Оружием слова
Мориц Витальевич Соколов в годы войны был начальником седьмого отдела политуправления Калининского фронта, вел работу по разложению войск противника.
После окончания Великой Отечественной войны полковник М. В. Соколов возглавлял в Берлине газету для немецкого населения «Теглихе Рундшау». Ныне он на заслуженном отдыхе, живет в Москве. Награжден орденами Ленина и Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и десятью медалями.
В силу военной необходимости...
В шесть часов утра меня разбудил пронзительный телефонный звонок. «Кто это так рано? Может быть, ошиблись номером?» — подумал я и взял трубку.
Звонил дежурный по Главному управлению политической пропаганды Красной Армии.
— Товарищ полковой комиссар, — взволнованно сказал он, — вам необходимо срочно явиться на службу.
— А в чем дело? — не удержался я от вопроса. — Ведь сегодня...
— Я передаю приказ, товарищ полковой комиссар, — ответил дежурный и положил трубку.
Приказ есть приказ. Я быстро собрался и пешком направился в ГУПП КА.
...Главное управление политической пропаганды Красной Армии гудит как растревоженный пчелиный улей. В бюро пропусков и в проходных — люди. Хмурые взволнованные лица. Из уст в уста передается страшное слово — «война»!
Война!
Вскоре выясняются и подробности. Правда, их пока мало. Оказывается, сегодня на рассвете германская авиация обрушила бомбовые удары на наши пограничные аэродромы, на некоторые города и морские порты, а гитлеровские сухопутные силы вторглись на советскую территорию...
Нашу группу лекторов-международников собирают в отделе пропаганды. Но вскоре в комнату вошел секретарь отдела пропаганды и оповестил: в двенадцать часов все должны собраться в клубе. Будет передаваться важное правительственное сообщение.
...Стоя в глубоком молчании, мы слушаем выступление по радио народного комиссара иностранных дел В. М. Молотова, который по поручению Политбюро ЦК ВКП(б) и Советского [119] правительства зачитывает заявление. В нем указывается, что нападение гитлеровской Германии на СССР явилось беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Декларация Гитлера (обращение к немецкому народу), объявленная утром 22 июня, а также меморандум Риббентропа расценивались руководителями Союза ССР как попытка задним числом состряпать обвинительный материал о несоблюдении якобы Советским Союзом советско-германского пакта.
Взволнованные, мы возвращаемся в кабинет начальника отдела пропаганды. Здесь состоится совещание. Что-то он нам скажет, куда пошлет?
На исходе третий день войны. Смеркается. Мерно постукивают вагонные колеса. Мы, группа политработников, владеющих немецким языком, едем на Западный фронт. Едем обычным воинским эшелоном, вместе с мобилизованными.
На другой день к полудню подъезжаем к станции Великие Луки. Здесь выгрузка. Чувствуется близость фронта. Везде много военных. А эшелоны с войсками все прибывают и прибывают. Разгружаются почти под непрерывной бомбежкой: фашистские самолеты буквально висят над станцией. По ним бьют наши зенитки, но это мало помогает.
По нашим сведениям, здесь, в районе Великих Лук, должна дислоцироваться 22-я армия. И действительно, вскоре находим ее штаб. От командарма и члена Военного совета узнаем, что в Великих Луках пока еще сосредоточена не вся армия, часть эшелонов до сих пор в пути.
И все-таки нам можно приступать к работе. Ведь некоторые полки и дивизии армии уже ведут бой с передовыми частями гитлеровцев. Именно там наше место.
Отделившись от основной группы, еду в полк, где, по предварительным данным, должны быть немецкие военнопленные. Моя задача, как, впрочем, и всех остальных со мной прибывших, состоит в том, чтобы участвовать в допросах этих пленных, выяснять их настроение, брать на заметку буквально все, что касается морального духа солдат и офицеров вражеской армии.
Под вечер останавливаюсь в одной деревне. В этот час в небе нет фашистских самолетов. По большаку на запад идут войска, громыхает артиллерия, тянутся обозы. Им навстречу, по обочинам, устало бредут старики и женщины, многие с детьми. У всех угрюмые запыленные лица. Оно и понятно — война!
От лейтенанта, ведущего свою роту на передовую, узнаю: в Невеле пленные фашисты. Он лично видел сегодня, как конвоировали трех гитлеровских летчиков.
Немедленно направляюсь в Невель. В военной комендатуре и застаю как раз тех самых летчиков. От коменданта узнаю подробности их пленения. [120]
...Фашистский «юнкерс» бомбил железнодорожную станцию Великие Луки. Подбитый зенитчиками, попытался дотянуть до своего аэродрома. Но не дотянул, грохнулся в лесу в нашем тылу. Из четырех членов экипажа один погиб при падении самолета, а трое во главе с командиром, забрав личное оружие и полетную карту, начали пробираться на запад. Шли лесом, весь день и ночь, устали, проголодались. К. утру вышли на окраину какой-то деревушки. Во дворе крайней хаты увидели крестьянку, которая доила корову. Перемахнув через плетень и окружив испуганную хозяйку, гитлеровцы знаками приказали ей молчать и потребовали еды и питья.
Женщина повела их в дом. Там положила перед ними буханку ржаного хлеба, поставила чашки и кувшин с молоком. Но этого фашистам показалось мало, они потребовали еще и яичницу с салом. Один из них, достав из кармана словарик, начал листать его и выкрикивать: «Муттер — матка, айер — яйка, шпек — сало, зетцайер — яешня, шнель — бистро, ферштейн — понимайт!»
Хозяйка кивнула головой. Мол, поняла. Но сказала, что яиц у нее нет, поэтому она пошлет за ними сына к соседу. Гитлеровцы вначале насторожились, но потом все-таки согласились. Женщина что-то шепнула мальчугану лет девяти, который мигом сорвался с места и выбежал из дому. Сама же хозяйка принялась тем временем растапливать печь: ведь надо жарить «яешню»...
Вскоре появился и сосед — престарелый дед Кузьмич с лукошком яиц. Фашистские летчики сгрудились вокруг него, одобрительно закивали: «Гут, гут». И тут дверь с шумом распахнулась и в хату ввалилась ватага деревенских подростков с кольями в руках. А двое из них, что постарше, направили на «гостей» охотничьи ружья. «Хенде хох!» — тут же скомандовал дед Кузьмич, видимо вспомнив кое-что из словарного запаса, оставшегося у него еще со времен первой мировой войны. Ошеломленным гитлеровцам пришлось подчиниться. Их тут же обезоружили и связали. «Яешня» с салом не состоялась.
Затем дед Кузьмич распорядился отправить пленных в Невель и там сдать, как он выразился, «нашему старшему воинскому начальнику». Для конвоирования выделил тех двух подростков, что были с ружьями. Так фашистские летчики оказались в комендатуре...
— Ай да дед Кузьмич! — откровенно восхитился я стариком, одновременно досадуя, что комендант не догадался в свое время узнать ни его подлинной фамилии, ни даже названия деревни.
Впрочем, упрекать вконец измотавшегося коменданта тоже было не в чем. У него и без того уйма дел. Город подвергается частым воздушным налетам, есть убитые и раненые. Пожарная команда не успевает тушить пожары. А тут еще я со своими [121] вопросами. Поэтому, подавив вспыхнувшую было досаду, начал готовиться к допросу военнопленных.
Естественно, опыта в этом деле у меня никакого не было. Но, как говорится, лиха беда начало! Тут же распорядился отделить пленного офицера от его подчиненных и на допрос вызывать по одному. Сначала солдат. В комнате велел завесить окно, оставить только стол и два стула, со стола убрать все письменные приборы. Перед допросом внимательно изучил изъятые у пленных личные документы и карты. Одним словом, подготовил для себя выгодные позиции: я, дескать, знаю, кто вы, какой части, что за задание вам было дано, при каких обстоятельствах вы попали в плен. Короче, мне многое известно, а наша сиюминутная беседа не что иное, как уточнение кое-каких деталей.
В ходе самого допроса решил ничего не записывать, так легче заставить пленного разговориться.
— Ефрейтор Ганс Мюллер{1}, радист двести сорок первой эскадрильи? — спросил я первого вызванного к себе пленного.
— Яволь! — щелкнув каблуками, вытянулся тот.
Я оглядел его. Молодой, среднего роста, хорошо упитанный. Одет в новенькое, видимо недавно полученное, обмундирование.
— Давно воюете, ефрейтор?
— Никак нет, — ответил пленный. — В мае окончил курсы радистов и был направлен в двести сорок первую эскадрилью под Кенигсберг.
Про себя отмечаю: вот уже и выяснено место довоенного базирования 241-й эскадрильи. Но делаю вид, что меня это совершенно не интересует.
— А за что воюете, вы знаете?
Пленный мнется. Потом неопределенно отвечает: я, мол, только солдат, выполняю приказ своего командира, а спрашивать начальников у нас не положено.
— Но сам командир эскадрильи перед первым боевым вылетом наверняка же довел до вас причины войны с Россией?
Ефрейтор молчит и вроде бы задумывается. Затем что-то мямлит. Я разрешаю ему сесть и наводящими вопросами заставляю вспомнить все, о чем говорилось и что делалось у них в эскадрилье 21 июня и в ночь накануне войны.
Из сбивчивого рассказа пленного узнаю, что поздним вечером 21 июня, когда самолеты уже были полностью подготовлены к боевому вылету, майор, командир эскадрильи, выступил перед строем подразделения с краткой речью. Он сказал, что Россия нарушила договор о ненападении, тайно стягивает войска к границе и готовится внезапно нанести Германии удар ножом в спину. Фюрер, однако, разгадал этот дьявольский план и решил первым спустить курок. [122]
Кстати, выражение «фюрер только первым спустил курок» я потом слышал не раз и от других плененных нами гитлеровских солдат и офицеров. Но сейчас это было для меня, прямо скажем, откровением. Так вот, оказывается, какую чушь вдалбливают в немецкие головы геббельсовские трубадуры!
Но верят ли в это солдаты Гитлера? Ефрейтор Мюллер верит. Он признается, что состоял в организации «Гитлерюгенд», воспитан в национал-социалистском духе, приучен во всем доверять фюреру, который сам-де был солдатом, а сейчас посвятил всю свою жизнь борьбе за Великую Германию.
...Обер-лейтенант Отто Шульдт, командир сбитого Ю-88, уже опытный вояка. Он летал над Польшей и Францией, бомбил Гдыню и Кале, награжден Железным крестом второго класса. О причинах развязанной Гитлером войны он заученно поясняет: с Польшей — за уничтожение коридора и объединение Германии; с Англией — за возвращение отнятых ранее колоний; с Францией — за ликвидацию Версальского диктата.
— Но Советский Союз, как известно, не подписывал Версальский договор, не отнимал ничьих колоний, не прокладывал никаких коридоров. За что же вы воюете против нас?
Пленный задумывается. У него, видимо, получился провал в зазубренном уроке. Но потом, вспомнив, выпаливает:
— Против России мы ведем превентивную войну, Германия лишь предвосхитила готовившееся нападение на нее.
— Это ложь! — перебиваю я обер-лейтенанта. — Советский Союз заключил с Германией договор о ненападении и добросовестно его выполнял. Германское правительство ни разу не предъявило Советскому правительству претензий по выполнению договора.
Шульдт снова молчит. Но видно, что мои слова совершенно не убедили его. Тогда я продолжаю:
— Кстати, вы читали книгу Гитлера «Майн кампф»? Если читали, то не могли не заметить, что уже в ней ваш фюрер говорил о необходимости войны против Советского Союза.
Обер-лейтенант явно смущен. Нехотя признается, что книгу Гитлера много раз начинал читать, но так до конца и не дочитал...
Переводим разговор на тему о боевых действиях 241-й эскадрильи. Пленный оживляется. Здесь он чувствует себя, что называется, в своей тарелке и даже не прочь прихвастнуть.
— В первый день мы наносили удары по вашим аэродромам с целью уничтожить советскую авиацию на земле и тем самым завоевать господство в воздухе. Когда же это в основном было достигнуто, нам дали новое задание — бомбить коммуникации. И вот здесь мне просто не повезло: над железнодорожным узлом Великие Луки мой самолет случайно был сбит... [123]
Из Невеля направляюсь к линии фронта. Нужны новые пленные. И снова меня ждет удача: в одной из частей разведчики только что привели «языка». Это капитан, командир стрелковой роты. Спешу туда.
...Он стоит передо мной хмурый, с беспокойно бегающими глазами. Видимо, гадает: что же с ним теперь будет?
Я разрешаю ему сесть и начинаю допрос, скорее похожий на спокойную и обстоятельную беседу.
— Расскажите, капитан, при каких обстоятельствах вы и ваши подчиненные вступили в войну? Когда узнали о готовящемся нападении на Советский Союз?
— Эта война, — уверяет пленный, — была и для меня полной неожиданностью. А узнал я о ней только накануне, в субботу вечером, на служебном сборе в штабе полка. Нам, командирам рот, были выданы карты пограничных районов России и по именному запечатанному пакету с наказом: вскрыть только на своем командном пункте и ни в коем случае не раньше полуночи. В заключение командир полка приказал нам привести свои подразделения в полную боевую готовность и скрытно подтянуть их на исходные рубежи к границе.
Вернувшись к себе в роту, — продолжает капитан, — я так и сделал. Объявил тревогу и приказал выдвинуться к границе. А в полночь вскрыл врученный мне пакет. В нем было два совершенно секретных документа: первый — приказ моей роте об атаке через границу СССР с указанием маршрута и задачи на первый день боевых действий; второй — прокламация фюрера, которую мне предписывалось зачитать перед строем подразделения.
— А вы не помните ее содержания? — спрашиваю я пленного.
