Глава I.

У истоков службы офицеров Генерального штаба

Ослепительно белые лучи прожекторов, расходясь и переплетаясь, лихорадочно шарили, как мечами, в глубине бездонного неба. Глухо рокотали невидимые вражеские бомбардировщики. Непрерывно били зенитки, и тысячи снарядов где-то высоко и коротко рвали темень.

Временами отблеск луча прожектора на мгновение вырывал из черного провала улицы Льва Толстого невысокие дома и безлюдную мостовую, а вслед за ним воцарялся вновь еще более густой, непроницаемый мрак.

Шаг людей нашего взвода, поднятого по тревоге, был до предела быстрым, почти переходящим в бег, но командир все торопил и торопил короткими негромкими командами. По сигналу воздушной тревоги мы, слушатели одной из групп Военной академии имени М. В. Фрунзе, спешили в полночный час 23 июля 1941 года из казармы в Хамовниках, где были расквартированы, в здание академии на Девичьем поле.

За настежь открытыми воротами усадьбы великого писателя земли русской мелькали тени сотрудников музея, приготовившихся к тому, чтобы спасать исторические ценности от огня.

Взвод разместился в вестибюле академии. Заданий никаких пока не получали, и мы прилегли на полу, разостлав шинели.

Заснуть не удалось. Гремели выстрелы зениток. Многоэтажное здание содрогалось от близких разрывов авиационных бомб врага. Более пяти часов длилось отражение первого воздушного налета самолетов противника на Москву. С рассветом началась обычная жизнь, и лишь в некоторых районах города еще дымили затухавшие очаги пожаров. [4]

Многое тогда передумал, лежа на каменном полу академического вестибюля...

19 июня 1941 года с путевкой в кармане я приехал на Южный берег Крыма, в Судак, чтобы после воспаления легких, которое на целый месяц вывело меня из строя, подлечиться и отдохнуть. Слушатели, окончившие со мной первый курс Военной академии имени М. В. Фрунзе, к тому времени отгуляли свой отпуск и 15 июня выехали на западную границу в район Каунаса для отработки учебного комплекса упражнений и задач в полевых условиях.

Отдохнуть не пришлось: 22 июня фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину.

Первым чувством было как можно скорее попасть на фронт, туда, где шли кровопролитные бои. Уже через два дня я выехал в Москву. Вокзал в Симферополе был заполнен командами севастопольских моряков. Они рассказали о воздушном налете фашистской авиации на рассвете первого дня войны. В Крыму полным ходом шла мобилизация резервистов. Призванных сажали в наш поезд. На вокзалах множество людей ждало очереди на отправление в части.

Разговоры в вагоне шли о войне, мысли обращались только к ней. Если мое поколение было по молодости лишь свидетелем первой мировой войны, то в этой, второй, ему выпала доля принимать непосредственное участие. Решение могло быть только одно — ехать на фронт, с ним я и вернулся домой. Кое-как успокоив встревоженных жену и дочурку, собрал походный чемоданчик и отправился в академию.

Там я немедленно представился начальнику курса генерал-майору М. И. Глухову и доложил о намерении направиться в действующую армию, полагая, что мои товарищи уже сражаются. Генерал одобрил такое решение, но, улыбнувшись, сказал, что курс из Каунаса возвратился благополучно и теперь продолжает учебу. Поэтому надо возвращаться в свою учебную группу.

Встреча с товарищами была радушной. Мне рассказали, как слушателям курса удалось выбраться из Каунаса всего за несколько часов до захвата города противником. Не вернулся только капитан Г. И. Арико, который был зачислен в штаб 11-й армии. Много волнений в академии вызвала судьба слушателей другого курса — «Б», которые стажировались в районе Гродно, быстро захваченного вражескими войсками. Но и слушатели этого курса вскоре благополучно вернулись в Москву. [5]

Учеба наша продолжалась, но по сокращенной программе. Аудитории и классы постепенно пустели. Каждый день кто-то отправлялся на фронт. На стене против главного входа в академию появилась большая карта с обозначением линии фронта начиная от западной границы страны. Синим карандашом обозначались войска противника, хищно устремившиеся на восток севернее и южнее Минска. До и после занятий у карты собирались группы слушателей, горячо обсуждавших сложившееся положение. Смотрели на карту с тайной надеждой, что, может, прекратится продвижение врага, фронт стабилизируется, а затем и поползет на запад. Сердцем верили, что успехи противника временные и перелом в нашу пользу произойдет на старой советской границе. Она, как мы думали, хорошо оборудована и укреплена, ее можно заранее занять свежими резервами, которые остановят и разобьют войска агрессора.

Надежды не сбывались... Сводки Совинформбюро были неутешительными: противник продолжал рваться вперед на всем фронте, особенно яростно на Ленинград, Смоленск, на Киев и Одессу.

Вскоре наши взоры обратились к Днепру как надежному рубежу обороны. С замиранием сердца ждали, что здесь-то агрессор не прорвется. На подступах к реке возрос накал борьбы. А когда миновал август, враг оказался за Днепром.

Хотелось скорее уехать на фронт и вместе с теми, кто уже сражался, бороться за победу. Не могли мы спокойно учиться, а преподаватели — учить, все с нетерпением ждали своей очереди отправиться воевать.

В начале сентября старшина курса зачитал большой список слушателей 2-го и 3-го курсов и передал приказ явиться в приемную начальника академии. В списке была и моя фамилия. В кабинете начальника академии нас по очереди принимал заместитель начальника Генерального штаба Красной Армии генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин. Каждого выходящего из кабинета мы обступали тесной группой и дотошно выспрашивали, какое он получил назначение. К общему изумлению, на этот вопрос никто определенно ответить не мог. Пришла моя очередь. Генерала Ватутина заинтересовало мое участие в борьбе с бандитизмом. Он спросил, в составе каких отрядов и в каких районах я воевал. Затем, узнав, какие должности я занимал в Харьковском пограничном училище, отпустил.

Прошла неделя... 13 сентября всех, кто был на беседе, пригласили в Генеральный штаб и зачитали приказ Народного комиссара обороны СССР И. В. Сталина об учреждения [6] группы офицеров Генерального штаба. Мы были назначены на должности таких офицеров при дивизиях.

Офицер Генерального штаба... В то время это звучало непонятно и странно. В Красной Армии такой службы не было и к ней не готовили. Само понятие «офицер» было для нас чем-то давно канувшим в прошлое. Никто не представлял, какая это должность и чего она потребует от нас. Мы готовились к выезду на фронт, чтобы воевать, исполняя обязанности, положенные по должности командиров частей или начальников штабов. Такого рода служба была понятна, этому нас учили. У каждого слушателя был командный или штабной опыт. И вот теперь предлагалось что-то совершенно новое...

Нельзя сказать, что мы абсолютно ничего не знали об офицерах Генерального штаба. Они были в русской армии. О них интересно рассказал в своей книге «Пятьдесят лет в строю» генерал-лейтенант А. А. Игнатьев. О них же в лекциях говорили наши преподаватели истории военного искусства, в частности генерал-лейтенант Н. Г. Корсун. Попадались исторические документы, где к воинскому званию их подписавших было добавлено два слова — «Генерального штаба».

Как только приказ о зачислении в офицеры Генерального штаба был зачитан, на память пришел общеизвестный случай из истории первой мировой войны. В сражении на реке Марне в начале сентября 1914 года в стыке 1-й и 2-й немецких армий французы сделали разрыв, который получил название Марнской бреши. В нее двинулись французские резервы и подошедшие английские войска. Почуяв недоброе, германское главное командование приняло решение отступить, но посчитало нужным убедиться в целесообразности этого маневра. На место был послан офицер генерального штаба подполковник Хенч. Ему дали право, если потребуется по обстановке, санкционировать отход от имени главного командования.

На месте Хенч стал свидетелем картины отступления немецких войск, остановить которое было уже невозможно. Подполковнику ничего не оставалось, как согласиться с решением командующих 1-й и 2-й немецкими армиями, что он и сделал. Кайзеровские войска потерпели тогда тяжелое поражение.

Последствия миссии лично для Хенча обернулись неожиданностью. Забыв о данных подполковнику полномочиях, побитые немецкие генералы нашли в его лице козла отпущения [7] и свалили на него всю вину за поражение своих войск на Марне. Хенч впал в жестокую немилость.

Случай с Хенчем являлся, безусловно, историческим фактом, но он был единственным известным нам и не мог помочь более глубоко заглянуть в будущее. Ничего не оставалось, как ждать дальнейшего развития событий. На первом же сборе нам официально сообщили, что группа создана по инициативе Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР И. В. Сталина.

Первый сбор был непродолжительным по времени, но очень полезным для нас. Из кратких выступлений организаторов группы мы поняли, сколь велики и разнообразны требования развернувшейся войны к Генеральному штабу как высшему органу управления войсками, как много сил и энергии надо приложить его работникам, чтобы решить задачи, возникающие в ходе динамичных, глубоких и решительных боевых действий механизированных и моторизованных, насыщенных мощными огневыми средствами соединений и объединений. В числе основных были названы такие задачи офицеров, как личный неослабный контроль за фактическим положением и состоянием войск на фронте, за выполнением приказов Ставки, распоряжений Генерального штаба и своего командования. Говоря об информации для Генерального штаба, было подчеркнуто, что офицер обязан докладывать быстро и абсолютно объективно только то, что видел собственными глазами.

Были названы тогда и некоторые другие задачи офицеров, например помощь командованию войск, но наибольшее впечатление на всех нас произвело все-таки то, что было сказано относительно контроля, своевременной и точной информации.

Создание группы офицеров Генерального штаба было тогда, конечно, делом сугубо секретным. Взволнованные предстоящим недалеким отъездом на фронт со столь необычными заданиями, мы, вернувшись в Хамовники после сбора, долго не расходились, а потом вновь и вновь собирались небольшими дружескими группами, вели негромкий разговор о будущей службе. Она представлялась нам романтичной, полной неожиданностей и особых трудностей. В значительной степени это оказалось именно так.

Но все это было впереди, а пока началась и будничная работа.

Начальником группы офицеров Генерального штаба был назначен генерал-майор Ф. М. Исаев, но он после тяжелого ранения находился в то время на излечении. Его обязанности [8] исполнял по совместительству комиссар группы бригадный комиссар А. Г. Королев, мыслящий, всесторонне развитый политработник, внимательный и чуткий товарищ. Он быстро вошел в курс дела и принял на свои плечи нелегкую работу по созданию этого совершенно нового для нашей Красной Армии института. Он трудился с большим энтузиазмом и, я бы сказал, с любовью. Казалось, комиссар не чувствовал всей тяжести и сложности этой работы. Александр Георгиевич стал для нас самым нужным и близким другом. Ему приходилось заниматься всем и с каждым, изучать, помогать, поддерживать и вдохновлять еще неопытных в этих вопросах командиров. Он вникал во все детали нашей общественной и личной жизни. Все трудное и неясное решалось при его непосредственном участии, как нам представлялось, легко и просто.

