Железа тверже

Ленинградцы надевают шинель

Великая Отечественная война советского народа против фашистских поработителей застала меня в Ленинграде. Находясь в рядах Краснознаменного Балтийского флота, я пережил блокаду вместе с ленинградцами, был свидетелем их беспримерного героизма, силы духа и воли к победе.

В дни обороны Ленинграда смерть ходила в обнимку с каждым из нас. Но это было не самое страшное. Представить себе фашистов, шагающих по ленинградским проспектам — вот, что было для нас невозможным, недопустимым, самым страшным. [62]

Спаянные железной волей Коммунистической партии, защитники города — солдаты, матросы, все ленинградцы — отстояли колыбель революции, названную именем великого Ленина.

Это никогда не забудется!

Об этом нужно еще и еще раз рассказать счастливым поколениям людей, родившимся после войны. Надо, чтобы в борьбе за сохранение мира на земле молодое поколение было таким же бескомпромиссным и стойким, как ленинградцы в дни блокады.

Лето 1941 года обещало быть теплым, солнечным, но война разрушила все мирные планы.

Над Родиной нависла смертельная опасность! Жестокий и наглый враг бомбил наши города и села.

На улицах у репродукторов молчаливые толпы людей еще и еще раз вслушивались в слова правительственного сообщения. Суровые лица, печальные глаза у женщин. Общая беда, одна боль объединила ленинградцев. Невольно хотелось подвинуться ближе к стоявшему рядом — у нас теперь одинаковые судьбы, одна единственная задача — победить!

Мое поколение, вступившее в жизнь в годы первых пятилеток, воспитывалось в готовности к неизбежной схватке с врагом.

«Если завтра война, если завтра в поход, —

Будь сегодня к походу готов!»

Мы готовились к походу. И все же война ворвалась в наш дом как-то внезапно.

Опустели пляжи у Петропавловской крепости. Как будто просторнее стали проспекты и улицы. Исчезло веселое многолюдие в садах и скверах. У всех деловая и строгая походка. Нет растерянных, нет гуляющих.

Исторические памятники на площадях и в скверах, зеркальные витрины магазинов закрывались мешками с песком и досками. Непривычно выглядел Аничков мост на Фонтанке без известных скульптур Клодта — их сняли и припрятали до конца войны.

Окна в домах оклеивались полосками бумаги для предохранения стекол от разрушения взрывной волной. В садах и парках рыли щели, в подвалах домов оборудовали убежища для укрытия населения при налетах [63] авиации. Каждый вечер в небо над городом поднимались десятки серебристых аэростатов заграждения.

У военкоматов не умолкал людской прибой. Кажется весь Ленинград надевал военную шинель. И всюду — бесконечные проводы...

Сколько расставаний, прощальных поцелуев, слез, наивных наставлений беречь себя и надежд на возвращение с победой!

Да, победа будет нашей! Этим жили и дышали, но мы знали — вернутся не все... Провожали не только на фронт. Тысячи мужчин, женщин, подростков уходили на строительство оборонительных сооружений на Карельском перешейке, под Лугой, на ближних подступах к городу — в Стрельне, Петергофе, Гатчине. Где-то в глубине души теплилась надежда, что враг будет остановлен далеко от Ленинграда и эти окопы, эскарпы, заграждения не понадобятся, а возводятся «на всякий случай».

3 июля все слушали потрясающее выступление Сталина по радио с обращением к народу. Не подберу более точного слова — именно потрясающее до глубины души. Уже от первых слов необычного обращения «Товарищи! Граждане! Братья и сестры!» — вздрогнуло и замерло сердце. В наступившей паузе было слышно как льется вода в стакан, как устало дышит Сталин и как трудно ему говорить.

«Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает стране. Дело идет о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов Советского Союза, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение.

Нужно, чтобы советские люди поняли это и перестали быть беззаботными, чтобы они мобилизовали себя и перестроили всю работу на новый военный лад, не знающий пощады врагу...»

Может быть, только после этих беспощадных слов стало ясно, каким неимоверно трудным и длинным будет путь к нашей победе. [64]

* * *

С каждым днем обстановка становилась напряженнее. Давно ушли на фронт дивизии ополченцев, курсанты военных училищ. Шли бои на лужских оборонительных рубежах — в 136 километрах от города. На окраинах Ленинграда строились баррикады. Город разбит на оборонительные рубежи. Каменные здания приспосабливались под огневые точки. Отправлялись в тыловые районы страны дети и небоеспособное население. Ленинград заполнили беженцы из пригородов. Нужно было разместить под крышами тысячи людей, обеспечить продовольствием, по возможности переправить в тыл.

