарбом, даже с фикусами. Молча, без строевых песен проходили группы бойцов. Казалось, что сам воздух насыщен тревогой, щемящей болью, отдававшейся в сердце.

Переночевала по направлению коменданта в Доме учителя, но всю ночь так и не сомкнула глаз. А утром 3 июля, едва сойдя с крыльца, услышала из громкоговорителя выступление И. В. Сталина. «Товарищи! Граждане! Братья и сестры!..» Каждое слово врезалось в память. И хотя в выступлении говорилось о нависшей над нашей Родиной серьезной опасности, в то же время в нем звучала твердая убежденность в разгроме врага, в нашей победе. Скольким же советским людям, скольким воинам это обращение от имени партии упрочило веру в торжество нашего правого дела, укрепило стойкость, придало мужества в борьбе с сильным и коварным врагом!

Все еще потрясенная услышанным, может быть, даже и не до конца пока осознанным, пришла в госпиталь. Его начальник военный врач 2 ранга Степаненко, взглянув на меня, наверное, подумал: «Куда тебя девать-то?» Действительно, в это время делать в госпитале было, по существу, нечего: все упаковано, приготовлено для погрузки в эшелон. А вот грузить-то пришлось под бомбежкой, обстрелом с вражеских самолетов. Мне вместе с другими медиками не раз приходилось прижиматься к земле. В общем, страху натерпелась...

Дотянувшийся до Москвы эшелон после короткой задержки повернули на Волоколамск, где мы выгрузились. Ночевали в роще, около станции, а утром нас на машинах увезли в село Ярополец. В одном из бывших подмосковных имений Гончаровых, где, как известно, бывал Александр Сергеевич Пушкин, расположился теперь военный госпиталь. Едва мы успели распаковать и разместить в комнатах оборудование, как поступили первые раненые. [275]

Работа в тыловом эвакогоспитале, куда доставляли раненых, уже прошедших первичную обработку, была не очень сложной. Для противовоспалительного лечения применяла метод А. В. Вишневского. Военврач М. Г. Пенцев обращался ко мне в случаях, если надо было сделать раненому новокаиновую блокаду. Хотя до войны он бывал в нашей клинике и поверил в эффективность методов, разработанных Александром Васильевичем, однако хирургией занимался сравнительно недавно, работая в подмосковной районной больнице, и в этот период еще нуждался в помощи тех, кто уже имел необходимые практические навыки.

Здесь, мне думается, необходимо одно, хотя бы краткое пояснение. В канун войны я была аспирантом в клинике, возглавляемой заслуженным деятелем науки СССР, а позже академиком А. В. Вишневским, внесшим поистине неоценимый вклад в медицинскую науку и практику. Ряд его разработок имел огромное значение в военное время, особенно для полевой хирургии и лечения раненых. К ним относились в первую очередь местная анестезия по методу ползучего инфильтрата, различные методы новокаиновой блокады и масляно-бальзамическая повязка, показавшие высокую эффективность. Работая в возглавляемой Александром Васильевичем клинике, я воочию убедилась в замечательных результатах применения его методов, изучила и освоила их. К сожалению, к началу войны разработки А. В. Вишневского не стали еще достоянием всех хирургов, и овладевать ими многим приходилось уже в ходе боев.

Очень скоро работа в госпитале наладилась, обрела четкость, ритмичность, но ненадолго. В августе, когда гитлеровские войска стали подходить все ближе и ближе, раненых начали вывозить по железной дороге на восток. А потом пришлось эвакуироваться и персоналу госпиталя. Для него, к нашей радости, «нашелся» недогруженный эшелон.

Была надежда, что далеко от фронта мы не уедем. Но через некоторое время после прибытия эшелона в Москву наш госпиталь все же отправили в Канск, в глубокий тыл. Поразило это как громом: зачем же в тыл, когда на фронте наверняка я нужней!

Поскольку в столице эшелон задержался, начальник госпиталя разрешил мне побывать дома. Там я взяла некоторые дорогие сердцу вещи в расчете передать их маме, когда будем проезжать через Омск. А главное — маленький чемоданчик со «стеклышками» — препаратами гистологической части диссертационной работы. Сколько на них затратила труда и вдруг по какой-либо случайности лишиться!

Москва показалась малолюдной. Понятно: многие предприятия эвакуированы, а оставшиеся день и ночь ковали оружие для фронта. Убыл в Томск с частью сотрудников клиники и профессор А. В. Вишневский.

И вот эшелон медленно двинулся на восток. Не одна я — почти весь медицинский персонал тяжело переживал это «отлучение» от фронта, от мест, где решалась судьба Родины. [276]

В Канске госпиталь развернулся в школьных зданиях, вполне удовлетворительно обставился. Сразу же стали поступать раненые, чаще — уже на долечивание. Вспоминаю военного инженера, лежавшего пластом, с опухшими суставами. Раны, по существу, уже почти зажили, а вот настроение у него было очень плохое. Как ему помочь? «Давайте буду лечить по Вишневскому», — предложила я. Он согласился. Через неделю прихожу в палату, вижу — сидит, улыбается. Потом говорит: «Да просто мной никто всерьез не занимался! А что может быть хуже сознания ненужности? Теперь вот пошел на поправку...»

Были, конечно, и сложные случаи. Например, раненый со слепым осколочным ранением грудной клетки, с переломом ребер, левой лопатки. Сама рана и костные повреждения зажили, но функция левого плеча и плечевого пояса ограниченна, беспокоили боли. Учитывая данные рентгенологического исследования и общее его хорошее состояние, твердо решила не отправлять его сейчас в отпуск по ранению, а долечить до конца. Словом, я настаивала на операции. Не все со мной соглашались, в том числе и главный хирург госпиталя Пуринсон. И все же операцию решено было делать, причем ассистировать мне взялся сам главный хирург.

Не могу сказать, что в ходе операции не сжималось порой сердце: «Не вскрыть бы межреберную плевру!» Но все обошлось благополучно. Извлекла изрядный осколок снаряда. До сих пор помню одобрительную улыбку Пуринсона после операции, его блестящие черные веселые глаза, слова: «Ну что ж, вы победили!»

Вот так и шла весьма непростая наша тыловая работа. Казалось бы, пора успокоиться — без дела не сижу. А покоя сердцу нет. Враг хоть и отброшен от Москвы, но недалеко. Нет, надо проситься на фронт!

Написала в Томск А. В. Вишневскому, попросила поддержки, а ответ получила от профессора Б. И. Лаврентьева, сообщившего, что Александр Васильевич уже вернулся в Москву. Сажусь за новое письмо. И... наконец-то долгожданный ответ.

«Дорогая Таня! Вернувшись из поездки, застал твое письмо. Ни на минуту не прекращай начатое. Собери и напиши для себя все, что успеешь сделать... Во всяком случае держи связь и давай о себе знать. Повторяю: материал оформляй. Крепко жму руку. А. В. Вишневский. 29 мая 1942 года».

Приятно, конечно, сознавать, что помнит крупный ученый о моей диссертации. Но ведь о фронте — ни слова.

Что же еще можно предпринять? Думали, думали с Юлей (она тоже из Москвы и тоже рвалась на фронт) да и накатали письма в штаб Сибирского военного округа с просьбой отправить на фронт.

Довольно быстро пришел ответ Юле и вызов. Мы распрощались, и она уехала. Мне же ответа все не было. В чем дело? Как-то зашла в канцелярию госпиталя навести справку. Там одна из сотрудниц «по секрету» сказала, что почти месяц назад пришел [277] вызов и на меня, однако начальник госпиталя приказал припрятать документ подальше, ибо у него и так не хватает работников. Узнала я тогда и еще об одном, о чем лучше бы не знать: погибла Юля!

Реагировала я на это тогда так: разбушевалась — ничем не удержишь: «Немедленно на фронт!»

Вызывали меня в город Омск, где формировались стрелковые части добровольцев-сибиряков. Значит, есть надежда, что попаду в одну из них.

Еду. Уже июль 1942 года, второго года войны. Сколько же она еще будет продолжаться? Но вот и пункт назначения — военные лагеря, расположенные неподалеку от Омска. Здесь формировалась 75-я стрелковая бригада добровольцев-сибиряков под командованием полковника А. Е. Виноградова. Меня назначили начальником операционно-перевязочного отделения отдельной медико-санитарной роты (ОМСР), врача Галину Леонтьевну Нешумаеву — симпатичную блондиночку из Омска — ординатором.

Познакомилась с другими сотрудниками отделения — врачами и сестрами, поговорила с ними и начала думать, как организовать работу. Ведь людей в ОМСР наполовину меньше, чем в медсанбате, а задачи те же: здесь производится первая квалифицированная хирургическая помощь тяжело раненным в войсковом районе. Эти отдельные медсанроты придавали стрелковым бригадам и артиллерийским дивизиям, считая их более мобильной организацией, чем медсанбат.

Когда доехали до Москвы, меня ненадолго отпустили в город. Забежала, конечно, в клинику и в ее дворе увидела профессора А. В. Вишневского. Расцеловались, вошли в его кабинет. Радушно принимая, Александр Васильевич расспросил обо всем, а в конце беседы подарил мне свою книгу по местной анестезии, выпущенную в 1942 году. На титульном листе написал: «Любимой ученице Тане Калининой в знак моей любви к ней и глубокого уважения... Пусть эта книга облегчит работу в нашей трудной и ответственной области. Автор».

Эта от души подаренная книга еще поможет на фронте и другим хирургам. А эшелон между тем двигался к тыловому рубежу обороны Москвы. Разгрузились в районе станций Селижарово, Шуваево. Здесь расположились бригады добровольцев-сибиряков 6-го стрелкового корпуса.

Но до цели было еще далеко. Поэтому выполнили из Селижарово большой пеший переход по болотам к предполагаемому месту расположения ОМСР-75. Двигались через заболоченный высокий лес — ну просто сказочное царство! Упавшие деревья с вывернутыми корнями создавали причудливые картины... Наконец и деревня Заболотная, где собрались наши медики. Чувствовала сильную физическую усталость, но, когда добралась до места, немного осмотрелась, меня охватили и невеселые думы: организованности мало, всем надо учиться работать, а где, как? К тому же [278] и голодновато, хлеба, сухарей и концентратов не подвезли, обеспечили лишь мукой. Наверное, отстали тылы.

Девушки-сибирячки в одной избе замесили из этой муки тесто, чтобы утром испечь хлеб, накормить всех. Но на рассвете налетели фашистские самолеты, бомбили село, у той избушки взрывной волной разнесло стену, внутри все вдребезги разлетелось, не исключая и посуды с тестом. Вот тебе и отведали столь желанного хлеба! Бомбили гитлеровцы деревушку и обстреливали с воздуха словно по расписанию: на рассвете и в 16 часов. Когда мы эту закономерность установили, стали заранее в лес убегать. Лес казался бескрайним, безлюдным. Каково же было наше удивление, когда обнаружили в его глубине медсанбатовскую палатку дивизионного пункта медицинской помощи.