Период организации группы запомнился той хорошей, теплой обстановкой во взаимоотношениях, которая в ней сложилась. Положение на фронте было очень тяжелым, но в Генеральном штабе, несмотря на ответственнейшую и напряженную круглосуточную работу, царила ровная, деловая атмосфера. Мы хотели быть полезными, изъявили готовность ехать на любой, пусть самый трудный, участок фронта. К нам были внимательны. Хорошо запомнилась беседа заместителя начальника оперативного управления полковника В. В. Курасова, прекрасно воспитанного, высокоэрудированного человека. Владимир Васильевич за годы войны вырос в крупного военачальника, стал генералом армии. С нами проводились занятия, на которых изучались приказы Народного комиссара обороны, важнейшие оперативные документы, проекты новых уставов и наставлений. Группа офицеров Генерального штаба начала свою трудовую жизнь...

17 сентября капитана Н. В. Резникова и меня назначили на Юго-Западное направление. Вскоре нас вызвал к себе начальник направления генерал-майор М. Н. Шарохин. Из краткой беседы с ним мы поняли, что обстановка на Юго-Западном фронте складывается неблагоприятно и все больше обостряется, что назревают какие-то серьезные события. Генерал Шарохин подчеркнул, что Генеральному штабу чрезвычайно важно знать истинное положение и состояние войск, ведущих сейчас очень тяжелые бои, а мы и есть те люди, которым специально поручается докладывать об этом непосредственно с места сражений. Затем он приказал подполковнику М. М. Потапову ознакомить нас с обстановкой подробно. [9]

В одной из комнат, куда мы пришли с Потаповым, подполковник повесил карту обстановки Юго-Западного направления и дал ряд пояснений. Карта же сказала нам больше, чем привычная человеческая речь. Мы видели жирные стрелы синего цвета, которым обозначались войска противника, устремившиеся навстречу друг другу. Условные знаки показывали, что наступают вражеские подвижные группировки — мощные бронированные кулаки, способные, как показал опыт войны, наносить быстрые и глубокие удары.

Мы с Резниковым молча смотрели на эти стрелы, осмысливая положение тех командиров и красноармейцев, которые вели там, на фронте, борьбу против стальных боевых машин не на жизнь, а на смерть. Подполковник помолчал, понимая наше внутреннее состояние: очевидно, он испытывал то же самое, что и мы, нанося на эту карту несколько раз в сутки свежие, еще более трагичные данные. Мы уяснили, как глубоко проникли на территорию Украины войска противника, что они форсировали Днепр и, развивая успех на Левобережье, двумя танковыми группами с севера и юга шли уже по тылам войск Юго-Западного фронта. Организованного сопротивления на направлениях ударов никто, вероятно, оказать не мог, так как, судя по карте, наших войск там не было. Значит, нависла угроза окружения основных сил Юго-Западного фронта. Особо тревожным было то, что, по словам М. М. Потапова, в последние часы данных от штаба фронта не поступало и многое было неясно.

Ознакомление с обстановкой, сложившейся на Юго-Западном фронте, помогло нам с Резниковым глубже понять будущую службу офицеров Генерального штаба, более отчетливо обрисовалась их роль. Как мы думали, если бы в это время на Юго-Западном фронте уже были такие офицеры, то по их донесениям Генеральный штаб мог бы иметь немало важных данных о боевых действиях войск на различных участках фронта. Такая их информация представляла бы исключительную ценность и, возможно, способствовала бы организации своевременной помощи фронту.

19 сентября капитана Резникова и меня вновь вызвали к генералу Шарохину. Он сообщил, что мы назначены офицерами Генерального штаба при 38-й армии Юго-Западного фронта, кратко по карте ознакомил нас с обстановкой и поставил задачу: лично увидеть то, что происходит на фронте, выяснить причины отхода войск и сделать все возможное для прекращения отступления. Обо всем информировать Генеральный штаб. Задача ставилась именно так: увидеть, выяснить, сделать все возможное. [10]

38-я армия прикрывала тогда харьковское направление, находясь примерно в 120 км западнее Харькова. В состав армии входили 226, 300, 169, 199 и 304-я стрелковые, 34-я кавалерийская, 47-я танковая дивизии, 132-я и 10-я танковые бригады. Все дивизии были малочисленны, в 47-й танковой дивизии и в 132-й танковой бригаде совсем не имелось танков. Правее действовали войска 21-й армии, левее была 6-я армия. На стыках армий зияли разрывы в несколько десятков километров. Эти бреши были заполнены лишь частично: между 21-й и 38-й армиями действовал 5-й кавалерийский корпус, а между 38-й и 6-й армиями находилась группа генерала М. И. Дратвина в составе двух дивизий.

Западнее этой вновь образованной линии фронта зрела катастрофа. 1-я и 2-я танковые группы противника, нанося удары с юга и с севера, 15 сентября соединились в районе Лохвицы (210 км западнее Харькова) и завершили таким образом окружение четырех армий Юго-Западного фронта. В кольце оказались войска и штабы 5, 37, 21 и 26-й армий, а также Военный совет и полевое управление фронта. К последствиям этих трагических событий наша с Резниковым работа в качестве офицеров Генерального штаба имела, как оказалось, самое прямое и непосредственное отношение.

* * *

На рассвете 20 сентября с подмосковного военного аэродрома на маленьком самолете ПР-5 мы с Н. В. Резниковым вылетели в Харьков. Кабина самолета с трудом вместила нас и двоих незнакомых нам авиаторов. Было невероятно тесно. Но самым неприятным было проникновение из двигателя в кабину газов. С непривычки, как говорится, нас чуть не вывернуло наизнанку.

...Вот и Харьков. Лишь полтора года назад, в мае 1940 года, я уехал из него в Москву на учебу в академию имени М. В. Фрунзе, а как неузнаваем стал этот красивый город! Чувствовалась прифронтовая полоса, на всем лежала печать войны. Авиация противника совершила несколько налетов, и на улицах Харькова остались следы фашистского варварства.

На окраине города, в Покатиловке, располагался штаб Юго-Западного направления. Разговор с начальником оперативного отдела генерал-майором А. И. Штромбергом был коротким, он знал о нашем прибытии. По приказу генерала нам выделили легковую машину, выдали винтовки с патронами, противогазы и ручные гранаты.

— С обстановкой познакомитесь в оперативном отделе, — коротко сказал он нам на прощание. [11]

В оперативном отделе нас встретили, как было принято, по-фронтовому дружелюбно, провели в комнату, где стоял большой стол, а на нем лежала карта. На карте было нанесено положение войск 38-й армии и противостоящего противника. Операторы, читая донесения из войск, наносили на карту новые данные. Нас подвели к столу, показали положение соединений. Но не все, однако, было ясно: полных данных о положении на фронте у операторов не было. Все это нам предстояло выяснить на месте — в штабе армии и в ее частях. Затем выяснилось, что с 13 сентября 1941 года главкомом стал здесь маршал С. К. Тимошенко. Это для нас было новостью.

С 10 июля 1941 года, когда были образованы три главных командования — Северо-Западного, Западного и Юго-Западного стратегических направлений, — на должности главнокомандующих были назначены соответственно Маршалы Советского Союза К. Е. Ворошилов, С. К. Тимошенко и С. М. Буденный. Теперь вместо С. М. Буденного пришел С. К. Тимошенко.

Операторы рассказали, что в начале сентября противник ослабил лобовое давление на войска Юго-Западного фронта, в первую очередь на те, которые обороняли Киевский укрепленный район. В то же время были усилены и без того мощные встречные удары 2-й танковой группы генерала Г. Гудериана с севера в разрыв, образовавшийся между Брянским и Юго-Западным фронтами, и 1-й танковой группы генерала Э. Клейста, наступавшей с юга из района Кременчуга. Удары выходили на тылы войск Юго-Западного фронта и соединялись в районе станции Лохвицы. На память мне отчетливо пришла та карта, по которой подполковник М. М. Потапов в Генштабе информировал об обстановке, и жирные стрелы танковых клещей противника...

В тот же день после обеда мы отправились в армию. Было пасмурно, но дождь так и не собрался. Из Харькова выехали на дорогу, по которой спешили к фронту и возвращались оттуда автомашины и повозки с поклажей и ранеными. Навстречу нам устало брели молчаливые толпы беженцев с домашним скарбом. С мычанием и блеянием плелись гурты скота, подгоняемые босоногими мальчишками и седовласыми стариками с котомками за плечами...

Думы о будущем не покидали нас с Резниковым ни на минуту. Неутешительные известия, полученные в штабе направления, возвращали сознание к тонкой линии советских войск впереди. Когда Харьков скрылся за мглистым горизонтом, Резников предложил взвесить, как новая обстановка, [12] возникшая после окружения главных сил Юго-Западного фронта, может повлиять на работу офицеров Генерального штаба, какие задачи могут встать перед нами. У нас получалось, что враг будет продолжать натиск, в том числе на 38-ю армию, и, вероятнее всего, значительно превосходящими силами. Это значило, что первейшей нашей задачей являлась помощь армейскому командованию с целью прекратить отход войск, стабилизировать линию фронта, о чем информировать Генеральный штаб.

К вечеру мы прибыли в Кочубеевку. Командарма на месте не оказалось. Пошли к начальнику штаба генерал-майору технических войск А. Г. Маслову, всего несколько дней назад назначенному на эту должность. Высокий неразговорчивый человек, он пробежал глазами документы и направил нас в оперативный отдел, предупредив сухо, что мы должны там находиться постоянно.

По дороге не обошлось без приключений. Проезжая по Кочубеевке, мы заметили женщин, которые сначала бросились врассыпную, а затем попадали на землю. Рядом с нашей машиной что-то хлестнуло, и на дороге возник ряд пыльных столбиков, быстро убегавших вперед. Нашу машину обстреливали, но кто? Остановились, вышли из машины и увидели удалявшийся немецкий самолет. Все стало ясно.

Прошло минут двадцать. Мы уже были во дворе хаты, где располагался оперативный отдел армии, как вдруг снова раздался шум моторов, а затем в разрыве облаков показался вражеский бомбардировщик.

Раздались орудийные выстрелы, стреляли зенитки армейской батареи. От самолета посыпались какие-то прозрачные осколки. Все видели, что было прямое попадание, но воздушный пират все-таки улетел. Вскоре, однако, в штаб пришло сообщение о вынужденной посадке самолета противника в расположении наших войск. Два члена экипажа взяты в плен, а третий — командир корабля, — отстреливаясь, скрылся. Его поймали дня через два. На одного стервятника, как тогда говорили о немецких самолетах, стало меньше.

На другой день, 21 сентября 1941 года, мне довелось присутствовать при допросе пленных летчиков со сбитого вчера фашистского бомбардировщика Ю-88. Два плотных, среднего роста молодых унтер-офицера отвечали на все вопросы. Выяснилось, что их авиачасть действует на этом направлении две недели. Ранее она участвовала в налетах на Москву. Задаю через переводчика вопрос:

— По каким объектам вы лично наносили бомбовые удары при налетах на Москву? [13]

— Наша часть наносила удары по Кремлю, — с нескрываемой гордостью ответил один из пленных.

— Каковы результаты ваших ударов? — продолжал спрашивать я.

Ответ был для нас неожиданным.

— Кремль полностью разрушен, — заявил летчик.

Я не удержался:

— Пусть будет вам известно, что на территорию Кремля не упало ни одной немецкой бомбы. Кремль цел и невредим. Вы мало чего достигли в своих воздушных налетах на Москву. Я только вчера прилетел из столицы...

Фашистские летчики посмотрели на меня с явным недоумением: они были уверены в обратном.

