Побег{105}

Шли второй день: без отдыха, без остановок. В больших деревнях присоединялись новые толпы беженцев. Шли километровой колонной: женщины с грудными детьми, дети постарше, старики, старухи. Двигались медленно, несмотря на понукания конвоиров.

Первую ночь провели в скотном дворе какого-то длинного, словно вымершего села. К ночи студеный ветер стих, но мороз завернул еще крепче, и часовые, сторожившие беженцев, заходили во двор греться. [336]

К общей радости, во дворе на колосниках оказалось полно соломы. Затаскивали ее наверх на зиму для тепла и подстилки в стойлах. Беженцам эта солома пришлась очень кстати.

Антошка, Сергей, Федька, Груздь устроились на ночь в коровьих яслях. Мать, Дуду кал ка с Катькой, другие односельчане легли на солому рядом.

Беженцы заполнили всю постройку: и стойла, и колосники, и проход. Когда стемнело, скотный двор превратился в огромнейший муравейник. Никого не видно, но со всех сторон шепчутся, шушукаются, охают, шуршат соломой. Только несмышленые, маленькие, плакали и кричали в голос, да неподалеку от Антошки в углу надрывно кашлял и рассуждал сам с собой глухой старик.

— Куда ж они гонят нас, таку рать?.. — гудел он. Ему боязливо и невнятно отвечал женский голос.

— Я дык понимаю — в Ярманию, — рассуждал старик.

— Нужен ты в Ярмании, — отозвался кто-то.

— Вот я и толкую: почто гонят, почто помереть не дают дома?

Под его бормотание, невнятные шорохи и шепот мальчики забылись. Разбудили их рано, выгнали на улицу.

Солнце еще не показалось, только-только начало развидняться. Ветви ближних деревьев, крыши домов, сараев и бань покрывал белый пушистый иней. Когда солнце выглянуло, иней засверкал разноцветными блестками, словно заулыбался первому лучику. Дым белыми султанами тянулся над заснеженными крышами, таял в воздухе.

Чтоб быстрее согреться, люди двигались поначалу охотно и споро. Конвоиры даже не подгоняли, благодушно шли группами впереди и сзади колонны, поручив катить ненужные велосипеды большим мальчишкам. Досталось по велосипеду и Сергею с Федькой.

Федьке это занятие понравилось. Когда конвоиры отходили подальше, он прилаживал одну ногу на педаль и, отталкиваясь другой, ехал. Сергей, поначалу шагавший спокойно, начал подражать ему. Проделывали они это до тех пор, пока Федькин велосипед не поскользнулся на укатанной, как стекло, дороге и горе-ездок не полетел на него, застряв ногой в спицах.

К Федьке уже бежал владелец велосипеда, размахивая плеткой, но Федька успел высвободить ногу и юркнуть в толпу. Немец зло вытянул плеткой ни в чем не повинного Сергея и забрал оба велосипеда. [337]

Корчась от боли, придерживая ушибленное плечо, Сергей вернулся к своим.

— Достукался? — мать глядела строго, но ни ругать, ни жалеть Сергея не стала. — Рядом иди. Видишь, Антошка бредет из последних сил, возьми его за руку.

Устал не один Антошка. От голода, от долгого перехода движения людей становились все медленнее и тяжелее. Шли полдня, а привала все не было. Некоторые не выдерживали, падали. Немцы подгоняли плетками, толкали прикладами. Остервенев, начали расстреливать.

Упала молодая, болезненного вида женщина с грудным ребенком. Несла она его второй день, привязав к себе по-цыгански шалью. Конвоир подскочил к ней, стал избивать. Женщина поднялась и снова упала. Тогда конвоир — здоровенный немец в белой каске — вырвал у нее ребенка и далеко зашвырнул в сугроб. Женщина закричала, рванулась к сугробу. Немец разозлился, навел на нее автомат. Ближние к ней старухи и молодые женщины с воплями окружили несчастную. Конвоиры плетками погнали толпу бегом.