Познакомились там с ленинградским профессором, полковником медицинской службы Г. Г. Дубинкиным. Гавриил Георгиевич — хирург, со своими людьми приехал из санотдела армии в этот медсанбат, который по какому-то стечению обстоятельств бомбили, куда бы он ни перемещался. Немало его медработников погибло.

Г. Г. Дубинкин учил нас, как надо передвигаться под обстрелом, укрываться от пуль, когда фашистские летчики, отбомбив деревню, прочесывали опушку леса огнем из пулеметов, словно знали, что мы где-то здесь прячемся. От профессора я многое узнала об особенностях работы хирурга и операционного отделения в полевых условиях.

Снова пробираемся куда-то по лесам, болотам. Пока знаем одно: к месту назначения! Уже холодно, снег выпал рано. Тренируемся то и дело в развертывании палаток всех отделений, прикидываем, где, как и сколько должно располагаться раненых в разных условиях. Все дается с трудом — ведь опыта организационной работы никто не имеет. Многое делаем по интуиции. А для хирурга скидок нет, все должно быть предельно обдумано, отлажено. Верным, надежным другом и помощником во всем стала для меня ординатор Галя Нешумаева — тогда молодой, начинающий хирург.

Наконец в березовой роще развернули палатку ДМП, присоединили к ней тамбур в тамбур палатку ПМП (полкового медицинского пункта) и развели «в тесной печурке огонь». Малая палатка предназначалась для операций на брюшной и грудной полостях. К этому времени созрел и план организации работы, и я теперь знала оснащение, кадры. Но трудностей, конечно, оставалось немало. Достаточно сказать, что освещались лучинами, гильзами с бензином и фитилем из портянки, а для полостных операций использовалась единственная сильная лампочка с рефлектором, питавшаяся от аккумулятора. Благо, зрение у всех было хорошее!

Во второй половине ноября началось наступление бригады в районе города Белый. Сразу стали прибывать раненые. Анестезию старалась применять главным образом местную — по А. В. Вишневскому. А поскольку рук постоянно не хватало, научила давать наркоз фельдшера — семнадцатилетнего паренька Петю Измайлова. [279]

Аптека давала раствор новокаина с перебоями, военная обстановка все же мешала его приготовлению.

Странная это организация — ОМСР: работай, пока не упадешь, смены-то нет. Помню, под местной анестезией оперировала бойца со слепым осколочным ранением, проникающим в грудную полость. Ловила раненое легкое в глубине раны, чтобы подшить его к грудной стенке. Раненый задыхался, из грудной полости выплескивалась кровь; освещения не хватало. Собственно говоря, рефлектор давал сильный луч света, но державший его помощник устал, то и дело светил не туда, куда требовалось...

Где-то к трем часам ночи усталость навалилась неимоверная. Но вот наложен последний шов. Несмотря ни на что, сделала все как надо, все возможное. Раненый притих, состояние удовлетворительное. Теперь хоть накоротке можно отдохнуть. К 4 часам немного отогрелись с Галей у печурки, попили горячей воды с черным хлебом и собрались вновь приступить к работе. Но тут — приказ на передислокацию. Быстро складываем имущество, грузим на автомашины. Поехали...

Наступил декабрь. Вдруг к нам в палатку отделения пришел начальник хозяйственной части роты и сказал, что сибиряки прислали подарки к Новому году — масло, сахар, пряники, сибирские пельмени. Я усомнилась: зачем сказки рассказывать! Однако через некоторое время приносят мне и Гале нашу долю подарков. Спасибо дорогим сибирякам!

А тут еще одна радость: нам с Галей соорудили блиндаж, где можно отдохнуть, когда не будут поступать раненые, когда позволит обстановка. Прихватив подарки, направились в блиндаж и увидели, что там сидит в уголке красноармеец и на горящих щепках кипятит для нас воду в котелке. Надо же, в один день столько сюрпризов!

Мы с Галей ели, пили в тишине и тепле чай, а боец незаметно ушел. Но отдохнуть так и не удалось.

...В правом дальнем от входа углу большой палатки оперирую бойца со слепым ранением в живот. Слева на первом столе лежит раненый с медкартой, на которой не срезана красная полоска — свидетельство того, что нужна скорая помощь. Говорю Гале:

— Немедленно приступай, я оставить своего не могу.

Правда, Галя еще боялась оперировать бедра, но время не ждет, и она, тяжело вздохнув, берется за скальпель...

Я ее прошу очень осторожно открывать рану и разглядывать сгустки крови, чтобы определить, где самое опасное место. Убеждаю не торопиться... И вдруг слышу отчаянный крик:

— Говорила тебе, говорила тебе — не смогу!

Взглянула в ее сторону: кровь «свистнула» из бедренной артерии раненого, написав дугу на белом байковом утеплении палатки. Все, что могла, сказала ей подчеркнуто спокойно, а внутри клокотало. У меня свой оперируемый, от него не отойдешь — ведь работаю без ассистента! Чувствую, Галя начинает успокаиваться, слышу уже другие нотки в ее голосе. А под конец операции говорит: [280]

— Скажи своему усатому (то есть Александру Васильевичу Вишневскому), что появилась еще одна поклонница его метода анестезии.

Я, конечно, порадовалась: приятно было за учителя, за то, что его метод помогает здесь, на фронте, что не зря его пропагандирую. Теперь уже не одна я знала, как он помогает выведению из шока, наблюдению за раненым при отсутствии ассистента, какие открывает возможности для безотлагательного начала операции.

В феврале 1943 года меня послали помочь медикам 91-й бригады нашего корпуса, пробившейся из окружения. Помощь коллегам оказала. Но вот однажды утром подъехала машина. Вот уж действительно на войне меняется все, как в калейдоскопе. Вызывают в штаб бригады, дают командировку в освобожденный от оккупантов город Калинин на конференцию хирургов Калининского фронта. Подумалось еще, что будет интересно и полезно. Ведь уже почти двадцать месяцев работают фронтовые хирурги, накопили большой опыт спасения и лечения раненых, научились действовать увереннее, надежнее. Наверняка будет что перенять, взять на вооружение.

...Рано утром добралась до тылового уже города Калинина. Людей на улице пока мало, но вид у меня был такой, что чуть ли не все прохожие обращали внимание, смотрели чаще с недоумением: худа, бледна, кудрявые волосы отросли до плеч, на ногах огромные валенки (женских на складе не было). А когда снимала шинель в школе, где проходила конференция, то наверняка всем бросались в глаза мои галифе. Теперь можно улыбнуться, а тогда переживала страшно.

Конференция открывалась вечером. Поэтому в общежитии для врачей первым делом устроилась на отдых, улеглась среди белоснежных простыней, но так стало холодно от них, что даже вспомнила о своем верном фронтовом спальном мешке. Уснуть так и не смогла.

В ходе конференции увидела в президиуме профессора С. С. Юдина, узнала, что в это время он внедрял в практику военно-полевой хирургии сульфидин. Этому и была посвящена значительная часть конференции (позднее, получив некоторый опыт, решила применять его только местно, так как при внутривенном введении у некоторых раненых наблюдалась интоксикация).

Вел конференцию начальник санитарной службы фронта бригвоенврач А. И. Бурназян. Присутствовали здесь главным образом ведущие хирурги полевых подвижных госпиталей и фронтовых эвакогоспиталей.

Прослушала я все выступления. Надо возвращаться в часть, а как? Кто-то посоветовал добираться до города Торопец, в рацион которого вроде бы должны передислоцироваться части 6-го стрелкового корпуса. До Торопца доехала на попутной автомашине, а там — вещмешок на плечи — и пошла к дороге, по которой, как сказали, проходили наши войска. На пути встретила эвакогоспиталь, в нем переночевала и, поев гречневой каши, утром раненько снова отправилась в путь. [281]

Шла быстро в надежде догнать какой-нибудь «хвостик» — отставших от моей части. У дороги на березовом колышке доска с названием деревни. Глянула в сторону — квадратики от сожженных дотла домов, две кирпичные трубы торчат, другие развалились. Валяется обгоревшее деревянное корыто, из которого, наверное, поросят кормили. Долго смотрела, и так сжалось все во мне. Думала о том, как вернутся сюда люди. И сейчас, когда слушаю песню «Враги сожгли родную хату», становится невыносимо тяжело, всегда передо мной встает эта картина. Даже не картина — правда войны!

Когда была совсем близка к цели, чтобы сократить путь, пошла не к видневшемуся в стороне мостику, а напрямик — через поле. И провалилась в укрытую кустарником и припорошенную снегом речушку. С трудом поднимая ноги в пудовых, налитых водой валенках, добрела до околицы поселка и, к счастью, сразу же встретила работника тыла нашей бригады, указавшего мне избу, в которой расположился персонал ОМСР.

Быстро переоделась в сухое обмундирование, наконец-то выданную взамен галифе юбку! Наелась досыта и буквально свалилась в постель. Проснувшись, встать уже не смогла: купание в ледяной воде и все заботы и волнения трех дней даром не прошли. Увезли, как ни противилась, в госпиталь, в тот самый город Калинин, откуда с таким трудом только что добралась к своим...

После излечения мне предоставили отпуск с выездом в Москву, где медицинская комиссия признала меня ограниченно годной к военной службе по состоянию здоровья и ничего, кроме направления в тыловой госпиталь, не обещала.

Случайно выяснилось, что в ЦИУ (Центральном институте усовершенствования врачей) есть какой-то резерв медиков, возвращавшихся из отпусков или после излечения в госпиталях. Пришла туда, предъявила документы, сказала, что хочу на фронт! Ничего большего, оказалось, и не нужно. Мне объяснили, что хирургов как раз не хватает. А дня через два в ЦИУ приехал начальник санитарной службы 5-го артиллерийского корпуса прорыва В. М. Сенько набирать медицинские кадры. Горьковчанина Георгия Ильича Цедилина, на груди которого был орден Красного Знамени (раньше он воевал в танковой части), Амину Галеевну Хамитову из Казани и меня он определил в 5-ю гвардейскую Сталинградскую артиллерийскую дивизию прорыва РВГК.

Мы тут же перезнакомились и незаметно стали называть друг друга по имени — молодость такое разрешала. Тогда же по распоряжению начальника резерва ЦИУ подобрала себе операционную сестру — курносенькую девушку, до этого уже немного поработавшую операционной сестрой. Вот такой группой 27 июня 1943 года прибыли мы в подмосковный город Коломну, где переформировывалось наше соединение, имевшее уже славную историю.

