Московское шоссе{69}

5-я стрелковая дивизия вела бои в районе озера Селигер. В начале октября пришел приказ погрузиться в эшелоны. Путь дивизии лежал на Солнечногорск.

Предстояли бои под столицей.

* * *

Ранним утром первые эшелоны со штабом дивизии и двумя полками, 142-м и 336-м, остановились на станции Калинин. Город имел вид еще сравнительно мирный, только входы в укрытия, вырытые на перекрестках улиц, да заклеенные крест-накрест бумагой окна напоминали о войне. На привокзальной площади бойко шумел базар. Впервые за эти месяцы мы увидели трамвай, обыкновенный красный трамвай, как в доброе мирное время, только еще с одной дугой на прицепе, чтоб не искрило ночью во время воздушной тревоги.

Военный комендант станции передал нам приказ Генштаба — выгрузиться и сосредоточиться на западной окраине города, а что делать дальше, на то последует приказ командующего Западным фронтом. Вскоре Телкова{70} и меня вызвал в обком партии заместитель командующего Западным фронтом генерал-полковник И. С. Конев.

Разговор с ним не занял и десяти минут.

— Командующий фронтом поручает вашей дивизии оборонять город Калинин. Хотели бросить вас под Москву, но так уж сложилось. Только что немцы взяли Ржев и движутся сюда. Поспешите занять оборону.

Конев поставил нам задачу и прибавил:

— Хочу предупредить: за сдачу города командир и комиссар дивизии будут строжайшим образом наказаны. Телков угрюмо промолчал. Я попросил слова.

— Наказать нас двоих, товарищ генерал, и даже расстрелять — дело несложное. Оборонять город с нашими силами много сложнее. Не может ли фронт чем-нибудь нам помочь? В Калинине у нас пока только два стрелковых полка. Остальные части еще в пути и едва ли скоро прибудут. [71] Железные дороги и поезда постоянно подвергаются бомбардировке, так что возможны всякие неожиданности.

— Обороняться будете с тем составом, который сейчас налицо, — ответил Конев. — Прибудут остальные ваши части — хорошо. Не прибудут — все равно, это не снимает с вас ответственности за судьбу города. Никаких резервов у меня сейчас под рукой нет. Впрочем, я распоряжусь, чтоб вас подкрепили маршевой ротой и отрядом слушателей Высшего военно-педагогического института имени Калинина: Кроме того, секретарь обкома товарищ Бойцов даст вам несколько отрядов ополчения. Вот так. Приступайте к выполнению приказа. Желаю успеха.

Через час действительно пришла маршевая рота... вооруженная учебными винтовками с просверленными казенниками. Выстрелить из такой винтовки невозможно при самой горячей ненависти к врагу. Ее могли использовать только в рукопашной схватке. В какой-то мере облегчил наше положение обком партии, передавший дивизии несколько рабочих отрядов. Они существенно помогли 142-му полку в строительстве обороны в районе Мигалов-ского аэродрома, на ближних подступах к городу.

Строительство обороны еще продолжалось, когда разведка обнаружила немцев в семи километрах от Калинина. На аэродроме стояли самолеты гражданского воздушного флота, и администрация аэродрома просила нас продержаться немного, чтобы подвезти горючее и поднять машины в воздух.

В батальонах 142-го полка и в рабочих отрядах прошли короткие митинги. Выступая на одном из таких митингов, комиссар полка Луговой сказал:

— Никто из нас не забыл, конечно, ни голодных маршей по болотам и лесам Литвы, Западной Белоруссии, Калининской и Ленинградской областей, ни неистовых контратак и боев во вражеском кольце, ни гибели однополчан, ни ржавой воды, которую пили. Но мы и тогда не думали покоряться врагу. Дальше отходить некуда. Отомстим оккупантам за все и сполна. Каждый из нас должен драться так, словно от тебя одного зависит: победить всем или погибнуть...

Перед боем мы с Телковым побывали в рабочих отрядах. Честно предупредили их о том отчаянном положении, в каком окажутся дивизия и отряды, если гитлеровцы прорвутся к железнодорожному полотну. Подпускать их к полотну и станции нельзя ни в коем случае, внушали мы [72] ополченцам, потому что эшелон с нашим 190-м и артиллерийским полками находится еще в пути.

Рабочие заверили нас, что будут сражаться до последней капли крови.

Между тем послышался нарастающий гул моторов. Это шли отступающие тылы 31-й армии. А за ними, буквально сидя у них на хвосте, приближались к городу части немецкой моторизованной пехоты. Нам удалось отсечь их и задержать на рубеже у самого аэродрома.

Уже шел бой, когда к самолетам подвезли, наконец, горючее, и летчики с немалым трудом и риском подняли в воздух тяжелые машины. Через несколько минут на взлетное поле уже упали первые вражеские снаряды.

