Коммунисты, вперед!
Родился в городе Смела. Член КПСС с 1927 года.
С октября 1941 года — член Военного совета армии, потом Северо-Кавказского, Волховского, Карельского и 1-го Дальневосточного фронтов. После войны окончил Академию Генерального штаба.
В настоящее время — член Военного совета — начальник политического управления ордена Ленина Московского военного округа.
1
В памятную ночь на седьмое октября 1944 года мало кто спал в штабе фронта. Ежеминутно жужжали телефонные аппараты. Командиры и политработники различных званий и должностей докладывали обстановку, сообщали о готовности войск к наступлению.
Мне запомнился в ту ночь долгий разговор с членом Военного совета 14-й армии генерал-майором М. Я. Сергеевым и начальником политотдела полковником Ф. Н. Григоровичем.
Александр Яковлевич рассказал мне, какой необыкновенный подъем духа царил на партийных собраниях, говорил, что во всех подразделениях армии есть коммунисты и комсомольцы. Ему довелось присутствовать на встречах личного состава с орденоносцами, и он вынес самое хорошее впечатление от этих встреч.
Я спросил, какие сведения поступают о противнике.
Сергеев сказал, что сегодня на одном из участков разведчиками захвачен немецкий егерь. У пленного нашли неотправленное письмо. В нем представляют интерес две строчки: «У нас все по-старому. Вчера выпал снег. [20]
Все бело. Но будем надеяться, что эта зима не будет слишком суровой».
— Судя по письму, — сказал Сергеев, — немцы не собираются уходить из Заполярья сами.
Расстались мы с Сергеевым за полночь. Я решил немного отдохнуть и прилег, не раздеваясь. Но уже через час надо мной стоял адъютант и тормошил:
— Товарищ генерал, пора вставать.
Вдвоем мы вышли наружу. На дороге стоял, чуть вздрагивая от работы мотора, виллис.
— С хорошей погодкой, Константин Степанович, — приветствовал меня у машины секретарь Мурманского обкома партии и член Военного совета 14-й армии Максим Иванович Старостин. При этом он указал на хмурившееся небо.
— Не помешала бы нашей авиации... — опасливо сказал адъютант.
Старостин сел рядом с водителем, а мы с адъютантом Сергеем Степановичем Еросковским — на задние сиденья.
И вот уже мчимся туда, где скоро будут сотрясаться от тысяч артиллерийских снарядов и мин, от залпов гвардейских минометов полярные скалы, озера и топкие болота. Три года ожидали этого часа наши солдаты, слушая свист пронзительных северных ветров в неприютных сопках.
Я разворачиваю свежий номер армейской газеты «Часовой Заполярья». Она заполнена призывами к наступлению. Каждая корреспонденция, каждая заметка зовет нещадно бить врага.
«Воин Севера! — говорится в передовой статье. — Родина требует очистить от фашистской чумы всю русскую землю в Заполярье с древним русским городом Печенгой. Родина требует, чтобы ни один фашистский изверг, покушавшийся на эти земли, не ушел из Заполярья живым».
Воин Севера! Какие гордые, прекрасные слова.
Эти же слова мы прочитали на вершине скалы. Масляной краской на плоском камне было написано: «Воин Севера, иди смелее вперед!»
Проехали еще немного — и снова надпись: «Воин Севера, ты сильнее немца!»
Читая эти пламенные слова, невольно вспоминаю недавнее совещание политработников. На нем шла речь [21] о формах партийно-политической работы в наступлении.
— Я предлагаю писать призывы на скалах, — сказал один из начподивов.
Это предложение поддержали все. И вот теперь на всем пути следования мы читаем лозунги, написанные красной, зеленой, синей, белой красками.
Дорога то скрывается из виду, огибая сопки и скалы, то вдруг появляется, спускаясь к долине по каменистой гальке. По мере нашего приближения к району боевых действий ехать становится все труднее. Движутся автомашины, нагруженные ящиками со снарядами, скрежещут гусеницами тракторы, волоча за собой тяжелые короткоствольные гаубицы, движутся санитарные летучки, бредут навьюченные олени и лошади. Весь этот поток устремлен к фронту. Тесня всех и все, идут танки.
Но вот нам удалось миновать скопление транспорта, и мы вырвались вперед. Через полчаса петляния по дорогам взбираемся на плоскогорье, откуда хорошо видна вся местность. Останавливаемся и выходим из машины. Старостин глядит на циферблат.
— Остается пять минут, — говорит он.
Мы смотрим в сторону противника. Там спокойно. Только время от времени над сопками взвивается немецкая ракета и рассыпается желтыми искрами. Иногда подает свой голос пулемет, чертя в небе золотые пунктиры трассирующих пуль.
Опять садимся в машину и едем дальше. Взбираемся на другую сопку, смотрим на часы и вновь останавливаемся:
— Началось!
Над передним краем вспыхнули сотни светляков и полетели в воздух. От этих сверкающих блесток легкая завеса тумана кажется обсыпанной золотом. Грохот орудий постепенно сливается в однообразный гул. Перекрывая его, из глубины нашей обороны летят тяжелые снаряды дальнобойной артиллерии. Их разрывы напоминают грохот поезда, идущего по тоннелю. Время от времени слышится резкий свистящий вой «катюш».
— Этот оркестр прекратится только через два с лишним часа, — сказал Старостин. — Поедемте дальше.
По мере нашего приближения к передовой шум все усиливался, и вдруг впереди совсем близко от нас раздался [22] оглушительный грохот, словно с большой высоты упали листы кровельного железа. Наше ветровое стекло разлетелось вдребезги. Машина остановилась.
Я взглянул на Старостина. Его побелевшее лицо было в красных крапинах. Он провел по лицу ладонью, и оно стало кровавым.
— Хорошо, хоть глаза целы, — покачал головой Старостин...
Зашли в просторную палатку медсанбата, разбитую прямо у дороги. Свет, падающий через небольшие слюдяные оконца, освещал расставленные рядами койки с набитыми сеном матрацами. В середине дышала жаром круглая металлическая печка. В углу — походный столик, освещенный яркой электрической лампочкой, питающейся от аккумулятора. Молоденькая медсестра перетирала [23] сверкающие никелированные инструменты. Санитары наполняли сумки медикаментами, складывали у входа носилки.
— Да... разукрасило вас, — проговорил врач и принялся один за другим извлекать у Старостина стеклянные осколки.
Я вышел из палатки. Погода совсем испортилась. Пошел дождь, а затем снег. По дороге медленно, едва-едва продвигались грузовики с боеприпасами. Тут же стояли автомашины с понтонами. Прямо перед медсанбатом на скале виднелись слова, написанные красной краской: «Родина ждет от тебя подвига».
Подвиг! О нем я услышал тут же в медсанбате, ожидая Старостина. Младший лейтенант из дивизионной газеты беседовал с легкораненым сержантом.
— Когда рота поднялась в атаку, — говорил сержант, — снаряды нашей артиллерии рвались примерно в ста метрах от нас. Мы старались поспевать за огневым валом...
