Снаряды ильичевцев
ЛЕЗИНА Александра Александровна. Родилась в 1918 г. С 1939 по 1975 г. работала на заводе им. Владимира Ильича. Герой Социалистического Труда.
Более трех десятилетий прошло с того дня, как под сводами цеха пронеслось страшное слово «война». И с первой минуты оно родило ярость против начавших ее фашистов. Я помню, что в раннем детстве такое чувство испытывала я, когда в рязанских лесах, окружавших нашу деревеньку, натыкалась на змею.
О войне я имела до той поры весьма отдаленное представление. За всю свою жизнь я не слыхала ружейного выстрела, если не считать в заводском тире. А тут — война!
К тому дню я уже два года работала на токарном станке. Об этом я написала десяток писем всем своим родным в деревне. Во всех подробностях рассказала о заводе, как работаю, что делаю. Все мне, крестьянской девушке, было внове — заводские порядки, машина, на которой приходилось работать, механический цех, его гигантские пролеты, ряды станков. В моей голове как-то не укладывалось, что вот я работаю на том самом заводе, где бывал В. И. Ленин, где за рабочее дело пролилась его кровь, на заводе, который носит его имя. «Я теперь ильичевка» — это вселяло чувство гордости и сознание ответственности. Не раз ловила я себя на том, что пыталась взглянуть на себя со стороны: все ли я делаю так, чтобы быть достойной гордого звания ильичевки. [45]
Заводская жизнь вихрем закружила меня. Тут и соревнование, и кружки, и экскурсии, и коллективные культпоходы. Вся жизнь — радость. Веселая, счастливая, радовавшаяся каждому утру, как героиня знаменитого в довоенные годы кинофильма «Встречный»... И вдруг это воскресное утро. Еще вчера многие, предварительно разбившись на группы, уехали за город. Родители провожали детей в пионерлагерь...
В этот день в соответствии с графиком я работала. И вдруг в привычный гул цеха ворвалось страшное слово «война». На митинг собрались неподалеку от проходной. Суровые лица. Звучат клятвы разгромить врага, победить.
В считанные дни все стало неузнаваемым. В полупустом цехе появились женщины. Мать и дочь Требухины пришли на работу взамен ушедших на фронт отца и сына. Стала станочницей-пооперационщицей жена Коновалова. Уже 24 июня выступили с призывом освоить мужские профессии женщины-ильичевки: Л. Рубинова, II. Кузьмина, Т. Белова, Л. Гришина, Л. Позднякова.
Война властно продолжала все красить в свои суровые тона. Светлый, огромный новый цех менялся. Заклеивались бумагой широкие окна. Не успели оглянуться, как на крышу втащили зенитки. И вот уже в одну из ночных смен они заухали прямо над головой.
Другими становились люди, менялась и я. Появилась какая-то напряженность от сознания того, что все мои прежние темпы, скоростное резание уже не годятся. Хотелось вырваться из этих «мирных» темпов и скоростей. Я стала испытывать такое чувство, словно все происходило в детском сне. Хочешь бежать от чего-то страшного, а ноги приросли. С первых дней войны это сравнение часто стало приходить мне на ум. И не мне одной. Все время хотелось вырваться из казавшихся недостаточными скоростей, сбросить все помехи. Это чувство крепло в каждом ильичевце. Зорче становился глаз, крепче и уверенней рука, прибавлялись силы. Появилось в моем отношении к делу и нечто новое: сознание несоразмерности своих успехов задачам, которые стояли перед страной, народом, перед тобой. Любой успех казался мне весьма скромным. И это чувство не покидало меня, моих товарищей всю войну. Казалось, что все наши усилия недостаточны в сравнении с той великой жертвой, которую приносит на фронте Красная Армия. И всегда, всю войну и я, и мои товарищи по заводу оценивали свой труд именно этой [46] фронтовой меркой. Мы здесь, в тылу, должны работать по-фронтовому.