В двадцатых числах августа проскочил на восток последний железнодорожный эшелон, а 30 августа враг прорвался к Неве у Ивановских порогов, перерезал все магистрали, связывавшие город со страной.

Оставлена Луга. Бои шли у Ям-Ижоры. Город стал фронтом.

Сентябрьский кризис

В городе отчетливо слышался артиллерийский гром, а ночами полыхало зарево над Дудергофом, Красным Селом, Пулковым — там фронт.

6 сентября фашистские самолеты прорвались к городу, обрушили на мирные дома десятки фугасных и сотни зажигательных бомб. Возникли десятки очагов пожаров, но команды МПВО и население быстро справились с ними. 15 сентября враг прорвался к заливу в районе Стрельны и завода «Пишмаш».

Обстановка настолько сложна, что мы готовились к уличным боям. Мои зенитчики-курсанты получили боевую задачу занять оборонительные рубежи по правому берегу Невы от Академии художеств до Фондовой биржи и подготовить минометный огонь по районам Дворцовой площади, Александровскому саду. Оборудовали минометные окопы у университета, у Ростральных колонн, построили баррикаду у Дворцового моста, оборудовали долговременные огневые точки для крупнокалиберных пулеметов. Все мосты через Неву заминированы.

Ночами мы несли патрульную службу на мостах и улицах Васильевского острова. Теперь не могло быть [65] ночных случайных прохожих. Выползла из щелей агентура врага. При налетах авиации шпионы сигнальными ракетами указывали объекты для бомбардировок. Каждая светящаяся щель в окне могла быть сигналом для фашистов, поэтому мы строго следили за соблюдением светомаскировки.

17 сентября «Ленинградская правда» поместила передовицу «Быть Ленинграду или не быть?» В ней писалось:

«Судьба нашего города — в руках бойцов и командиров Красной Армии, в руках вооруженных рабочих и трудящихся нашего города, находящихся в отрядах народного ополчения, в истребительных батальонах».

— Ленинграду быть! — отвечали его защитники. — Не бывать фашистам на улицах нашего города!

19 сентября вражеская авиация совершила крупнейший налет. Бомбы падали во всех районах города. Рушились дома. Гибли мирные люди, полыхали пожары. Сгорели продовольственные Бадаевские склады, где хранились основные запасы. Это — как удар в спину фронту и населению города. Пока выдавалось по карточкам хлеба рабочим — 500 граммов, служащим — 300, детям и иждивенцам — 250. Но что будет дальше?

Сентябрьской ночью фугаска превратила в руины дом, в котором я жил. Погибла семья моего друга и сослуживца Сергея Павлова. Вот его рассказ об этой трагедии.

Рассказ Сергея Павлова

«Всего на сутки я вырвался в город, чтобы повидать семью и, если возможно, отправить ее в тыл. Не успел сделать этого раньше — шли жаркие бои под Ижорой.

Шофер, который подхватил меня, гнал машину в город за снарядами с такой скоростью, что предметы, обступавшие дорогу, — строения, рощицы, охваченные пожаром осени, — сливались в пеструю расплывчатую ленту. Около своего квартала прошу притормозить и спрыгиваю на мостовую.

Спешу по знакомой улице и в ритме шагов стучится мысль:

— Ты сейчас увидишь их! Ты сейчас обнимешь их! Я с женой жил на редкость дружно. Она педагог по [66] призванию. Очень любила свое дело. Никогда я не слышал от нее слов: «устала», «трудно», «невозможно». Все умела, все могла, — всегда с ласковой улыбкой. И была у нас дочка Светланка — наш светлячок и отрада.

Вот сейчас Светланкины руки обнимут меня, золотистые волосы рассыплются на моем плече. Сейчас увижу глаза моей любимой, на которые «небо только чуточку похоже».

Вот аптека, парикмахерская, светланкин детский сад, наша булочная на углу, а за углом мой дом. Несколько секунд ходьбы, считанное число шагов! Поворот за угол и... там, где был мой дом, дымилась груда развалин. Пиратская бомба разрезала все пять этажей и превратила дом в руины.