Больше суток 142-й полк, рабочие отряды и слушатели военного института отстаивали свой рубеж у аэродрома, несмотря на подавляющее превосходство немцев в живой силе и технике. Мы держали бы его и дольше, но накануне 336-й полк по приказу штаба фронта послали к селу Измайлову, за тридцать километров от Калинина, где предполагался прорыв неприятеля.

Опасения эти не подтвердились. Полк дважды проделывал никому не нужный переход. Его возвратили в район аэродрома только к вечеру второго дня боев. Немцы потеснили нас у аэродрома. В образовавшийся проход хлынули батальоны противника, и здесь туго пришлось нашим пулеметчикам, специально выделенным на «аварийный случай».

Они удерживали немцев до подхода 336-го полка, немедленно брошенного Телковым в бой. Но к этому времени гитлеровцы успели оттеснить нас к насыпи, и в конце концов мы отошли за нее.

Однако и немцы не могли продвинуться дальше ни на шаг. Они залегли по одну сторону насыпи, мы — по другую, перебрасываясь гранатами. При этом, конечно, редкая граната не находила своей цели, однако рельсы каким-то чудом не были повреждены. Так мы держались несколько часов, ожидая с минуты на минуту появления эшелона.

Какова же была наша радость, когда показался наконец эшелон. Он шел на всех парах под сильным обстрелом и прогрохотал прямо над нашими головами к станции.

Но и после прибытия 190-го полка соотношение сил определялось примерно один к десяти в пользу немцев. Если учесть, что у нас не было в это время ни авиации, ни танковой поддержки, станет понятным, почему дивизия оставила город. [73]

...На окраине Калинина, у знаменитого элеватора с его железобетонными стенами и удобными бойницами, мы и зацепились. Оставить его — значило отдать немцам Московское шоссе. Полки закрепились здесь с намерением держаться до последнего и принялись строить оборону, в особенности — противотанковую. К этому времени, на наше счастье, пришел походным порядком наш артиллерийский полк, которому не удалось проскочить по железной дороге вслед за 190-м стрелковым, так как немецкая авиация уже разрушила путь.

Большую часть орудий тщательно замаскировали в рощицах и кустарнике вдоль Московского шоссе и строго-настрого приказали орудийным расчетам тщательно укрываться, стрелять только по танкам или с разрешения командира.

Кажется, только однажды этот строжайший запрет нарушил один расчет. Командир орудия, сержант Устинов, увидел, как по шоссе обезумевшие лошади мчат повозку с перепуганным насмерть ездовым. Над самой его головой «полз» на бреющем полете немецкий истребитель. Устинов долго крепился, глядя, как летчик издевается над несчастным ездовым, заходя то справа, то слева, должно быть намереваясь сначала попугать, а уж потом пристрелить. Устинову показалось, что истребитель идет прямо на его пушку, и, значит, орудие уже и так обнаружено. Артиллеристы мгновенно развернулись и дали всего один выстрел. У самолета отлетело крыло, и он, сильно накренившись, загораясь, пошел к земле. Упал он где-то за рощей, в полукилометре от пушки, и пока артиллеристы добрались туда, летчик уже обгорел. Последнему обстоятельству, кстати, усиленно способствовали деревенские ребятишки, подбросившие в огонь соломы. Удалось вытащить только сумку летчика с картами и документами. Он оказался итальянцем. Что побудило этого посланца Муссолини искать себе нелепую смерть на русской земле, этого, конечно, не поняли ни мы, ни Устинов, которого за такое «нарушение» приказа представили к награде.

Во второй половине октября 1941 года оборону под Калинином мы держали уже не одни. Левее нас на защиту города пришла механизированная дивизия, справа, за Волгой, стояла дивизия знакомого нам генерал-майора С. Г. Горячева. Все вместе мы входили в 30-ю армию Западного фронта и почти ежедневно проводили атаки, не давая оккупантам покоя ни днем, ни ночью. [74]

...В эти дни в нашей дивизии установился обычай своеобразного чествования героев. Мы называли эти встречи «фронтовыми академиями».

Собирались обыкновенно по вечерам, после успешного боя или удачной вылазки, в зале маленького полуразрушенного клуба в совхозе или просто в хате. Растревоженные гитлеровцы освещали свой передний край ракетами и трассирующими пулями, весьма кстати дополняя праздник соответствующей иллюминацией.

Помню один такой вечер в 190-м полку. В зале полутьма, горят свечи, на стенах колышутся огромные тени людей. Бойцы сидят в полушубках, обвешанные оружием и гранатами.