Рассказчик на минуту смолк, как бы заново переживая все то, что происходило на поле боя. Тому, кто не ходил в атаку за огневым валом, не слыхал разрывов рядом с собой, когда в ушах стоит колокольный звон, а мерзлая каменистая земля засыпает не только каску и шинель, но забивается под воротник, в складки рубахи, обдавая тело колючим холодом, — тому, видно, трудно представить, что значит «поспевать за разрывами».
Стрелковая рота под командованием А. Чиркова наступала на сильно укрепленный опорный пункт противника — гору Малый Кариквайвишь. От овладения этим пунктом зависел успех наступления полка, а может быть, и всей дивизии.
— Подошли мы к первой траншее противника, — продолжал раненый, — и тут вдруг ожил у немцев один дзот. Хлестнул нам навстречу из пулемета. Положение создалось аховое. Мы все перед тем дзотом как на ладони. Заляжешь — погиб. Побежишь вперед — тоже: неизвестно, кому доведется спрыгнуть в траншею живым. И тут, вижу, выскакивает откуда-то коммунист гвардии ефрейтор Михаил Ивченко. Прижался грудью к каменистому грунту, пополз к дзоту. Потом приподнялся и навалился всем телом на амбразуру. Пулеметной очередью его опрокинуло на камни. Но у Ивченко хватило сил [24] приподняться вдругорядь. Вцепился руками в стену дзота да так и замер, будто запечатал собой амбразуру. А мы тем временем уже проникли в траншею, штыками и прикладами били там егерей. Через тридцать минут все было кончено...
Рассказчик тот был из 10-й гвардейской дивизии. Об этом я узнал несколько часов спустя. Начальник политотдела привел меня и Старостина на гору к широкой квадратной глыбе, будто вросшей в скалу. На передней стенке этой глыбы зияла зловещая черная амбразура. Под оползнями просматривались четыре наката бревен. А поверх них торчали безлистные, черные, похожие на проволоку ветки кустарника.
— К этим бревнам и прижимался в свои последние минуты Михаил Ивченко, — сказал начальник политотдела. — Партийная организация роты просит назвать эту гору именем героя. Политотдел поддерживает просьбу, но как это оформить юридически, не знаю.
Мы тоже не знали, что практически требуется для этого. А вот командир батальона Алексей Григорьевич Балуткин догадался. Он взял телефонную трубку и приказал командирам рот:
— Отбитую нами высоту впредь именовать горой Ивченко. Так и пометьте на своих картах.
И вот уже это название перекочевало в штабы, распространилось по тыловым дорогам.
— Эй, браты, далеко еще до хозяйства Худалова? — спрашивает шофер машины, груженной снарядами, у шагающей навстречу ему группы раненых.
— Нет, недалеко. Проедешь километра три, будет гора Ивченко, а там рукой подать, — раздается в ответ.
Машина трогается. Шофер читает указатели — фанерные дощечки, вырезанные в виде стрелы. На них надписи: «До горы Ивченко... четыре... три... два... километра». И наконец в отдалении высоко на красном камне слова: «Гора Михаила Ивченко». А чуть ниже написано уже другим почерком: «Героя Советского Союза». Видимо, кто-то из друзей погибшего сделал это добавление...
В отбитом у противника блиндаже зуммерит телефон.
— Гора Героя Советского Союза Ивченко, — говорит связист в трубку. [25]
— Почему Героя Советского Союза? — спрашивает чей-то голос. — Ему никто этого звания не присваивал.
— Не присваивали, так присвоят, — отвечает спокойно связист.
Мы переглянулись.
— Видишь, — сказал я начальнику политотдела. — В официальных бумагах Ивченко просто ефрейтор, а в войсках уже Герой Советского Союза.
— Надо готовить документы на присвоение этого звания, — спохватывается начальник политотдела...
А наступление продолжается. Стрелковые полки штурмуют укрепленные позиции противника, построив свои боевые порядки в два, а то и в три эшелона.
Командный пункт батальона, составляющего второй эшелон, разместился в углублении, выбитом в скале вешними водами. Едкий дым заволакивает изморенных бессонницей людей.
Командир батальона, склонившись над импровизированным столом из снарядных ящиков, пишет боевое донесение. Глаза его смыкаются, он падает лицом на бумагу. Вскакивает, льет на ладонь ледяную воду из котелка, плещет себе в лицо и, не вытираясь, вновь начинает писать. К столику, чуть прихрамывая, подходит боец.
— Обидно, товарищ командир!
— Я же вам сказал, Никитин, отправляйтесь в медсанбат, — сердится офицер.
— Обидно мне, — повторяет красноармеец, — Ивченко, с которым я вместе три года воевал, погиб, другие мои товарищи пойдут сейчас в бой, а я в тыл...
В этот момент в светлом полуовальном проеме пещеры возникает силуэт старшины с термосами. Загремели котелки. В убежище сразу как-то повеселело. И пока гвардейцы уплетали горячую кашу, тот же старшина, что принес сюда термосы, читал им вслух последнюю сводку Совинформбюро, только что принятую по радио...
Своим чередом идет жизнь и на НП дивизии. Генерал-майор X. А. Худалов едва поспевает принимать из рук телефониста то одну, то другую трубку.
Командир отдельного саперного батальона докладывает, что минные поля обезврежены, в проволочных заграждениях проделаны проходы.
Из гаубичного дивизиона донесли, что на Безыменной высоте обнаружены новые огневые точки. [26]
Худалов вызывает к аппарату командира стрелкового полка:
— Почему топчетесь на месте? Вводите в бой второй эшелон!
Потом оборачивается в мою сторону.
— Сейчас авиация нужна вот так, — и проводит по горлу указательным пальцем.
Но авиация обречена на бездействие. Худшие наши опасения сбылись: погода совсем испортилась. Низкая облачность и дождь не позволяют самолетам подняться в воздух.
Заместитель Худалова по политической части полковник В. В. Драгунов вызывает по очереди всех замполитов.
— Разъясните немедленно людям, штурмующим высоту, значение этого опорного пункта в общем наступлении. Расскажите об успехах дивизии и соседних соединений. А успехи такие...
Начинает диктовать. Перечисляет взятые высоты, количество захваченных пленных, число трофейных пушек, минометов, пулеметов, снарядов.
— Запишите фамилии бойцов и командиров, которые награждены за последние бои. — И диктует фамилии... — Не забудьте сообщить награжденным, что ордена и медали им будут вручены сразу же, как только овладеем высотой, — туда выедут лично для вручения наград член Военного совета армии и командир дивизии...
А на высоте той — еще ад кромешный. Взвод гвардии лейтенанта Сергеева двигается первым в цепи наступающих. Но вот с двух сторон ударили немецкие пулеметы. Взвод залег. В единоборство с пулеметами вступила пушка, приданная взводу. Прямой наводкой она уничтожила пулеметы. Сергеев на бегу развернул красный флаг и тут же споткнулся, раненный в ногу осколком мины.
Превозмогая боль, лейтенант добрался до развалин дота и водрузил на них флаг. Развеваясь на ветру, красное полотнище, видное издалека, увлекало вперед бойцов. Немцы открыли по флагу бешеную стрельбу. Но он оставался невредимым.