Вот здесь была наша комната. От нее сохранилась одна стена, — дочкин уголок. Теперь стена ободрана, покрыта пылью. Только там, где стояла Светланкина кровать, остался детский коврик на стене, а над ним фотография — два дорогих мне лица, касаясь друг друга, смотрели на меня в упор и улыбались светло и спокойно.

Наверное, я очень долго стоял у развалин, не замечая соседей, собиравших уцелевший скарб, ни бойцов МПВО, откапывавших погибших.

Вся моя жизнь пронеслась перед глазами, день за днем, и то счастливое время, которое было связано с этим домом.

Кто-то взял меня за руку. Светланкина пятилетняя подружка стояла возле меня и смотрела большими, печальными глазами. Я поднял ее. Она прижалась ко мне на мгновение, затем спрыгнула на землю и побежала к матери, что-то ищущей в развалинах.

Жену мою и дочь откопали вчера и похоронили в братской могиле.

Я снял со стены фотографию. Глаза мои были сухими — давно разучился плакать. Теперь я медленно шел по знакомой улице и внимательно смотрел вокруг. Дом напротив тоже был разрушен. На мостовой чернела воронка от бомбы. Осколками побита стена новой школы. Еще дымятся развалины поликлиники.

— Сколько же ран на теле твоем, мой город? Сколько горя и слез причинил проклятый фашист?

Я хотел запомнить каждую царапину от осколка, каждый [67] разрушенный дом, каждое израненное дерево, все могилы родных ленинградцев, погибших от рук фашистских палачей.

Тысячи скорбных, строгих женских и детских глаз, казалось, смотрели на меня, спрашивали и требовали:

— Ты видишь, моряк, что делает с нами фашист? Знаешь ли ты, в чем твой долг? Иди и убивай убийц! Иди и мсти!

Я должен жить долго, чтобы мстить, пока бьется сердце! За детей и женщин, за каждый разрушенный дом, за каждую каплю крови моих ленинградцев.

... Счет мести открыл сразу. Два «Ю-88» появились на рассвете, когда бойцы, утомленные ночным боем, дремали у пушек. Но разведчики вовремя обнаружили вражеские самолеты среди рваных облаков.

— К бою!

Батарея ожила. Цель поймана в оптику приборов и орудий. Определены исходные данные. Подана команда:

— Огонь!

Какими длинными кажутся секунды, в течение которых снаряды от залпа до появления разрывов преодолевают расстояние до самолета. В эти мгновения успеваешь прикинуть в уме правильно ли определены исходные команды.

Но вот появились вспышки разрывов вокруг самолета. Хорошо сработали! Один из «юнкерсов» покачнулся, задымил и, разваливаясь на части, стремительно упал на землю.

Второй самолет, вынырнув из облаков, пикирует на батарею. Секунда промедления и на батарею обрушится смертельный груз бомб.

Но все сделано вовремя. Огневая завеса встала на пути врага — «юнкерс» рухнул вблизи батареи, взорвавшись на собственных бомбах.

Счет мести будет продолжен».

Песня зовет к жизни

Он разыскал меня на батарейной позиции у Ростральных колонн. Это была наша первая встреча на исходе третьего месяца войны. Последний раз мы виделись давным-давно, еще в мирное время. Мой друг — старший лейтенант Ростислав Александрович Турский был [68] как и прежде статен, громогласен и даже весел, хотя «для веселья планета наша мало оборудована», особенно в Ленинграде в сентябре 1941 года.

Он много успел за первые три месяца войны. Начал воевать корабельным зенитчиком. Тонул вместе с кораблем. При обороне Таллина командовал бронепоездом. Таллинские рабочие оборудовали два бронепоезда узкой колеи, которые действовали в составе береговой обороны флота. Их дерзкие налеты наносили врагу урон губительным огнем орудий и придавали устойчивость всей обороне Таллина.

Бронепоездами до последнего дня обороны Таллина командовали старшие лейтенанты М. Г. Фостиропуло и Р. А. Турский, а затем по приказу командования бронеплощадки были подорваны.

— Расскажи как из Таллина выбрался, — прошу друга.

— О, это особая песня. Впрочем, может быть именно песня помогла мне выжить. Не торопишься?

