Герои и подвиги

Однажды я приехал в полк, располагавшийся на озерном аэродроме. На берегу стояло несколько домиков, в которых жили летчики. Захожу в один из них. На полу ни соринки, на окнах марлевые занавески, стол накрыт скатертью, и даже еловая веточка с шишками в банке красуется.

— Вот это порядок! — похвалил я летчиков.- Молодцы. Кто же у вас такой уют создает?

Летчики стоят, многозначительно улыбаются. Потом один из них с гордостью говорит:

— Беспорядка не терпит наша хозяйка...

— Какая такая хозяйка?

— А самая настоящая. Вот за этой занавеской.- И летчик показал рукой на ситцевый полог, висевший на телефонном проводе.

И верно: приподнимается край занавески, и оттуда выходит девушка. На ней унты, ладно пригнанная гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем. На голубых петлицах алеет по три кубика.

— Старший лейтенант Екатерина Зеленко! — браво рапортует она и смущенно добавляет: — Екатериной представляюсь потому, чтобы не путали с мужчиной.

С виду Зеленко в какой-то мере напоминала парня. Женщину в ней выдавали карие, жгучие глаза и маленькие пунцово-красные губы. [103]

— Вот не знал, что у нас в армии есть летчица.

— Она не только летчица, но и сущий милиционер в этом доме,- шутливо заметил стоявший у окна капитан.- Житья от нее нет.

Екатерина улыбнулась.

— Что верно, то верно. Могу доложить, товарищ комиссар, что ни пьянства, ни табачного дыма, ни мата в этом доме вы не увидите и не услышите.

— И они терпят? — указываю глазами на летчиков.

— Ворчат, но терпят,- сквозь смех отвечает Зеленко.

— И все же среди мужчин вам, наверное, неудобно?

— Поначалу было неудобно. А сейчас и они со мной смирились, да и я к ним привыкла. Ребята они хорошие. В обиду меня не дают.

Капитан, стоявший у окна, рассмеялся:

— Наша Катя сама может кого угодно обидеть. Попадись только ей. Язычок что бритва.

...Екатерина Зеленко была единственной девушкой-летчицей, принимавшей участие в борьбе с финнами. О ней немало хорошего слышал я и в начале Отечественной войны. Но потом следы ее затерялись. И только мною лет спустя в разговоре с одним из авиационных командиров снова всплыло имя храброй комсомолки.

— Зеленко Екатерина? — переспросил я собеседника.

— Так точно, она,- подтвердил он и вспомнил обстоятельства ее героической гибели.

Осенью 1941 года Зеленко на своем бомбардировщике возвращалась с разведывательного задания. Над селом Глинское, Сумской области, ее одинокую машину атаковали семь "мессеров". Екатерина отбивалась от них как могла. Один истребитель сбила, но остальные зажали ее в крепкие тиски, из которых вырваться было невозможно. Бомбардировщик загорелся.

С земли наблюдали за этим неравным боем, видели, как летчица направила свой пылающий самолет на ближайший вражеский истребитель и таранила его. Два огненных клубка, оставляя в небе сизый дым, упали на землю.

Я не знаю другого случая, когда бы женщина-летчица таранила вражеский самолет. Это, пожалуй, единственный в истории авиации подвиг такого рода.

Погибла Катя в пору своей молодости. Было ей тогда [104] всего лишь двадцать пять лет. Правительство наградило ее посмертно орденом Ленина. Имя этой храброй сердцем и чистой душой девушки никогда не изгладится из памяти. В Великую Отечественную войну в рядах авиации сражалось немало женщин. Но Кате Зеленко принадлежит в этом пальма первенства.

Из части, в которой служила старший лейтенант Екатерина Зеленко, я вылетел самолетом в Петрозаводск. Случился небольшой перебой с доставкой горючего, и надо было договориться с железнодорожниками, чтобы они сразу же поставили нас в известность, как только прибудут цистерны с бензином.

Начальник железнодорожного узла объяснил, что задержка произошла из-за сильных снежных заносов. Тут же были приняты меры, чтобы воинские эшелоны шли только по "зеленой улице".

Я обратил внимание на состав, стоящий на запасных путях. На платформах было пятнадцать новеньких истребителей И-153.

— Кому предназначены эти самолеты? — спрашиваю начальника станции.

