За каждый мирный день

Константин Григорьевич Макаров начал войну подносчиком снарядов в противотанковой батарее. Дивизия, в которой он воевал, участвовала в боях под Оршей, Витебском, форсировала Неман, воевала в Восточной Пруссии. Шесть звезд, по числу уничтоженных машин, было на щите орудия, которым командовал старшина Макаров. Полный кавалер ордена Славы, войну он закончил на Дальнем Востоке. В настоящее время живет в Калуге.

На фронтовых дорогах

Впервые по фронтовым дорогам мне довелось шагать близ родной Калуги в марте сорок второго. Шел я в составе маршевой роты по местам, освобожденным от врага на завершающем этапе Московской битвы. До этого находился в запасном полку, перенес тиф, долечивался в батальоне выздоравливающих.

Возле деревни Барсуки впервые увидали мы маленький домик лесника — единственный уцелевший на всем нашем стокилометровом пути. Зато часто попадались на пепелищах закоптевшие печи, погреба с выгоревшими косяками, валялись на снегу остатки домашнего скарба. Над темными срубами покачивались колодезные журавли. К воде никто не притрагивался. Гитлеровцы, отступая, отравили воду.

И тут же были видны следы возмездия, настигшего врага: слева и справа от дороги дыбились разбитые вражеские орудия, тягачи, автомашины, повозки.

Вместе с нами двигались на запад наша пехота, артиллерия, танки. Не забыть суровые и мужественные лица бойцов! У всех на душе было одно: погоди, вражина, не то еще тебе будет за все злодейства!

Рядом со мной шел молодой аральский рыбак Петр Вдовин, подлечившийся в госпитале. На первом же привале я неожиданно услышал от него:

— Я Калугу освобождал. Там и ранен был. По льду Оки наступали.

Мигом протягиваю Вдовину кисет, уступаю пенек, на котором сидел.

Подумать только: освобождал Калугу! Шел по льду на береговую высь. Так это же на Смоленку — на улицу мою. Там же самый крайний к реке — отцов дом. Возле него я с братишкой Николаем и соседскими ребятами в бабки играл. В этом месте семилетним первый раз Оку вплавь одолел, за что отец меня выпорол. У родного порога мать благословила меня и брата, [65] калужских мастеровых, когда уходили на войну. Значит, дом моего отца из рук Вдовина и его боевых друзей первым в городе свободу получил.

— А не знал ли ты, — спрашиваю Вдовина, — лейтенанта Николая Говоркова?

Вдовин отвечает:

— Петю Говоркова помню по кино. Николая не встречал.

Тут я рассказал ему одну историю, известную по письмам из дому. Когда Красная Армия стала приближаться к Калуге, гитлеровцы заняли оборону на ее окраине, по берегу Оки. Их траншея проходила под окнами нашего и других домов. Фрицы в них обогревались, а жителей оставили, чтобы было кому печи топить. Погреется фашист — и опять в траншею. В сумерках моя сестра Ольга пошла в сарай за дровами — да так и обмерла. Слышит шепот: «Не пугайтесь. Я советский разведчик. Схватили меня, повели на расстрел. Бежал, да вот ваш двор оказался на пути. Покурить бы мне». Человек был в порванной гимнастерке, избит, губы распухли, босой. Притаился за дровами. Так появился у нас Николай Говорков. Вторая моя сестра — Елена вместе с Ольгой, матерью и отцом, улучив момент, взяли разведчика в дом, укрыли на печи. А фашисты тут же. Объявления везде развешаны: за многое смертная казнь, за укрывательство красных — чуть не первым пунктом. Каждый день на городской площади — повешенные.

Через шесть дней наши выбили оккупантов из города. Разведчик — к своим. Потом он пришел одетый по всей форме, полностью назвался. С ним был представитель командования. Благодарили за спасение. Обещал Николай Говорков непременно писать. Одно письмо прислал. Больше что-то нет.

Вдовин выслушал меня внимательно и сказал:

— Напишет. А ты своим и от нас фронтовое спасибо передай за Колю Говоркова.

Я рассуждаю вслух:

— Как же мои страх-то великий одолели? Не воины. Шесть суток с петлей на шее жили. Значит, так война людей преобразила...

— Почему преобразила? — возразил Вдовин. — Наши люди и были такими. Только в мирное время не всегда разглядишь людей, даже если и живешь с ними вместе.

А может, это верно? Раскрылась в каждом человеке неуемная сила, о которой он и сам не догадывался, разлилась, как Ока в половодье. На все пойдешь, только бы землю свою отстоять.

* * *

Три дня и три ночи с короткими передышками шагала маршевая рота большаком, а потом — размытыми проселками. Распутица, дожди. По колено проваливались в болотистую жижу, промокали до нитки, коченели. Шли без обогрева, с малым харчем, [66] а под конец — без него. На привалах костров не разжигали, хоть и хотелось погреться. Приткнемся друг к другу, достанем одеревеневшими руками кисеты, подышим за пазуху — и пошли дальше.

Фронт совсем уж близко. Я сначала не понял: вроде где-то в отдалении ко сухой дороге грохочут телеги. Вдовин пояснил:

— Орудия бьют.

Достигли места, где раньше была деревня Федюки. Опять перед нами печные трубы. Тут нам объявили, что наша рота вливается в состав 18-й мотострелковой бригады. После короткого отдыха роту построили. Первый вопрос к нам: нет ли среди прибывших шоферов или хотя бы тех, кто умеет водить машину, но не имеет прав?

Мы, конечно, еще не знали, что обстановка на Западном фронте осложнилась. Фашистское командование, встревоженное поражением под Москвой, срочно перебрасывало на восток крупные резервы из Западной Европы, создавало под Вязьмой на естественном рубеже — реке Утра — мощную систему обороны. Действия наших войск очень затрудняла весенняя распутица. Возникли большие перебои в снабжении войск, в пополнении резервами. Наши войска тоже стали переходить к обороне на восточном берегу Угры. К обороне жесткой, долговременной, сковывающей крупные силы противника.

Мне война помешала закончить шоферские курсы Осоавиахима. Автомашину знал, мог ее водить, но прав не имел. Майор из штаба ходил с открытой планшеткой вдоль строя, записывал шоферов. Раз надо, вызвался и я.

Вдовин шоферского дела не знал. Покурили мы с ним, обнялись на прощание. Надеялись встретиться, да так и не довелось. Набралось четырнадцать человек, знающих машину. Одни — с водительскими правами, другие — без них. Всех зачислили в автороту. Размещалась она возле деревни Березки.

В темноте пополи нас в баню — к бочке с кипятком. А потом накормили пшенной кашей. За последние три дня впервые потребовались ложки, которые мы достали из обмоток.

Утром — в дорогу. Ездить мне приказали в паре со старшим сержантом Василием Юрасовым — казанским шофером. Он уже воевал, водил танк, а после ранения сел за баранку старой полуторки.

Ездили наши водители парами. В колонны нас не сводили, чтобы уменьшить потери при воздушных налетах. Рейсы поначалу были короткими — всего десять километров от склада боепитания до Угры, переднего края. А уходило на каждый рейс часа по три.

Мы сидели на опушке рощи, где расположилась авторота.

Юрасов протянул мне флягу:

— Выпей березового соку перед дорогой. Освежи организм. [67]

В голосе Василия чувствовалось дружелюбие. Видно, решил подбодрить, когда увидел, что не поддалась мне ручка при запуске мотора. После госпиталя и трудного марша мои руки совсем ослабли. Юрасов быстро завел мотор и сказал:

— Ничего, парень. Только на малых остановках не выключай мотор. — А мог бы выругаться: попался же такой напарник!

Василий дает последние наставления. Выглядит он усталым, но голос звучит уверенно. Вслед за старшим сержантом включаю первую, единственно допустимую на большей части пути скорость. Мотор надсадно гудит. Машина трогается с места и сразу начинает скользить то в одну, то в другую сторону.

Проселок разбит скатами, размыт дождями и талыми водами. Где воды поменьше, видны бревна с измочаленной корой. Гатевая дорога — мука для шоферов. В другой раз такую дорогу обругал бы, а сейчас мысленно говорю: «Голубушка, не подведи, дай нам выдюжить на твоих ухабах».

Все крепче сжимаю баранку. Но полуторка пока не очень слушается. Ее по-прежнему то кренит, то заносит в стороны. Холодею от мысли: а вдруг завязну или машина сползет с бревенчатого настила, за которым чернеет болото? У меня же снаряды на передовую!

Машина Василия метров на тридцать опережает мою. Придерживая пилотку, он высовывается из кабины — то на небо взглянет, то в мою сторону. Рукой делает плавный жест: «Порядок в танковых частях». Это его любимое выражение.

Понемногу и я приноравливаюсь к невероятной тяжести пути, свыкаюсь с надсадным гулом мотора. Только прибавить скорость не удается. Не выдержит мотор.

Да, фронтовой автотранспорт тогда находился в очень трудных условиях. Даже легкораненых бойцов с передовой линии пешком отправляли во второй эшелон. Мы их встречали часто. Бредут разрозненными группами, бинты забрызганы грязью. На лицах — отсвет огня, опалившего их.

Подвезти бы на обратном пути, да машины и тут будут загружены. Вглядываюсь со смутной надеждой: может быть, Николая — брата своего — повстречаю. Да где уж повстречать при такой необъятности фронта...

Здороваемся со всеми. С иными обмолвишься словом:

— Ну, как там, братцы, на сегодняшний день?

Бойкий голос отвечает:

— Как у тещи на блинах. Ешь да похваливай.

— Где отметило-то вас?

— А на Красной горке.

Красной горкой прозвали бойцы плацдарм, захваченный на западном берегу Угры. Было там пепелище деревни. Чуть ли не каждый день фашисты пытались выбить наших с плацдарма, да все безуспешно. [68]

Мотор все больше обдает меня теплом. Еще больше напрягаюсь, словно тяжесть грузя переваливается на мои плечи. Пот растекается по бровям, щиплет глаза.

Вдруг передо мной туман. Не сразу сообразил, что закипела вода в радиаторе, потускнело от пара смотровое стекло. Спешно доливаю воду, даю поостыть мотору. Подходит Юрасов:

— Надо же где остановиться пришлось!

— А что?

— Открытое место. Вон у той рощицы и закипела бы.

С этого рейса я узнал, что на фронтовых дорогах бывают благополучные и неблагополучные участки. Первые — это там, где рядом лесная опушка, роща, овражек. Есть где укрыться, когда налетит авиация.

Об опасности, которая может появиться с неба, я как-то позабыл в первом рейсе, весь поглощенный управлением машиной.

Неожиданно вижу Юрасова на обочине. Руки у него распластаны над головой. Условный знак подает. Я не сразу понял. Слышу только шум автомобильного мотора. Он вскоре исчезает в звенящем, быстро нарастающем металлическом вое. И тут же очень близко — глухой частый грохот, похожий на удары пневматического молотка.

В каком-то оцепенении сползаю с сиденья, выскакиваю из кабины и с любопытством гляжу на черную точку, взмывающую в небо.

— Ложись! На второй заход пошел.

Только теперь, осознав опасность, рывком кидаюсь на землю, погружаясь в болотную жижу. Снова звенящий вой, частые выстрелы скорострельной пушки «мессера». Так и хочется плотнев втиснуться в землю.

Но вот голос Юрасова:

— Вставай, Костя. Ушел стервятник. Снаряды целы.

А я даже не заметил, когда наступила тишина. Кидаемся к машинам, не успев порадоваться, что остались целы.

Обивая о скат комья грязи с кирзовых сапог, Юрасов наставительно спрашивает:

— Чего сразу не лег? Решил храбростью похвалиться?

— Испугаться не успел.

— На войне все успевай. За мной, за небом гляди внимательней. Иначе цел не будешь. Поехали!

Болотистая топь с бревнами гати на подходе к Угре сменяется песчаником. Почувствовав его твердость под колесами, машины с облегчением рванули вперед, лавируя среди воронок. Местность простреливается из-за Угры, из глубины вражеской обороны.

И вот угорский лес вблизи. Что с ним сталось? Словно ураган разметал, измочалил деревья, оставил на них темную накипь. Сколько великанов повалено! Многие стоят без ветвей, обуглившиеся, а уцелевшие словно сомкнулись теснее. [69]

Пахнет смолой. Ее желтоватые капли сочатся из раненых сосен. Во многих местах после недавних разрывов вражеских снарядов и мин рассеивается дым.

В поврежденном бомбами и снарядами лесу, на обожженной земле, — полковые орудия, их стволы подняты вверх. Неподалеку — кони, привязанные к деревьям, грызущие кору.

Продвигаемся задним ходом, кузовами раздвигаем кусты. Радостный крик навстречу:

— Снаряды привезли!

Подаются команды:

— Два ящика первому расчету...

— Три ящика второму расчету...

Машины быстро разгружаются.

Валимся с Юрасовым на землю рядом с огневой, где в штабель сложены ящики с пустыми гильзами. Мы увезем их на склад. Без этого артиллеристам больше не дадут снарядов. Но сначала доставим в полевой госпиталь тяжелораненых. Ранения они получили при обстреле леса, но больше — на Красной горке. У нас всего минут пятнадцать передышки. Впереди еще четыре рейса на передовую. Надо доставить также продукты, сено, боеприпасы для минометчиков. И снова тяжелораненых везти в госпиталь.

Захотелось взглянуть на Угру, но времени не было. И боялся, что не узнаю ее. Мысленно увидел реку прежней — веселой, окаймленной кудрявыми ивами. На берегу Угры застало меня первое утро войны.

Красноармейцы управились минут за десять. Мы быстро направились к разгруженным машинам. Единым выдохом громко повторяю команду:

— Есть, завести мотор!

И снова мы в рейсе.

В третьей батарее

Два месяца в паре с Василием Юрасовым крутил я баранку на фронтовых дорогах. Потом мое место занял боец из нового пополнения, с шоферскими правами.

Вокруг происходили знаменательные перемены. Перестали доставлять на передовую сено для артиллерийских коней. Их заменили мотомехтягой. В стрелковые полки бригады привезли противотанковые пушки. В каждом из них была создана противотанковая батарея.

Нашу бригаду преобразовали в 338-ю стрелковую дивизию. При ней началось формирование 258-го отдельного противотанкового истребительного дивизиона. В него зачислили и «бесправников» из автороты. Размещался штаб дивизиона возле пепелища деревни Алешин. Тут находились штабные землянки. Около одной [70] из них командование 3-й батареи, в которую я попал, познакомилось с новым пополнением.

Встретил нас комиссар батареи старший политрук Михаил Иванов. Сказал:

— Я тоже в артиллерии новичок. До войны был на партийной работе в Мордовии. Будем артиллерию осваивать вместе.

Он стал предоставлять командиров. Тут мы узнали, что старший сержант Василий Колчков — шахтер из Шекино, еще в финскую войну командовал артиллерийским расчетом, награжден медалью «За отвагу», участвовал в оборонительных боях, а потом в разгроме гитлеровцев под Москвой.

— Василий Колчков, — сказал комиссар, — человек высокого мужества, и самом тяжелом бою не дрогнет. Он коммунист.

Последние слова старший политрук произнес как-то по-особенному. Каждый понимал, что ими выражено самое главное о человеке. С большой теплотой говорил он и о командире батареи Григории Степановиче Бакунце. Было нашему командиру двадцать два года. Кончил артиллерийской училище, командовал батареей под Москвой, удостоен боевых наград, был тяжело ранен.

Потом пришел комбат. Его смуглое лицо с мягкими, девичьими чертами слегка порозовело, а глаза пытливо вглядывались в нас.

Комбат и комиссар поздравили прибывших с рождением орудийных расчетов, пожелали успехов во фронтовой жизни.

Старший сержант Колчков построил свой расчет и повел за собой. Произнес на ходу:

— Сегодня же воротнички сменить. Пусть обмундирование не новое, но должна быть чистота, без этого к пушке не подходить.

Привел на край деревеньки. Здесь под березами стояли пушки-сорокапятки. Одна из них особенная — наша. Каждый окинул взглядом ствол, щиток, казенную часть. Да, тут надо будет хорошенько пригнуться, чтобы щиток всех укрыл, водь пушка — невеличка. Командир распределил обязанности так: Ильин и я — подносчики снарядов, Горбунов — заряжающий, Карпов — наводчик. Шестым в расчете оказался водитель полуторки Николай Красько, белорус из Полоцка, молоденький, белокурый, вскоре прозванный Красиком.

Тут же командир пояснил:

— Прямой наводкой орудие бьет на расстоянии восемьсот метров, пробивает броню толщиной семьдесят миллиметров, стреляет бронебойными, подкалиберными, осколочными, фугасными снарядами. Последнее время к нам стали поступать новые снаряды — кумулятивные. Они лучше пробивают броню. И пушка наша усовершенствованного образца — с затвором большей скорострельности, с удлиненным книзу щитком. Техника стоящая, но требует большого ухода. [71]

После первого знакомства с боевой техникой пошли мы к нолевой кухне, которой «командовал» пожилой повар Кочетков. Он наполнял котелок и говорил каждому:

— С прибытием, с начатием боевого пути! Не москвич ли часом?