Командир и замполит батальона, наблюдавшие за действиями взвода, решили поощрить отважного командира и послали ему записку:
«Товарищ Сергеев! Вы мужественно и отважно вели [27] себя в бою. Поздравляем с победой, представляем Вас к правительственной награде».
Эту записку, переданную по цепи, прочитали в батальоне все. Но сила ее воздействия на личный состав возросла во много раз, когда командир взвода вернул ее обратно по цепи с припиской от себя: «Товарищи бойцы! Похвала мне — это похвала вам. Мы вместе одержали победу. Особенно отважно дрались рядовой Ниспай Ниязов и сержант Воробьев. Берите с них пример!»
Вскоре высота была взята. Мы входили в просторную землянку. Здесь, видимо, жил немецкий офицер. Над головой — три наката бревен. А над ними — метровый слой камня, скрепленный цементом. Стены завешаны коврами, на полу — оленьи шкуры. В тумбочке — бутылки с ромом. На столике — неповрежденный радиоприемник, настроенный на Берлин. Видимо, его выключили наши бойцы. Здесь же стоит пишущая машинка.
— Не успели фрицы напечатать еще один приказ — о блицдрапе, — к месту пошутил кто-то.
2
На следующий день нам с генералом Сергеевым удалось побывать в дивизии, действовавшей южнее десятой гвардейской. Мне припомнилось партийное собрание роты одного из полков этого соединения, состоявшееся накануне наступления. Интересно было узнать о делах людей, с которыми я познакомился на том собрании.
На повестке дня тогда было два вопроса: прием в члены партии и распределение партийных поручений на время боя. Парторг младший лейтенант Михалев первым зачитал заявление рядового Семенова:
«Прошу принять меня в члены Коммунистической партии. Хочу идти в бой коммунистом».
Рекомендовал Семенова в партию командир роты. Он писал об этом бойце:
«Несу за него полную ответственность. Уверен, что оправдает доверие».
— Кто хочет высказаться? — спросил парторг. — Поговорим, товарищи.
— А чего говорить-то? Знаем Семенова.
— Не один день с ним солдатский хлеб едим.
— Помним, как он на плечах «языка» приволок. [28]
— Есть предложение принять.
— Пусть сам Семенов скажет.
Семенов, худощавый голубоглазый парень с выбивавшимися из-под ушанки русыми кудрями, встал.
— Я не мастак говорить. Скажу коротко: спасибо, товарищи, за доверие. Постараюсь оправдать его.
На этом же собрании были приняты в партию солдаты Колесников, Самарин и Ваненин.
После этого Михалев приступил к распределению партийных поручений.
— Перед нами поставлена боевая задача — овладеть высотой, — сказал парторг. — Коммунисты должны показать пример выполнения приказа, быть впереди. Кто пойдет в атаку в числе первых?
К этому были готовы все.
— Пишите в протокол, — обратился Михалев к секретарю собрания, — Колесников, Самарин, Ваненин... А кто желает нести флаг и установить его на высоте?
Парторг взял в руки древко с красным полотнищем и поднял его над головой.
— Я! — откликнулся только что принятый в партию рядовой Семенов.
— Возражений не будет? — осведомился Михалев.
— Нет!
— Принято...
Кривошеину поручили выпустить «Боевой листок», а Лебедева обязали знакомить бойцов со сводками Совинформбюро.
И вот мы вновь в том же полку. С высоким стройным заместителем командира по политчасти беседуем о минувшем бое.
— Все коммунисты, — говорит он, — действовали достойно... Представьте себе холодный промозглый рассвет. Бойцы лежат на исходном для атаки рубеже, ждут сигнала. Впереди колючая проволока, обвешанная всякими бренчалками. Немцы бьют из пулеметов. Простуженным голосом старший сержант Колесников кричит: «За Родину!» — и бросается в проход. Рядом с ним бежит красноармеец Семенов. Он достигает гребня высоты, укрепляет на нем красный флаг и тут же падает, сраженный пулей. Но флаг победно развевается на высоте, и это как бы прибавляет людям сил и веры в успех атаки. Все [29] карабкаются на высотку, как муравьи, и буквально сметают оттуда противника.
Спрашиваю замполита о других коммунистах. Называю, в частности, фамилию Кривошеина.
— Что ж, и он партийное поручение выполнил, — слышу в ответ.
«Боевой листок», посвященный Колесникову и Семенову, пошел из рук в руки, когда роты только что начали закрепляться на отбитой у немцев высоте...
Подходим к немецкому бетонному укрытию, где разместился полковой КП. Одного за другим сюда подводят пленных. Всего их собралось более двадцати человек. На замызганных суконных шапках и видавших виды фуражках — металлические цветки с поэтическим названием эдельвейс. Эта эмблема свидетельствует о принадлежности пленных к так называемым егерским горнострелковым частям, завоевавшим Грецию, Францию, Норвегию.
— Становись! — резко кричит по-немецки переводчик.
Егеря быстро строятся, вытягиваясь в струнку, равняются.
Прошло уже несколько часов, как их обезоружили. Но они еще не могут прийти в себя от нашей артиллерийской подготовки: пучат глаза, крутят головами, показывают на уши. Лепечут, как попугаи, заученную фразу: «Гитлер капут».
— Сейчас они смирные, как ягнята, — посмеивается конвоир с забинтованной головой, — а что делали там...
Он показывает на высокого немца с рыжеи щетиной на лице:
— Вот этот, к примеру. Стрелял до последнего, пока я не оглушил его прикладом.
— Им внушили, что мы не берем пленных, вот и сопротивляются, как смертники, — поясняет замполит.
— На свой аршин нас меряют, гады! — отозвался сержант Иван Михайлович Коновалов и рассказал о страшном преступлении гитлеровцев, очевидцем которого был он сам.
В тяжелом бою многие бойцы из подразделения офицера Козлова получили ранения и попали в плен. Егеря развели костер и бросили в него двоих истекающих кровью советских солдат: Иванова Виктора Николаевича и Исакова Ивана Ивановича. Третьего — Вишнякова Василия Ивановича, лежавшего с забинтованной головой, они [30] облили бензином и подожгли. Не пощадили и других. Рядовому Тарасенкову Василию Игнатьевичу штыком выкололи глаз. Старшине Боярышникову Михаилу Ивановичу в глазницу забили палку. Мучительна была смерть и Кашникова Афанасия Ивановича. Немцы подтащили его к березам, заложили между стволами ногу раненого и сломали ее в колене. А рядовому Павлу Карпикову фашисты вывернули руки в плечах.
Замполит вызвался показать мне братскую могилу этих мучеников. Она находилась совсем недалеко от КП. В изголовье стоял фанерный щит с надписью:
«Товарищ!
Здесь пали смертью храбрых бойцы и сержанты старшего лейтенанта Козлова, первыми вышедшие на эту дорогу. Среди трупов найдено 15 человек с выколотыми глазами и три человека сожженных.
Мсти гитлеровским разбойникам за их зверства!»
Стихийно у братской могилы возник митинг. Кто-то из выступивших на нем бойцов зачитал документ, напечатанный в дивизионной газете. Он сохранился у меня, и я приведу его полностью.