— Не знаю. Документов на них нет. В чей адрес пришли — неизвестно.

— И давно стоят?

— Дней пять, если не больше.

"Раз самолеты оказались в Петрозаводске,- подумал я,- значит, наверняка для нашей армии".

— Эти истребители присланы нам,- твердо заявил я начальнику станции.

— Берите,- согласился он.- Не финнам же отдаю, своим.

Позвонив на свою авиационную базу, я приказал выделить для разгрузки платформ людей, вызвал инженера и техников. Дружными усилиями самолеты быстро сгрузили, перевезли на озеро и стали собирать. А спустя несколько дней выясняется, что они были предназначены для 9-й армии, на ухтинское направление.

Позвонил Рычагов, командовавший в то время ВВС 9-й армии:

— Мехлис мечет гром и молнии. Сегодня собирается докладывать в Москву. [105]

"Ну,-прикидываю, — устроят мне головомойку". После моего возвращения из Китая я больше не видел Мехлиса. Теперь его назначили членом Военного совета 9-й армии. Доложит, сгустит краски, неприятностей не оберешься.

Вечером Филипп Александрович Агальцов, комиссар Военно-Воздушных Сил РККА, предупредил меня, что эксцесса, видимо, не избежать. Ничего хорошего я, разумеется, не ждал. Так оно и вышло. На второй день утром меня снова пригласили к аппарату. Говорил начальник Генерального штаба РККА командарм первого ранга Борис Михайлович Шапошников.

Я объяснил ему свой поступок, извинился. Позже выяснилось: Мехлис, будучи в Москве, договорился о поставке в свою армию партии самолетов. Они пришли, но почему-то задержались в Петрозаводске. Ничего не зная об этом, я решил пополнить авиационный парк своей армии "беспризорными" машинами. И вон какая из всего этого вышла история...

Иван Иванович Колец как мог успокаивал меня:

— Не в личное же пользование ты брал их. Верно? Ну и не расстраивайся. Для общего дела старался.

Объяснение не ахти какое утешительное. Однако оно придало душевное равновесие. Должен сказать, что в трудную минуту я всегда находил у Ивана Ивановича сочувствие и поддержку. Человек он по складу характера был молчаливый, но отзывчивый, сердечный. В его дружбе можно было не сомневаться.

О храбром человеке иногда говорят: он не знает страха в борьбе. Эту поговорку можно было отнести без всяких колебаний и к Ивану Ивановичу. Мне не раз приходилось его упрашивать, когда он без особой надобности вылетал на боевые задания:

— Ну зачем ты рискуешь? Разве без тебя не найдется кому слетать на разведку? Ты же командующий, а не комэск.

А он посмотрит этак осуждающе, махнет рукой и пойдет на взлет. В этом человеке жила какая-то неистребимая страсть быть все время в боевом напряжении, идти навстречу опасности. И если ему по каким-то причинам приходилось оставаться на земле — он просто не находил себе места. Это не было рисовкой или стремлением показать свою отвагу. Такой уж характер у человека. [106]

Герой Советского Союза Иван Иванович Копец воевал в Испании, быстро продвинулся по служебной лестнице. Но в душе он оставался рядовым храбрым бойцом, для которого схватка с врагом в небе была лучшей отрадой.

В канун Отечественной войны Копец командовал военно-воздушными силами Белорусского военного округа. Мне рассказывали: когда фашисты в первый день наступления нанесли массированный удар по аэродромам, Копец сел в самолет и решил посмотреть, что с ними сталось. Потери оказались огромные. И старый честный солдат не выдержал. Он вернулся в штаб, закрылся в кабинете и застрелился...

Сейчас можно о нем говорить всякое: и малодушие проявил, и веру, мол, потерял. Не знаю. В одном я твердо убежден: сделал он это не из трусости.

Дружба, взаимная выручка всегда сопутствовали советским воинам в бою. Я много слышал хорошего о ратном товариществе пехотинцев, танкистов и моряков. Но вдвойне, втройне, как мне кажется, это благородное качество развито у летчиков. Может быть, потому, что они в каждом полете подвергаются известному риску. А может быть, что сама профессия, освященная ореолом романтики, обязывает авиаторов к беззаветной дружбе. Каждый из них готов за товарища пойти в огонь и воду — это доказано бесчисленными примерами.