Раньше Кочетков работал поваром в московском ресторане.

Подошла ночь. Устроились мы на ночлег, глядим на далекие звезды, курим, толкуем о новой службе, о наших командирах, о сорокапятке. Хоть час поздний, сон не берет. А во мне снова крепнет такое чувство, будто я очень давно, чуть ли не с детства, знаю тех, с кем свела меня фронтовая судьба у белых берез деревни Алешня.

* * *

Частенько захаживал к нам на огневую комиссар батареи Иванов. Как придет, бойцы разом к нему. Конечно, в первую очередь интересуют сводки Совинформбюро. До получения газет принимали их по телефону из редакции дивизионки. Если сводка в руках, комиссар дает общий обзор положения на фронтах и связывает его с нашими боевыми задачами.

Однажды Ильин спросил у комиссара:

— Товарищ старший политрук, какой уж день в сводках: «На фронтах ничего существенного не произошло». Или выдохся фриц, или уж так крепко перед нами уперся?

— А как вы сами думаете?

И вспыхнул короткий, но горячий разговор. Комиссар исподволь подвел нас к мысли: самое опасное сейчас — самоуспокоенность. По всем данным, враг накапливает силы для контрударов. Нам остается только одно: стоять насмерть, истреблять оккупантов, гнать их с родной земли. Победа рождается не только в крупных сражениях, но и каждодневно. Мы перешли на Угре к обороне. Она должна быть активной, наматывающей врага, упреждающей его попытки улучшить полиции. Пример тому — наш десант на Красной горке. Успех любого боя решается высокой огневой и тактической выучкой.

Мы не жалели сил, упорно занимались боевой подготовкой. Всей батареей часто располагались на танкоопасных направлениях, как бы дублируя стоявшие тут подразделения.

Нам выдали каски, винтовки, подсумки с патронами, гранаты. Получили и спички для зажигательной смеси, негасимые на ветру, саперные лопатки и другой шанцевый инструмент.

Горбунов смочил чернильный карандаш и вывел на черенке свою фамилию.

Другие последовали примеру пожилого солдата.

Первую нашу огневую позицию стали оборудовать в шести километрах от Угры, около деревни Каменка. Колчков топором вбил в затвердевшую почву обструганный колышек, от него натянул пушечную лямку. Другим колышком он очертил круг диаметром [72] шесть метров — контур огневой позиции. Здесь ставим пушку для кругового обстрела.

Но до этого надо землю по кругу отрыть на глубину двух штыков, уложить в бруствер, сделать укрытия для пушки и автомашины, погребок для снарядов, ровики для каждого в расчете соединить ролики траншеей, оборудовать землянку с накатником. Все это необходимо замаскировать под местность дерном.

Расстилаем за обведенной чертой плащ-палатки, кладем оружие, скатки, вещмешки, по примеру Колчкова расстегиваем гимнастерки и беремся за лопаты. Перед этим Горбунов обтер каждый черенок наждаком.

— Для чего? — поинтересовался Ильин.

— Для гладкости, — объяснил Горбунов, — для того, чтобы меньше мозолей было на твоих руках.

— Ну зачем, батя? — искренне удивляется Ильин. — Лопата нам привычна. Я один в деревне погреб выкапывал за полдня. И никаких мозолей.

— Верно, — спокойно отвечает Горбунов, — а тут без мозолей поначалу не обойтись.

Командир орудия советует:

— Отмашку лопатой — на вытянутую руку, дышите ровней.

Показалось, совет на всякий случай: не маленькие. Колчков первым вонзил лопату в землю. Комья ложатся на край будущей огневой. Начинаем от центра.

Почему это Сергей Иванович заговорил про мозоли? Ведь лопата легка, земля хоть и тверда, а все же податлива. Но так было до второго или третьего перекура. Потом лопата вроде бы потяжелела и земля потверже стала. Все больше ныла спина.

Очередной перекур. Сходимся, валимся замертво наземь. Ладони одеревенели. Полопались мозоли. Через силу достаем кисеты. Горбунов уперся локтем в землю, железным кресалом чиркает о кусочек камня. Обзавелся по старой солдатской привычке. Выручает нас огоньком, когда ветрено, дождливо. И сейчас, хотя тихо, фитилек передается из рук в руки по кругу. Затяжка вкусней от компанейского огонька.

Из-под белесых бровей Сергей Иванович, усмехаясь, поглядывает на Ильина: как, мол, здешний «погреб»?

Отдых недолог. И вот снова зазвенели лопаты. Работаем до глубокой ночи.

С утра до седьмого пота, до кровавых мозолей вгрызаемся в землю. В полдень работа подошла к концу. Чуть передохнули, расположились на огневой, подается команда: «Орудие на крюк!» Значит, снимаемся с места, уходим с огневой. Оборудуем другую. Потом третью... пятую... Я уж не помню, сколько позиций было отрыто, до того как мы вступили в бой. Горы земли переместили на своем пути. Земля и поныне хранит следы огневых позиций, [73] траншей, ходов сообщения, землянок. Они — подтверждение наших слов молодым о том, что каждый бой — это напряженный труд, без которого была бы невозможна победа.

Орудие к бою!

Хотя и не знойно летнее солнце в здешних местах, а быстро покрыло оно густым загаром наши осунувшиеся лица и огрубевшие руки. Полиняло обмундирование. Оно изрядно износилось. Спали мы одетыми, в обуви, не расставаясь с личным оружием, — так положено во фронтовой обстановке.

У всех в голове было одно: когда же в бой? Враг продолжал рваться к Волге, в глубь Кавказа. В сводках Совинформбюро назывались все новые районы, где развертывались упорные, кровопролитные бои. Наша дивизионная газета «Красный воин» в статье «Поможем Югу!» писала: «Пусть всюду фашистов настигает ваша месть за истоптанные донские и волжские поля, за нефтяные пожары Майкопа, за муки и страдания миллионов советских людей. Беспощадно бить, уничтожать захватчиков на каждом участке фронта — вот наша поддержка бойцам, сдерживающим натиск фашистского зверя на юге страны».

Что там говорить, тяжелые вести острой болью жгли сердца, но воли не ослабляли. Командир и комиссар батареи не раз благодарили наш орудийный расчет за качество окопных работ, за удачный выбор огневой позиции, за отличную маскировку, а ташке за меткость, дальность и быстроту гранатометания, за умение применять бутылки с горючей смесью в борьбе с танками. Четко, слаженно и быстро мы выполняли команды. Иной раз они слышались даже во сне. На потемневших от пушечной смазки ладонях все время как бы чувствовалась тяжесть снарядов.

Все напряженней становилась боевая подготовка. Батарея оборудовала огневые позиции расчетов в учебных, а потом и боевых целях в непосредственной близости одна от другой, чтобы все время обеспечивалась взаимная поддержка. Три расчета составляли как бы клин, острием обращенный к противнику. Орудие Колчкова находилось на острие клина. Вторым орудием командовал бывший пензенский зоотехник Николай Пивоваров, третьим — бывший тракторист из-под Ташкента Алексей Серов, с которым потом я очень подружился.

Бойцы нашей батареи все настойчивее рвались на передовую. Разговоримся, бывало: а может, придется скоро бить фашистов у стен Сталинграда, в самом пекле войны? Нет, в бой вступили на Угре. Вздохнули с облегчением: батарея получила приказ выступить на передовую.

В знакомом прибрежном лесу — запах горелых деревьев, голубоватый отсвет вражеских ракет, перестук пулеметных очередей, огненные пунктиры трассирующих пуль. Уже перед Угрой мы без машины, взявшись за поручни станин, навалившись на лямки, [74] руками тащим пушку. Трудно приходится на подъемах. Командир орудия ложится под колеса, подставляет плечо под ось, чтобы осторожное продвигать пушку.

Еще труднее спускать сорокапятку с обрывистого берегового уклона. При вспышке ракет прижимаемся к пушке, к земле, застываем и ждем: заметили нас гитлеровцы или нет? Потом сползаем дальше. Вскоре только Угра разделяла нас и гитлеровцев.

Сорокапятку устанавливаем в прочном, хорошо замаскированном дзоте. Теперь голубоватый свет виден только в прорезь амбразуры. То же промежутки между вспышками и пулеметными очередями. Очереди по-прежнему короткие. Значит, гитлеровцы нас не обнаружили.

Слышим рядом негромкий, стесненный трудным дыханием голос комиссара батареи:

— Бьют в божий свет как в копеечку. Хотят страх на нас нагнать.

Ильин отозвался солдатской шуткой. Порхнул смешок. Бойцы, севшие на станины изготовленной к бою пушки, зашевелились, задвигались. Колчков занавешивает амбразуру чехлом пушки и разрешает две минуты покурить. Горбунов высекает о кремень искры, и огонек фитилька пошел по кругу. Потом опять перед нами полнеба в голубоватом отсвете ракет. Еще много работы. Перетаскиваем в дзот снаряды. Метрах в пятнадцати, за верхней кромкой берега, оборудуем запасную огневую позицию, соединяем ее и дзот траншеей, траншею — ходом сообщения с окопом пехотинцев. Готовим укрытие для пушки, землянку с прочными накатами. Работы заканчиваем досрочно. Вот как пригодилась натренированность расчета!

Кто-то подал мысль использовать для запасной позиции глубокую воронку, что оказалась рядом. Старший политрук Иванов подсказал иное решение:

— Гитлеровцы обратят внимание: была воронка — и нет ее. травой поросла. Отроем в другом месте.

А мы уже сложили в воронку скатки, вещмешки. Поскольку принято другое решение, направились за Колчковым. Только шагов десять прошли — в ту самую воронку угодил тяжелый снаряд. От нашего имущества ничего не осталось. Хорошо, что сами целы остались. Когда опомнились, комиссар батареи пошутил:

— Судьба нас бережет, чтобы сполна дали фашистам.

А Ильин шепнул мне на ухо:

— Здорово догадался комиссар. Хоть и с гражданки, а военное дело знает.

Наш берег выше вражеского, где окопались гитлеровцы. От нашего дзота до их траншеи метров четыреста. Перед изгибами траншеи — два ряда колючей проволоки.

Я стою наблюдателем на запасной позиции. Привалился к [75] брустверу, стараюсь, чтобы окуляры бинокля оставались в тени. Увеличительные стекла резко крупнят земную пестроту. То одно, то другое привлекает внимание. Гитлеровцы ведут себя нагло, Видимо, уверены, что русским все равно скоро капут. Про «капут» этот они через громкоговорители горланят, зовут в плен сдаваться, есть белые пышки.

Ну погодите, будет вам вдосталь свинцовых пышек. Подавитесь ими.

Примечаю в бинокль, как меняются часовые перед первой траншеей, как солдат выплескивает воду из ведра за бруствер. Из траншеи фашисты лопатами выкидывают осыпавшуюся землю. Слышу то звуки губной гармошки, то веселенький мотив патефонной пластинки. А вот пожаловала точно в свое время на опушку леса полевая кухня.

Ладно, думаю, жрите, пока пушка наша молчит. Перевожу бинокль влево, потом вправо, ищу подходящие цели. Доты, дзоты, пулеметные точки, противотанковые орудия, командные и наблюдательные пункты вот что надо нам обнаруживать. Командир батареи приказал в ближайшие дни выявить опорные пункты и огневые точки противника. В орудийных расчетах началось своего рода соревнование, кто скорее выполнит такую задачу. Чем полнее удастся раскрыть систему огневых средств противника, тем легче будет их уничтожить. Большое внимание мы уделяем и огневому прикрытию переправы через Угру. Ведь она позволяет ночами обеспечивать наши подразделения, занявшие плацдарм в районе Красной горки.

* * *

Командир батареи уточнял характер обнаруженных целей, расстояние до них. Частенько бывал он у пехотинцев и от них приносил новые данные. Он учил нас: важио убедиться, что среди обнаруженных целей нет ложных, ведь у нас на счету каждый снаряд.

Слышу дробный стук станкового пулемета за Угрой. Короткие очереди — одна, другая... Улавливаю на слух, откуда стреляют, ощупываю взглядом каждую складку местности. Около одинокой сосны с искривленным стволом замечаю дымную струйку.

Неподалеку от меня у бруствера и тоже с биноклем стоит Колчков. Докладываю ему:

— Ориентир один, справа два пальца — пулемет противника.

— Вижу. Продолжать наблюдение.

Не отрываясь от бинокля, снова голос подаю:

— Кажется, товарищ старший сержант, уже немало целей засекли. Вот разом-то и накрыть.

Колчков отзывается сухо:

— Хорошо бы. Но разом не получится.

Да, была тогда у артиллеристов одна большая помеха — лимит на боепитание. Четыре снаряда на орудие в сутки. Такое количество [76] — это только примерка к цели. Недолет, перелет и пристрелка — три снаряда. А чем же цель поражать? Одним снарядом? Мы понимали: снаряды нужней на самых опасных участках фронта, там, где враг рвется вперед. Верили: скоро и у нас боеприпасов будет в достатке.

— А пока, — слышали от командира батареи, — надо подготовиться к тому, чтобы стрелять сверхметко, поражать цели пристрелочными снарядами.

— Чем больше пота прольем на тренировочных занятиях, тем меньше крови прольется в бою, — учили нас наши командиры.

Старший сержант Колчков имел часы. Считанные секунды давал он на то, чтобы изготовиться к бою и открыть огонь. Но нередко мы опережали время. Тогда Колчков потирал руки и окидывал нас довольным взглядом. Настроение у всех было боевое.

Старшина батареи Иван Бурцев и командир расчета следили за внешним видом бойцов. По утрам и вечерам мы мылись до пояса, подшивали чистые подворотнички. Брились перед круглым зеркальцем Колчкова и его безопасной бритвой, свои-то с вещмешками остались в той воронке.

Зеркальцем своим Колчков очень дорожил. Он получил его в одной из посылок. Со всех концов страны к нам, на фронт, приходили письма, подарки. Это было выражением всенародной любви к Красной Армии. Как частицу тепла бережно хранили кто кисет, кто носовой платочек, кто рукавицы. А вот Колчкову досталось кругленькое зеркальце с надписью: «Возвращайтесь с победой».

Через неделю после появления нашего расчета на передовой ему была поставлена задача поразить первую цель — станковый пулемет. Но не тот, что засекли мы с Колчковым, а обнаруженный другими наблюдателями накануне. Укрыт он был за березовой корягой. Ночью выкатываем орудие из дзота на запасную огневую, вернее, опять перетаскиваем его на руках, застывая каждый раз при вспышках ракет.

Ясно помню, как мы с Ильиным после команды «Орудие к бою!» стремительно раздвинули станины, быстро вбили в землю сошники, а потом удостоверились: прочно ли? Помню, как тщательно обтирали ветошью коричневую смазку с четырех снарядов Колчков складным ножом разрезал ивовый прут на три части, раздал Ильину, Горбунову, мне и сказал:

— Сожмите зубами. Не так оглушит.

Потом старший сержант молодцевато выпрямился, поднес к глазам бинокль и с какой-то еще незнакомой для нас властностью скомандовал:

— В створе первого и второго ориентиров — станковый пулемет. Прицел тридцать. Уровень нормальный. Осколочным. Один снаряд!..

Я услышал дыхание Карпова, прильнувшего к окуляру прицела. [77] Руки наводчика быстро и плавно вращали маховики грубой и тонкой наводки.

Выстрел, сотрясая воздух и землю, оглушил до звона в ушах. Интересно: попали или нет? Нам ничего не было видно из-за щитка. Колчков дал новую команду:

— Недолет. Прицел сорок. Уровень нормальный... — А через несколько секунд: — Цель! Перейти на поражение. Два снаряда беглым...

Вражеский станковый пулемет и его расчет взлетели на воздух. Теперь мы быстро тащим орудие в укрытие, уходим с запасной огневой. Сквозь бревенчатую толщу дзота доносятся разрывы вражеских мин. Они падают там, в районе запасной позиции, где только что мы были. Фашисты бьют минами десять — пятнадцать минут. У них лимита нет.

От командира батареи получили благодарность за успешное выполнение боевой задачи.

Что же теперь? Надо ждать следующих суток. Комиссар читает нам очередную сводку Совинформбюро. Узнаем, что положение под Сталинградом становится еще тяжелее. Все больше не по себе и нам, и командирам, и старшему политруку. Спросишь его про лимит на снаряды, он отвечает: «Надо ждать».

Старший лейтенант Бакунц отдал приказ прекратить огневые действия батареи, продолжать разведку целей. Неужто и на четыре снаряда в сутки поступил запрет?

Командир батареи объяснил:

— Посоветовались мы с комиссаром и решили лимит на снаряды за десять дней поднакопить и выдать фрицам все разом..