Боевой путь дивизии начался в Сталинграде, в период великой битвы за волжскую твердыню. 19 ноября 1942 года ее первый залп, слившись с грохотом тысяч других орудий, гвардейских минометов, [282] возвестил о начале контрнаступления Красной Армии, завершившегося сокрушительным поражением противостоявшей вражеской группировки, после чего дивизия и получила наименование 19-й Сталинградской тяжелой артиллерийской, а затем, уже в период переформирования в Коломне, стала называться 5-й гвардейской Сталинградской артиллерийской дивизией прорыва РВГК. Гвардейское знамя ей вручал генерал М. П. Кутейников, командовавший тогда вновь образованным 5-м гвардейским артиллерийским корпусом прорыва РВГК, в состав которого и вошла ставшая теперь моей дивизия. Сам же 5-й гвардейский арткорпус входил в 10-ю гвардейскую армию Западного фронта. Штаб дивизии располагался в деревне Щурово, около Коломны, куда прибыли и мы. В эту деревню уже было доставлено и оснащение ОМСР-525, на базе которой развертывался ДМП нашей дивизии.

Лейтенант медицинской службы Ильяс Рахманов — фельдшер будущего операционно-перевязочного отделения (меня назначили начальником этого отделения) — оказался очень живым, энергичным молодым узбеком с черными улыбчивыми глазами. Вместе с ним мне представились два будущих наших санитара Слуцкий и Исамов.

Дивизия под командованием полковника В. Н. Иванова, закончив переформирование, была направлена на фронт. Куда именно, мы, конечно, тогда не знали. Выехали поездом. За Можайском пересели на автомашины и преодолели немалый путь лесными дорогами через болота, нередко и по уложенным поперек бревнам. Наконец остановка, приказ развертываться. Узнаем, что начинаются бои за Ельню.

Развернули все отделения ОМСР-525. Наше операционно-перевязочное размещалось в двух палатках — ДМП и ПМП, состыкованных проверенным способом — тамбур в тамбур. Каждому предмету оборудования определила постоянное место, чтобы при работе все было под рукой и чтобы все знали, где находится любой предмет, могли помочь друг другу, если возникнет необходимость.

Предварительное, пока еще короткое, знакомство говорило о том, что люди собрались хорошие. И все же я волновалась, как они проявят себя в деле, сумеют ли быстро втянуться в напряженный ритм.

Вот стали поступать и первые раненые. Вначале их было немного. Но вскоре количество увеличилось, резко возрос и объем работы. Так 11 августа 1943 года, начав операции вечером, закончили их с Аминой только к 5 часам утра.

Всех раненых поместили в эвакосортировочном отделении. Госпитальное не развертывали по причине того, что ситуация могла резко измениться и пришлось бы сворачиваться.

В установленной неподалеку от операционной палатке улежись с Аминой отдохнуть... Но, едва успела прикорнуть, слышу — завывают «юнкерсы». Ах как не хочется даже открывать глаза! А может быть, пролетят мимо?

Амина уже лежит на земляном полу, кричит, чтобы я присоединилась [283] к ней. Пока раздумывала, услышала свист бомбы, и тут же оглушительно громыхнул близкий взрыв. Пулей вылетаю из постели и прижимаюсь к земле. Через просвет под палаткой увидела изрешеченное полотно нашей операционной. Но тут же загрохотали еще два взрыва. После второго я ощутила удар по голове, и свет в глазах померк... Когда очнулась, смутно увидела Амину, что-то говорившую. Потом расслышала: «Ты жива. Ты, кажется, ранена».

Ощутив на шее что-то теплое, поднесла к ней руку и нащупала пальцами небольшой, еще. теплый осколок.

Полежали на земле еще немного. Тишина, похоже, что бомбежка кончилась. Голова разламывалась от боли — не иначе как контузия. Но надо подниматься. Попросила все еще бледную и дрожавшую после пережитого Амину никому не говорить о моем состоянии, боялась, что отправят в госпиталь.

Выбрались из палатки. Отовсюду сходятся наши, радуются, что и мы живы, ведь последняя бомба упала буквально в нескольких шагах от палатки. Каким-то чудом мы не попали в сектор разлета осколков. И все же на заменявших мне кровать носилках, где я находилась за считанные секунды до взрыва, лежало располосованное одеяло с новой «начинкой» — большим, тяжелым осколком, замотавшимся в вате.

Осмотрели палатки отделения. В одной из них мачта перебита, в операционном столе приличная дыра. Но не до ремонта было. Уже вновь начали поступать раненые, в том числе из ранее оперированных, вторично пострадавшие. В эвакосортировочное отделение было прямое попадание. Только недавно оперированная, забинтованная голова лежит в стороне на земле, а сам бывший раненый — на носилках. Здесь у нас задержались до назначения молодые врачи — юноша и девушка, только что окончившие институт. И тут узнаю: юный доктор погиб, а девушка тяжело ранена.

Читатель может представить наше состояние. А ведь нам с такой тяжестью на сердце предстояло работать и работать, без передышки, без скидок. Как на это настроиться, как отвлечься от тяжелых дум?

Между операциями, когда выходила из палатки глотнуть свежего воздуха, увидела заместителя командира дивизии по политической части В. С. Капрова. Он подошел, спросил, как самочувствие, поблагодарил за хорошую работу. И на сердце стало как-то теплее.

Мы с Аминой до вечера не отходили от операционных столов; споро помогал нам средний медперсонал и санитары. Но контузия давала о себе знать. Говорить мне было трудно, подташнивало, болела голова. И когда совершенно изможденная в сопровождении Амины добралась до своей палатки, то, казалось, с пробитой осколком постели меня уж не поднять. Трудные это были двадцать четыре часа — сутки на ногах, десятки операций, бомбежка... Но новое утро принесло новые силы.

Дивизия с боями продвигалась вперед. И вот радость: освободили Ельню! 31 августа 1943 года в Москве в честь этого события прозвучал салют! Объявлена благодарность Верховным Главнокомандующим [284] за отличные действия при прорыве обороны противника и освобождение этого города.

Многие воины, в том числе и военные медики, были представлены к государственным наградам. Пройдет немного времени, будет вручен орден Красной Звезды и мне. Очень памятными остались для меня те события.

Движемся дальше — на то и дивизия прорыва. Передислокация в район города Починок. Транспорт выделили только для перевозки имущества ОМСР-525, а люди отправились пешком. Всех нас по трудным лесным дорогам сопровождал начальник штаба дивизии со своими сотрудниками. И вот новое место. Быстро развертываемся, готовимся к операциям — нашему главному делу на войне.

...Оснащение операционно-перевязочного отделения ОМСР-525, полученное в Москве, хорошо подобрано, рационально распределено по ящикам, имевшим соответствующие обозначения: для инструментов операционной, перевязочной, средств для наркоза и сильнодействующих. То же можно сказать о шовном материале, оборудовании для стерилизации, хранения банок для донорской крови. В белых мешках — перевязочный материал в упаковках и легкие шины.

В малой палатке по-прежнему выполняли в основном операции на брюшной полости. Операционный стол здесь был металлический, облегченный, удобный, как и столик для инструментов и материала. А вот два других, установленных в большой палатке, были узковаты, на раздвижной металлической опоре, хлипкие, и мы всегда опасались, не упал бы с него раненый. Столов, конечно, не хватало, и это ограничивало темпы работы. И вдруг как-то фельдшер Ильяс Рахманов, улыбаясь, торжественно объявил, что удалось достать трофейные столы. Для чего они вообще предназначались, не знаю, но оказались устойчивыми, подходящими по длине и ширине, да к тому же еще складными. Эти два стола намного облегчили труд. На двух шли операции, а на других укладывали, готовили раненых, выводили из шока. Можно было, таким образом, не прерывая операции, наблюдать за шоковым раненым, давать необходимые указания, советы.

Источниками света наша артиллерийская ОМСР-525 была обеспечена немного лучше, чем подобные в пехоте: все же две лампочки с рефлекторами — не одна. Но, как и раньше, во время полостных операций рефлектор держали в поднятой руке и направляли свет в нужную точку с немалым трудом. Кроме того, держащему рефлектор постоянно кричали: «Зайчика дайте, зайчика!» Недаром один из наших санитаров, когда кончилась война, сказал: «Умирать буду, а «зайчика дайте» не забуду».

Операционно-перевязочное отделение ОМСР в период боев, как и медсанбат, являлось центром, куда поступали тяжелые раненые из ПМП и самотеком, через эвакосортировочное отделение; задача стояла одна: оказание неотложной квалифицированной хирургической помощи. Мы были вынуждены до предела рационализировать свою работу, применять простые и эффективные методы [285] лечения. Потому что в штате лишь два хирурга, сестры — операционная и две перевязочные, фельдшер, санинструктор, четыре санитара. В редких случаях удавалось привлечь на помощь персонал из других отделений.

Одной из главных проблем при обработке раненых был выбор метода анестезии. Получив некоторый опыт на Калининском фронте, здесь, на Западном, перешла полностью на местное обезболивание по А. В. Вишневскому. Эфиром, конечно, иногда пользовались, как, например, при вправлении вывихов. К счастью, не встречался вывих бедра, чего я всегда боялась: справлюсь ли? Одних теоретических знаний недостаточно, а опыта нет. Зато вывихи плеча — довольно частое явление. В этих случаях, учитывая свою недостаточную физическую силу, я использовала коллективный, надежный метод Мотье. Фельдшера И. Рахманова научила тянуть плечо раненого по соответствующей траектории, а сама в это время кулаком вправляла головку плечевой кости на место. Нам всегда в этой операции помогал еще кто-нибудь из санитаров.

Оперировала я преимущественно полостных раненых и бедра, когда же таких не было — то все остальное. Амина, имея меньший практический опыт (институт она окончила в 1940 году), пока обрабатывала более легкие ранения и постепенно росла как специалист.

Следует отметить, что поступавшие раненые часто были чрезмерно охлаждены, ослаблены, обескровлены, находились в состоянии шока. Сама травма (тяжелое кровотечение, ранение сердца и т. п.) у некоторых из них требовала немедленной операции, не позволяла заняться предварительно хоть какой-то предоперационной подготовкой. При всех этих состояниях местная анестезия слабым раствором новокаина, ползучим инфильтратом по методу А. В. Вишневского, очень помогала безотлагательно начинать операцию, а раненому справляться с тяжелым состоянием, снижая боль, выравнивая биологические процессы.

После операции обработанных раненых можно было не задерживать в операционной, а переносить в госпитальное или эвакосортировочное отделение. Облегчалась и срочная эвакуация обработанных раненых в тыл, если требовала этого чрезвычайная обстановка.

Всего указанного нельзя добиться при применении общего наркоза. Прежде чем его давать, необходимо проверить состояние сердечно-сосудистой системы у каждого поступившего к нам, что невозможно при массе оперируемых в период боев. При этом их эвакуация задерживается, так как выведение из состояния наркоза требует времени и дополнительных работников. Мы редко применяли общий наркоз, а если и применяли, то по необходимости, когда после переезда ОМСР еще не развернута, а операция неотложна.

На фронте меня очень интересовали результаты операций, которые были сделаны раненым в брюшную полость. Сведения о состоянии таких прооперированных и отправленных в тыл я старалась получать из госпиталей. Использовала для этого переписку, очень помогали водители автомашин, которые после эвакуации раненых возвращались обратно. Потом — переписка с самими [286] прооперированными. Она помогала быть в курсе процесса их выздоровления. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что результаты таких операций были, как правило, положительными.

