Глава II.

Горячие будни службы нашей

Получив назначение на самостоятельную работу офицером Генерального штаба при 56-й армии, я 20 декабря 1941 года прибыл в Ростов-на-Дону. До недавнего времени армия была отдельной и совместно с войсками Южного фронта провела успешное контрнаступление, в результате которого [44] 29 ноября удалось выбить врага из Ростова и отбросить его части на западный крутой и высокий берег реки Миус, весьма удобный для обороны.

Успех, достигнутый в результате контрнаступления, имел большое военное и политическое значение. На радость всего прогрессивного человечества Красная Армия, которую гитлеровцы поторопились объявить разгромленной, нанесла фашистам столь мощный удар, что 1-я танковая армия генерала Клейста не смогла его отразить и понесла тяжелые потери. На восстановление сил ей потребовалась вся зима. Вслед за победой под Ростовом последовали контрнаступления советских войск под Москвой и Тихвином. Немецкие полчища были вынуждены откатиться на запад.

Благоприятный поворот событий на фронтах воодушевил Красную Армию и советский народ на новые ратные и трудовые подвиги. Велика была радость, хотя достигнутые успехи отнюдь еще не означали, что враг уже полностью разгромлен. Впереди были месяцы изнурительной, кровопролитной борьбы с сильным и опытным противником...

Прямо с дороги я зашел в оперативный отдел. Началось знакомство с его работниками. Начальником отдела был полковник И. В. Сидяк. Перед войной он преподавал в академии имени Фрунзе и некоторое время вел нашу группу. Полковник в тот день был в отъезде. С его заместителем майором Г. Е. Чурсиным доверительного разговора не получилось, и я направился прямо к начальнику штаба армии генерал-майору Б. И. Арушаняну. Он встретил меня хорошо. Мы тепло побеседовали. Генерал рассказал о себе, о работе штаба, не без гордости сообщил, как перед войной в 35 лет он был назначен на должность начальника штаба 12-й армии Киевского Особого военного округа и получил звание генерал-майора.

За время пребывания в армии я был свидетелем большой работы армейского аппарата. Работали все, и много, делали все, чтобы скорее приблизить день победы.

Войсками армии, влившейся теперь в состав Южного фронта, продолжал командовать генерал-лейтенант Ф. Н. Ремезов. Но примерно в один день со мной сюда прибыл генерал-майор В. В. Цыганов, назначенный на должность командарма. Мы встретились с Виктором Викторовичем как однополчане, вспомнили общих знакомых по боям 38-й армии в сентябре — октябре на подступах к Харькову.

В. В. Цыганову хотелось быстрее войти в курс дела. Совместно с Ф. Н. Ремезовым они решили заслушать доклад Б. И. Арушаняна о положении сторон в полосе армии [45] и пригласили меня. Генерал Арушанян подробно доложил о характере обороны противника на рубеже реки Миус и о мерах по ее усилению. Выводов из оценки возможных действий противника сделано не было. В тот период войны еще не все наши военные кадры обладали достаточным опытом глубокого анализа обстановки. Это пришло несколько позднее. Генерал Цыганов сам подвел итоги совещания и высказал некоторые предположения о вероятных намерениях гитлеровских войск. Для меня участие в таком совещании было большим уроком на будущее.

С членом Военного совета армии бригадным комиссаром Г. А. Комаровым я познакомился еще в октябре 1941 года в штабе обороны Харькова. И здесь, в армии, наши взаимоотношения сразу сложились хорошо, что очень облегчило мою работу. Второй член Военного совета — Н. Т. Кальченко не был профессиональным военным. Умный, с широким политическим кругозором человек, он осмотрительно и настойчиво вникал в новую для него область деятельности и постепенно ее осваивал.

Деловой контакт быстро установился с политическим отделом армии. Начальник политотдела бригадный комиссар Н. В. Емельянов прибыл с Западного фронта. За бои под Ельней он был награжден орденом Красного Знамени. Комиссар был простой, прямой, очень смелый человек. Мы часто встречались, особенно во время поездок в зону боевых действий под Таганрог. Погиб он очень нелепо, случайно заехав на машине в расположение противника. Об этом я узнал уже в 1944 году.

С работниками политотдела мы работали дружно. Когда приезжал в соединение, часто встречал там кого-либо из политотдельцев. А в горячие дни они обязательно были непосредственно в ведущих бой частях и подразделениях. Добрым словом вспоминаю заместителя начальника политотдела старшего батальонного комиссара А. Т. Голубева — эрудированного, энергичного и отважного человека. На него легла основная тяжесть организации политического обеспечения войск в труднейших условиях отступления на Дону и Кубани. В конце 1942 года Голубев перешел на командные должности: принял полк, а затем — дивизию. Большой боевой опыт и незаурядные способности обеспечили ему дальнейшее продвижение по службе. После войны в звании генерал-полковника А. Т. Голубев многие годы занимая должность заместителя командующего Московским военным округом по тылу. [46]

В первые дни моего пребывания в 56-й армии пришла телеграмма заместителя начальника Генштаба генерал-майора П. П. Вечного. Мне предлагалось совместно с офицером Генерального штаба при 9-й армии (тогда наш сосед справа) капитаном М. А. Технерядовым проверить строительство Ростовского оборонительного обвода и представить доклад.

Идея создания обвода с целью прикрыть подступы к Ростову с севера, северо-запада и запада родилась еще осенью, но провести ее в жизнь тогда не успели. Обвод брал начало от реки Дон западнее Ростова, шел на север к селению Генеральское, далее по южному берегу реки Тузлов к Новочеркасску и восточнее его подходил опять к Дону. Работы на обводе уже начались.

Встретившись с Технерядовым в Новочеркасске, мы в первые дни нового, 1942 года выехали на обвод.

Работы вела недавно сформированная из шахтеров Донбасса 8-я саперная армия. Командовал ею генерал-майор инженерных войск К. С. Назаров. Строительство обвода только начиналось. Закончив проверку, мы с Технерядовым доложили генералу Назарову результаты проверки и свои выводы. Прямо сказать, приятного для саперной армии было мало: недостатков оказалось много.

К. С. Назаров внимательно выслушал все, что мы ему сказали, по ряду вопросов высказал свою точку зрения с глубоким знанием дела и обстановки. С большей частью наших выводов согласился. Генерал держался с нами очень просто, на лице его мы не заметили ни тени недовольства или недоверия. Беседа с К. С. Назаровым запомнилась надолго.

8-я саперная армия вскоре была расформирована, но работы продолжались всю зиму. К весне для обороны обвода было создано два укрепленных района. Их укомплектовали личным составом, вооружили пулеметами и артиллерией. К сожалению, было мало средств связи и транспорта.

Помню, что создание таких соединений, как укрепленные районы, вызывало горячие споры. Одни безусловно или с небольшими оговорками одобряли это решение, приводили в пример опыт обороны Ленинграда, Одессы и Севастополя, которые надолго приковали к себе большие силы противника. Сочетание глубокой обороны с естественным рубежом реки Дон, считали они, позволяет надеяться на успехи под Ростовом.

Другие считали создание неподвижных соединений, какими являлись громоздкие укрепленные районы, делом ошибочным, [47] поскольку перед лицом высокоманевренного противника, поддерживаемого с воздуха сильной авиацией, они окажутся неспособными выполнить свои задачи. К тому же укрепрайоны получили большое количество огневых средств, особенно противотанковых, которые очень нужны были стрелковым дивизиям и полкам, оборонявшимся в первом эшелоне армии, и для создания подвижных противотанковых резервов.

Вслед за телеграммой о проверке подготовки оборонительного обвода пришло задание Генерального штаба изучить организацию обороны самого города Ростова силами 106-й стрелковой дивизии и доложить о ее состоянии.

Несколько дней мы с дивизионным инженером смотрели распорядительные документы штаба армии и планирующие материалы 106-й дивизии, а затем обошли оборонительные сооружения на западной окраине города: окопы, заграждения, пункты управления. Пока было сделано крайне мало, но меня волновало другое: я понимал, что силами одной дивизии нельзя оборонять такой большой город, как Ростов. Здесь требовалось, по крайней мере, несколько соединений. Поэтому Генеральному штабу пришлось доложить о том, что фактически было сделано и что, на мой взгляд, следовало бы сделать. В тот момент непосредственной угрозы городу еще не было, но в случае перехода противника в наступление в полосе 56-й армии предлагалось к обороне города привлечь несколько соединений и предусмотреть это планом обороны армии. Нужно сказать, что в последующем так и было сделано, а 106-ю дивизию вскоре вывели из состава армии на другое направление.

Мы понимали, что основное внимание Ставки обращено на западное направление, где решались главные задачи. Однако признаки активности советских войск отмечались и поблизости от нас. В ночь на 26 декабря началась Керченско-Феодосийская десантная операция, в которой участвовали 51-я и 44-я армии Закавказского фронта{10}. Этот фронт был нашим левым соседом и принял в свой состав Азовскую военную флотилию, корабли которой помогали нам нести службу в дельте Дона.

От моряков флотилии стало известно, что 29 декабря успешно высажен морской десант в районе Феодосии, который освободил город. Затем противник получил новый удар от нашего десанта в районе Керченского полуострова. 30 декабря [48] Керчь снова стала советской. На другой день наступившего 1942 года мы узнали, что герои Севастополя успешно завершили бои по отражению второго по счету наступления противника.

Размышляя о происходящих на фронтах событиях, операторы приходили к выводу, что советское военное руководство расширяет фронт контрнаступления и подключает к нему новые силы. Это усиливало наши надежды. На судьбу никто из нас не жаловался, хотя своего череда наступать ждали с величайшим нетерпением.

Несмотря на то что 56-я армия находилась в обороне и на второстепенном направлении, Генеральный штаб внимательно следил за обстановкой в нашей полосе, особенно за поведением здесь противника. В январе 1942 года в штаб армии поступила срочная информация непосредственно из Генштаба. Операторы позвали меня к телеграфному аппарату. На проводе был мой однокурсник по академии капитан Борисов. Он передал, что в Таганроге готовится группа конькобежцев противника, которая должна по льду залива и Дона проникнуть в наше расположение и захватить Ростов. От нас требовали подготовиться к противодействию врагу. Все мы, прочитавшие эту информацию, пришли к выводу, что дело идет об очередной авантюре немецко-фашистского командования. Тем не менее с удвоенным вниманием изучили все данные по Таганрогу и приняли меры безопасности: проверили охранение на заливе, его бдительность и боеготовность, выделили на это направление дополнительные силы. Как и ожидали, конькобежный налет не состоялся. Вероятно, эта дезинформация была распространена из стана противника.