Как удался этот замысел и какие он имел последствия, рассказывают записи самого Григория Степановича Бакунца:

«У меня возникла идея изменить тактику ведения огня: накапливать снаряды, а потом бить фашистов сильнее, поражая сразу многие важные цели. Боевые соратники горячо поддержали такую мысль.

Комиссар Иванов внес предложение: о расходовании снарядов ежедневно доносить в штаб дивизиона. Если не будет такого донесения, не будет разрешения расходовать лимит в следующие сутки.

Мы призадумались: как быть? Есть один путь, строго говоря, неверный: ежесуточно авансом списывать еще неизрасходованные снаряды. Я стал горячо убеждать товарищей, что за десять суток мы обнаружим немало целей, а в назначенный день уничтожим их за считанные минуты. Так что лучше все-таки авансом списывать снаряды. Ведь важен результат, сила огневого воздействия на врага.

И стали мы готовиться к большому удару. Командиры орудий вместе с наблюдателями и наводчиками еще настойчивее выискивали цели. Усилилась тренировка бойцов. В первую очередь было решено «ослепить» гитлеровцев — разбить три их наблюдательных [78] пункта, затем разрушить четыре дзота с пулеметами, минометную батарею и два противотанковых орудия, скрытых на опушке рощи. Каждый расчет получил сектор, цели, была определена очередность подавления вражеских огневых точек... Бойцы обратились ко мне с просьбой: надо разбить и полевую кухню. Три раза в день она нахально появлялась на виду у нас на опушке той же рощи. Колчков умолял: «Разрешите оставить фрицев не жравши».

Все было подготовлено не за десять, как намечалось, а за семь дней. На каждое орудие приходилось почти по тридцать снарядов и по три-четыре цели. Можно было поработать. И мы поработали...

Наступило ясное августовское утро. Позиции гитлеровцев еще были скрыты туманом. Туман медленно редел, оседая на речную воду и прибрежные кусты. Вчера почти весь вечер я провел с командирами стрелковых рот, расположенных рядом с нами. Вместе обсудили вопросы взаимодействия. С согласия командира батальона в каждой роте выделили по два станковых пулемета в помощь артиллеристам для подавления живой силы противника. Договорились о сигналах.

Надо отметить, что наш участок обороны находился на стыке двух армий. Мы входили в 49-ю армию.

Около семи часов утра взвилась красная ракета. Прежде чем нажать на спусковой крючок ракетницы, я понял, что гитлеровцы, которым удастся уцелеть после нашего огневого удара, действительно останутся «не жравши». В бинокль хорошо различались только что появившаяся кухня и собравшиеся около нее солдаты с котелками.

Прошло всего пять минут. Пять минут огневого шквала наших пушек превращают в месиво все. Взлетела на воздух и кухня. Не описать ликования наших воинов. Командир стрелковой роты, чей наблюдательный пункт я использовал, воскликнул: «Ай да молодцы артиллеристы!»

Мы знали, что фашисты будут огрызаться. Поэтому и «ослепили» их артиллерийские НП. Пока противник восстанавливал линию связи, мы надежно укрыли орудийные расчеты и пушки. Надежно укрылись и пехотинцы, которые в первый момент боя, в порыве воодушевления, почти во весь рост поднялись из траншей, чтобы увидеть, как ударили сорокапятки по вражеским огневым точкам.

Гитлеровцы первым делом ответили нам автоматными очередями. Затем заговорили уцелевшие минометы. А через полчаса земля содрогнулась от разрывов тяжелых снарядов вражеской дальнобойной артиллерии. Около двух часов длилась обработка наших позиций. Почти вся линия телефонной связи вышла из строя. Провода, подвешенные низко над землей, превратились в спутанные обрывки.

Как только закончился вражеский обстрел, через связных мы [79] соединились с командиром соседней стрелковой роты. У пехотинцев оказалось всего двое легкораненых, да в нескольких местах обвалилась траншея. Командир роты сказал:

— Ради того, чтобы бить гитлеровцев, готовы рыть вдвое больше. Зато как поднялся дух моих бойцов!

У нас потерь не было. Собравшиеся на КП поздравили друг друга с успехом. Но радоваться было рано. Неожиданная перестрелка обеспокоила наше командование. Опасаясь вражеского наступления в этом районе, потеряв связь с нами, оно направило армейские резервы.

А когда стало ясно, что инициатива боя была наша, гнев обрушился на командира батареи. Его вызвали в штаб дивизии. Самовольные действия, обман командования (создание запаса снарядов) — все это грозило судом. И не миновать бы его, если б в это время не пришел приказ Ставки активизировать боевые действия на фронте, выводить артиллерию на прямую наводку, отменить лимит на боеприпасы.

Так наш командир батареи из штаба дивизии попал на совещание командного состава, где выступал и делился своим боевым опытом.

Григорий Степанович вернулся через несколько дней в приподнятом настроении. Забылась горечь обиды. Главное — его действия оказались правильными, он снова был среди боевых товарищей, там, где можно было применить накопленный опыт, использовать новые возможности для борьбы с врагом.

И мы все чаще стали поражать вражеские цели массированными ударами. Бойцы освоились с трудной и напряженной обстановкой переднего края, с огневым накалом наших действий, с грохотом пушек. Только мне казалось все время, что в уши попала вода.

Вели боевые стрельбы мы по-прежнему с запасной позиции. Дзот оставался на случай вражеского танкового удара. Однажды при ответном огневом налете фашистский снаряд разорвался у входа в наше укрытие. Осколки поцарапали станины, оставили вмятины на щитке пушки.

У Колчкова родилась идея переделать укрытие. Пусть оно будет в изогнутом виде, как улитка. Командир батареи поддержал такую инициативу. Улитками и стали называть укрытия для орудий, подготовленные во всем дивизионе по примеру нашего расчета.

Как-то комбат пришел на нашу огневую:

— Вы знаете, что лимит на снаряды отменен. Но теперь нас фрицы вроде бы лимитируют. Пять-шесть выстрелов — и укрываемся от ответного огня...

Ильин, не дослушав, басовито выпалил:

— А мы, сколько будет надо, выстоим под огнем. Только прикажите, товарищ старший лейтенант.

Георгий Степанович разгладил короткие усики и произнес: [80]

— Знаю. Когда надо будет, вместе выстоим до конца. Но излишний риск нам сейчас не нужен.

И он рассказал о том, что в 1-й батарее испытали новый способ стрельбы прямой наводкой. Расчет оборудовал три огневые позиции, соединил их укрытой трассой. С одной отстрелялись — сразу на вторую, потом на третью.

Кочующее орудие! Тогда это было новинкой. Вооружившись топорами и лопатами, мы по ночам прокладывали километровую трассу — где рубили просеки, где ставили мостки, где ветви втыкали, где насыпали бруствер. Трассу обкатали несколько раз — прошлись по ней с пушкой. Оборудовали на ней еще две огневые позиции. Там, где мы отстрелялись, рвутся вражеские снаряды, а расчет в другом месте открывает огонь. Новый способ поражения целей прямой наводкой начали широко применять во всем дивизионе.

Рост боевой активности был нашей помощью сражавшимся у стен Сталинграда. И вот наконец пришла великая радость для народа, для всего мира — окруженный враг разбит на берегах Волги! Эта победа стала предвестником скорого участия и нашего фронта в наступательных боях. Куда девалась спесь фашистов на берегу Угры! Что-то не стало слышно их хвастливых радиопередач. Зато захваченные «языки» теперь торопливо выкрикивали: «Гитлер капут!»

Но мы понимали, что впереди еще тяжелые, кровопролитные бои. И подготовка к ним — поражение все новых вражеских целей В нашем расчете потерь на Угре не было. Произошла только одна замена. Василий Ильин стал связным командира батареи. А его место занял мой младший брат Николай. Вот как это было.

Недалеко от нашего дзота в лесном рву находился наблюдательный пункт 910-го гаубичного артполка нашей дивизии. Это был дзот с прочным накатом и амбразурой для стереотрубы. В дзоте находились наблюдатель и связист. Иной раз пробираемся мимо за водой или за продуктами, словом обмолвимся, покурим вместе. Как-то у дзота окликает меня наблюдатель:

— Не найдется ли газетки для закрутки?

Газетки не было. Извлекаю из конверта последнее письмо брата. Конвертик даю на цигарки, а письмо сунул в карман. На конверте — обратный адрес. Гляжу, боец уставился, спрашивает:

— Это кто ж тебе с такой почты письма пишет?

— Брат.

— А где же он службу несет?

— А кто скажет? Может, на Кавказе, может, под Сталинградом...

— Далеко загадываешь, парень. Это ж полевая почта нашего полка. Вижу, фамилия на конверте Макаров, а звать-то не Николаем?

— Николаем.

— Так это же командир расчета. Хочешь с ним поговорить? — [81] И, не дожидаясь, пока я отвечу, сказал связисту: — Соединяй с «Незабудкой», срочно пусть покличут сержанта Николая Макарова.

Я так и обомлел. Вмешался связист:

— Брата твоего найти проще простого. Берись за наш провод и выйдешь на командный пункт их батареи.

Оказалось, до нее всего четыре километра.

Так мы с Николаем встретились.

Решили тут же подать рапорты с просьбой служить вместе.

Командование пошло навстречу. Явился брат в нашу землянку с вещевым мешком. Оказался он хорошей заменой Ильину. Все в расчете убедились в этом. Николай в бою был азартным. Когда Колчков, бывало, скомандует: «Огонь!», он громко добавит:

— Получайте за Сталинград! За сожженные деревни! За повешенных в Калуге!

Вместе мы уничтожали разные цели. Вот только еще не довелось помериться силами с вражескими танками. Но к встрече с ними расчет готовился упорно. Учились распознавать типы вражеских машин, находить их уязвимые места.

Редакция дивизионной газеты направила нашим родным вырезку из газеты — статью о передовом артиллерийском расчете старшего сержанта Колчкова и о том, что примерно служат в нем братья Макаровы из Калуги. И вот пришла весточка из дому: «Вырезку из газеты получили. Это праздник для нас...»

С танковым десантом

Кончалась вторая военная зима. В снежный и ветреный день третью батарею отвели с передовой во второй эшелон. Это километрах в шести от Угры. Тут тоже надо быть в боеготовности номер один. Конечно, можно ходить в полный рост, разрешается костер развести. И печурку топим в землянке, даже ведро для маскировки не надеваем на трубу.

Долбили землянку с помощью лома. В мерзлый грунт лом ударял, словно в камень. А рыть надо. Старшина где-то пустых бутылок раздобыл, заложил ими маленький просвет в землянке — получилось окно. Хоть и слабый пробивается свет, а все же свет. Пахнет у нас овчинами, как в крестьянской избе. Выдали нам новенькие белые полушубки, шапки-ушанки, валенки. Любой мороз не страшен.

Около вашей сорокапятки хлопотливо орудует артиллерийский мастер Василий Михайлов. Проверяет каждый механизм, каждую деталь. Мастер доволен: пушка в полной исправности. Мы ежедневно тренируемся в наводке по внезапно появившимся целям, усиленно отрабатываем новую тактическую задачу — сопровождение батареей атакующих танков. Нет, судя по всему, отвели нас во второй эшелон не на отдых. [82]

Батарея теперь без комиссара. Должность такая упразднена в связи с усилением единоначалия в армии. Тепло простилась мы со старшим политруком Ивановым, откомандированный в другую часть. Все нити партийно-политической работы в подразделениях ныне сосредоточены в руках нового заместителя командира дивизиона по политчасти. Чаще стал бывать в орудийных расчетах парторг батареи туляк Василий Медведев. Его мы любили слушать. Медведев в первую очередь сообщал нам последние известия.

При каждой возможности навещал нас командир батареи. Без комиссара ему стало труднее. После одного жаркого боя Григория Степановича приняли кандидатом в члены партии. За бои на Угре старший лейтенант Бакунец и старший сержант Колчков были награждены орденом Красной Звезды. Награды получили многие командиры и бойцы дивизиона. Я удостоился медали «За отвагу». Высокая оценка нашей боевой службы на участке, где «пока ничего существенного не происходило», вызвала огромный прилив сил.

Жаль, что брат не смог разделить со мной радости. На КП батареи передали распоряжение срочно направить сержанта Николая Григорьевича Макарова в гаубичный полк, где он прежде служил. Прискакал нарочный на коне. Другой конь у него на поводу для брата.

Однажды, когда наступил вечер, командир орудия проверил, как мы храним опознавательные медальоны и индивидуальные пакеты. Все находилось где положено: медальоны — в поясных карманчиках брюк, а в правых карманах — индивидуальные пакеты. И был Колчков в тот вечер как-то по-особенному сосредоточен и строг.

А в это самое время наши саперы в белых маскхалатах на той стороне Угры ползли по минным нолям противника, проделывали проходы для танков. Для них же скрытно наращивался лед на реке. Готовилась разведка боем — предвестник наступательных боев. Как я узнал позднее, в разведотряд кроме танкового батальона и третьей батареи нашего дивизиона были включены стрелковый батальон и батарея легких минометов. Задача разведки — выяснение оборонительной системы врага на нашем участке фронта и расширение плацдарма в районе Красной горки.

Перед рассветом личный состав третьей батареи подняли по тревоге. Рядом с расчетами темнели силуэты пушек. Около каждого орудия высился невысокий штабель ящиков с бронебойными и осколочными снарядами.

Колчков отчеканил:

— После артподготовки садимся на броню танка, с орудием на прицепе врываемся на тот берег Угры. Танк я укажу. Крепче держитесь за трос у башни. У каждого — ящик снарядов. Дальнейшие действия — по обстановке. Командир батареи будет на переднем танке. Сейчас можно покурить. [83]

Стали в кружок, закурили по очереди от фитилька Горбунова. Руки его слегка дрожали. Как ни закаляйся, а ведь скоро идти в первый бой. Колчков закурил от своей трофейной зажигалки. Мне показалось, что он прикуривал намеренно не спеша. Огонек высветил его широкие, сильные руки.

Рассвет еще не наступил, когда к командному пункту батареи подошли танки. Моторы работали на малых оборотах. Сразу началось распределение бойцов по машинам. Командиры еще раз проинструктировали, как держаться на броне, как лучше покидать ее.

И вот мы на танке, теперь уже для броска. Одна рука сжала трос, что натянут вокруг башни, другая удерживает тяжелый ящик со снарядами. На груди — автомат. Взревели моторы, пахнуло выхлопными газами. Танк вздрогнул. Ветер хлестнул в лицо, полетели комья мокрого снега и грязи из-под гусениц передней машины. Стараюсь различить, что делается там впереди, где участилось голубоватое сияние ракет над верхней кромкой леса. Гитлеровцы не могли не услышать гул танков.

Вдруг танки остановились. Наши пехотинцы в белых маскхалатах ринулись к ним. На броне всем места не хватает. Размещаются на лафетах орудий, на зарядных ящиках. Слышу рядом размеренный, негромкий голос Горбунова:

— Что, парень, как на тройке с бубенцами катим? А снег мокрый валит — это к урожайному году.

Калянов отзывается охотно:

— Это уж точно.

Воздух сотрясается от грохота орудий. Должно быть, ударили орудия всех калибров дивизии. Различаются глуховатые, раскатистые выстрелы гаубиц.

Давай подсобляй, браток! Представляю себе Николая у пушки, когда с громкими возгласами он посылает снаряд за снарядом.

К гулу орудий танки добавляют рев своих моторов. Толчок нового рывка, лязг гусениц, нас опять бросает в тряску. Навстречу несутся деревья, кусты. Ветер сильнее прижимает к броне. Танк наклоняется вперед, резко ударяется о береговые уступы, потом выравнивается, и я вздрагиваю от выстрела его пушки. Выстрелы танков слышны со всех сторон.

На нашем пути разрозненно и нечасто взлетают черные сполохи разрывов и косо опадают, примятые ветром. Может быть, оттого, что разрывов почти не слышно, они не очень страшат.

Гитлеровцы усиливают огонь из глубины обороны, вступив в борьбу с нашей тяжелой артиллерией. Земля покрывается ребристыми следами гусениц, черными кругами воронок. Угра удаляется от нас, остается там, где тускнеет лес.

Танк ударяется о брустверы, об уступы полузасыпанных вражеских траншей, о выпирающие накаты разбитых землянок и дзотов, проносится над земными провалами, над неподвижными, [84] распластанными телами гитлеровцев. Замечаем искаженные ужасом лица фашистов.

Резкий толчок — и танк остановился. Колчков бросается с брони, командует:

— Орудие к бою!

С высоты бьют вражеские пулеметы. Вокруг разрываются мины. Справа и слева затихает гул наших танков. Они обтекают высоту, уходят дальше. Неподалеку изготовились к бою другие расчеты батареи. Между ними — сопровождавшая танки пехота. Команды Колчкова перекликаются с возгласами других командиров орудий. И вот там, где поднимаются к небу трубы печей, встают всплески разрывов. Пулеметные очереди сразу замолкают. Зато дружное «ура!» разносится над заснеженным полем. Пехотинцы бросаются вперед. Там, где еще недавно били фашистские пулеметы, слышны автоматные очереди атакующих.