«Мы, нижеподписавшиеся, сержант Н. Шапоренко, старший сержант В. Краев, старший лейтенант медицинской службы К. Крылов, составили настоящий акт в том, что при исследовании трупов наших бойцов, подобранных на поле боя, были обнаружены следы зверских издевательств немцев над ранеными и над телами убитых красноармейцев и сержантов. У раненого сержанта радистки Зины Малимоновой немцы отрезали грудь, вспороли живот, выкололи один глаз и выжгли волосы. У ефрейтора Н. Краснова отрезали оба уха, а у И. Грызенко гитлеровцы выбили зубы, штыками искололи грудь и голову».
Во время нашего наступления был освобожден поселок Куолоярви. В нем находился немецкий лагерь для военнопленных. Перед оставлением поселка немцы заколотили наглухо двери и окна бараков, в которых содержались пленные, облили помещения горючей жидкостью и подожгли. Нашим передовым подразделениям удалось отстоять от огня только один из лагерных бараков. В нем находилось двадцать изуродованных, искалеченных умирающих советских людей. Одни были без ног, другие — с перебитыми руками, переломанными ребрами... [31]
Мне довелось беседовать с одним из спасенных. Он назвался Денисовым. Руки держал на перевязи, харкал кровью. На шапке, на груди, спине и коленях у него четко выделялась написанная клеевой краской цифра «415».
— А всего нас собралось здесь свыше тысячи, — рассказывал Денисов. — В лагере существовал жестокий режим. За малейшую провинность наказывали. Помню, в день Первого мая запели мы русские песни. Охранники приказали замолчать, но пение продолжалось. Тогда немцы Выволокли из барака несколько человек и бросили их в специальные штрафные камеры, а всем остальным почти неделю не давали пить. Изнуренные жаждой люди пытались напиться из зловонной лужи посреди лагеря, но тут же падали замертво под пулеметными очередями.
Кто-то из работников политуправления фронта подробно записал тогда весь рассказ Денисова. Запись эту я тоже сохранил. Вот она:
«Работали мы ежедневно с утра до ночи: пробивали тоннели в скалах, прокладывали дороги, строили блиндажи, рыли окопы. Однажды подняли даже ночью. Вывели за проволочную изгородь, выстроили в колонну и погнали в темноту. По грунту загремели сотни деревянных башмаков.
— Куда это нас? — спросил меня сосед.
— Не знаю, — ответил я.
Впереди мигнула ракета. «Наверное, будем строить доты», — подумалось мне.
Догадка, что мы идем к линии фронта, окончательно подтвердилась, когда миновали немецкие артиллерийские позиции. Раздалась команда: «Стой!»
Нам приказали снять деревянные ботинки и выдали по две старые суконки с бечевками. Обмотали ноги тряпками, двинулись мимо немецких дотов.
За траншеями нас выстроили в одну шеренгу. Приказали взять друг друга под руки и опять погнали в неизвестность.
— Куда это нас?.. — не унимался мой сосед.
— Наверно, умирать! — ответил ему кто-то за меня. А сзади окрики:
— Шнель! Шнель!
Мы ускоряем шаг. Слева раздается сильный взрыв. За ним следует второй... третий... Вся долина наполняется [32] грохотом... Люди, ослепленные огнем, оглушенные взрывами, раненные осколками, падают.
— Братцы, мины! — раздается возглас.
И тут мы поняли, что немцы погнали нас на минные поля, чтобы самим не заниматься разминированием».
Денисов не знал, чем кончилась эта изуверская затея гитлеровцев. Очнулся он уже в бараке среди стонущих и умирающих.
3
Бой ушел на несколько километров вперед.
Мы с Александром Яковлевичем Сергеевым сидели в отбитом немецком блиндаже, рассматривали политдонесения.
На пороге блиндажа появился молодой солдат с обветренным лицом, в каске и с автоматом.
— Товарищ генерал, — обратился он к Сергееву, — начальник политотдела просит вас на митинг.
— Корпус полковника Соловьева уходит в рейд по тылам противника, — объяснил мне Сергеев. — Надо проводить людей...
Я поехал вместе с Сергеевым. Собранные на митинг подразделения расположились в долине, напоминающей по своей форме огромную чашу. В предвечерних октябрьских сумерках сеял мелкий дождь, перемешанный со снегом. На высокий камень, как на пьедестал, взобрался начальник политотдела корпуса подполковник М. С. Буласов. Над долиной зазвучал его голос:
— Товарищи бойцы и командиры! Сейчас вы отправитесь на трудное задание. Вам предстоит тяжелый путь.
Политработник напомнил солдатам и офицерам цель их похода, призвал действовать смело и решительно.
— От вас во многом будет зависеть общий успех наступления. Коммунисты и комсомольцы, покажите пример выполнения воинского долга!
После митинга бойцы и командиры еще раз проверили свою готовность к походу. Артиллеристы ходили вокруг лошадей, навьюченных орудиями. Минометчики пристраивали поудобней на плечах опорные плиты. У каждого был восьмисуточпый запас продовольствия. В вещмешках у автоматчиков лежало по две тысячи, а у стрелков — [33] по пятьсот патронов. На себе предстояло нести и коробки с пулеметными лентами, мины, снаряды, связанные по паре и перекинутые через плечо. Груз достигал пятидесяти килограммов.
Мы с Сергеевым подошли к стоявшему неподалеку низкорослому широкоплечему солдату. Полы шинели подоткнуты за пояс, туго набитый вещевой мешок, фляга на ремне, винтовка за спиной и перекинутые через плечо снаряды. В правой руке — длинная палка, чтобы ощупывать дорогу, в левой — повод лошади.
— Выдержишь?
— Человек все выдержит, — весело отозвался он. — Лучше уж с грузом по сопкам карабкаться, чем в обороне маяться. — И неожиданно спросил: — А правда, товарищ генерал, что в нашей армии есть батальон норвежцев? Я потому интересуюсь, что вчера промеж нами разговор такой был. Кто-то сказал, что вроде имеется. Но будто в бой его не пускают, ждут, когда перейдем границу.
Пришлось рассказать бойцу о нашей интернациональной политике, отношении к народам скандинавских стран.
— Ясно теперь? — спросил я солдата.
— Понятно.
— Парторг у вас кто?
— А вон, с баяном...
На камнях в окружении стрелков сидел уже немолодой сержант и играл на баяне. Под его аккомпанемент пели частушки:
В Заполярье есть гораМне хотелось познакомиться с парторгом, побеседовать с ним. Но в это время раздалась команда на построение. Бойцы вскочили. Лица их посуровели. Через несколько минут они уже двинулись в путь.
За рейдом 126-го легкого стрелкового корпуса, которым командовал полковник В. Н. Соловьев, мы следили внимательно. В штаб армии, а оттуда в штаб фронта связисты непрерывно передавали подробную информацию. [34]
Войска шли по бездорожью. Шли днем и ночью. Шли спотыкаясь и падая, проваливаясь в болота, пробираясь по узким каменистым тропам. Встречались участки, где тяжело навьюченные лошади совсем выбивались из сил. Тогда солдаты переносили орудия и другие тяжести на руках.