В ночь на 11 января мне предстояло выехать на передний край обороны, чтобы познакомиться с пополнением, которое недавно прибыло в войска. Перед самым отъездом операторы пригласили меня к себе и дали тугую пачку бланков с наклеенными телеграфными лентами. Это было Директивное письмо Ставки Верховного Главнокомандования, полученное в армии. В нем обобщался опыт контрнаступления советских войск, делались оптимистические прогнозы на будущее, давались практические указания, как следует действовать фронтам и армиям, чтобы добиться победы над врагом.

В директиве было сказано, что враг рассчитывает задержать наступление советских войск до весны и для этого перешел к обороне, строит оборонительные рубежи. Весной, получив передышку и собрав силы, он намеревается вновь перейти в наступление против Красной Армии. [49]

Советское Верховное Главнокомандование видело задачу наших войск в том, чтобы не дать гитлеровским захватчикам этой передышки, гнать их на запад без остановки, заставить израсходовать резервы еще до весны, когда у нас будут созданы новые большие резервы, а у врага их не будет, и обеспечить таким образом полный разгром гитлеровских войск.

Затем в письме было сказано о двух по крайней мере условиях успешного прорыва укрепленных позиций противника: во-первых, о действиях ударными группами и решительном массировании на главных направлениях сил и средств и, во-вторых, о замене практики так называемой артиллерийской подготовки практикой артиллерийского наступления — более широким и непрерывным комплексом артиллерийского обеспечения операции и боя на всю глубину задачи. Ставка предупреждала, что пехота должна наступать вместе с артиллерией, «под гром артиллерийского огня, под звуки артиллерийской музыки».

Всю дорогу в 339-ю стрелковую дивизию я думал о том, как обеспечить выполнение новых требований Ставки в нашей армии. Взгляд в прошлое позволял сделать вывод, что наступать нам не придется. Назначение В. В. Цыганова — мастера активной обороны — на пост командарма, строительство Ростовского оборонительного обвода, вывод из состава армии 106-й стрелковой дивизии — все это говорило в пользу обороны.

339-я стрелковая дивизия оборонялась на широком фронте. Командовал ею полковник П. И. Морозов, начальником штаба был полковник Д. И. Рыбин. В сопровождении представителя штаба дивизии капитана А. Н. Шурупова я побывал в двух полках, а с наступлением темноты направился в 1133-й стрелковый полк, штаб которого располагался на восточной окраине Матвеева Кургана. Здесь было одно из самых горячих мест обороны, и я надеялся увидеть людей из нового пополнения дивизии на их боевых позициях, познакомиться с ними непосредственно в бою.

Командовал полком майор Б. К. Алиев. Он развернул карту и толково доложил обстановку. Однако тяжело вздохнул — велик был участок обороны полка, а численность его невелика. Я собрался пройти на передний край, но командиру полка доложили, что из боевого охранения вернулся красноармеец, побывавший в лапах противника. Алиев приказал привести его в штаб. Вошел высокий, плотно сложенный парень, в разговоре неторопливый и немногословный, уроженец Сталинградской области. В паре с другим красноармейцем [50] он был ночью в боевом охранении, оба внимательно наблюдали за противником. Заметили, что в сторону нашей обороны выдвинулась группа гитлеровцев. Будучи старшим, послал напарника доложить командиру взвода о появлении фашистов, а сам остался и продолжал наблюдать. Внезапно кто-то схватил его сзади за руки. Двое дюжих гитлеровцев быстро скрутили ему руки и повели в сторону вражеской обороны. Один немец с автоматом на изготовку шел впереди, другой — сзади.

По дороге красноармеец почувствовал, что руки его связаны некрепко, наспех. Ему удалось освободить их. В темноте конвоиры ничего не заметили. Схватив попавшийся на пути камень, красноармеец быстро повернулся, изо всех сил ударил по голове идущего сзади фашиста и побежал. Шедший впереди немец поднял стрельбу, но было темно, и момент был упущен. Красноармеец благополучно добрался в расположение своего взвода.

Мы спросили его, почему не воспользовался автоматом сбитого с ног фашиста. Ответ был резонным: в темноте можно было потерять время, снимая автомат, и, главное, он никогда не держал это оружие в руках и боялся, что не сумеет пустить его в дело.

В этом случае налицо были смелость и находчивость молодого красноармейца, всего месяц назад прибывшего на фронт. Понравились мне и другие воины из пополнения: такие не струсят, не подведут в трудный час.

* * *

За повседневной напряженной работой быстро пролетали короткие дни зимы. В 1942 году на Дону стояла на редкость устойчивая морозная погода. Удивительно нечасто случались оттепели. Неуютно было в окопах на передовой, продуваемой всеми ветрами. Хотя наши красноармейцы и командиры были тепло одеты, никто не отказывался зайти в землянку к горячей печурке. Вражеских солдат и офицеров в легкой одежде холод пронизывал до костей. Суровая для них была наука: донская степь безлесна — ни дров, ни бревен, ни досок, так необходимых в обороне. Правда, топливо было: и нас и противника выручал Донбасс. Однако на войне все время у печки не просидишь, действительность оставалась суровой и беспощадной.

В долгие ночи операторы 56-й армии и я вместе с ними пытались заглянуть в будущее. Собравшись в отделе тесным кругом, мы углублялись в анализ обстановки на фронтах. [51] Предварительно кто-нибудь бегал в столовую с чайником и приносил мутноватый, отдающий морковным духом горячий чай. Каждый наливал себе полную эмалированную кружку, на стол выкладывалась видавшая виды карта европейской части СССР, на которой наносилась линия фронта. Никакой особой информации по обстановке штабу армии не давалось, но сообщения Совинформбюро и статьи центральных газет, «Правды», «Известий» и «Красной звезды», позволяли составить о ней достаточно верное представление. О предстоящих активных действиях наших войск на Юго-Западном направлении мы догадывались. В январе в армию были доставлены листовки, отпечатанные в типографии. Это было обращение Военного совета Юго-Западного направления к войскам. В нем говорилось о боевых и революционных традициях советского народа и Красной Армии, о крупном поражении немецких войск под Москвой и Тихвином в ходе развернувшегося там контрнаступления и о необходимости ведения активных действий, с тем чтобы не давать врагу покоя, бить его днем и ночью. В обращении говорилось о том, что войска Юго-Западного направления переходят в решительное наступление, ставились задачи войскам и каждому воину. О времени и месте наступления ничего, разумеется, не сообщалось. Листовки предназначались для распространения в частях.

Таким образом, общие данные о предстоящем наступлении на Юго-Западном направлении плюс газетная информация помогали нам анализировать положение на основных фронтах, но, вероятно по молодости, мы больше всего интересовались прогнозами стратегического масштаба и лишь после этих высот опускались на землю армейской полосы, где мы пребывали. В результате нашей аналитической работы становилось ясно, что главнокомандование Юго-Западного направления приступило к проведению зимней кампании. О том свидетельствовало начавшееся во второй половине января наступление на смежных крыльях Юго-Западного и Южного фронтов. Армии фронтов к концу января вклинились в оборону противника на глубину до 90 км и захватили большой плацдарм на западном берегу реки Северский Донец в районе Изюм, Лозовая, Барвенково. Развить наступление и выйти на Днепр, как это было предусмотрено замыслом главкома и утверждено Ставкой, не удалось. В феврале — марте фронт стабилизировался, хотя бои на ряде участков продолжались. Наши войска предприняли еще несколько наступательных операций на белгородском и харьковском направлениях, а также в Донбассе, но успеха не имели. [52]

Результатов наступления наших войск на Юго-Западном направлении мы не знали и считали, что эти операции означали попытку улучшить исходное положение советских войск, взять в свои руки инициативу, создать угрозу тылу группы армий противника «Юг», захватившей Украину и Донбасс. С достигнутого рубежа можно было развивать наступление на Харьков. Мы тогда пришли к общему мнению, что будем наступать на прежнюю столицу Украины и окружать противника в Донбассе мощным ударом из района Харькова на юг с выходом на берег Азовского моря. Своей 56-й армии в этих операциях отводили скромную задачу — наступать на Таганрог и далее на запад по берегу Азовского моря. Мы с надеждой смотрели на Крым, ожидая, что к весне он может быть очищен от гитлеровских войск, а освободившиеся силы Крымского фронта окажут войскам Юго-Западного направления реальную помощь. Таковы были наши «стратегические прогнозы». К несчастью, события развивались далеко не так, как нам этого хотелось.

Как мероприятие, связанное с проведением зимней кампании 1942 года, я расценил и сборы, на которые были вызваны представители Генштаба при армиях нашего фронта.

Сборы проводил полковник А. С. Олев, который являлся старшим офицером Генерального штаба при Южном фронте. Ему тогда было, вероятно, чуть более 40 лет. Передвойной он командовал полком, а войну начал командиром стрелковой бригады. Был ранен, после выздоровления получил назначение в Генеральный штаб. Это был сложившийся командир тактического масштаба. В крупных штабах Олев не работал и оперативными вопросами не занимался.

У старшего офицера был помощник майор Я. И. Седых, моложе Олева и менее опытный. Войну Седых начал начальником штаба полка, затем стал командиром полка одной из сибирских дивизий в битве под Москвой. После ранения он, как и Олев, получил назначение в Генеральный штаб.

На совещание в штаб фронта прибыли майор В. Л. Малахов из 57-й армии, майор М. А. Технерядов из 9-й, майор Д. И. Лебедев из 37-й, майор А. Ф. Неструев из 12-й, майор Г. М. Кашперский из 18-й и я — из 56-й. Все прибывшие в сентябре 1941 года с разных курсов академии имени М. В. Фрунзе получили назначение в Генеральный штаб, выехали на фронт и только теперь впервые собрались вместе. Это была деловая и дружеская встреча. Каждый из нас немало испытал, было чем поделиться друг с другом.

Сборы состоялись потому, что Генеральный штаб затребовал от А. С. Олева доклад с оценкой действий войск [53] фронта за январь — февраль 1942 года. Полковник в своей должности был человеком новым, менее опытным, чем мы — армейские представители. Чтобы полно и точно отразить в докладе развитие событий на Южном фронте и познакомиться со всеми, он и пригласил нас к себе. Мы дружно взялись за работу, и доклад был готов уже на следующий день. Моя роль была скромнее других, поскольку войска 56-й армии наступательных действий не вели. После этого нас ознакомили с обстановкой в полосе фронта. Это сделал информационный отдел, который возглавлял энергичный, высокоэрудированный и обаятельный подполковник А. С. Завьялов. Отдел был нештатным и создан по указанию начальника штаба фронта генерала А. И. Антонова. Здесь были собраны документы, отражающие развитие обстановки в полосе фронта за январь — февраль во всем ее многообразии.