— Помню, — отвечает то. — Но только конечно же не дословно.
— Тогда перескажите своими словами.
— Солдаты восточного фронта... — морща лоб, начал капитан. И тут же пояснил: — Так фюрер назвал нас впервые. Ну а дальше... Наступил час, мои солдаты, когда я могу открыто сказать вам... в этот момент развертываются такие большие силы, которых мир еще не видел... Вы вступаете в упорную и ответственнейшую борьбу... Судьба Европы, будущее германского рейха и нашего народа находятся отныне полностью в ваших руках... Вот в общих чертах и все. Это-то я и зачитал своим солдатам.
— А потом?
— А что потом? — вопросом на вопрос ответил пленный. — Потом я начал ждать сигнала к атаке. Да, вот еще что мне запомнилось... Была теплая летняя ночь. На другой стороне границы угадывалась деревня. Там тихо. Люди спят. Слышно только, как поют петухи... [124]
— А скажите, капитан, — перебиваю я его, — вы не задумывались в этот момент, что готовитесь вероломно, по-разбойному напасть на мирно спящих людей?
— Признаться, — отвечает он, — об этом я не думал. Меня это просто не интересовало. Ведь нас в армии учат: ты солдат, твое дело выполнять приказы, а остальное тебя не касается...
Вот она, идеология разбоя! Главное в ней — отучить солдата думать, превратить его в бездушную машину. И это пока еще гитлеровской клике удается. Но надолго ли?
— Вы утверждаете, — продолжаю я допрос, — что о войне против Советского Союза узнали только накануне, то есть в субботу 21 июня. Но, по имеющимся у нас сведениям, вашу дивизию еще в январе перебросили из Франции к границам СССР.
— Да, — вспоминает пленный, — после капитуляции Франции в июне 1940 года нашу дивизию сначала разместили на морском побережье. Там мы тренировались в посадке на корабли, готовясь к вторжению в Англию. Но потом неожиданная переброска сюда, к границам Советского Союза. Причины ее нам никто не объяснял. Ходили слухи, что это сделано в целях маскировки предстоящей операции «Морской лев», наше верховное командование, дескать, старается усыпить бдительность англичан, чтобы напасть на них врасплох. А на самом деле все вышло иначе...
За месяц пребывания на фронте мне удалось допросить сто восемь немецких военнопленных, просмотреть кучу трофейных документов: личные книжки солдат и офицеров, их дневники, переписку с семьями, а также нацистские газеты, журналы, даже карманные молитвенники. Из всего этого нетрудно сделать общий вывод: на нас брошены отборные части гитлеровской армии, солдаты и офицеры в большинстве своем не старше двадцати пяти лет, отлично вымуштрованные, воспитанные в духе слепого повиновения начальству, опьяненные легкими победами на Западе. Войну против СССР они пока тоже воспринимают как увеселительную прогулку и уверены, что Советский Союз вряд ли продержится больше двух-трех месяцев. Им импонирует вседозволенность. Убийство мирных жителей ненаказуемо, воровство и грабеж солдаты шутливо называют «организацией». Вот, например, что написал по этому поводу в своем дневнике ефрейтор Хорст Штаудниц:
«Два дня «организуем» здесь все, что возможно и невозможно. Вчера ходили в соседнюю деревню за скотом для части. Что там творилось, трудно описать. У каждой русской семьи по одной корове. Никто не хочет ее отдавать. Мужчин в деревне нет, все куда-то ушли. Зато бабы подняли такой вой, ну прямо до тошноты. В конце концов скот мы забрали. Одна баба бежала за нами четыре километра, все просила: верните хотя бы телку. Насилу ее отогнали...» [125]
А один фельдфебель даже пишет своему дружку в оккупированную Францию: готовь мне пропуск на ваш парад в Лондоне, а я взамен обещаю тебе пропуск на наш парад в Москве...
Трофейные фашистские газеты также полны хвастливых сообщений. Громко трубят о победах и котлах, пестрят названиями взятых советских городов. А один из фронтовых корреспондентов «Фёлькишер Беобахтер» — центрального органа нацистской партии — даже озаглавил свое сообщение «Москва в пламени». Такой, дескать, он лично наблюдал советскую столицу с борта немецкого самолета. Примечательно, что эта газета называет фатерланд уже не Германией, а Великой Германией, тысячелетним рейхом, созданным гением фюрера. А самого Гитлера именует не иначе как величайшим государственным деятелем, величайшим полководцем всех времен и народов, сверхбисмарком и сверхмольтке.
Немецкие иллюстрированные журналы смакуют вид пожаров и разрушений на нашей земле. Вот на обложке одного из них — русская рубленая изба и два немецких солдата прикладами выбивают стекла в ее окнах. Здесь все дозволено!..
Обложка другого журнала разделена на две половины. Слева — гитлеровский вояка из дивизии СС «Мертвая голова». Он щегольски одет, гладко выбрит, пышет здоровьем. Справа — советский солдат, взятый фашистами в плен. Он в измятой шинели, со сдвинутой поперек головы пилоткой, обросший и грязный. Внизу надпись: «Два солдата, два мира: немецкая «раса господ», и советский «унтерменш» (недочеловек).
Сопоставление явно рассчитано на идиотов!
В личных вещах гитлеровских солдат поражает обилие порнографических открыток и хулиганских фотографий. Это тоже показатель нравственного и культурного уровня этих представителей «высшей расы».
...О своей работе по изучению политико-морального состояния войск противника я регулярно сообщал в Москву. И вскоре оттуда поступил приказ: мне надлежало срочно вернуться в Главное политическое управление РККА (так с июля 1941 года стало именоваться Главное управление политической пропаганды Красной Армии).
Москва военная... Как быстро она изменилась! Уже у дальней городской заставы наш путь преградил увесистый шлагбаум, над которым крупными буквами было написано: «КПП ВАД», что означало — «Контрольно-пропускной пункт военно-автомобильной дороги», Мои документы проверяет молоденькая, хрупкая на вид девушка, видимо вчерашняя школьница, сменившая свое легкое цветастое платьице на шершавую армейскую гимнастерку. [126]
На городской окраине, на глухой стене дома, в глаза бросается большой красочный плакат — «Родина-мать зовет!». С него смотрит на нас гордая советская женщина. Ее лицо сурово, губы гневно сжаты, глаза сверкают. Во всей ее осанке — сила и решимость. В правой руке — развернутый свиток с текстом Военной присяги, левая призывно вскинута вверх. Напоминая о патриотическом долге, она зовет своих сынов на смертный бой с врагом.
Из репродуктора, укрепленного на фонарном столбе, льется новая, родившаяся в первые дни войны песня: песня-набат, песня-гимн о народной войне.
Вставай, страна огромная,Особенно запоминается ее огненный, берущий за сердце припев:
Пусть ярость благородная...Дом Наркомата обороны кажется совсем безлюдным. Стоит притихший, закамуфлированный под цвет соседнего с ним городского бульвара. Прохожу в здание Главпура. Здесь тоже вижу непонятную картину: пустые комнаты, открытые шкафы, сдвинутые столы и стулья. Пытаюсь хоть что-то выяснить у охраны. Она отмалчивается: военная тайна!
К счастью, на выходе встречаю знакомого инструктора. С ним-то вместе и отправляемся к новому монументальному зданию Военной академии имени М. В. Фрунзе. Здесь, в подвальных помещениях, и нахожу товарищей из Главного политического управления РККА.
Меня встречают радостными возгласами. Оказывается, мои коллеги-лекторы, с которыми месяц назад уезжал на фронт, уже давно вернулись и теперь ждут от меня свежих вестей. Но я, к сожалению, ничем не могу их порадовать, на вопросы отвечаю коротко и спешу к начальству доложить о прибытии.
Начальник отдела пропаганды дружески пожимает мою руку и почти без вступления сообщает о причине моего вызова с фронта:
— Нам здесь поставлена задача широко развернуть работу седьмого отдела. И в первую очередь усилить его специалистами, знающими Германию и владеющими немецким языком. Мы решили и вас направить в этот отдел.
Я молчу. Да и что отвечать? Приказ есть приказ. К тому же волею судьбы я уже фактически втянулся в подобную работу. Там, откуда только что прибыл.
— Сегодня же, — продолжает между тем начальник отдела пропаганды, — и начинайте знакомиться со своими новыми коллегами, включайтесь в работу. [127]
Вот так и определилось мое место на войне. Довоенный преподаватель, затем начальник кафедры в одной из академий, лектор Главного политического управления РККА, я стал сотрудником седьмого отдела, начал работу среди войск, а впоследствии и среди населения противника.
Седьмой отдел ГлавПУ РККА представлял собой сплоченный, работоспособный коллектив. В его аппарате были специалисты не только по Германии, но и по многим другим сопредельным странам. Но вполне естественно, что в тот, начальный, период войны основная нагрузка ложилась конечно же на нас, ведущих пропаганду на солдат и офицеров гитлеровской армии. И здесь поистине неоценимую помощь нам оказывали находящиеся в Москве немецкие политэмигранты. Среди них поэты Иоганнес Бехер и Эрих Вайнерт, драматург Фридрих Вольф, прозаики Вилли Бредель и Альфред Курелла, публицисты Фрида Рубинер и Артур Пик. С их участием мы в довольно короткий срок наладили выпуск листовок с обращением к солдатам противника, различных бюллетеней, иллюстрированных журналов и газет, брошюр, открыток с фотографиями и карикатурами.
Что же печаталось в этих изданиях? В моем личном архиве до сих пор хранятся некоторые из них. Вот, например, о чем говорилось в листовке «Война против Советского Союза — преступна и безнадежна»:
«Немецкий солдат! Нападением на Советскую Россию Гитлер совершил самое тяжкое преступление против немецкого народа.
Почему эта война преступна?
Потому, что русский народ всегда был другом немецкого народа: он поддерживал Германию в тяжкие дни Версаля; он подписал с Германией Рапалльский договор в то время, когда Германия была изолирована. Советская Россия заключила с Германией пакт о ненападении и строго его выполняла. Никто в Германии не предъявлял России никаких жалоб и претензий...
Вам говорят, что фюрер якобы предупредил нападение России на Германию. Это ложь! Всему миру известно, что русские мобилизовали свою армию только после вторжения германской армии в Советскую страну. Если бы Советская Россия вознамерилась посягнуть на Германию, она имела бы для этого достаточно возможностей в то время, когда германская армия была связана на Западе. Факты разоблачают Гитлера...
Война уже обошлась германскому народу в миллионы человеческих жизней. Она будет продолжаться до тех пор, пока Гитлер и его шайка правят Германией.
Чтобы покончить с войной, необходимо свергнуть Гитлера.
Солдаты! Довольно кровопролития и трупов! Сговаривайтесь между собой!
Отказывайтесь наступать! [128]
Кончайте эту преступную и безнадежную войну!»
В своей работе мы учитывали и то обстоятельство, что сейчас миллионам немцев, одетым в солдатские мундиры, непрерывным потоком идут из тыла, с родины, письма. Пишут жены и невесты, дети и матери. И между строк, естественно, сообщают о своих страданиях и лишениях. Это — факт! Письма, как говорится, работают сами за себя.
«Что происходит в Германии?» — так назывался бюллетень, который мы выпускали регулярно во время войны. Материал для него черпали из писем немецким солдатам, разными путями попадавших в наши руки. Приведу содержание некоторых из них.
Ефрейтору Людвигу Цикмунду пишет мать из Лейпцига: «Стряслось великое несчастье. Я потеряла старшего сына, а ты брата. Какое страшное горе! Эта ужасная война сломала, исковеркала всю нашу жизнь... Люди, у которых вместо сердца камень, лицемеры, пытаются утешить нас, матерей. Нам говорят: радио сообщает о новой победе, германская армия захватила еще один город. Тошно слушать такие речи. На что нам чужие, неизвестные города. Теперь ты у меня остался один и я больше всего боюсь тебя потерять».
Жена солдата Гельмута Фишера сообщает ему из Ганновера: «В городе появилось много калек. Встречаются безногие и безрукие. Это инвалиды войны. Представь себе, что им даже завидуют. Они потеряли руку или ногу, а другие отдали жизнь. В городе стало много вдов и сирот».
В ряде иллюстрированных листовок под заголовками «Голос матери», «Где папа?», «Папа мертвый!» с фотографиями и выдержками из писем матерей и жен мы обращались к простым человеческим чувствам солдата: сына, мужа, отца своих детей.
«Мой любимый мальчик! — так начинается письмо к ефрейтору Гельмуту Шейне от его матери из Бреслау. — Дни идут один за другим, а от тебя нет никаких вестей. Я часто думаю: может быть мне помолиться за тебя? Должен же бог смилостивиться над нами, матерями. Но молитва у меня не выходит. Я рычу, как раненый зверь: зачем, зачем все это? Кому нужна эта война? Нам она не нужна! Живешь ведь только один раз и как хорошо можно прожить в мире и в труде!»{2}
«Где папа? — спрашивает малыш, пугливо прижавшись к коленям матери. — Почему папы нет дома, куда он ушел, почему со мной не играет?..»
Бедный ребенок! Он еще не знает, что стал сиротой, а от его отца осталась только изображенная здесь, на фотографии, стальная каска на кресте... [129]
...»Папа мертвый!» — рыдает девочка, схватившись ручками за голову. А рядом — труп убитого немецкого солдата. Девочка постарше малыша, она уже понимает, что случилось нечто страшное, непоправимое. Но она еще не знает, кто в этом повинен, В нашей листовке мы разъясняем нашему читателю-солдату: «Обвини Гитлера! Он это сделал!»