Я не спешил и друг мой рассказал следующую историю.

«В последних боях за Таллин фрицы попортили мне фигуру — влепили солидную дозу железа. Ранение хотя и поверхностное, но врачам пришлось повозиться, пока вытащили из меня весь чужеземный металлолом. Спеленали меня, как младенца, и погрузили на транспорт, до отказа забитый женщинами, детьми и ранеными.

Скучное и обидное, скажу тебе, состояние лежать в бинтах, когда слышишь музыку боя и знаешь, что ты более всего нужен там, где до последнего патрона сражаются товарищи.

Уложили меня на верхней палубе и в полусне-полубреду я не заметил выхода транспорта в море. Очнулся от воя авиамоторов и стрельбы пулеметов — над транспортом кружили самолеты со свастикой, пикировали, сбрасывая бомбы, и поливали палубу огнем из бортового оружия.

На палубе метались женщины, стараясь спрятаться от разящего металла, прикрывая собой детей.

Нет, ошибки здесь быть не могло. Транспорт никак нельзя было принять за военный корабль. Совершенно отчетливо любой мог видеть, что на палубе полно женщин, детей, раненых и нет ни зенитных пулеметов, ни орудий. Происходило сознательное и хладнокровное [69] убийство беззащитных людей. Таково звериное лицо фашизма!

Транспорт сильно встряхнуло. Поднялись столб пламени, клубы пара, раздался оглушающий грохот взрыва и судно кормой стало погружаться под воду. Соседи мои — раненые матросы, сохранившие некоторую свободу передвижения, обвязали меня спасательным поясом и выбросили за борт.

Вероятно, при ударе о воду я потерял сознание, поэтому не помню последних минут трагедии. Когда сознание вернулось, было уже утро. Лениво качала волна. Над морем стояло солнце. Тихо. Ни ветра, ни чаек. Насколько видели глаза — только море и небо.

Ног я не чувствовал. Левая рука в бинтах, вероятно, весила тонну. Нестерпимо ныло плечо. Было так холодно, что, казалось, сердце замерзло и перестало биться. Во рту горько и сухо. Хотя бы один глоток пресной воды, чтобы утолить жажду.

Я попробовал шевелить ногами, грести правой рукой, чтобы хоть немного согреться, но через минуту смертельно устал, на глаза наплывала темнота. Почудилось в бреду, что фашист раздирает мне грудь и хочет вырвать сердце. Казалось, я вцепился в него зубами, душил здоровой рукой, ненависть кипела во мне.

— Врешь! Я должен жить! Мне еще надо рассчитаться с тобой и твоими собратьями-разбойниками...

Может быть показалось мне, или было так на самом деле — вблизи проходил наш катер.

— Эй, на катере! — кричал я.

Но слабый голос мой никто не услышал и я опять погрузился в забытье.

Вновь я очнулся, услышав песню. Да, да — песню! Вблизи, прямо на меня на самодельном плотике, работая обломками досок, плыли два матроса и пели во всю силу легких:

Никогда не слышал песни прекраснее этой! Песня согрела, казалось, подтянула волю, встряхнула. Нам было по пути к родным берегам, к жизни, к возвращению в строй, не пришла еще пора складывать крылья. Матросы втянули меня на плотик, а затем нас подобрал катер и доставил в Кронштадтский госпиталь». [70]

Капитуляции не будет!

После сухой и прозрачной осени рано наступили холода. Повсеместно не работало центральное отопление — нет топлива. В квартирах окна заделаны фанерой, так как стекла давно выбиты при бомбежках. Для отопления использовались самодельные печурки-»буржуйки», известные со времен первых лет революции. В них сгорали мебель и книги — запасы дров давно исчерпаны. Не работали квартирные телефоны, не было электричества. Освещали комнаты коптилками — пузырек с фитилем, заправленный какой-либо горючей жидкостью.

К частым налетам авиации, сбрасывавшей фугасные, осколочные и зажигательные бомбы, прибавились варварские обстрелы города из артиллерийских орудий крупного калибра, установленных где-то в районах Дудергофа и Стрельны. Как правило, артобстрелы начинались в часы, когда ленинградцы спешили на работу или возвращались домой. Снаряды рвались на проспектах, улицах, на трамвайных остановках.