В те дни отличились пулеметчик Куликов, перебивший до взвода фашистов, и снайпер Еременко, снявший какого-то крупного офицерского чина. «Именинников» просят на сцену: они выходят смущенные, пряча в воротники давно не бритые подбородки, извиняются — только что из боя. Командир полка майор Я. П. Сиятный торжественно отпускает бойцам этот грех и обращается к ним с кратким приветствием.

— Ну, а теперь, Куликов, — улыбаясь, говорит он, — сознайся, как дело было.

Пулеметчик рассказывает, из зала его подзадоривают солеными шуточками, отпускают прозрачные намеки насчет того, что он слегка привирает, но все это, разумеется, так, ради смеха. Все прекрасно знают, что Куликов — смелый боец и приписывать ему себе нечего.

— Все слышали? — спрашивает Сиятный.

— Все! — хором отвечает зал.

Тогда Сиятный вручает пулеметчику Куликову подарок.

— Бей, Куликов, немецких гадов покрепче!

— Есть бить покрепче!

И под восторженный гул всего зала герой дня сходит со сцены. Следует такая же процедура с отличившимся снайпером. Затем выступает начальник клуба Филимоненко и призывает подписываться на танковую колонну «Истребитель оккупантов».

Бывало, на таких вечерах командиры частей объявляли о представлении отличившихся к правительственным наградам, о присвоении сержантских званий, фотографировании под развернутым знаменем части. Дивизионная газета посвящала им статьи, заметки и даже стихи. Вечера непременно заканчивались пением «Интернационала». [75]

От таких встреч нам становилось теплее в заснеженных полях, крепла вера в разгром врага под Москвой. Между тем для нас наступала пора тяжелейших испытаний. В середине ноября немецкая звуковая установка на переднем крае объявила во всеуслышание о готовящемся наступлении в районе Калинина. Озлобленные проведенным на Красной площади парадом, они бравировали своей мощью и непобедимостью. Нашим дивизиям предлагалось до рассвета уносить ноги.

На сей раз они не соврали. Утром начались жесточайший артиллерийский обстрел и бомбежка элеватора. В гигантских хранилищах загорелось зерно, дым заполнил все помещения железобетонной коробки. Потом началась атака.

Пожар некогда да и нечем было тушить. Полк, оборонявшийся здесь, покинул здание и занял оборону в проломах длинного каменного забора. Бой не утихал до вечера, бомбардировки с воздуха сменялись артобстрелом, а затем нарастал оглушительный лязг и рев танковых моторов. И чадно дымило огромное здание, где столько дней провели наши бойцы. Становилось все более ясно, что здесь нам долго не продержаться, нужно отходить на новый рубеж.

Вечером этого дня в дивизию прибыл новый командир. Телкова отзывал в свое распоряжение Военный совет армии. Расставание было коротким и грустным, потому что и я, и другие крепко сдружились с Петром Сергеевичем Телковым.

Новый комдив, генерал-майор В. Р. Вашкевич, сам только-только вышедший из окружения, пришел к нам в драной ушанке, в потрепанной старенькой бекеше. Пришел и тут же, едва успев принять дивизию, должен был решать, что делать, потому что положение складывалось угрожающее.

Немцы обтекали дивизию с левого фланга, плохо прикрытого нашим соседом, и уже перекрыли за нашей спиной Московское шоссе. Оставалось отойти за Волгу — единственный рубеж на гладкой снежной равнине, куда еще мы могли отступить и закрепиться там. И Вашкевич, как говорится, с места в карьер предложил свой план, быстро одобренный командармом.

С именем Вашкевича связан у меня в памяти последний этап, точнее, последний день нашего отступления в 1941 году, завершившийся эпизодом, вошедшим в историю 5-й дивизии под названием «Ледовое побоище». [76]

Ночью полки перешли по льду на левый берег Волги. Здесь, в десяти километрах от Калинина, стоял древний и давно, видимо, заброшенный монастырь с длиннейшим каменным забором, тянувшимся вдоль высокого берега. Монастырь оказался в центре обороны дивизии, и его занял наш всегдашний «коренник» — 190-й полк. В темных залах и кельях гулял ледяной ветер, на полу из крепких плит лежал занесенный в разбитые окна снег. Бойцы легли спать на снег вповалку, не зажигая костров. Вашкевич строго-настрого приказал не подавать никаких признаков жизни, чтобы у немцев создалось впечатление: монастырь пуст, а дивизия ушла далеко за Волгу.

— Не может быть, — сказал он мне, — чтобы фашисты обошли монастырь стороной. Он у них, как зуб, торчит. И пока они его не обследуют, через Волгу не пойдут.