Я написала «в тылу» и подумала, что не успели мы перестроиться на военный лад, как фронт пришел к нам. К Москве, к крыше над головой, над цехом, где гремели зенитки. Пришла война и в самый цех в виде фронтовых командиров, которые совсем по-будничному, словно речь шла о чем-то совсем мирном, просили нас: «Поднажмите, девочки, вот так нужно!» Речь шла о снарядах, которые мы точили.
И эти просьбы рождали новые силы, которые держали тебя на ногах и две, и три смены подряд. Все это под аккомпанемент зениток над головой, грохот близких разрывов, звон разбиваемых воздушной волной стекол. А ты стоишь, словно на боевом посту. Да это, собственно, и был боевой пост.
Вот нарушилось светозатемнение, которое мы называли в шутку светопредставлением. Разъяренные вбегают с криком дежурные. Гаснет свет в цехе, а мы работаем. Не хотим терять время, пока будет восстановлена маскировка на окнах. Работаем на ощупь. Мы в это лето натренировались многое делать на ощупь. Правда, все делалось медленнее, но мы не стояли. В бомбоубежище ходили редко. Помнится, один или два раза. Да и то нас загнали туда чуть ли не силой, в самые страшные первые ночи. И не только потому мы его невзлюбили, что уж очень оно было неказистым. Даже если бы оно напоминало гостиницу «Москва» (лучшую в ту пору), ни один ильичевец не променял бы свое рабочее место на бомбоубежище. Мы чувствовали себя на боевом посту. Как же можно бежать в убежище, когда фронтовики торопят: «Девочки, поднажмите, вот так нужно!»
Цех, в котором я проработала 33 года, в ту пору готовил снаряды. Назывались они, как правило, всегда «изделие»: изделие «БН», «М-13». Даже самая маленькая операция возлагала на каждого из нас большую ответственность. Если вообще брак недопустим, а бракодел всегда подвергается справедливому осуждению, то брак в военное время — это, по существу, пособничество врагу. Не будучи специалистами в области баллистики, мы, ильичевцы, знали, что малейшая неточность в обработке «изделий» — это не только прямая потеря труда, средств, дорогостоящих материалов, но при некоторых обстоятельствах удар по своим.
Многие токарные работы, такие, как расточка канавок, [47] усиков, исключительно ответственны. От того, насколько точно они выполнены, в конечном счете зависит успех артиллерийской стрельбы. Бракованная «канавка», в которую под прессом вдавливается медный поясок, так же как и «усик», могут до неузнаваемости изменить траекторию полета снаряда. Не раз военные знакомили нас с последствиями брака. Помнится, как эти рассказы воспринимали наши новые рабочие-подростки. Они взрослели на глазах. А ведь к осени, когда многие кадровые рабочие ушли на фронт, подростки стали основной рабочей силой на заводе.
К началу войны стаж моей работы на заводе был невелик. У моих наставников и учителей, таких, как Пискарев, Панов, Леонов, он исчислялся десятилетиями. Станок под их руками, как говорится, играл. Они знали все секреты заточки резцов, расчета шестерен, наладки станка. Но теперь наставников нет. Теперь многое приходилось делать самой. Я уже считалась опытной, знающей. Меня поставили на самые ответственные операции. И все это — в потоке.
Несколько слов о нем. Сегодня слово это звучит привычно, буднично. Где только нынче нет потока! Даже в различных мастерских бытового обслуживания. Но тогда он был новинкой, хотя и не представлял собой потока в сегодняшнем смысле. Изделие еще не подавалось тебе прямо в руки. Люлька, в которой лежала тяжелая болванка, проходила хоть и близко, но все же на некотором расстоянии. Повторяю, поток той поры был колоссальным достижением, но он сохранял очень много ручных операций. Снаряд нужно было вынуть из люльки, поднести к станку, закрепить, обработать и снова уложить в проплывающую мимо люльку.