На моих глазах на Невском проспекте у Гостиного двора снаряд попал в трамвайный вагон, переполненный людьми. Десятки мирных граждан были убиты и покалечены.

... Враг обстреливал госпитали, школы, исторические памятники. Получили повреждения Исаакиевский собор, Эрмитаж, зияла пробоина в куполе одного из старинных храмов.

В довершение всех бед в город пришел голод. Это — самое большое несчастье. Еще в сентябре были снижены хлебные нормы. В ноябре они сокращались дважды. С 20 ноября рабочие получали по 250 граммов, все остальные по 125 граммов. Солдатский хлебный паек на передовой линии фронта 500 граммов, в частях гарнизона — 300 граммов.

А какой это хлеб? Вряд ли была в нем пятая доля ржаной муки, все остальное — суррогатные добавки.

В пищу шла мороженая картошка и кормовые корнеплоды, которые добывали на пригородных огородах у линии фронта с риском для жизни. Из столярного клея приготовляли студень. Из старых обоев, которые когда-то наклеивались ржаным клейстером, варили похлебку. На рыбьем жиру пекли лепешки из дуранды. [71]

Во время налетов, вместе с бомбами фашисты сбрасывали на город тысячи фальшивых продовольственных карточек и издевательские листовки:

«Перестаньте варить бобы, заготавливайте гробы».

... Обильные снегопады засыпали улицы. Снег убирать некому. Перестали ходить трамваи, троллейбусы. Их много стояло замерзших и заметенных снегом на путях и конечных остановках. В домах замерзли водопроводные трубы. Во дворах росли горы нечистот. Воду добывали из прорубей на Неве, на Фонтанке и Мойке. Детские саночки стали самым распространенным видом грузового транспорта. На них возили воду, обессилевших тружеников на работу, домашний скарб, больных и покойников. В городе становилось все больше и больше погибших не только от бомб и снарядов, но и от голода.

В конце ноября начала действовать ледовая дорога через Ладожское озеро, названная народом «Дорогой жизни». Караваны машин везли в Ленинград продовольствие, бензин, снаряды, а обратными рейсами увозили больных, женщин и детей. Все это происходило под вражеским огнем с земли и с воздуха. Вдоль трассы установили зенитные орудия, ее прикрывали истребительные части авиации.

Хотя положение оставалось очень тяжелым, но все же появились приметы поворота к лучшему. Стало совершенно очевидным, что расчет фашистов принудить Ленинград к капитуляции, задушить его защитников рукой голода, начинал терпеть крах. Капитуляции не будет!

Операция «Ледовый удар»

Осенью 1941 года на Неве были рассредоточены тяжелые корабли Краснознаменного Балтийского флота. Линейный корабль «Октябрьская революция», крейсера «Киров», «Максим Горький», «Петропавловск», лидер «Ленинград» заняли позиции в устье Невы. Огонь их мощных орудий сыграл немалую роль в отражении сентябрьского штурма фашистов, в контрбатарейной борьбе, а также при освобождении города от блокады.

Для непосредственного зенитного прикрытия кораблей на Неве был сформирован 9-й зенитный полк под [72] командованием майора Г. Г. Мухамедова (артиллерийские дивизионы №№ 9, 59, 95). Зенитные батареи полка расположились в торговом порту, на Васильевском острове, на заводе «Судомех», на набережной Невы от горного института до Фондовой биржи (вблизи стоянок «Октябрьской революции», «Кирова», «Максима Горького»).

Полк включили в систему противовоздушной обороны города, а оперативно подчинили Ленинградской армии ПВО, которой командовал бывший начальник ПВО флота генерал-майор артиллерии Г. С. Зашихин.

Зенитные батареи ПВО флота вели активные действия при обороне Ленинграда, но особенно запомнились бои в апреле 1942 года.

В необыкновенно суровую зиму 1941 года Нева покрылась толстой ледяной броней. Боевые корабли флота оказались впаянными в лед и лишились свободы передвижения.

К весне активизировалась вражеская воздушная разведка. Только в марте появлялись 240 фашистских самолетов-разведчиков. Следовало ожидать массированных ударов по нашим неподвижным кораблям.