Ночь провели, не сомкнув глаз. То и дело в штаб приходили группы командиров и красноармейцев, вырвавшихся из окружения. Многие были ранены, все выглядели чрезвычайно утомленными. Они рассказывали, что враг силен прежде всего своими танками. Рассказы эти подогревали и без того тревожную обстановку в штабе армии. Не исключалось, что танковые группировки противника нанесут удар и по 38-й армии. Чтобы сдержать их, сил у армии явно не хватало.

Миновала ночь. В утренних донесениях, поступивших из соединений, была одна новая, весьма существенная деталь: все дивизии за ночь отошли на восток на несколько километров и заняли новые рубежи обороны. Нас это особенно удивило и насторожило. Убедительных причин для отхода у соединений не было: разрешения им не давали, а противник по своему обыкновению ночью не наступал. В боевых документах дивизий и распоряжениях армии, отданных на исходе предшествующего дня, тоже ничего об отходе сказано не было. А теперь отход стал уже фактом. Как мы, офицеры Генерального штаба, должны были на него реагировать? Разобраться в этом с точки зрения Генштаба и нужно было нам с Резниковым.

«С точки зрения Генштаба...» Теперь-то с высоты прожитого времени эта «точка зрения» кажется мне лично достаточно простой и понятной. Тогда же, в 1941 году под Харьковом, все было непонятно, крайне сложно и запутанно. Наша работа офицеров высокого органа стратегического руководства только начиналась. Никаких документов, направляющих нашу службу, не имелось. Мы завидовали штабным командирам, в трудных для них случаях листающим Наставление по службе штабов. Опыта тоже пока не имелось, и компенсировать опытом недостаток знаний не представлялось [14] возможным. Положение обязывало нас действовать самостоятельно.

При свете утренней зари второго дня пребывания на фронте мы сидели с Николаем Васильевичем друг против друга в украинской хате и пытались анализировать причины ночного отхода войск 38-й армии. По нашему общему мнению, это и был тот факт, где точка зрения Генштаба должна быть нами проявлена. Мы понимали также, что надо искать корень событий, их глубокие причины. В таком анализе тоже практика у нас пока отсутствовала. Общевоенный кругозор был еще маловат. Однако мы не унывали и продолжали искать причины самовольного отхода войск.

Главный вывод, к которому мы пришли, состоял в том, что здесь проявилось отрицательное влияние успеха противника, окружившего киевскую группировку советских войск. Инициатива, которую враг захватил в свои руки, позволяла снижать активность соединений 38-й армии, порождать настроения неуверенности у некоторой части командного состава.

Выяснить причины отхода войск оказалось не так просто. В штабе армии никто прямого ответа на вопросы не давал. Кое-кто из операторов даже втихомолку осуждал нас: чего, дескать, придираются москвичи... отошли — значит, было надо...

Решили выехать в войска. Пытались на месте узнать, почему за ночь соединения сделали это. Мы понимали, что одни отходили на более выгодные позиции, чтобы привести свои войска в порядок после тяжелых многодневных боев с превосходящими силами противника, создать какие-то минимально необходимые условия для ведения последующих боевых действий. Такой отход в какой-то мере был оправдан. Однако были случаи и необоснованного отхода, причем со ссылками на соседей. Говорили так: «Отошли соседние части... И мы вынуждены были сделать то же...»

«А как узнали об отходе соседей?» — спрашивали мы. Ответы были уклончивы и противоречивы.

Весь день мы пробыли в войсках. После встреч с командирами различных подразделений, частей и штабов, а также бесед с ранеными, направляющимися из боя в госпитали, мы пришли к выводу, что решение проблемы устойчивости войск упирается в управление войсками. Надо было решительным образом добиваться от командиров соединений и частей прекращения беспричинного отхода. Для этого необходимо было прямое вмешательство командарма и Военного совета армии в действия войск. [15]

Возможность встретиться с командармом, представиться ему и побеседовать о своих задачах и первых деловых впечатлениях выпала нам не сразу, а примерно на третий день пребывания в армии. Еще ночью сообщили, что командующий выехал под Васильевку — большое село, за которое тли бои. Перед рассветом двинулись туда и мы.

По накатанной до блеска дороге мы медленно пробирались к фронту между встречными и попутными повозками и автомашинами. Где-то на западе мерцали и рдели зарева далеких пожаров. На востоке за горизонтом угадывалась светлая полоса — предвестник близкой зари. Шофер нещадно сигналил, отчаянно перебранивался с повозочными и водителями, чтобы выиграть время и попасть на место к рассвету, до того, как немецкие самолеты-разведчики поднимутся в воздух: он знал их повадки и не любил попадать под бомбежку и огонь пулеметов. В район Васильевки мы прибыли, когда совсем рассвело. По звуку разрывов артиллерийских снарядов и пулеметных очередей мы ориентировались в обстановке и вскоре увидели за кустарником у дороги невысокого, очень полного генерала, в бинокль наблюдавшего за боем. Это и был командующий армией генерал-майор В. В. Цыганов.

В двух метрах от командарма на земле стоял полевой телефон. Рядом с ним на корточках сидел полковник и лежала помятая топографическая карта. Шофер сказал, что это полковник С. С. Потапов, начальник оперативного отдела, штаба армии.

Время от времени генерал опускал бинокль и что-то громко и решительно говорил. Полковник, прижимая трубку телефона к уху, резко крутил ручку аппарата и в свою очередь тоже громко, почти криком, передавал невидимому абоненту распоряжения командующего. Такова была реальная картина управления боем за Васильевку.

Замаскировав автомашину в кустарнике, мы приблизились к генералу.

— Кто такие?

Мы представились и коротко доложили причину прибытия.

Цыганов был явно доволен.

— Хорошо, даже очень хорошо, что Генеральный штаб посылает представителей в действующие войска, — заметил он. — Такая живая связь послужит всем на пользу.

Завязался разговор, как говорится, без чинов. Прежде всего мы завели речь о беспричинном отходе войск, подчеркнув, что это главнейший вопрос, который волнует Генеральный [16] штаб. Командарм оживился и сказал, что он знает об этом и считает такие действия ненормальными.

— Отхода больше не будет, — категорически заявил Цыганов. — Сегодня ночью мы уже потребовали от командиров дивизий не отходить, а наступать. Конечно, возможностей и сил у нас не столько, сколько бы хотелось, но главное, на мой взгляд, состоит не в этом, а в том, чтобы умело организовать дело. Если же кто-либо все-таки будет намерен отступать, то сделает это только через мой труп.

Командарм, заканчивая фразу, рубанул рукой воздух. Чувствовалось, что говорит он искренно и настроен решительно. Время показало, что слова командарма не разошлись с делом.

Приказав полковнику Потапову наблюдать за боем, В. В. Цыганов коротко рассказал нам о состоянии войск армии. Дивизии понесли большие потери. Личный состав крайне утомился. 47-я танковая дивизия совсем не имеет танков. 34-я кавалерийская дивизия полковника А. А. Гречко находилась в боях бессменно, личный состав ее сократился до предела. Кавалерию в связи с этим пришлось вывести в резерв.

— Прошу вас, товарищи командиры, при случае уведомить Генштаб, что армия остро нуждается в средствах борьбы с танками противника. Войскам требуются противотанковые и противопехотные мины, колючая проволока. Имея их, армия значительно повысит прочность обороны.

Соображения и просьбы генерала Цыганова мы доложили в Генеральный штаб, хотя и понимали, что очень нелегко было в то время дать в действующую армию все, что ей требовалось. Итак, первый вопрос, который встал передо мной и Н. В. Резниковым как офицерами Генерального штаба, решался благоприятно. Это заложило основу доверия к нам со стороны генерала В. В. Цыганова, и он стал как бы первым нашим союзником при решении других задач. В последующих наших беседах с командармом он часто касался вопросов ведения боевых действий и обычно добавлял, что гитлеровцев не боится и будет навязывать им свою волю. В те крайне тяжелые дни войны это было отрадно слышать, тем более что обстановка складывалась день ото дня все хуже и хуже. Генерал резко отрицательно высказывался о существующем на Юго-Западном фронте распылении сил конницы, которую раздали подивизионно в армии.

— Кавалерию, как подвижный род войск, следует использовать массированно, — не раз говорил командарм. [17]

Стремясь быстрее захватить Харьков, противник предпринимал многократные попытки прорвать оборону армии то в центре, то на флангах, то одновременно и там и здесь. Особенно сильный нажим был вдоль большака Полтава — Харьков. Бои становились день ото дня ожесточеннее, но, несмотря на это, командарм генерал Цыганов в самой решительной форме потребовал от командиров соединений прекратить беспричинный отход и перейти к активным действиям. Конечно, только приказом нелегко было изменить положение, требовались время и немалые усилия. Некоторые командиры продолжали опасаться окружения, поскольку противник обладал более высокой подвижностью: наши стрелковые дивизии и полки совершали маневр не на машинах, а пешком. Разные возможности маневра в подвижных видах боя, как известно, всегда имели решающее значение. К этому надо добавить также слабую информацию сверху вниз. Связь часто нарушалась, что порождало у нижестоящих командиров неуверенность.

Надо отдать должное генералу В. В. Цыганову: ему удалось в относительно короткие сроки добиться многого. Для иллюстрации приведу запись переговоров командарма с заместителем начальника оперативного отдела штаба Юго-Западного направления полковником Л. Б. Соседовым, которые состоялись в 2 часа ночи 23 сентября 1941 года{1}.

«Цыганов. В 9 часов утра 22 сентября противник снова начал развивать наступление вдоль большака Полтава — Харьков. К 15 часам он подходил к западная окраина Васильевки, Ладыженская, Магденка. Вводом в бой танковой бригады на Парасковеевка, Ковалевка и 226-й стрелковой дивизии на Ладыженские хутора, Браиловка противник был отброшен на фронт Дудники, Давыдовка. Появившиеся три его танка были подбиты и, пожалуй, прекратили свое существование. Четыре орудия ПТА уничтожены, а колонна пехоты, двигающаяся от Стаховки на Парасковеевку, была пропущена основательно через мясорубку. Однако захлестывания с юга не получилось из-за медлительности командиров 300-й и 226-й стрелковых дивизий.

Должен сказать, что от командиров 169-й и 199-й стрелковых дивизий пришлось много выслушать жалоб на угрозу окружения, которой, по существу, нет. Но драться в этой обстановке удалось их заставить. Трещина очутилась в Ладыженской. Почему получилось так, повинны командир и комиссар 199-й стрелковой дивизии. [18]

Завтра бой продолжается. Решил уничтожить прорвавшегося супостата, окружить его в районе Ковалевка, Полтава, Никольская балка. Приказ передадут немного позже. Если обстановка будет развиваться нормально и начальники наберутся храбрости, надеюсь влезть в Полтаву.

Соседов. Виктор Викторович, не известно ли вам что-либо из Краснограда?

Цыганов. В этом направлении действует 12-е хозяйство Тамручи{2}. Надеюсь утром сведения получить, так как для меня вопрос Краснограда имеет решающее значение... Отсюда вижу зарево колоссального пожара. Очевидно, Красноград горит. Отсюда же вижу, как горит Полтава...»

Красноград представлял тогда особенный интерес: через него проходила разграничительная линия между 38-й и 6-й армиями. Наших войск в городе не было, там находился противник.