Тогда никто из нас не подсчитывал, сколько штук за смену ты перетащишь этих снарядов. Знали одно — нужно как можно больше. И потому работали, сколько сил хватало, и даже больше. Но к концу смены, а порой и задолго до этого «поток» давал себя знать болью в ногах и руках, ломотой в пояснице, смертельной усталостью.
Уже после войны, на одном из юбилейных собраний, делясь своими воспоминаниями, один из руководителей цеха сказал:
— Трудно поверить, что девчонки, основные работницы завода той военной поры, перебрасывали на своих руках тонны металла в смену. Причем каждую смену, а иногда и две смены подряд. [48]
Так вот этот поток в одно утро был объявлен подлежащим демонтажу. Станки предстояло эвакуировать на Урал. Снова начал пустеть цех. Враг — у ворот Москвы. За несколько дней завод отправил на Восток три четверти своего станочного оборудования. Эта задача ставилась как самая неотложная. Ее надо было выполнять прежде всего. И попутно выполнялась вторая задача, тоже очень важная: установка нового оборудования, собранного с разных полупустых предприятий. Взамен полностью вывезенных из цехов станков начинали работать новые. В нашем цехе появились учебные станки из ремесленных училищ. Заняты мы были и другим первоочередным делом: готовились с оружием в руках защищать Москву. В этот период, когда одновременно решались задачи одна неотложней и важней другой, была у коллектива еще цель: все разномастные, разнокалиберные станки свести в одну поточную линию, дать им тот необходимый темп военного времени, какой успела взять поточная линия, которая увозилась на Восток. И такая линия, и не только в нашем цехе, была установлена. Все это в невероятно короткие сроки, в неслыханно тяжелых условиях. И на этих линиях, не всегда обеспеченных опытными кадрами, нужно было выполнять свои фронтовые обязательства. Они излагались коротко, предельно ясно, как боевой приказ.
Вот, например, каким было решение партийного собрания завода от 17 ноября 1941 г.:
«1. Перевыполнить производственную программу ноября.2. Максимально использовать имеющуюся мощность завода.
3. Провести подготовку и пуск производства по зенитному снаряду 85-мм в цехе № 22 к 15 декабря сего года и обеспечить выполнение задания декабря месяца по этому изделию.
4. Произвести подготовку и пуск производства литых снарядов в цехе № 7 к 1 декабря сего года.
5. Поддержать инициативу коллектива цеха № 20, организовавшего у себя производство мин и деталей к минометам на свободной мощности, и оказать ему конкретную помощь в перевыполнении задания.
6. Предложить цеховым парторганизациям изыскать возможности для производства новых видов вооружения, боеприпасов для фронта».
Документ этот принят коммунистами завода, но он [49] был обращен ко всем ильичевцам. И все на заводе отнеслись к этому документу как к боевому призыву. Нужно ли говорить, что, несмотря на сжатость сроков, все пункты решения были выполнены. Даже перекрыты. К январю 1942 г. ильичевцы достойно справились с планом декабря. Выпуск военной продукции на заводе за несколько месяцев войны возрос в 13 раз.
А ведь по-настоящему объективных причин и непреодолимых препятствий было хоть отбавляй. Начать с того, что предстояло добиться четкой организации производства. При сбоях, нарушенном ритме нельзя обеспечить выполнение напряженных планов. К этому надо прибавить трудности с материально-техническим снабжением. Если сейчас перебои лихорадят производство, как же они отражались на нем тогда, когда сплошь и рядом работа шла, как говорят, с колес! Выручала исключительная смекалка того костяка мастеров и специалистов, которые оставались на заводе. Выручали и молодые рабочие-подростки, с жадностью впитывавшие опыт старших.
Еще до того дня, который был назван в решении партийного собрания, весь станочный парк цеха заработал. А ведь это 300 станков. И заработал несколькими потоками. В тот день меня, как наиболее опытную, поставили наладчиком оборудования.
Коллектив цеха к началу 1942 г. был почти сплошь женским. В нем работало только трое мужчин. Два мастера — Никонов и Неструев и токарь Кабанов.