Оперировала брюшную полость я обычно с операционной сестрой, иногда привлекала Амину, несколько раз Жору Цедилина. Прекрасные у него руки! Зря назначили командиром ОМСР, ведь отвлекли от хирургии. Случалось, «снаряжала» в ассистенты, чтобы хоть крючки подержали, кого-нибудь из других отделений, если было полно раненых и всем надо «скорей».

Пока делала анестезию, обычно расспрашивала каждого раненого о том, с какой стороны произошел взрыв, в каком положении он находился в тот момент — лежал, стоял, сидел. Это для того, чтобы представить себе направление, по которому осколки вошли в тело, куда могли отклониться. При слепых ранениях брюшной полости и забрюшинных органов или если такие ранения комбинированы, очень велика опасность диагностической ошибки. В таких случаях требовалось вовремя остановиться, не вскрывать лишнего, даже ткани. Это нелегко, и как тут помогала мне местная анестезия! Наблюдения, сопоставление результатов наших операций со сведениями из госпиталей, письмами раненых убедили, что не надо оставлять широко открытых ран вообще, а зашивать их, только хорошо дренировать, чего я и придерживалась.

Во время полостных операций особенно обостренно все воспринималось после расспроса и осмотра раненого. Казалось, что просматривается все, как на рентгеновском экране, и даже лучше. Может быть, у кого-то сейчас это вызовет лишь ироническую улыбку, но мне тогда порой казалось, что помимо пяти общеизвестных органов чувств я имела шестое, нечто вроде антенны за ушами, чутко улавливавшей все, что происходило в операционной палатке и за ее пределами. Потому что не было у нас, фронтовых врачей-хирургов, права на ошибку, на какой-то недосмотр.

Помню, в середине октября 1943 года поступил красноармеец из 95-й бригады нашей дивизии А. П. Дидов с непроходимостью кишечника. Осень на Смоленщине мрачная, лил холодный дождь, порывистый ветер трепал ветки кустарника. Работали в палатке ДМП, врытой в землю на полметра. Неподалеку шел бой. У операционного стола я и медсестра Соня Смирнова. Попросила санитара Слуцкого залечь у выхода из палатки и кричать: «Летят на нас!», «Повернули налево!», «Повернули направо!». Когда он кричал «повернули», для нас возникала хоть какая-то передышка, на короткое время спадало напряжение. А операция была тонкая, тяжелая.

В конце концов разобралась, сделала все, что следовало. Но чувствовала — на пределе своих возможностей. На третий день перенесли прооперированного в развернувшийся поблизости полевой подвижный госпиталь первой линии, а мы — вперед. Позже узнали, что красноармеец Дидов поправляется. Разве забудешь такую радость? Наверное, подобные сообщения и поддерживали нас, придавали сил. [287]

Смоленская операция Западного фронта проходила в очень тяжелых условиях для всех ее участников, в том числе и медиков. Разве забудутся дни и ночи без сна и отдыха, частые недоедания, холод, слякоть под ногами. Палатки для работы развертывали в лесах, оврагах, на болотах. Кажется, только при переездах можно было немного расслабиться, сидя в кабине автомашины.

Назначили мне ординарца — рослого, белоусого украинца по фамилии Штаровери. Он значительно старше нас с Аминой, расторопный, умелый. Будет теперь кому позаботиться, особенно в холодное время, печку растопить, воды вскипятить, пока мы у операционных столов.

На войне очень трудно что-то рассчитывать, предвидеть. Нередко приходилось действовать по обстановке. Вот приехали в одну деревню. Команды на развертывание нет. Но нашему отделению сидеть на упакованном имуществе сложа руки нельзя: а вдруг, как это уже не раз бывало, поступят раненые? Решили развернуть пока одну палатку, чтобы при необходимости быстро собраться в путь.

Тут кто-то сообщил, что рядом с нашим расположением в одной из изб третий день болеет деревенский мальчик — у него острый аппендицит, воспаление брюшины. Помочь ему некому, и вывезти не на чем — вокруг ни медпункта, ни хирурга. Принимаю решение и беру мальчугана на операцию, несмотря на возражения начальника: ввиду возможного скорого отъезда требуется держать все в готовности. Можно нажить неприятность, но все же рискую ради жизни маленького больного.

Уехали же только на третий день после операции, когда у меня и сомнений не оставалось в его выздоровлении. А ведь был гнойный аппендицит! Оставила его родителям стрептоцид, рассказала о режиме питания, уходе за больным.

25 сентября 1943 года во время очередного переезда догнала нас радостная весть: войсками Западного фронта при содействии войск Калининского фронта освобождены от оккупантов города Смоленск и Рославль. Наконец-то свершилось, теперь будет легче вышвырнуть фашистов со всей Смоленщины. Нам, как и другим воинам, за успешные действия при освобождении Смоленска и Рославля Верховным Главнокомандующим была объявлена благодарность.

После освобождения Смоленска и области нашу дивизию вместе с 5-м артиллерийским корпусом отвели в резерв для пополнения личным составом, техникой, боеприпасами. Но отдых продолжительным не был. Уже в первых числах октября 1943 года, когда развернулись битва в верховьях Днепра, наступление на Могилев и Оршу, соединения Западного фронта вернулись к активным действиям. Вернулись к своему делу и медики.

Во второй половине октября, встав в боевой строй, мы впервые встретили подразделения 1-й польской пехотной дивизии имени Тадеуша Костюшко, которая во взаимодействии с советскими стрелковыми соединениями приняла боевое крещение у села Ленино. [288]

В этом районе ее поддерживала наша дивизия, которая затем двинулась в северо-западном направлении на Витебск.

В конце 1943 года все чаще стали приходить письма от раненых, эвакуированных из ОМСР после операции в госпитали, от их родных, друзей, знакомых. Хорошо запомнился один раненый, лейтенант Н. В. Марьясов из 27-й минометной бригады 257-го полка нашей дивизии, внешне удивительно похожий на Сергея Есенина: те же ясные серые глаза, такая же укладка пепельного цвета волос. Оперировала я его под местной анестезией, что дало возможность разговаривать во время операции. У него было слепое осколочное ранение брюшной полости с множественными повреждениями тонкого кишечника. Расспрашивала, в каком положении находился, когда его ранило, сразу ли доставлен к нам. Оказалось, более чем через пять часов после ранения, что осложнило впоследствии заживление тканей. Очень обрадовалась, когда довольно быстро нашла в брюшной полости и удалила из нее осколок снаряда. Ну а дальше — тщательный туалет и ушивание ран... После операции в госпитальной палатке лейтенант находился пять дней, потом его эвакуировали в ППГ. Нередко после той операции кто-нибудь спрашивал: «Как там наш Есенин?» Но вестей ни от него, ни о нем все не было. И вдруг в конце декабря мне передали основательно затертое в долгом пути письмо от эвакуированного в глубокий тыл Марьясова. Письмо оказалось в стихах, которые всех нас тронули искренностью и душевностью. А главное, жив наш «Есенин», выздоравливает. Вообще говоря, мне такие письма приносили не только радость, но и пользу: очень важно было знать о последствиях сложных операций, о ходе излечения, особенно тяжелораненых.

Кроме переписки с дальними адресатами функционировала и «местная», причем самого разного характера. Чаще всего такие послания приходили, когда располагались на привал или развертывали отделение более чем на сутки. Если раненые не поступали, то все старались отоспаться, привести в порядок амуницию, написать домой письма, почитать что-нибудь интересное. Вот и поступали записки такого содержания: «Милый капитан! Убедительно прошу прислать имеющиеся у Вас в наличии книги взамен присланных Вам. С уважением, Свиридов».

Свиридов — это начальник артснабжения. А какая у меня литература? Вожу с собой, храня как зеницу ока, ибо нередко обращаюсь к ним, как к добрым советчикам, две книги: А. В. Вишневского «Местное обезболивание по методу ползучего инфильтрата» и М. Н. Ахутина «Военно-полевая хирургия». После войны они вернутся со мной в Москву с изрядно потертыми обложками, зачитанные, дорогие.

А вот и 31 декабря 1943 года. Мы располагались неподалеку от деревни Смоляки на опушке соснового леса. ДМП был рассредоточен, поэтому организованной встречи Нового года не было. К полуночи все врачи собрались на площадке, покрытой пушистым снегом. Морозило. А вверху — далекая, размазанная густой мглой [289] луна. Стоя, накоротке поздравили друг друга и разошлись. А все же запомнились те минуты. Может быть, ожиданием больших и желаемых событий на фронте, новых боевых успехов наших войск в наступившем 1944 году.

...Бои за освобождение восточных районов Белоруссии. Деревня Хотемля, от которой остался лишь маленький сарайчик для уток или кур. И больше ничего! Палатки наши врыли на метр в землю, кругом мелкий кустарник, редкий осиновый лес, где-то неподалеку идет бой. Слышится ружейно-пулеметная стрельба, над головами летят трассирующие пули.

Раненых много, и больше — тяжелых, так что от операционных столов почти не отходили. Разве что на минуту, в свою палатку — наскоро перекусить. В одно из таких «окошек» ординарец из команды выздоравливающих после легкого ранения, симпатичный молодой красноармеец, принес котелки с похлебкой. Сели у самодельного столика, взялись за ложки. Зачерпнула Амина похлебку, но до рта не донесла: на моих глазах рядом с ее лицом мелькнула пуля и брякнула по трубе печурки. Душа ушла в пятки: ведь случись это секундой раньше, Амина, не успев разогнуться, была бы в лучшем случае ранена. Долго потом вспоминали мы ту похлебку, вновь и вновь размышляли о том, как призрачна безопасность на войне, если даже ты не на самой передовой, не лицом к лицу с врагом.

Однажды, когда закончились неотложные операции, нам с Аминой приказали явиться в свою палатку. Оказалось, что на ДМП приехал командир дивизии для вручения мне награды — ордена Красной Звезды за действия под Ельней. Только теперь, в феврале 1944 года! Поздравил, пошутил, посмеялись — и по местам, время не ждет, надо работать!

А вот еще несколько памятных эпизодов, произошедших на белорусской земле. Прибежал посыльный и передал приказ о выезде куда-то в лес: ранен командир 5-го артиллерийского корпуса генерал М. П. Кутейников. Взяла все необходимое и с операционной сестрой Потаповой поехала. Уехали, правда, недалеко, вскоре пришлось «спешиться». Погода ненастная, вьюжная, пробирались через кусты и редкий осинник, потому что дорога простреливалась врагом. Добрались наконец до блиндажа. У генерала оказалось множественное ранение мягких тканей лица, линейная рана левой надбровной дуги, сильный ушиб коленного сустава. Зашила рану, вместе с Потаповой шинировали конечность. Убедилась, что все у генерала пройдет. И скорее обратно.