21 сентября главком Юго-Западного направления поставил задачу 12-й танковой бригаде при поддержке двух бронепоездов овладеть Красноградом. Бои шли успешно, но закрепить достигнутое могла только пехота, а ее-то и не было. Мы с Резниковым это заметили и в донесении в Москву от 25 сентября обратили внимание на необходимость выделить на это направление стрелковые войска.

Вопрос о пехоте под Красноградом был в скором времени снят самим ходом событий. 38-я армия во взаимодействии с 5-м кавалерийским корпусом справа и войсками 6-й армии слева перешла в наступление. Она получила задачу уничтожить противника перед фронтом армии и в дальнейшем наступать в направлении Полтавы, уничтожить красноградскую группировку противника. Основные силы были сосредоточены в центре оперативного построения войск.

В своих приказах командарм генерал В. В. Цыганов ставил дивизиям задачи на глубину до 50 км. Такие задачи войска выполнить, разумеется, не могли, так как сил для этого у них было недостаточно. О поддержке с воздуха можно было только мечтать. Однако характер боевых действий войск изменился, больше не было случаев беспричинного отхода, заметно поднялся боевой дух. Для того времени это имело большое значение.

Н. В. Резников и я были довольны: мы видели, что наши первые шаги в роли офицеров Генерального штаба оказались [19] правильными, они соответствовали общим усилиям высшего, фронтового и армейского командования, задачам того этапа войны, когда враг держал инициативу в своих руках.

Каждый новый день войны раскрывал нам глаза на другие задачи офицеров Генерального штаба. Мы заметили, в частности, существенные недочеты, допускаемые командованием армейского и дивизионного звена в процессе управления наступательными действиями войск. Заметили, однако, не сразу, а только испытав это на горьком опыте. Но расскажу об этом по порядку.

Для наступления на Полтаву наша 38-я армия была усилена дополнительно двумя горнострелковыми дивизиями (47-й и 76-й) и 7-й танковой бригадой, которые прибыли из резерва Ставки полностью укомплектованными, но боевого опыта не имели. Это и сказалось тогда, когда в ходе операции противник создал угрозу нанесения удара с выходом в тылы армии. Командарм генерал Цыганов принял правильное решение выдвинуть на опасное направление вновь прибывшую 47-ю горнострелковую дивизию и ввести ее в бой. Однако указаний об обеспечении ввода сделано не было. Никто из штаба армии в район ввода дивизии в бой не выехал. Командир 47-й горнострелковой дивизии полковник В. Г. Чернов и его штаб в свою очередь должных мер, обеспечивающих ввод дивизии в бой, не организовали. Развернувшись, со слабыми мерами обеспечения и разведки, дивизия начала сближение с противником так, как предусматривали наши довоенные уставы. Рассвет застал ее в полковых колоннах. Артиллерия дивизии шла тоже в колоннах и к открытию огня подготовлена не была. Противник же своевременно обнаружил этот маневр и подготовился его парировать. Выждав подходящий момент, он обрушил на колонны дивизии шквал артиллерийско-минометного огня и удары господствующей в воздухе авиации. Соединение понесло большие потери, и вместо ввода в бой его пришлось выводить в тыл для приведения частей в порядок.

Все это произошло в наше отсутствие. Мы находились на другом участке фронта и не знали, что ночью был отдан приказ на наступление, а утром будет вводиться в бой 47-я горнострелковая дивизия. А когда мы вернулись, нас ждал запрос из Генерального штаба: надо было разобраться и доложить обстоятельства и причины тяжелого происшествия. Мы немедленно выехали в 47-ю горнострелковую дивизию и по горячим следам на месте подробно выяснили суть дела и послали обстоятельный доклад в Москву. [20]

Этот случай заставил нас задуматься о многом. Он, прежде всего, открыл нам новую задачу офицеров Генерального штаба. Неудача 47-й горнострелковой дивизии свидетельствовала, что командный состав и штабы не владеют в должной мере умениями и навыками работы в области организации и проведения наступления, поддержания взаимодействия войск, всестороннего обеспечения успеха. Недостатки подготовки командного состава и органов управления оборачивались потерями, отрицательно влияли на моральное состояние и общую боеспособность войск. Следовательно, чем быстрее эти недостатки будут изжиты, тем скорее придет время наших побед.

Опять мы с Николаем Васильевичем Резниковым сели друг против друга и снова, как прежде, обсуждали проблему повышения уровня подготовки комсостава и штабов, искусства наступать. Как это бывает с неопытными еще людьми, мы первоначально доложили в Москву только точную картину событий в 47-й горнострелковой дивизии, похожую на фотографию, не подкрепленную выводами. Более подробно об этом и о ходе боевых действий в полосе 38-й армии мы позднее докладывали из Харькова по телефону ВЧ генералу М. Н. Шарохину.

Эпизод с неудачным вводом в сражение 47-й горнострелковой дивизии заставил нас подумать об организации нашей работы. Получалось, что надо было знать не только то, что происходило на фронте, но и, важнее всего, то, что намеревалось сделать командование. Никакого аппарата у нас не было, а находиться непрерывно при штабе, куда стекались все данные об обстановке, мы тоже не могли. Приходилось часто выезжать и нередко задерживаться в войсках. Поэтому надо было определить те каналы, по которым могла быть своевременно получена нужная нам информация, даже если мы находились где-то на переднем крае.

Организовать такую работу оказалось не легко и не просто. Как мы с Резниковым ни комбинировали, все равно получалось одно и то же: чтобы больше видеть — надо бывать в войсках, но быть в войсках — значит упустить то, что делалось в штабе армии. Наконец мы пришли к единственно правильному решению: чтобы убить сразу двух зайцев, надо еще шире наладить деловые и дружеские контакты с командным составом полевого управления армии, и в первую очередь с операторами, которые всегда знают или могут узнать данные об обстановке, могут информировать нас, когда мы находимся в войсках.

Постепенно круг наших знакомств в армии расширялся. [21]

С составом Военного совета армии мы встретились не сразу. Члены Военного совета бригадный комиссар Н. К. Попель и секретарь Полтавского обкома партии В. М. Лайок в первые дни нашего пребывания в армии отсутствовали. Наше знакомство с ними состоялось позднее на одном из заседаний Военного совета. В последующем в других армиях это было иначе.

Постоянно, кроме выездов в войска, мы с Н. В. Резниковым находились при оперативном отделе армии и близко соприкасались с теми, кто там работал. Больше всего пришлось общаться с заместителем начальника отдела подполковником Леонидом Владимировичем Цельманом. С первого разговора мы почувствовали, что имеем дело со знающим и прекрасно воспитанным человеком. Днем, поздней ночью, рано утром его можно было видеть в отделе. Всегда он был выдержан и подтянут. Казалось, ни острота обстановки, ни тяготы отступления в осеннюю распутицу, ни лишения и личные неудобства — ничто не меняло его привычек и не нарушало ровного настроения. Всегда он сохранял ясность мысли, большую работоспособность. До войны Леонид Владимирович занимал должность начальника отдела физической подготовки войск Киевского Особого военного округа, а теперь стал оператором. Первое время его немного смущали наши с Резниковым невысокие воинские звания. Но скоро он понял, что не в этом состоит главное, и наши взаимоотношения сложились как нельзя лучше.

Из работников оперативного отдела армии заметно выделялся старший лейтенант Валентин Семенович Скульский. Это был вдумчивый и работоспособный командир. Он любил поговорить, порассуждать, но делал это с толком, а не попусту. Запомнилось несколько эпизодов, когда Валентин Семенович, анализируя сложившуюся в полосе армии обстановку, умело взвешивал факты, сравнивал и обобщал. Это был не только способный оператор, но и обаятельный человек, хороший товарищ.

Запомнился капитан Жирноклеев. Имя его и отчество, к сожалению, забыл. Он ходил в форме танкиста, был небольшого роста, худенький, но при этом говорил басом. В ходе наступления или отступления при частых перемещениях командного пункта капитан Жирноклеев всегда умел найти возможность уточнить или получить новые данные обстановки. Переговоры со штабами дивизий он вел обычно на рассвете. Предутренняя тишина лишь изредка нарушалась орудийными или минометными выстрелами, отчетливо доходившими с фронта. Карту капитан раскладывал на скамейке [22] или табурете. Полевой телефон ставил около себя на землю, а сам садился на пороге хаты или на что-нибудь попавшееся под руку. Данные он тут же наносил на карту и делал записи в тетрадь.

В народе говорят, что свет не без добрых людей. Это мы сразу же почувствовали в оперативном отделе 38-й армии. К тому же в войсках мы повсюду встречали своих однокашников. В первый день нашего пребывания в штабе армии мы лицом к лицу столкнулись с однокурсником по академии капитаном Евгением Ивановичем Карелиным, который прибыл в армию в августе на должность начальника оперативного отдела штаба артиллерии. Карелин был очень способным командиром, чудесным, жизнерадостным, очень порядочным человеком, хорошим товарищем. Каждый день начальник штаба артиллерии армии подполковник М. И. Горбунов, а с ним и Карелин заходили в оперативный отдел, обменивались данными обстановки. Здесь завязывались беседы по самым различным вопросам боевых действий войск и военного искусства. Михаил Иванович Горбунов был опытным командиром и человеком высоких душевных качеств. Михаилу Ивановичу, участнику первой мировой и гражданской войн, было о чем рассказать. Он много знал и много пережил, помнил поучительные боевые эпизоды и примеры применения различных видов оружия в бою. Такие люди, как Горбунов, скрашивали фронтовую жизнь, помогали обретать и поддерживать душевную стойкость и силу в самой сложной обстановке.

С начала нашей работы деловой контакт имели мы с политическим отделом армии и политотделами дивизий. Начальник политического отдела армии полковой комиссар Иван Семенович Калядин по натуре был простой, спокойный и рассудительный человек. Область его работы была чрезвычайно широка. В соединениях и частях армии мы всегда встречали армейских и дивизионных политработников.

Большим авторитетом в армии пользовались начальник артиллерии полковник Д. Е. Глебов, начальник разведки подполковник Д. И. Пленков, начальник инженерных войск полковник Е. И. Кулинич, начальник отдела связи полковник С. Н. Кокорин. Они глубоко знали свое дело и всегда, когда мы обращались к ним, с готовностью приходили на помощь.

Так втягивались мы в работу офицеров Генерального штаба в действующей армии. Обстановку изучили, в войсках побывали, с командирами, политработниками и многими [23] красноармейцами беседовали. В результате этого общения получили точное и конкретное представление о состоянии соединений, частей и отдельных подразделений. Вместе с командованием удалось оказать даже некоторое влияние на характер боевых действий войск, и уже за первые дни пребывания в 38-й армии он изменился, самовольное отступление прекратилось, активным методам борьбы стали отдавать предпочтение. В то время даже это немногое способствовало выполнению требования Ставки остановить врага, создать непреодолимую для него оборону.

Мы с Резниковым не тешили себя надеждами, что могли оказать какое-то воздействие на уровень подготовки командного состава к управлению войсками в наступательных боях и операциях. Но мы теперь знали, что наши соображения по этому вопросу соответствуют мнению высшего военного руководства и, следовательно, Генштаба. А это значило то, что на вопрос обращено уже внимание и он будет обязательно решен, как надо.