Неструев и Никонов были замечательными мастерами. Работу под их руководством я считаю большой своей удачей. Не могу не рассказать и о токаре Василии Кабанове. Он — инвалид. У него необратимо потеряны речь и слух. Вместе с группой таких же инвалидов, до войны работавших в артелях столицы, он пришел на завод в первый же день войны и остался на нем до наших дней. Василий Иванович работал не только точно и высокопроизводительно, но и красиво. Многие, кто по тем или иным делам бывал на заводе, любовались его мастерством.
Посетивший в те дни наш завод представитель президента США Уилки, не отрывая глаз, в течение 15 минут любовался Кабановым. А уходя, сказал переводчику:
— Если в Советском Союзе есть такие рабочие, — он непобедим.
Токарь Кабанов не только перевыполнял норму. Он всегда был рад помочь тому, у кого не ладилось. Он был [50] каким-то вездесущим, этот человек с большим, добрым сердцем. Мы диву давались, как он, полностью лишенный слуха, оказывался всегда там, где он больше всего был нужен. Одних зорких глаз было бы недостаточно для такой сверхоперативности. Тут все дело в его чуткости.
Во время войны большинство станков не имело индивидуального привода. Необходимость заставила пользоваться ременными передачами. Это допотопное хозяйство обслуживал шорник, пожилой и не очень крепкий человек. Когда что-нибудь случалось, нелегко ему было со шкива снять оборванный привод и натянуть отремонтированный ремень. Всегда в таких случаях, словно из-под земли, вырастал Кабанов. В эти тяжелые годы он был нашим добрым волшебником.
За доблестный труд во время войны В. И. Кабанов был награжден орденом Ленина. Станок, на котором он точил снаряды, выставлен как боевая реликвия в Центральном музее Советских Вооруженных Сил.
Теперь часто слышишь ученое слово «эталон». Тогда для меня образцом, к которому я стремилась изо всех сил, была работа В. И. Кабанова. Я старалась подражать этому исключительно талантливому человеку. Когда я говорю о том, что он красиво работал, то под этим следует понимать еще неторопливость и будто бы даже внешнюю его медлительность. На самом деле он никогда, ни при каких обстоятельствах не суетился. Движения его были исключительно рациональны, экономны. Тогда еще не очень популярно было слово «НОТ» — научная организация труда. Все это пришло к нам, рабочим, уже после войны. У Кабанова, мне кажется, была врожденная способность трудиться по-научному. Считаю, что ему я обязана тем, что сравнительно скоро освоила все процессы токарной обработки снарядов. Каждая операция требовала исключительной точности, проверялась и перепроверялась калибрами и так называемыми пробками.
Прошло уже немало лет с той поры, но и сегодня не перестаешь удивляться, как такие точности давались уж не говорю мне, но подросткам, вчерашним школьникам. Сегодня при неизмеримо изменившихся условиях, успехах технического прогресса, наличии совершенных методов контроля молодые станочники, имеющие довольно солидную профессиональную подготовку, не сразу приходят к работе с микронными допусками. Их выдерживают порой довольно долго на разных менее сложных работах. И это, повторяю, несмотря на то, что они неплохо читают [51] чертежи, отлично знают оборудование, имеют прекрасных наставников.
Тогда все было по-другому. Нужны были снаряды — и этим сказано все. Казалось, что можно требовать, когда подросток без подставки и резца-то как следует не видит. Так поначалу думалось. А на деле все выглядело иначе. Мне на всю жизнь запомнились эти смышленые глаза на худеньких лицах, глаза, от которых ничто не скроется в этом громадном цехе. Глаза, пытающиеся проникнуть в самую суть вещей, не умеющие плакать и тогда, когда в семью приходила похоронка, и источавшие слезы, когда «запарывалась» деталь. Вот эти-то ребята в сказочно короткие сроки проходили нелегкий путь к микронным допускам. Одни — чуть быстрей, другие — несколько медленней, но в общем все работали без брака, по нужному классу точности.