Листовки, листовки... Как уже говорилось выше, в их подготовке активное участие принимали и немецкие коммунисты, антифашисты и просто передовые люди Германии, с приходом к власти Гитлера вынужденные покинуть родину.
В октябре 1941 года ЦК КПГ обратился с воззванием к немецкому народу и армии, призывая их порвать с Гитлером, кончать войну, бороться за новую, свободную и демократическую Германию. «Немецкие рабочие, — говорилось в этом воззвании, — разве не позор для вас, что вы не воспрепятствовали Гитлеру начать войну против единственного в мире социалистического государства, что вы на заводах куете оружие против страны, в которой хозяевами являются рабочие и крестьяне? Разве вы не понимаете, что тем самым вы куете цепи еще худшего собственного рабства?..»
В духе этого воззвания немецкими политэмигрантами в Москве была написана и серия листовок с обращением к немецким солдатам. «Путь к миру» — так назвали одну из них бывшие депутаты германского рейхстага Вильгельм Пик, Вильгельм Флорин и Вальтер Ульбрихт. «В своем безумном намерении завоевать весь мир, — писали они, — Гитлер ведет Германию к самому ужасному поражению. Своей преступной войной и зверствами в оккупированных странах он вызывает ненависть всех народов и готовит Германии новый, еще худший Версаль. Гитлер губит Германию. Он ведет ее к катастрофе. Гитлер — это война без конца. Ни одна страна не заключит мира с Гитлером, который нарушил все свои договоры. Путь к спасению — это свержение Гитлера самим немецким народом. Настала пора действовать!»
С прочувственным словом «К солдатам, землякам!» обратился старейший деятель германского рабочего движения Вильгельм Пик. «Для меня ужасно сознание, — писал он, — как много сыновей нашего немецкого народа бессмысленно гибнет в этой войне. Вы умираете за Гитлера, который гонит Германию в бездну. Между тем Германия нуждается в вашей жизни, а не в вашей смерти. Кончайте эту преступную войну. Поверните с фронта домой. Или переходите в советский плен. Это от всего сердца советует вам человек с честным именем, всю свою жизнь посвятивший борьбе за наш немецкий народ...»
Болью за свой народ, опозоренный и обесчещенный Гитлером, благородным гневом против тех, кто трусливо прячется в стороне, горячим призывом к действию звучали и стихи поэта-трибуна, [130] немецкого коммуниста Эриха Вайнерта. «Довольно горя и позора!» — так называлось одно из стихотворений.
Терзаюсь горько мыслями моими:Стихи поэта-коммуниста мы, как правило, печатали отдельными листовками.
И тут, думается, будет как раз уместным рассказать в нескольких словах о том, какими же путями доходила до солдат противника вся наша печатная продукция.
Основную роль конечно же в этом деле играла военная авиация. В боевые вылеты экипажи бомбардировщиков брали не только авиабомбы, но и пачки листовок. В доставке нашей печатной продукции «адресату» активное участие принимали и разведчики. Отправляясь на задания, они брали с собой и посильную ношу листовок.
Широко использовались и такие технические средства доставки, как агитснаряды, агитмины и винтовочные агитгранаты.
Случалось, что пачки листовок пересекали линию фронта на воздушных шарах или даже бумажных змеях. И хотя грузоподъемность таких «аппаратов» была ничтожной, мы все-таки всячески поддерживали подобные местные эксперименты.
Неожиданно получил новое назначение. Отныне я — начальник седьмого отдела политуправления Калининского фронта. Еду к новому месту службы воодушевленный широкими планами развертывания идеологической войны с противником...
Гитлеровский план блицкрига и взятия Москвы еще до наступления зимы к этому времени с треском провалился. Мы отстояли столицу и даже продвинулись на запад, очистив от гитлеровцев значительную часть временно оккупированной врагом территории. Только войска Калининского фронта за период зимнего контрнаступления освободили Калинин, Андреаполь, Торопец, вышли на подступы к Великим Лукам, Велижу, Демидову и Белому.
А теперь уже шло лето 1942 года, принесшее нам вместе с успехами и новые тяжелые испытания. Потерпев поражение под Москвой, не добившись своих целей под Ленинградом, противник [131] основными силами устремился на юг и юго-восток. Гитлеровцы заняли Крым, подошли почти вплотную к Волге и Кавказу. В трофейных немецких журналах мы видели фотографии фашистских танков в долине Терека. А военнопленные гитлеровцы твердили новый преподанный им нацистской пропагандой урок: зима — для русских, лето — для немцев!
В это лето войска Калининского фронта вели не только оборонительные бои с противником, но и наносили по нему контрудары, оттягивали часть вражеских сил на себя, чтобы хотя бы этим облегчить положение советских войск на юге.
Наш отдел тоже делал все возможное, чтобы по-своему, средствами и методами идеологического воздействия на противника, помочь войскам фронта в выполнении их боевых задач. В тесном контакте с разведотделом штаба фронта мы занимались изучением политико-морального состояния личного состава противостоящих нам гитлеровских частей и соединений, вели карту их размещения, картотеку на командный состав. Кроме того, регулярно издавали — для служебного пользования — информационный бюллетень со сводными материалами, характеризующими политико-моральное состояние немецких войск. Одним словом, мы всегда знали нашего противника. Благодаря этому и командование фронта в своей оперативной деятельности, и мы сами в нашей пропаганде никогда не шли на ощупь, вслепую.
Помимо этого нам приходилось нередко выступать в частях и соединениях фронта, на сборах командного состава с докладами о разбойничьей политике германского империализма, о фашистской «расовой теории», о книге Гитлера «Майн кампф» и по многим другим вопросам, связанным с политико-моральным состоянием немецкой армии. Нас слушали с интересом. И каждое такое выступление, вне сомнения, воспитывало у красноармейцев и командиров еще большую любовь к Родине, ненависть к врагу и веру в победу нашего правого дела.
И все-таки основной, главной задачей коллектива седьмого отдела была пропаганда на войска противника, устная и печатная. Для этой цели у нас была своя походная типография. Она размещалась на трех грузовых автомашинах. На одной мы возили немецкие наборные кассы, на другой крепилась плоскопечатная машина, на третьей находились переносная тигельная машина и запасы бумаги. Правда, наши наборщики не знали немецкого языка. Но мы обучили их просто алфавиту, и они буква за буквой набирали заданный текст по рукописи, отпечатанной на пишущей машинке. Зато отдел имел хороших творческих работников и переводчиков.
В своих листовках мы старались по возможности не дублировать издания Главного политического управления, не поднимать глобальных тем. Да в этом просто не было и надобности: из Москвы мы получали большие партии подобных листовок, которые затем распространялись силами фронтовой авиации. [132]
Наши же издания были оперативными, непосредственно связанными с положением на Калининском фронте. Они подчас отражали отдельные события, бои, потери, показания военнопленных и даже адресовались конкретным воинским соединениям противника. «Помощи вам не дождаться!» — так, например, была названа листовка, выпущенная нами в декабре 1942 года с обращением к немецким солдатам, окруженным в городе Великие Луки. Вот что в ней писалось:
«Солдаты! Командир вашей 83 пд генерал-лейтенант Шерер призывает вас держаться до последнего патрона, обещая скорую подмогу. Сам генерал находится в тылу, в безопасности, и ему легко это обещать. Но спросите ваших офицеров:
а) почему генерал Шерер не помог 257 пп вашей дивизии, который был окружен русскими в районе деревень Шелково, Федьково, Марково и целиком разгромлен?
б) почему генерал Шерер не выручил приданный вашей дивизии 343-й охранный батальон, который был окружен и разгромлен русскими в районе города Новосокольники и остатки которого во главе с командиром батальона сдались в плен?
Мы не говорим, что генерал не хочет вам помочь.
Он не может этого сделать!
Потому что русские успешно наступают на всем фронте. Потому что немецкая армия с большими потерями откатывается на запад. Потому что Гитлер вынужден бросить свои последние резервы в Италию и Францию, где ему угрожает высадка наших английских и американских союзников.
Помощи вам не дождаться! Помогите себе сами!
Прекратите бессмысленное сопротивление и сдайтесь в плен!»
В тот период мы выпускали немало листовок и от имени немецких военнопленных, изъявивших желание обратиться к своим бывшим сослуживцам. В них они рассказывали о гуманном обращении с ними в советском плену.
При опросе военнопленных мы всякий раз интересовались, читали ли они наши листовки, какие из них им особенно запомнились, что говорят о нашей пропаганде немецкие солдаты.
Это было своеобразной «консультацией с читателем».
Как уже говорилось выше, наряду с печатной нами в короткий срок было налажено и ведение устной пропаганды на войска противника. Для этой цели мы использовали как установленные на автомашинах МГУ (мощные говорящие установки), так и ОГУ (окопные говорящие установки). Последние были легкими, переносными.
Наши программы звуковещания всегда начинались с музыки. После чего шло короткое уведомление наших солдат о передаче. И затем уже — основная часть, которая велась на немецком языке. [133]
В моем личном архиве сохранился текст программы звуковещания № 28, составленной в апреле 1943 года. Называлась она «1 Мая 1943 года». Приведу ее здесь в несколько сокращенном виде:
«1. Эйслер — «Марш единого фронта» (грамзапись).
2. Внимание! Внимание! Товарищи бойцы, командиры и политработники! Говорит красноармейская звуковещательная станция. Начинаем передачу на немецком языке для войск противника...
3. (Уже на немецком языке.) Внимание! Внимание! Близится день Первого мая. Что стало с чудесной традицией немецких рабочих праздновать день Первого мая? Когда-то в мирные времена ты, немецкий рабочий, и твои близкие шли в этот день с цветами по улицам Берлина, Эссена или Гамбурга. А теперь ты лежишь в грязном окопе, где тебя в любой момент может настигнуть пуля. Отчего это так? За что? К чему?
День Первого мая в Германии будут отмечать только иностранные рабочие. Немцы — на фронте. Немецкая земля остается без немцев. Французские, бельгийские, польские и другие иностранные рабочие в этот день будут едины в общей ненависти к Гитлеру и его своре.
День Первого мая тысяча девятьсот сорок третьего года будет отмечен в Германии как день тотальной мобилизации. Рабочих мужчин — на фронт! Стариков, женщин и подростков — на работу! По заявлению Геринга — без ограничения времени! Гитлер — это война без конца! Гитлер — это тотальное обескровливание немецкого народа!
Немецкие рабочие в военных шинелях! Все, у кого сохранилась память о борьбе за свободу своего народа, в день Первого мая тысяча девятьсот сорок третьего года должны решить: конец войне, прочь Гитлера и его клику, на борьбу за свободу немецкого народа!..»
Здесь следует оговориться, что при ведении устной пропаганды у нас были как радости, так и неудачи, приводившие подчас даже к человеческим жертвам. Особенно часто это случалось при работе на МГУ. Сказывались несовершенство этой установки, а также ее уязвимость от огня противника.
Зато наши ОГУ в этом смысле были в гораздо лучшем положении. Вещание из этих установок велось из окопа или даже из блиндажа. Оттуда рупор с кабелем выносился в поле, тщательно маскировался на земле, а то и крепился где-нибудь на дереве. Конечно, во время передачи противник тоже обстреливал это место, но ему редко когда удавалось повредить рупор или перебить кабель. К тому же подобное повреждение мы тут же исправляли и продолжали передачу.
Правда, и у окопной говорящей установки были свои недостатки. Это прежде всего ее малая мощность. К тому же в отличие [134] от МГУ она требовала частой перезарядки аккумуляторных батарей.
Но с этим еще можно было мириться.
У стен Великих Лук и дальше...
25 августа 1941 года мы оставили город Великие Луки. А в конце ноября 1942-го вновь вернулись к его древним стенам, окружив немецкий гарнизон, оборонявший город.
Конечно, Великие Луки — не Сталинград. Да и котел здесь оказался гораздо меньших размеров: в окружение попали чуть больше 7000 солдат и офицеров противника. Командовал гарнизоном командир 277-го полка 83-й пехотной дивизии подполковник барон фон Засс.
Да, Великолукская операция не отличалась большим размахом. Однако 3-я ударная армия нашего фронта сковала здесь до 10 немецких дивизий, вынудив гитлеровское командование усилить действовавшие на великолукском направлении войска 6 дивизиями. В ходе Великолукской операции немецко-фашистские войска потеряли более 59 тысяч убитыми и ранеными, 4000 человек пленными, 250 танков, 770 орудий и минометов, 1150 автомашин и много другого вооружения и техники. А это уже был чувствительный удар для фашистского верховного командования, неудержимо катящегося в то время к сталинградской катастрофе.
...Мы прибыли под Великие Луки не всем отделом, а оперативной группой, захватив с собой лишь походную типографию да одну армейскую МГУ. Не забыли, естественно, и картотеку на 83-ю пехотную немецкую дивизию, начав сразу же дополнять ее сведениями о составе и боеспособности окруженного вражеского гарнизона.
А положение там ухудшалось с каждым днем: росли потери, солдатский паек урезывался до минимума, мало было боеприпасов, нечем лечить и даже перевязывать многочисленных раненых. Сжазывалась и оторванность гарнизона от штаба 83-й дивизии, находящегося в Новосокольниках, что в тридцати километрах от Великих Лук. Именно оттуда командир дивизии генерал-лейтенант Шерер слал беспрерывные радиограммы подчиненному ему подполковнику фон Зассу, требуя от него держаться во что бы то ни стало и обещая снабдить гарнизон всем необходимым.