Особенно хороши и наглядны были карты, схемы, таблицы, которые для нас развесили в большой комнате. Они произвели большое впечатление: по сравнению с документацией армейских штабов здесь все выглядело весомо, объемно и исполнено на высоком уровне штабной культуры. Подполковник Завьялов доложил нам оперативную, в том числе воздушную, инженерную и тыловую, обстановку. Никаких данных на будущее штаб фронта не дал. Не имел их и А. С. Олев. Но то, что мы услышали, обогатило нас представлением о работе фронтового штаба, о месте армейских штабов, о нашей собственной скромной работе. До сих пор я с благодарностью вспоминаю А. И. Антонова, который организовал эту информацию для нас.

О расширении форм борьбы с немецкими захватчиками свидетельствовал и приезд в нашу армию не известного никому из операторов подполковника. Он появился еще в январе и пришел в столовую вместе с начальником инженерных войск армии подполковником Е. М. Журиным, а когда разделся, мы увидели на гимнастерке орден Ленина и два ордена Красного Знамени. Для того времени столько боевых наград встречалось не часто, и это говорило о многом.

Приезжий оказался Ильей Григорьевичем Стариновым. Первоначально его приезд мы связали с инженерными работами, которые широко проводились в полосе армии на большую глубину. Поговаривали, что Старинов прибыл для руководства этим делом взамен Журина. Но время шло, подполковник Журин оставался на своем месте, а Старинов занимался чем-то иным, но чем именно, никто не знал. Вел он себя просто, держался с большим достоинством, охотно вступал [54] в разговор на любую тему, но никогда не касался того, ради чего приехал.

Наконец кто-то сказал, что Илья Григорьевич выполняет особые задания по руководству действиями диверсантов-подрывников в тылу врага. Тогда это было крайне нужным делом, которое пользовалось величайшим уважением: нас, фронтовиков и подпольщиков, быстро и прочно сближала общая борьба против фашизма. Старинов стал нам близким человеком — никто не спрашивал, что он делает, но все оберегали его тайну, как свою собственную.

После войны мне довелось встречаться с Ильей Григорьевичем. Как и раньше, я не задавал ему вопросов и лишь впоследствии узнал, что он действительно руководил диверсиями в тылу противника, в том числе 13 ноября 1941 года в Харькове, когда взлетел на воздух дом, где размещался ненавистный немецкий начальник гарнизона города генерал-майор фон Браун и его штаб. Подобных операций Старинов провел не одну и тем приближал день победы над врагом. Приятно сознавать, что в трудное время войны рядом с нами боролся с фашизмом скромный, но очень полезный для Родины человек.

Пришло время и нашей 56-й армии включиться в проведение затянувшейся зимней кампании. Армии предстояло подготовиться к проведению Таганрогской наступательной операции. Ее замысел и план зародились в штабе Юго-Западного направления и работали на генеральную идею окружения противника в Донбассе.

После войны в архивах я обнаружил директиву главкома Юго-Западного направления от 28 февраля 1942 г., тогда не известную ни операторам, ни мне. Возможно, не знал о ней и А. С. Олев, меня о ней не предупредивший. В директиве говорилось следующее:

«В целях лишения противника таганрогского плацдарма и занятия войсками левого крыла Южного фронта выгодного исходного положения для развития наступления в обход донбасской группировки противника с юга приказываю:

Командующему Южным фронтом подготовить и провести силами 56-й армии с приданным ей 3-м гвардейским стрелковым корпусом операцию по разгрому таганрогской группировки противника»{11}.

Далее подробно расписывались силы, привлекаемые для участия в операции, состав ударной группировки (3-й гвардейский стрелковый корпус, 30-я стрелковая дивизия и 13-я [55] стрелковая бригада с основной массой артиллерии усиления), направление главного удара — с фронта Матвеев Курган, Ивановка (западная) вдоль обоих берегов реки Миус на Таганрог. В деталях указывались оперативное построение и задачи войскам армии. Готовность наступления назначалась на 5 марта 1942 года.

На основе директивы главкома командующий войсками Южного фронта 1 марта 1942 года отдал боевое распоряжение, где задачи и срок перехода армии в наступление остались те же{12}.

2 марта меня пригласил командарм. Было заметно, что он в приподнятом настроении. Генерал достал из портфеля какие-то бумаги и с подчеркнутой торжественностью передал их мне. Это были план и боевое распоряжение фронта на проведение Таганрогской операции. Не случайно последние дни февраля генерал провел в штабе фронта, где при его участии и были разработаны эти документы. Цыганов предупредил, что никаких записей делать нельзя.

План был написан рукой начальника штаба фронта генерала Антонова. Читая, я глубоко вдумывался в содержание и запоминал то, что казалось самым важным. Однако не все было мне до конца понятно. Много лет спустя я разобрался в вопросах, которые остались без ответа тогда. Это относилось прежде всего к выбору направления главного удара. По директиве главный удар должен был наноситься вдоль берегов реки Миус в общем направлении на Таганрог. Немецкая оборона шла по западному берегу реки с севера на юг. Войскам армии предстояло сначала вклиниться в тактическую глубину противника, а затем повернуть на 90° и развивать удар на юг. При этом части 3-го гвардейского корпуса имели задачу наступать на юг западнее реки Миус, а части 30-й дивизии с 13-й бригадой — восточнее реки. Не принимались во внимание ни построение, ни глубина обороны противника, ни расположение его резервов (о которых, кстати сказать, точных сведений не было), ни необходимость захвата выгодных рубежей в глубине, то есть такие задачи, решение которых нарушило бы всю систему вражеской обороны. Главным объектом действий армии являлся город Таганрог. Это значило, что войска ударной группировки армии должны были наступать на расстояние, в 50 км, подставляя свои фланги ударам огневых средств и резервов противника. [56]

По старой командирской привычке я прежде всего взглянул на пункт о готовности наступления, чтобы прикинуть время, которое давалось войскам армии на подготовку операции. 5 марта показалось мне сроком нереальным. Я знал, что основная работа по подготовке и планированию операции в армии началась только сегодня — 2-го, а в соединениях в лучшем случае развернется только завтра — 3 марта. Между тем 3-му гвардейскому корпусу предстояло совершить марш пешим порядком из района Ростова в исходные районы, что составляло почти 100 км. Армейские соединения должны были совершить внутреннюю перегруппировку и занять исходные районы, подготовить огневые позиции, провести рекогносцировки, организовать взаимодействие во всех звеньях, сделать многое другое, в частности по тыловому обеспечению. Забегая вперед, должен сказать, что тогда времени практически не хватило никому и все делалось наспех, без соблюдения элементарных мер скрытности и маскировки, что привело к потере внезапности: враг узнал о наступлении и хорошо подготовился к отпору.

В плане и замысле операции имелись также и другие просчеты, но организаторам операции, да и всем нам они не были тогда заметны: видеть их стали главным образом после того, как наступление закончилось, и то заметили далеко не все... Потребовались время и большой опыт, прежде чем пришла зрелость командного состава оперативного звена по вопросу подготовки и ведения наступательных операций.

Пока я знакомился с документами, генерал Цыганов прохаживался по комнате, заложив руки за спину и бросая на меня нетерпеливые взгляды. Он, очевидно, ждал вопросов, но задавать их я не стал, полагая, что все утрясется. Ушел от командарма взволнованный: очень хотелось проучить зарвавшихся фашистов.

Пока я был у командарма, операторы уже готовили распоряжения войскам и необходимые расчеты по перегруппировке войск. Работа проходила в чрезвычайной спешке, отдел был похож на улей — сновали командиры, приходили и убывали на места офицеры связи и посыльные, на телеграфе творилось что-то неописуемое. Радиостанции между тем молчали, чтобы не дать возможности врагу определить по усиленному радиообмену нашу подготовку к наступлению.

Я хорошо понимал состояние операторов, потому что сам чувствовал, как мало осталось времени войскам до начала наступления. Куда лучше было, когда мы с Резниковым работали в паре, теперь же мне нужно было одному справиться с потоком разнохарактерных мероприятий: контролировать [57] готовность войск, проверять выполнение требований директивы Ставки о действиях ударными группировками и проведении артиллерийского наступления, которого пока что никто себе конкретно не представлял, надо было ехать в дивизии и бригады, как-то изловчиться, чтобы все время поддерживать деловые контакты со штабом армии.

На закате дня я выехал в Политотдельское, небольшой населенный пункт, где размещался штаб 30-й стрелковой дивизии, входившей в состав ударной группировки армии. Комдив полковник С. К. Потехин как раз собирался на рекогносцировку. Кроме меня, начальника разведки и самого Потехина, никто к ней не привлекался.

Я спросил комдива, почему едем только втроем, где еще другие начальники, командиры полков, как будет организовано взаимодействие.

— Место открытое, — сказал Потехин, — немец сразу засечет и не даст работать... Сначала мне самому надо все посмотреть, а потом поставлю задачи на наступление командирам полков. Они в свою очередь проведут рекогносцировки.

К наблюдательному пункту одного из батальонов на переднем крае обороны дивизии мы подъехали уже глубокой ночью. Стоял сильный мороз, светила полная луна. На фронте было тихо, изредка раздавались короткие автоматные и раскатистые пулеметные очереди, да кое-где слышались разрывы мин. С переднего края противника, смутно просматриваемого с высоты 64,1, где был оборудован НП, то и дело взмывали вверх осветительные ракеты. Они ярко вспыхивали и, падая, медленно гасли над покрытой снегом степью.

Встретивший нас командир батальона коротко доложил комдиву обстановку и провел в крохотную землянку. Потехин, входивший первым, закашлялся, глотнув густой копоти, висевшей в помещении от горевшего вместо лампы немецкого телефонного провода. Разместились у горячей печурки. Времени до рассвета осталось немного, и мы коротали его в разговорах о событиях на фронте. Провод погасили, дышать стало легче, хотя землянка была полна теперь дыма табачного...

На заре комдив и начальник разведки, застегнув полушубки, забрались в небольшой окопчик, глубиной по пояс, отрытый на вершине высоты. Туда с трудом вмещалось два человека. Моя очередь пришла, когда день был в полном разгаре. Хода сообщения к окопу не было, и нам с комбатом пришлось туда добираться броском. [58]

После темной землянки глаза с трудом привыкали к ослепительному блеску под солнцем открывшейся нам обледенелой равнины. Все переливалось, искрилось...

Комбат показал мне передний край противника, который проходил по выгодным командным высотам крутого противоположного берега Миуса. В глубину вражеская оборона не просматривалась. Постепенно я стал различать неясные линии траншей и темные пятна — амбразуры молчавших до поры до времени огневых точек противника.

Рекогносцировка помогла уточнить расположение огневых средств противника, ранее нанесенных на схему, и убедиться, что местность вполне доступна для наступления пехоты и танков.

Вторая рекогносцировка в полосе наступления 30-й дивизии была на другом участке. К ней привлекалось больше участников, в том числе и командир батальона 63-й танковой бригады, прибывшей к нам из-под Тихвина. На этот раз мы вышли в балку в районе хутора Сивоплясов. За балкой по гребню проходил наш передний край, а еще западнее располагались невидимые из балки позиции противника. Полковник Потехин показал на местности расположение своих войск и противника, направление атаки. Длина балки была более километра, и по ней танки могли незаметно для противника выдвинуться и развернуться для атаки.