Не забыть мне никогда этих бледных от усталости и несытой кормежки ребят. И сейчас вижу, как мастер Павел Гаврилович Леонов толкует им что-то. А у ребят глаза смыкаются.
— Ты, Шура, — шепнет он мне, — поглядывай за ними. Как бы чего не стряслось.
Это он не к тому, чтобы не напороли, а чтоб какой-нибудь полусонный в беду не угодил, не покалечился бы...
Процент брака был ничтожно мал благодаря целой системе остроумных приспособлений, разработанных нашими рационализаторами. И все же главное, что способствовало хорошей работе, — это стремление каждого молодого рабочего сдать изделие на «отлично». Если же брак случался, пролет, а то и цех узнавал о нем по надрывному плачу, который вдруг оглашал своды цеха. С мольбой, бывало, кинется ко мне какая-нибудь виновница брака:
— Нельзя ли что-нибудь сделать, как-нибудь исправить, чтобы спасти изделие? Уж больно обидно. Так старалась, так выводила, не углядела...
Помозгуем с мастером и, если удастся, непременно выручим девчонку. Я говорю о девчонках потому, что ребята тоже остро переживали свои неудачи, но старались не плакать.
В первую зиму меня назначили наладчиком группы станков пролета финишной операции. От нас изделия шли на термическую обработку, в термический цех. В этом соседстве есть своя хорошая и плохая стороны. [52]
Правда, и в любом месте работа в потоке не дает, как говорят, прохлаждаться. Всегда кто-нибудь тебе наступает на пятки, кто-то подхлестывает. Но когда рядом тебя подгоняет целый цех, работать чисто, точно, ритмично особенно трудно. Тут на финишном пролете я с особой силой ощутила всю тяжесть ответственности. Мне всегда казалось, что малейшая заминка, случившаяся на пролете, непременно произошла по моей вине. Раздастся, бывало, среди ночи крик «термичка простаивает», и у тебя сердце обрывается. Ни одна бомбежка меня так не пугала, как эти два слова. Постепенно я сумела крепко обуздать свои нервы. Поняла, что лучший способ помочь «термичке» — это продолжать спокойно делать свое дело.
Уже в послевоенные годы увидела я в печати слово «микроклимат». Был тогда в нашем цехе, как, вероятно, и в других, свой микроклимат: мы жили, строго говоря, одной семьей. В ту зиму цех порой напоминал общежитие. В особенности ночью. Многие, кто жил далеко, ночевали тут же. Прикорнет человек около бытовок или в свободной части прохода, да так и переспит до утра.
Подойдешь налаживать станок. Пока меняешь и затачиваешь резцы, ставишь их, проверяешь работу станка, проходит минут десять. Смотришь, работник уже прикорнул, прямо на решетке уснул с куском хлеба во рту. Как его будить? Пустишь станок и поработаешь за него, пока не позовут налаживать станок где-нибудь в другом месте на потоке.
Оставались в цехе и те, кому добираться до дому мешала бомбежка. Приспособились стирать белье прямо в умывальниках.
Жили как одна семья. Знали о гибели близких, утешали получавших похоронки. Помогали больным, ослабевшим.
Была у меня подруга Оля Гусева. Жила она неподалеку от завода, в Стремянном переулке, у больной тети, получавшей иждивенческую карточку. Конечно, туго ей приходилось. Как помочь подруге? Работала она неплохо, но, чтобы заработать стахановский талон, нужно перевыполнять норму. А стахановский талон — это дополнительные к пайку 100 г хлеба и второе блюдо в буфете. Уставала Оля быстро. Я же крепкой была. Сказывалась деревенская закваска. Когда на моем участке все шло нормально, станки работали ровно, подойдешь к Ольге и предложишь немного отдохнуть. Немного, казалось бы, а отдых помогал Ольге приняться за дело с новыми силами. [53]
Так она частенько приносила домой дополнительный хлеб и второе буфетное блюдо. С Ольгой Гусевой, ныне врачом, мы частенько вспоминаем военные годы и нашу большую дружную семью фронтового потока.