В своих листовках и звукопередачах того периода мы настойчиво внушали солдатам и офицерам окруженного гарнизона, что их положение безнадежно, жертвы напрасны, сопротивление бессмысленно, что у них есть единственный выход — сдаться в плен. Рассказывали и об агонии 6-й немецкой армии в сталинградском котле, где уже началась массовая сдача в плен, об успешном наступлении советских войск на всем фронте, о тяжелых потерях гитлеровской армии во второй зимней кампании, которую сами немцы прозвали «белой смертью». Мы снова и снова напоминали [135] о нашем гуманном обращении с пленными, которые обеспечиваются хорошим питанием, лечением и уходом за ранеными и больными. Живыми свидетелями того были сами немецкие военнопленные, которые по собственной инициативе выступали у микрофона нашей МГУ с рассказом о себе, призывали сдаваться в плен. И такими добровольцами были не только солдаты, но и офицеры, военные врачи и даже два евангелических пастора.
Следует отметить, что в борьбе за жизни попавших в безвыходное положение немецких солдат нашим идеологическим противником в то время являлся не какой-то безвестный «офицер по национал-социалистскому воспитанию», а сам командир 83 пд генерал-лейтенант Шерер. Бессильный чем-либо реальным помочь осажденному гарнизону, он бросил ему пропагандистский «пряник», стремясь хотя бы этим удержать его от капитуляции. По радио из Новосокольников был передан приказ генерала Шерера гарнизону города Великие Луки: фюрер лично-де следит за его судьбой и даже приказал деблокировать гарнизон в кратчайший срок. Весь личный состав за преданность и стойкость награждается Железными крестами второго класса, а лица, уже имеющие такую награду, получают Железный крест первого класса. Подполковник фон Засс этим же приказом награждается Рыцарским крестом. В дополнение всему личному составу гарнизона после деблокирования был обещан внеочередной двухнедельный отпуск с поездкой на родину.
Этот пропагандистский трюк врага мы парировали серией листовок. Приведу содержание одной из них:
«Солдаты! Не верьте обещаниям ваших офицеров, будто вас скоро выручат. Нет! Вы окружены плотным кольцом русских, которое все теснее сжимается вокруг вас. Все попытки помочь вам извне разбиты в прах. Тщательно подготовленное зимнее наступление русских началось и успешно развивается на всех фронтах. Красная Армия уже продвинулась далеко на запад от Великих Лук.
У вас один путь спасения — сдача в плен!
Иначе — смерть вдали от родины, на чужой земле.
Солдаты! В этот решительный час вспомните о своих семьях, которые ждут вас домой, вспомните о родине, которой нужны живые работники, а не трупы!
Думайте, решайтесь, действуйте!
Каждый час промедления может стоить вам жизни».
Беседуя с пленными из великолукского гарнизона, я каждому задавал один и тот же вопрос: что удерживает остальных их сослуживцев от единственно благоразумного в создавшемся положении шага — сдачи в плен? Оказалось, что не что иное, как сложившееся мнение, что плен — это позор, а военнопленный — изменник родины.
Нужно было объяснить немецким солдатам их заблуждение. Но как сделать так, чтобы они безоговорочно поверили нам? [136]
Думали долго и наконец нашли такой материал, против которого не смог бы возразить даже сам генерал Шерер. Он-то и лег в основу очередной листовки «Является ли военнопленный изменником?»
«Солдаты! — писали мы в ней. — Ваши офицеры пытаются вас уверить, будто сдача в плен — это позор, а военнопленный — изменник родины.
Так ли это на самом деле?
Попросите у ваших офицеров, пусть они покажут вам имеющееся у каждого из них официальное руководство для обучения войск, изданное верховным командованием армии, где написано буквально следующее:
«Исключительные обстоятельства, как, например, тяжелое ранение, отсутствие оружия или боеприпасов, а также когда борьба становится бесцельной и жертва жизнью бесполезной для отечества, вполне оправдывают переход в плен».
Разве ваше положение, солдаты, в осажденном городе Великие Луки не подводит под эти исключительные обстоятельства?
Подумайте, какую пользу принесет родине ваша смерть?
Подумайте о своих семьях!
Помните: плен — не позор, а акт благоразумия!
Решайтесь, действуйте, переходите к нам в плен!»
И все-таки подобного разъяснения было конечно же еще недостаточно. Нацистская пропаганда немало потрудилась над тем, чтобы внушить немецкому солдату настоящий ужас перед перспективой попасть в советский плен. Ему настоятельно внушалось, что там его якобы ждет либо немедленный расстрел, либо мученическая смерть от голода и непосильной работы в «страшной Сибири».
Как помочь солдату гитлеровской армии преодолеть эту боязнь?
Не довольствуясь одними лишь выступлениями у микрофона нашей МГУ немецких военнопленных, изъявивших на это желание, мы в период Великолукской операции начали впервые производить так называемую обратную засылку добровольно сдавшихся к нам в плен солдат и унтер-офицеров в свои бывшие подразделения. Естественно, если получали на это их личное согласие. Им ставилась одна задача — рассказать сослуживцам правду о советском плене и тем самым спасти их от бессмысленной гибели.
Наступил декабрь с его морозами и метелями. Все попытки гитлеровцев деблокировать извне, со стороны Новосокольников, свой осажденный гарнизон успеха не имели. А кольцо окружения города тем временем все больше сжималось. В наши руки один за другим переходили опорные пункты противника, находившиеся в населенных пунктах западнее Великих Лук. [137]
В этих условиях во избежание излишнего кровопролития по согласованию с военными советами фронта и армии мы решили направить к коменданту вражеского гарнизона подполковнику фон Зассу своих официальных парламентеров с предложением прекратить бессмысленное сопротивление и сложить оружие.
Подобрать парламентера и его ассистента было не так уж и трудно. Желающих выполнить эту благородную миссию оказалось много. Остановились на кандидатуре старшего инструктора политотдела 3-й ударной армии по работе среди войск противника старшего лейтенанта М. Д. Шишкина. Он коммунист, свободно говорит по-немецки. В ассистенты назначили командира взвода из 28-й стрелковой дивизии лейтенанта В. И. Смирнова. Обоих тщательно проинструктировали, ознакомили с текстом письма-ультиматума, которое необходимо было вручить только лично в руки подполковнику фон Зассу.
Во всех подробностях помню то морозное декабрьское утро. Передо мной стоят два молодых подтянутых офицера. Сосредоточенные, но без малейшей тени страха на лице. А ведь они идут в логово коварного, жестокого врага. Идут без оружия, с одним лишь белым флагом в руках.
В десять ноль-ноль по договоренности с командованием осаждавшей город дивизии огонь с нашей стороны прекращен. В наступившей тишине подхожу к микрофону МГУ и обращаюсь по-немецки к противнику:
— Внимание! Внимание! Слушайте меня все! Очень важно! Немецкие солдаты и офицеры! К вам идут советские парламентеры. Они идут под белым флагом, без оружия и несут с собой предложение от советского командования. Ведите их без задержки к начальнику вашего гарнизона. Не стреляйте по ним. Помните, парламентеры — лица неприкосновенные. Их поручение очень важное, оно касается всех вас, вашей жизни, вашей судьбы.
Это обращение я повторяю дважды.
...Они пошли вдвоем, пошли прямо по снежной целине навстречу опасности. Пошли не оглядываясь, торжественно, как на параде, с высоко поднятым над головой белым флагом. А мы долго и молча смотрели им вслед, пока они не скрылись за морозной пеленой зимнего утра...
Короткий декабрьский день на этот раз показался нам необычайно долгим. Работа не клеилась. Даже разговаривать не хотелось. У всех в мыслях одна дума: как-то там наши товарищи? Как встретили их во вражеском логове?
Наступили сумерки, пошел снег, завьюжило. И тут с наблюдательного пункта сообщили: в поле замечены двое, направляются к нам.
...В нашей землянке сразу стало тесно и шумно. Все возбуждены, говорят одновременно, перебивая друг друга. Наконец, дав нашим парламентерам отдышаться, молча слушаем рассказ старшего лейтенанта Шишкина. [138]
— Когда мы подошли к немецкому переднему краю, — говорит Михаил Дмитриевич, — я взглянул на часы. Было без пяти минут одиннадцать. К нам вышел унтер-офицер в сопровождении двух автоматчиков. Я объяснил ему, кто мы такие и зачем пришли. Он без слов повел нас в землянку к своему командиру роты. Здесь я снова объяснил, теперь уже капитану, кто мы, зачем пришли, и показал пакет, адресованный лично подполковнику фон Зассу.
Капитан сразу же согласился проводить нас к начальнику гарнизона. Но потребовал, чтобы мы позволили завязать себе глаза. Мы согласились. И тогда нас повели.
Шли медленно (с повязкой на глазах не очень-то разгонишься), чувствуя под ногами то снежное поле, то накатанную дорогу, потом какие-то деревянные мостки. Дважды даже переходили железнодорожное полотно. Наконец нас ввели в какое-то помещение и здесь развязали глаза. Огляделись. Стоим в коридоре, освещенном единственной электрической лампочкой.
На часах уже половина второго. Выходит, сюда нас вели более двух часов. Может быть, и сознательно петляли, чтобы затруднить нам ориентировку.
Из боковой двери к нам вышел немецкий офицер. Холеная бородка, подстриженная в стиле испанских грандов, на плечах — подполковничьи погоны. Оказалось, сам фон Засс.
Мы представились, и я протянул барону пакет, адресованный на его имя. Но он, однако, отказался его принять и сухо заявил, что не имеет для этого полномочий от своего вышестоящего командования. Я предвидел такой исход дела. Поэтому тут же устно изложил предложение нашего командования о прекращении бессмысленного сопротивления вверенного ему гарнизона.
Барон выслушал меня и ответил буквально следующее: «Вы — русские офицеры и защищаете интересы России, мы — немецкие офицеры и защищаем интересы Германии. А чье положение безнадежно — покажет будущее».
На том наши переговоры и закончились. Наступила пауза.
— Господин капитан, — обратился барон к стоявшему за его спиной молодому офицеру, видимо адъютанту, — проводите русских парламентеров. И учтите, — повысил он голос, явно в расчете на нас, — вы отвечаете за то, чтобы ни один волос не упал у них с головы!
Подполковник повернулся и ушел, а нам опять завязали глаза и проводили до переднего края. А оттуда мы уже направились сюда.
Правда, когда отходили от немецких позиций, один какой-то негодяй все-таки пустил нам в спину очередь из автомата. Мы залегли. Но тут же снова поднялись и пошли дальше. Больше в нас не стреляли.
В ночь под новый, 1943 год мы вторично передали осажденному [139] немецкому гарнизону (правда, теперь уже по радио) предложение советского командования о капитуляции, указали время и место встречи представителей и условный сигнал при положительном ответе — три зеленые ракеты.
Такого ответа не последовало.
А бои шли теперь уже в самом городе, не утихая ни днем ни ночью. Горели и рушились дома, улицы стали практически непроходимыми. Пробираясь задними дворами и уцелевшими кое-где переулками вслед за нашими наступающими подразделениями, мы вели почти непрерывные звукопередачй. У микрофона МГУ выступали немецкие антифашисты, пленный евангелический пастор, который в своей проповеди освобождал германских солдат от присяги фюреру. К своим сослуживцам обращался и бывший денщик барона, разоблачая перед ними своего шефа, который гонит подчиненных на смерть, а сам тем временем прячется в безопасном бункере.
17 января 1943 года остатки немецкого гарнизона в Великих Луках сложили оружие и сдались в плен. И вот они уже стоят перед нами нестройными шеренгами, грязные, обросшие и отощавшие. Отдельно — группа офицеров из 57 человек во главе с подполковником фон Зассом. Уцелевшие каменные здания бывшего военного городка буквально забиты ранеными: они лежат в комнатах и даже коридорах, кое-кто на нарах, а большинство прямо на полу, живые среди мертвых.
Большую активность проявляют недавно прибывшие к нам с представителем Главпура немецкие антифашисты. Они переходят от одной группы пленных к другой, знакомятся, беседуют, отвечают на их вопросы.
На другой день всех пленных собирают в автомобильном гараже — самом большом из уцелевших зданий города. Здесь перед ними выступил немецкий писатель-коммунист Альфред Курелла. Он говорил о положении на фронтах, о сталинградском котле, о разбомбленных немецких городах, где жены и дети, может быть, вот этих же солдат, еще вчера проливавших кровь за фюрера, вынуждены сутками просиживать в бомбоубежищах.
— Кто же главный виновник ваших страданий здесь, на фронте, и бедствий немецкого народа на родине? — обращаясь к пленным, спрашивает Курелла. И сам же отвечает на свой вопрос: — Гитлер и его хозяева — капиталисты и прусские юнкеры, которым бесноватый фюрер пообещал богатую добычу и новые поместья в России. А трудовому народу Германии эта война не нужна! Ибо немецкий солдат воюет и гибнет за чуждые ему интересы.
— Я сам еще недавно был среди вас, — сказал другой выступающий, бывший обер-лейтенант люфтваффе, а теперь убежденный противник фашизма Августин. — Мой самолет сбили над Ельней, и я попал в советский плен. Здесь окончательно прозрел, [140] понял, что моим врагом являются не русские рабочие и крестьяне, которые сбросили своих господ и строят социалистическое государство, а Гитлер и его клика. Я примкнул к тем немцам, которые борются против этой преступной войны. И скажу вам как человек, который любит свою родину и свой народ, как немец немцам: чем скорее мы покончим с гитлеризмом, тем лучше для нашего народа, для будущего Германии!
— Я потомственный рабочий, — говорил здесь обер-ефрейтор Гольд. — Мой отец был коммунистом, и я с детства сердцем воспринял великий призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Но началась война, и меня погнали в Россию убивать таких же рабочих людей, как я сам и мой отец. Вот почему я сразу же сказал войне «нет» и добровольно перешел в советский плен...