По пути, сделав небольшой крюк, заехали в расположение штаба дивизии. Зашли на «квартиру» к начальнику штаба — кузов крытой грузовой автомашины. Обстановка — топчан, стол, табуретки. Гвардии полковник Петр Ильич Семенов угостил нас чаем. Только начали пить, слышу, кричит санитар: «Гвардии капитан Калинина, тяжелораненый!»

Бегу. Оказалось, ранен артиллерист, старший лейтенант, совсем еще молодой человек. Держит рот широко открытым и задыхается. [290]

Во рту сгустки крови. Жестами объясняет, что залетел осколок. Ситуация не из простых. Пальпировать гортань опасно: если поврежден крупный сосуд, начну шевелить осколок — вызову сильное кровотечение, остановить которое не удастся. Эх, если бы рентген! А тут даже отсоса нет. Да что там... хорошего света нет! Одни мои руки.

Сделала нижнюю трахеостомию, ввела трубку. Дышать раненому стало легче, его состояние явно улучшилось. Постаралась успокоить, сказала, что свищ трахеи хорошо закроется после удаления трубки. Шинировали верхний отдел позвоночника и голову. И повеселел артиллерист, о смерти, которая была рядом, уже не думал.

...Узнала, что готовится передислокация на Карельский перешеек, в состав Ленинградского фронта. Вскоре поступил приказ, и тронулись в нелегкий путь. Весна, грязь, дороги развезло. Где-то на подъезде к Вязьме остановились из-за возникшей на дороге пробки. Я вышла из машины, и мне посоветовали зайти в единственный стоявший рядом дом, где наверняка есть стул и можно посидеть, отдохнуть.

Когда я начала подниматься по ступенькам небольшого крылечка, кто-то за спиной тихо сказал: «Там Симонов сидит». Я насторожилась, но не поверила. А оказалось правдой. В комнате такая обстановка: печка-»голландка», два стула, стол. На одном из стульев сидел Константин Михайлович Симонов, смотрел куда-то вдаль, «отсутствовал» в комнате. Большие, задумчивые глаза, волнистые волосы, очень приятное лицо. Я тихонько села на свободный стул по другую сторону стола и сидела бы на нем бесконечно и долго. Но вскоре возникла какая-то неловкость, мне показалось, что я помешаю Симонову думать, если он вдруг заметит меня. Может быть, Симонов был в этом доме не первый раз или работал здесь в какой-то период и сейчас вспоминал пережитое. Не здесь ли сочинил он свое стихотворение «Дом в Вязьме»? Потихоньку поднялась и вышла...

Дивизия шла на Выборг. Мы вслед за ней. Наконец расположились в лесу около пруда, через который был переброшен коротенький, выкрашенный белилами мостик. Нашу с Аминой палатку растянули на самом берегу, у воды, а операционные — ближе к лесу. Красота кругом, тишина, сосновый лес — как-то обласкали всех. И вдруг начался артобстрел: засвистело, загремело слева и справа. Я шла в четырех шагах от клумбы. Слышу крик: «Ложись!» Разорвался снаряд в клумбе, все разворотил. На спине у меня земля, на лице царапины. Прямо в палатке ранило зубного врача в предплечье с переломом кости. Тяжелораненый пока один — младший сержант В. А. Козин из 2112-го артполка. Оперирую слепое осколочное ранение брюшной полости с обширным повреждением кишечника. Случай — из тяжелейших, но не отступать же? Осколок удалила, сделала все, что полагается, но прогноз плохой. Особых надежд на его выздоровление не питала. И действительно, через сутки Козин умер. Переживала, конечно, думала, может, где-то ошиблась, [291] чего-то не учла? Да нет же, просто в таких ситуациях медицина бессильна. Но разве это утешение...

А тут сообщили, что был сильный обстрел командного пункта дивизии, привезут много раненых. Оказалось, что на КП приехало пополнение — группа молодых офицеров. Во время артналета они залегли рядком, и у многих разорвавшимся близко снарядом оторвало или поранило нижние конечности. Надо же: многим из пострадавших пришлось произвести ампутацию. Пока занималась этим, началась бомбежка. И снова вокруг невыносимый грохот, новые жертвы...

Оторвало голень у Ани Антоненко, регистрировавшей операции и оформлявшей карты передового района. Положив ее на стол, начали переливать кровь. Я сочла разумным только остановить кровотечение, обработать рану минимально, шинировать и эвакуировать срочно в ППГ. Делать первичную ампутацию в сложившейся обстановке не было возможности. Что творилось вокруг, трудно представить: близкие разрывы бомб, стрельба. Аня, несмотря на незаконченную операцию и кровотечение, чтобы спастись от осколков, плашмя свалилась с операционного стола. Завершали операцию уже на расстеленном на земле брезенте.

Вроде приутихло. Работу закончили. Санитары старались нас успокоить. Прошли с Аминой в свою палатку, а кухня не прибыла, похлебки нет. Где-то достали немного хлеба, перекусили... И тут прибыли машины, чтобы перевезти нас глубже в лес. Работы опять много. Стало больше осколочных ранений, часто слепых. Если ударил плашмя крупный осколок, то больше и площадь сопротивления ему тканей, а значит, меньше глубина поражения. Думать, обмозговывать приходилось постоянно, особенно когда подозревала слепое ранение органов брюшной полости или забрюшного пространства. Вот уж действительно: семь раз отмерь...

16 июля 1944 года принесли раненого бойца Г. Ф. Болобуева. Украинец, здоровяк, очень крупный — на носилках не помещался. Хорошо, что освободился широкий, длинный стол. И все равно стопы Болобуева оказались чуть ли не на весу. У него слепое осколочное ранение брюшной полости с повреждением тонкой кишки. Мягкие ткани правого бедра на всей передней поверхности его разорваны, размяты, но кость цела. Сделали нужные инъекции, я удалила крупный осколок из брюшной полости, ушила раны трех петель кишки и наглухо зашила брюшную полость. При обработке бедра экономно удалила все нежизнеспособные ткани. И опять швы, швы: мышцы — редкими стежками, а огромную, неправильной формы кожную рану — послойно, с введением тампонов. Эвакуировать удалось лишь на седьмой день в ППГ, но уже в относительно хорошем состоянии. Наши руки помогли, но помогали великану и его сила, молодость, жажда жизни.

И вот в августе 1944 года Болобуев прислал мне письмо из госпиталя в Ленинграде. Хорошо, что узнала результаты операции. Он писал: «Товарищ гвардии капитан! Посылаю Вам боевой, крепкий, пламенный привет и пожелание всего наилучшего в Вашей [292] боевой, горячей жизни. Сейчас нахожусь в госпитале очень тяжелых раненых. Конечно, скучновато, но ничего не поделаешь. Но это все ерунда, затянет мои раны, и я опять встану в строй, буду бить немецких извергов в ихней берлоге... Тело русского солдата не боится никаких осколков, а вот русским снарядом бьют немецких извергов так, что от них не остается никаких кишок...»

Какая все-таки стойкость у наших воинов, какое стремление бить врага до полной победы!

Пришла записка от Жоры: «Пронеслись слухи, что Вы сейчас уезжаете. Может быть, забегу через часок. Пока, ни пуха ни пера в боевых действиях. Жора».

И действительно, ему удалось на какой-то машине подъехать к нам повидаться. Московская троица в сборе! Хотя накоротке, но успел Георгий спеть нам «Синеет море за бульваром».

Упорные бои на Ленинградском фронте для нашей дивизии увенчались благодарностью Верховного Главнокомандующего. Она участвовала в двух прорывах — обороны финнов на Карельском перешейке севернее Ленинграда и линии Маннергейма — и также внесла весомый вклад в овладение городом-крепостью Выборг. Теперь можно двигаться дальше...

4 августа меня ранило. Осколок шального снаряда на излете под острым углом врезался мне в щеку, под глазом. Счастье, что не в глаз, что не повредил нерв. Но левая половина лица вздулась, глаз заплыл — кровоизлияние. Забинтовали, напоили сульфидином. Лежу в каком-то бреду. Жаль, что нет рядом Амины — ей предоставили краткосрочный отпуск в Казань.

...Снова едем. Сначала по железной дороге до станции Унгены, а оттуда на машинах. Переправились через реку Прут, а далее — к западу, вслед за отступавшими немцами. Уже 11 августа. Вдоль большака тянулись массивы кукурузы, подсолнечника — вот она, Бессарабия! Мы теперь в составе 2-го Украинского фронта, которым командовал генерал армии Р. Я. Малиновский. Наш фронт двигался с северо-востока на запад, участвуя в Ясско-Кишиневской операции.

Наступление началось 20 августа мощной артиллерийской подготовкой, буквально оглушившей нас, укрывшихся во рву. И уже на следующий день наши войска освободили Яссы, а к 24 августа столицу Молдавии — Кишинев.

23 августа мы развернулись на окраине Ясс. Кругом тишина — войска успели продвинуться далеко на запад. Вдруг услышала: «По коням! Направление — на Бухарест!» Нашему отделению выделены были две машины. В пути узнали от связистов, что в Бухаресте вспыхнуло антифашистское восстание и правительство Антонеску свергнуто. Но обстановка сложная: наши бригады разъединены, а фашисты при отступлении отчаянно сопротивлялись.

Развернули отделение на каком-то огороде. Госпитального отделения сейчас с нами нет, поэтому всех после операции возвращаем [293] в сортировку. А над нами летят снаряды и со стороны противника, и с нашей стороны. Информация о том, что творится вокруг, самая противоречивая.

Но вот пришли машины. Как хорошо, что о нас думают, помнят! Быстро загружаем, и они, урча моторами, выбираются на проселочную дорогу, а я возвращаюсь, чтобы проверить, не оставили ли чего. Не оставили. Но здесь уже стояли три грузовика, заполненные ранеными. Старший лейтенант спросил, где командир, и, не дожидаясь ответа, приказал:

— Принимайте немедленно! Это зенитчики, их только что разбомбили фашисты.

— Но нам приказано немедленно выезжать, мы уже свернулись, — ответила я.

Старший лейтенант, с мгновенно налившимися кровью глазами, закричал:

— Повторяю: немедленно принимайте!

Приказала медперсоналу, не снимая раненых с машин, перевязать, шинировать, кому необходимо, ввести подкожно сердечные и морфий. Взялись за работу, все быстро сделали, что могли в наших условиях. Как только закончили, тут же — вперед!

Войска продвигались очень быстро, мы — тоже. Проехали Бакэу, Фокшани, миновали Плоешти. Вдоль дороги — вишневые деревья, густо усыпанные спелыми ягодами.

Вечером 4 сентября километрах в семидесяти от Бухареста нас высадили в темноте около деревни Обрежицы. Автомашины тут же ушли. Понятно: мы сейчас не в активе — дивизия продвигается вперед стремительно, транспорт нужен как хлеб, даже больше хлеба, чтобы подвозить на передовую снаряды и другое жизненно важное для боя имущество, снаряжение.