Время не позволяло останавливаться на продолжительный отдых. На коротких остановках бойцы торопливо кормили вьючных животных, сами наспех проглатывали консервы с сухарями, запивая озерной водой, и вновь поднимались, чтоб двигаться дальше. Порой кто-нибудь, сломленный бессонницей, изнемогая, валился на камни и мгновенно засыпал. Его расталкивали, и он опять шагал вперед.
— Чтобы сохранить обходный маневр в тайне, появиться внезапно там, где тебя не ждет враг, — рассказывал нам начальник политотдела этого соединения, — нужна была железная дисциплина. И она соблюдалась. В пути никто не разжигал костров. Курили под плащ-палатками, разговаривали шепотом.
Ночью головное подразделение остановилось.
— В чем дело?
— Кажется, сбились с курса.
Ночь была туманная. Однообразие сопок затрудняло ориентировку. Кликнули лучшего разведчика — ненца младшего сержанта Константина Валеева.
Неслышно, словно тень, подошел он к командиру разведроты старшему лейтенанту Боярышникову. Поколдовали над картой, сверились по компасу.
— Правильно идем, — твердо сказал Валеев, и колонна двинулась дальше.
Валеев в таких случаях — непререкаемый авторитет. На фронт он прибыл из ловозерской тундры Кольского полуострова. Воевал уже четвертый год. Много раз ходил в тыл противника и неизменно возвращался с ценными сведениями, а порой и с плененными им гитлеровцами.
У нас было немало таких отважных и умелых солдат-ненцев. Когда началась война, многие из них пришли в армию со своими оленями, которые так незаменимы в. условиях Заполярья. Для оленя нет непроходимых мест. Он легко взбирается на скалы, преодолевает водные преграды. Его не сдерживают ни осеннее ненастье, ни снежные [35] заносы зимой. На оленях по бездорожью бойцы доставляли продовольствие и боеприпасы, перевозили легкую артиллерию и минометы, эвакуировали раненых.
Валеева тоже повсюду сопровождал его верный друг Олешек. Вот и теперь они были вместе.
Стало светать. Поредел ночной туман. В расщелине дозорные заметили домик, обнесенный невысоким каменным заборчиком. Подали сигнал. Колонна снова остановилась.
Таит ли в себе какую-нибудь опасность это маленькое строение?
Разведчики окружили домик. Из него вышел высокий сухощавый старик в брезентовой куртке, потертой кепке и разбитых грубых ботинках. С ведром в руках он медленно начал спускаться к реке. В зубах старика торчала трубка.
— Доброе утро! — сказал ему по-фински сержант Инкуев, выходя из-за валуна.
Старик вздрогнул, оглянулся и тоже поздоровался по-фински. Но почему-то на вопросы отвечал неохотно, сбивчиво. Это настораживало. Инкуев заметил, что трубка у старика пуста. Предложил:
— Угощайтесь русской махоркой.
И протянул пачку. Норвежец насыпал табаку в трубку, примял пальцем, закурил и сразу как-то потеплел. Даже улыбнулся:
— А ты, оказывается, добрый. Зря, значит, немцы говорили, что придут, мол, русские и уничтожат всех, кроме мужчин, способных работать...
В домике, по утверждению старика, обитают двенадцать беженцев-погорельцев. Оккупанты лишили их крова, и они ушли вот сюда, в горы. Живут впроголодь, одежда износилась. Несколько человек больны, а лечить некому, да и лекарств достать негде.
Подошли другие наши бойцы. Попросили разрешения зайти в избушку.
— Зайти можно, — ответил старик, — но я сначала скажу, чтобы не пугались.
Он скрылся за дверью и несколько минут не появлялся. Разведчики переглянулись: не допустили ли промашку? Но вот норвежец вышел и жестом пригласил их в дом. Подоспел командир подразделения. Он вместе с Инкуевым зашел в помещение. Там все были на ногах, кроме [37] двух больных женщин и спящих ребятишек. Исхудавшие, бледные люди глядели испуганно.
— Что вы будете с нами делать? — спросила пожилая женщина.
— Прежде всего кормить, — сказал Инкуев и обернулся к командиру. — Правильно?
— Можно, — согласился тот.
Через несколько минут разведчики положили на стол консервы, сахар, шпиг, сливочное масло, хлеб, сухари, концентраты. Отдельным холмиком легли пачки махорки. А чуть позже около больных захлопотали военфельдшер и девушка-санинструктор. Старшина разведывательной роты принес теплые фуфайки и брюки. Было неясно, откуда он взял это обмундирование, но выяснять никто и не подумал — на то он старшина.
Обитатели домика повеселели.
Старик что-то сказал по-норвежски, и люди начали рыться в карманах, чемоданах. Каждый отдавал старику какие-то вещицы.
— Вот, возьмите, — сказал он командиру, протягивая бархатный мешочек.
Командир высыпал на стол его содержимое — часы, кольца, серьги, портсигар, перочинный ножик филигранной работы...
— Переведи им, — сказал он Инкуеву, — что мы очень тронуты подарками, но эти вещи их хозяевам нужны больше, чем нам. Скажи, что в Советской Армии есть закон: помогать населению освобожденной нами от фашистов территории бескорыстно.
Норвежцы удивились, потом одобрительно загудели. Они старались пожать разведчикам руки, высказать слова благодарности. А хозяин рассказал все, что знал о противнике, о потайных тропах.
Когда бойцы двинулись в путь, провожать их высыпали все, кто был способен двигаться.
Об этой встрече в горах политотдел корпуса выпустил тогда листовку. Заканчивалась она словами:
«Воины Заполярья, на норвежской территории будьте чутки и внимательны к местному населению!»
Истекали четвертые сутки похода. От усталости лица бойцов посерели. Минометчик Лаврушкин, несший за плечами тяжелую плиту, на секунду присел на кочку и тут же заснул. [38]
— Что, сморило? — наклонился над ним сержант Стрельченко.
Сам Стрельченко отличался незаурядной физической силой. Он уже три года воевал в Заполярье, привык к суровым условиям. Накануне рейда сержанта приняли кандидатом в члены партии. Тогда же парторг роты сказал ему:
— Будешь агитатором.
Стрельченко словами агитировал мало. Все больше личным примером. Вот и сейчас, увидя, что Лаврушкин выбился из сил, просто сказал:
— Давай-ка твою плиту...
Тяжелую ношу Стрельченко взвалил на себя и нес, пока молодой солдат не отдохнул.
После полудня повалил снег. Он таял на лицах, слепил глаза. Намокли шинели, шапки, вещмешки. Идти стало тяжелее. А тут еще начали попадаться горные речки.
Вязать плоты из плащ-палаток не позволяло время. Приходилось не раздумывая лезть в ледяную воду. [39]
На другом берегу отжимались, переобувались и шли дальше. Иные даже шутили:
— Гаврилов, ты, кажется, спать хотел! Сейчас как?
— Вася, на следующей переправе заодно шею вымой...
Сквозь голубоватое марево предвечернего тумана впереди показалось полотно шоссе. На нем виднелись темные силуэты движущихся автомашин. Последовала команда:
— Приготовиться к бою!