Я спросил командира танкового батальона, майора Сапельникова, как он думает организовать атаку. Меня волновал вопрос о порядке прохода танков через боевые порядки пехоты и взаимодействие в ходе совместной атаки. Он ответил, что при встречах с командирами подразделений эти вопросы будут обсуждаться и уточняться. Будучи в прошлом командиром кавалерии, я хорошо знал перестроение частей конницы из колонн в боевые порядки для атаки. Здесь местность вполне позволяла применить этот принцип для танкового батальона. Моя рекомендация заключалась в следующем: выставить на флангах участка атаки батальона условные ориентиры или маяки, рассчитать длину кильватерной колонны батальона. Головной танк, дойдя до дальнего маяка, подаст условный сигнал, батальон поворачивает налево, поднимается на гребень балки, через подготовленные проходы преодолевает передний край и заграждения нашей обороны и развернутым строем совместно с пехотой атакует передний край обороны противника. Однако результаты боя показали, что были допущены существенные просчеты. Вопросами подготовки танков к бою и организацией взаимодействия их с пехотой и с артиллерией ни в штабе армии, [59] ни в штабе дивизии не занимались. Командир танковой бригады остался в стороне и в организации боя участия не принимал, а командир танкового батальона решил все сделать по-своему.

В ночь перед наступлением я пришел на наблюдательный пункт командира 30-й дивизии на хуторе Сивоплясов, где сохранилось несколько полуразрушенных саманных домиков. Для укрытия использовался погреб метра полтора глубиной с саманным куполом до метра высотой. Никакие перекрытия не защищали от снарядов. В погребе стоял полевой телефон. Что-либо увидеть из погреба было невозможно. Расположение своих войск и противника не просматривалось. Противник тоже не мог непосредственно наблюдать наш НП, но, судя по огневым налетам его артиллерии, какие-то предположения у него были.

При 3-м гвардейском корпусе офицером Генерального штаба был капитан З. Н. Приходько. До начала операции мы с ним несколько раз встречались и условились, где будем находиться и какие вопросы изучать в первую очередь.

8 марта в 5 часов началась наша артиллерийская подготовка. В 6.30 ударная группировка армии перешла в наступление. Развивалось оно неравномерно. Части 339-й стрелковой дивизии переправились по льду через Миус, но встретили сильное огневое сопротивление и за день продвинулись всего на 300–400 м. Успешнее действовали войска 3-го гвардейского стрелкового корпуса. Особенно геройски сражались морские бригады. В бескозырках и черных бушлатах, моряки стремительно атаковали и быстро продвинулись вперед. Над полем боя из края в край, то затихая, то разгораясь, раздавалось громогласное «ура» и «полундра». Ни ураганный огонь противника, ни потери не останавливали героев: они шли вперед, сокрушая все, что попадалось на пути. Атаки моряков наводили ужас на врага. К 14 часам подразделения 76-й бригады капитана 1 ранга Б. А. Апостоли продвинулись вперед до 5 км, захватили Степановский, Грунтовский и северо-восточные скаты высоты 101,0. Подразделения соседней 68-й бригады в свою очередь ворвались на эту высоту, но закрепиться не смогли: сильный огонь артиллерии и контратаки пехоты, а затем и подошедших танков противника заставили их откатиться назад.

2-я гвардейская дивизия за день упорного боя вышла на северную окраину Панченко и в устье балки Паровая. Противник неоднократно контратаковал и удержал основную позицию. [60]

Полки 30-й стрелковой дивизии атаковали не сразу после артиллерийской подготовки, а промедлили и с трудом стали продвигаться вперед. Под жестоким огнем противника некоторым подразделениям все же удалось захватить первые траншеи врага. Траншеи оказались пристреляны немецкой артиллерией, которая не была подавлена нашим огнем. Поэтому на тех, кто занял траншеи, обрушился огненный шквал, и захваченный рубеж пришлось оставить. 347-я дивизия успеха не имела и осталась на исходном положении.

Когда началось наступление, я не мог усидеть в погребке, вышел на поверхность и пошел вперед, чтобы увидеть атаку. Навстречу мне брели одиночки и группы раненых — первый признак начавшегося наступления. Шел ожесточенный обстрел наших позиций артиллерией и минометами противника, но мне удалось найти такое место, откуда была видна часть поля с перебегающими группами бойцов подразделений 30-й стрелковой дивизии, среди которых то и дело рвались снаряды и мины. Местность была очень неровной, и группы атакующих то появлялись, то скрывались из глаз, а потом вовсе исчезли. Наша и немецкая артиллерия продолжали вести интенсивный огонь. Вдалеке справа черными строчками виднелись наступающие морские пехотинцы. Здесь по общему гулу близкой и далекой канонады, стрельбы и характерному шуму чувствовалось огромное напряжение боя. Вернувшись на наблюдательный пункт дивизии, я узнал, что полкам удалось захватить отдельные участки первой вражеской траншеи на крутом берегу Миуса, но заплатили они за это дорогой ценой.

Все тогда с нетерпением ждали атаки наших танков. Но она почему-то задерживалась. А время шло... Наступал вечер, и только теперь по балке быстро прошли танки. Люки машин были закрыты. Танки миновали лощину и скрылись. Такого маневра никто от них не ожидал.

Через некоторое время показался танк, идущий обратным курсом. Не спускаясь в балку, он повернул и медленно двинулся в сторону противника. Вдруг на танке блеснула вспышка, он вздрогнул и остановился, густая струя дыма поднялась вверх. Сзади выдвигались другие танки. Они стали развертываться вправо и влево, но в считанные секунды противник поджег еще четыре танка, не допустив их к своему переднему краю. Остальные, подходившие из глубины, остановились в балке. Атака, которую так ждали, была сорвана. Это был жестокий урок для всех нас, война ошибок не прощала: противотанковые средства противника не были [61] подавлены, организованной атаки танков совместно с пехотой и при поддержке артиллерии не получилось. Вскоре выяснилось, что командир танкового батальона начал выдвижение на исходные позиции с закрытыми люками, потерял ориентировку и вывел танки на основные позиции своей полковой артиллерии. Артиллеристы рассказали, что им стоило больших трудов остановить разгоряченных танкистов. Разобравшись в ошибке, командир батальона повернул головную роту в сторону противника.

Удрученный всем виденным, я пытался разобраться в причинах неудачи операции, осмыслить наши ошибки. Основная надежда командования возлагалась на морские бригады 3-го гвардейского корпуса. И не случайно: самоотверженные и храбрые там были люди. Однако операция показала, что моряков не следовало вводить в бой, а надо было сначала терпеливо научить, как его вести.

Первый день нашего наступления заканчивался... К вечеру противник ввел в бой группы танков по 8–11 машин, за которыми шли автоматчики. Под их ударами, не имея противотанковых средств, наши войска отошли на исходные позиции. Войска ударной группировки армии понесли большие потери, не достигнув заметных результатов.

Второй, а за ним и третий день операции, 9 и 10 марта, войска армии продолжали наступление. Успеха не было, хотя бойцы дрались геройски. Наступление, как тогда принято было говорить, захлебнулось.

На третий день наступления приехал на хутор Сивоплясов начальник политотдела армии бригадный комиссар Н. В. Емельянов. Мы пошли с ним на те точки, с которых что-то можно было увидеть. Бой шел, но продвижения нашей пехоты не было. Я рассказал ему, что атака пехоты в первый день была запоздалой и успеха фактически не принесла. Разыскали мы наблюдательный пункт 71-го стрелкового полка. Это была крошечная землянка с накатом из тонких бревен. Из-за тесноты мы не смогли войти. Командира полка не было, он заболел, а управлял боем начальник штаба капитан И. М. Ковалев, человек саженного роста, как-то умудрившийся вместиться в землянку. Веселый по натуре человек, он был сейчас не в настроении: очень больно переживал неудачу наступления и то, что потери в батальонах были большие. Ковалева то и дело отрывали от разговора с нами вызовы полевого телефона; и без разговора было ясно, что успеха нет и ожидать его нельзя.

Мы с Емельяновым направились к командиру дивизии. Долго беседовали. Многие причины наших неудач мы уже [62] знали, но до корня их, как нам тогда показалось, мы еще не докопались: необходимо было время и исчерпывающая информация.

Слабость морских бригад состояла, например, в том, что моряки не признавали тактики пехоты, презирали самоокапывание и правила маскировки. Они несли большие потери от огня пулеметов, минометов и артиллерии противника. Противотанковых средств в частях корпуса имелось мало, а в боевых порядках наступающих их и вовсе не было.

Враг этим воспользовался и бросил против моряков несколько танков. Этого оказалось достаточно, чтобы к исходу первого дня полностью восстановить положение своей обороны, а войска корпуса с большими потерями оттеснить в исходное положение.

Героизм бойцов морских бригад был выше всяких похвал. Мне рассказали, что один матрос вскочил на немецкий танк. Он согнул пулемет, но с пушкой сделать ничего не мог и, улучив удобный момент, спрыгнул с танка. Многие моряки встречали атаку немецких танков стоя, стреляя навскидку из винтовок и автоматов по смотровым щелям. На наших глазах эти безумные смельчаки были поражены огнем либо гибли под гусеницами. Сломить боевой дух этих людей врагу не удалось, они геройски умирали, но не отступали и не сдавались.

Как только получили директиву фронта о прекращении наступления, я выехал в штаб армии и вместе с капитаном З. Н. Приходько за ночь подготовил доклад о проведенной операции. Отправили его в три адреса: в Генеральный штаб, в штаб Южного фронта и старшему офицеру Генерального штаба полковнику А. С. Олеву. Утром перед отправкой доклада я зашел к генералу Цыганову и дал прочесть все, что мы написали. Командарм был очень утомлен. Он молча просмотрел доклад, не высказав никаких замечаний.

Всех причин неудачного наступления мы, естественно, вскрыть тогда не могли. Однако главная мысль о том, что готовилось оно поспешно, не все мероприятия были достаточно завершены, что не хватало оружия, в докладе была подчеркнута вполне определенно, причем мы считали, что ответственность за такую подготовку операции должен нести фронт.

Отправив документ, мы с Приходько включились в подготовку повторной операции, которая была назначена на 13 марта. Я сразу же выехал в войска и понял, что к этому сроку подготовка наступления не будет закончена, в частности, не успевали организовать взаимодействия сил и средств [63] на местности. О состоянии готовности 13-й стрелковой бригады я доложил Цыганову. Доклад проходил не гладко: командарм был явно недоволен и с видимой нервозностью слушал меня, однако согласился, что начинать наступление нецелесообразно.