Постепенно приходило умение выделять из общей массы текущих проблем жизни и боевой деятельности войск те главные, которые требовали генштабовского вмешательства. Казалось, что наиболее благополучно у нас обстоит дело с информацией. Однако довольно скоро выяснилось, что и здесь надо работать не так, как работают командиры-информаторы войсковых штабов. Но как?

25 сентября 1941 года мы послали в Генеральный штаб первое донесение. Последующие отправляли в зависимости от обстановки и через каждые 2–3 дня. Они были содержательными, краткими, но... похожими на обычные штабные. Прозрение и по этому вопросу все-таки наступило при подготовке одного из донесений. Мы обсуждали его, как всегда тщательно взвешивая каждое соображение. Перед нами лежала оперативная сводка о действиях войск армии, по ней мы сверяли некоторые данные, которые должны были попасть в Генеральный штаб. Вот тут-то и стало ясно, что в наших документах требуется особый подход к отбору фактов, что писать надо о том, что не находило отражения в штабных информационных материалах. Постепенно накопился опыт, мы стали писать целенаправленно, с выводами и предложениями.

* * *

27 сентября 1941 года главнокомандующий Юго-Западного направления приказал командарму 38 прекратить наступление и перейти к прочной обороне на достигнутом рубеже. [24]

На следующий день соединениям армии был отдан приказ{3}. В нем говорилось: «Задача армии упорно оборонять фронт Сл. Новокочубеевка, станция Кочубеевка, свхз Петровского, Федоровка, свхз Красное, Распашное, Левенцово и ликвидировать прорыв противника из района Краснограда на Крестище и Староверовку».

Дивизиям указывалось: «Передний край обороны занять опорными пунктами в узлах дорог, имея главные силы в полковых и дивизионных резервах... Оборонительные работы в готовности к 8.00 29 сентября 1941 г. Работы первой очереди в готовности к 3.00.

Частям ставлю задачу и требую закопаться в землю».

О постановке новых задач войскам 38-й армии мы сразу же донесли телеграммой в Генеральный штаб.

Чем был вызван приказ главнокомандующего? Ответ на этот вопрос мы получили в его штабе, который с 26 сентября одновременно являлся и штабом Юго-Западного фронта. В нем мы бывали примерно раз в неделю для того, чтобы сориентироваться в общей обстановке и воспользоваться связью ВЧ для прямых переговоров с генералом Шарохиным. Оказалось, что так приказала Ставка Верховного Главнокомандующего. В ее директиве от 27.9.41 г.{4} говорилось:

«В связи с тем, что, как выяснилось в ходе боев с противником, наши войска еще не подготовлены к серьезным наступательным операциям, Ставка ВГК приказывает:

1. На всем участке фронта перейти к жесткой обороне, при этом вести активную разведку сил противника и лишь в случае необходимости предпринимать частные наступательные операции для улучшения своих оборонительных позиций.

2. ...Особенно хорошо должны быть прикрыты в инженерном и огневом отношении направления на Белгород, Харьков, Славянск и стыки с соседними фронтами».

Эта директива Ставки ВГК была отдана, когда на главкома Юго-Западного направления были одновременно возложены обязанности командующего Юго-Западным фронтом, а штаб направления был преобразован в штаб фронта.

Нам, конечно, не было известно, что в те дни противник снова вернул 2-ю танковую группу генерала Г. Гудериана на московское, а 1-ю танковую группу генерала Э. Клейста нацелил на донбасско-ростовское направление. Тогда, однако, трудно было советскому командованию предвидеть, где [25] именно эти мощные танковые силы станут наносить свои главные удары. Не исключалось, в частности, что одним из вероятных объектов ударов врага явится Харьков — крупнейший промышленный, культурный и административный центр Советской Украины, важнейший узел путей сообщения. Для войск Юго-Западного фронта того периода отражение такого удара было бы, разумеется, не по силам. О слабости войск фронта маршал С. К. Тимошенко доносил в Ставку. Работая в военных архивах после войны, я обнаружил такое донесение маршала от 26 сентября 1941 г. Он писал: «Оборона сейчас в основном построена на силах 38-й армии, остатках 40-й армии, частях конницы и действиях авиации...» {5}

К 1 октября 1941 года состав 38-й армии изменился: 226-я стрелковая и 34-я кавалерийская дивизии были выведены в резерв командующего войсками фронта, 132-я танковая бригада и 47-я танковая дивизия выведены на переформирование. В составе армии из артиллерии оставалось всего три артиллерийских полка (594, 558 и 555-й тяжелый гаубичный).

Армия оборонялась на широком фронте ограниченными силами, имея между дивизиями значительные не занятые войсками промежутки и фактически открытые фланги. Генерал В. В. Цыганов не растягивал войска в нитку, не старался во что бы то ни стало заполнить разрывы между дивизиями, а стремился создавать в глубине обороны ударные кулаки. Для этого из каждой дивизии он выводил один полк во второй эшелон и подчинял себе. Когда противник пытался вклиниться в не занятый войсками промежуток, Цыганов вводил в бой один из таких резервных полков и восстанавливал положение. Кроме того, в армии был сформирован батальон автоматчиков. Генерал Цыганов держал его в своем резерве и бросал на угрожаемые участки фронта. На открытом правом фланге армии командарм выбрал крупный населенный пункт Милорадово и расположил там сначала полк, а в последующем стрелковый батальон, которым командовал старший лейтенант П. И. Сироткин. Этот батальон являлся своеобразным форпостом армии, вел наблюдение и разведку противника.

Командарм Цыганов был человеком большого оптимизма и инициативы. Войска армии, перейдя к обороне, остановили наступление противника. Цыганов требовал от них высокой активности, стремился наносить противнику ощутимые [26] удары. Особенно много внимания генерал уделял ночным действиям, в ходе которых враг нес значительные потери. Правда, гитлеровцы со временем стали более осторожными. Ранее с наступлением темноты они прекращали продвижение и располагали войска на отдых. После ужина фашистские солдаты отрывали неглубокие одиночные ровики, выставляли непосредственное охранение и ложились спать. В населенных пунктах, как правило, никто не располагался. Но активные ночные действия войск армии напугали врага. Теперь с наступлением темноты гитлеровцы стали создавать осветительные очаги, поджигая стога сена, скирды соломы, отдельные дома и другие строения. Это, разумеется, улучшало видимость и уменьшало возможность застать отдыхающих врасплох. В то время войска противника еще не так широко применяли осветительные ракеты.

В связи с этим нашим войскам стало сложнее наносить ночью удары по врагу и вести разведку. Вскоре, однако, разведчики обнаружили, что у противника тоже были не занятые войсками участки местности. Ночью через них в расположение врага стали просачиваться наши специально для этого созданные отряды. В них отбирали наиболее ловких и смелых бойцов, которые незамеченными проникали в тыл и внезапно нападали на противника, нанося ему чувствительные потери. Немалым было и моральное влияние таких налетов на вражеских солдат.

С утра немецко-фашистские войска, как правило, возобновляли наступление, но некоторое время успеха не имели. Тогда гитлеровское командование было вынуждено искать уязвимые места в линии советского фронта. Такими местами были стыки армий. Противник, определив их, устремлялся в стыки, что создавало опасность для армий и для фронта в целом. Затем враг развивал наступление с помощью танков в тыл и фланги советских войск. Возможности наших армий для контрдействий в глубине обороны в то время были очень ограничены, и на помощь им приходил командующий войсками фронта.

В последние дни сентября 1941 года на левом фланге 38-й армии нависла угроза глубокого прорыва противника. Как развертывались события, видно из донесения командующего войсками Юго-Западного фронта в Ставку: «27 сентября 1941 г. противник перешел в наступление на Сумы. Контратаки 40-й и 21-й армий задержаны. С 29 сентября 1941 г. противник также перешел в наступление в направлении Полтава, Красноград, Харьков, потеснив фланги 38-й и 6-й армий. Образовался разрыв до 30 км. Противник получил [27] свободу действий на Харьков. 30 сентября была брошена в бой последняя имеющаяся в нашем распоряжении 14-я танковая бригада. В результате прорвавшиеся на Просяное танки противника с потерями были отброшены на запад и юг»{6}.

Потерпев неудачу, враг готовился к новому удару и начал его утром 4 октября. Левофланговые соединения 38-й армии во взаимодействии с правофланговыми соединениями 6-й армии готовились к отражению этого удара. На левом фланге 38-й армии оборонялись 169, 199 и 304-я стрелковые дивизии. 169-ю дивизию, где ожидался наиболее сильный удар противника, поддерживала 14-я танковая бригада. Части дивизии заняли выгодные позиции и окопались. Это и помогло успешно отразить наступление врага и удержать за собой обороняемый рубеж.

Мы с Резниковым много раз были в полосе 169-й дивизии, наблюдали, как она укрепляла оборонительный рубеж и как затем отражала наступление врага. На командном пункте дивизии познакомились с комдивом полковником С. М. Рогачевским. Он рассказал о бое и тактических приемах врага. Для нас, офицеров Генштаба, важно было знать, что командир дивизии действует не вслепую: он изучает приемы и способы борьбы противника, проникает в суть явлений современного боя.

10 октября 1941 года в штаб армии прибыл подполковник Всеволод Владимирович Давыдов-Лечицкий. Он был назначен начальником оперативного отдела. Среднего роста, стройный и подтянутый, с пышной русой шевелюрой, Всеволод Владимирович как-то сразу стал для всех близким. Давыдов-Лечицкий воевал еще в Испании. Его грудь украшали ордена Ленина и Красного Знамени. Великую Отечественную войну он начал начальником оперативного отдела 5-й армии, с войсками Юго-Западного фронта оказался в окружении восточнее Киева, но сумел из него вырваться.

С завидной быстротой Давыдов освоился со своими обязанностями, которые хорошо знал по прошлой службе. Энергичный и подвижный, внимательный и простой в общении с другими, всегда спокойный и выдержанный, с неизменной трубкой во рту, Давыдов быстро завоевал авторитет в армии. Он умел привлечь внимание командования оригинальными решениями и дельными соображениями. Распоряжения Всеволода Владимировича всегда соответствовали обстановке, были лаконичны и понятны. Командарм Цыганов не мог [28] не заметить высокие деловые качества Давыдова, и Всеволод Владимирович очень скоро стал доверенным лицом командарма. Работа оперативного отдела заметно оживилась.

Подполковник Давыдов владел немецким языком и нередко лично допрашивал пленных. Однажды в моем присутствии Всеволод Владимирович терпеливо выслушивал путаные ответы пленного фашиста, который старался ввести его в заблуждение. Но Давыдов быстро и умело разоблачил ложь. Это произвело глубокое психологическое воздействие на пленного, тот сник, изменил тон и рассказал все, что знал.

Генерал В. В. Цыганов лично руководил действиями соединений армий и стремился быть ближе к ним. В октябре командный пункт армии располагался в небольшом городке Валки. Отрыв КП от войск составлял более 15 км. Цыганова это не устраивало. Он оборудовал передовой командный пункт в Коломаке на линии КП дивизий. С командармом находились начальник оперативного отдела подполковник В. В. Давыдов, начальник штаба артиллерии подполковник М. И. Горбунов, начальник разведки подполковник Д. И. Пленков. Приближение пункта управления к войскам оказало самое благотворное влияние на ход боевых действий: командарм многое видел сам, необходимые ему данные получал от находящихся непосредственно с ним специалистов, а также от штаба, принимал решение, которое быстро доводилось до исполнителей.