Случались и такие «ЧП», как потеря продовольственных карточек. Не было случая, чтобы человек остался без поддержки. Из своего пайка отрывали по 100 г хлеба, немного жиров, сахару...
Так было всюду, во всех цехах, на всем заводе. И эта сплоченность, дружба, взаимовыручка помогали решать задачи, которые и сейчас показались бы непростыми и нелегкими. Без остановки производства продолжали реконструкцию цеха. Отсталая техника была до предела загружена. А ведь это не сказывалось на качестве военной продукции. На устаревшем оборудовании скорости обработки не только не снизились, но и возрастали. Может быть, отсюда, с нашего пролета, и началась новая волна патриотического движения, которое было названо движением скоростников.
Помнится, в одном из цехов токарь С. С. Семиков показал невиданную для той поры скорость обработки деталей. Это известие быстро облетело завод. Заинтересовался и наш скоростник Василий Иванович Кабанов. И сравнительно быстро его станок стал работать на новых скоростях.
Вспоминаю сейчас, за счет чего так резко поднялась скорость обработки. Главное, конечно, в новом режущем инструменте, в новых углах заточки резцов, словом, в технической стороне дела. Но не только в ней. Для победы нужны были высокие скорости, и они появились. Уже через месяц по методу Семикова стали успешно работать В. Борисов, К. Дерюгина, Л. Евсеева, они подняли скорость подачи в два-три раза.
Я все время называю свой поток фронтовым. А ведь это звание официально присваивалось бригадам, участкам, пролетам, цехам. На нашем фронтовом потоке часто возникали почины, которые потом подхватывались не только всем цехом, заводом, но и всей промышленностью страны. Именно тогда у нас родилась и широко распространилась идея часового графика. Стоит вдуматься в смысл этого понятия, вспомнить тогдашнюю обстановку, чтобы оценить новаторский порыв ильичевцев.
Внедрение часового графика является и сейчас, спустя три десятилетия, в неизмеримо более благоприятных условиях, делом далеко не простым. Нелегко начиналось [54] оно и тогда. И все же борьба за часовой график развернулась по всему заводу с невиданным размахом.
Часовой график чем-то перекликался с военной наукой. К той поре мы уже знали, как готовятся большие военные мероприятия. С точностью до секунды согласовываются действия военных соединений. Все рассчитывается, вплоть до поведения каждого отдельного бойца. И если уж нам присвоено звание фронтовой бригады, мы обязаны также по-военному уважать минуты и даже секунды. Не допускать никакого отклонения от графика. Ведь каждая заминка становилась причиной срыва графика — железного расписания военного времени.
С введением часового графика я, как наладчица станков, оказалась на передовой линии огня. И до этого я не чувствовала себя в тылу. Но теперь...
Мой участок был довольно разношерстным по оборудованию. А станки эти, как уже сказано, в основном обслуживались подростками. Часовой график обострил все существовавшие здесь проблемы: и станки разные, и ребята разные, только минуты нашего военного времени одинаковые. Что же делать?
Нужно во что бы то ни стало создать какой-то задел инструментов: резцов, сверл, фрез. Используя малейшее «окно», любое затишье, я стала готовить этот «фонд» часового графика. Приходилось оставаться и после работы. И не потому, что ехать далеко. Я жила тогда рядом с заводом. Когда этот «фонд» был создан, работать стало спокойней. Можно было помочь моим ребятам держаться в графике.
График приучил нас уважать минуту. Наступившая вдруг тишина действовала на нервы больше, чем, бывало, грохот канонады, бомбежки. Правда, это случалось редко. Так редко, что дни эти запомнились навсегда.
