Бой под Нарвой

Пасмурной ночью на 16 августа 1941 года две наши саперные роты минировали рубеж западнее Аувере, прикрывая позиции артполка, оставленного в арьергарде 268-й стрелковой дивизии. Только неделю назад дивизия остановила врага у города Раквере, а теперь отходила за Нарву, к старой эстонской границе. «Дальше врага не пустим», — говорили бойцы. Мы не знали еще, что противник занял Кингисепп...

За лесом полыхали зарницы пожаров. Горели поселки Йыхви и Котла. Пахло гниющими листьями, тошноватым перегаром сланцевого бензина. Саперы торопились. Близился рассвет.

Неожиданно начался обстрел. Снаряды рвались у станции Аувере и на дороге к Нарве. Видимо, темнота не укрыла полковые колонны.

Шальной снаряд упал рядом с группой минеров, и сразу прогремели еще два взрыва. Это старшина Гусев и политбоец Буллит не успели установить противопехотные мины — они взорвались в руках.

Ранение минера ужасно: поражаются руки, лицо, грудь. Наш военфельдшер Анечка Биткина делала перевязку, [170] заливаясь слезами, а Буллит разбитыми губами шептал: «Товарищи, скажите, я буду в строю?» Аня успокаивала его: «Будешь, миленький. Будешь».

Минеры закончили работу; командиры повели людей к машинам, оставленным в лесу. Раненых взяли на носилки.

У машин нас встретил младший адъютант саперного батальона Сергей Пламеневский. Он привез приказ командира: обеспечить прикрытие позиций 799-го артполка и не пропустить противника через установленные минные поля. Командование сводным отрядом из двух саперных рот возлагалось на меня, командира технического взвода.

Итак, впереди — первый бой...

Уже рассвело. Усталые бойцы расположились под деревьями в ожидании завтрака. Политрук роты Евгений Федоров занялся отправкой раненых. Я же решил связаться с командиром артполка, чтобы уточнить обстановку.

Вместе с сержантом Николаем Антоновым отправились на поиски артиллеристов. По звуку выстрелов быстро нашли гаубичную батарею, оттуда нас провели к штабу, расположенному в отлично оборудованном блиндаже.

Начштаба полка А. Б. Скворцов пояснил обстановку, повторил известную мне задачу и показал на планшете систему огня. Полк прикрывал нас с фронта и с флангов заградительным и отсечным огнем. В мое распоряжение поступали артиллерист-разведчик и два телефониста.

Мы не прошли и половину обратного пути, когда над нами пролетел немецкий самолет-разведчик, а вскоре появилась девятка бомбардировщиков. Бомбы были сброшены на лес — на саперов. Политрук Федоров мрачно доложил: «Убито трое, раненых — пять».

Не много ли мы потеряли за одно утро? Ведь мы еще не вступали в бой? Как отразятся потери на боеспособности людей?

В первую очередь я приказал командирам рот вывести людей на позиции, окопаться возможно глубже. От поселка Аувере до железнодорожной станции Аувере-Яам около трех километров. Это и есть наш рубеж обороны. [171] Перед нами за минными полями железнодорожная насыпь. Ее дуга хорошо вписывалась в нашу оборону, песчаное полотно служило отличным бруствером для огневых точек. Захватив с собой командира батальонной разведки старшину Николая Карасева и сержанта Антонова, я поднялся на насыпь. Перед нами в лучах утреннего солнца мирно золотилось поле спелой пшеницы. Антонов сорвал несколько колосков, задумчиво произнес: «У нас под Воронежем зерно получше будет». Даже тут, на боевом рубеже, он думал о земле...

Немцы пойдут только здесь и по дороге. Значит, надо упредить противника, не дать захватить насыпь неожиданно. А для этого необходимо перенести заградительный огонь артиллерии вперед, на поле. И выдвинуть хотя бы взвод саперов в боевое охранение.

Артиллерийский разведчик (из балтийских моряков) облюбовал наблюдательный пункт на водонапорной башне. Отослав Карасева, я взобрался на башню. Отсюда были хорошо видны и поле, и железная дорога. Телефонная связь с полком уже действовала. Связавшись с начштаба, я попросил перенести огонь вперед, а ранее запланированный — по насыпи — оставить резервным. Скворцов обещал немедленно откорректировать схему огня без пристрелки.