С удивлением и жадностью слушали пленные эти поразительные речи. Надо же! И все это говорят не «большевистские агитаторы», не русские офицеры, а свои же немцы, двое из них даже одеты в мундиры вермахта! И тает лед, светлеют лица, из задних рядов слышатся уже одобрительные реплики.
Неожиданно для всех слово просит один из военнопленных. Он выходит вперед и представляется собравшимся: радист из батальона связи, родом из города Цессена, сын рабочего.
— Я благодарю господина Куреллу, — говорит он, — за его речь, которая многим откроет глаза. Как жаль, что ее не могут послушать сотни наших товарищей, которые покоятся на солдатском кладбище на окраине Великих Лук. Им обещали Железные кресты, а наградили березовыми, надмогильными. А тот, кто безжалостно гнал их на смерть, жив-здоров, даже получил от фюрера свой Рыцарский крест. Теперь-то мы знаем, кто повинен в наших страданиях и в смерти половины гарнизона.
И тут не выдерживают нервы у барона фон Засса. Он срывается с места и тоже просит слова. Начинает опровергать обвинения в безжалостном отношении к своим подчиненным, силится доказать, что он-де только выполнял долг немецкого офицера, Говорит, что честно делил вместе с солдатами тяжелую участь, голод и холод.
Это-то и явилось той самой искрой, от которой вспыхнул пожар. Гул возмущения прошел по рядам пленных. Солдаты сами вытолкнули вперед денщика фон Засса. Потребовали:
— Расскажи всем, как «голодал» господин подполковник!
Тот по привычке все еще робеет перед бывшим начальством. Но все же свидетельствует, что господин подполковник не голодал. Он сам три раза в день вскрывал ему превосходные консервы и пачки галет. И даже во время сдачи в плен нес за господином подполковником два чемодана: один — с бельем и одеждой, другой — с консервами и галетами.
Показания денщика вызвали новый взрыв негодования среди изголодавшихся солдат. [141]
— Позор! Свинство! — кричали пленные.
А какой-то осмелевший голос даже бросил барону:
— Ваш Рыцарский крест, господин подполковник, забрызган кровью немецких солдат!
Так обычная поначалу беседа с солдатами бывшего немецкого гарнизона города Великие Луки превратилась не только в антифашистский митинг, но и в своеобразный общественный суд над матерым гитлеровцем бароном фон Зассом.
Наступивший 1943 год явился поистине годом коренного перелома в ходе Великой Отечественной войны. Гитлеровские генералы не успели еще как следует оправиться от катастрофы с 6-й армией под Сталинградом, как в исторической битве на Курской дуге получили такое новое поражение, после которого навсегда выпустили из своих рук стратегическую инициативу. И хотя фашистская пропаганда изо дня в день теперь трубит о некой «эластичной обороне», о «выравнивании и сокращении линии фронта», в это не верят даже сами немецкие солдаты. Они уже по-своему комментируют подобные сообщения. Так, один из военнопленных охарактеризовал «незначительное» отступление своей части как «легкий драп под крепким натиском», а другой, говоря о «сокращении» линии фронта, резонно заметил: «Самая короткая линия фронта — вокруг Берлина».
Да и сам немецкий солдат после двух лет войны с Советским Союзом стал далеко не таким, каким был, к примеру, летом и осенью 1941 года. В гитлеровском вермахте все больше становится пожилых, физически неполноценных и даже политически неблагонадежных военнослужащих, потерявших веру как в победу, так и в гитлеровское государственное и военное руководство.
...Очередная партия военнопленных. Пожилой солдат, раненный в ногу, еле идет, держась за плечо товарища. Увидев меня, падает на колени, рыдая, как ребенок:
— Герр оберст! Я рабочий человек, у меня двое детей, я тяжело ранен, пощадите меня!
— Мы не нацисты, — отвечаю я ему, — мы раненых не добиваем, а лечим. Вот отправим вас в госпиталь, и там, на досуге, можете поразмыслить, как это вы, пролетарий, пошли воевать против рабочего, советского государства.
Другой военнопленный — высокий, худой, чернявый — обращается ко мне по-французски:
— Мосье колонель! Я прошу меня выслушать, у меня важное сообщение.
Беседую с ним с глазу на глаз во фронтовой землянке.
— Я не немец, а люксембуржец, — сразу выпаливает пленный. — Я ненавижу Гитлера и нацистов! И с отвращением ношу вот эту форму. [142]
— Но как же вы оказались в рядах гитлеровского вермахта?
— Фашисты оккупировали наше маленькое государство, — рассказывает он, — и присоединили его к Великой Германии. Мы объявлены подданными третьего рейха, и поэтому молодых люксембуржцев тоже призывают в вермахт и гонят на войну.
— Почему же вы не пытались уклониться, дезертировать? — спрашиваю я. — Ведь рядом — Франция. Примкнули бы к французскому Сопротивлению.
— Нас строго предупредили, — отвечает пленный, — что, если кто дезертирует, его родители будут арестованы и депортированы в концлагерь.
— Есть ли еще люксембуржцы в вашей роте, в вашем полку?
— Я знаю еще двоих в нашей роте.
Он охотно соглашается выступить у микрофона МГУ с обращением к своим соплеменникам...
Среди пленных выявляются и поляки из Силезии.
— Поляки, — спрашиваю их, — а как вы попали в гитлеровский вермахт?
— Мы, — отвечают они, — считаемся фольксдойче, хотя родились в Польше и признаем себя поляками.
Оказывается, в оккупированных странах фашистские расовые комиссии проверяют национальный состав населения и лиц от смешанных с немцами браков зачисляют в фольксдойче — немецкую народность.
То же самое рассказывают и пленные чехи — фольксдойче из оккупированной Чехословакии. Поэтому в нашем очередном донесении в Москву мы просим срочно снабдить нас листовками на языках этих народностей. И вскоре получаем их.
Что же писалось в этих листовках? Передо мной одна из них на чешском языке. «Чехи в немецкой армии! — говорится в ней. — Ваша родина, Чехословацкая республика, разорвана немцами в клочья, растоптана свобода и честь чехословацкого народа. А вы, чехи, позволили надеть на себя позорный мундир фашистских грабителей и убийц, воюете на стороне немцев.
Есть ли больший позор, чем эта служба вековым врагам своего народа?
Есть ли что-либо постыднее; чем смерть за палачей родины — немцев?
Если вы и дальше останетесь в рядах гитлеровской армии, вы заслужите проклятие своего народа и неизбежную смерть.
Знайте! Гитлеровская армия разгромлена на юге России. Ее остатки в панике отступают в Чехословакию, Румынию и Польшу. Красная Армия стоит уже в Карпатах, на границе Чехословацкой республики. Она несет свободу вашему народу от немецко-фашистского гнета.
Знайте! Плечом к плечу с Красной Армией сражаются против немецких захватчиков патриоты Чехословакии — воины 1-й отдельной чехословацкой бригады. Под командой верного сына [143] своего народа генерала Людвика Свободы воины этой бригады покрыли свои боевые знамена неувядаемой славой. Многие из них награждены орденами и медалями СССР и Чехословацкой республики.
Сейчас 1-я отдельная чехословацкая бригада с боями прокладывает себе путь на родину — в Чехословакию.
Чехи! Ваше место не у немцев, своих врагов, а в рядах тех, кто борется за свободу вашей родины.
Смойте свой позор, уходите от немцев! Переходите на сторону Красной Армии — армии-освободительницы! Становитесь под боевые знамена чехословацкой бригады!»
Подобные же разъяснения мы давали и другим фольксдойче — полякам, французам, люксембуржцам. Призывали повернуть оружие против их истинных врагов — гитлеровских захватчиков.
Катастрофа гитлеровского вермахта под Сталинградом потрясла немецкий народ. Действительно, это была едва ли не самая тягчайшая трагедия во всей истории Германии, когда на бессмысленную гибель бросили такую массу ее солдат.
— Кто виновник катастрофы на Волге?
— Как выйти из этой страшной войны?
— Что будет с Германией в случае ее окончательного поражения?
Эти и подобные им вопросы волновали теперь многих немцев. Сбросив с себя цепи бездумного послушания и слепого повиновения, эти люди пытались хоть как-то осмыслить происшедшее, начали все чаще задумываться о будущем своей страны, своего народа.
В советских лагерях для военнопленных немцев тоже шел процесс политического и духовного прозрения. Происходило в самом прямом смысле этого слова идейное размежевание между теми, кто еще верил бесноватому фюреру и его клике, и борцами за демократическую и свободную послевоенную Германию. Это-то и привело к рождению здесь таких антифашистских патриотических организаций, как Национальный комитет «Свободная Германия» и примкнувший к нему «Союз немецких офицеров».
Еще в июле 1943 года в одном из таких вот лагерей состоялась конференция военнопленных немецких солдат и офицеров. В ней приняли участие также политэмигранты, профсоюзные и культурные деятели Германии, бывшие депутаты рейхстага. Люди разных политических убеждений, но объединенные любовью к родине, сознанием того, что ее спасение в немедленном окончании войны, в устранении Гитлера и его режима, они собрались здесь, чтобы выработать единую программу действий, создать организацию, которая смогла бы стать во главе их антифашистской борьбы. Так был сформирован Национальный комитет «Свободная [144] Германия», состоящий из 38 человек. Во главе его стал президент, поэт-коммунист Эрих Вайнерт.
В сентябре того же года на конференции в другом, офицерском лагере военнопленных, была создана вторая антифашистская патриотическая организация — «Союз немецких офицеров». В единогласно принятом документе Задачи и цели «Союза немецких офицеров» говорилось о ее полном присоединении к движению «Свободная Германия» и признании программы Национального комитета. Таким образом, движение «Свободная Германия» значительно расширилось и стало как бы прообразом антифашистского Народного фронта Германии, в котором представители немецкого рабочего класса выступали в едином строю с патриотическими силами буржуазии и дворянства за новую, демократическую родину.
Мы, работники седьмого отдела политуправления фронта, получили в лице представителей Национального комитета авторитетных и квалифицированных союзников в работе среди войск противника.
Третью годовщину Великой Отечественной войны — 22 июня 1944 года — я встретил на передовой, на командном пункте одного из стрелковых батальонов. Прибыл сюда неспроста. С минуты на минуту должна открыть огонь наша артиллерия и вслед за этим в атаку пойдут танки и пехота. Это будет разведка боем накануне грандиозной наступательной операции под кодовым названием «Багратион».
Нашему фронту, к тому времени уже переименованному в 1-й Прибалтийский, поставлена задача разгромить витебско-лепельскую группировку противника и, отсекая немецкую группу армий «Север» от группы армий «Центр», содействовать трем Белорусским фронтам в окружении и разгроме всей минской группировки врага.
Но это — на будущее. Пока же только разведка боем. Моя задача на сегодняшний день — опрос захваченных во время этой разведки пленных для выяснения одного вопроса: знает ли гитлеровское командование о готовящемся наступлении наших войск, а если знает, то какие приняты им ответные меры?
...На командный пункт батальона доставляют первых пленных — шестерых солдат и одного лейтенанта. Я беседую с каждым из них отдельно. Выясняется следующее. В группировке противника пока никаких изменений нет. Наше наступление гитлеровцы считают неизбежным, но о том, что оно назначено на завтра, им неизвестно. Никаких особых мер для усиления обороны не принято. Почему? Да потому, что немецкие генералы слабо верят в то, что русские начнут наступать именно здесь. Местность вокруг лесисто-болотистая, сильно пересеченная, с плохими дорогами. [145] Одним словом, по их представлению малопригодная для наступления.
Часам к двенадцати закончив работу, собрался ехать. Необходимо было срочно довести полученные сведения до командующего фронтом генерала армии И. X. Баграмяна. Но на полпути моя машина застряла в непролазной грязи и пришлось пересесть на коня. К назначенному для доклада часу все-таки успел.
Выслушав мое сообщение, командующий, видимо, остался доволен, потому что тепло поблагодарил меня, а на прощание сказал, что с завтрашнего утра я могу приступать уже к своим непосредственным обязанностям.
Слова И. X. Баграмяна меня очень обрадовали. Дело в том, что до этого наш отдел какое-то время почти бездействовал. И вот почему. Подготовка фронта к наступлению велась скрытно. Передвижение войск и техники, подвоз боеприпасов и продовольствия производились только по ночам. Было также строго указано: никаких полетов над территорией, занятой врагом, никаких радиопередач и листовок. Не «беспокоить» противника раньше времени!
И вот теперь все запреты снимаются. Сразу же поспешил поделиться этим с товарищами. Оперативная группа тут же горячо принялась за работу.
В запасе у нас были листовки об итогах трех лет войны на советско-германском фронте и об успешном наступлении наших союзников во Франции и Италии. В тот же вечер мы развезли их по полевым аэродромам, чтобы с рассветом их можно было разбросать с самолетов над вражеским расположением. Подготовили также несколько программ для звуковещания.
23 июня началось наше наступление, которого мы все с нетерпением ждали. Первейшая его цель — взятие Витебска, областного белорусского города, оккупированного гитлеровцами еще в начале июля 1941 года. Ведь если немецкие стратеги считали Белоруссию «предпольем Германии», то Витебск по праву называли «щитом Прибалтики». Поэтому-то фашистское командование и сосредоточило здесь такую массу своих войск, подготовило сильнейшую в инженерном отношении систему обороны.
Но и это не остановило советских воинов. В первый же день наступления наши войска прорвали оборону противника на глубину до 25 километров, во второй форсировали Западную Двину и вышли в тыл витебской группировке врага. К исходу третьего дня город был полностью окружен, а 26 июня в шесть часов утра передовые части ворвались в Витебск.