Командование ПВО усилило зенитные средства в районе Невы. Кроме батарей 9-го зенитного полка флота, к этому участку были дополнительно подтянуты восемь батарей среднего и пять — малого калибра. Для более четкого взаимодействия на командном пункте Ленинградской армии ПВО постоянно находился офицер штаба ПВО флота, имевший прямую связь с зенитными частями и истребительной авиацией. Как показали дальнейшие события, принятые меры оказались своевременными. 4 апреля фашистская авиация начала операцию по уничтожению кораблей флота на Неве под кодовым названием «Ледовый удар» («Айсштосс»).

Как стало известно из опубликованных после войны документов, операция готовилась в глубокой тайне по прямому указанию Геринга 1-м воздушным флотом. На полигоне (одном из озер) были обозначены в натуральную величину контуры устья Невы, расставлены макеты кораблей, по которым фашистские летчики производили бомбометание, тщательно репетировали «Ледовый удар».

К участию в операции привлекалась артиллерия 18-й вражеской армии, которая, взаимодействуя с авиацией, [73] должна была обрушить огонь на корабли и прикрывавшие их зенитные батареи. Высшее руководство фашистской Германии рассчитывало на успех операции.

Утром 4 апреля начался интенсивный обстрел. Снаряды крупного калибра взрывались на набережных Невы, в районах стоянок кораблей и зенитных батарей. Артобстрел еще более усилился во второй половине дня, когда средства нашей разведки обнаружили большую группу самолетов, шедшую курсом на город. В группе насчитывалось более 100 бомбардировщиков, прикрываемых 60 истребителями.

В воздух была своевременно поднята вся истребительная авиация Ленинградской армии ПВО и флота. Она атаковала вражескую воздушную армаду еще на подходе к зоне огня зенитной артиллерии. Затем в бой вступили артиллеристы-зенитчики, препятствуя прицельному бомбометанию и пикированию на корабли. Приблизительно одна треть фашистских бомбардировщиков устремилась на подавление зенитной обороны.

Враг не добился успеха — ни один корабль не был потоплен, ни одна зенитная батарея не была уничтожена, а потери фашистов составили 18 самолетов.

Для предупреждения дальнейших ударов 15 апреля 11 наших самолетов из 26-го истребительного авиаполка под командованием подполковника Б. Н. Романова произвели успешную штурмовку вражеского аэродрома в Красногвардейске, сожгли 12 самолетов и много машин повредили.

Однако фашисты не отказались от своей первоначальной цели. Пополнив авиачасти свежими силами, они продолжали операцию «Ледовый удар» в последние дни апреля.

Особенно ожесточенным являлся налет 27 апреля. 150 вражеских самолетов пытались прорваться к Неве с разных направлений и на разных высотах, имея целью уничтожить корабли и подавить зенитную оборону. На батарею старшего лейтенанта И. А. Смолина, занимавшую позицию около Академии художеств, гитлеровцы сбросили 10 авиабомб, не причинивших, однако, серьезного вреда батарее — большинство бомб упало в Неву, а одна — во двор Академии.

Гораздо больший ущерб причинил вражеский артиллерийский огонь. Как и 4 апреля, артиллерия фашистов вела огонь до и во время воздушного налета. [74]

На позициях зенитчиков разорвалось несколько снарядов. На батарее И. А. Смолина были разбиты два орудия, убито 14 человек — два орудийных расчета. От прямого попадания снаряда погиб помощник командира батареи Борис Герасимович Власенко, всего за несколько часов до боя принятый в члены партии.

Этот налет, как и предыдущие, не принес фашистам решающего успеха. Потери же врага от огня зенитчиков и истребителей в апрельских налетах составили 60 самолетов. Урон ощутимый, заставивший гитлеровцев отказаться от дальнейшего осуществления «Айсштосса» и от дневных налетов на город.

Вражеская воздушная разведка, однако, продолжала внимательно изучать ледовую обстановку в устье Невы, у Кронштадта, у Лавенсаари. Когда эти районы очистились от льда, фашисты с 28 мая в течение 17 ночей группами по 10–20 «Хе-111» с высоты 1000–1500 метров сбрасывали мины у острова Котлин и одновременно с самолетов «Ю-88» бомбили боевые порядки зенитных батарей.

Наша истребительная авиация совместно с зенитчиками отправила на дно Финского залива еще 50 вражеских самолетов.