Бой за шоссе, завязавшийся с вечера, продолжался и на следующий день. Дело не ограничилось перестрелкой. Несколько раз стороны сходились врукопашную.
К исходу пятого дня похода соединение выполнило поставленную задачу: прочно оседлало важную коммуникацию противника.
4
Наступление наших войск в направлении Печенги развивалось по плану. Были прорваны укрепления противника у озера Чапр. Войска 14-й армии разгромили сильнейшие опорные пункты немцев на горе Малый Кариквайвишь. Части 10-й гвардейской стрелковой дивизии при поддержке 73-го тяжелого танкового и 338-го тяжелого танко-самоходного полков, проложили путь на Луостари и обеспечили прорыв вражеской обороны на всю тактическую глубину.
Появление советских танков в горной тундре было для гитлеровцев полной неожиданностью. Машины «плыли» по торфяным болотам, форсировали реки. Каждый метр пути являлся препятствием. Но танки упорно шли... Под их защитой наши пехотинцы атаковали еще напористей. А фашисты, завидя стальных великанов, в ужасе пятились.
Германские военные теоретики вообще исключали возможность применения бронетанковых сил на Крайнем Севере. Советские танкисты опрокинули эти утверждения.
Высоко в просторном небе играло, переливаясь, северное сияние. Небольшое багровое облако отражало зарево — это за грядой гор горели подожженные отступающими склады в Луостари.
Показались машины 7-й гвардейской Новгородской танковой бригады под командованием подполковника [40] Н. Н. Юренкова и тяжелые самоходки 339-го полка подполковника Торчилина. Сдвигая огромные камни, танки и самоходки натужно гудят, скрежещут, преодолевая перевалы и топкие места. По обочинам валяются вражеские трупы, раздавленные машины, повозки, брошенные орудия, ящики с боеприпасами. Это следы работы тяжелых танков и самоходок полковника Аршиневского, прошедших здесь ранее.
На подходе к реке Петсамо-Йоки, у юго-восточных скатов горы с отметкой «200», полковник Н. Н. Юренков остановил головные танки, вызвал к себе командира 1-го танкового батальона подполковника С. А. Панова. Туда же подошли начальник политотдела бригады подполковник И. В. Жибрик и корреспондент «Правды» подполковник Геннадий Фиш.
— Ваша задача, — говорит Н. Н. Юренков, обращаясь к командиру батальона С. А. Панову, — состоит в том, чтобы, не задерживаясь на восточном берегу Петсамо-Йоки, форсировать реку и, не ввязываясь в бой с неприятелем в Луостари, с ходу овладеть перекрестком дорог в 9 километрах севернее Луостари. В последующем на плечах отступающих ворваться в Печенгу. Во взаимодействии с моряками Северного флота и 10-й гвардейской стрелковой дивизией уничтожить гарнизон, находящийся в городе. В дальнейшем быть в готовности к преследованию фашистов на киркенесском направлении.
Пока комбат уточнял задачу, начальник инженерной службы бригады гвардии майор Громыко и разведчики гвардии старшина Гринь, гвардии старший сержант Хмелев доложили о найденном броде через Петсамо-Йоки.
Звучит команда:
— По машинам!
Комбриг Н. Н. Юренков связывается по радио с артиллеристами, просит их внимательно следить за сигналами вызова огня и надежно обеспечить подавление противника на пути движения танкистов. Напоминает, что артиллерийский офицер с кодированной картой находится в танке командира батальона.
Наблюдая за действиями передового отряда, полковник Юренков сказал И. В. Жибрику и Геннадию Фишу:
— Три года назад, когда я кончал академию, я бы ни за что не поверил, что танки могут пройти по тундре...
1-й танковый батальон тем временем спускался по [41] крутому уклону. Машины скатывались вниз с неподвижными гусеницами, как на салазках. Механик-водитель старшина Сергей Дмитриевич Царев, считавшийся в бригаде асом, оглянувшись на только что преодоленный спуск, с изумлением воскликнул:
— Ух ты! Как же мне это удалось?
К утру 14 октября танки, форсировав Петсамо-Йоки и миновав аэродром с догоравшими неприятельскими самолетами на нем, объятый пламенем поселок Луостари, вырвались на шоссе. Автоматчики и саперы гроздьями облепили броню. Дорогу окутали облака удушливого дыма, по сторонам пылали подожженные немцами склады, цистерны с горючим, штабеля прессованного сена.
Первой двигалась машина Ашота Асрияна.
У самого перекрестка из дощатого домика, стоявшего справа от шоссе, по ней ударила пушка. Второй танк обстреляли гранатометчики.
Башня головного КВ тотчас развернулась в сторону неприятельского расчета. С первого же снаряда строение вспыхнуло. Асриян рванулся дальше и увидел впереди большую вражескую колонну пехоты, легковых автомашин, тягачей с орудиями на прицепах.
— Жми! — скомандовал Асриян механику Поберезникову.
Через некоторое время последовал приказ наводчику Дириндееву:
— Огонь!
Грузовик с гитлеровцами превратился в щепки, под гусеницами хрястнул мотоцикл. Затем танк навалился на коней, навьюченных четырьмя минометами. После этого одно за другим в землю были вдавлены шесть 45-миллиметровых орудий. Еще две пушки экипаж Асрияна уничтожил огнем.
Но вот тяжелый КВ содрогнулся.
— Пробоина в левом борту, — доложил Поберезников.
— Ничего, давай вперед!
Не успел танк проскочить несколько десятков метров, как фашистский снаряд угодил в правый борт. Радист-стрелок Севостьянов вскрикнул. Ему оторвало руку.
КВ продолжал нестись по дороге, давя все, что попадало под траки. Его обстреливали, забрасывали гранатами. [42]
— Разбило прицел, — сообщил Дириндеев.
В эту же минуту в машину попала бутылка с горючем жидкостью. За башней вспыхнул брезент.
— Поберезников, разворачивай!.. — распорядился Асриян.
Горящий танк помчался обратно. Рядом с перекрестком фашисты поставили 45-миллиметровое орудие. КВ раздавил его раньше, чем оно успело выстрелить.
По обеим сторонам дороги тянулась топь. Раньше она была помехой, теперь могла стать спасением.
— В болото! — скомандовал Асриян.
Когда машина оказалась в тине, Асриян и Дириндеев стали сбивать огонь мокрым мхом. Потушили. Асриян вытащил на воздух Севостьянова, перевязал его и снова устроил внутри танка.
В командирской машине слышали голос Асрияна. Он сообщил, что его КВ горит. Потом рация замолчала. Все были убеждены, что Асриян погиб. Какова же была радость, когда из люка показалось возбужденное, черное от порохового дыма лицо Ашота.
— Жив, жив! — закричали его товарищи по подразделению.
— Мы в огне не горим и в воде не тонем! — возбужденно сказал Ашот и, обращаясь к командиру, добавил: — Танк сможет вернуться в строй после небольшого ремонта, а я хоть сейчас!
На другой день Ашот Асриян пришел на заседание партбюро. Перед наступлением он подал заявление с просьбой о приеме в партию. Поведение героя-танкиста в бою послужило ему лучшей рекомендацией...