Мне довелось бывать на этом передовом КП (Н. В. Резников уезжал в Москву) и наблюдать за работой командарма по управлению войсками. Генерал В. В. Цыганов своевременно обнаруживал начало маневра противника, вскрывал его замысел и находил способы парировать удары. Его распоряжения не отставали от обстановки. Было ясно, что мы имеем дело с перспективным опытом командной деятельности. Однако этот пример в тот период боевых действий армии оказался едва ли не единственным, и данных для обобщения такого опыта было явно недостаточно.

С переходом войск к обороне на последующих рубежах генерал В. В. Цыганов требовал от командиров соединений наносить внезапные удары по врагу, продолжал ставить им задачи на контратаки.

Командиры соединений стремились выполнять поставленные им задачи, но сделать это было нелегко. Для достижения успеха в контратаках нужны были ударные средства, прежде всего танки, но их почти не было. Танки пытались чем-то заменить, но замены часто бывают неполноценными. [29] Именно так оказалось и на этот раз. На Харьковском тракторном заводе, основное оборудование которого было эвакуировано в тыл страны, наладили производство своеобразных бронированных машин: на шасси гусеничного трактора устанавливали бронекоробку со стенками толщиной 10 мм, вооруженную 45-мм пушкой. Партию таких машин доставили в одну из дивизий 38-й армии. Мы с Резниковым поехали в дивизию, где эти бронекоробки должны были ввести в бой. Исходная позиция была выбрана на покрытой кустарником местности, в километре за ведущими бой частями дивизии. Мы видели, как бронекоробки вышли из кустарника, смело и решительно устремились на противника. Недолго продолжалась эта атака: враг открыл огонь из орудий прямой наводкой. Часть бронекоробок была подбита сразу, остальные вскоре. Только одна, будучи пораженной, сумела развернуться и вышла из боя. Остановилась она недалеко от нас. Мы подошли. Снаряд противника отогнул лобовой лист, сразил наводчика. Отогнутый лист прикрыл механика водителя, он остался жив, не потерял самообладания и сумел уйти из-под огня. Было ясно, что на таких машинах воевать нельзя.

Помнится, что наши люди в армии искали также способы, как восполнить недостаток автоматов, и в частях, например, специально отлаживали спусковой механизм самозарядных винтовок Токарева, чтобы вести автоматическую стрельбу пятью патронами.

Очень важно было в грозном 1941-м в пору успешного наступления врага поддерживать в войсках негасимую веру в неизбежную нашу победу. Оптимизм, шутка тоже были оружием. Им пользовались не только политработники, но и командиры всех степеней. Высоко ценил смех, сатиру и хорошо с ними ладил сам командарм 38. Генерал Цыганов был человеком жизнерадостным от природы, способным развеселить окружающих даже тогда, когда настроение было хуже некуда.

Любили мы, когда наш неутомимый командарм буквально вваливался к нам в блиндаж или врывался в хату, где мы находились вместе с операторами. Все оживлялись, а Цыганов смотрел карты, давал указания В. В. Давыдову и попутно как-то незаметно опровергал мнение тех, кто преувеличивал роль, например, разведки противника или считал, что враг много знает о наших войсках и даже намерениях. При этом генерал доказывал, что хотя «рама» — двухфюзеляжный разведывательный самолет «Фокке-Вульф-189» — регулярно прогуливается над расположением советских войск, [30] полной информации противник не имеет. Важно, чтобы действовали все виды разведки. А этого-то у противника и не было. Факты подтверждали, что командарм прав и в этих своих утверждениях: нам удавалось скрывать от врага многие важные мероприятия, например перемещения штаба армии.

Одно время штарм располагался в населенном пункте Черняковка, что в 3 км северо-восточнее районного центра Чутово. Через райцентр проходило шоссе из Полтавы на Харьков, вдоль которого гитлеровцы наступали тогда на Чутово. Фашисты подошли совсем близко, но штаб оставался на месте: Цыганов распорядился начать его перемещение в новый район только с наступлением темноты.

Когда все было готово к отъезду, мы с Резниковым еще засветло вышли на южную опушку рощи, за которой скрывалась от наблюдения врага Черняковка. Открылась панорама боя на подступах к Чутово. Части армии отражали атаки противника с места и медленно, перекатами отходили на восток. Неприятель методически атаковал, то там, то сям пуская в наше расположение ракеты белого и зеленого цвета. Вслед за ракетами в боевых порядках подразделений армии вздымались снопы огня и земли от разрывов артиллерийских снарядов и мин противника.

Солнце шло к закату, и бой постепенно затухал. Мы вернулись в Черняковку, а в назначенное время под покровом ночи штаб организованно снялся и по дорогам, проходящим севернее Харьковского шоссе, переместился в новый район расположения. Под самым носом у противника генерал Цыганов отвел свой штаб.

Были и другие факты, которые свидетельствовали, что враг не все знает, что есть и у него слабые места. Однажды наблюдатели одного из полков 199-й стрелковой дивизии заметили три крытые специальные автомашины, которые двигались по дороге на восток к нашему переднему краю. Машины были немецкие. Командир подразделения приказал не стрелять и организовал засаду. Весь личный состав, находившийся в машинах, во главе с командиром радиороты действующей на этом направлении немецкой пехотной дивизии без единого выстрела был взят в плен. Командир этой роты был высокий сухопарый блондин в светлых роговых очках. Он долго недоумевал, почему попал в расположение русских, но когда ему разрешили, сел, закинул ногу на ногу и скрестил руки. На вопросы отвечал не спеша, подумав. Как выяснилось, он прибыл в пункт, указанный ему утром лично командиром дивизии. На этот раз дивизия противника, [31] натолкнувшись на активную оборону 38-й армии, не выполнила своей задачи, и машины радиороты, случайно оказавшись на участке, не занятом немецкими войсками, «прибыли» в расположение наших войск.

Эти и многие другие факты помогли нам уже в 1941 году выявить некоторые слабости противника: неумение наступать ночью, шаблонность действий, наличие уязвимых, мало или вовсе не занятых войсками участков местности, недочеты наземной разведки и многое другое. Все это мы фиксировали в докладах в Москву, осваивая беспокойную службу офицеров Генерального штаба.

* * *

В октябре 1941 года харьковский участок фронта, обороняемый войсками 38-й и 21-й армий, представлял по конфигурации выступ, вытянутый в юго-западном направлении.

Соседние армии, действующие правее и левее этого выступа, отошли на рубежи восточнее. Обстановка к северу и югу от Харькова складывалась для нас крайне неблагоприятно. На брянском направлении противник был уже в пригородах Орла и готовился к рывку на Тулу и Рязань, чтобы угрожать самой Москве. На юге, на приазовском направлении, танковая группа генерала Э. Клейста вышла на реку Миус и подступы к Ростову-на-Дону. Положение на южном крыле советско-германского фронта было тяжелым, но все знали, что не легче, а еще тяжелее было под Ленинградом и на московском направлении.

Ночью 4 октября мы с Н. В. Резниковым находились в штабе Юго-Западного фронта, где знакомились с обстановкой и собирали необходимую информацию. Работал с нами, как обычно, заместитель начальника оперативного отдела штаба полковник Леонид Борисович Соседов. В академии имени Фрунзе он до войны был старшим тактическим руководителем нашего курса и поэтому хорошо знал нас. Умный и тактичный, полковник был большим знатоком своего дела и пользовался у слушателей авторитетом и любовью. На фронте он также снискал себе всеобщее уважение как специалист-оператор и хороший человек.

В самый разгар работы Соседова неожиданно вызвал начальник штаба фронта генерал А. П. Покровский. Полковник вернулся минут через десять заметно озабоченный.

— Противник вчера занял Орел, — сообщил он нам, — и генерал Покровский нервничает, опасаясь за харьковское направление.

Мы еще раз обратились к карте с нанесенной фронтовой обстановкой и дали ряд ответов на новые, возникшие у Соседова [32] вопросы о положении в полосе 38-й армии, которая оборонялась, как помнит читатель, на основном для Юго-Западного фронта харьковском направлении.

Утром мы поспешили в свою армию и вскоре узнали, что войскам приказано отходить, а затем и оставить Харьков.

Отход войск 38-й армии к Харькову и оставление города были проведены, как мы позже узнали, по прямому указанию Ставки Верховного Главнокомандования. В директиве от 15.10.41 г.{7} говорилось:

«В целях планомерного отхода на восток для сохранения армий Ставка ВГК приказывает:

1. Юго-Западному фронту с 17 октября начать отход сил фронта на линию Касторная, Стар. Оскол, Нов. Оскол, Валуйки, Купянск, Лиман, закончив его к 30.10...»

Отход — дело трудное и опасное, тем более в условиях, когда враг значительно превосходил нас в силах и средствах. Гитлеровское командование бросило против 38-й армии войска 6-й и частично 17-й немецких армий, пыталось дезорганизовать наши действия. Враг все время усиливал нажим с фронта, в стыки армий и южный фланг, хорошо зная, что ему противостоят очень слабые силы {8}. Однако он нигде не сумел добиться существенного успеха: наш отход проходил организованно, по плану, хотя и с жестокими боями.

По мере приближения к Харькову личный состав штаба армии и нас, офицеров Генерального штаба, волновало одно обстоятельство: перед Харьковом линия фронта, занимаемая войсками армии, образовывала острый выступ на запад, и не так-то просто было благополучно отвести части, находящиеся на вершине выступа. Всем хотелось найти выход из этого положения, и разговоров шло немало.

Коммунисты штаба решили провести партийное собрание с повесткой дня «О задачах коммунистов на период отхода». Оно состоялось в одной из сельских школ на западных подступах к городу. Участники собрания, потягивая папиросы и самокрутки, мысленно были там, на острие злополучного выступа, где с наседающим врагом сражались наши воины.

Один за другим коммунисты вставали с места и говорили о трудностях отвода войск. Некоторые откровенно выражали опасения за его исход. Однако задать командарму прямой вопрос, как он предполагает выполнить эту задачу, никто не решался. Пришлось взять слово мне и в конце выступления попросить генерала В. В. Цыганова разъяснить, как им [33] мыслится сам порядок отвода войск из выступа. Правда, на то, что просьба будет удовлетворена, не очень надеялся.

Обернулось же все отлично. Генерал Цыганов взял слово, сказал, что понимает наше волнение, и рассказал подробно, как будет проходить отход.

— Товарищи коммунисты, — сказал он, заканчивая речь, — вы — моя опора и должны знать, что командарм обязан и будет лично руководить столь важным маневром. Я не буду сидеть в штабе, а намерен быть там, где решается судьба наших людей.

Мы слушали командарма затаив дыхание, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Никакого окружения не допущу, — продолжал Цыганов, — хотя, конечно, угроза есть. Но заверяю вас, что командование и Военный совет армии не допустят, чтобы враг сумел воспользоваться сложной для нас обстановкой. Есл» мы хотим испытать радость неблизкой, но неизбежной победы, то должны уметь переживать горечь временных неудач и преодолевать все трудности.

Выступление командующего было искренним и деловым. Оно благоприятно подействовало на коммунистов штаба. Все верили в искусство генерала, в доблесть и героизм наших воинов.