Мать очень боялась за Антошку — шел он из последних сил. Ноги совсем не слушались, сделались как чужие. Один валенок тер. После случая с велосипедом Сергей не отходил от брата ни на шаг. Чередуясь с матерью, они вели Антошку за руку. Потом повели вдвоем, поддерживая с обеих сторон. Несмотря на холодный ветер, глаза у Антошки слипались, очень хотелось лечь и уснуть.

— Не спи, Антош, не спи! — повторяла мать.

Груздь шагал сам. Мать его, тетя Клава, самая молодая и сильная из деревенских, то и дело брала его на руки, и Груздь отдыхал. Пришлось временами тащить матери и Антошку. И досталось же ей!

Антошкины ноги за это время успевали немного отойти, он даже засыпал на мгновение, и шагалось потом полегче.

К вечеру, когда силы совсем начали оставлять беженцев, подошли к Волге. На том берегу темнели дома деревни. Рядом, у переправы, задрав в небо хвост, торчал остов обгоревшего самолета. Иней еще не покрыл его — видно, сбили недавно. На посиневшем от сумерок холодном снегу самолет походил на огромный крест.

— Наш!.. — прошептал Сергей. — Звезда видна...

Волгу Антошка увидел впервые. Слышал о ней от деда Егора, теперь увидел. Показалась она широкой-преширо-кой, не то что Тьма или Тверца в Медном. Дед Егор рассказывал, что Волга берет начало в их Тверской земле. [338] На высоком обрывистом берегу колонну остановили, небольшими группами стали сгонять на лед. Противоположный берег оказался еще выше, ко всему — сильно накатанным, скользким. Забирались с трудом. Некоторые ползли, скатываясь, снова карабкались вверх. Немцы опять стали махать плетками, но уже не расстреливали.

В деревне разместили беженцев по домам.

— Айн, цвай, драй... — отсчитывал горластый немец, подталкивая к крыльцу.

В каждый дом загоняли человек по сорок — пятьдесят.

Хозяйка, куда попали Лемеховы, пожилая юркая женщина, оказалась не только расторопной, но и доброй. Затопила печку, поставила чугуны с картошкой. Антошка, не помня себя, сразу же заснул, как вошли в избу. Через некоторое время его разбудили. Обжигаясь и торопясь, преодолевая сонливость, он ел разваристую картошку, плохо соображая, где находится. Попросил еще. Мать отдала ему половину своей картофелины. В котомке Сергея оставалось несколько кусочков мяса, берегли их на крайний случай. Лишь по крошечному мороженому кусочку положили в рот и сосали, как сахар.

Пригревшись на полу, Антошка снова заснул, как умер.

— Вставай, Антош, вставай!.. Тихо только, тихо... Пойдем, — тормошила его мать.

В полной темноте Антошка принялся обуваться.

В избе было душно и жарко. Пахло прелой обувью, портянками, махорочным дымом... Кто-то бредил во сне, стонал.

Перешагивая через людей, натыкаясь на вещи, они вышли во двор. В самом конце, у раскрытой на улице двери, маячили фигуры.

— Кто это?

— Наши. Груздь тут, Катя, Федька с младшей сестрой и матерью...

Не желая выходить из теплого двора на холод, Антошка запротестовал: — Мам, куда мы? Серенька где?

— Тише ты, тише!.. Часовой услышит. Сергей тут, тут!.. — голос матери прерывался.

Она взяла Антошку за одну руку, Сергея — за другую, и они побежали. Федька тащил рядом четырехлетнюю Райку, прикрывая ей рот варежкой, чтоб не разревелась. Мать ее, тетя Саша, жалобно причитая, поспевала за ним. Выбиваясь из сил, они добежали до леса. Так запарились, что упали [339] в снег и стали лизать его. Бегать по сугробам, хоть и неглубоким, тяжело, но страх, что часовые заметят и поднимут стрельбу, гнал их, как зайцев.

Отдышавшись, уже спокойнее направились в лес. Только теперь Антошка понял, что от конвоиров в белых касках они убежали и ни в какую Ярманию их не погонят.

В лесу женщины посовещались и решили попытать счастья — добираться до города. У каждого там жили родственники, каждый мог найти там приют. Лемеховы надеялись разыскать Дашу.