Стал конвейер. Вышло из строя несколько станков на промежуточной операции. Это угрожало срывом не только часового, но и суточного графика. И тогда группа рабочих под руководством мастера С. М. Разуваева на своих станках начала выполнять ряд промежуточных операций. Мастер и его группа перестроили станки, наскоро организовали поток и принялись за дело. Нужно было видеть, как мелькали рукоятки суппортов. Но вот остановившаяся часть потока была пущена, и оказалось, что остановка прошла вообще безболезненно. И тем не менее коммунисты цеха требовали, чтобы такие случаи не повторялись. Мастерство и еще раз мастерство, постоянное [55] совершенствование производства, учеба — вот какие требования выдвигались передовикам завода. И эти призывы подхватывались всем коллективом предприятия.
16-летняя девушка пришла на завод в первые дни войны. Ее поставили сверлить отверстия. Показали, как надо обращаться со сверлильным станком, как пользоваться кондуктором. Девушка быстро освоилась с делом, стала выполнять, а там и перевыполнять норму.
Рядом работала на обработке донышка снаряда подруга. У нее на токарном дело не ладилось. Первая стала помогать подруге. Незаметно освоила и профессию токаря. Когда чей-либо токарный оставался без хозяина, начинала обслуживать два станка: свой сверлильный и соседний, токарный. Так бывало и на других участках. В первую военную зиму многие подростки, вчерашние школьницы, домохозяйки стали владеть двумя, а то и тремя профессиями. Это очень пригодилось. Когда, достигнув призывного возраста, молодые ребята ушли в Красную Армию, за их станки встали те, кто владел несколькими профессиями. В свою очередь, они начали обучать новое пополнение рабочим профессиям.
В разгар битвы на Волге завод получил ответственное задание — изготовить боеприпасы для нового оружия. В это время освободилось место за бесцентровочно-шлифовальным станком.
Что, подумала я, если и мне освоить еще одну профессию? Многие мои подопечные к тому времени сами научились налаживать свои станки, затачивать резцы. А если, думала я, потребуется моя помощь, так ведь я рядом. Всегда помогу. Конечно, будет нелегко, но мы не гнались за легкой жизнью.
Я с жадностью принялась осваивать этот довольно сложный станок. Помимо того, что работать приходилось по локоть в содовом растворе, мучила постоянная нехватка кругов, которыми обрабатывалось изделие. Уж что мы только не придумывали! Сработанные круги научились выравнивать. Научились использовать для этого алмазные карандаши. Это пустотелые, залитые медью и алмазными крупицами стержни.
Но выдался такой день, когда в цехе не оказалось ни одной крупинки алмаза. Кончились и карандаши. Хоть останавливай станки. Что делать? Тогда и произошел случай, надолго запомнившийся нам. Старый рабочий цеха сходил на квартиру и еще до конца обеденного перерыва вернулся и — прямо в инструменталку. [56]
Здесь он показал инструментальщику кольцо с алмазом: этот чудом уцелевший свадебный подарок он просил использовать. Через час свадебный алмаз отлично использовался для правки абразивных кругов, которыми шлифовались боеприпасы для нового оружия. Не помню точно, сколько он служил, но простоев на шлифовке не было. В это время откуда-то самолетом доставляли на завод алмазные карандаши и абразивные круги.
За этим станком прошли два военных года. А над пролетом, где шла самая ответственная, финишная обработка изделий, висели самые почетные в ту пору вымпелы фронтовых бригад. Это ко многому обязывало. Вдуматься только! До этой операции — шлифовки центрирующих утолщений — изделие длиной более трети метра проходило длительную обработку. Сотни людей участвовали в его изготовлении. И нигде, на всей технологической цепочке не было более жестких допусков, чем на шлифовальных станках. Я с гордостью могу сказать: мы их выдерживали.
Вспоминаю и еще одну особенность той поры: характер наших собраний. Ничего похожего на собрания мирного времени с большой, «мировой» повесткой, метровым списком ораторов тогда, понятно, не было. Все по-быстрому: митинги, летучки. Вот как они тогда проходили.
Цеховое собрание молодежи открыла комсорг. Кратко и ярко она рассказала о положении дел на фронте, где наша Красная Армия развернула наступление.