* * *

Отвод соединений армии прошел в целом успешно, хотя и возникало множество трудных, а порой и критических положений. На выступе фронта все обошлось благополучно.

Отход начался в ночь на 17 октября, а днем противник перешел в наступление и стал теснить войска армии на восток. Обстановка осложнилась.

Захватив Люботин, командование 6-й немецкой армии нацелило свои главные усилия в обход Харькова с севера. Наша же армия, имея задачу удерживать Харьков до 23 октября, принимала меры для отражения атак превосходящего противника. Верный принципу активных действий, генерал Цыганов решил нанести противнику контрудар. С разрешения командующего фронтом он привлек к этому делу 300-ю, 216-ю стрелковые дивизии и 57-ю стрелковую бригаду войск НКВД. Успешно действовали 57-я бригада и 300-я стрелковая дивизия. Противника выбили из поселка и с железнодорожной станции Основа. Части 216-й стрелковой дивизии нанесли удар вдоль Полтавского шоссе. Эти действия войск 38-й армии позволили строго выдержать плановые сроки удержания Харькова. [34]

Пять суток продолжались ожесточенные бои за город. Наступление противника поддерживалось огнем 300 орудий и ударами авиации, которая действовала группами в 12–15 самолетов. К исходу 24 октября Харьков по приказу командующего фронтом был оставлен. Войска армии последовательно отходили на рубеж Ефремовка, р. Вел. Бурлук, Сухой Яр. Здесь армия перешла к обороне. На Северском Донце были оставлены передовые отряды из состава войск 216-й стрелковой дивизии и 57-й стрелковой бригады НКВД, которые удерживали плацдарм на восточном берегу реки севернее Печенеги.

Героизм и самоотверженность бойцов, командиров и политработников армии сорвали планы противника овладеть Харьковом с ходу в короткие сроки. На путь от Полтавы до Харькова (около 150 км) гитлеровцам потребовалось больше месяца. Суточный темп продвижения равнялся всего 4–5 км. За время обороны Харькова из города были эвакуированы промышленное оборудование, стратегические запасы и часть населения. Областная и городская партийные организации под руководством первого секретаря А. А. Епишева обеспечили проведение в жизнь важнейших мероприятий, связанных с вынужденным оставлением города.

Когда бои шли западнее Харькова, штаб Юго-Западного фронта располагался в лесопарке по Белгородскому шоссе севернее города. В штаб фронта мы ездили через город и пригород Померки. В Померках располагалось пограничное училище, где я прослужил более четырех лет курсовым командиром и командиром эскадрона. Коллектив преподавателей был дружный, творчески мыслящий, все много работали, учили, воспитывали пограничников и вместе с ними учились сами.

Училище до эвакуации входило в состав гарнизона Харькова. Эскадроны курсантов прикрывали западные подступы к городу. 20 октября училище эвакуировали. Утром я стоял у ворот его военного городка. В традиционном для конницы строю — в колоннах по звеньям — шли курсантские эскадроны: безукоризненное равнение, лица сосредоточенные. Друзья и товарищи тепло прощались со мной, уходя навстречу военным испытаниям...

В начале ноября 1941 года в наш адрес поступило распоряжение Генерального штаба, который требовал проверить готовность оборонительного рубежа по восточному берегу реки Оскол в полосе 38-й армии. Войска вели тогда бои на рубеже Северского Донца. [35]

— Опять, наверное, будем отходить, — сказал Н. В. Резников, оценивая вероятное предназначение оскольского рубежа. — Отходить, чтобы сохранить силы для главного направления...

Мы помолчали. Главное направление — это московское. Душа болела за нашу столицу. Враг рвался к ней...

На следующий день ранним хмурым и прохладным утром мы были на Осколе. После ночного дождя почва раскисла, мы то вязли, то скользили на склонах, пробираясь к свежевырытым окопам, затейливо и живописно расположенным на правом берегу реки. Окопы были одиночные и парные, групповые или на отделение, как предусматривали довоенные уставы. Все обстояло как будто бы хорошо. Но нас одолевало беспокойство, поскольку с первых дней пребывания на фронте и я, и Резников слышали об одиночных окопах много отрицательных суждений и в том лично убедились. Главные недостатки этих оборонительных сооружений заключались в том, что командиры основных подразделений (рота, батальон) не видели своих подчиненных и их действий, не могли поэтому надежно управлять боем. Все скрывалось в окопах.

Кроме того, когда средств борьбы явно не хватает, надо возможно шире применять скрытый маневр ими вдоль фронта и из глубины обороны к фронту. Одиночные окопы такие действия полностью исключали: маневр был возможен только по поверхности земли, а это приводило к большим потерям.

В раздумье ходили мы с капитаном по рубежу обороны и пытались решить, как следует поступить в данном случае. За этим занятием и застали нас командир 304-й стрелковой дивизии генерал-майор Н. П. Пухов и комиссар дивизии полковой комиссар А. Л. Шейко.

Мы обменялись приветствиями и стали уже вместе осматривать оборонительный рубеж. Мы высказали отрицательное мнение об одиночных окопах и спросили, что думает на этот счет генерал Пухов. Ответ был для нас весьма приятным.

— Нам нужна, — сказал он, — обыкновенная траншея, какую отрывали русские войска и немцы в годы первой мировой войны. Именно и только траншея, а не одиночные окопы... Она обеспечивает и управление подразделениями в бою, и скрытый маневр живой силой и огневыми средствами, и живую связь солдат друг с другом и командиром.

Мы много читали о первой мировой войне и знали достаточно о траншеях. Но наше поколение военных было воспитано [36] и обучено на теории, созданной после первой мировой войны, где нещадно критиковалась война позиционная, главной принадлежностью которой являлась траншея. Приоритет отдавался войне маневренной, когда основным видом боевых действий считалось наступление, отвергавшее траншеи.

Теперь, когда шел к концу четвертый месяц Великой Отечественной войны, было очевидно, что многое в области военного искусства нуждалось в поправках и совершенствовании, а кое-что и в пересмотре. Пришло время отказаться, в частности, от одиночных окопов в пользу траншеи. Тогда на Осколе мудрые слова генерала Н. П. Пухова прозвучали для нас как открытие. Заметим сразу, что практика войны подтвердила необходимость оборудования обороны именно траншеями, которые применялись до последних дней войны.

Встреча с генералом Пуховым показала нам, как важно разумно, не цепляясь за отжившие положения, подходить ко всему увиденному на фронте, бережно, вдумчиво и с предвидением относиться к изучению опыта минувших войн.

Позднее я узнал, что вопрос о непригодности одиночных окопов волновал не только нас. Почти одновременно он возник и на других фронтах. И всюду большинство командиров было за траншейную оборону. Тогда же, после проверки рубежа на Осколе, мы доложили в Генштаб о его состоянии и изложили точку зрения на окопы и траншеи. В Москве доклад похвалили, но о траншеях нам не сказали ни слова: Генштаб проверял истинное значение траншей и не хотел допускать ошибок.

* * *

За два месяца на фронте было много познано и осмыслено. Многое было не похоже на то, чему нас учили. Пришлось произвести переоценку ценностей в соответствии с обстановкой. Мы сразу же столкнулись с тем, что на поле боя господствовал огонь автоматического оружия противника — автоматов и пулеметов, который дополнялся и усиливался огнем артиллерии и минометов. В решающие моменты боя противник вводил танки. Применение танков в бою не было неожиданным явлением, новым было то, что враг поддерживал их действия мощными ударами крупных сил пикирующей авиации, и поэтому пробивная способность танков и пехоты намного возрастала, характерен стал и высокий темп наступления.

Насыщение пехоты противника маневренными и более эффективными огневыми средствами, применение танков и [37] пикирующей авиации значительно увеличили динамичность боя, расширили сферу их воздействия. Возрос и звуковой эффект боя, и это явление оказалось весьма существенным фактором успеха. На человека, недавно надевшего военную форму и оказавшегося в бою, воздействовало буквально все: и грохот разрывов снарядов, мин и бомб, и непрерывный треск автоматных и пулеметных очередей, и воющий и оглушающий свист пикирующих бомбардировщиков, шум и лязг двигающихся танков и штурмовых орудий. Все гремело, извергало огонь, осколки и пули, земля дрожала, а пехота противника и танки наступали, обрушивая на человека чудовищный пресс. Противник умело сочетал звуковой эффект с маневром силами и средствами. В разрывы, образовавшиеся в боевых порядках наших войск, в стыки и на открытые фланги быстро проникали группы автоматчиков на бронетранспортерах и автомашинах. Они при поддержке танков и пикирующей авиации создавали угрозу выхода в тыл и окружения наших войск. Такими способами враг обеспечивал себе успех при прорыве нашей обороны.

В 1941 году наши войска по количеству и качеству вооружения уступали врагу. Личный состав стрелковых подразделений был вооружен винтовкой со штыком, автоматов почти не было. В подразделениях были ручные пулеметы системы Дегтярева и станковые пулеметы системы «максим». Последние представляли собой мощное оружие, незаменимое в боях; лишь большой вес затруднял маневр в бою, неудобна и опасна была раздельная транспортировка тела и катка, а также водяное охлаждение, но с этим вполне мирились. Минометов и артиллерии, особенно противотанковой, недоставало, крайне мало было современных танков.

Массовое применение противником танков поставило проблему широкого развития средств борьбы с ними. Самым верным и эффективным средством являлась противотанковая артиллерия, но возможности быстро дать ее войскам в необходимом количестве сразу не было. Поэтому в 1941 году пришлось организовать производство ее заменителей. Прежде всего появились бутылки с горючей смесью, которые применимы только на близких дистанциях, причем боец должен быть психологически хорошо подготовлен к противоборству с танком на расстоянии всего 15–20 м. Значительно более эффективным средством являлись противотанковые ружья. Они сыграли положительную роль, особенно в первый период войны.

Должен отметить, что того оружия, которое оказалось малоэффективным, в войсках действующей армии в сентябре [38] 1941 года, когда я прибыл на фронт, уже было мало. Винтовки, как правило, носили без штыков, исчезли ружейные гранатометы системы Дьяконова, почти не было видно и ротных 50-мм минометов. Не было этих средств и в прибывающих на пополнение частей армии маршевых ротах. Мы не один раз спрашивали командиров маршевых подразделений, почему у бойцов винтовки без штыков. «Такие получили...» — отвечали нам. Реальная обстановка сурово повелевала отбирать оружие, которое было нужно для боя, и отбрасывать то, которое устарело и в бою неприменимо. Штык и сабля вытеснялись с поля боя окончательно и навсегда.

Неравенство в вооружении, в средствах маневра и подвоза неизбежно сказывалось на характере боевых действий наших войск и вынуждало наши войска в первом периоде войны в основном обороняться.

* * *

В середине ноября 1941 года Резникова во второй раз вызывали в Москву, моя же фамилия в телеграмме не упоминалась. Тем не менее мы решили ехать вдвоем. С волнением ежедневно слушали мы сводки Совинформбюро, ловили сообщения о Москве. Поэтому все, что произошло в столице 6 и 7 ноября, было неожиданным и радостным. С ноября в армии всюду, где были радиоприемники, слушали выступление И. В. Сталина на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся. Еще большее впечатление произвело в войсках известие о параде 7 ноября на Красной площади. Все расценили это как признак того, что враг не сломил нас, что Красная Армия успешно сражается. Возросли и окрепли надежды на победу, хотя все понимали, что она пока неблизка. Никто, пожалуй, не знал подробностей боев под Москвой. Хотя к этому времени была потеряна огромная территория, мы верили, что враг не войдет в столицу.