В темноте, разобравшись, что вокруг какие-то грядки, между ними и устроились передохнуть. На рассвете увидела висящие рядом спелые гроздья винограда. А вскоре стало ясно, что ночевали мы у самой дороги, неподалеку от какой-то рощи. Перебрались в нее, развернули палатки только для жилья — когда перевезут боеприпасы, вспомнят и о нас. Действительно, вскоре машины прибыли. От водителей узнали, что наша дивизия уже далеко за Бухарестом.

Прибыли в город Арад. Здесь на узких улицах образовалась солидная пробка. Когда я стояла у машины, ожидая команды к дальнейшему движению, кто-то из румын подарил мне три гвоздики. При этом я испытала двойственное чувство — и приятно, и странно. Казалось, когда воюют — цветы не дарят. А потом подумала, что многие люди ждали Красную Армию и здесь.

Вновь едем долго, «пыль да туман» от бомбежек, сутолоки. Наконец — остановка, предположительно на 3–4 дня. Заняли в домике две маленькие комнаты для операционно-перевязочного отделения и малюсенькую — отдохнуть нам с Аминой. Трудно было разместиться так, чтобы хоть один стол был в резерве для неожиданно поступившего раненого. [294]

Галю Потапову, операционную сестру, перевели работать в 18-ю бригаду дивизии. Порадовалась ее преемнице Тасе Ларионовой: серьезная, с опытом, трудолюбивая...

Наступил октябрь 1944 года. Проехали через какой-то населенный пункт на территории Югославии. Колонну русских приветствовали югославы! Хлопали в ладоши, кричали. Все окна пооткрывались, и оттуда нам махали платочками, руками.

И вот мы уже в Венгрии — в начале октября пересекли ее границу. Первый город, который был освобожден от фашистов с участием нашей дивизии, это Сегед.

19 октября переехали в город Кишуйсаллаш, в районе которого располагался КП дивизии. Ходили слухи, что сама дивизия в тяжелом положении, даже в кольце, и что немецкие танки довольно близко от нас, примерно в восьми километрах. Поэтому развернули только палатку ДМП, а другие отделения роты разместились рядом, в здании школы.

Ранним утром 20 октября немецкие самолеты бомбили район нашего расположения, а потом, обстреляв его из пулеметов, скрылись за горизонтом. Поступили раненые.

Особенно запомнился один из них, с размозженными голенью и коленным суставом. К этому времени метод ампутации бедра в его нижней трети я значительно упростила. Позже назвала его «без жгута и без ассистента». Множество раненых при нехватке хирургов, среднего и младшего медперсонала заставило предельно рационализировать труд, сократить время обработки. Делала так, чтобы культя сразу после заживления была готова к протезированию. Эти оперированные часто без задержки эвакуировались за 20–30 километров от ОМСР. Отмечалось, что в госпиталь они прибывали уже в хорошем состоянии.

Но вернемся к нашему раненому. Только я сделала ему футлярную новокаиновую блокаду, как вновь началась бомбежка. Нужно уносить оперируемого в приспособленный для такой ситуации подвал, однако спуск в него оказался непригодным для транспортировки носилочных раненых. Пришлось поставить носилки на землю у входа и здесь продолжить операцию, допилить кость — ведь я не должна была, не имела права терять ни минуты.

Вновь (надолго ли?) стихло. Возвращаемся в палатку. Раненый снова на столе. Заканчиваю все, что положено. Теперь совесть чиста, культя будет хорошая.

Амина просит помощи. Сменив перчатки, подхожу к ее столу. Ее раненый — полковник, уже пожилой человек. Состояние — в сочетании с психологической травмой средней тяжести, мелкоосколочное ранение живота. Но ведь и маленький осколок может нанести большую травму! Проведя операцию под аккомпанемент очередной бомбежки, облегченно вздыхаю. Но тут наши санитары вносят на руках раненого генерала, извлекли они его из легковой автомашины, разбитой снарядом на дороге, проходившей неподалеку от нас. Генерал невысокого роста, с черными волнистыми волосами [295] — видимо, южанин. Как потом выяснилось, он со 2-го Украинского фронта.

Увидела сразу: осколки распахали чуть ли не всю шинель, зияет огромная рана грудной полости, лицо серого цвета. Генерал совсем обескровлен, сейчас умрет. Спасти уже нельзя. Но приказываю сделать обычные вливания, быть может, искорка надежды на спасение хоть немного скрасит раненому последние минуты жизни...

Тася опять кричит, бросилась ко мне и вытолкнула в спину из палатки. Громыхает невероятно, земля фонтанами летит кверху. Не помню даже, как очутилась в подвале, буквально набитом ранеными. Стены его содрогаются от разрывов, с потолка осыпается штукатурка. Еще страшнее, чем снаружи, — там хоть можно вжаться в землю, когда видишь, как что-то летит.

Наконец отбой. Выбралась из подвала и увидела, что палатка наша выстояла, но пробоин в ней прибавилось изрядно. Внутри же, за пологом, рассыпаны осколки зеркала, висевшего на мачте, многое из оснащения валяется на земле.

Прислали две автомашины: одну госпитальному отделению, вторую нам. Приказано немедленно вывозить раненых. Захватили только инструменты, основные ящики хирургического оснащения и мешки с материалом, а остальное пришлось пока оставить. Меня успокаивали, что потом все подвезут. И мы тронулись в путь.

Когда выезжали, увидели построенных на краю селения музыкантов духового оркестра. Их оставили вместе с орудийными расчетами противотанковых пушек с целью задержать немецкие танки, пока мы не уедем. Лица у бойцов бледные, грустные. Дорогие ребята, неужели погибнут?

Уже затемно приехали в безлюдный городок Корцаг. Выгрузили нас около небольших пустых овощехранилищ. Вытащили носилки, и мы с Аминой улеглись рядышком около входа в одно из них. Но не спалось, видимо, от перевозбуждения...

Утром 21 октября и здесь попали под бомбежку. Только поутихло, подняла голову и увидела, как из-за кубика спрессованного сена показалась голова нашего шофера — лицо бледное, как полотно, а губы ярко-ярко-красные, словно спелая земляника, глаза — молящие. Посмотрел на меня и рухнул замертво. Оказалось, крупный осколок попал ему в живот. У многих других — легкие ранения.

Позже приехала группа офицеров из нашей дивизии. Немолодой майор с большими грустными, усталыми глазами сказал, что наш Жора убит в Кендереше. Теперь из московской троицы остались Амина и я.

В начале ноября двигались дальше на запад. Обстрел за обстрелом, работа под огнем. Получила письмо из 1325-го полка. Шура Прояева написала, что у них был замполит дивизии полковник Капров и рассказал, как Георгия Ильича Цедилина раздавил вражеский танк. Начали приходить письма и от родных [296] и друзей Георгия Ильича. Все были в смятении, некоторые не верили, что его уже нет, другие просили сообщить подробности, думали, мы были рядом с ним.

На трудных и долгих дорогах войны конечно же ждут не только трагедии. На них — и жизнь, и радость. Вот, скажем, в пути узнаем, что наша дивизия за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками, овладение городами Клуж и Сегед и проявленные при этом доблесть и мужество награждена орденом Красного Знамени! Значит, все мы, каждый на своем месте, с честью выполняли свой долг.

На чужой территории работать хирургу оказалось намного тяжелее, чем на своей. Снабжение кровью для переливания раненым с осени 1944 года прекратилось, применяли только заменители. Перевязочный материал иногда сбрасывали нам на парашютах с самолетов. Начала на ходу подбирать доноров, хотя у фронтовиков по понятным причинам можно было брать кровь очень понемногу. Все же нашлось 25 добровольцев, пожелавших помочь раненым. Не кардинальный, конечно, но все же выход.

В конце ноября стало холоднее, но климат здесь относительно мягкий. С одной стороны, это хорошо — пока не мерзнем, но вот грязища на дорогах непролазная, наша машина то и дело буксовала. Шофер измучился, ругался на чем свет стоит, а ехали в большой колонне, причем не только медики — нельзя задерживать остальных. Да и «юнкерсы» то и дело бомбили.

В начале декабря 1944 года перешли на землю Чехословакии — туда отправлены отдельные бригады. Но как только прибыли в Чехословакию, ситуация изменилась. Через сутки было приказано вновь вернуться в Венгрию, присоединиться к своей дивизии, которая участвовала в жестоких боях под Будапештом.

Остановились около села Апч рядом с артиллерийскими ремонтными мастерскими. Это хорошо, что будем не одни. Поступил раненый из «чужой» части. Повреждение черепа осколком и проникающее осколочное ранение грудной клетки. Не вдаваясь в подробности, скажу: оперировали, спасли.

19 декабря 1944 года. Опять сорвались с места, едем. Не сразу спохватилась: забыла под кроватью чемоданчик с «наукой»: микроскопические исследования тканей, самая трудная часть диссертации. Похолодела от мысли о возможности потерять все это. Мой ординарец Федорович, узнав о беде, помчался обратно на попутной машине и — о счастье! — быстро вернувшись, вручил потерю.

2 января 1945 года. Мы в пригороду Будапешта Ракошкерестуре. Расположились в одноэтажных домах. Для операционно-перевязочного блока подобрали трехкомнатную квартиру. А 6 января прибыла первая машина с ранеными, их везли в сортировку. Двери кузова открыты. Оказывается, это — медики. Увидела бледного Гуренко — начальника аптеки, Евстафьева — начальника хозяйственной части ДМП. Безжизненно свесилась рука Школко — бывшего ординарца погибшего майора Цедилина... Похолодела от [297] увиденного. У Гуренко было множественное ранение мелкими осколками мягких тканей тела и одно проникающее ранение брюшной полости. Это заставило меня задуматься над тем, как вмешиваться, и прежде всего повреждены ли органы брюшной полости. Создавалось впечатление, что раненый несколько бравирует, старается убедить в своем хорошем самочувствии, очень возбужден, много говорит о том, чтобы я его оставила в ДМП, никуда не отсылала.

Выполнила ограниченную операцию: некоторые раны на той и другой голени рассекла для предупреждения газовой гангрены. Отправила в госпиталь. Все сделала правильно, в чем убедилась, когда Гуренко довольно скоро вернулся к нам практически здоровым, да еще и привез из госпиталя весточку о том, что наши «животы» всегда в хорошей форме и с хорошей обработкой.

Начальника хозяйственной части ДМП И. В. Евстафьева оперировала Амина. У него было довольно обширное ранение мягких тканей нижних конечностей. Удачно: уже через неделю от него получили письмо из госпиталя: «Дорогие Татьяна Владимировна и Амина Галеевна! Шлю вам и всему вашему персоналу глубокую благодарность. С тех пор как был у вас, прошло 5 дней, но такой работы, помощи, нежности в работе не видал и уверяю, что ее не будет! Жить буду... Восстановлю здоровье, правда, не то, что было, и на фронт вернусь!..»