Смело, самоотверженно бились с врагом и другие экипажи танкового батальона.
Так, когда на танке гвардии лейтенанта А. Ф. Макеева вышли из строя пулемет и пушка, он приказал давить гитлеровцев гусеницами.
Не покинула поле боя и машина гвардии старшего лейтенанта Г. Д. Смолина, хотя механик-водитель получил ранения. Превозмогая боль, Б. Е. Быстров не оставил рычагов управления. Истекая кровью, он направил КВ на противотанковую пушку противника и уничтожил ее вместе с расчетом.
Всего на подступах к Печенге танкисты полностью [43] разгромили два батальона пехоты, две артиллерийские и одну минометную батареи неприятеля.
Еще более ожесточенные бои развернулись на ближних подступах к Печенге. Фашисты располагали здесь прочными оборонительными сооружениями и сопротивлялись яростно. Они продолжали удерживать в своих руках город и порт. У них было много огневых средств, вплоть до дальнобойных пушек береговой обороны.
Шаг за шагом войска 14-й армии совместно с морской пехотой Северного флота вплотную подошли к Печенге. 14-я стрелковая дивизия форсировала реку Петсамо-Йоки и ворвалась на восточную окраину населенного пункта Кокура. 10-я гвардейская дивизия и 7-я гвардейская танковая бригада достигли южной окраины города. В Печенге оказались окруженными 2-й, 3-й батальоны 143-го и остатки 2-го батальона 137-го горнострелковых полков, часть сил 338-й пехотной бригады, 118-й горный артиллерийский полк, остатки 3-го батальона 193-го пехотного полка. Всего около 3500 человек.
Бой за Печенгу длился три часа. Наконец командир головного танкового батальона услышал в наушниках торжествующий голос гвардии старшего лейтенанта Георгия Дмитриевича Смолина:
— Я с гвардейцами десятой в Петсамо!
Это было в 2 часа 15 октября.
С другой стороны в Печенгу ворвались части 14-й стрелковой дивизии.
Печенга, родная сестра Мурманска, освобождена. Два часа ночи, а в городе светло, как днем. Огромные факелы догорающих зданий освещают улицы. Мы идем по хрустящим под ногами осколкам битого стекла. Здесь все еще дышит боем. На полуразрушенной стене одного из домов в глаза бросилась надпись, сделанная мелом: «Мы, разведчики 14-й стрелковой дивизии, первыми ворвались в город. А теперь мы ранены и уходим лечиться. Продолжайте наше дело, товарищи! Старшина Егоров, красноармейцы Носов и Сметанин».
На улицах Печенги фашисты оставили более двух тысяч трупов. Только небольшой части разбитого гарнизона удалось без оружия бежать из города на северо-запад, в горную тундру.
В течение последующих двух суток части 131-го стрелкового корпуса очищали от разрозненных вражеских [44] групп труднодоступный район северо-западнее Печенги. 45-я стрелковая дивизия под командованием генерал-майора И. В. Панина, совершив ночной марш, к утру 18 октября достигла горы Якеля-Пяя. К полудню ее передовые подразделения форсировали реку Ворьема и пересекли государственную границу с Норвегией. Продвигаясь на Торнет, они встретили упорное сопротивление гитлеровцев. Пришлось развернуться и завязать ожесточенный бой. Вскоре подтянулись танки 7-й гвардейской Новгородской танковой бригады. Командир ее, теперь уже полковник, Юренков встретился с командиром 45-й стрелковой дивизии Паниным. Накоротке они согласовали вопросы взаимодействия.
Фашисты не выдержали натиска и начали отход. Еще до наступления темноты танкисты вышли к Яр-фиорду. Экипаж Боярчикова завязал бой с тремя вражескими катерами, на палубах которых было много горных егерей. С кораблей отвечали орудийным и пулеметным огнем. Из получасового боя танкисты вышли победителями. Они потопили два катера. Третий удрал в открытое море.
В ночь на 22 октября пехотинцы Панина выбили неприятеля из Стурбоктена и с высоты 154.0. С рассветом по этим районам открыли интенсивный огонь береговые батареи фашистов, расположенные под Киркенесом, и минометные батареи с юго-западного берега залива Яр-фиорд. После продолжительной артиллерийской подготовки противник перешел в контратаку. Однако успеха не добился. Под давлением 45-й стрелковой дивизии, поддержанной танками 7-й гвардейской танковой бригады, враг вынужден был оставить Торнет.
Наши войска устремились на Киркенес.
5
Войска движутся по землям Северной Норвегии.
Во всех подразделениях агитаторы провели беседы об этой стране. Бойцы знают, что рыбаки-норвежцы издавна дружили с русскими поморами, не раз приходили на своих суденышках в Мурманск, вместе отправлялись в море на путину.
Отступая, немцы грабят население Норвегии, уничтожают имущество, сжигают дома. Долг советского воина — всячески помочь людям, оставшимся без крова. [45]
Командующий фронтом приказал усилить темп наступления.
— Темпы! Темпы! — несется по проводам.
«Выше темп!» — передает открытым текстом по радио командир танкового подразделения.
— Давайте, хлопцы, в хорошем темпе действовать, — призывает товарищей коммунист-агитатор и сам показывает пример...
Когда наше подразделение ворвалось в деревню Вестер Сайда, немецкие факельщики еще бегали от дома к дому, обливая постройки горючей жидкостью. Отделение сержанта Новикова автоматными очередями перебило поджигателей и тут же принялось гасить пожары.
Новиков заметил возле себя худенькую старую женщину. Она стояла на ветру с непокрытыми седыми волосами. По щекам ее текли слезы. Это была хозяйка одного из спасенных домов семидесятилетняя Руинга. Она жестами приглашала зайти к ней.
— У нас нет времени, бабушка! — объяснил сержант. Тогда женщина вынесла на улицу кастрюлю с молоком. Бойцы переглянулись.
— Может быть, у нее больше ничего нет? — сказал кто-то.
— Не будем обижать хозяйку, — решил за всех Новиков и первым отпил из кастрюли несколько глотков. Бойцы последовали его примеру, поблагодарили старушку и бросились догонять подразделение.
За деревней протекала река. Через нее полным ходом шла переправа. Вместе с нашими бойцами на берегу хлопотали и норвежцы. У них нашлись лодки, весла, объявились добровольцы гребцы. Они были очень довольны, что русские солдаты не дали гитлеровцам сжечь селение, и теперь от всей души хотели хоть чем-то отблагодарить их.
Но не всегда наши подразделения заставали противника врасплох. Помню, как один батальон 114-й дивизии на рассвете вошел в деревню Карлботн. В темноте вырисовывались только силуэты печных труб да груды щебня. Порывистый ветер гнал по улице облака золы и пепла. Фашисты сожгли здесь все шестьдесят дворов, школу, дом инвалидов. Более половины жителей угнали с собой.
— Немцы запугивали нас, — объяснил старик норвежец, знавший немного по-русски. — Они говорили, что, если не уйдем, вы всех перережете... [46]
Передовые части армии ведут бои на подступах к Киркенесу. Стрелковые полки вплотную подошли к восточному берегу Бек-фиорда. Железобетонный мост через бурную реку, впадающую в фиорд, взорван. Каждый метр дороги, ведущей на Киркенес, простреливался гитлеровцами, засевшими на западном берегу.