Все эти дни мы вели непрерывные звукопередачи, забрасывали противника короткими оперативными листовками. «Вы в котле!», «Ваше сопротивление бессмысленно!», «Ваше спасение — в советском плену!» — таков был их лейтмотив.
Среди трофейных документов, собранных нами в освобожденном от оккупантов Витебске, были и июньские номера немецких [146] газет. Из них-то мы и узнали впервые о создании в Германии нового «чудо-оружия» — Фау, не то беспилотного самолета, не то какого-то управляемого снаряда. Во всяком случае, газеты были полны хвастливых сообщений о его огромной разрушительной силе, о том, что это оружие уже бьет по Англии, мстя ей за разрушенные воздушными налетами немецкие города. В Лондоне, мол, царит паника. Столица эвакуируется. Англо-американский десант во Франции тоже изолирован и конечно же обречен. Победа Германии теперь обеспечена, притом в самые короткие сроки...
В наших листовках и звукопередачах к немецким солдатам мы высмеивали эту убогую и лживую спекуляцию на «чудесах», противопоставляя ей реальные факты и цифры. К примеру, объясняли им тот факт, что Советский Союз уже почти полностью изгнал оккупантов со своей земли и «го войска стоят теперь у порога Германии. Гитлеровский блок разваливается: Румыния, Болгария, Финляндия и Италия порвали союз с Гитлером. Народы Европы поднимаются на борьбу против иноземных захватчиков. Людские резервы, экономический и военный потенциал держав антигитлеровской коалиции намного превосходят силы политически изолированной, истощенной в войне Германии. Да, победа в войне близка! Но чья? Подумай об этом, немецкий солдат!
Да, в фашистском стане дела шли из рук вон плохо. А тут еще новое событие потрясло Германию. 20 июля 1944 года на совещании в ставке верховного командования вермахта, которое проходило в «волчьем логове», в лесу у Растенбурга, взорвалась адская машина. Четыре человека было убито, шесть ранено. Но сам «волк» отделался лишь сильным испугом да легкими ушибами.
Это было уже не первое покушение на Гитлера. Но то, что оно было совершено в таком засекреченном и тщательно охраняемом месте, в обстановке строгого отбора участников, — произошло впервые.
Адскую машину пронес с собой на совещание начальник штаба армии резерва полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг — участник войны в Северной Африке, потерявший там правую руку и глаз. Но это был не акт отчаяния одиночки-террориста, а часть широкого заговора с непосредственным привлечением к нему таких лиц, как фельдмаршалы Вицлебен и Роммель, генерал-полковники Бек, Фромм (командующий армией резерва) и Гёпнер, представитель концерна «И. Г. Фарбениндустри» Гёрделер, бывший посол в Риме Хассель.
Что же побудило этих лиц решиться на убийство Гитлера? Какова политическая подоплека заговора?
Трезво оценивая обстановку, «люди двадцатого июля» — как их потом стали называть в Германии — пришли к выводу, что война в принципе уже проиграна и ее затягивание в сложившихся условиях не только бессмысленно, но и чревато катастрофическими последствиями. [147]
Но как закончить войну? Можно ли убедить бесноватого фюрера в ее бесперспективности? Вряд ли. Ведь этот маньяк фанатично верит в свой полководческий гений, в конечную победу. И если кто-нибудь сейчас осмелился бы заявить о том, что продолжать войну бессмысленно, этот смельчак был бы тут же заклеймен как изменник и расстрелян.
Значит, выход один — надо покончить с фюрером.
Но, к сожалению, и эта попытка устранить Гитлера методом тайного военного заговора, без участия в нем народа и солдатских масс снова закончилась неудачей. Вот почему, анализируя в своих листовках и звукопередачах ее причины, мы особый упор делали на следующее.
«Немецкие генералы и старшие офицеры сами признают, что война проиграна, что ее затягивание — преступление против народа и родины, что Гитлер — преступник, которого надо убрать, чтобы закончить войну. Решение за вами, солдаты и офицеры на фронте. У вас в руках оружие. Поверните его против Гитлера! Кончайте войну!»
Но она продолжала грохотать. Немецкие рабочие и крестьяне в солдатских шинелях, запуганные, задавленные средневековым репрессивным аппаратом гитлеризма, покорно гибли за чуждые им интересы. Им надо было еще открыть глаза.
Советская Белоруссия. Мы прошли ее с боями дважды: в тяжелом сорок первом году — с запада на восток и вот теперь — с востока на запад. Видели ее разрушенные города и сожженные деревни. Многострадальная земля! Героическая партизанская республика! За время Великой Отечественной войны здесь погиб каждый четвертый ее гражданин, а каждый десятый был партизаном.
Помню освобожденную от оккупантов белорусскую деревню Заборье. Хозяйка дома, где мы остановились на ночлег, рассказала нам:
— Перед отступлением гитлеровцы загнали нас в церковь. Держали там весь день. А ночью пришли и заставили разуться и отдать им валенки. Потом выгнали всех на мороз. Женщин отпустили по домам, а мужчин построили и погнали на окраину деревни. И там всех — старых и малых — расстреляли...
Помню и первую встречу с белорусскими партизанами. В большинстве своем это молодежь, подчас даже и непризывного возраста. Многие в старых военных гимнастерках. Это — наши бойцы, выбравшиеся из окружения или бежавшие из немецкого плена. Немало и девушек — боевых партизанских разведчиц.
Наш отдел всегда держал тесную связь с отрядами народных мстителей. Через линию фронта партизаны нередко доставляли нам захваченные во время своих операций мешки с вражеской полевой почтой, приказы немецкого командования, вывешенные [148] на оккупированной территории, и другие важные документы. Мы же делились с ними сведениями о противнике, переводили для них на русский язык отдельные документы, передавали и наши листовки для последующего распространения в расположениях вражеских гарнизонов. В них мы объясняли немецким солдатам, кто же такие партизаны. Делалось это не случайно. Ибо гитлеровское командование всячески стремилось привить своим солдатам смертельную ненависть к советским народным мстителям. Это-де обыкновенные бандиты, которых следует беспощадно уничтожать на месте.
Этой-то фашистской пропаганде и противопоставлялось наше правдивое разъяснение. «Партизаны, — писали мы, — это народные борцы, защищающие свою родину от иноземных оккупантов. У немецкого народа в период его освободительной войны против Наполеона тоже были свои партизаны, которых называли «фрайшёрлер». В доказательство приводились стихи поэта Эриха Вайнерта, посвященные вождю немецких партизан Андреасу Хоферу:
Солдаты! Вы поете песню об Андреасе Хофере.Из Главного политического управления РККА мы также получали листовки, в которых рассказывалось о советских народных мстителях.
Нам по эту линию фронта трудно было судить о том, какое воздействие производят эти наши листовки на вражеских солдат. Однако из рассказов партизан мы узнавали о редких, но все же имеющих место случаях, когда отдельные немецкие солдаты переходили на сторону советских народных мстителей и затем сражались в их рядах против общего врага — фашизма.
30 октября 1944 года советские войска, очистив от гитлеровских оккупантов почти всю территорию нашей Родины, с боями вступили в пределы Восточной Пруссии. Таким образом, война была перенесена в пределы самой Германии.
В этих условиях Гитлер, отказавшись от своей ставки в «волчьем логове», спешно переехал в Берлин. Фашистский военный корабль явно шел ко дну. И, хватаясь как утопающий за соломинку, гитлеровская клика подбросила немецкому народу и армии новый пропагандистский миф о фольксштурме — народном ополчении.
Инициативу его создания приписывали Гиммлеру. Владелец птицефермы в прошлом, а теперь — всесильный министр полиции и рейхсфюрер СС, он возомнил себя еще и великим полководцем, приняв командование наспех сколоченной группой армий «Висла». В своей речи 18 октября 1944 года этот фашистский маньяк хотя [149] и вынужден был признать, что «дни успехов и счастья сменены днями несчастья», но спасение все-таки, мол, есть. В чем? Да в том, что «в ход будет пущено самое мощное чудо-оружие немецкого государства — фольксштурм!»
В наших звукопередачах и листовках мы объясняли немецкому солдату всю несостоятельность этой затеи. Так, в листовке под названием «Гиммлерс фольксштурм» на лицевой ее стороне нами был изображен карикатурный «парад фольксштурма»: прикрываясь деревянным щитом, впереди идет лохматый дед с зонтиком. За ним — золотушные ребятишки со скакалками в руках. Замыкает это «торжественное» шествие сосунок в коляске с пустышкой во рту. На трибуне — принимающий «парад» Гиммлер, поддерживающий под мышки поникшего Гитлера. На другой стороне листовки мы поместили сатирическое стихотворение о ландвере (солдатах из запаса), ландштурме (ополченцах) и фольксштурме (народном ополчении). Суть его сводилась к следующему: уже никакие заклинания и «чудеса» не спасут гитлеровский рейх от гибели!
— Да, дело явно идет к вешалке! — так, просмотрев еще только набросок этой листовки, сказал один из наших сотрудников. И мы все единодушно отметили: точнее, пожалуй, о данной ситуации и не скажешь.
Когда отгремели пушки
Берлин, май 1945 года. Я — в поверженной столице «тысячелетнего» рейха. Города, по сути дела, и нет, он в руинах. Улицы — это каменные просеки среди обгоревших зданий. Местами они завалены обломками рухнувших стен и совершенно непроезжие. А кое-где раскопаны и превращены в водоемы для тушения пожаров.
В деловой части города, на Александерплац, мостовая вздыблена и разворочена, сквозь пробитую тяжелой бомбой воронку видны рельсы берлинской подземки. Мосты через Шпрее, Хавель и соединительные каналы взорваны. Метро частично затоплено. Город лишен воды, света и газа. Транспорт и связь не работают. Людей почти не видно. Ну ни дать ни взять — зона пустыни! Шесть лет Гитлер насаждал ее в чужих странах. А теперь она и здесь, в Германии...
И только в здании советской военной комендатуры района Веддинг людно, шумя о и весело. Идет радиопередача из Москвы: поздравления с победой, песни, ликующие голоса народа и многоорудийный победный салют.
Военный комендант Веддинга поясняет мне, что прошлой ночью в Карлхорсте представители немецкого главнокомандования в присутствии представителей Верховного Главнокомандования советских и союзных войск подписали акт о безоговорочной капитуляции. Конец войне! Победа! [150]
Первые дни мира. Вместе с радостью и надеждами они принесли нам и новые заботы. Так, на совещании в политуправлении фронта, которое проходило в дачном пригороде Берлина — Каролиненхофе, мы вскоре детально обсудили планы ведения разъяснительной работы среди немецкого населения.
— Обстановка здесь сложная. — говорил начальник политуправления генерал С. Ф. Галаджев. — Германию постигла национальная катастрофа. Кто ее виновник — это известно всему миру. Но Гитлер и его клика немало поработали над тем, чтобы вбить в голову рядовому немцу мысль о «равной ответственности» за содеянное фашистами. Вот мы и призваны теперь доказать, что нам чужда идеология мести и расправы с побежденными. Мы принесли немецкому народу мир и освобождение от нацистской тирании, будем помогать ему в восстановлении промышленности, сельского хозяйства, в налаживании нормальной жизни.
Вчера к нам прибыли из Москвы товарищи Микоян и генерал Хрулев — начальник тыла Советской Армии, — продолжал далее начальник политуправления фронта. — Они привезли решение Советского правительства об организации помощи населению Берлина. Будут установлены нормы его снабжения по карточкам. Продовольствие уже завозится. Кроме того, новым городским властям — районным бургомистрам и обер-бургомистру Большого Берлина — передаются тысяча грузовых и сто легковых автомашин, тысяча тонн горючего и пять тысяч дойных коров для снабжения молоком немецких детей. Наши инженерные войска при участии и самого городского населения взялись за восстановление электростанций, водопровода и газопровода, за расчистку улиц и восстановление мостов.
После совещания генерал С. Ф. Галаджев неожиданно попросил меня задержаться для, как он выразился, «особо важного разговора». Мы прошли в его кабинет.
— Пятнадцатого мая, — сразу же заговорил о деле генерал, — в восемь часов утра в Берлине откроются все продовольственные магазины и ларьки и начнется выдача продуктов питания по карточкам. К этому дню нам предложено приурочить и выпуск первого номера газеты для немецкого населения. Название для этой газеты уже есть — «Теглихе Рундшау». Вы же, как мне известно, назначены ее редактором. Вот и действуйте.
Да, у меня снова изменения в служебном положении. Теперь я уже редактор «Теглихе Рундшау». Прибыл сюда наладить ее выпуск. Но к такому вот сроку... Подсчитал: до 15 мая осталось всего пять дней. Да разве можно за это время на пустом месте, в разрушенном городе наладить выпуск ежедневной Газеты? Поделился этим своим сомнением с генералом.
— Почему «на пустом месте»? — возразил он. — Газета-то ведь орган политуправления фронта. А мы не так уж бедны и творческими кадрами и материальными ресурсами. Берлин в развалинах, это правда. Но если хорошенько поискать, то здесь можно найти [151] кое-какое типографское оборудование. Пусть даже и поврежденное. Мы его быстренько восстановим и пустим в ход.
Не слушая больше никаких моих возражений, С. Ф. Галаджев снял трубку своего полевого телефона и отдал три приказания: начальнику отдела кадров — об укомплектовании нашей редакции лучшими работниками из штатов седьмых отделов политуправления фронта и поармов; коменданту — о подыскании для нас тут же, в Каролиненхофе, просторного помещения; начальнику гаража — о выделении в наше распоряжение двух автомашин — грузовой и легковой — с шоферами, с запасом горючего и запасными частями. Исполнение — срочное. О выполнении доложить сегодня же, в двадцать ноль-ноль!