— Мы, — сказала комсорг, — должны перейти в наступление на нашем участке фронта. Наш участок фронта, каждый понимает, — это наш цех. Какие будут предложения? — спросила комсорг.
— Даю ежесменно по две нормы, — поднял руку один подросток. Его поддержали другие участники собрания.
Никаких резолюций не принимали. Только назавтра пришли к своим станкам на час раньше: рассчитали, что ночная смена к этому времени уже не даст фронтовой производительности. Ей нужно помочь.
Однажды на одном молодежном собрании поделился своими воспоминаниями ветеран труда мастер цеха Г. Г. Буданов. Его звали запросто — дядей Егорычем. Он рассказывал о приезде Ленина на завод, о встречах с рабочими в годы гражданской войны. Мы, молодые, ловили каждое слово дяди Егорыча. Ведь этот человек [57] видел живого Ленина. Несмотря на усталость, не хотелось уходить. Все, кто работал в дневной, кто уже отстоял нелегкую смену, кинулись искать свободный станок. Кому удавалось найти свободное оборудование, вызывали зависть других. Уговаривались: поделить за станком смену — фронтовую вахту. Так нередко заканчивались тогда собрания.
Совсем недавно я побывала в нашем заводском музее. С большим волнением я рассматривала фотографии тех лет, листала подшивки, Книгу вкладов в особый фонд Главного командования Красной Армии. Об этом экспонате нашего музея хочется рассказать подробнее.
Книга появилась на нашем заводе по решению рабочих собраний. В книгу вносились записи о победителях социалистического соревнования, давших своим патриотическим трудом сверхплановую продукцию фронту.
В те дни все наши помыслы были об одном — о победе. О том, чтобы своим трудом приблизить ее час. Никто, понятно, тогда не задумывался об истории. Сегодня же строки записей, лаконичные, скупые, где, собственно, кроме имен, фамилий и внесенного ими вклада, — ни одного лишнего слова, звучат как сама поступь истории. Вот один из документов, с которого начинается книга.
«1. С начала 1943 г. произвести следующие записи в Книге вкладов передовых коллективов завода в особый фонд Главного командования Красной Армии.Цех № И — начальник цеха т. Якимчук, секретарь парторганизации т. Копейко, председатель цехкома т. Бровкин.
Все кадровые рабочие перевыполнили в январе — марте установленные нормы выработки, 50% рабочих выполняли норму от 150 до 300%.
2. Выдать грамоты об участии в образовании особого фонда Главного командования Красной Армии коллективам рабочих, ИТР и служащих цехов № 22, 16, 20, И, 10,8, 21».
Я на мгновение задерживаюсь на цифре 22 — номере нашего цеха. Невольно закрываю глаза и вижу наш цех в те дни.
Репродукторы под всеобщее ликование разносят сводки о победах Советской Армии на Курской дуге. Нам слышатся громовые раскаты грозного «бога войны», залпы «катюш». И в улыбках, которыми озарены наши лица, — счастье своей сопричастности к этим героическим [58] делам. Не подвели сработанные нашими руками «изделия».
Война все дальше откатывалась на запад. Доблестная Советская Армия двигалась добивать врага в его логове. Тогда-то мне впервые попалось слово «посевная». Я прочитала его на ящиках, сложенных неподалеку от нашего цеха. Поначалу подумалось, что «посевная» — это шифр какого-нибудь нового «изделия». Может, и этот «посев» обернется для врага смертельным урожаем, подумала я и тут же забыла.
Но не прошло и часа, как все с «посевной» выяснилось. Война еще шла, а мы узнали, что в ящиках действительно были посевные грузы: блоки цилиндров тракторных двигателей. Значит, победа не за горами, решили мы. Нам в порядке боевого задания теперь поручалось подготовить к посевной тысячи тракторных двигателей.
Мне досталась ответственная операция — шлифовка блока, где микронные допуски. За этой, уже мирной, работой я и услыхала сообщение о победе над гитлеровской Германией. [59]