Решили форсировать фиорд. На широком полуторакилометровом плесе появились плоты из подручных средств. Немцы заметили и начали обстреливать переправу из пулеметов, минометов, пушек. Вода вокруг кипела. Несколько плотов было разбито. Многие бойцы, отягощенные оружием и боеприпасами, начали тонуть. Но тут появилась нежданная помощь — два норвежских мотобота. Маневрируя между разрывами, они сумели спасти жизнь десяткам советских людей.
Одним из мотоботов управлял высокий пожилой человек. Несмотря на осеннюю холодную погоду, он был с непокрытой головой. Длинные седые волосы развевались по ветру. Когда бот причалил к берегу, он представился командиру полка, назвавшись Мортеном Хансеном.
— Чем я могу вас отблагодарить? — спросил его командир полка.
— Вы освободили нас от нацистов, — ответил Хансен, — теперь добейте их.
— За этим дело не станет, — полковник от души, по-дружески обнял старого рыбака.
Не менее волнующей была встреча наших бойцов и офицеров с жителями Бьерневанда. Туда первым ворвался взвод лейтенанта Бахтеева. Взводу удалось уничтожить до двухсот гитлеровцев и полностью очистить железнодорожную станцию.
Когда бой утих, к командиру взвода подошел норвежец. Он что-то говорил, показывая на штольню в скале.
Может быть, там засели фашисты?.. Вскинув автоматы, бойцы двинулись к темному входному отверстию. Но что это? До их слуха донеслась торжественная мелодия «Интернационала». Мелодия звучала все громче. Пели не по-русски.
Из проема штольни показался юноша с велосипедом. За ним вышли сразу несколько человек. Потом из штольни стали выходить все новые и новые люди. Над их головами развевался национальный флаг — красное полотнище [47] с синим крестом посередине. Более четырех лет прятали его норвежцы.
— Пойте с нами, — сказал кто-то по-русски. Но разведчики уже и сами подхватили мелодию. Непривычно было слышать в глубине карьера хоровое исполнение на двух языках: норвежском и русском.
Закончив петь «Интернационал», норвежцы начали что-то другое, совсем незнакомое. Разведчики обменялись вопросительными взглядами.
— Это национальный гимн Норвегии, — разъяснили им.
Лейтенант Бахтеев подал команду: «Смирно!»
Как только пение кончилось, посыпались вопросы:
— Можно уходить домой?
— Вернутся немцы?
— Когда кончится война?
Бахтеев старался ответить каждому. Завязалась дружеская беседа. Норвежцы рассказали, что их здесь более двух тысяч. Сидели в сырой штольне, мерзли, голодали и все ждали, что вот-вот придут немцы и угонят в Германию...
Из всех городов Северной Норвегии, пострадавших при отступлении гитлеровцев, особенно досталось Киркенесу. Мы с генерал-майором Сергеевым въехали туда вслед за передовыми частями. Кругом бушевали пожары.
Остановились у горящих складов каменного угля. К нам подошел председатель местного муниципалитета — худощавый пожилой человек с умными, проницательными глазами. В 1940 году, когда немцы оккупировали Норвегию, он был отстранен от управления городом. Его место занял квислинговец.
— Никак не можем потушить, — пожаловался норвежец. — По-видимому, недостаточен напор воды.
Возле угольных штабелей суетились пожарные и несколько жителей города. Неподалеку натужно пыхтела их красная пожарная машина.
Я вспомнил свою производственную практику инженера-металлурга и объяснил один из способов тушения горящего угля. А Сергеев отрядил на это специальную команду.
Смеркалось. Синие полярные сумерки спускались на разоренный город. [49]
— Как же вы будете жить здесь? — спросил один из наших офицеров представителя власти.
— Город мы отстроим, — с достоинством ответил председатель муниципалитета. — Наш народ трудолюбивый.
Некоторое время спустя мне довелось присутствовать на заседании муниципалитета. Очень острые вопросы дебатировались там: как разместить жителей города? Где взять продовольствие? Как ликвидировать эпидемические заболевания? Откуда получить лекарства?
От имени нашего командования я выразил сочувствие по поводу бедственного положения, в котором очутились жители Киркенеса, и обещал помощь. Сообщил, что войска не займут ни одного здания, принадлежащего норвежскому населению, и даже отказываются от бараков, построенных немцами.
Я имел также полномочия сказать представителям местной власти, что из наших складов для населения выделено [50] три вагона муки, вагон рыбы, тридцать восемь тонн хлеба и сухарей, двадцать пять тонн овощей, четыре с половиной тонны масла, одиннадцать тонн мяса и много других продуктов. Помимо этого решено было передать норвежцам все продовольственные немецкие склады, выделить медикаменты, оказывать медицинскую помощь, предоставить в распоряжение муниципалитета некоторое количество автомашин, помочь восстановить причалы и другие портовые сооружения, разрушенные противником.
В заключение своего выступления я объявил, что в городе открывается клуб советского гарнизона, где будут демонстрироваться кинофильмы, проводиться вечера самодеятельности. Пригласил всех желающих посещать этот клуб.
Такого они совсем не ожидали. В период оккупации в кинотеатры допускались только немцы. Немало подивились и тому, что советское командование никаких приказов для населения издавать не будет. Это право оставлялось за муниципалитетом и норвежской военной комендатурой.
Глава военной норвежской миссии полковник А. Даль телеграфировал тогда в свое посольство в Москве: «Киркенес стерт с лица земли, сожжен немцами. Завод и причалы разрушены... Нет сухопутного транспорта, несколько мотоботов сохранилось в Бугинесе. Подтверждаем известия о самых сердечных отношениях с норвежцами русских. При освобождении Киркенеса исполнен национальный гимн «Да, мы любим». Лживые утверждения Осло о положении Киркенеса после освобождения смешат, озлобляют население. Утверждается, например, что Фюгле с женой убиты русскими, но он живет вполне благополучно в Киркенесе, супруга умерла несколько лет назад. Нацистский председатель муниципалитета Рудольф Хэуч все еще в Яр-фиорде. Русские не обращают на него внимания, предоставляя народным властям разделаться с ним внутренним порядком».
А вот телеграмма Маршалу Советского Союза К. А. Мерецкову от министра юстиции Норвегии Дерье Вольд, побывавшего в то время в освобожденных районах Северной Норвегии. В ней говорилось: «Я, как член норвежского правительства, испытываю желание, господин маршал, Вам, как командующему этим фронтом, принести мою искреннюю благодарность за исключительный вклад, который Вы внесли в дело освобождения моего отечества. [51]
Сотрудничество между Советским и Норвежским правительствами в борьбе против общего врага — нацистов, начатое столь счастливо, будет, по моему твердому убеждению, развиваться наиболее удовлетворительным образом.
Я позволю себе также просить, господин маршал, принять мою самую искреннюю благодарность за внимание и понимание, которые Ваши представители повсюду оказывали мне при организации моей поездки».
Хорошо сказано! К этому вряд ли надо что-либо добавлять. [52]