А нам-то, артиллеристам, как одолеть это пространство, если увязает в снегу пушка? В бою нижний щиток очень нужен, а сейчас он загребает снег. Сами вязнем по пояс; полушубки намокли, отяжелели. Немного продвинулись по полю, а сил больше нет. В таком положении помогает солдату находчивость. Снег перед пушкой мы протоптали, лыжи зарядного ящика поставили под сошники. На трех опорах пушка сразу стала податливее. И вот наконец рядом с нами — закопченные печи. Из траншеи раздается крик:

— Скорее, братва! Следи за трассирующей пулей...

И сразу от траншеи уносится светящаяся точка, устремляется туда, где угадывается запорошенная снегом роща. Рядом с ней — прямая лента дороги на Угру. Ее пересекает проселок.

До развилки метров семьсот. Можно различить движение каких-то машин в нашу сторону.

— Орудие к бою! — командует Колчков, указывая рукой, где надо развернуть пушку. — Справа по ходу бронетранспортеры с пехотой противника... — И тут же: — Погодим немного. Пусть подойдут ближе.

От нас опять все скрыто стальным щитком. Поэтому каждый нерв чуток к голосам командира и наводчика. Пальцами обеих рук я вращаю в разные стороны два маховичка.

— В цепь развертываются, — сообщает Карпов.

Колчков командует:

— Прицел тридцать. Уровень нормальный. Один снаряд осколочным. Огонь!

Выстрел сливается с судорожным рывком ствола.

— Откат нормальный.

Еще бы не нормальный, если, кажется, даже в самой пушке все сейчас напряжено до предела.

Карпов прямо-таки ликует:

— Ага! Запрыгали гады!

Колчков поддерживает: [85]

— Сейчас не так запрыгают. Правее ноль десять. Три снаряда...

Не однажды гитлеровцы пытались вернуть себе высоту, где стояли закопченные печи. И каждый раз наши сорокапятки помогали пехоте отбивать контратаки, подавляли вражескую минометную батарею, открывшую огонь по этой высоте.

Потом все три орудия развернули в сторону Угры. Просочившиеся с фланга гитлеровские автоматчики отрезали десант от реки. Подоспели наши танки, завершившие рейд по вражеским тылам. У танков было на исходе горючее, у нас кончились снаряды. Третий приступ отбивали стрелковым оружием. Несколько раз поднимались врукопашную. Но всю землю, которую прошли за Угрой, удержали в своих руках.

* * *

В начале марта 1943 года наши войска, взломав сильно укрепленные оборонительные рубежи противника, перешли в наступление. Впереди была Вязьма, ждал освобождения Смоленск. Гитлеровцы пытались закрепиться на промежуточных рубежах, вводили в бой все новые резервы, но каждый раз с большими потерями откатывались назад.

Наши сорокапятки неизменно находились в боевых порядках пехоты, поддерживали ее огнем, уничтожали опорные пункты и живую силу врага.

Возле смоленской деревни Фирсаново-Пятница пал заряжающий нашего расчета красноармеец Сергей Иванович Горбунов. Похоронили Горбунова на берегу тихой луговой реки, где в тот день на утренней зорьке он вместе со всеми смывал с себя пыль трудного марш-броска.

Командир батареи сказал прощальное слово, назвал Горбунова непобедимым солдатом Страны Советов. Мы дали очередь из автоматов.

Остался позади небольшой холмик с деревянной дощечкой. Вещевой мешок, котелок, красноармейскую книжку Горбунова передали старшине. Его кремень и огниво командир орудия передал Калянову:

— Храни при себе.

Калянов бережно положил кремень и огниво в кисет.

Меня назначили заряжающим. Калянов занял мое место в расчете. На его пост встал мордвин Семен Резябкин, саранский пекарь.

Вскоре мне довелось пережить еще одно горе, заново почувствовать, какой дорогой ценой дается наша победа. С тех пор как пошли от Угры, два-три раза виделись мы на маршах с братом. То обняться успеем, то помашем друг другу рукой.

Однажды наша батарея продвигалась к новому рубежу. Гляжу, стоит на обочине артснабженец из того полка, где служил мой [86] брат, кого-то высматривает на идущих машинах. Увидел меня — и прыгнул на подножку:

— Крепись, друг. Брат твой, Николай, пал смертью храбрых. Выносил раненых с поля боя и погиб при бомбежке. Похоронили уже. Да ты слышишь ли меня?

А во мне так все и похолодело. Стиснул зубы, слова сказать не могу. Вот тогда появилась первая седая прядь в моих волосах.

В засаде

В ноябре 1943-го наша дивизия находилась на дальних подступах к Орше. 3-я батарея стояла возле железной дороги на шоссе Москва — Варшава на пятьсот пятом километре. Число это хорошо запомнилось, потому что обозначено было на уцелевшем дорожном столбе. А найти что-либо уцелевшее на всем пути, по которому мы шли, было почти невозможно. Повсюду руины: разбитые мосты, виадуки, плотины. Даже рельсы на дороге и то изорваны.

Там, где мы остановились, жителей не было: неподалеку — передний край.

Возле уцелевшего дорожного столба находилась землянка нашего орудийного расчета. Вместо бревенчатого наката уложили куски рельсов. Топили времянку шпалами. Сыро в землянке, кругом болотистые места.

На печурке всегда два котелка с кипятком. Это для тех, кто с поста вернется. Им первым надо обогреться чаем.

Своим чередом шла фронтовая жизнь второго эшелона. По-прежнему часто у нас появлялись замполит дивизиона, командир батареи или старшина. Командир батареи новый — Иван Меркулович Седых. Он вдвое старше Григория Степановича Бакунца. Разговаривал степенно, с крестьянской обстоятельностью. От земли и пошел на войну. Раньше председательствовал в колхозе под Курском.

Навещал нас и капитан Бакунец, чему мы были очень рады. Его выдвинули на должность начальника штаба дивизиона, но 3-ю батарею капитан не забывал.

Командованию с утра надо знать, как идут дела в орудийных расчетах, с людьми повидаться, дать дальнейшее направление боевой работе. Мы узнаем, какие новости на фронтах. В то время началось освобождение Правобережной Украины. Советские войска вступили в Киев. Такие известия еще больше поднимали дух бойцов.

После завтрака начинается боевая подготовка. Карпов чистит панораму, я снимаю смазку со снарядов. Колчков экзаменует молодого Семена Резябкина, закрепляет противотанковую пушку.

Откидывается в сторону плащ-палатка. На пороге — связной командира батареи Ильин. [87]

— Товарищ старший сержант, вас срочно вызывает командир батареи!

Предлагаем Ильину выпить кружку чая. Может, знает, зачем вызывают. Отвечает:

— Спасибо. Спешу, братцы.

Через час Колчков возвращается скорым шагом, руки потирает — то ли от холода, то ли еще от чего. Делает вид, что не замечает пытливых взглядов.

Наконец он сказал:

— На сегодня отменяются все занятия. Резябкину сменить Калянова на посту у пушки. Остальным спать. Предстоит ночная работа.

Какой там сон!

В четыре часа подошла полуторка, но не наша, а командира расчета Серова. Из кабины вышел командир батареи.

— Задача будет поставлена на месте. А сейчас в машину! И постарайтесь, славяне, накуриться на всю ночь.

«Славяне» — любимое слово Ивана Меркуловича.

Медленно движемся по Варшавскому шоссе. Вся дорога в воронках. В них до краев вода, чуть прихваченная ледком. Через некоторое время в лесу видим наших бойцов с внушительной техникой. По всему чувствуется — собрана большая сила.

Машина сворачивает на вязкий проселок. Впереди — знакомые вспышки вражеских ракет, постреливают пулеметы. Останавливаемся в лощине.

Покинув машину, идем цепочкой, без единого звука.

Пахнет свежевырытой землей. Впереди нас негромко окликает часовой. Командир батареи называет пароль. Ступеньки ведут вниз, и мы в траншее. В темноте различаем пехотинцев у пулемета.

Старший лейтенант Седых объявляет:

— Я с командирами расчетов отлучусь. Остальным ждать здесь. Можете покурить на дне окопа.

Они исчезли в темноте. Только в сторонке вроде что-то зашуршало. Выбираем на ощупь место посуше, садимся на корточки. Курим, ждем.

Пехотинцы разглядывают нас, не различая нарукавных знаков, любопытствуют:

— Саперы или смена пришла?

Когда разобрались, стали гадать: не к наступлению ли? Любопытствуем и мы: далеко ли до него, какая местность за бруствером, как харчится пехота?

Горячая пища раз в сутки, и только ночью. Значит, пристреляны все подступы. Местность — низина, густо поросшая травой; далее — лесок. Видно Варшавское шоссе. До него шестьсот метров. В землю гитлеровцы вгрызлись глубоко, отрыли окопы полного профиля. Огневых средств понаставили много. Часто бьют наугад. [88]

Перебрасываемся солеными шуточками насчет нервов фрицев. Смешки негромкие. Бодро держится пехота, хотя всем известно, каково у нее житье в траншее, особенно в ненастную погоду: то в грязи по колено, то шинели в ледяной корке.

Ждем своих командиров, а их все нет и нет.

Карпов шепчет:

— Сдается мне, перемахнули они через бруствер и на нейтралку подались.

Нейтральная зона — полоска земли, разделяющая нас и гитлеровцев, жутковатая своей смертоносной настороженностью. С обеих сторон — колючая проволока в несколько рядов, минные поля. Все просматривается, простреливается. Саперы выходят на нейтралку ночами, продвигаются там ползком, снимают заграждения, проделывают проходы в минных полях. Разведчики — ночью в поиск. А наши-то зачем туда подались, если догадка Карпова верна?

Через некоторое время пришли командиры. Жадно закурили от горбуновского фитилька.

Колчков сипло произнес:

— Туман. Хорошо. — Он потер руки.

— Метеорология подходящая, — сказал командир батареи и стал излагать боевую задачу орудийным расчетам.

Расчеты Колчкова и Серова должны выдвинуться в нейтральную зону и здесь оборудовать огневые позиции, устроить засаду на случай вражеского танкового удара. Третий расчет Пивоварова будет поддерживать нас из своей траншеи.

— Густой туман, — пояснил старший лейтенант, — позволяет идти во весь рост до самого проволочного заграждения, а далее действуйте по-пластунски. Когда ракеты — ни единого движения! Я буду в землянке командира стрелковой роты.

Затем командиры расчетов подробно проинструктировали бойцов, объявили порядок движения, оборудования огневых позиций и маскировки. Сдаем командиру батареи красноармейские книжки, письма, фотографии. Так положено.

Ну что ж, нейтралка так нейтралка. Однако же чувствую в теле холодок, когда поднимаюсь по ступеням, кладу лопату на бруствер, подтягиваюсь обеими руками и переваливаюсь через него. Слышу у пулеметного гнезда команду:

— Усилить наблюдение и в заданном секторе не стрелять.

Отползаю, уступая место другим, поднимаюсь и снова падаю. Голубоватый свет впереди словно высматривает именно нас, часто прижимает к земле.

Свет чередуется с тьмой. Что-то мешает мне дышать, чудятся какие-то шорохи в темноте. Даже осторожные шаги кажутся очень громкими.

Обходим сапера, сделавшего проход в наших проволочных заграждениях. Значит, сейчас будем на нейтралке.

Проволочные заграждения уже позади. Все плотнее прижимаемся [89] к густой мокрой траве. Отчетливый стук пулемета впереди высекает блестящую строчку трассирующих пуль. Опять огонь наугад. Но это, может быть, до поры до времени. Надо тщательнее маскироваться.

Через каждые десять — пятнадцать метров Колчков застывает на месте, ждет, когда подползет Карпов и дотронется до его сапога, а Карпов ждет, когда я подползу к нему и дотронусь до его ботинка. Потом очередь Калянова. Каждое такое прикосновение означает, что можно двигаться дальше. Заметил что-либо подозрительное — дважды дотронься. Проходит более часа. Мы проползли примерно четыреста метров.

До сих пор я удивляюсь, как это нам тогда удалось неподалеку от вражеской траншеи за три ночи оборудовать огневую позицию, укрытие для пушки с накатом, выкопать два ровика, перетащить сюда пушку и двадцать пять ящиков с бронебойными и. осколочными снарядами. А для наката мы взяли с собой двадцать бревен длиной по два с половиной метра. Все это, повторяю, с наступления темноты и до рассвета. Перед рассветом исчезали с нейтралки, а когда все было готово, здесь и остались.

Для маскировки позиции снимали дерн, стаскивали в сторону вырытый грунт. Травой сразу покрывали обнаженную землю. Часто вспыхивали ракеты, и снова нам приходилось прижиматься к земле.

Перед тем как в третий раз нам выступить, на повозке, запряженной парой каурых трофейных коней, подкатил к землянке почтальон дивизиона. Его всегда ждали с великим нетерпением. Он спросил у Колчкова:

— За ответными письмами когда приехать?

Колчков взглянул на часы, на товарищей, секунду-другую подумал:

— Времени у нас в обрез. Заезжай-ка через пару деньков.

В третий раз выехали на передовую с пушкой и с маскировочной сеткой. Когда достигли нейтральной зоны, маскировочная сетка прикрыла сорокапятку.

Часовым у пушки старший сержант поставил красноармейца Резябкина. Через узкую амбразуру укрытия он наблюдал за противником. Наблюдение из ровика через стереотрубу вел и красноармеец Карпов.

Подходит моя очередь ползти к укрытию, сменить часового. Гляжу в амбразуру. Глинистая кромка вражеского бруствера четко видна и без бинокля. В одном месте мелькают каски. Метров двести до вражеской траншеи. За траншеей — пригорок, покрытый лозняком. Над ним — ровная линия Варшавского шоссе. Видимый отрезок шоссе не превышает трехсот метров. Справа — низкорослый лес, слева — совсем открытое место. Изредка слышится пулеметная стрельба. Гитлеровцы ведут огонь короткими очередями. Наши артиллеристы и пулеметчики молчат. Нет признаков того, что фашисты нас заметили. Задача остается старой: не демаскировать [90] себя, ждать сигнала к действиям. Но сколько ждать? Сутки, неделю?

Каждый ровик у нас на двоих. Тесновато. Пошире вырыть нельзя, потому что танки могут раздавить. Мы учитываем и то, что вероятность попадания снаряда или мины в широкий ров больше. До сумерек еще далеко. В такие минуты какой-то недостижимой кажется ночь. Ждешь ее с нетерпением, особенно туманную. Тогда можно сделать разминку.

Так проходят трое суток. Опять наступает рассвет. За ночь подморозило, изо рта идет пар. У пушки часовым — Резябкин. В одном ровике со мной — Калянов. Застыв у стереотрубы, он ведет наблюдение.

Вдруг Калянов настороженно прошептал:

— Красная ракета вспыхнула у наших.

И тут же дрогнула земля от грохота мощной артиллерийской канонады. Приоткрываю маскировочную сетку, вижу, как небо пронзают кинжальные полосы «катюш». Перекатываются красные сполохи и волны черного дыма там, где протянулась вражеская траншея.

Калянов громко кричит:

— Вот это да! Хороша музыка!

Гул разрывов усиливается и как бы раздваивается. Теперь он перемещается еще дальше в глубь обороны и в то же время катится к нашим позициям.

Калянов продолжает:

— Из глубины обороны гитлеровцы по нашей траншее стали бить. Огрызаются, гады.

— Смотри вперед, — отвечаю. — Не прозевай танки.

Сквозь орудийный грохот просачивается, усиливается, наплывает тысячеголосое «ура!».

Наши пошли в атаку.

И вдруг рядом, там, где другой ровик, слышу короткий резкий крик. Это голос Карпова. Бросаюсь к нему и вижу: там, где был ровик, чернеет небольшая воронка от разрыва мины. Над ней рассеивается легкий дым. Нагибаюсь и отшатываюсь. Не стало сразу двух боевых друзей. Но Карпов еще жив. Как в беспамятстве окликаю Калянова. Вместе вытаскиваем и перевязываем Карпова. Потом я бросаюсь через нейтральное поле к нашей траншее. Возле землянки командира стрелковой роты нахожу командира батареи, наблюдавшего за ходом боя.

Еле переводя дыхание, докладываю:

— Колчков убит. Карпов тяжело ранен.

— Орудие?..

— Цело!

Иван Меркулович отрывается от бинокля, влажными глазами смотрит на меня и отвечает:

— Под орудием Серова разорвался снаряд. Двое раненых. Наводчик Мякишев убит. [91]

Потом приказывает:

— Красноармеец Макаров! Принять командование расчетом Продолжать выполнение боевого задания. Для эвакуации выбывших из строя направляю расчет Пивоварова. Связной, ко мне!