Широко задуманная и настойчиво проводимая гитлеровским командованием операция по уничтожению советских кораблей на Неве, по срыву навигации путем минирования района Кронштадта, провалилась. Балтийский флот продолжал жить, сражаться и готовиться к окончательному разгрому врага.

Даже западногерманский историк Хюммельхен в журнале «Маринен рундшау» признался, что «поставленная 1-му воздушному флоту задача по уничтожению главных сил Балтийского флота, несмотря на многократные налеты в течение апреля 1942 года, не была полностью достигнута... вследствие чрезвычайно активной противовоздушной обороны русских».

Благодаря высокой выучке летчиков-истребителей, артиллеристов-зенитчиков, проявленному ими массовому героизму, операция «Айсштосс» бесславно провалилась. [75]

Солнце над Невой

Еще держались морозы, хотя по календарю зиме пора отступить. Но солнце становилось щедрее, начинало отогревать промерзший город. По-прежнему под огнем врага, но бесперебойно шли грузы из тыла по легендарной «Дороге жизни». В марте население получило по карточкам крупы и макаронных изделий по 1,5–2 кг, масла — 300–600 граммов, мяса — 0,8–1,5 кг, сахара — 500–900 гр, хлеба ежедневно — 400–500 гр, спичек — по два коробка.

В начале марта ожила радиотрансляционная сеть, точно отогретая весенним солнцем. По радиосети передавалась обширная информация:

«Институт Лесгафта объявляет дополнительный прием студентов на I курс»;

«Институты политехнический и механизации сельского хозяйства объявляют перерегистрацию студентов»;

«Требуются шоферы, рабочие автотранспорта. Принятые обеспечиваются котловым довольствием, общежитием и отдельными комнатами»;

«Возобновил работу театр музыкальной комедии в помещении театра им. Пушкина»;

«Начал работать первый кинотеатр» и т. д.

Исполком Ленинградского Совета объявил всеобщую мобилизацию населения на санитарную очистку города, чтобы избежать эпидемий. Несмотря на обстрелы, ежедневно на улицы выходили тысячи исхудавших, физически ослабевших, но по-прежнему твердых духом ленинградцев. Люди скалывали толстенный слой льда с тротуаров и мостовых, дробили ледяные горы нечистот во дворах и весь этот ледяной лом на саночках, на листах фанеры отвозили подальше от жилья. Дело шло медленно. Слишком тяжелы были для истощенного человека лом, лопата, кирка, груженый льдом фанерный лист. Но, главное, люди объединились ради одной важнейшей задачи — спасти свой город от эпидемий, наладить коммунальное хозяйство. Это был подвиг, равный успешно проведенной фронтовой операции.

Одновременно с очисткой города шло захоронение в братских могилах погибших от голода. Зимой команды МПВО собирали умерших по квартирам, во дворах, на улицах и свозили их к больницам и на ипподром. [76]

15 апреля вышел на улицы первый трамвай маршрута № 4. Это событие транслировалось по радиосети. Какой чудесной музыкой прозвучали трамвайные звонки, скрип тормозов, шум движения ожившего трамвая! Она вселяла бодрость, укрепляла веру в победу над врагом.

Над городом, над Невой поднималось солнце, олицетворявшее грядущий разгром ненавистного врага.

Рождение песни

В войну и в послевоенные годы песня «Огонек» на слова М. Исаковского состояла на вооружении балтийских моряков, была одной из любимых в народе. Теперь поют другие песни. Редко в наши дни можно услышать «Огонек» и мало кто знает, что автором мелодии является балтийский матрос-зенитчик Валентин Павлович Никитенко и что родилась эта песня в Кронштадте в военном 1943 году.

До 19 лет Никитенко видел Балтийское море только на географической карте. К морю его не тянуло. Родился Валентин в Харькове в 1921 году и с раннего детства приобщался к музыке. Родители были музыкантами и в сыне хотели видеть продолжателя их профессии. Еще школьником он научился играть на гитаре, баяне, на трубе. Затем поступил в музыкальное училище, где кроме игры на инструментах, учился пению.

В 1940 году пришел срок призываться на военную службу. Вот тогда впервые увидел Валентин Никитенко просторы Финского залива, прибыв в поселок Лебяжье для прохождения службы в зенитных частях Краснознаменного Балтийского флота. Здесь в учебном подразделении получил воинскую специальность связиста-телефониста и узнал, что такое настоящая морская дружба. Ему, украинцу, лучшим другом стал русский Виктор Шелпаков, неунывавший острослов, любитель [77] музыки и песен. Длинную дорогу прошагали они вместе через войну.