Словом, от генерала я ушел несколько приободренным его поддержкой. Но все еще подавленным множеством навалившихся проблем: в пять дней решить целый комплекс сложнейших вопросов — и творческих, и организационных, и технических.
Проблемы, проблемы. То-то надо подготовить, то-то наладить, организовать и пустить в ход. А я пока еще всего-навсего только редактор без редакции.
Но в отделе кадров получил приятное сообщение. Оказывается, в газету кроме меня уже назначены еще двое товарищей: подполковник Шемякин — на должность заместителя редактора и майор Розенфельд — на должность ответственного секретаря редакции. Тут же разыскал их, поручил им дальнейшее комплектование редакции. А сам снова поехал разыскивать теперь уже штаб-квартиру прибывшей в Берлин группы немецких коммунистов, возглавляемых товарищем Ульбрихтом. Рассчитывал с их помощью пригласить в нашу редакцию кого-нибудь из немецких писателей, а кроме того, и облегчить себе поиски подходящей типографии.
В квартире на Принценаллее, где временно разместилась эта группа, я попал в обстановку, напоминающую работу военного штаба. Здесь люди трудились круглые сутки, спали урывками, не раздеваясь. Двери почти не закрывались. Сюда шли сотни людей: бывшие заключенные концлагерей, активисты компартии и профсоюзов. Шла подготовка к восстановлению Коммунистической партии Германии, ее массовых организаций. Кроме того, производился и отбор надежных людей в новые органы местного самоуправления и народную полицию.
Ульбрихта застал за беседой с известным немецким ученым, которого, как я понял, он собирался рекомендовать на пост обербургомистра Берлина. С моим приходом беседа временно прервалась. Вальтер Ульбрихт крепко пожал мне руку, как старому товарищу по антифашистской работе еще со времен войны. Разговорились, вспомнили нашу последнюю встречу в Москве.
В это время в комнату вошел Артур Пик. Он уже успел сменить форму советского офицера на гражданский костюм, но по-прежнему выглядел по-военному бравым и подтянутым.
— Чем вы сейчас заняты? — спросил я его. [152]
— О, работы много! — ответил Артур. — Целыми днями беседую с людьми, узнаю массу интереснейших подробностей. Представляете, даже в условиях гитлеризма, в общем-то лишенные руководства и организации, наши товарищи, подчас в одиночку, боролись против нацистской тирании, старались предупредить Советский Союз о готовящемся нападении на него. Вот, например, простой рабочий-печатник из полиграфического комбината «Фёлькишер Беобахтер» рассказал мне о таком случае. В январе 1941 года у них в типографии массовым тиражом печатался краткий немецко-русский разговорник, предназначенный для солдат. Там были такие фразы: «Стой, стрелять буду!», «Сдавайся!», «Руки вверх!», явно рассчитанные на использование в войне против СССР. Так вот этот рабочий с риском для жизни утащил один экземпляр разговорника и передал его представителю советского посольства в Берлине.
Типографский рабочий? Так это как раз то, что мне нужно! И я тут же посвятил немецких товарищей в планы издания газеты «Теглихе Рундшау».
Выслушав меня, Артур Пик задумался. Потом сказал:
— Договоримся так. Сейчас уже вечер, поздно. Но к утру я подготовлю для вас список всех типографий Берлина и даже подберу полиграфиста, который укажет их местонахождение. Договорились?
Свое слово товарищ Пик сдержал. Уже на следующий день я разъезжал вместе с приставленным ко мне немецким печатником по Берлину в поисках хоть какой-нибудь уцелевшей типографии. Через горы кирпича и громадные воронки мы пробирались к остовам гигантских полиграфических комбинатов «Фёлькишер Беобахтер», «Берлинер Берзен-Цайтунг», концерна Ульштейн. Всюду развалины, обгоревшие стены, затопленные подвалы, искореженные типографские машины — мертвые остатки всемирно известной немецкой полиграфии.
Во дворе концерна Улынтейн задержались. Здесь разысканный моим проводником инженер — старый служащий фирмы — рассказал мне ее историю. Фирма считалась еврейской и при Гитлере была ариезирована, ее владельцы частью бежали за границу, частью погибли в Бухенвальде. Затем он же повел меня по сохранившимся частям гигантского здания. На одном из этажей — просторный зал линотипов. Почти все цело.
— А где, — спрашиваю, — ваши газетные ротации?
— Они внизу, — отвечает инженер. — Здесь, под землей, есть еще три этажа. Правда, сейчас они все затоплены.
— А бумажные склады?
— Они сгорели еще прошлой зимой.
Прикидываю в уме: если откачать воду из подвалов, восстановить электросеть и отремонтировать самое необходимое оборудование, то через две-три недели типография, пожалуй, начнет работать. [153] Но ведь первый номер нашей газеты должен выйти 15 мая, через четыре дня. Как быть?
И тут немецкий инженер дает разумный совет: первые номера газеты отпечатать в типографии вне Берлина. Он вспоминает старые связи своей фирмы и рекомендует мне небольшую газетную типографию в городе Эберсвальде, километрах в пятидесяти отсюда.
Что ж, это идея! Немедленно отправляюсь в Эберсвальде. По прибытии в этот городок заезжаю к нашему военному коменданту. Тот вызывает владельца типографии, и мы быстро с ним сговариваемся. Идем осматривать типографию. Да, здесь все цело, в полном порядке, на ходу. Условливаемся: 14 мая мы привозим материал в набор и в ночь на 15-е газета должна быть отпечатана.
Все вроде бы складывается отлично. Владелец типографии рассыпается в любезностях, уверяет, что охотно принимает заказ советского командования, рад нам услужить. Но... бумаги у него нет.
— А раньше, — спрашиваю, — до нашего прихода, где вы покупали бумагу?
— В Лейпциге, — отвечает немец. — У меня был контракт с бумажной фабрикой.
Я озадачен. До Лейпцига далеко. К тому же там американцы. А бумага нужна срочно.
— Ладно, — говорю я, подумав, — мы привезем свою бумагу!
Первый номер газеты рождался в муках, творческих и технических. Вечером, накануне отправки материала в набор, мы впервые собрали нашу редакцию вместе и ответственный секретарь разложил перед нами отобранный им материал.
«Гвоздь» номера — приказ советского военного коменданта Берлина о продовольственном снабжении населения. Перечисляются дневные нормы: рабочим на тяжелой физической работе, ученым, инженерам, врачам, учителям и работникам культуры — 600 граммов хлеба, 100 граммов мяса, 80 граммов крупы и макарон, 30 граммов жиров, 25 граммов сахара, а также 500 граммов картофеля, чай и кофе (натуральный!). Детям отпускается молоко.
Этот материал помещаем на первой полосе, на самом видном месте. Слева, на двух колонках — передовая: об освободительной миссии нашей армии и задачах газеты. Внизу, подвалом, — подборка информационных материалов о жизни в Советском Союзе: возвращение солдат с войны, восстановление разрушенного, весенний сев, завершение учебного года в школах.
Вторая полоса начинается большой статьей о войне, ее итогах и уроках. Сообщается об аресте известных гитлеровских военных преступников. [154]
На третьей и четвертой полосах — разнообразная информация: международная и внутригерманская. Мы доводим до сведения читателей, что идет восстановление коммунальных служб Берлина: пущен водопровод, на улицах зажглись фонари, через четыре дня будет пущен газ. Берлинские рабочие откачивают воду из затопленных участков подземки. В трамвайных депо начат ремонт вагонов. Женщины разбирают завалы на улицах. Дети выбрались из мрачных бомбоубежищ и беззаботно играют под весенним солнцем.
На четвертой полосе нет пока обычных объявлений о программах радиопередач, репертуарах кинотеатров, театральных премьерах. Лишь в самом низу заверстано скромное извещение нашей редакции — приглашение на работу немецких сотрудников.
Но где же иллюстрации? И бумага? Ведь без нее, естественно, газета не выйдет.
— Три дня назад, — отвечает ответственный секретарь, — я лично проинструктировал нашего фотокорреспондента. Снимки должны быть. Но вот насчет бумаги... Этим делом занимается начальник издательства. Но пока нет ни его, ни бумаги.
На следующий день утром появляется майор, начальник издательства, а немного погодя и лейтенант-фотокорреспондент. Первый без бумаги, второй с такими ужасными снимками, что я даже за голову схватился. Что делать? Ведь срывается выпуск первого номера!
Остается единственный выход. Сажусь за полевой телефон и звоню своему коллеге — редактору фронтовой газеты. К великой радости, мы с ним быстро договариваемся: он дает мне взаймы бумагу на первые три номера и разрешает покопаться в своем архиве, отобрать не только пригодные для нас фотографии, но даже и готовые клише.
Уже после обеда в Эберсвальде отправляется наш ответственный секретарь майор Розенфельд с бумагой и с портфелем подготовленного к сдаче в набор материала. А я переключаюсь на подготовку следующего номера. Нужно создать хотя бы небольшой задел.
В конце дня еду в Эберсвальде на выпуск нашего «первенца». На пороге типографии меня встречает майор Розенфельд. Докладывает:
— Все в порядке. Набор почти готов, с метранпажем уже верстаем вторую полосу.
Обходя типографию, здороваюсь с рабочими. Их здесь немного. В основном это пожилые мужчины. Многие из них, занимаясь своим делом, одновременно посасывают пустые трубки. Розенфельд поясняет: немцы — страстные курильщики. И вот за неимением табака...
Идем к столу метранпажа. Здесь меня ждет сюрприз — оттиск уже готовой первой полосы. Беру его. Майор Розенфельд предлагает подняться на второй этаж, в кабинет хозяина типографии. [155]
Здесь тихо, по-домашнему уютно. Располагаюсь за большим письменным столом и не спеша прочитываю первую полосу. Получилось, кажется, неплохо. Да и материал интересный. С удовольствием подписываю ее.
...Уже полночь. Линотиписты уходят домой. Теперь свои места у ротации занимают печатники. Мы с майором Розенфельдом тоже свободны: все четыре полосы сверстаны и подписаны к печати.
— Самое правильное сейчас, — подсказывает Розенфельд, — это пойти спать.
Я соглашаюсь с ним, и мы оба идем в отведенную для отдыха комнату. Засыпаем сразу же. Уж очень много было сегодня волнений.
Кажется, что только-только заснули, а нас уже будит старший лейтенант Козленко. В руках у него свежий, еще пахнущий типографской краской первый номер «Теглихе Рундшау». На дворе утро. Значит, мы все-таки поспали несколько часов.
Жадно берусь за газету. И залпом, не отрываясь, прочитываю ее от первой строки до последней. Да, наш «первенец» родился. И кажется, нормальным и здоровым. Самое трудное вроде бы сделано. Теперь (так во всяком случае думается) все пойдет уже гораздо легче и лучше.
В то утро наша редакционная планерка была необычной, праздничной. Все любовно рассматривали первый номер газеты, делились впечатлениями. У каждого на лице гордость: здесь и его доля труда!
Когда страсти, вызванные этим событием, несколько утихают, утверждаем план второго номера газеты и расходимся по своим рабочим местам. Кажется, все у нас начинает входить в нормальное русло. И вдруг... К вечеру, когда я уже собирался ехать в Эберсвальде, последовал неожиданный вызов к члену Военного совета фронта генерал-лейтенанту К. Ф. Телегину.
Приезжаю, представляюсь. На столе у генерала вижу первый номер нашей газеты. Неужели, думаю, «прокол»? Но нет, член Военного совета отзывается о нем с одобрением. И тут же добавляет:
— Должен вас огорчить, товарищ полковник. Дело в том, что я распорядился прекратить работу по восстановлению типографии фирмы Ульштейн.
— Почему? — вырывается у меня удивление.
— А потому, — отвечает генерал, — что этот район теперь уже не наш, он отходит в зону, подконтрольную армии Соединенных Штатов.
Вот это номер! Выходит, мы поработали, образно выражаясь, на американского дядю? Обидно!
Члену Военного совета понятно мое состояние. Он сочувственно качает головой и говорит: [156]
— Ничего не поделаешь, товарищ полковник. Это же большая политика! Так что давайте искать типографию в нашей, советской зоне.
Я всматриваюсь в план города, лежащий на столе у Телегина. Он уже помечен зональными границами. К счастью, вижу, что две крупнейшие типографии, уже осмотренные мною ранее, остаются в нашей зоне. Это «Берлинер Берзен-Цайтунг» и «Фёлькишер Беобахтер».
— Но, — сокрушаюсь я, — обе эти типографии сильно повреждены.
К. Ф. Телегин, ни слова не говоря, поворачивается к стоящему рядом столику с телефонными аппаратами. Кому-то звонит. Как я понимаю, начальнику тыла фронта. Коротко говорит:
— Завтра же вашим специалистам необходимо осмотреть две типографии, которые назовет полковник Соколов. Задача: срочно привести хотя бы одну из них в готовность печатать газету... Да, ту самую, что мы начали издавать для немецкого населения.
Приказано — сделано! В этом я убедился на следующий же день, когда выехал на место и увидел широкий размах восстановительных работ. Улицы уже очищены от завалов, подъезд к обеим типографиям свободен. Воронки от бомб перекрыты деревянными мостками. К зданиям поданы две походные электростанции, два компрессора и газосварочный аппарат. Идет откачка воды из подвалов, сварка поврежденных водопроводных труб, замена электропроводки.
Ищу руководителя работ. Представляюсь ему и спрашиваю, какая из двух типографий может быть в кратчайшие сроки пущена в ход.
— Пока я затрудняюсь ответить, — говорит военный инженер. — Это выяснится только завтра, когда откачаем воду из подвалов и разберемся с подземным электрокабелем.