Снова, задыхаясь, бегу по нейтралке, натыкаюсь на тела тех кто только что был в атакующих цепях. Помогаю товарищам положить на плащ-палатку неподвижное тело Карпова и то, что осталось от Колчкова.

Резябкин встретил вас глазами полными гнева и печали. Только тут до моего сознания доходит, что нас осталось трое, что ведь это нам самим придется определять расстояние до цели, ловить ее в перекрестие панорамы, стрелять.

Стараюсь придать голосу твердость:

— Я командую расчетом. По местам!

Резябкип — к амбразуре. Я и Калянов бежим к своему ровику. Отвожу взгляд от неглубокой воронки с провалом в центре. Рядом с ней замечаю что-то блестящее. Добегаю, вижу круглое зеркальце Колчкова. Кладу в карман гимнастерки.

Опять мы в тесном ровике. А бой клокочет с прежней силой, но теперь уже за Варшавским шоссе. Бьют пулеметы, автоматы. Когда выстрелы затихают, слышны неразборчивые крики: должно быть, дело дошло до рукопашной.

И до чего же тягостно быть рядом и бездействовать! Может, надобность минула оставаться здесь? Но приказа об отходе нет. Бой стихает. И что-то недоброе слышится в редких автоматных очередях. От Варшавского шоссе отходят разрозненные группы наших бойцов. Их цепи поредели. Поддерживая раненых, они устремляются к своей траншее. Атака отбита.

Что ж, бывало и раньше такое. И после больших побед наших войск не сразу и не легко брались многие рубежи.

— Ориентир номер один! — раздался голос Калянова.

— Танк! — докладывает Резябкин.

Я рывком подался наверх. Не ошибка? Слишком долго вражеские танки не появлялись на нашем пути.

Танк появился один. Желто-зеленый, с крутой лобовой броней, с наплывом пламегасителя у короткой пушки, точно такой, какой мы видели на учебных плакатах. Медленно, ныряюще выполз он из леса, начал разворачиваться. Непривычно резкий, визжащий выстрел танковой пушки мы услышали, когда, напрягая все силы, вытаскивали сорокапятку на огневую. Гитлеровские танкисты вели огонь из пушки, строчили из пулемета по нашим пехотинцам, которые после неудачной атаки отходили к своей траншее.

На огневой, почти задыхаясь, кричу:

— Сам у прицела. Бронебойным!..

Резябкин первым подбежал от ниши с ящиком снарядов.

Приказываю:

— Заряжай! [92]

Напрягая зрение, ищу нижний срез вражеского танка, сжимаю маховички наводки. Показалось, что сорокапятка содрогнулась от выстрела еще до того, как я нажал на спусковую скобу. Пушка словно давала знать: орудийный расчет на посту, действует безотказно.

Донесся голос Резябкина:

— Выстрел! Откат нормальный!

Мы на мгновение впиваемся взглядом в черный сполох дыма, взметнувшийся метрах в десяти справа от немецкого танка.

— Заряжай! — кричу неистово. И снова перед глазами паутинка перекрестия.

После третьего выстрела появилась дымная, быстро густеющая чернота на башке танка в тот самый момент, когда ствол его пушки поворачивался в нашу сторону. И вот танк исчез в дыму.

Другие танки не появлялись.

К ногам прихлынула такая слабость, что я повалился на станину. Перед глазами все поплыло. Резябкин сел рядом. Я впервые увидел седину на висках молодого бойца. Оба мы потянулись к фляжкам, но они были пусты. Калянов протянул свою, достал кисет и все никак не мог скрутить цигарку.

Я предложил:

— Дай-ка сюда, скручу.

Вечером наша батарея по приказу отошла на пятьсот пятый километр. Землянка была холодной. Красько и Резябкин стали разжигать огонь. Каждый на свое место положил вещмешок. Два вещмешка остались в машине. Выхожу наружу. Мелкий холодный дождь как-то по-мирному моросит, словно ничего не случилось.

Меня окликнул старшина Бурцев:

— Григорьевич, иди-ка сюда.

Вместе идем вдоль дорожной насыпи. Остановились около двух холмиков, по краям обложенных ветками молодых елей.

— Вот здесь их похоронили, Колчкова и Мякишева...

На минном поле

Под Оршей расчет в противотанковой засаде находился несколько суток, под Витебском — шесть месяцев. В ту пору в сводках Совинформбюро сообщались радостные вести: нарастали удары по гитлеровским захватчикам, все дальше откатывались они на запад.

Разгорелись бои под Оршей и Витебском. Под Витебском наша 338-я стрелковая дивизия продолжала наступление. Накануне перед нашей батареей поставили задачу: находиться в засаде у деревни Лагуны. Засада на танкоопасном направлении. Местность ровная, открытая. До нашего появления саперы установили сотни мин. Орудие поставили прямо на минном поле. [93]

На тот случай, если враги при помощи танка и катка попытались бы разминировать поле, в действие с близкого расстояния должна была вступить наша сорокапятка. Всего километр отделял огневую позицию от переднего края обороны гитлеровцев. Первая их траншея проходила по высотке, откуда все хорошо просматривалось. Поэтому маскироваться пришлось тщательно.

Землянка досталась от фашистов обшитая тесом, оклеенная журнальными страницами, с чугунной печкой. Днем полушубков в землянке не снимали. Ждали темноты; тогда у огонька можно погреться, чаю горячего выпить.

Труднее было пехотинцам. На передовой и ночью не обогреешься. Мы с ними по-прежнему находились в полном контакте, рады были всегда поддержать огоньком. Для этого раза два в неделю скрытно оставляли минное поле и с пушкой выдвигались в боевые порядки пехоты. Траншея пехотинцев тянулась неподалеку по опушке леса. Отстреляемся по заранее разведанным целям, как на Угре, и на следующую ночь — опять на минное поле, вроде и не покидали его.

Боевые задачи нам ставил новый командир батареи старший лейтенант Георгий Макарович Фролов. До войны он работал в органах милиции города Карачев. Начинал фронтовую службу на берегах Угры, в нашем же дивизионе. Был рядовым, заслужил звание сержанта, командовал орудийным расчетом.

Когда первый раз выдвигались на минное поле, он сказал:

— Нелегкое задание дается расчету. Больше внимания уделите молодым бойцам, расскажите им о традициях батареи, дивизиона. Спрос с новичков должен быть такой же, без всяких скидок...

После пятьсот пятого километра пришло новое пополнение. Ящичным в нашем расчете стал кубанский механизатор Василий Василенко. Ему лет тридцать, у него — крепкие руки, никогда не отмывавшиеся от солярки. Наводчиком — Борис Нифонтов, москвич, выпускник средней школы, высокий, статный паренек с большими ясными глазами. Хорошее знание математики ему очень пригодилось, когда стал у прицела пушки.

Ни Василий, ни Борис в боях еще не были. Мы помогали им быстрее овладеть своими специальностями, передавали фронтовой опыт, приучали к постоянной осторожности. Противотанковые мины человеку, конечно, не опасны. Но надо смотреть, чтобы сорокапятка не потревожила мину, когда расчет передвигается в боевые порядки пехоты и обратно. На минном поле для этого оставили узкий проход с малыми вешками. Ночью их нелегко обнаружить.

Во время коротких передышек между боями мы приводили себя в порядок, занимались благоустройством. Василенко, например, мастерил из консервных банок миски и кружки. Мы уже имели запас посуды. Другая склонность была у Резябкина. Он овладел профессией плотника, обувщика, обзавелся шилом, дратвой, нитками, [94] иголками и охотно брался то валенки подшить, то заплату на брюки поставить, то рукавицы починить.

А вообще-то на войне, в ее тяготах, поте и крови, особенно заметно раскрывалось то доброе, что есть в наших людях. Чем могли, они щедро делились, помогали друг другу. Борис Нифонтов в немногие свободные минуты исполнял русские песни. Голос у него был очень приятный. Мы прозвали молодого солдата Лемешевым. Как-то слово с него взяли, что после войны в консерваторию подастся.

Уж очень хотелось нам, чтобы хороший голос сохранился и для мирных дней. Приляжет, бывало, Нифонтов на земляные нары, голову рукой подопрет и запоет. Мы замрем. Жаль, в Лагунах петь громко нельзя было: фашисты близко.

Ночью через каждые два часа я просыпался и выходил наружу проведать часового на огневой. Подхожу и чувствую, с какой радостью окликает меня часовой. Настоишься одинешенек, по голосу живому соскучишься. Докладывает о состоянии поста, притоптывая валенками по слежалому снегу. Голос настуженный. Спрашиваю:

— Ноги не стынут, товарищ Резябкин?

— Никак нет. Морозы тут помягче нашенских.

На минном поле мы не чувствовали себя оторванными от других подразделений. Командир батареи, замполит и парторг по-прежнему частенько навещали нас, информировали о положении на фронтах и в тылу страны. Сводки читались тут же, на огневой. Остальное откладывали на вечер, когда оконце занавешивали плащ-палаткой, а на ящике из-под снарядов зажигали неяркий огонек коптилки. Обычно читали вслух Нифонтов, Медведев или я.

Мы продолжали бить фрицев прямой наводкой в боевых порядках взаимодействующей с нами пехоты. Помню, как Нифонтов и Василенко шли с нами в свой первый бой.

Накануне вечером появился в расчете связной командира батареи Ильин, протянул озябшие руки к печурке и сказал как о чем-то обыкновенном:

— Командир батареи велел передать: завтра на рассвете будет работа. Выступать в двадцать два ноль-ноль.

У нас всегда поддерживалась полная боеготовность. И все-таки опять тщательно осматриваем пушку, личное оружие, отбираем нужное количество ящиков со снарядами, снимаем с них смазку.

Потом тащим пушку через узкий проход в минном поле. За его чертой нас встречает командир батареи, ставит задачу, указывает направление. Наш передний край я уже облазил; ясно представляю, где встать для огневой поддержки пехоты. Сейчас барахтаемся в снегу, поднимаясь с орудием все круче по опушке леса — навстречу пулеметному перестуку, голубоватым вспышкам ракет. [95]

— Что, тяжеловато, браток? — сочувственно обращается Калянов к Василию, когда оба до боли в руках сжимают поручни станин.

Василенко промолчал. Задористо отзывается Нифонтов:

— Садись на станину, Каляныч. И тебя потащим.

Сочувственного тона Калянова не приняли. Новичкам хотелось поскорее стать равными с теми, кто уже побывал в боях.

Дружными усилиями сорокапятку подкатили поближе к траншее пехотинцев. Остановились возле «лисьих нор» дежурного стрелкового взвода. В этих «норах» мы, артиллеристы, расположились на ночевку. Совсем близко слышны шепот, приглушенные команды, шаги по окаменевшей земле. Усталость валит бойцов в глубокий сон. Я бы тоже с радостью поспал, да надо идти в землянку командира стрелковой роты. Здесь переношу на свою схему огневые точки. Вместе с командиром стрелкового подразделения обсуждаем вопросы организации взаимодействия в предстоящем бою. Наша задача — полностью овладеть небольшой вы сотой. Часть этой высоты взята раньше, так что траншея, опоясавшая гору, разделена примерно пополам. В одной половине — наши, в другой — гитлеровцы. Разделяют траншею мешки с песком. Если избавиться от такого соседства, удастся продвинуться вперед метров на двести.

Но вот последняя затяжка махорки перед началом боя. Нифонтову уже даны координаты первой цели. Она «привязана» к ясно видимому ориентиру — сосне с искривленным стволом. Наводчик очень волнуется. Слышу, как сзади то открывается, то закрывается ящик со снарядами. Оглядываюсь. Рука Василенко на крышке ящика. Губы бледные — конечно, волнуется.

— Выстрел!

— Откат нормальный.

Вижу, как рядом с одинокой сосной в черном дыму разрывов захлебнулась пепельная струйка пулеметной очереди. Уняв волнение, молодцами держатся наши новички, выдерживают трудный экзамен.

Больше часа длился бой за юго-западные скаты высоты. Ночью наш расчет отошел, и снова мы на минном поле, в своей землянке.

Затопили печурку, наполнили водой котелок. Заварки для чая не оказалось. А с мороза, после боя как же без чая? Особенно чаевнику Нифонтову. Это по его совету мы всегда берегли поджаренные сухари (они заменяли заварку). Нашлись сухари и на этот раз. Места новичкам отвели поудобнее — поближе к печурке. Заслужили.

Потом вновь и вновь выдвигался наш расчет в боевые порядки пехоты, бил прямой наводкой по разведанным целям. Все больше обстреливались фронтовые друзья, росло их воинское мастерство.

А вскоре мне посчастливилось стать первым в дивизионе, кого наградили новым орденом — орденом Славы I степени. Это была [96] награда за вражеский танк, подбитый под Оршей, и за бои у деревни Лагуны.

Изображение солдатской награды мы уже видели в газетах, знали ее статут.

Однажды в темноте в нашу землянку пришел старшина Бурцев с поручением от комбата:

— Макарыч, оставляй за себя наводчика и собирайся со мной. Бритву прихвати. Смени подворотничок.

— Зачем?

— Военная тайна. На КП батареи нынешнюю ночь скоротаешь, а дальше все разъяснится.

Утром, уже зная причину вызова, отправился я дальше на КП дивизии.

Утро выдалось ясное, легкий морозец. В лесу, неподалеку от штабных землянок, около развернутого знамени командир дивизии вручал ордена и медали построенным в две шеренги бойцам и офицерам. Одинаковую со мной награду получали двое пехотинцев. Их тоже поставили на правом фланге. С нас началось вручение наград.

Поочередно подходили мы строевым шагом к столику, покрытому красным. И как клятвой неукоснительной, заново со всей силой сказанной, были мои слова и слова каждого:

— Служу Советскому Союзу!

Памятна мне фронтовая служба боевым товариществом, близостью воинов друг другу. Памятным на всю жизнь стал и тот далекий день.

Через Неман

Наша дивизия участвовала в операции «Багратион».

Правда, орудийный расчет воевал опять в обновленном составе. Перевели в разведку дивизиона полюбившегося всем Бориса Нифонтова. А там он получил ранение в переносицу.

Место наводчика орудия занял Василий Василенко. За это время он возмужал. Выработался у него хороший глазомер. Стало привычным видеть худощавое, смуглое лицо Василенко рядом с панорамой. Ящичным вместо него пришел Салих Зезелендинов, сельский житель из Татарии. Он уже повоевал в другом артиллерийском расчете и быстро пришелся всем по душе — старательный, исполнительный, с ровным, добрым характером.

В одном из боев поредел орудийный расчет моего друга Серова. Ему на подмогу мы с разрешения командира батареи послали Семена Резябкина. Когда он уходил от нас, то достал из кисета кресало и огниво Сергея Ивановича Горбунова, высек искру для своей цигарки, передал все Калянову, сказав:

— Пусть огонек бати тут останется. Где был...

Заряжающим вместо Резябкина назначили молодого сибиряка Кулагина. Помню, прозвали его Ермаком Тимофеевичем. Видный [97] парень, про край свой сибирский любил рассказать, про то, какая там красота.

Вот в таком составе, разместившись на зарядных ящиках, мы и двигались вперед, на запад. Наблюдатель Василенко зорко караулил небо. В пути находилось время и для разговора. А разговор шел все о том, как возросла сила Советской Родины, о Красной Армии и о том, что надо еще крепче бить фашистов.

Пленные гитлеровцы под конвоем встречаются нам все чаще. В одном селении в расположение нашего дивизиона вдруг влетела вражеская машина, на ней — два старших офицера. Один тут же застрелился. Второй поднял руки, вытаращил глаза, посинел от испуга. За городом Борисов мы захватили еще около сорока фашистов, купавшихся в озере. Немало было случаев, когда местные жители вылавливали и передавали нам фашистских ставленников — чинов жандармерии, изобличая их в кровавых преступлениях.

Колонна останавливается в небольшом редком ельнике. Это уже земля Литвы.

Через несколько минут по цепочке передается команда:

— Макарова и Серова к командиру дивизиона!

Дивизионом в ту пору командовал майор Николай Захаров — смелый и решительный человек. Мы знали, что у него был особый счет к фашистам — они в Бресте убили его жену и малых ребят. Видим, майор стоит около своего «виллиса», ведет какой-то разговор с командирами батарей.

Тут же, увидев нас, майор подал команду:

— В машину!

В ней уже двое разведчиков. Сам майор сел за руль. Рывком трогаемся в путь, а дивизион пока остается на месте. Вскоре нас обступил темный лес с мшистыми елями и соснами. Внимательно глядим по сторонам. Автоматы наизготовку. На широких колеях дороги — свежие следы машин. По рубцам видно — не наши.

— Хороши места, — говорит майор, — курортные. Запах-то какой! После войны можно приезжать сюда на отдых.