Вторая Таганрогская операция началась 14 марта 1942 года. После артиллерийской подготовки пехота перешла в наступление. Бои продолжались весь день, но существенных результатов не принесли, хотя и в этот раз бойцы вели себя геройски и совершили немало подвигов.

В полосе наступления 3-го гвардейского корпуса были введены в бой подразделения 63-й танковой бригады. Одну группу танков возглавил Герой Советского Союза капитан М. В. Юдин, удостоенный этого звания за дерзкие рейды по тылам франкистов в боях в Испании. Преодолев проволочные заграждения, танкисты атаковали противника и начали давить огневые точки. Несколько танков было подбито, но остальные с выходом на высоту 82,8 повернули на юг и ринулись в глубину обороны. Радиосвязь с ними прекратилась. Наступил полдень, танки не возвращались. По словам пленных, танки держали курс на Таганрог и одному из них удалось достигнуть окраины города.

Но никто не вернулся назад. Вероятно, все они героически погибли, а как и где это произошло, мы так и не узнали.

20 марта 1942 года поступил вызов в Генеральный штаб, и через день я выехал в Москву. Всю дорогу в Москву меня не оставляла мысль о неудаче наступления на Таганрог. На душе было тяжко. Хотя советское Верховное Главнокомандование справедливо требовало не распылять силы, наступать ударными группировками, использовать войска в тесном взаимодействии, мы все-таки еще не научились наступать. На практике в нашей армии вышло так, что ударную группировку создали формально, и восемь соединений (четыре дивизии и четыре стрелковые бригады), входивших в состав главных сил, наступали на непомерно широком фронте — в 34 км. И это тогда, когда вся полоса армии достигала 85 км! Удар на столь обширном фронте привел к распылению сил и средств, не позволил создать плотности, которые гарантировали бы необходимое превосходство над противником.

Не лучше обстояло дело и с взаимодействием войск, с артиллерийским наступлением. Вспоминалось, как я пытался проверить готовность двух морских бригад и прибыл в их штабы за два дня до назначенного срока. Ни командиры, ни работники штабов не знали, как составляется плановая [64] таблица боя, которая, правда на бумаге, выражает то, что ожидается в действительности, определяет основы взаимодействия реальных сил и средств на всех этапах боевых действий. Пришлось мне помочь операторам, сесть и совместно с ними разработать этот документ.

Совсем плохо было и с артиллерийским наступлением. Оно фактически не проводилось, поскольку сами специалисты пока что терялись в догадках, как его организовать. Да и плотности артиллерии были крайне недостаточны для прорыва прочной обороны, какой была укрепленная полоса противника на рубеже реки Миус. Хорошо помнилось, что наивысшая артиллерийская плотность на главном направлении 3-го гвардейского корпуса была всего 25 орудий и минометов на один километр фронта наступления. В других соединениях артиллерии было еще меньше.

По дороге в Москву я анализировал, разумеется, ошибки, которые мы в 56-й армии вскрыли непосредственно в ходе наступления на Таганрог. Выражались они, в частности, в распылении танков. Нашей армии была придана тогда 63-я танковая бригада, насчитывающая 46 боевых машин, из них KB — 10, Т-34–16, Т-60–20. Участвовать в бою могли только средние и тяжелые танки KB и Т-34, способные противостоять гитлеровским пушкам, их насчитывалось, таким образом, 26 единиц.

Как же следовало поступить мне, офицеру Генерального штаба, когда буду в Москве, как доложить об этом начальнику группы и нужно ли это делать? Подумалось: нужно и должно, а докладывать так, как учили с первого дня прихода в Генеральный штаб: что видел сам, как было на самом деле...

Перед моим отъездом в Москву в армию прибыли два офицера Генерального штаба: старший лейтенант С. М. Сериков и капитан И. М. Гусев. Сериков, по образованию агроном, был призван в армию в начале войны. Гусев — участник боев на реке Халхин-Гол, отличился там, был награжден орденом Красного Знамени. С начала войны командовал батальоном и полком. Оба были ранены и после излечения направлены на службу в Генеральный штаб. Они прибыли с назначениями на должности офицеров Генштаба: Сериков — в 30-ю дивизию, Гусев — в 3-й гвардейский стрелковый корпус. Поскольку в корпусе уже был офицер Генштаба — капитан З. Н. Приходько, то Гусев пробыл в корпусе очень недолго, получил новое назначение и уехал.

С Сериковым я работал недолго, однако за это короткое время он показал себя хорошо, быстро вошел в контакт с [65] командованием дивизии и полков, со штабами. Выполняя задания Генерального штаба (их персонально посылали каждому офицеру Генштаба), он составлял доклады и донесения и, кроме того, обычно информировал меня. С ним мы часто встречались, обсуждали различные текущие вопросы службы, в том числе и порядок выполнения того или иного конкретного задания.

* * *

На поездку в Москву я возлагал и другие надежды. В памяти была свежа обстановка в группе офицеров Генерального штаба в ноябре — декабре 1941 года, накануне и в ходе контрнаступления советских войск под Москвой. Тогда жизнь здесь била ключом, и теперь я рассчитывал не только разобраться во всем, что происходило, понять причины безрезультатных частных операций на Юго-Западном направлении, определить, что в нашей работе хорошо, а что плохо. Главное же заключалось в том, чтобы узнать, что нас ожидает летом, к чему мы должны быть готовы.

Поезд приближался к столице в предрассветной мгле. Волнуясь, я всматривался в пробегавшие за окном леса и дачные места с потемневшими от мартовских оттепелей дорогами. Платформы пригородных станций — без единого огонька, пассажиров, торопившихся на работу, было мало.

Москва оставалась еще прифронтовым городом, хотя изменения были в лучшую сторону. Столичная область была полностью очищена от немецких оккупантов. Только изредка авиация противника производила налеты, почти безрезультатные: воины ПВО отгоняли вражеские самолеты. И сегодня, когда наш поезд медленно подошел к перрону Курского вокзала, была объявлена воздушная тревога. Самолетов противника не было видно, бой с ними шел где-то на дальних подступах к городу. Издалека слышались залпы зениток, на горизонте наблюдались высокие разрывы снарядов. Печать войны оставалась: прохожих на улицах было мало, в скверах дремали аэростаты воздушного заграждения, а с наступлением темноты в городе становилось совсем безлюдно.

В Генеральном штабе, после того как отгремели бои на подступах к Москве, стало как-то тихо. То же было и в группе офицеров, где многое переменилось. Я представился уже не А. Г. Королеву, а новому комиссару группы С. Н. Лебедеву и был готов подробно доложить ему обстановку и ход боевых действий в полосе 56-й армии: как и Королев, Лебедев по совместительству исполнял также обязанности начальника группы. [66]

Комиссар подробно стал расспрашивать меня, где бывал и что делал в различных условиях обстановки. Я докладывал и те положения, которые могли вызвать сомнения, подтверждал записями из дневника, где подробно, за каждый день было записано, где бывал, что делал, с кем встречался, выводы и впечатления.

— Тогда мне, вероятно, надо встретиться с начальником направления Южного фронта, — сказал я комиссару.

Встреча состоялась не с начальником направления полковником Я. А. Куцевым, а с его заместителем полковником М. Р. Мазаловым. Разговаривали мы в коридоре. По натуре полковник оказался человеком черствым и большим скептиком. Разговор шел сухо, вел его он в назидательном тоне. Скоро стало ясно, что ход и результаты боевых действий 56-й армии Мазалова мало интересуют. Он дал понять, что события на Южном фронте знает хорошо и не нуждается в деталях.

Мне хотелось рассказать, что нас волнует и тревожит, посоветоваться, получить объективную оценку нашей информации, заручиться поддержкой. Взамен этого встретил равнодушие и непонимание. Спрашивать о перспективах летней кампании было бесполезно. На том беседа закончилась. Мы сухо простились и разошлись каждый в свою сторону коридора.

Погруженный в эти мысли, я машинально миновал коридор операторов и оказался перед кабинетом комиссара группы С. Н. Лебедева. Он тотчас же принял меня, внимательно выслушал. Чуткий человек, как я убедился, был наш комиссар. Он много помогал офицерам группы и немало сделал, чтобы облегчить положение наших семей в эвакуации.

Итак, С. Н. Лебедев внимательно меня выслушал и посоветовал не придавать особого значения беседе с Мазаловым, тем более его выводам и оценкам. Что же касается командования Генерального штаба, то, по словам Лебедева, оно своих взглядов на роль и задачи офицеров Генштаба в действующей армии не меняло. На группу офицеров по-прежнему возлагаются большие задачи. В заключение беседы Сергей Николаевич сказал, что перед возвращением в 56-ю армию мне разрешен краткосрочный отпуск для поездки к семье в Пензенскую область.

* * *

К маю 1942 года враг продолжал удерживать огромную территорию Советского государства и делал все возможное, чтобы утвердить там свои фашистские порядки. Фронт пересекал [67] с севера на юг Карелию, смыкался блокадным кольцом вокруг мужественного Ленинграда, проходил на Старую Руссу, круто выступал на запад до Великих Лук, вновь удалялся на восток в районе Ржева и Вязьмы, опасно угрожая Москве. Затем он шел через центральные области страны восточнее Орла и Курска, опускался к Изюму, где войскам нашего Юго-Западного направления удалось создать так называемый барвенковский выступ, рассекал Донбасс и по реке Миус доходил до Азовского моря. В Крыму героически сражался Севастополь и наши войска стояли на Керченском полуострове.

При выполнении заданий по контролю за состоянием войск и обороны армии и района Ростова, в процессе общения с работниками штаба армии, особенно операторами и разведчиками, командованием армии, ее соединений и частей, а также со старшим офицером Генштаба при штабе Южного фронта полковником А. С. Олевым у меня накапливались вполне надежные данные по обстановке далеко за пределами армейской полосы обороны. Было известно, например, что в районах Гомеля, Кременчуга, Кировограда, Днепропетровска накапливаются крупные резервы противника. В составе их было много танкистов, которые ждали новую материальную часть из Германии. В районе Полтавы отмечалось появление почти 3,5 тыс. немецких танкистов. Конечно, эти резервы не могли миновать Юго-Западного направления, а часть их — и полосы нашего Южного фронта: ведь нефть Кавказа была целью захватнических устремлений гитлеровцев уже в минувшем году.

Для меня настала пора напряженной работы по выполнению многочисленных заданий Генштаба, касающихся прежде всего построения обороны армии, причем параллельно подлежали проверке организация противотанковой обороны, обеспечение флангов и стыков, вопросы скрытности и маскировки, организация противохимической защиты войск, оборудование пунктов управления, их маскировка, организация устойчивой и непрерывной связи штаба армии с войсками, оборудование и маскировка узлов связи и другие вопросы. Выполнение заданий было связано с пребыванием в войсках, постоянными поездками и в основном с ночной работой на переднем крае обороны.