Еще через день я уже хожу с ним по этажам и подвалам обоих зданий. В одном из них очищен от обломков и мусора обширный цех линотипов, но сильно повреждены печатные цеха. В другом наоборот: сохранилась ротационная машина и цинкография, но в безнадежном состоянии наборные цеха.
Принимаем решение: коль обе типографии в нашем распоряжении, то в одной будем делать набор и матрицы, а в другой — готовить клише и печатать газету. В первой, в «Берлинер Берзен-Цайтунг», рядом с наборным цехом я прошу оборудовать комнату для редакции, а во второй — один из осушенных подвалов приспособить под склад газетной бумаги.
— При такой постановке дела, — заверяет меня военный инженер, — обе типографии будут готовы уже через неделю. Добавим к этому еще дня два на опробование механизмов, завоз бумаги и... — Тут он провел пальцем по своему карманному календарю: — Воскресный номер газеты от двадцать седьмого мая вы сможете отпечатать уже здесь. [157]
На очередной планерке я передаю эти его слова всему коллективу редакции и тут же ставлю вопрос о нашем переезде в Берлин. Действительно, пока мы здесь, в дачном Каролиненхофе, естественно, создается отрыв как от наших читателей, так и от корреспондентов, затруднены доставка и распространение газеты. Люди подчас не знают даже адреса редакции. С таким положением больше мириться нельзя.
Мое предложение не встретило возражений. Что ж, тогда за дело. Оставшись после планерки вдвоем со старшим лейтенантом Козленко, сообщаю ему, что с этого дня он уже не заместитель, а начальник издательства «Теглихе Рундшау». И первая его задача в новом качестве — в недельный срок организовать переезд в Берлин и размещение там нашей редакции.
Через пять дней мы уже в Берлине, на тихой Геренерштрассе, в уцелевшем от войны пятиэтажном здании Евангелического общества. У парадного подъезда вывешена табличка: «Теглихе Рундшау», редакция и издательство». Наш адрес и номера телефонов мы печатаем в газете. Вход в редакцию и обращение по телефону — свободны для всех.
Теперь это уже стало правилом: с раннего утра двор и даже переулок перед типографией нашей редакции полны народа. Это газетные продавцы Берлина. Все — пожилые мужчины, у каждого велосипед. Работа выгодная: три пфеннига скидки с номера газеты ценой в пятнадцать пфеннигов. А продавец берет, как правило, не менее пятисот экземпляров.
Словом, все становится на свои места. Мы уже имеем даже время на проведение так называемых «дней открытых дверей», когда в редакции собираются одновременно сотни читателей нашей газеты — представители немецкой интеллигенции, рабочие. Об одном из таких «дней» мне и хочется рассказать.
...Приглашение на эту встречу мы заранее опубликовали в газете. Пришло более двухсот человек. С первых же минут начался открытый, непринужденный разговор. Каждый Из присутствующих мог задать любой вопрос, свободно высказать свое мнение.
Мое вступительное слово об освободительной миссии Советской Армии, о целях и задачах нашей газеты было выслушано с большим интересом. А закончил я его приглашением к сотрудничеству. Нужно помочь немецкому народу избавиться от наследия мрачного прошлого, покончить с нацистской идеологией и на развалинах гитлеровского рейха построить новую, миролюбивую Германию.
Вначале, как и ожидалось, посыпались вопросы. Собравшиеся спрашивали о дальнейшей судьбе военнопленных, о наказании нацистских преступников. Но были и чисто профессиональные. Их задавали, как я вскоре понял, пришедшие на встречу бывшие [158] немецкие журналисты. Приведу здесь некоторые вопросы и мои ответы на них.
Вопрос: Кроме «Теглихе Рундшау» будут ли выходить еще другие немецкие газеты?
Ответ: Да, будут. По мере восстановления антифашистских, политических партий, профсоюзных, общественных и научных организаций начнут выходить и другие газеты и журналы.
Вопрос: Будут ли допущены к работе в газетах и журналах люди, ранее сотрудничавшие в нацистской печати?
Ответ: Великий немецкий философ Гегель говорил: «Истина конкретна». Думаю, что в редакциях немецких газет и журналов в каждом конкретном случае сумеют разобраться, с кем имеют дело.
Вопрос: Назовите тематику материалов, которые требуются для «Теглихе Рундшау». И в каком жанре их предпочтительнее писать?
Ответ: Наша основная тематика сегодня — разоблачение нацистской идеологии, нормализация жизни в советской зоне оккупации. Основное требование к материалам — достоверность. Что же касается жанров... Все жанры хороши, говорил когда-то Вольтер, кроме скучного.
Вопрос: Будет ли «Теглихе Рундшау» оплачивать труд литераторов?
Ответ: Разумеется. Материалы, помещенные в газете, будут оплачены обычным литературным гонораром.
Но эти вопросы явно уводили в сторону предполагавшуюся дискуссию. Я уж было начал волноваться. И тут на выручку мне пришел старый журналист, как оказалось, коммунист, недавний узник фашистского концлагеря. Свое выступление он начал с опровержения довольно ходкой тогда версии о «неведении» того, что творили фашистские изверги на оккупированных в годы войны территориях.
— Допустим, — сказал он, — что мы здесь не были достаточно осведомлены о нацистских зверствах в России. Но о нацистском терроре в самой Германии мы, немцы, знали досконально, ибо он совершался на наших глазах. Вспомните массовые аресты, пытки в гестапо, еврейские погромы, концлагеря с сотнями тысяч заключенных. Кто посмеет утверждать, что мы не знали этого? Ведь Бухенвальд и Дахау были созданы задолго до войны.
Я немец и, естественно, люблю свой народ, — продолжал далее этот патриот. — Но именно поэтому я должен говорить ему правду, и только правду! И пусть она сейчас горькая, но все же лучше сладкой лжи! Да, многие из нас, немцев, повинны в том, что поддерживали Гитлера, поверили его бредням о «крови и расе», а потому считали вправе захватывать чужие земли и жить за счет других, якобы «низших» рас. И даже тот, кто не поддерживал фашизм, но молчал, не боролся против него, все равно своей [159] пассивностью, беспрекословным выполнением чудовищных нацистских законов и приказов стал соучастником преступлений гитлеровцев. Вот почему теперь, в дни национальной катастрофы, мы должны судить не только нацистских главарей. Многим из нас необходимо морально осудить и себя за ошибки прошлого, во имя лучшего будущего...
Речь старого коммуниста взволновала присутствующих. Они тоже разговорились, начали вспоминать свою жизнь при фашизме, те страдания и лишения, которые пришлось испытать как им самим, так и родным, близким. Вот, например, что рассказала молодая женщина-художница:
— Я родом из Силезии. Мой отец был учителем, возглавлял окружную организацию партии центра. Избирался депутатом ландтага. С приходом Гитлера к власти его арестовали. Две недели мы ничего не знали о нем. Но потом он вернулся домой совершенно больным, поседевшим, сломленным физически и морально. Гестаповцы, оказывается, добились-таки своего: отец подписал подсунутый ему документ о самороспуске окружной организации своей партии. Но когда он прочитал потом этот документ в газете, то не выдержал и разрыдался. Оказывается, в публикации фашисты добавили от себя некоторые «подробности». Например, что отец будто бы радовался и кричал: «Слава богу, у нас теперь один народ, одна партия, один фюрер!..»
Вскоре он умер, а я с матерью переехала к сестре в Берлин. Стала студенткой, ушла с головой в учебу, хотела хотя бы книжками отгородиться от этой подлой жизни. Но не тут-то было! От нас вдруг потребовали сдать зачет по книге Розенберга «Миф двадцатого века». Расистский бред о «крови и расе» выдавался за науку. Но известно, что даже церковь осудила эту книгу, Как противоречащую христианству. Вот почему моя мать, ревностная католичка, заявила мне: бог создал всех людей равными и я не допущу, чтобы моя дочь забивала себе голову разной дрянью. Но что было делать? Тогда я обратилась за советом к своему духовнику. Он оказался умным человеком и так ответил мне: «Дочь моя, прочитай, сдай и забудь!» Я поступила в точном соответствии с его советом...
О многом еще говорили выступавшие. И все сходились в единодушном желании сотрудничать с «Теглихе Рундшау», внести и свой вклад в строительство новой, миролюбивой и демократической Германии.
Словом, цель этой встречи была достигнута.
Наш редакционный «портфель» теперь всегда полон. Чуть ли не каждый день к нам приходят берлинцы, приносят материал для газеты. В первую очередь это рассказы бывших «кацетников» о пережитом ими в гитлеровских лагерях смерти в Заксенхаузене, Равенсбрюке, Дахау и Освенциме. [160]
«Это было в Дахау» — так, например, озаглавил свою статью... католический священник. Признаться, я даже удивился его появлению в редакции. Подумалось: чем же мог не угодить нацистам этот скромный приверженец римско-католической церкви?
Все выяснилось при чтении принесенного им материала. Он просто отслужил панихиду по двум умершим в лагере. Этого-то и оказалось достаточным, чтобы священника тут же забрали в гестапо. Там его допросили «с пристрастием», а затем... отправили в Дахау, где он провел три года и четыре месяца.
О чудовищных порядках в этом лагере и захотел рассказать мирянам священник. В частности, он описал, как истощенных и больных людей тут же зачисляли в разряд «обременительных для государства» и отправляли в газовые камеры.
Но еще более страшные вещи рассказала одна немецкая женщина в своей статье «Пять лет в аду Освенцима». Вот что она писала:
«Меня арестовали рано утром, когда я дома одевала своего пятилетнего ребенка. В отделении гестапо на Александерплаце меня допрашивали на протяжении пяти с половиной месяцев. Я, естественно, молчала, потому что просто не знала, что говорить. Не добившись желаемого, при явном отсутствии каких-либо улик меня все же отправили в лагерь «на перевоспитание» сроком на три месяца. Но эти три месяца растянулись на целых пять лет.
Старшая надзирательница женских бараков лагеря — свирепая и развратная садистка — сразу же попыталась склонить меня к преступной любовной связи с нею. Я отказалась. В наказание она отправила меня в Биркенау — страшный «семейный» филиал лагеря. Там на моих глазах прибывающих женщин раздевали, осматривали. После этого здоровых отправляли в рабочие команды, а слабых и беременных — в «баню», где из труб вместо воды выпускался газ... Грудным детям давали жидкий манный суп с добавлением эссенции, отчего те вскоре умирали...»
Но с особым изуверством фашисты относились конечно же к советским военнопленным. Об этом поведал на страницах «Теглихе Рундшау» один из евангелических пасторов. В статье «Что я видел своими глазами» он писал:
«Дело было в жаркий июльский день 1941 года. В Нойбранденбург-Мекленбург, где я в то время служил священником, прибыл эшелон с советскими военнопленными. Я случайно оказался та станции, когда туда подошел длинный состав, состоявший из наглухо запертых товарных вагонов. От железнодорожного персонала удалось узнать, что в каждом из этих вагонов, при норме в сорок человек, спрессовано до полтораста пленных. Конечно же в таком положении они не могли ни лежать, ни сидеть, а только стояли, тесно прижавшись друг к другу. Вдобавок на протяжении всего долгого пути этим людям, оказывается, не давали ни есть, ни пить...
Когда двери вагонов открыли, пленные из них не выходили, а [161] выпадали. И оставались лежать на земле. Я думал, что беднягам будет оказана хотя бы какая-нибудь помощь. Где там! Охранники из СС стали их бить прикладами, пинать сапогами, сопровождая все это самой отвратительной руганью. Но и зверские побои не приносили результатов. Тогда эсэсовцы принялись колоть обессилевших пленных штыками...
Наконец колонна была кое-как построена, и печальная процессия двинулась от железнодорожной станции к лагерю. Пленные еле передвигали ноги. А их все били, били...»
Такие материалы мы печатали из номера в номер. Это были свидетельские показания самих немцев. Под каждой статьей стояла подпись ее автора с указанием домашнего адреса. Так что читатель мог при желании лично убедиться в том, что все это не выдумка, не «пропаганда», а горькая правда.
Но, естественно, газета жила не только этими статьями. Размах ее информации постоянно расширялся. Мы писали о положении в мире, о Советском Союзе, о хозяйственном восстановлении Германии. Немало места отводилось и ее политическому возрождению. Мы информировали читателей об образовании единого фронта из четырех антифашистских партий страны — коммунистической, социал-демократической, либерально-демократической и христианско-демократического союза; о восстановлении профсоюзов и создании культурбунда. На страницах «Теглихе Рундшау» начали печататься и литературно-сатирические фельетоны, стихи, появился постоянный «Уголок юмора».
Популярность нашей газеты росла. Из разных городов советской зоны оккупации к нам шли письма с жалобами: мало газет. Так что необходимо было уже серьезно задуматься над увеличением ее тиража...
В повседневном напряженном труде над газетой время летело быстро. Его подчас даже не хватало. Ведь каждый день приносил массу интереснейших событий, настоятельно требующих самого широкого освещения.
В советской зоне проводилась аграрная реформа. Шли суды над нацистскими преступниками. Произошло объединение КПГ и СПГ в Социалистическую единую партию Германии. А венцом всех этих процессов стало образование 7 октября 1949 года Германской Демократической Республики.
«Теглихе Рундшау» постоянно находилась в центре этих событий. Правда, теперь она была не единственной газетой в обновленной Германии — ГДР. В одном ряду с ней шли и другие немецкие коммунистические и антифашистские органы массовой информации. Но разве можно было забыть то, что именно она, наша «Теглихе Рундшау», первой взяла на себя нелегкую задачу коллективного агитатора и пропагандиста на этой земле?
Нет, такое не забывается! [162]