Лес редеет. В конце его, у кустов можжевельника, остановка. Выходим, раздвигаем кусты. Перед нами — широкая, полноводная река, каких мы еще ни разу не преодолевали. За рекой — береговой подъем с кустами. И совсем уж вдали синеет кромка леса. Дорога, по которой только что ехали, уперлась в реку. Не видно ни парома, ни моста.

Майор воскликнул:

— Ну вот и Неман! Теперь недалеко граница. Мы дошли!

Постояли молча. Потом мы с Серовым стали прикидывать, как переправу с этого места огоньком поддержать. Оказалось, вместе с саперами, разведчиками и стрелковым взводом мы скрытно, ночью будем форсировать реку, а затем помогать другим подразделениям переправляться на западный берег. По данным разведки, противник закрепляется на том берегу. Но где? До наступления [98] темноты мне и Серову приказано оставаться здесь, вести наблюдение, попытаться выявить, какие огневые средства противника сможем подавить, чтобы обеспечить переправу.

Поставив задачу, майор Захаров определил время подхода орудийных расчетов и вместе с разведчиками вернулся к дивизиону. Прояснить обстановку помогли пехотинцы, занявшие оборону вдоль лесной опушки. Командир стрелкового взвода, предупрежденный о нашем появлении, охотно показывает:

— Видите перед хлебным полем ивовые кусты? Здесь на ночь фашисты выставили боевое охранение. Правее — бугорок. Там станковый пулемет держит оба берега под обстрелом.

Дорога поднимается перед нами на взгорок, теряется в желтеющей ниве. Рядом с дорогой хлеба помяты. Видно, шли с машинами, пушками. Раздумываем, в каком именно месте нам следует переправляться.

— Вон там, где крутой изгиб реки, — говорю Серову.

— Почему?

— По своей Оке сужу. Когда ветка или щепка у изгиба о наш берег ударится, ее быстро несет к середине реки, словно что-то отталкивает. Так и плот получит отсюда толчок водного потока. Скорее и с меньшим сносом окажемся на том берегу.

— Догадлив, — радуется Серов.

— Не догадлив, а опытнее стал.

Самая большая забота для нас — это подготовить к переправе орудийные расчеты. В сумерках встречаем артиллеристов на лесной опушке. Бойцы перемахивают через борта машин, по лафетам пушек сбегают на землю и устремляются к нам.

— Готовить огневые позиции?

Замечаю, что все оживились — Неман рядом. Примостились кто где, тут же оружие чистят, затворами щелкают. Замечаю, что Калянов подает свою масленку Василенко.

— А твоя где же? — спрашиваю у Василенко.

— При мне, товарищ сержант. Вот она. — Василенко постает масленку из кармана.

Что-то легковата. Отвинчиваю крышку.

— Это что такое? — спрашиваю строго.

— Махорка.

— Вижу, что махорка.

— В кисете может намокнуть. А как без махорки на том берегу?

— Эдак в чехол для прицела махорки насыпем.

— Виноват, товарищ сержант.

А я про себя думаю: настроились, значит, на рывок через Неман.

Вместе с бойцами тщательно проверяю каждый автомат, диск, пушечный механизм.

Когда совсем стемнело, на опушку осторожно выдвинулись два грузовика с разведчиками и саперами. С ними понтоны, шесты, [99] дощатые сходни. Все бесшумно сгрузили. Подошел стрелковый взвод из состава, воинской части, занявшей рубеж по опушке леса. Пехотинцы помогут нам погрузить пушки и снаряды, поднять их на береговую крутизну. За каждым орудийным расчетом закреплено по десять бойцов. Наш выбор места, с которого будем отчаливать, командир взвода одобрил. Кто-то негромко спросил:

— Кому из ваших шестом приходилось править?

— Мне, — отвечаю. — Вырос на Оке.

— Поможешь.

Условились о сигналах, порядке следования, направлении движения на западном берегу. В пойменной низине квакали лягушки. «Как у нас на Оке», — подумалось мне. Впереди резанула затяжная пулеметная очередь. Невидимые перед тем просветы опушки слабо обозначились, их пронизывали трассирующие пули. Раз, другой... Заметили нас?

Слышим негромкий голос командира дивизиона:

— Пора!

Тихие звуки шагов, всплески воды. Теперь эти всплески становятся как бы ориентиром в густой темноте. Шуршат маскхалаты. Тесним друг друга, подкатывая пушки, нащупываем руками края только что положенного помоста, чтобы колеса с него не соскользнули.

Длинный шест в моих руках. Опять шепот:

— Пошли!

Дно реки становится глубже. Все звучнее журчание воды, рассекаемой плотом. Второй плот с орудийным расчетом Серова идет следом.

Стараюсь держаться заданного направления. Не забываю и того места, где притаился вражеский пулемет. Шест все глубже погружается в воду и вот уже еле достает твердое дно. Тише журчит вода. Толща ее кажется нам бездонной. Но самое трудное впереди. Темнота словно ощупывает тебя настороженно, угрожающе. Почему фашисты не пускают осветительных ракет? Думают, что оторвались от нас, или ждут, когда подойдем поближе? Жутковато, конечно, что там говорить. Как-то не верится порой, что нас не обнаружили.

Все меньше становится глубина реки, шест устойчивее отталкивается ото дна. Опять звучнее зажурчала вода. Проходим невидимую грань, за которой напряжение перерастает в острое желание действовать, чувствовать землю под ногами.

Толчок — берег. Разведчики с понтона ринулись по крутизне. Остальные красноармейцы вместе с нами с большим усилием тянут пушки, тащат снаряды.

Быстро раздвигаем станины. Сам вращаю маховик грубой наводки, поднимаю ствол на сорок градусов. Клацает затвор. В стволе — осколочный снаряд. Ждем. Задача разведчиков — бесшумно снять боевое охранение противника и красной ракетой указать направление дальнейшего движения. [100]

Ракета прорезает темноту метрах в двухстах от нас. Значит, течение реки не отнесло нас далеко. Сразу же оба расчета открывают беглый огонь. Сверкнула трасса вражеского пулемета. Верхний срез берега надежно защищает нас от огня.

Ракеты освещают глубину лежащего перед нами пространства. Они вспыхивают в отдалении, у кромки леса. Там же заговорили орудия и минометы, оттуда ударили пулеметы.

Первоначально задача наших орудийных расчетов как раз и состояла в том, чтобы беглым огнем возвестить противнику о своем появлении на западном берегу Немана, чтобы гитлеровцы раскрыли свои огневые средства.

— Вперед! — командую товарищам, и расчет сорокапятки занимает новый рубеж. Теперь мы стараемся бить по вспышкам вражеских орудий и пулеметов.

Уничтожаем «фердинанды»

Три дня и три ночи длился ожесточенный бой на западном берегу Немана. В разных местах наша дивизия преодолела этот водный рубеж, заслужив почетное наименование Неманской.

Здесь произошла первая встреча с «фердинандом». Крепко она запомнилась мне. На это «чудо» фашисты возлагали большие надежды. И напрасно. В последующих боях на берегу Немана только наш дивизион уничтожил несколько «фердинандов». Уязвимое их место — боковая броня. Вести по ней огонь помогало соответствующее расположение и взаимодействие орудийных расчетов. Если на один из них «фердинанд» идет в лоб, другой расчет открывает огонь ему в борт. А там, где самоходки увертывались, их настигали гранаты и бутылки с зажигательной смесью.

Очень тяжелые были тогда бои. Воспринять с полной ясностью все, что происходило вокруг, было невозможно. Мне и теперь порой кажется страшным сновидением тот огонь, от которого испарялась речная вода, плавилась земля, покрываясь густой чернотой воронок. Даже пот высыхал на лицах в размывах гари. Временами за черным дымом не было видно широкой полосы леса, где на опушке окопались фашисты. Мы сгибались за стальными щитками, прижимались к земле или укрывались в ровиках, пытаясь спастись от вражеского огня.

Пехотинцы, закрепленные за нашими орудиями, несколько раз под огнем пробирались к берегу Немана, чтобы принести снаряды. Трех бойцов на обратном пути срезали вражеские пули.

Руки заряжающего Кулагина, ящичных Калянова и Зезелендинова потемнели от пушечной смазки. Масляными пятнами покрылись их гимнастерки. Лица у всех будто окаменели, глаза воспалены, губы пересохли.

Слышу по рации голос командира дивизиона: [101]

— На первый и второй расчеты снова движутся танки. Старший с Пивоваровым выдвигаются вперед. Вам и Серову стать ближе к нашей пехоте. Держитесь, сыны мои дорогие!

Старший — наш командир батареи.

Я и Серов повели своих бойцов ближе к лесу, где расположилась пехота. Продвигаемся оврагом. Тащим пушки, а они еле поддаются. Бойцы очень умаялись. В конце оврага, рядом с ровной площадкой, где нам надо быть, стоит высокий кряжистый дуб. Тут делаем короткую передышку перед последним броском.

Я и Серов садимся на станину. Рукавами вытираем пот. Тоже еле держимся на ногах.

— А что, Костя, будут ли люди через годы ясно представлять себе трудности каждого солдатского шага на войне? — спрашивает меня Алексей Серов, скручивая козью ножку.

Я скручиваю цигарку — козью ножку мастерить так и не научился. Мысль Серова понимаю и разделяю. Чтобы подзадорить его, отвечаю вопросом на вопрос:

— А зачем, Алеха, о перенесенных нами трудностях знать другим? Ведь жить этим людям придется в мирные, светлые дни...

— Не скажи, браток. Чтобы жизнью той дорожить еще больше.

И только он эти слова произнес — слышим урчащий звук летящего снаряда. Мы пригнуться не успели. Позади — страшный грохот. Нас захлестнула взрывная волна. Серов схватился за грудь:

— Жжет...

На ордене Славы III степени на груди друга — вмятина. Подбегаем к товарищам. Бросаются в глаза кровь, клочья обмундирования, распластанные тела мертвых. Раненые стонут; поднимаются немногие, из моего расчета только двое — Василенко и Зезелендинов. Оба контужены. У Василенко еще и лоб рассечен. Кровь заливает лицо. Опирается о ствол дуба, пошатывается, говорит чуть слышно:

— Я не уйду. Я могу, сержант...

Если может, пусть остается. Зезелендинов — тоже. В расчете Серова никто не поднялся. Погибли пехотинцы. Перевязываю Калянова, рву его нижнюю рубашку. Он чуть виновато улыбается побелевшими губами и шепчет:

— Рубаху зачем? Сгодится... — И теряет сознание.

Серов перевязывает остальных, а я выскакиваю из оврага и, пригибаясь, бегу по обгоревшему полю в сторону леса, туда, где ячейки нашей пехоты, к ее залегшей цепи.

Слышу крик:

— Стой! Куда?

Поворачиваюсь на голос. Различаю полевые погоны, лейтенанта. Бросив на меня взгляд, он прильнул к биноклю, нацеленному в сторону правого фланга цепи. Голос мой срывается:

— Товарищ лейтенант, браток, подсоби. Дай хоть пяток бойцов. Нам бы только пушки выкатить. [102]

Не отрываясь от бинокля, лейтенант зло кричит:

— Ты что, очумел? Не видишь — танки! — Вдруг до него доходит: — Пушки, говоришь?..

А я смотрю туда, куда смотрел он. По серой от хлебного пепла земле, километрах в полутора от нас, развернутым строем, оставляя за собой пыль, движутся пятнистые коробочки с черными крестами. Танки идут на позиции 1-й и 2-й батарей.

— Пушки, говоришь? — повторяет лейтенант. — Старшина!..

Выкрикиваются чьи-то фамилии, и я бегу обратно с тремя бойцами. Меня словно подталкивают в спину отдаленные выстрелы и разрывы снарядов.

Снова начался ожесточенный бой. Оба наши орудия поставлены рядом с оврагом на ровном месте. Стволы обращены в сторону противника, в стволах — бронебойные снаряды.

К огневым позициям других расчетов танки обращены фронтально. Мы видим их сбоку. Самое время ударить по ним. Но расстояние вдвое больше, чем надо для того, чтобы пробивать броню сорокапятками.

Гляжу в бинокль — все ближе подходят к нашим танки. Скоро придет и наш черед. Но в бою произошел перелом. Все больше вражеских машин горит.

А уцелевшие танки больше не пытались прорываться, не повернули на нас, а стали поспешно отходить вслед за остатками пехоты. Начался общий отход гитлеровских частей на западном берегу Немана.

После марш-броска 3-я батарея заняла промежуточный рубеж. Огневые позиции моего расчета и орудия Серова снова расположились недалеко друг от друга.

Расчет Серова сформирован заново. Теперь Алексей — как наседка с цыплятами: каждого бойца взял под свое крыло. Рассказывает, показывает, учит тому, как не дрогнуть, выстоять, если появятся самоходки с мощной броней. Пополнение моего расчета — тихий, застенчивый, неприметный с виду сибиряк Анатолий Михайлов и москвич, наладчик с фабрики «Ява», Владимир Антонов, богатырь саженного роста. Обоим немногим более двадцати.

Антонов не сразу уразумел, зачем ровики копать, за щитком прятаться, если фашисты уже драпают, а в том, что его никакая пуля не возьмет, был убежден.

Обоих я поставил подносчиками. Василенко и Зезелендинов помогали им, учили при любой возможности. Сам я тоже помогал. Главное внимание по-прежнему уделял изучению уязвимых мест самоходок, методов борьбы с ними.

В орудийном расчете прочно установилась атмосфера фронтового товарищества. Один слово молвил — пошел общий разговор. Один закурил, другой — за кисет. Прикуриваем от того же кресала и кремня. Теперь их храню я. Как достану, так и вспоминаются то натруженные руки пожилого плотника, то голос его с затаенной тоской о сыне, то поседевшие виски Резябкина, его мечты о жизни [103] мирной, то как слушает Калянов песню о клене, о материнском ожидании. Всех вспоминаю. С Угры я остался один в своем расчете, как и Серов в своем. Нам и вести счет боевым делам подразделений.

Взводом нашим командовал молоденький лейтенант Анатолий Балуев. Совсем недавно прибыл из Омского училища. Прежде чем принять какое-либо решение, советовался с нами.

В таком вот составе на хлебном поле в ясное утро мы и стояли, когда впереди появился «фердинанд».

Я произнес как можно спокойнее:

— Ну, братцы, не упустить бы эту черепаху.

Бинокль не свожу с желто-зеленой громадины с длинным хоботом — пушкой.

Открываем огонь. Ясно сознаем, что я и Серов своими выстрелами приманиваем самоходку к себе. На кого же она ринется, кому подставит борт? «Фердинанд» ловчит, поворачивается то в одну, то в другую сторону. И вдруг как коршун бросается на огневую позицию Серова, гусеницей утюжит его пушку. Ужасом дохнуло. Потом отлегло — расчет Серова успел укрыться в окопе.

Теперь жерло самоходной пушки нацелено на мой расчет. Но она безмолвствует. Фашисты решили, должно быть, гусеницами раздавить. А может, снаряды на исходе? Даже отсюда видно, как лобовая броня отбрасывает от себя вверх светящиеся трассы наших снарядов.

Мелькание гусениц все ближе. Земля дрожью вторит лязгу. Стальная громадина перед нашими глазами разрастается.

— Расчет, в укрытие! — командую и еле слышу свой голос.

Вот тогда-то увидел я белесое днище самоходки, наползающей на окоп, в который я втиснулся вместе с Балуевым. Лихорадочно нащупываю в нише связку гранат, бутылку с горючей жидкостью. Становится душно. Чувствую запах солярки и тепло разогретого металла. Как-то неожиданно опять приходит свет. Грохот сник где-то рядом. В окопе стало тесней — ниша сузилась, наполовину осыпалась.

Выглядываю: самоходка стоит шагах в двенадцати, к нам кормой. Мотор работает на малых оборотах. Верхний люк открыт. Вполоборота к нам танкист в шлеме и черном комбинезоне смотрит в бинокль. На таком расстоянии виден даже вензель на узком погоне. Назад танкист не смотрит. Должно быть, увидел осыпавшиеся окопы и подумал: конец орудийному расчету.

Мы с Балуевым разом швыряем связки гранат. Сжимаю веки, притиснувшись лицом к земле, и слышу взрыв. Слегка дымится корма самоходки. Выпустив бинокль, свалился танкист. Из переднего люка выскочили еще двое с пистолетами в руках и как бы споткнулись об автоматную очередь. Бутылка с горючей смесью, брошенная мной, разлилась там, где исчезли в дыму ребристые жалюзи самоходки.

Вот так мы покончили с первым своим «фердинандом». [104]

Поединок

На берегу Немана перед нами раскинулся старинный литовский город Юрбург. Река здесь образует крутой изгиб и поворачивает на запад. Южный берег, на который мы вышли, — кромка большого лесного массива. На противоположном берегу — заболоченная пойма с блестящими чашами озерков. За ней — вражеские позиции с долговременными укреплениями. Они находились вне досягаемости огня наших минометов и стрелкового оружия. Поэтому вся тяжесть обеспечения прорыва фашистской обороны ложилась на авиацию и артиллерию.