В результате больших усилий войск и командования полевая оборона 56-й армии к лету 1942 года была организована в два эшелона, причем в первом эшелоне располагались три стрелковые дивизии (31, 339, 30-я) и одна стрелковая [68] бригада (16-я). Две из этих дивизий в свою очередь имели двухэшелонный боевой порядок.

Во втором эшелоне армии развернулся 3-й гвардейский стрелковый корпус на оборудованном рубеже в 15–20 км от переднего края.

Фланги и стыки соединений были обеспечены огнем, минновзрывными заграждениями, подготовленными контратаками, а стык с правым соседом — 18-й армией и контрударом 3-го корпуса.

В. В. Цыганов и здесь проявил стремление вести оборону активно. В целом полевая оборона армии рассматривалась как вполне устойчивая, тем более что на подступах к Ростову в течение зимы был создан сильный оборонительный обвод из двух поясов. Там развернулись своеобразные соединения — два укрепленных района.

Таким образом, на каждом из обоих вероятных направлений наступления противника — шахтинском и ростовском была создана глубоко эшелонированная оборона, и они, эти направления, прикрывались достаточно надежно.

Все это пришлось в деталях проверять и результаты проверок докладывать Генштабу. Противник вел себя весьма настороженно и подвергал нас ожесточенному артиллерийско-минометному обстрелу даже при передвижении небольшими группами. Запомнился один такой эпизод во время проверки состояния обороны правофлангового 117-го полка 31-й стрелковой дивизии, оборонявшейся в свою очередь на правом фланге первого эшелона армии.

Мы с командиром полка днем просмотрели штабную документацию, оборонительные позиции второго эшелона полка, организацию огня и противотанковой обороны. С наступлением сумерек двинулись на передний край. Наш путь пролегал через маленький городок Куйбышево. до войны кипевший жизнью. А теперь мы шли по темным улицам, где не было, кроме нас, ни единой человеческой души. Взошла луна, и неживой городок смотрел пустыми глазницами окон, да глухо отдавалось эхо наших шагов...

Когда мы выходили из лабиринта улиц на северную окраину города, внезапно начался сильный обстрел. Противник вел огонь из орудий, минометов и стрелкового оружия по участку полка и стыку с соседом справа. Огонь все усиливался. Разрывы снарядов и мин приближались к нам. Земля содрогалась. Мы продолжали путь... Канонада стихла так же неожиданно, как и началась.

Нас встретил командир батальона и доложил, что противник в течение семнадцати минут вел шквальный огонь, потери [69] батальона уточнялись. Затем комбат рассказал, что разведгруппа соседней дивизии 18-й армии была обнаружена противником в лощине, разделяющей две армии, и это явилось поводом для яростного обстрела.

Оборона 117-го стрелкового полка, а также обеспечение правого фланга армии и стыка с соседом были организованы правильно, документация составлена хорошо. Личный состав находился на своих местах, твердо знал свои задачи.

Поблагодарив командира полка, я поехал за Дон с целью проверить положение на левом фланге армии. Сразу же за мостом увидел подготовленную и занятую войсками оборону. Здесь располагался батальон 91-й стрелковой дивизии, входившей в 51-ю армию Северо-Кавказского фронта. Это было приятным открытием. Командир батальона доложил о задаче и сообщил мне, какую полосу обороны занимает дивизия. Тыл нашей армии был надежно прикрыт.

Я побывал и в городе Азове, в штабе Азовской военной флотилии, уточнил ряд вопросов по обеспечению фланга армии с моря, осмотрел отрытые вокруг города оборонительные сооружения. Траншей и окопов было много, но войск не было. Пока в этом не было ничего опасного, так как линия фронта отстояла далеко. Однако подумалось: почему же до сих пор не изменилась наша левая разграничительная линия? Ведь войска 51-й армии обороняются у нас в тылу. Гораздо разумнее на них возложить ответственность и за дельту Дона, и за все то, что находится за Доном, к югу от Ростова.

Возвратившись в армию, сел за доклад о проверке обороны и состоянии обеспечения флангов и стыков армии, сделал вывод о необходимости изменить левую разграничительную линию и определил новую, наиболее целесообразную. Обосновал предложение наличием на левом берегу Дона войск Северо-Кавказского фронта, которые сейчас не имеют соприкосновения с противником.

Выполняя задания Генерального штаба, я составлял доклады и посылал их в два адреса: в Генштаб и старшему офицеру фронта. Никаких замечаний я по ним не получал. А после отправки последнего, примерно через неделю, я прочитал в оперативном отделе полученное из штаба фронта распоряжение, которым согласно указаниям Генерального штаба менялась левая разграничительная линия армии именно так, как было предложено мною. На этот раз предложение не осталось без внимания.

В ночь на 9 мая в оперативный отдел поступила информация о том, что на Керченском полуострове идут ожесточенные [70] бои с противником, который днем раньше нанес внезапный удар и стал быстро продвигаться вперед в сторону города Керчь, опрокидывая советские войска. Вскоре мы узнали, что три армии фронта — 44, 47 и 51-я — не смогли отразить удары врага и вынуждены отступать к Керченскому проливу.

Беда, как говорят, не приходит одна. 12 мая войска Юго-Западного фронта перешли в наступление на харьковском направлении. Удар наносился ограниченными силами — одной армией и одной армейской группой. Прямой оперативной связи с неудачей Крымского фронта на Керченском полуострове он не имел. События в этих далеко удаленных друг от друга районах развертывались самостоятельно и взаимовлияния на исход боевых действий оказать не могли.

В штабе нашей армии тема для разговоров была теперь только одна — наступление на Харьков. Чувствовалась затаенная большая тревога: все хорошо знали, что в ходе зимних и весенних операций войска Юго-Западного и Южного фронтов израсходовали много сил и средств, а восстановить их не успели.

В те тревожные дни временно исполнявший обязанности начальника Генштаба генерал А. М. Василевский дважды, 17 и 18 мая, докладывал Верховному Главнокомандующему о необходимости немедленного прекращения наступления войск Юго-Западного фронта в связи с явной угрозой их окружения. Но И. В. Сталин отклонил разумные предложения, поскольку Военный совет Юго-Западного фронта заверил его, что наступление идет успешно, его не следует останавливать, а для отражения удара противника из района Краматорска они примут надлежащие меры. Во второй половине 19 мая главком отдал приказ остановить наступление и стал принимать меры к отражению опасности. Но было уже поздно. Из окружения удалось вырваться только небольшой части наших сил. В опубликованной сводке Совинформбюро было сказано, что число пропавших без вести составляет 73 тыс. человек. Потребовались большие усилия двух фронтов, чтобы спешно закрыть образованную в нашей обороне большую брешь.

С нарастающей тревогой следили мы за событиями в Крыму. Обстановка здесь развивалась трагично. 19 мая противник захватил Керчь, а 21 мая — весь Керченский полуостров, кроме узкой полосы восточнее Керчи, откуда войска Крымского фронта пытались переправиться на Таманский полуостров. Средств и времени для организованной [71] переправы столь огромной массы войск, боевой техники и транспорта через Керченский пролив (наименьшая ширина его составляет 4 км) не было. Авиация врага непрерывно бомбила, нарушая эвакуацию. Удалось переправить 120 тыс. человек, в том числе свыше 23 тыс. раненых.

Развязав себе руки на Керченском полуострове, гитлеровское командование в июне всей мощью обрушилось на героический Севастополь, продолжавший оборону. Жестокие бои длились почти месяц. 2 июля 1942 года после 250-дневной осады Севастополь пал. Крым полностью оказался в руках врага.

Итоги майских событий были крайне неутешительными. Мы, находившиеся на южном крыле советско-германского фронта, это быстро почувствовали. Противник, захватив Крым, высвобождал здесь войска 11-й армии в составе трех армейских корпусов и крупные силы авиации. Можно было ждать эти силы непосредственно у нас.

Поражение советских войск под Харьковом дало врагу возможность улучшить условия для подготовки войск группы армий «Юг» к действиям в летней кампании. Левое крыло нашего стратегического фронта было существенно ослаблено.

* * *

Дела оперативного отдела штаба армии отражали все, что происходило в войсках и полевом управлении армии. Каждый день многократно я бывал здесь: узнавал, что происходило на фронте, какие оперативные документы поступили из вышестоящих инстанций, какие приняты решения и многое другое из того, чем живут войска.

К лету 1942 года операторы приобрели немалый профессиональный опыт. Они стали не просто исполнителями воли командования, а творческим органом управления войсками. Командиры-операторы рассуждали и мыслили широко и с большим знанием дела, могли предложить командованию собственные, причем хорошо обоснованные, варианты действий.

Стабильно оставались в отделе капитаны Ф. П. Тимченко, П. И. Брыкин и А. X. Кобылко, с которыми у меня был постоянный контакт и дружба. Вспоминается, что Тимченко после боев под Таганрогом спросил, каково мое мнение о боевых порядках стрелковых войск в наступлении. Вопрос волновал всех, поскольку боевые порядки в ходе наступления показали свою несостоятельность: они были неудобны в атаке и вели к большим потерям. Операторы считали, что [72] эти боевые порядки следует менять, но ничего пока не могли предложить взамен.

В ходе беседы по этому вопросу выяснилось, что более целесообразно было бы строить боевые порядки в цепь и в линию, которые обеспечивали и одновременность атаки подразделения, и наибольшее участие в ней огневых средств. Боевой порядок части, а тем более соединения мог предусматривать несколько таких цепей и позволял атаковать полосу обороны противника, состоящую из нескольких позиций. При таком боевом порядке, как нам представлялось тогда, подразделения должны были нести потери значительно меньшие, чем в групповых боевых порядках. Слабость же этого боевого порядка, по нашему мнению, заключалась в том, что у нас было тогда мало артиллерии и танков. Не было огневых средств, чтобы создать огневой вал, за которым могли бы следовать атакующие цепи пехоты при прорыве обороны противника. Таков один из примеров творческого отношения моих фронтовых товарищей — операторов к своей работе. В конце беседы Тимченко сказал, что командир 3-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-майор А. З. Акименко решительно высказался за построение войск для атаки в цепь и линию цепей.

Были примеры высокого мастерства операторов и иного рода. Однажды, например, капитан А. X. Кобылко показал мне сделанную им карту обстановки армии. Я залюбовался, хотя и видел в академии немало отличных примеров военной графики. Капитан, кроме обычных элементов обстановки и положения войск, отобразил данные по соотношению сил и средств сторон, сделав таблицы и расчеты. Каждое положение войск было красиво подчеркнуто тонкими цветовыми оттенками.

28 июня была получена информация, что враг перешел в наступление в полосе Брянского, а 30 июня — против Юго-Западного фронта. Его войска быстро продвигались вперед, действуя мощными танковыми и моторизованными группировками. Всем ясно было, что начались решающие операции летней кампании 1942 года.