К моменту нашего выезда в Москву войска 38-й армии получили новое зимнее обмундирование, и в короткий срок все бойцы и командиры были тепло и добротно одеты. Родина, как всегда, сердечно заботилась о своих сынах.

Столица встретила сурово: при въезде в город стояли заградительные посты, были возведены полосы противотанковых заграждений, построены баррикады, перегородившие многие улицы, часто встречались позиции зенитной артиллерии. Нередко объявлялись воздушные тревоги. Москва стала относительно малолюдным прифронтовым городом. По [39] улицам то и дело проходили воинские части, колонны танков, артиллерии, военных машин, в скверах под охраной девушек-зенитчиц дневали аэростаты заграждения. Ночью город погружался в полную темноту. Шаги патрулей гулко отдавались в пустых улицах.

В Генеральном штабе нас приветливо встретил бригадный комиссар А. Г. Королев. Меня почему-то считали погибшим, и он неподдельно обрадовался, увидев целым и невредимым. По карте, которую я захватил с собой, мы подробно доложили комиссару обстановку в полосе 38-й армии, а затем составили письменный доклад о своей работе. В заключение доклада внесли следующие предложения относительно работы офицеров Генерального штаба:

«1. Офицеры должны непосредственно, без визы командования, информировать Генеральный штаб о положении войск.

2. Офицеры должны иметь на руках документы, определяющие их права и обязанности.

3. Они должны иметь в своем распоряжении необходимые средства передвижения и связи.

4. В штабах армий и соединений должны быть инструкции об офицерах Генерального штаба, определяющие их права и обязанности»{9}.

Хотя и коряв слог, но мысли, как нам представляется, были правильными.

Период подготовки и начала контрнаступления наших войск под Москвой запомнился как время широкого использования офицеров Генерального штаба для непосредственной связи Генштаба с войсками, помощи им и другой практической работы. Основной состав Генерального штаба был тогда эвакуирован из Москвы. На месте оставались только оперативная группа и часть руководящих работников. Несмотря на это, ритм работы не затухал ни днем ни ночью, а офицеры Генерального штаба получали весьма ответственные задания. Задачи офицерам ставили лично начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза Б. М. Шапошников, комиссар Генштаба Ф. Е. Боков, начальник оперативного управления генерал А. М. Василевский и некоторые его заместители. Иногда задачи ставились через комиссара группы бригадного комиссара А. Г. Королева.

В комнате, отведенной для группы офицеров, всегда было оживленно. Мы хорошо знали друг друга по учебе в академии [40] имени Фрунзе, были молоды и полны желания всем, чем могли, помочь Родине. Непрерывно кого-то вызывали, одни уезжали или улетали, а другие возвращались с задания. Было много встреч, но все на ходу: короткие фразы, отдельные мысли, добрые пожелания. Разговаривать было некогда, каждый понимал все с полуслова.

Битва за Москву была в разгаре, и обстановка порой накалялась до крайности, а на некоторых участках фронта становилась угрожающей. В силу потери связи с действующими на ряде направлений соединениями возникала неясность в обстановке — самая большая неприятность на войне. Вот на такие участки и посылались офицеры Генерального штаба. На самолетах, автомашинах, мотоциклах, иногда на танках они отправлялись на фронт и разыскивали затерявшиеся части, соединения или штабы, уточняли обстановку, состояние войск — их возможности и нужды, помогали наладить связь с вышестоящими штабами, передавали приказы командирам с новой или уточненной боевой задачей.

Некоторые офицеры выезжали на те направления, где намечался ввод свежих сил. Они вручали командирам соединений приказы и по карте, а затем на местности уточняли рубежи и сроки ввода прибывающих резервов. При выполнении такой задачи в районе Крюково в ноябре 1941 года был тяжело ранен офицер Генерального штаба майор Георгий Тарасович Ковалев. Другой офицер — майор Андрей Адамович Васьковский был тяжело ранен в декабре 1941 года при организации обороны на калининском направлении силами отрядов, созданных из отходящих и отбившихся от частей командиров и красноармейцев. Оба эти товарища были награждены орденом Красного Знамени. Не будет преувеличением, если скажу, что в ходе битвы под Москвой и в период контрнаступления Верховное Главнокомандование провело по докладам офицеров Генерального штаба ряд важных мероприятий, обеспечивающих успех боевых действий советских войск на различных участках грандиозной битвы.

Долго ожидать нового задания мне не пришлось. На следующий день, только я пришел на службу, меня пригласил Королев и поставил задачу вместе с капитаном Д. Д. Градусовым выехать в Рязань, на месте выяснить, как подготовлен город к обороне, какие имеются силы и средства, где находится противник, каких действий от него можно ожидать. Нам сообщили, что начальником обороны Рязани назначен генерал-лейтенант танковых войск В. А. Мишулин.

В Рязани войсковых частей или подразделений не было. Из военных в городе находились только комендант, областной [41] военный комиссар со своим аппаратом и приехавший сюда генерал Мишулин. О противнике знали мало, но утверждали, что им заняты районные центры Михайлов и Скопин. Вскоре стало известно, что из Михайлова отряд противника выдвинулся в сторону Рязани и занял Захарово, в 40 км от города. Точных данных о силах отряда не было, информация пришла от районных партийных и советских органов. Оборонительные работы в городе начались, но шли беспорядочно, четкого плана не имелось. Оборонительные сооружения создавались повсюду равномерно, без учета направлений, откуда реально угрожал противник. Военного положения объявлено не было, жили, как в мирное время.

Беседуя с генералом Мишулиным, мы с Градусовым высказали ему свои предложения о введении осадного положения в городе, об организации патрульной службы силами комсомольских отрядов, о призыве добровольцев и формировании подразделений для обороны на угрожаемых направлениях, о необходимости ведения непрерывной разведки. В. А. Мишулин с нами согласился и сказал, что доложит обо всем секретарю обкома партии.

В надежде получить данные о противнике мы пошли к начальнику областного управления НКВД. Эту должность занимал выдвиженец, бывший рабочий, назначенный на этот пост два года назад. Он откровенно признался, что опыт работы у него мал, и просил посоветовать, что ему делать. Мы рекомендовали организовать разведку силами аппарата НКВД в занятых противником районах. Он обещал лично заняться этими вопросами.

Выяснив все, что было необходимо и возможно, мы выехали в Москву. Бригадный комиссар Королев нас выслушал и предложил подготовить доклад комиссару Генерального штаба Ф. Е. Бокову. Вскоре такой доклад состоялся. Дивизионный комиссар Боков был внимателен. Слушая, задавал вопросы и нам, и Королеву, высказывал свои мысли, замечания. Многое из того, о чем он говорил, охватывало масштабы значительно большие, чем события в Рязани. Он сказал, например, что для действий на московском направлении привлечено около 1000 самолетов. Нас поразила эта огромная для того времени цифра, и мы поняли, что близится время отпора врагу у стен столицы. Не раз дивизионный комиссар останавливал нас, кое-что уточнял. Судя по всему, он был удовлетворен нашей информацией и в свою очередь предложил изложить ее письменно для И. В. Сталина. При этом добавил, что товарищ Сталин должен знать, что делают офицеры Генерального штаба. [42]

Мы ушли от Бокова, взволнованные поставленной задачей подготовки доклада Верховному Главнокомандующему.

Должен отметить, что дивизионный комиссар Ф. Е. Боков принял горячее участие в формировании группы офицеров Генерального штаба и постоянно оказывал Королеву разностороннюю помощь.

Наш письменный доклад И. В. Сталину, после того как его прочел и немного поправил бригадный комиссар Королев, был доложен Бокову, он его одобрил и дал указание отправить по адресу. Что было дальше с докладом, нам осталось неизвестным.

Мне и Градусову было приказано вернуться в Рязань с новой задачей — проверить степень укомплектованности личным составом, вооружением и боевой техникой сосредоточивающихся в районе Рязани дивизий 10-й резервной армии. Первое, что мы не могли не заметить, приехав в Рязань, — это наступившие перемены и особое, приподнятое оживление. Оборонительные работы на подступах к Рязани и в городе шли организованно, в области ввели военное положение. Въезд в Рязань контролировался. На Михайловском направлении развернулся танковый батальон с десятком танков. На подступах к городу устанавливались минные заграждения. Осмысливая все увиденное, мы с Градусовым пришли к выводу, что наши предложения генералу Мишулину оказались не пустым звуком.

Мы побывали во всех дивизиях, собрали о них подробные данные и последовательно сообщали их в Генеральный штаб. Здесь на месте мы остро поняли, насколько нужны эти данные Генеральному штабу. При проверке войск выяснилось, что степень укомплектованности дивизий армии была самой различной. Некоторые соединения оказались укомплектованы и вооружены полностью, другие — наполовину или чуть более, а третьи, кроме личного состава, ничего другого не имели. Выполняя задание, мы часто бывали в штабе армии, представились командующему, начальнику штаба, познакомились с оперативным и разведывательным отделами. Что и говорить, обстановка в Рязани с прибытием сюда войск 10-й армии резко изменилась: город был надежно прикрыт, опасность захвата его противником миновала, мы знали это твердо, поскольку теперь в разведотделе армии имелись данные о противнике.

При первой встрече с командующим армией генерал-лейтенантом Ф. И. Голиковым он спросил нас: «Чем Генеральный штаб может мне помочь?..» На этот вопрос прямого ответа, разумеется, мы дать не могли, и Голиков это отлично [43] понимал. Но все, что от нас зависело, мы сделали, о чем и доложили Филиппу Ивановичу.

5 декабря я получил распоряжение вернуться в Москву, а капитан Градусов был оставлен при 10-й армии, войска которой 6 декабря 1941 года начали успешное наступление. В душе я сожалел, что отзывают в Москву. По возвращении в Генштаб состоялся обстоятельный доклад А. Г. Королеву о положении в Рязани и в 10-й армии. Бригадный комиссар выслушал меня, не перебивая, а затем, после того как вопрос был исчерпан, взял за руку и провел в соседнюю комнату.

— Посмотри, товарищ Салтыков, что у нас есть, — сказал он, показывая на большие столы с оружием.

Это было немецкое стрелковое оружие. Чего только здесь не было! Пистолеты, карабины, винтовки и, конечно, автоматы, ручные и станковые пулеметы, привезенные с различных участков под Москвой по просьбе Королева.

Для меня было приятной новостью, что Александр Георгиевич интересуется средствами борьбы противника, хотя я и знал бригадного комиссара как человека высокоэрудированного в области истории и философии, умеющего увлечь собеседника интересными мыслями.

Небольшой эпизод с осмотром трофейного оружия не прошел для меня бесследно. Он послужил уроком и побудительным стимулом для изучения боевых средств противника, знание которых составляет одно из многих слагаемых на пути к победе. В своей службе Родине в годы войны и после нее я всегда помню то, чему учил нас А. Г. Королев, комиссар группы офицеров Генерального штаба, старший товарищ, закаленный коммунист и великолепный человек.

Вскоре состоялось мое новое назначение — офицером Генерального штаба при 56-й армии Южного фронта, действующей на ростовском направлении.