Ранним сентябрьским утром начался штурм фашистских укреплений. Под прикрытием артиллерийского огня на понтонах переправились саперы. Они проделали проходы в минных полях и проволочных заграждениях. И сразу стала форсировать водный рубеж пехота. С ней двинулись и батареи нашего дивизиона.

На противоположном берегу разгорается ожесточенная рукопашная схватка. Наших пехотинцев поддерживают бронебойщики: они подавляют ожившие огневые точки. Земля вздымается от разрывов снарядов и мин. Мы то и дело маневрируем, опять открываем огонь.

Все чаще бойцы по моей команде заменяют у орудия друг друга. Так отрабатывается взаимозаменяемость. Антонов находился у прицела, когда метров с трехсот наш расчет со второго выстрела поразил станковый пулемет.

Поздравляю бойца, а он басит:

— Нам сейчас еще бы и самоходку. Дали бы ей жару!..

И тут же послышался знакомый рокот моторов вражеских самоходок, показались три тяжелых машины. Командир дивизиона Захаров отдал приказ 1-й батарее свернуть вправо, под прикрытием перелеска подойти к «фердинандам» с фланга и открыть по ним огонь. С первыми разрывами наших снарядов вражеские самоходки развернулись. Фашисты не догадывались, что подставляют орудиям 2-й батареи наиболее слабую броню. Эту батарею отделяли от вражеских машин четыреста метров. К тому же и пушки под Юрбургом у нас были уже не те. Свои сорокапятки мы заменили на новенькие 76-миллиметровые. Меньше минуты понадобилось расчетам 2-й батареи, чтобы пробить борт вражеской самоходки и заклинить гусеницу другой. Третья машина поспешно стала отходить. Могучее «ура!» прокатилось над нашей атакующей пехотой; «ура!» кричали и артиллеристы, поздравляя друг друга с победой.

Правда, жаль, что не мы отличились. Василенко, снимая с пушки прицел, бурчит под нос:

— Но уж в следующий раз эти черепахи попрут на нас. В порядке живой очереди. И мы их не упустим.

Расчет двигается вперед вместе с командиром взвода лейтенантом Анатолием Валуевым. Он на ходу вскакивает в кабину, по [105] карте сверяет маршрут броска, уточняет рубеж, который нам надо занять. Все меньше остается этих рубежей до Государственной границы.

На дорогах по-прежнему валяется сожженная, разбитая и брошенная вражеская техника. Огневой вал неудержимо катится на запад. Недавние выстрелы орудий еще звучат в ушах. А вскоре раздадутся новые. Мы теперь в особенном настроении. Его хорошо передал наш замполит, навестивший расчет на исходном рубеже:

— Советская Армия скоро вступит на землю врага. Она придет с ненавистью к фашизму, но без слепого мстительного чувства к немецкому народу. Пусть весь мир увидит, как благороден и велик в своей освободительной миссии советский человек.

Лица бойцов обращены к пушке, вздрагивающей за бортом машины на неровной дороге, на которой вихрится пыль. Пыль многих дорог впитали солдатские гимнастерки.

Антонов басит:

— Сегодня домой напишу, как мы пулемет-то вражеский пристукнули. Может, из этого пулемета фашисты моего брата Степана застрелили под Малоярославцем.

Резко тормозит машина.

— Отцепить орудие! — командует лейтенант Балуев.

Весь дивизион сворачивает с дороги, принимает боевой порядок. Неподалеку заняли промежуточный рубеж наши автоматчики, пулеметчики. По данным разведки, перед ними скапливается пехота противника. Замечены также вражеские танки.

Нашему расчету поставлена задача выдвинуться метров на триста от дороги и на опушке леса приготовиться к бою. Тащим орудие с еще большей натугой, чем сорокапятку, как обычно, то неубранным хлебным полем, то оврагом. Слева уперся плечом и правой рукой в щиток Василенко. Справа навалился на лямку Зезелендинов. Антонов и Михайлов тянут по бокам за поручни станин. Балуев, помогая бойцам, заходит то с одной, то с другой стороны.

Протащили пушку, возвращаемся за снарядами. Сложим их, потом опять тащим пушку — и бегом снова за боеприпасами. Надо, чтобы снаряды поскорее были рядом.

Время к вечеру. Подкатываем орудие к прогалине леса. Балуев первым замечает:

— Танк слева. Орудие к бою!

Слова как выстрел.

По ту сторону прогалины в тени стоит к нам вполоборота средний танк Т-III. Притаился в засаде.

Слетает мгновенное оцепенение. Слышны порывистое дыхание, шелест стремительных движений, тяжелый топот ног. Ящичные рывком раздвигают станины, вбивают сошники. Василенко ставит на место прицел не глядя. Лейтенант Балуев командует:

— Макаров к прицелу! Остальные — со мной за снарядами. [106]

До снарядов — шагов пятьдесят.

Фашисты нас тоже заметили. Пушка танка медленно поворачивается, показывая круглую черноту жерла. Перед моими глазами — уже перекрестье прицела, руки — на маховиках наводки. Такая жажда услышать скорее короткое клацанье затвора! Вместо этого все еще слышу тяжелый бег. Кто-то споткнулся, упал. Я не оглядываюсь. Руки мои на маховиках нащупывают нижний срез башни танка. Жерло неподвижно. Сейчас будет выстрел. Командую:

— Ложись! — И, пригнувшись, загораживаюсь щитком орудия.

Фашистский снаряд разрывается метрах в десяти перед нашей пушкой. Хлестнуло осколком по щитку. Разрыва я не увидел, заметил только оседающий дым.

Показалось, что ударился обо что-то левой ногой ниже колена. Кружится голова, хочется пить. Звук закрывающегося затвора приводит меня в чувство. Снова тянусь к прицелу. Второй снаряд разрывается позади нас. Должно быть, дальше, чем первый, поэтому удар взрывной волны слабее.

Рядом слышу хриплый голос Василенко:

— Сейчас вилка.

Знаю. Нужно еще одно крохотное движение маховика. Нам надо бить наверняка, без промаха, иначе опоздаем. В перекрестие — смотровая щель, нажимаю на спуск. Грохот выстрела, хлесткий рывок отката. Выжидаю секунду-другую и командую:

— Бронебойными! Пять снарядов беглым...

Каждый выстрел возвращает нас к жизни.

Потом я сижу на земле возле щитка. Передо мной колеблется тень черного дыма, густыми кручеными завитками тянущегося к небу там, где полыхает подбитый танк. Лейтенант Балуев склонился над моей левой разутой ногой, бинтуя ее, приговаривает:

— Кость цела. Порядок. В санбат на пару неделек... И потом танцуй. Григорьевич!

Дожидаюсь конца перевязки, с трудом натягиваю кирзовый сапог. Решительно заявляю:

— В санбат не пойду.

— Ясно, не пойдешь. Отвезем, — отвечает лейтенант.

Настаиваю на своем.

Лейтенант говорит:

— Ну гляди. Михайлова одного в санбат отправим.

И тут я замечаю ящичного, лежащего с перевязанной головой у лафета пушки. Лицо у него землистое, глаза закрыты. Оказывается, он ранен при разрыве первого вражеского снаряда.

Достаю кисет, огниво, кремень. Курим с минуту молча, жадно затягиваясь махорочным дымом. Радость не проходит: на мгновенье, а все же опередили.

Оттуда, где продолжает дымиться танк, несет гарью, воняет резиной. [107]

— Ну и гробанул же ты его, — восхищенно говорит лейтенант Балуев.

— Общая работа, товарищ лейтенант. Чуть промедли кто в расчете — и мы бы не уничтожили вражеской машины.

— Это уж никак невозможно, — басит Антонов, а серые глаза его еще полны жаркого блеска от пережитого напряжения, и вся богатырская фигура как бы подтверждает, что иначе и быть не могло.

Совсем стемнело, когда на огневой появился замполит майор Цейтлин. Он пожал каждому руку и торжественно произнес:

— По поручению командования и партийного бюро поздравляю вас и благодарю за проявленное мужество.

С радостью приняли мы слова майора о том, что воины нашего расчета за. мужество, проявленное в схватках с гитлеровцами, представлены к правительственным наградам. Вскоре нам вручили эти награды. За уничтожение танка и самоходки я был удостоен ордена Славы II степени.

Ранним утром пришел на нашу огневую позицию артиллерийский мастер Александр Суханов, погладил щиток пушки, сказал:

— А почему орудие без знаков отличия?

Суханов приставляет к левой стороне ствола пушки картонную трафаретку. В одной руке — баночка с белой краской, в другой — кисть. И вот засияли на стволе орудия три звездочки — по числу уничтоженных расчетом вражеских машин.

В то утро расчет опять был в полном составе. Место раненого Михайлова занял новый боец — Константин Васильев.

Стал Антонов подтрунивать над худобой молодого бойца с тощим бледным лицом и большими печальными глазами. Но сразу же прикусил язык, когда Васильев почти детским голосом сказал:

— Ленинградец я. Всю блокаду перенес. Родители и братья от голода умерли.

Тень легла на лица бойцов. Всякое довелось нам в войну повидать. Про ленинградскую блокаду многое уже знали. Но опять застывала в жилах кровь, когда новый ящичный рассказывал про муки ленинградцев, про то, как смерть косила их в нетопленых квартирах, на улицах, на заводах, где трудились из последних сил. Васильев после ремесленного училища работал за токарным станком, не раз падал от голода в обморок.

Выслушав рассказ молодого красноармейца про блокаду Ленинграда, Антонов стукнул кулачищем по колену, громко произнес:

— Надо, чтобы побольше звезд стало на стволе нашей пушки.

Мы окружили Васильева заботой. Каждый норовил угостить его, чем мог. С единодушного согласия бойцов освободил я его на первое время от земляных работ. Без него управились, когда отрывали огневую. Пусть окрепнет паренек перед новыми большими боями! [108]

Расплата

Ночью мы узнали, что перед нами граница, а за пограничной рекой Шешупа первый восточнопрусский город — Шервунд. В это время дивизионом командовал майор Ф. М. Корольков. Мне, как и всем моим товарищам, хотелось скорее вступить на чужую территорию, откуда началось разбойничье нашествие. Хотелось, чтобы сами фашисты сполна почувствовали ужасы войны.

И вот наступил августовский рассвет. Впереди — четкие очертания Шервунда, серебристая поверхность реки Шешупа. Передаю бинокль бойцам. Пусть разглядят первый вражеский город хорошенько.

Мы уже знали, что гитлеровцы превратили Шервунд и его окрестности в мощный оборонительный узел. Различимые в бинокль бетонные надолбы, ряды колючей проволоки были лишь частью преград, воздвигнутых на нашем пути. За ними прорыт глубокий противотанковый ров, наполненный водой. Конечно, все подходы были пристреляны.

Наши разведчики узнали от местных жителей, что речка, ее дно и берега заминированы, что почти каждый дом превращен гитлеровцами в огневую точку. С ходу такой город не возьмешь. И вот началось! Более двух часов тысячи советских орудий всех калибров, сотни «катюш», армады бомбардировщиков сокрушали укрепления и живую силу врага. Взлетали на воздух блиндажи, орудия, наблюдательные пункты. Выходили из строя линии связи, градом осколков засыпало траншеи.

Гитлеровцам не удалось сдержать натиск советских войск. Наши пехотинцы кто по фермам моста, кто вплавь на подручных средствах, кто вброд устремлялись на противоположный берег, а расчеты противотанковых пушек прямой наводкой расчищали им путь. Вскоре дружное «ура!» возвестило о том, что советские воины успешно продвигались по территории Восточной Пруссии. К концу дня город полностью был очищен от противника.

Но сопротивление фашистов в Восточной Пруссии не ослабевало. Все дальнейшее продвижение по их территории — это почти беспрерывные бои за каждый населенный пункт.

Фашисты засели в домах с массивными стенами, сложенными из больших камней. У каждого был свой сектор обстрела. Два-три дома господствовали над небольшими участками местности.

Потом стали попадаться хутора, где гитлеровцы не успевали укрепиться. Однажды наш расчет оказался в одном таком хуторе. [109]

Пушку мы поставили в сарае так, чтобы, открыв его широкие двери, можно было в любой момент вести огонь. Кругом — пересеченная местность. На первый взгляд казалось, что ничего подозрительного нет. Поодаль слышны орудийные выстрелы. Над нами изредка пролетают мины. В сарае я обнаружил лестницу, которая вела на сеновал. Поднялся, выглянул в слуховое окно и вижу: по небольшой лощине медленно движутся в нашу сторону два немецких танка Т-III. До них метров восемьсот. В бинокль ясно видны квадратные башни, струйки отработанного газа. Сбегаю вниз, командую изготовиться к бою. Танки уже видны, идут один за другим.

Не буду употреблять слово «бесстрашие». Страшно становилось, когда сокращалось расстояние, отделяющее нас от бронированных машин, тем более что мы еще не успели окопаться.

Говорю поспокойнее, стараюсь подбодрить новичков:

— Подпустим поближе. Мало мы их били? Сейчас еще врежем...

Мигом басисто отозвался Антонов. Он обращается к напарнику, который весь как-то сжался, стиснул побледневшие губы:

— Вот увидишь Костя, свернем фашистам скулы. Будь повнимательнее, осколочный снаряд не подай вместо бронебойного.

Бронебойный снаряд уже в стволе пушки. Второй — в руках Антонова. Третий — в руках Васильева. Рядом ящик открыт как положено: дверцей к пушке. Зезелендинов в ожидании выстрела подался назад. Черные брови заряжающего сдвинуты.

— Может быть, Костя, эти самые танкисты тоже душили ленинградцев голодом. — тихо говорит он.

Наводчик докладывает:

— Цель!

Близко теперь от нас вражеские танки. Метрах в трехстах, не больше. Ствол нашей пушки чуть заметно движется.

Чем меньше расстояние до цели, тем больше вероятность попадания. Правда, при этом меньше шансов уцелеть, если промахнешься. Командую открыть огонь, когда до танков остается метров двести. Почти одновременно неподалеку раздается выстрел другой противотанковой пушки. С противоположного конца хутора, притаившись за забором, открыл огонь расчет Пивоварова. Около обоих танков взметнулись черные разрывы. Машины рывком подаются вперед, разворачиваются в сторону хутора, успевают открыть огонь из пушек и пулеметов. Разрывы их снарядов слышны на краю хутора, где засел расчет Пивоварова.

Наша пушка неистово вздрагивает от частых выстрелов. И тогда, когда танки уже молчат, захлебнувшись пламенем и дымом, Антонов неистово кричит:

— Это вам за Ленинград! За брата! За все!

Кажется, даже воздух накален яростью, которая звучит в голосе молодого бойца. [110]

Бой с танками длился минут пять, а ощущение было такое, будто прошли целые сутки. Когда наступила тишина, у нас стали подкашиваться ноги.

Вскоре по хутору ударил град легких мин. Все залегли. Антонов, прижав голову к земле, косился на небо, продолжая сосать самокрутку, прикрывая ее полусогнутой ладонью.

В нашем расчете потерь на этот раз не было. Узнаю, что в соседнем расчете убит Николай Пивоваров, двое бойцов ранены. Командир взвода приказал срочно отправить наводчика Василенко к орудию, которым командовал Пивоваров. Вместе с Василенко, пригибаясь, бежим туда. Неподалеку на плащ-палатке лежит Пивоваров. Лицо с небритыми щеками запрокинуто к небу.

Всего с час назад, получив боевое задание, мы с Пивоваровым вышли из каменного подвала, где разместился КП батареи. Когда поднялись по отшлифованным каменным ступеням, Николай поглядел на синее небо и сказал с легким вздохом:

— А пензяки-то мои с озимыми, должно быть, уже отсеялись.

Росту он был невысокого. Его могила — всего четыре замера саперной лопаты. Скольким из нас чужая земля станет последним домом?

Фашисты отчаянно пытались отдалить грозный час возмездия. Ради этого они совершали новые и новые злодеяния — убивали, жгли, засылали к нам шпионов и диверсантов.

Одному вражескому агенту удалось пробраться в наш дивизион. Под видом капитана медицинской службы с фальшивыми документами он прибыл для «дальнейшего прохождения службы». Бдительность медиков помогла разоблачить матерого фашиста.

А уж как они старались очернить Красную Армию, приписать ей различные зверства, и находились люди, которые верили, что русские убивают мирных жителей.

Хочу рассказать об одном случае, о котором и вспоминать-то страшно. Вскоре после Шервунда мы заняли небольшой городок. Я вместе со старшим лейтенантом Балуевым был на дежурстве в дивизионе — обходили узкие улочки, на огневых позициях проверяли сторожевые посты.