Было уже десять утра. Распогодилось. Ярко светило солнце. На деревьях тысячами искр сверкали дождевые капли. Щебетали пичуги. Только дым на горизонте напоминал о войне.

Неожиданно послышались выстрелы на дороге, затем взрыв и автоматные очереди у минного поля. Мы поспешили на выстрелы. Подбегая к шоссе, увидели легковую машину, а возле нее группу бойцов. По зеленой пограничной фуражке я узнал комсорга батальона лейтенанта Евгения Санталина. Рядом с ним были старшина Карасев и разведчик Иванов. Все они стояли с оружием наперевес, а перед ними лежали трое в чужой форме. Карасев связывал одному из них руки.

Я послал сержанта Антонова к командиру роты Чу-гунову узнать, что там стряслось у минного поля, и, вызвав солдат для сопровождения пленных, выслушал рассказ Санталина. [172]

— Шли мы в первую роту, и вдруг летит на нас легковушка. Подумали — наша, из штаба дивизии. Потом разглядели — больно фасонистая, с брезентовым верхом, и номер ненашенский, белый. Карасев выстрелил в шофера, тут она и вильнула в канаву. Мы к ней, а фрицы драпать... Пришлось их по ногам, по-пограничному... Вот портфель офицера с документами.

Все это было необычно, ново. Мы впервые видели настоящих фашистов. Со знаками СС на петлицах. В куртках с расстегнутыми воротниками и засученными рукавами.

Вернулся запыхавшийся Антонов с тремя бойцами. Оказывается, саперы еще окапывались, когда по дороге мимо них проскочила легковая машина. Ее даже не заметили за работой. Как она не взорвалась на минах — уму непостижимо. Но когда раздались выстрелы в тылу, бойцы побросали лопаты и изготовились к бою. Тут на дорогу выехал транспортер и подорвался на первых же минах. Из кузова выскочило с десяток фрицев. Бойцы открыли по ним огонь из своих самозарядок. Два фашиста убиты, остальные скрылись в лесу.

Со стороны Нарвы показалась наша машина. Это мог быть только старшина Громов, с которым политрук Федоров отправил утром раненых. Выхлоп дымил и стрелял, как зенитка. С подножки соскочила Лариса Чернявская, начальник лаборатории медсанбата дивизии. Ее дело за качеством пищи смотреть да производить анализ крови, а она после гибели мужа рвется туда, где всего опаснее. Ее приезд обрадовал нас: Анечке нужна подмога.

Громов благополучно доставил раненых в медсанбат. Только пришлось на машине перепрыгивать канаву, спасаясь от самолетов в лесу. Вот и отломился глушитель да стекло разбилось. Нам он привез патроны, гранаты, четыре пулемета и горячий обед.

Надо немедленно раздать привезенное бойцам.

Я отправил машину к передовой и пошел в первую роту проверить, как изготовились бойцы к встрече противника.

Саперы даром времени не теряли. Индивидуальные ячейки отрыты почти в полный рост и кое-где уже замаскированы. Политрук Федоров заканчивал обход обороны, [173] беседовал с бойцами о допущенном промаха с немецкой машиной.

На железнодорожной насыпи окапывалось боевое охранение. «Два отделения коммунистов, — сказал Федоров. — Хорошие ребята, не подведут. Сегодня около тридцати заявлений получил о приеме в партию». Он показал пачку листков, исписанных карандашом. В трудные для Родины дни люди хотели быть в партии Ленина...

Неожиданно просвистела мина, за ней вторая и разорвались на опушке. К воющему звуку крупных мин прибавился короткий свист мелких. Значит, близко противник, раз бьет из ротных минометов. Заработала наша артиллерия.

Прибежал связной второй роты: большие потери, вышел из строя командир роты, команду принял старшина Громов (Дмитрий Громов так и остался командовать этой ротой. Он участвовал в боях на Ленинградском фронте, получил офицерское звание и погиб в августовском бою под Синявином в 1943 году.)

Показались вражеские бомбардировщики. Прошли над нами и повернули в тыл, откуда вскоре послышались далекие взрывы. Связной от корректировщика сообщил: бомбят артпозиции. Не успел связной вылезти из окопа, как затрещали авиационные пушки и пулеметы. На бреющем полете фашистские летчики обстреляли наши окопы. Выходит, опушка леса — хороший ориентир для врага. Надо сменить позицию — ближе к минному полю, там пока не упал ни один снаряд. Передав команду ротным о выдвижении, я с Федоровым и Антоновым устремился вперед. Мы тащили пулемет и патронные коробки. На второй или третьей перебежке автоматная очередь противника вынудила залечь. Стреляли с фланга.