Утром с высокой монастырской стены мы с Вашкевичем рассматривали бескрайнюю белую равнину с разбросанными по ней кое-где маленькими деревеньками, уже занятыми врагом. Едва поднялось тусклое зимнее солнце, как от ближней деревеньки отделилась и направилась к нам черная колонна людей с машинами. Спустя час колонна подошла к берегу и рассыпалась вдоль него. Автомашины оказались с насосными установками, — должно быть, немцы намеревались наращивать лед реки для прохода танков и тяжелых орудий.

Монастырь не подавал признаков жизни. В бойницах и между зубцами стены застыли пулеметчики и стрелки.

Продолжая наблюдение, мы заметили вторую колонну — около двух батальонов. Вот она спустилась на лед и двинулась к середине реки. Наш берег молчал как вымерший. Оккупанты шли плотно сомкнутыми рядами, с оружием за спиной на ремне, громко разговаривая и смеясь, временами поглядывая в нашу сторону. И разговоры и смех звучали гулко в морозном воздухе. Должно быть, вчерашняя победа была основательно обмыта.

Но вот солдаты достигли середины реки, они все в секторе нашего обстрела, как на ладони.

— Огонь! — подал команду Вашкевич.

Этот бой был самым коротким из всех, какие я помню, и самым успешным. Мы не потеряли ни одного человека, не получили ни одного ранения и не упустили ни одной цели. При первом ружейном залпе и пулеметных очередях немецкая колонна мгновенно остановилась, затем с воплями и стонами рассыпалась по льду. Тогда наши артиллеристы [77] выкатили орудия на берег для стрельбы прямой наводкой. Под градом пуль и снарядов гитлеровцы заметались, стали беспорядочно палить, затем бросились к противоположному берегу. Но пулеметы и пушки уже замкнули огнем этот смертельный четырехугольник.

Когда бой закончился, мы вышли на берег. На протяжении полутора километров лед был красным от крови и усеян трупами и тяжелоранеными. Их насчитали около семисот.

Так закончился для 5-й дивизии долгий путь отступления — от берегов Немана к берегам Волги. После «Ледового побоища» немцы на нашем участке уже не предпринимали попыток наступать.

Из всех наших последующих оборонительных боев под Калинином мне хотелось бы вспомнить здесь один маленький эпизод, показавшийся весьма характерным и даже символическим для того истерического отчаяния, которое постигло немецкую армию в памятную зиму великой Московской битвы.

Однажды перед нашими окопами возникли на снегу странные белые фигуры. Они шли на нас точно призраки, дергаясь, кривляясь, раскачиваясь из стороны в сторону, сложив перед собой на животе длинные белые руки. За ними шли уже обыкновенные немцы, в обыкновенных серо-зеленых шинелях, укутанные ворованным тряпьем. В первую минуту нам показалось, что впереди идут лыжники в белых балахонах. Они и раскачивались, как лыжники, идущие без палок. Но так как у них не было оружия, мы подумали, что немцы гонят перед собой пленных. Нам самим еще не приходилось с этим встречаться , хотя мы уже слышали о таких случаях. Наши бойцы приготовились к самому трудному испытанию, какое только выпадает солдату на войне, когда ему приходится выбирать между собственной смертью и смертью товарищей от его же руки.

Оказалось, это не лыжники и не пленные. Немцы гнали больных. Где-то в Калининской области они захватили психиатрическую лечебницу и погнали ее обитателей по снегу, со спеленутыми руками и непокрытыми обритыми головами, в мороз и метель. Когда бойцы все это разглядели и поняли, ими овладела такая горячая злость, какой не приходилось видеть. Через несколько минут немцы бежали восвояси, а больные бросились к нам, путаясь в длинных полах смирительных рубашек и падая в снег. Бойцы привели их, посиневших от холода, к себе в деревушку, обогрели и [78] накормили. На другой день мы передали их местным органам здравоохранения.

Мы ходили тогда с тяжелым осадком в душе, сознавая в то же время, что этот последний предел человеческой низости свидетельствует и о переломе в войне в нашу пользу.

...Выдержав все испытания, всю горечь отступления первых месяцев войны, дивизия крепла и мужала... А когда подсчитали итоги ее боевых дел, оказалось, что за весь путь отступления нами уничтожено до трех дивизий врага. Совсем неплохой счет для соединения, которое гитлеровцы десятки раз, устно и печатно объявляли уничтоженным. И ведь это было только начало!

Но здесь обрывается мой рассказ о 5-й Краснознаменной стрелковой дивизии. После ранения меня отправили в медсанбат, а затем в Москву, и так получилось, что больше я в свою родную дивизию не попал. Однажды старые сослуживцы прислали мне гвардейский знак — дивизия была переименована в 44-ю гвардейскую. Гвардейцы победно прошли весь обратный путь до границы и дальше, до центра Германии. Их боевое знамя украсили ордена Ленина и Суворова.