Осенние сумерки. На холодном ветру шумят оголенные деревья. Свинцовые тучи чуть не задевают черепичные крыши. Применив обходной маневр, наши подразделения стремительно ворвались в город. Большая часть его уцелела. Думалось, хорошо, что есть у людей крыша над головой. Тут услышали стопы, вбежали в дом и увидели: лежат на полу дети в крови. Перед ними — женщина, как оказалось, мать. Она надрезает бритвой вену на свой руке. У детей вены вскрыла, принялась за себя. Лицо безумное, искаженное злобной гримасой. Я выхватил бритву из ее рук и побежал за нашим военфельдшером Сашей Трухиным. Командир батареи дал машину, и жизнь детей и матери спасли. Вот к чему привела геббельсовская пропаганда.

Но большинство граждан приходило в наши подразделения за [111] помощью и советами. Местные жители скоро убедились, что советские воины гуманно относятся к ним. Походные кухни выдавали населению пищу, особенно часто мы подкармливали детей.

Вспоминается и такой эпизод. Заняли мы небольшой прусский город. Оборудовали огневую позицию на возвышенном месте рядом с кладбищем.

Орудие развернули на запад — в сторону, откуда мог появиться противник. Теперь уже четыре звездочки сияют на стволе пушки. Первым на часах у орудия поставлен ящичный, ленинградец Константин Васильев. Он худ, маленькая шинель висит на нем мешком, но службу несет исправно. Через час снова иду проверять посты. Мороз. Снег хрустит под ногами. Ветви деревьев отвисли под белыми хлопьями. Васильев докладывает:

— Никаких происшествий, товарищ старшина, только... — Он взглядом показывает в сторону кладбища. Всматриваюсь и на кладбищенской скамейке вижу старика со старухой. Сидят неподвижно. Женщина шалью поверх шубейки укутана. Старик нахлобучил на лоб измятую шляпу, поднял воротник демисезонного пальто. Вид у обоих убитый, словно люди очутились у края своей могилы. Тощий узелок лежал около них. Обоих запорошило снегом.

Подошли к ним. Старики вздрогнули, съежились еще больше.

И такое-то сострадание увидел я на лице Васильева.

— Голодные, — говорит он. — Поедят, в себя придут.

Он попросил разрешения забежать в землянку.

Конечно, строго говоря, это было нарушение: отпускать бойца с поста. Но случай был исключительный. Я сам остался у орудия и разрешил Васильеву уйти.

Гляжу, боец тащит весь свой запас: банку тушенки и полбуханки хлеба. Это Костя Васильев, сам еле выживший в Ленинграде, теперь протягивал немцам хлеб, открытую ножом банку. Те смотрят на красноармейца ошалелыми глазами.

С помощью переводчика узнали, что старики — беженцы. Застигнутые нашими воинами, быстро овладевшими городом, решили мученический конец от «русских варваров» принять на кладбище, В пути выбились из сил, вторые сутки ничего не ели. Старик — мелкий торговец, его жена — домохозяйка. Были у них два сына, оба погибли на восточном фронте.

Стариков мы устроили в доме, где остановились польские граждане, возвращавшиеся из фашистского плена, попросили приютить, обогреть, оставили продукты.

И сейчас еще я вижу, как наш молоденький боец участливо протягивает немощным людям хлеб. [112]

Последние рубежи

Вместе с пехотой дивизион все дальше уходил в глубь Восточной Пруссии. Враг по-прежнему яростно сопротивлялся, часто предпринимал контратаки.

Шли в зимнюю стужу, а потом в слякоть весенней распутицы.

Мы не бросали свою чугунную печурку, прихваченную в Лагунах. На ней по-прежнему в двух котелках кипятили чай. Котелки порядком поистерлись, все в царапинах и метах, как огрубевшие солдатские руки.

Когда стихали разрывы снарядов и мин, мы тянулись к огоньку в землянке. Свободные от дежурства бойцы чистили оружие, набивали диски, писали письма. Разговоры все чаще шли о доме, о тех, кто нас ждет, о близких встречах. Всем уже виделась мирная жизнь, которую воины возвращали советской земле. Оттого никакая тяжесть не могла сломить бойцов.

Мы снова на марше, в боевых порядках пехоты. По-прежнему ведем огонь прямой наводкой то осколочными, то фугасными, то бронебойными или подкалиберными снарядами. Короткая, но острая схватка произошла на поле с высокой коноплей. Здесь мое орудие и орудие Серова вступили в бой с двумя вражескими средними танками.

Встреча произошла неожиданно. Успех боя решали мгновения, выдержка, меткость. Подпустив вражеские машины метров на двести, подаю команду:

— Огонь!

И орудие Серова послало снаряды в фашистский танк. Обе машины были подбиты. К нашей пушке подбежал командир батареи Фролов: [113]

— Молодцы! Еще на шаг ближе к победе. Ну и отпразднуем же мы ее!

Нет, не довелось дожить ему до победы. Как вспомню Фролова, вижу развилку дорог возле хутора с дровяным складом. Выдвинулись мы сюда всей батареей на машинах, рассредоточились. Станины пушки — в стороны, сошники — в землю. Антонов установил прицел. Осталось перенести снаряды, сложенные неподалеку — за штабелями дров.

Возле пушки — я и заряжающий Лакиза, молодой боец, сибиряк. Он заменил Акулова, ставшего заряжающим вместо Зезелендинова, которого перевели в расчет Серова. Лакиза первым поднес к пушке ящик с подкалиберными снарядами. Метрах в ста от огневой стоял двухэтажный дом под черепичной крышей. За ним — еще какие-то строения. Вдруг слышу рокот моторов с вражеской стороны. Никакого сомнения: танки.

Кричу Лакизе:

— Заряжай!

Из-за дома, как будто на мой голос, фашистский танк показал ствол пушки, потом выдвинулся вперед всем корпусом. Затем ствол вместе с башней повернулся в нашу сторону. На моем лбу выступил холодный пот. Уже позже мы узнали, что в хуторе изготовились к бою десять танков. Крайний избрал целью нашу огневую позицию, остальные стали заходить батарее во фланг. Быстро вращаю маховики наводки. Командую товарищам:

— Ложись!

Нажимаю на педаль спуска и сразу валюсь в ровик. Грохот оглушает меня. В первый момент не могу понять, что произошло. С трудом поднимаю голову.

Там, где была пушка, — глубокая воронка. Неподалеку Лакиза катается по земле, старается затушить пылающую на нем телогрейку.

— Ранен?

— Горю, товарищ старшина...

Подбегают бойцы, помогают мне встать, тушат огонь на телогрейке Лакизы. Оказалось, что осколок вражеского снаряда угодил в бутылку с горючей смесью, лежавшую рядом с Лакизой. Я легко контужен.

Густой черный дым поднимается возле дома. Фашистский танк горит, но и пушка наша вдребезги разбита: колеса — в одной стороне, ствол со щитком — в другой. Только станина осталась на месте.

Справа нарастает рокот моторов. Густо чередуются выстрелы танковых пушек, разрывы снарядов. По оврагу бьет одно орудие. Похоже, что огонь ведет Василенко. Орудие Серова молчит.

На огневую позицию прибежал старшина Свитов. Тяжело дышит, ворот телогрейки распахнут. Кричит:

— Командир батареи приказал отходить. У Серова подбито орудие, машина сгорела. Он подбил немецкий танк. Пушку оттащит [114] машина Василенко. На твоей полуторке вывезу командира батареи. Он убит...

Опять у нас горькая весть.

Вскоре мой орудийный расчет уже был на другом краю хутора, на поле с редкими стогами сена. Один стог дымится, но огня не видно. В глубине поля, слева от нас, горит вражеский танк. Остальные рассредоточены полукругом, медленно, словно на ощупь, движутся и ведут огонь по машине с пушкой. Полуторка мчится к нам, петляя и подпрыгивая на поле. Бойцы вцепились в борта машины, прижались друг к другу.

Вскакиваю последним на подножку машины, на ходу перелезаю в кузов. Мелькает стерня. Разрывы снарядов, визг осколков — все слилось в одно, словно нас закружил смерч. Да, пришлось нашей батарее отходить. Злимся. Но что поделаешь? Как мы потом узнали, на нашем участке фашисты сосредоточили крупные силы, чтобы вырваться из кольца окружения.

У края лощины, куда мы подъехали, вдруг разорвался снаряд, Автомашину резко занесло в сторону вместе с пушкой. Вспыхнуло пламя. Быстро вытащили из кабины оглушенного шофера Клепикова, загасили огонь на его промасленном комбинезоне. Перевязали раненых. Отходили мы сначала лощиной, потом по кювету дороги. Пушку отцепили от горящей машины, оттащили в сторону и оставили на месте. Захватили только прицел.

Позднее подоспели наши танки. Они разгромили прорывавшиеся батальоны противника. Но нам было очень тяжело от сознания, что пришлось отходить.

Удрученные, мы вышли на КП дивизиона. Командный пункт размещался в сосновом лесу. Майор Корольков, насупленный, мрачный, выслушав доклады командиров, сказал:

— За подбитые танки, за проявленное в боях геройство спасибо... Во всем остальном разберемся потом. Подумаем в штабе, как дальше быть. А сейчас приведите себя в порядок, организуйте отдых людей. Да подкрепитесь немного.

Разместились в землянке. Светильник не зажигали. Я положил под голову, как обычно, полевую сумку поверх футляра от бинокля. Попытался заснуть, но не смог. Часа через два послышался голос:

— Старшина Макаров, к выходу!

Это командир дивизиона прислал за мной посыльного.

На КП кроме Королькова были еще замполит и капитан Бакунец. Они сидели за столом перед коптилкой. Я получил задание отобрать добровольцев, проникнуть в расположение противника и вызволить оттуда нашу пушку. По данным разведки, она находится на том же месте, где ее оставили: в километре от противотанкового рва.

— Надо же батарее иметь хоть одно орудие, пока доставят новые, — заключил майор Корольков. — Задание нелегкое. Действовать [115] надо осторожно. А теперь подумаем сообща, как его лучше выполнить.

В мою группу вошли Василий Василенко, Владимир Антонов, Сергей Акулов, Василий Медведев, Алексей Серов и другие товарищи.

Весь следующий день я пролежал у противотанкового рва, высматривая, изучая скрытые подходы к двум пулеметным точкам, мимо которых придется тащить пушку. С командиром, стрелковой роты заранее договорились о взаимодействии, о прикрытии группы.

И вот ночью ползу с бойцами по мокрой траве, а затем по стерне комковатого поля. Впереди что-то догорало. Этот ориентир очень помогал нам. Приходилось часто останавливаться, прислушиваться. Перед нами вспыхивали осветительные ракеты. Как только снова наступала тьма, мы ползли дальше. Я двигался первым. Потом вперед к пулеметным точкам поползли Антонов и Медведев. У каждого в руке нож. Мы остались ждать.

Вернувшись, Антонов шепнул:

— Готово!

Продвигаемся дальше. У пушки выждали две-три минуты. Тихо. Противник пока ничего не заметил. Каждому бойцу заранее было указано место. Наиболее крепкие, Антонов и Медведев, становятся к поручням станин. Самое главное теперь — удержать орудие, не дать вихлять в стороны, особенно на влажной земле.

Командую:

— Пошли!

Но мы не пошли, а единым рывком покатили орудие в сторону рва. Теперь уже не обращали внимания на вспышки ракет, В рытвинах, на подъемах, спусках еле одолевали возросшую тяжесть пушки.

Гитлеровцы, должно быть, сначала не могли сообразить, что за странный клубок катится по занятой ими территории. Потом зачастили осветительные ракеты. Когда до рва оставалось метров двести, из ночной глубины метнулись в нашу сторону светящиеся точки трассирующих пуль, недалеко послышались разрывы. Но тут по гитлеровцам открыли огонь пулеметы стрелковой роты, которая прикрывала мою группу.

Выбиваясь из сил, мы рухнули в укрытие — противотанковый ров. Задыхаемся на дне, ощупываем себя, друг друга, пушку. Словно заново родились. Я уж переклички не делаю. По очереди протягиваю всем фитилек, зажженный от горбуновского огнива. При жадных затяжках махоркой слабо освещаются окаменевшие лица. Но вот, то одно, то другое расплывается в улыбке. Как же, из вражьева логова целыми вырвались, да еще боевую технику вернули!

К оврагу подошла автомашина с прицепом, мы прикрепили пушку и направились в лес, где располагался КП дивизиона. В блеклом рассвете покачивались и шумели сосны, словно радовались [116] утру, началу весны. Вспомнилось, как в мае на заре тоже в лесу, около населенного пункта Лагуны, мы с Алексеем Серовым слушали токование глухарей.

Еще издали увидели рослую фигуру майора Королькова. Он стоял на крыльце дома в шинели внакидку. Похоже, находился тут уже долго. Увидев нас, шагнул навстречу. Соскакиваю с машины, начинаю докладывать о выполнении боевого задания. Корольков махнул рукой, обнял меня:

— Не надо. Сам все вижу. Спасибо!.. Отдыхайте.

Когда мы направились в землянку, майор окликнул меня. Я вернулся бегом.

— Ваш орудийный расчет в полном составе, — сказал командир дивизиона. — Пусть спасенная пушка и останется у вас. Получим материальную часть — другие расчеты вооружим. Утром дам команду, чтобы шесть звездочек красовались на вашей пушке.

Шесть звездочек — шесть уничтоженных фашистских машин. Таков итог боев орудийного расчета под моей командой. А в целом дивизион за годы войны уничтожил тридцать шесть вражеских танков и самоходок.

* * *

В апреле 1945-го наш дивизион вместе с другими подразделениями приближался к Кенигсбергу. Весенняя распутица замедляла движение. Враг упорно сопротивлялся. Однажды несколько фашистских танков ринулись на нашу 3-ю батарею. Один из них метров с восьмисот открыл огонь по моему расчету. Идет встречный бой. Ровиков мы не успели отрыть. Снаряд разорвался недалеко от нашей огневой. Даю команду:

— Ложись!

И моментально до конца раскручиваю маховик грубой наводки. Ствол пушки уткнулся в землю. Пусть гитлеровцы подумают, что наше орудие подбито, подойдут поближе. Тогда мы сразим танк в упор. Но к месту боя подоспели советские бомбардировщики и обрушили на врага ураганный огонь. Вскоре бомбы рвались уже в пригородах Кенигсберга, а потом — на его улицах и площадях, сокрушая доты, дзоты, уличные баррикады, форты.

В ночь на 8 апреля наша батарея вместе с пехотой подошла к одному из участков обводного канала, окружавшего кенигсбергскую крепость. Трудно было дышать, пламя бушевало вокруг, в воздухе удерживались дым и пыль. Пыль хрустела на зубах, поднятая в воздух, скрадывала очертания крепости. Немногие просветы позволяли нам видеть крепостные стены, вести по ним огонь. Вскоре артиллеристы вместе с саперами подтащили тяжелые бревна, восстановили мост через канал. Мы перекатили по нему пушки, сразу же поставили их на прямую наводку. Наш орудийный расчет вступил в единоборство с танком, укрывшимся за глыбами каменных развалин.

Это был мой последний бой в Германии. Вдруг я почувствовал [117] удар в голову. Рана оказалась тяжелой. Очнулся только после операции. Узнал, что в госпиталь в Инстенбург меня доставили на самолете. К койке подошел пожилой военврач, пощупал пульс и сказал:

— С того света вернули тебя, старшина. Будешь жить! И день сегодня знаменательный: наши войска овладели Кенигсбергом.

Рана заживала медленно. Меня перевели в Каунас в другой госпиталь. Здесь я и встретил День Победы.

Утро было тихое, полное солнечного света. В палату вбежала молоденькая медицинская сестра с лучистыми глазами и воскликнула:

— Победа, товарищи! Родненькие мои, победа! Гитлеровская Германия капитулировала!.. — По лицу девушки потекли слезы радости.

В воздух полетели подушки, одеяла, халаты. Раненые обнимались, смеялись, плакали, кричали «ура!». А девушка в белом халате бросилась открывать высокие решетчатые окна, чтобы мы полной грудью вдохнули весенний воздух, воздух победы.

После лечения я добился возвращения в свою часть. Вернулся в 3-ю батарею на прежнюю должность командира орудийного расчета, участвовал в боях с японскими империалистами, получил свою девятую боевую награду — орден Славы I степени.

* * *

...Отшумели бои, умолкли пушки. И вот с шинелью на руке, с вещевым мешком за плечами, буквально не чувствуя под собой ног, я иду по знакомым улицам родной Калуги, по высокому берегу Оки, иду к отчему дому.

На этом радостном пути оживали передо мною долгие фронтовые дороги, тяжелые бои, образы фронтовых друзей — тех, кто сейчас тоже возвращается домой, и многих других, кто никогда не придет к родному порогу. И мне хотелось сказать: «Здравствуй, город любимый! Здравствуй и ты, красавица Ока! Здравствуй, счастье мирной жизни, заново рожденное на суровых рубежах войны!» [118]