Вскочив для очередного броска, я вдруг почувствовал острую боль в ноге. Сгоряча пробежал еще шагов пять и упал. Крови не видно — голенище плотно зажало рану, но боль усиливалась. Все же решил двигаться вперед.

Наконец-то достигли минного поля. Установили пулемет и тут обнаружили, что его кожух пробит и вода вытекла. Федоров выстругал пробки и заткнул пробоины, [174] а Антонов с котелками кинулся за водой к канаве, которую мы только что преодолели.

Опять послышались выстрелы с левого фланга. Неужели обходят? Но частая дробь самозарядок с насыпи и разрывы снарядов на пшеничном поле рассеяли заблуждение. Гитлеровцы шли в лоб на наше боевое охранение. Артиллерийский разведчик первым заметил движение противника и вызвал заградительный огонь перед железной дорогой. Спасибо артиллеристам!

По насыпи ударили мины, они рвались у самых окопчиков бойцов. Но ответный огонь боевого охранения не стихал. Второй залп артиллерии дал понять, что противник вновь поднялся в атаку. Загремели разрывы гранат, и наши выскочили из окопчиков. Завязалась рукопашная схватка. В пылу перестрелки я не заметил, как рядом оказался связной из охранения. «Командир приказал дать огонь по насыпи, если не удержим их», — прохрипел он. Рукав его гимнастерки был оторван и все плечо в крови. Неужели придется стрелять по своим?

И все же фашисты дрогнули. Поле боя осталось за нами, но настало время отвести боевое охранение на основную линию обороны...

Вскоре артиллерийский разведчик сообщил, что в пшенице появилась новая группа противника, видны автомашины и мотоциклы. Опять налетела авиация, завыли мины. Гитлеровцы появились на гребне насыпи и сразу открыли шквальный огонь. Тут же по полю и полотну железной дороги ударила наша артиллерия. Атака опять сорвана.

Но минометный огонь не прекращался, в тылу были слышны мощные разрывы. Это начался обстрел артиллерийских позиций. Значит, и артиллеристам достается. Почти час длилась дуэль. Наконец гитлеровская артиллерия замолчала. Однако затишье длилось недолго.

Последовал новый налет авиации, а когда он прекратился, я увидел, что гитлеровцы, не открывая огня, приближаются к нашему минному полю.

Нельзя показать, что у нас здесь мины, и Антонов полоснул по идущей цепи из пулемета. Заговорили и другие «максимы». Было видно, как падают и бегут фашисты, карабкаются вверх по насыпи, как офицеры, [175] размахивая пистолетами, пытаются вернуть солдат.

И эту атаку отбили.

В разгар боя Женя Федоров ушел в первую роту, оборонявшую шоссе. Там было особенно жарко. Вернулся он невредимым и, казалось, повеселевшим:

— Хороший у нас народ! И Аня с Ларисой молодцы, устроили медпункт в подвале молокозавода. Раненые теперь в безопасности. Вывезти бы их поскорее.

Федоров пришел к нам в батальон еще когда формировалась дивизия и был назначен политруком роты. Коммунисты избрали его парторгом батальона. Хотя до войны он работал журналистом на Урале, своей подтянутостью и неизменным хладнокровием подавал пример кадровым командирам и бойцам. Я видел в нем настоящего коммуниста и по-хорошему завидовал ему — сам был еще беспартийным.

Артиллерийский разведчик передал по телефону, что в 19 часов прекратит наблюдение, так как полк с темнотой снимается с позиции. Таков приказ. Значит, остаемся одни. Опять прилетела осточертевшая девятка бомбардировщиков. Бомбы легли по кромке минного поля, недалеко от нас. Нащупывают, гады.

Налет кончился, но гитлеровцы не атаковали. Надо было позаботиться о раненых и о патронах. Да и ногу пора показать врачу — прошло более пяти часов, как я ранен.

В сопровождении связного первой роты пополз к Чугунову. У него осталось всего тридцать человек. Только последний налет вывел из строя более десятка бойцов, их переносили к молокозаводу.