Да, памятными стали тогдашние бои на венгерской земле. Нервы были напряжены настолько, что казалось, все насквозь вижу, все понимаю без рентгена. Я стала по глазам раненых понимать, кому осталось жить недолго. Как ни старалась, но не могла подавить в себе эту не дававшую покоя способность.

В середине января 1945 года как-то выпал день, когда поступление раненых уменьшилось. Воспользовавшись этим, проверила все участки работы: стерилизуют ли материал, как чувствуют себя прооперированные. И только собралась немного отдохнуть, как узнала, что привезут комбрига-17 полковника К. А. Седаша, раненного снайпером в живот. Приказала готовиться к операции. Подъехала легковая машина. Удивились — в живот ведь ранение! Вижу, вылезает из маленькой легковушки большого роста полковник, бледный, в папахе набекрень. Потом он расскажет, что приехали прямо с поля боя.

Я отругала сопровождавших за то, что везли раненого в полусидячем положении, когда нужно только лежа. Он сам, когда попытались унести его на носилках, отказался, пошел.

Подготовили полковника к операции, положив на широкий стол в первой комнате. Осмотрела ранение. Пуля прошла сначала левое предплечье, повредив лучевую кость в нижней трети, потом дважды прошила шинель и китель, после чего проникла слева же в живот. Была надежда, что ранение не проникающее, но где пуля? Нижняя часть раны глубже. Может быть, выпала? Это возможно. После ранения предплечья и «блуждания» в одежде она, конечно, потеряла убойную силу. [298]

Произвела операцию, после чего полковник остался недалеко от нас, на квартире в Ракошкерестуре, — не захотел уезжать в госпиталь. Когда через четыре дня удалось осмотреть его, тревога прошла, состояние оказалось вполне удовлетворительным.

Дивизия продвигалась, мы за ней. Полковник К. А. Седаш уже сам приезжал на перевязки. Выздоровел, и опять в бой — на Вену.

18 января 1945 года левобережную часть Будапешта — Пешт очистили от фашистов и салашистских войск. Наши части уже вели бои за освобождение Буды. Поступление раненых в отделение, развернутое в Ракошкерестуре, несколько было уменьшилось. Но только до рассвета следующего дня. О подъехавших машинах сообщил наш Исамыч:

— Привезли! За работу!

Что творилось в Буде, подсказывал сам характер ранений: страшные следы от обломков рушившихся домов, осколков снарядов, мин. Один из раненых — С. А. Абалмасов, рядовой из 260-го полка 17-й бригады. Его, как тогда говорили, снял снайпер. Ранен разрывной пулей в область левого подреберья, с дефектом 10-го ребра. С ног до головы усыпан песком, живот обмотан широким полотенцем, а под ним — выпавшие, запорошенные песком тонкие кишки.

У раненого шок. Раздели его, положив на правый бок, как могли почистили кишки, отмыли физиологическим раствором. Внутривенно ввели жидкость Петрова, глюкозу... Еще беда: селезенка «расколота» на четыре части. А вот основные сосуды, подходящие к ней, целы. Только на войне увидишь такое! Провели туалет раны и кишок, между частями селезенки вложила однослойно сальник и ушила, скрепив селезенку, касательное ранение кишки. Дефект брюшины также перитонизировала сальником. Эта область вообще-то для ушивания брюшины самая неудобная, а тут еще дефект ткани. Хорошо, что поступил сразу после ранения.

Вдруг в операционной появилась фельдшер из 1325-го полка Шура Прояева. Вскинула руку, засучила рукав и говорит:

— Бери, Танюша, у меня первая группа крови!

Шура — краснощекая красавица, у нее можно безбоязненно взять 200 кубиков, не то, что у наших медиков, в большинстве своем близким к дистрофикам.

Проверили группу крови, сделали раненому переливание. Сразу стало спокойнее на душе. Продержать его в госпитальном отделении удалось только три дня, больше не позволила обстановка. Отправили самолетом в госпиталь, находившийся в городе Сольнок.

А ведь мне и верилось, и не верилось, что после такого тяжелейшего ранения встанет на ноги этот человек. Ну разве может быть отраднее оценка твоего труда!

Спустя более двух десятилетий после войны С. А. Абалмасов меня нашел, прислал письмо. На верхней части конверта было написано такое обращение: «Уважаемые почтовые работники! Адрес был во время войны. Прошу найти мою спасительницу. [299]

Инвалид Отечественной войны...» И далее — неверный адрес. Почтальон принес письмо в 5 часов утра и, заметив мое удивление столь ранним визитом, сказал: «Убежите ведь на весь день, знаю. А письмо-то особое: инвалид спасительницу ищет!»

Нужно ли говорить, что встретились мы вскоре с Абалмасовым как родные.

Между тем дивизия продвигалась все дальше за Будапешт. Снялись с насиженного места и мы. Утром поступила команда: «Форсировать Дунай!» Не с боем, конечно, но ведь форсировать — значит преодолевать водную преграду...

Раннее утро. Быстрая погрузка на машины. Мосты через Дунай разбиты, так что переправа по наплавному мосту. Медленно двигалась по набережной большая колонна автомашин. Увидела Дунай, и сердце замерло от красоты (действительно голубой!) и от страха — переезжать через столь могучую реку на грузовой машине по такому хлипкому сооружению из лодок и дощатого настила... Почему-то в эти минуты не подумалось, что переправа может выдержать тяжелые орудия и даже многотонные танки, а значит, достаточно надежна. Но вскоре уже не о надежности переправы были мысли. Потому что началось самое худшее: загремели залпы зениток, послышался гул самолетов, грохот рвавшихся где-то в хвосте колонны авиабомб. Я открыла дверцу кабины и выскочила на узкую полосу настила, остававшуюся между бортами автомашин и его краем. Побежала вперед что духу было, рискуя на каждом шагу рухнуть в воду.

Наконец — берег! Скорее нырнуть в первую попавшуюся яму, прижаться к земле! И надо же: минуту спустя рядом со мной оказалась запыхавшаяся от бега Амина.

Будапешт взят! Приехали в район — Пештхидегкут. В мадьярском госпитале заняли комнаты нижнего этажа. Кто-то нашел ноты вальса «Голубой Дунай» и, медленно разбирая, сыграл его на рояле...

Свернув на север, наша дивизия двигалась к Эстергому. Мы, конечно, следом. Опять жестокие бои, тяжелые потери. Мы делали все возможное, а подчас и невозможное, спасая раненых воинов, давая первый, несомненно самый главный импульс для возвращения их в строй.

Не могу не написать о раненных в сердце. Знаю, что на этапе ДМП эти операции с благоприятным исходом были достоянием немногих хирургов.

Оперировать на сердце, держать его, бьющееся, пальцами в гремящей обстановке войны нелегко, и такое, уверена, не забудется до остановки собственного сердца! Ведь до войны я не только никогда не оперировала на сердце, но даже не присутствовала при подобной операции, хотя и имела в этом направлении некоторые теоретические знания. Помню, в студенческие годы интересовалась ранениями сердца, слушала о них доклады на конференциях. Один из моих учителей А. И. Фогель в числе первых в стране успешно оперировал раненое сердце. А уже на фронте прочитала [300] о подобных операциях в книге М. Н. Ахутина по военно-полевой хирургии.

Первый такой раненый, младший лейтенант Константин Ручейнов, был мною оперирован еще на Ленинградском фронте. Положенный на операционный стол, воин был бледен, лицо синюшное, дыхание затруднено, пульс частый, слабого наполнения. Аускультация подтвердила тяжелое состояние. Заподозрила ограниченное ранение плевры и ранение сердца. Когда сняла обильно пропитанную кровью давящую повязку, обнаружила рваную осколочную рану грудной клетки в области проекции сердца с переломом 5-го и 6-го ребер, а также дефектом мягких тканей, закрытых сгустками крови. Рана кровоточила. «Оставлять» раненого на столе не привыкла, а здесь состояние тяжелейшее.

Решилась! Провела местную анестезию по А. В. Вишневскому и приступила к постепенной обработке раны. Ушила плевру, перевязала крупные венозные сосуды. Удалив сгустки крови, обнаружила большое отверстие в сердечной сумке, видно сердце. На передней стенке его правого желудочка, ближе к коронарным сосудам, — небольшой плотный сгусток крови, словно бы спаянный с тканью сердца. Частично сняла его, от чего «выползла» кровь. Быстро наложила два шва через все слои стенки сердца при его расслаблении, очистила полость сердечной сумки от сгустков и, обведя сердце пальцем, осколков не обнаружила. Начали переливание крови, а я тем временем зашила сердечную сумку и послойно мягкие ткани грудной клетки, засыпала стрептоцид.

Состояние раненого заметно улучшилось, пульс стал полнее. Перевели в госпитальное отделение, где наблюдали двое суток — дольше держать не могли, так как раненых было много, а класть их некуда. Отправили Ручейнова в госпиталь во вполне удовлетворительном состоянии...

Как-то осенью 1944 года, в Венгрии, когда я вышла из другой операционной, кто-то из наших взволнованно сказал: «Т. В. (Татьяна Владимировна), сердце!»

Раненый был бледен, на вопросы не отвечал. Дыхание затруднено, пульс частый. К сожалению, детально обследовать уже было некогда. Молодой красавец с черными бровями. Жаль его очень!

Сразу обнаружила дырчатую рану на 5-м ребре в области проекции сердца. Из отверстия вытекала кровь. Все вроде и не ново, но... сердце! Осколок, видно, летел с большой скоростью — уж очень аккуратно продырявил ребро. Ах как мне не хотелось расширять рану! В первом случае все «сделала война», а здесь рассекать своей рукой...

Оперировала, исходя из своих представлений о пределах возможного. Самое скверное в том, что надо спешить и в то же время не ошибиться. Впрочем, риск этот оправдан: без него безусловная смерть, а так есть пусть мизерная, но надежда на выздоровление. Не знаю почему, но я поверила в то, что этот раненый будет жить. [301]

Тугой инфильтрат тканей новокаином помогает! Последовательно сделала все, что надо, и увидела бьющееся сердце! А ведь когда из раны левого желудочка были удалены большие сгустки крови, она начала выплескиваться маленькими пульсирующими фонтанчиками. Прикоснулась левым указательным пальцем к ране, потихоньку сдвигая сердце, затаив дыхание наложила три мышечных шва. Напряжение было ужасное — так хотелось спасти человека! А сердце выполняло свое дело — билось и билось, хотело жить само и давать жизнь человеку! Убедившись, что ранение слепое, очистив полость сердечной сумки от сгустков крови, начала торопливо послойно зашивать. Все! Прооперированного унесли в госпитальную палатку, а на третий день эвакуировали в госпиталь в удовлетворительном состоянии.

Жаль, что не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба, — в сумасшедшем круговороте войны не удалось записать домашний адрес. Но и сейчас, с позиций современных знаний и опыта операций на сердце, верю, что выжил, выздоровел этот славный молодой офицер. При имевшихся тогда возможностях оперирован он был правильно. Раненых и их сердца отлично помню!