Всего полгода над Лебяжьем простиралось мирное небо. В июне 1941 года началась война.

Валентин получил назначение на 88-ю зенитную батарею. Боевое крещение получил в Ленинграде. Вместе с ленинградцами пережил первую блокадную зиму — батарея прикрывала район Балтийского завода. Вскоре батарею переместили в Кронштадт.

На всю жизнь запомнились Валентину стихи о Кронштадте:

Именно таким представлялся Валентину Никитенко этот легендарный город-крепость и таким он увидел его глубокой осенью 1942 года.

Фашисты боялись крепостной артиллерии. Неодолимая стена зенитного огня вставала на пути вражеских самолетов, стремившихся прорваться к Кронштадту.

Батарея, которой командовал лейтенант Привалов, входила в состав 59-го гвардейского зенитного дивизиона, прикрывавшего район базирования подводных лодок. На огневой позиции батареи были оборудованы не только окопы и блиндажи, но и землянки для жилья, для Ленинской комнаты, столовой, кухни. Их называли по морскому: кубрики, Ленинская каюта, камбуз.

Продолжая осваивать науку побеждать, матросы научились действовать в бою смело, расчетливо, сноровисто. Научились и отдыхать между боями. К 1943 году на батарее удалось создать струнный оркестр. Инициатором и руководителем созданного оркестра был Валентин Никитенко.

Вскоре оркестр стал популярен не только на своей и других батареях дивизиона, но и в соседних частях ПВО. Выступления оркестра принимались тепло, а исполняемые песни быстро разучивались матросами и поступали на вооружение кронштадтцев. [78]

В апреле готовилась новая концертная программа к 1 Мая. Как всегда, хотелось включить в нее новые задушевные песни.

Однажды днем в 20-х числах апреля крупные силы фашистской авиации пытались нанести удар по Кронштадту. Все батареи дивизиона и других зенитных частей вели прицельный огонь по врагу и он не добился успеха.

Валентин был свободен от вахты и просматривал в землянке газеты. В «Правде» за 19 апреля он увидел стихотворение Михаила Исаковского «Огонек». Его нельзя было читать без волнения.

Казалось, оно написано про тебя, про друзей, про Виктора Шелпакова, Павла Автономова.

Никитенко взял в руки баян и, под аккомпанемент артиллерийских залпов, постепенно сложилась мелодия «Огонька».

Когда после отбоя в землянке собрались товарищи, Валентин впервые сыграл и спел рожденную в бою песню. Друзья встретили ее восторженно.

В землянку вошел командир батареи и по его просьбе Валентин повторил песню. Он увидел как взволнован строгий командир — смягчились черты лица, повлажнели глаза... Автор песни посчитал это для себя великой наградой.

Вечером новую песню разучили оркестр и певцы. После концерта самодеятельности в канун 1 Мая, «Огонек» стал петь весь Кронштадт.

Его друг П. Автономов, назначенный радистом в специальный десантный отряд, увез эту песню к партизанам Псковщины, и «Огонек» зазвучал в тылу врага.

Окрыленный успехом, Никитенко вскоре написал музыку еще к двум песням: на слова М. Исаковского «На горе белым бело» и С. Б. Фагельсона «Балтийское море».

Песенное творчество В. Никитенко заметило Политуправление флота и командующий КБФ В. Ф. Трибуц премировал автора музыки.

Все три песни были напечатаны в сборнике «Песни Краснознаменной Балтики», изданном в 1944 году Политуправлением флота.

Валентин Павлович Никитенко закончил службу на флоте в Ансамбле песни и пляски КБФ в 1946 году. [79]

После демобилизации он вернулся в родной Харьков и продолжал заниматься любимым делом. Он написал музыку для новых песен «Женщинам России» и «Александр Матросов».

О родной Балтике и о том, как была сложена мелодия «Огонька» Валентин Павлович вспоминал с нежностью, гордостью и... с грустью — где-то там, за туманами, остались полюбившееся море, друзья военной поры и боевая юность.

В январе 1979 года Валентин Павлович скончался, но зажженный им «Огонек» горит и долго будет светить людям. [80]