Опираясь на палку, двинулся к медпункту, пробираясь между деревьями. У поворота дороги встретил Пламеновского. Он достал из планшета и протянул мне пакет, который я тут же вскрыл. На листке, вырванном из блокнота, твердым почерком было написано красным карандашом: «Именем партии приказываю держаться. Еншин».

Генерал Михаил Александрович Еншин формировал нашу 268-ю дивизию еще будучи полковником в июле 1941 года. До этого он командовал пограничным училищем, много лет провел на охране границ. Человек [176] необычайной смелости и твердости характера, он совсем не выглядел бравым военным, хотя и носил кавказскую бурку, шпоры и клинок. Ниже среднего роста, коренастый, с мягкими добрыми чертами лица, в пенсне, Еншин скорее напоминал врача или ученого. Но именно он не дал окружить нас в тяжелых боях в Эстонии и вывел дивизию к Ораниенбауму. Это он под Понырями, на Курской дуге, командовал героической 307-й дивизией.

Вот такой человек приказал мне 16 августа 19441 года держаться до конца.

...Сгущались сумерки. От пшеничного поля несло горелым зерном, запахом тола из воронок. Многие воронки были уже обжиты нашими бойцами. В одной из них я нашел Федорова, Санталина и Аню: обсуждали, как лучше отправить раненых в медсанбат. Боеспособных бойцов оставалось не более сотни.

Молча отдал я Федорову записку генерала и опустился на дно воронки. Нога разболелась сильно. Аня мгновенно распорола голенище, сделала укол и наложила повязку. Постепенно пришло облегчение, а с ним и тревога за судьбу людей.

Прошло часа полтора, и опять завыли вражеские мины. Минут через десять послышалась дробь автоматов, и на фоне неба, над насыпью, снова показались темные силуэты. Наши молчали, проявляя завидную выдержку. Не зря командиры рот и Федоров с Санталиным обходили днем бойцов. Фашисты уже совсем близко, но мы не стреляем.

Внезапно раздалось несколько взрывов. Это первая цепь противника напоролась на мины. Послышались стоны и лающие команды. Кто-то из наших не выдержал и полоснул длинной очередью по силуэтам. Эго послужило сигналом к общему открытию огня.

Атака отбита. Но минометный огонь не прекращается, К нему добавился артиллерийский обстрел шрапнелью. Вновь несем потери.

— Добить решили, сволочи, — выругался Антонов.

В перерыве между залпами Женя Федоров толкнул меня локтем:

— Скучно лежать без дела. Рассказал бы что-нибудь... [177]

Не до рассказов мне было. Грудь обжигала записка генерала. Как же так? Мне, беспартийному, старый чекист пишет приказ от имени партии. Я достал листок бумаги и написал: «Политруку Федорову. Если убьют, считайте меня коммунистом». Это был мой ответ на приказ генерала. Выполнить приказ партии, находясь вне ее рядов, я не мог.

— Вот этого я от тебя давно ожидаю. А рекомендации мы с Санталиным тебе дадим, — сказал Женя радостно. Он бережно разгладил мое заявление и положил в стопочку таких же листков, полученных днем от бойцов. Многих из них уже не было в живых. (Сутки спустя и сам Женя Федоров был убит в бою под Котлами.)

...Из боя мы вышли под утро, получив приказ комдива.

Роты выставили пулеметы в канаве вдоль дороги и меняли позиции, поочередно поддерживая друг друга огнем. Я с Антоновым и двумя связными из рот прикрывал отход.

К станции отходили под непрерывным минометным огнем.

Двигались по лесу осторожно, с потушенными фарами. В одной из машин Аня с Ларисой везли тяжелораненых. Впереди была Нарва...

Много лет спустя я узнал, что командование почти не питало надежды на наше возвращение. Нам же удалось не только обеспечить отход основных сил дивизии и оставленного в арьергарде артиллерийского полка, но и самим благополучно вернуться. Конечно, главную роль в этом сыграла артиллерия. Но и наши саперы не подвели.

...Светало, когда мы проезжали аэродром на окраине Котлов. У штабного блиндажа, накинув бурку, стоял генерал Еншин. Стараясь не хромать, я подошел к комдиву и доложил, что приказ выполнен. Все люди выведены за Нарву. Михаил Александрович подал мне руку и, помедлив, громко сказал: «Ну, здравствуй, герой!»

Казалось бы, три слова, а помню всю жизнь.

После этого боя я стал коммунистом. [178]