Через неделю возникла угроза тылу не только Юго-Западного, но и нашего Южного фронта, поскольку 6-я немецкая армия стала развивать наступление, захватив Острогожск, в южном направлении. Ставка приказала отвести правое крыло Южного фронта из Донбасса, чтобы оно могло во взаимодействии с частью сил Северо-Кавказского фронта организовать оборону по левому берегу Дона от Верхне-Курмоярской до Багаевской (50 километров восточнее [73] Ростова) и далее по оборонительному рубежу, подготовленному на северных подступах к Ростову. Правда, войскам нашей 56-й армии приказывалось пока оборонять старый рубеж на реке Миус.

Все пришло в движение, и у нас в 56-й армии тоже начались серьезные изменения в составе и группировке войск. Управление 3-го гвардейского корпуса и основные его силы ушли в распоряжение командующего фронтом. Вследствие этого армия лишилась второго эшелона — надежной опоры обороны. В резерве армии осталась только 81-я стрелковая бригада. В степи, при широкой полосе обороны армии, такого резерва было явно недостаточно.

Произошли изменения и в руководстве армии. Генерала В. В. Цыганова отозвали в распоряжение Главкома Юго-Западного направления, а на должность командующего армией был назначен генерал-майор А. И. Рыжов, который в течение двух недель до этого командовал 3-м гвардейским корпусом. Это произошло накануне немецкого наступления, и вся тяжесть невероятно сложной обстановки, возникшей вскоре в армии, обрушилась на его плечи.

Общаясь с операторами, я много познавал, получал материалы и данные для размышлений, оценок и обобщений. Операторы делились этими материалами охотно и щедро. Конечно, и я не оставался в долгу: часто бывая в войсках, накапливал данные, которые не всегда точно отражались в сводках и донесениях соединений. Это касалось начертания линии фронта, построения войск, расположения огневых средств, пунктов управления и многих других вопросов. Содружество наше было теплым и доверительным, по-фронтовому крепким.

С приходом в отдел майора Н. А. Соловейкина мои контакты с операторами стали еще теснее. Обладая незаурядными способностями, Николай Соловейкин вскоре стал заместителем, а войну закончил начальником оперативного отдела 18-й армии. Он был не только сильным и мыслящим оператором, но и чудесным товарищем. Жили мы с ним вместе. И часто в предрассветные часы, когда я приезжал из войск, а он приходил из отдела, мы вели беседы, анализировали новые данные обстановки, определяли возможные пути решения назревающих новых задач. О многом мы тогда говорили с ним, пытаясь найти наилучшие пути решения поставленных командованием задач.

* * *

В середине июля из группы офицеров Генерального штаба в 56-ю армию прибыл подполковник А. А. Васьковский. [74]

Ознакомившись с моей работой, Васьковский решил побывать на одном из участков фронта. Я порекомендовал поехать в правофланговую 31-ю стрелковую дивизию. В штабе дивизии мы ознакомились с данными обстановки, а затем вышли к переднему краю на стык с 18-й армией и отсюда позвонили по телефону командиру соседней справа 395-й стрелковой дивизии полковнику А. И. Петраковскому. Он сказал, что наблюдение усилено, но ничего существенно нового в поведении противника пока не обнаружено. Не наблюдалось изменений в поведении противника и в полосе нашей 56-й армии.

На следующий день Васьковский должен был ехать в штаб фронта в Каменск-Шахтинский. Договорились ехать вместе, чтобы разобраться с обстановкой на правом крыле фронта, где войска продолжали планомерно отходить. Путь был не близкий, около 200 км. Ехали быстро и достигли железнодорожной станции Лихая. Станционных построек здесь уже не существовало. Среди развалин блестели пути, по которым бесперебойно шло движение поездов. Городок железнодорожников был полностью разрушен и курился дымом пожарищ.

К северу от Лихой появились отчетливые признаки отступления наших войск. Нескончаемым потоком в клубах пыли двигались автомашины, повозки, медленно брели воинские подразделения. Мы заметили, как с запада, пересекая шоссе, шло несколько групп командного состава. Остановили одну из них. Лица людей сумрачны и сосредоточенны. При виде подполковника Васьковского, еще бледного после тяжелого ранения, с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке, командиры оживились, выражение лиц изменилось. Завязался разговор. Командиры рассказали, что они находились в резерве комсостава фронта. Вчера их собрали и объявили, чтобы как можно быстрее самостоятельно уходили на восток. Мы с Васьковским переглянулись: можно себе представить, насколько, значит, сложной была обстановка, если даже резерв командного состава не было возможности организованно использовать.

К Каменску подъезжали, когда солнце было на закате. Немецкая авиация бомбила город, дома горели... Командный пункт фронта мы не застали, он из города выехал куда-то в другое место. Пришлось вернуться в армию. На следующий день А. А. Васьковский, уточнив место командного пункта фронта, улетел туда на самолете.

После войны из дневника начальника генерального штаба сухопутных войск гитлеровской Германии генерал-полковника [75] Ф. Гальдера я узнал, что наше с А. А. Васьковским пребывание в Каменске было в тот день, когда немецко-фашистские войска уже вторглись в этот район. «На юге разворачивается сражение, — писал 15 июля 1942 г. Гальдер, — которому несколько мешают грозы и дожди... Войска 1-й и 4-й танковых армий, движущихся с севера, достигли Донца у Каменска...»{13}

Упомянутые в дневнике дожди и грозы что-то не приходят мне на память. Запомнилось другое: безоблачное небо да в нем постылые «рамы» и «костыли», «мессеры» и «юнкерсы» с черными крестами на крыльях и фюзеляжах, секущие наши позиции и хутора свинцовым градом и бомбами. Помню застилающую глаза и затрудняющую дыхание пыль на дорогах, да запах полей с хлебами, да столбы пожаров. В ожидании наступления противника я много днем и ночью ездил и ходил в полосе расположения армии, проверял готовность войск, противотанковую и противовоздушную оборону, состояние заграждений, надежность связи и пунктов управления, обеспеченность материальными средствами и работу органов тыла, одним словом, все то, что гарантировало отпор врагу.

Из других армий доходили до нас крайне несистематические данные по обстановке. Кроме оперативного отдела штаба армии почерпнуть информацию можно было у генерала А. И. Рыжова, и я часто забегал к нему, тем более что командарма надо было знакомить с докладами, которые мною составлялись для Генштаба. К сожалению, обстановка менялась быстро и требовала от операторов постоянной и напряженной работы по ее уточнению.

А события накатывались уже валом. Враг, как мы узнали позже, планировал взятие Сталинграда и Ростова, готовил для этого силы {14}.

18 июля в армию поступила директива фронта. В ней, в частности, говорилось:

«С целью выхода из-под флангового удара со стороны калитвенской и тацинской группировок противника армии фронта ускоряют отход на рубеж р. Дон и РУР (Ростовский укрепленный район). 56-й армии к утру 19 июля отвести правый фланг армии на рубеж Мартыновка, Писаревский, Ясиновский, имея в Куйбышево сильный отряд.

19 июля занять частью сил армии РУР по рубежу «Г». [76]

Последующие рубежи отхода:

К утру 20 июля — Большекрепинская, Политотдельское, Седовский и далее без изменений.

К утру 21 июля — Савченко, выс. 121, Недвигаевка, где прочно закрепиться.

Штарм: 20 июля — Султан-Салы.

21 июля — г. Ростов»{15}.

Теперь надо было готовиться ко всему. В следующую же ночь я был на переднем крае, чтобы выяснить, нет ли чего-либо нового в поведении противника на главном и наиболее угрожающем направлении — в полосе 30-й стрелковой дивизии. Картина здесь оставалась прежней: противник освещал местность ракетами и периодически вел огонь из автоматов и пулеметов трассирующими пулями, изредка, как тогда говорили, «бросал» мины и снаряды. Оживление противника вызывали пересекающие линию фронта наши ночные бомбардировщики.

Утром следующего дня, 19 июля, из фронтовой информации стало известно, что на станцию Россошь внезапно ворвались танковые части врага. Станция Россошь... Это ведь глубокий тыл фронта, и появление там гитлеровцев было неожиданным. На станции стояло много эшелонов, в том числе поезд, пассажирами которого были преимущественно командиры, направляющиеся в штаб Южного фронта. Все они были расстреляны врагом. Среди погибших оказался мой хороший знакомый и сослуживец майор Иван Иванович Семиков, бывший начальник маневренной группы Новороссийского пограничного отряда. Из информации, поступившей позднее, стало известно, что прорвавшаяся сюда группировка врага являлась передовым отрядом главных сил, которые шли по тылам войск Южного фронта в направлении Ростова с задачей окружить здесь армии Южного фронта, не дать им отойти на Кавказ.

Как раз в эту ночь правый фланг нашей армии отходил на рубеж Мартыновка, Писаревский, Ясиновский. Я был с отходящими войсками. В некоторых местах противник высылал сильную разведку, но встречал отпор со стороны прикрытия, так что генерал Гальдер отметил в дневнике: «На таганрогском участке противник еще удерживает позиции»{16}.

Днем я отправил в Генштаб доклад о том, что отход армии происходит планомерно и организованно, а далеко за полночь друзья-операторы пригласили меня к себе в отдел [77] и дали прочитать новую фронтовую директиву, датированную 20 июля 1942 г.{17}. По этой директиве войска 12-й и 18-й армий в ночь на 22 июля отводились уже за реку Дон. К утру 23 июля войскам 12-й армии надлежало сосредоточиться в районе Манычская, Первомайский, Раково-Таврический, а войскам 18-й армии — в районе Родники, Хомутовская, Кагальницкая. Каждая из армий должна была передать в распоряжение командарма 56 по одной дивизии.

Войска 56-й к исходу 21 июля, то есть на сутки ранее, должны были занять внешний пояс Ростовского оборонительного обвода и прочно его удерживать.

В связи с переправой за реку Дон войск соседних армий положение войск 56-й армии стало более уязвимым и в полосе ее обороны назревали коренные изменения обстановки. Теперь в армии имелось два угрожаемых направления: первое, прежнее, — Покровское, Султан-Салы, Ростов и второе, новое, — Новочеркасск, Ростов. Эти направления далеко отстояли друг от друга, что позволяло противнику в случае вклинения в нашу оборону расчленить армию на две части.

Майор Соловейкин сообщил интересную деталь: на Ростовский обвод к северу от Ростова начала выдвижение 81-я стрелковая бригада, распоряжение ей уже отдано, и штаб бригады через два часа должен быть на новом месте. Это было как нельзя кстати, ведь правый фланг в связи с отходом соседей за Дон становился открытым. Теперь положение здесь улучшалось, однако я счел необходимым выехать на место, чтобы выяснить, достаточно ли прочно и как именно обеспечено это очень опасное для армии новочеркасское направление.