Не могу забыть еще один случай. 20 марта 1945 года в наше отделение поступили два раненых бойца-казаха. Оба невысокого роста, лицом похожи друг на друга, и беда у них одна: шли солдаты через поле, догоняя свою часть, и подорвались на мине. Причем у одного оторвало правую голень, а у второго — левую.

Не помнят, сколько они лежали, а очнувшись, с ужасом увидели свои изуродованные конечности. Тогда набрались мужества, крепко обнялись и, превозмогая боль, слабость, стали передвигаться, ступая на здоровые ноги — левую одного и правую — другого. Так вдвоем на двух ногах добрались они до проселочной дороги, где подобрал их крестьянин, уложил на подводу и в каком-то селении передал на военную машину. Она-то и доставила раненых к нам. Состояние их оказалось тяжелым, пульс частый, слабый — много потеряли крови, но сознание ясное. Такое состояние характерно для мужественных людей. А мужество и волю они проявили незаурядную.

Ввели лекарства. Произвели необходимую операцию — тщательно обработали раны. Первичную ампутацию не делали, чтобы не вызвать вторичный шок. Выдержанно, мужественно вели себя бойцы и в ходе операции. Впрочем, этому способствовало и то, что запас физических сил у них, как видно, еще был.

К 4 апреля 1945 года завершились жесточайшие, кровопролитные сражения на территории Венгрии. Страна была освобождена войсками Красной Армии от гитлеровской оккупации. А уже день спустя узнали, что Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение задания командования в боях с немецкими захватчиками при овладении городом Будапешт и проявленные при этом доблесть и мужество наша 5-я гвардейская Краснознаменная Сталинградская артиллерийская дивизия [302] награждена орденом Суворова II степени. Мы радовались, конечно, хорошо знали, какой дорогой ценой заслужено это отличие.

Вскоре вслед за нашим соединением передислоцируемся в Австрию для участия в операции по освобождению от гитлеровской оккупации этой страны и ее столицы Вены. Перейдя границу, на одном месте долго не задерживались, потому что наши войска продвигались стремительно, боевой накал не ослабевал. Но успехи не давались легко — враг сопротивлялся отчаянно, и раненых, увы, поступало много.

24 апреля 1945 года к вечеру приехали в деревню Ау. Странное, забавное для нашего восприятия название. Домов мало. У обочины дороги стоял каменный домик, в маленькой комнате которого, с двумя кроватями и столиком, расположились мы с Аминой, а в комнате побольше поселились сестры, в кухне — Федорович. Отдохнули, а на следующее утро я приказала развернуть одну палатку ДМП.

Раненые пока не поступали, и мы с Аминой направились в палатку, к которой вела узкая тропинка среди травы и кустов, мимо колодца. На солнце блестела роса: красиво, тихо. Я шла шага на четыре впереди Амины... И вдруг за спиной — оглушительный взрыв. Быстро обернулась и увидела летящие комья земли, пыль, падающую с криком Амину... Подбегаю. Она лежит... без ноги!

Подбежал кто-то из наших, попросил осторожно сделать полшага влево. Я машинально попятилась и, опустив глаза, увидела на том месте, где только что стояла, присыпанный землей бугорок. Мина! Еще одна, да и одна ли? Вызвали саперов, оказалось, что и колодец, и вся площадка, на которой хотели развернуть госпитальную палатку, минированы. Я никак не могла прийти в себя...

Наша палатка развернута в безопасном месте. Амину — на стол, наложили на бедро жгут. Ввели сердечные, глюкозу, перелили кровь. Решили срочно везти ее в близко подъехавший и уже работавший полевой подвижной госпиталь. Эх, лучше бы сделала все сама под местной анестезией! Но я словно обезумела, ни на чем не настаивала. Вот когда всему край!..

Увезли Амину. Я сжимала голову руками, ничего не соображая. Плакать уже не могла, столько пропустила через себя горя и напряжения. Да и осталось только ждать. Чего?

Спустя сутки, утром 26 апреля 1945 года, в наш домик пришел сопровождавший Амину Ильяс — бледный, поникший... Рассказал, как ехали, старались не трясти. Амина жаловалась на боли, просила, чтобы сняли жгут, но этого делать конечно же было нельзя. В ППГ положили ее сразу на стол, наложили маску и приступили к операции, после которой Амина не проснулась... Умерла в 4 часа утра.

Увезли Аминочку в Вену и там похоронили в центре города, на бульваре, против здания парламента (позже это захоронение наших воинов будет перенесено). Меня на проводы боевой подруги [303] в последний путь не пустили — ждали поступления раненых, а нашим первейшим долгом в любых обстоятельствах было спасение живых...

Первомай сорок пятого для многих офицеров нашей дивизии стал памятным днем. Им были вручены государственные награды. Орден Отечественной войны II степени получила и я. Радостное событие, но к радости примешивалась, брала за сердце грусть: нет Амины, Жоры... Из московской троицы осталась я одна...

От моего первого начальника санслужбы дивизии майора К. С. Шевчука пришло письмо: «Я часто вспоминаю времена нашей жизни на Западном фронте, Смоленскую операцию. Коллектив был очень хорош! Дельный, бесстрашный и веселый. Не забыть холода, голода, не забыть и веселья в промежутках между боями под аккордеон, незаменимую гармошку Петраковского. А наш Цедилин! Хороший парень, работник и весельчак, энергичный, умный молодой специалист. Так и стоит перед глазами усач-»морж» (так звал я его). Не верится, что его уже нет. Если бы я был поэтом — большую поэму посвятил бы дорогому своему другу... Вашими успехами горжусь, внимательно слежу за приказами. Радуюсь и вашим личным успехам. Поздравляю со званием и наградой!..»

И опять в дорогу. 4 мая 1945 года прибыли в какой-то маленький поселок. Команды на разгрузку пока нет. Где-то далеко под горой идет бой, пушки палят вовсю. И вдруг эти звуки заглушает близкий крик: «Война кончилась, Германия капитулировала!» Оказалось, что эту весть принесли связисты, узнавшие по радио, что еще 2 мая Берлин взят нашими войсками. Ну, что тут было, пером не описать: все кричали, обнимались, катались по земле. Но вскоре пришла и «поправка»: Берлин действительно взят, а война еще не закончилась.

К исходу дня — команда на выезд. Куда? Нам пояснили: на помощь восставшей Праге. Эта дорога мало запомнилась: не было ни бомбежек, ни обстрелов, ни наплыва раненых. Да и усталость накопилась невероятная — все вымотались до предела — ведь не покидали машин чуть не пять суток.

А утром 9 мая вернулись в Австрию, сделали привал у пограничного поселка Германе. Здесь уже было все имущество ДМП и какие-то тыловые подразделения дивизии. Как только мне выделили комнату для отдыха, сразу, никого не слушая, ни на что не глядя, улеглась на кровать. Ничего не могла делать, ни о чем думать. Но поспать не дали. Потому что это был день 9 мая 1945 года! Нам сообщили о Победе! Полной победе! Советский народ, воинов Красной Армии поздравляла Москва. «С Победой вас, дорогие соотечественники и соотечественницы...»

На следующее утро подогнали к нам автомашины. Исамов и Слуцкий уложили на них по порядочку все имущество операционно-перевязочного отделения. Отправились в Мистельбах — чистенький австрийский городок. Для случайных раненых, перевязок отделение расположила в школе, а жилье получила в двухкомнатной приличной квартире, покинутой хозяевами. Можно отдохнуть. Но [304] уже всем существом овладела одна мысль, одно желание — скорей бы домой, на Родину!

С разрешения командира дивизии мне удалось съездить в сохраненную советскими войсками Вену, побывать в хирургических клиниках столицы Австрии, а также познакомиться с терапевтом Гансом Эппингером (уже в качестве пациента).

Попала и к знаменитому профессору Финстереру. Встретил приветливо. С интересом наблюдала за проведенной им полостной операцией. Многие наши хирурги оперировали желудок по его способу. Уходя, по просьбе профессора сделала запись в книге посещений.

Из Австрии наша дивизия вскоре передислоцировалась в Румынию, где постепенно должна была пройти демобилизация. Отделение развернули в большой аудитории школы города Сибиу. Главным образом долечивали некоторых раненых, а кроме того, я работала во врачебной комиссии гарнизона. Сюда же были временно эвакуированы хирургические клиники Клужского университета Румынии. Сходила и туда. Кадры, видно, высококвалифицированные. Очень интересными оказались операции профессора Поп по удалению селезенки и на желчных путях. Многое увидела впервые, ибо таких методов у нас тогда не применяли.

Когда в клинике узнали, что я хирург, ученица Вишневского, задали множество вопросов и даже попросили прооперировать аппендицит с анестезией по А. В. Вишневскому. Операция прошла хорошо.

Время на войне, до предела спрессованное, насыщенное потрясениями, физическими перегрузками, непредсказуемыми поворотами, сейчас словно бы обрело новые качества, замедлило бег. Вот кого-то уже демобилизовали, кто-то был комиссован. Из состава дивизионного пункта медицинской помощи последовательно уезжали на Родину красноармейцы, санитары, сестры. Федорович как-то на вопрос, не собирается ли домой, сказал: «Нет уж, товарищ гвардии майор. Я дождусь, когда демобилизуют вас, провожу до дома, тогда и уеду к себе». Вот что значит настоящий друг! Спасибо ему.

17 августа 1945 года попрощались, обнялись с операционной сестрой Тасей. И радостно за нее, и горько было от предстоящей разлуки, но теперь твердо верилось, что увидимся. На другой день так же тепло и с такими же надеждами распрощались с Ильясом, Артемушкой и другими фронтовыми соратниками. Разъезжались по домам те, с кем я так долго делила тяготы фронтовой жизни, и сразу словно опустело все вокруг. Один Федорович остался верен своему слову и как бы олицетворял собой наш спаянный боевой коллектив. И хотя без работы не сидела, душой все больше была в Москве. Хотелось как можно скорее вернуться к прерванному войной любимому делу, осмыслить накопленный опыт.

И вот узнаю, что командованием дивизии получены на меня вызов от А. В. Вишневского и письмо профессора С. П. Протопопова [305] с просьбой об увольнении меня из Вооруженных Сил для оформления диссертации, входившей в тематику клиники. Окончательно этот вопрос могло решить только командование Южной группы войск. Я в сопровождении Федоровича направилась в Констанцу.

Принявший меня начальник одного из отделов штаба группы был немногословен. Вопросов почти не задавал, но очень внимательно изучил документы. И вот — заключение: уволить из Вооруженных Сил...

Я поблагодарила подполковника, выслушала его добрые напутствия и вышла из кабинета, почти физически ощутив, что за закрывшейся дверью остался незабываемый этап жизни, навсегда связанный с людьми, с которыми свела меня военная судьба.

А впереди... впереди виделось осуществление всего того, о чем мечталось в довоенное время и было бережно пронесено в глубине души через годы войны. [306]