Выехал на мотоцикле и севернее Ростова быстро нашел штаб 81-й бригады. Представляюсь командиру бригады полковнику П. К. Богдановичу. Уточняю у него интересующие меня вопросы. Полковник Богданович развернул карту и показал районы на обводе, которые сегодня с наступлением темноты должны быть заняты батальонами бригады. Знакомясь с обстановкой, высказываю пожелание выдвинуть на север от обвода боевое охранение. Полковник Богданович сказал, что распоряжение об этом уже отдано. Выходило, что наши взгляды совпали. Боевое охранение должно было выполнить роль буфера между наступающими войсками противника и нашими гарнизонами, прикрывающими обвод, усиленными теперь батальонами 81-й бригады. [78]

Еду на обвод, осматриваю огневые точки на переднем крае. Они хорошо подготовлены. Снарядов и патронов хватит на несколько дней боя. Когда бригада займет свой район, положение здесь станет вполне надежным. На север от обвода боевого охранения пока не было. День клонился к вечеру... Возвращаться в штаб бригады не было смысла, и я решил проехать в Новочеркасск. По пути узнал, что туда подошли танки противника и пытались по мосту через реку Тузлов ворваться в город. Наши орудия, установленные здесь, открыли огонь и отогнали врага.

Все же до города я добрался. Там все услышанное подтвердилось. Пока ничего существенного не произошло: передовой отряд противника отошел, ожидая подхода своих главных сил, но через день-два они будут здесь. Где же станет наступать противник? Возможно, напрямую, через город, враг не пойдет: здесь есть опасность для него увязнуть в тягучих уличных боях. Скорее всего, он будет наступать правее и левее города, где раскинулась все та же ровная степь — иди где хочешь. К западу от Новочеркасска положение следовало считать надежным в связи с подходом частей 81-й бригады, ее полоса обороны захватывала и Новочеркасск.

Надо было ознакомиться и с обороной восточнее Новочеркасска. Но туда далеко ехать. Плохо, что у офицера Генерального штаба не имелось своих средств связи: если бы они были, то поговорил бы со штабом армии, взаимно обменялись бы информацией. А теперь для переговоров со штабом надо было ехать в Ростов, путь немалый, туда и обратно более 80 км. Время, однако, не ждало, и я на мотоцикле направился в батальон укрепрайона, оборонявшегося восточнее Новочеркасска. Здесь тоже все обстояло хорошо. А еще восточнее переходила к обороне 347-я стрелковая дивизия. Ночью я побывал в ее левофланговом полку. За это время противник подошел к Новочеркасску, и мне надо было вернуться в штаб армии, чтобы сообщить операторам последние данные обстановки.

С западной окраины Ростова увидел такую картину. Немецкие бомбардировщики кружились где-то над районом в 15–20 км от Ростова, пикируя на невидимые мне цели. Были слышны залпы и видны огненно-дымовые трассы наших «катюш». Бой шел примерно в районе Султан-Салы. Было ясно, что авиация противника обеспечивает с воздуха свою главную группировку, наступающую на Ростов. А каково же могло быть положение правофланговой 31-й дивизии нашей армии? Если враг ворвался в Султан-Салы, то это значит, что войска армии уже рассечены. Верить этому не хотелось. [79]

17 ноября 1977 года в газете «Красная звезда» была помещена статья «Катюши» против танков». Из нее мне стало ясно, что залпы, которые я слышал 22 июля 1942 года с окраины Ростова, были произведены подразделениями 14-го отдельного гвардейского минометного дивизиона под командованием капитан-лейтенанта А. П. Москвина.

В Ростов я въехал на закате дня 22 июля. Улицы, ведущие к центру города и переправам, были забиты машинами и повозками отходящих за Дон частей 12-й и 18-й армий. Временами их пестрая лавина начинала двигаться вперед, чтобы через несколько минут снова остановиться. Поскольку я был на мотоцикле, то мне удалось по тротуарам и дворам объехать эти то текущие, то застывающие в неподвижности колонны.

Обстановка в районе Ростова тем временем все более обострялась.

К 22 июля 1942 года командный пункт армии переместился в Ростов, а враг теперь наносил по городу массированные удары авиации как днем, так и ночью. С утра обычно большая группа бомбардировщиков противника перестраивалась где-то за Доном в линию и широким фронтом шла на город. Наиболее мощные удары наносились по главной и самой красивой улице Энгельса, где стояло величественное здание театра, был городской сад и каменные дома. Бомбы рвались и на смежных улицах. Город превращался в руины, дымился и горел. Гибли многие сотни мирных жителей, взрослых и детей. Массированные удары авиация противника наносила и по заводу «Ростсельмаш». Он был полностью разрушен. Попадало и штарму. Во время налетов мы укрывались в узких глубоких щелях. Двое командиров штаба были ранены, 22 и 23 июля, когда противник занял пригороды Ростова, массированные налеты прекратились и уступили место полетам одиночных самолетов на малой высоте. Наши зенитчики сбили несколько таких машин. Бомбардировки Ростова остались в моей памяти как акты вандализма и звериной ненависти фашистов ко всему советскому.

22 июля связь штаба армии с дивизиями часто нарушалась, а к вечеру была полностью утрачена. Попытки восстановить ее не увенчались успехом. Телефонисты шли на верную смерть, пытаясь наладить проводную связь. Не удавалось связаться с войсками и по радио, поскольку штабы соединений и полков, их радиостанции часто перемещались, да к тому же под ударами авиации и артиллерии противника. Офицеры связи от 30-й и других дивизий выехали на поиски своих штабов и не вернулись. [80]

Хотя майор Соловойкин настойчиво удерживал меня в штарме, ссылаясь на тревожную обстановку, я все же проехал по проспекту Буденного, но на окраину города проскочить не смог из-за сильного огня противника. Гитлеровские войска, судя по этому огню, уже находились на западной окраине города. Вернувшись в штаб армии, поделился своими наблюдениями с операторами и разведчиками.

В штабе армии с волнением ждали прихода темноты: мы знали, что ночью воздушная разведка противника не работает, и гитлеровское командование, вероятно, будет действовать с особой осторожностью. С утра же противнику потребуется какое-то время для уточнения обстановки в городе. Это значило, что можно было еще кое-что предпринять, чтобы прикрыть западную окраину Ростова.

Такие предположения оказались ошибочными: противник не стал ждать рассвета и двинул в город не танковые соединения, а пехотные части, более приспособленные к ночным уличным боям. К утру 23 июля враг захватил северные и западные пригороды.

Данные о положении противника требовалось уточнить. Для этого по распоряжению командарма был послан офицер оперативного отдела штаба, по званию капитан, фамилию которого я, к сожалению, запамятовал. В отделе он был новичком, но показал себя человеком старательным и дисциплинированным. Ему было приказано розыскать штабы 30-й и 339-й стрелковых дивизий. По просьбе капитана я рассказал все, что сам наблюдал накануне на проспекте Буденного, посоветовал идти не по улице, а дворами и очень осмотрительно, памятуя, что враг уже в городе. Ушел капитан и тоже не вернулся...

Надо было искать выход, что-то делать, не ждать, пока враг опередит нас. А ведь он был уже в городе, еще не дошел до штарма, но постепенно захватывал все новые и новые городские кварталы. Железнодорожный вокзал был уже в его руках.

Время от времени командиры штаба выходили из убежища, чтобы собственными глазами видеть то, что происходило на улицах Ростова. Кое-кто проник далеко, к району переправы. Наших войск там не было: последние тыловые части 12-й и 18-й армий уходили за Дон. А вражеские танки и отдельные подразделения мотопехоты противника передвигались по улицам.

Подумав, генерал Рыжов приказал собрать всех начальников отделов штаба к нему и объявил, что ровно в 2 часа 24 июля с Пушкинской улицы колонна машин штаба начнет [81] движение на юго-восточную окраину города в район Александровской.

Нам предстояло выходить к своим из города, уже занятого противником. Схватки с врагом были неминуемы, но вступать в борьбу с немецко-фашистскими автоматчиками, имея лишь пистолеты, было, по меньшей мере, несерьезно. Я попросил у коменданта штаба автомат. Он отдал мне свой, сказав, что у него есть еще один. На душе стало легче.

Наша машина, где расположились я, Соловейкин и Сериков, встала в колонну штаба последней. Была слышна недалекая стрельба, шальные пули долетали и до нас. Стоим, ждем... Перестрелка разгорается совсем близко. Догадываемся: в бой вступила рота охраны штаба. Вокруг нас становится светло: немцы усиленно освещают этот район города ракетами. Пули ударяются в асфальт, с визгом рикошетят от домов. Но бой, хотя и усиливается, начинает удаляться. Стрельба вдоль улицы не прекращается. В том, что происходит вокруг, разобраться трудно.

Решили проверить, почему стоим без движения. Идем к передним машинам: в одной из них убит водитель. Но основная масса машин ушла, а мы остались. Советуемся, куда ехать, одним нам теперь не пробиться. Решили ехать к Дону и самостоятельно переправиться на ту сторону.

...Вот и тихий Дон. Постояли, помолчали; надо плыть...

Переплыли благополучно. С противоположного берега хорошо виден был предутренний Ростов. В прибрежной полосе города продолжалась стрельба, над городом вспыхивали отдельные ракеты.

* * *

На переднем крае обороны тем временем события развивались своим чередом... Командиры соединений, не имея связи со штабом армии, оказались в положении, когда должны были принимать решения по собственному усмотрению. Это всегда сложно, тем более что под Ростовом наступала группировка противника, имеющая в первой линии не менее пяти дивизий. Враг в тех условиях обладал огромными преимуществами. Гитлеровское командование уже планировало удары на Ростов с трех направлений и прорыв на Северный Кавказ. Это грозило окружением советских войск под Ростовом. Однако то, что удавалось противнику в 1941 году, теперь уже не могло повториться: советские командиры и войска накопили большой опыт, многое сумели предвидеть и не дали осуществиться замыслам врага.

Как мы узнали через несколько дней, командиры соединений и частей нашей 56-й армии оказались на высоте положения. [82] В крайне трудной и динамичной обстановке они проявили выдержку, большую организованность и незаурядное военное искусство, не только разобрались в требованиях оперативной обстановки, но и без существенных недочетов подготовили и провели отвод своих войск на левый берег Дона, сохраняя непрерывное управление и порядок. Хотя противник в конце июля 1942 г. нанес войскам 56-й армии большой силы удары, разгромить их он не сумел. Командиры 31-й стрелковой дивизии генерал М. И. Озимин, 30-й — полковник Б. Н. Аршинцев проявили к тому же исключительное личное мужество, руководя действиями войск при отражении частых и мощных ударов танков, авиации и пехоты врага. Даже на левом фланге 56-й армии, где отходила 16-я стрелковая бригада под командованием полковника П. И. Левина и сложилось особенно трудное положение, врагу не удалось дезорганизовать наши части. Они сохранили личный состав и боевую технику и были готовы к отражению новых атак гитлеровцев.