У летчиков наших такая порука,
Такое заветное правило есть:
Врага уничтожить — большая заслуга,
Но друга спасти — это высшая честь, — проникновенно говорит поэт.

Благодаря взаимовыручке десятки, сотни экипажей, которым грозила смерть или пленение, остались в наших рядах. Боевая дружба цементировала ряды крылатых защитников Родины, поднимала их боевой дух, способствовала проявлению массового героизма.

Я давно знаком с полковником запаса Героем Советского Союза Стольниковым Николаем Максимовичем. В прошлом он был замечательным боевым летчиком-бомбардировщиком, затем летчиком-испытателем. О его мужестве впервые рассказал мне командир полка Добыш еще в начале войны с финнами. [107]

Однажды полк пятью девятками во главе с Добышем вылетел на бомбежку крупного железнодорожного узла противника, где, по данным воздушных разведчиков, скопилось до 70 эшелонов.

При подходе к цели неприятельские зенитчики подбили на самолете Стольникова левый мотор. Машина начала отставать. Командир полка знаками дал понять экипажу, чтобы он сбросил бомбы и возвращался домой. Но Стольников то ли не понял Добыта, то ли намеренно решил до конца быть со своими. Во всяком случае, строя он не покинул. На обратном пути израненную машину атаковали финские истребители.

— Держись, Жора! — крикнул Стольников стрелку Гуслеву.

Георгий, раненный в руку, упорно отбивался от наседавших врагов. Вскоре два истребителя, задымив, отстали и скрылись за лесом. Остальные продолжали разбойничьи наскоки. Очередная атака — и на самолете Стольникова пробит топливный бак. Бензин хлещет в кабину, обливает фюзеляж. Того и гляди, начнется пожар. Машина теряет скорость, ее неудержимо тянет к земле.

Наконец финны бросили свою жертву. Вероятно, у них кончалось горючее. Но тут откуда ни возьмись появилась новая четверка истребителей и зажала самолет Стольникова в клещи. Гуслева ранило вторично. На этот раз тяжело. Его пулемет умолк. Теперь осталось оружие лишь у штурмана Ивана Худякова.

Однако с ним тоже стряслась какая-то беда. Умолк последний пулемет. Один из финских летчиков вплотную пристроился к машине Стольникова, чтобы поиздеваться над экипажем. Противник был уверен, что советский самолет далеко не уйдет, защищаться ему нечем. Он погрозил Стольникову кулаком и указал рукой направление, куда следует лететь. Финну хотелось, видимо, привести русский самолет на свой аэродром и пленить экипаж.

— Зло вскипело во мне, — рассказывал позже Стольников. — Не думая о последствиях, я резко накренил машину в сторону противника, намереваясь ударить его крылом. Но финн успел отойти на почтительное расстояние. По-видимому, он тоже расстрелял все боеприпасы, потому что новой попытки напасть на экипаж не предпринимал...

Под крылом самолета Стольникова вражеская [108] территория. Летчики были немало наслышаны о зверствах финнов. Над теми, кто попадал в их руки, они жестоко издевались: отрезали уши, носы, на теле вырезали пятиконечные звезды... Плен — верная смерть. Да и не в характере советских авиаторов сдаваться на милость неприятеля.

Второй мотор тоже начал давать перебои, высота катастрофически падала. Дотянуть до своих не представлялось возможным.

— Садимся! — решительно сказал экипажу Стольников.

Он выбрал в лесу занесенное снегом озеро и посадил машину на фюзеляж. В первую очередь командир кинулся к стрелку. Гуслев лежал без сознания, с запрокинутой головой. Лицо его было белое, как снег.

Стольников попробовал вытащить стрелка, да не хватило сил. Надеясь на помощь товарища, он разбил фонарь кабины и помог штурману выйти. Но Худяков тут же со стоном упал. У него были прострелены ноги. Положение создалось критическое.

— Полежи минуточку, я сейчас, — сказал он Худякову и снова бросился к кабине воздушного стрелка. С большим трудом удалось ему вытащить обмякшее тело Гуслева и уложить на разостланный парашют.

— Спасайтесь, — еле слышно простонал тот, с усилием открыв глаза. — Со мной все кончено...

— Что ты, Жора, что ты! — старался утешить его командир. — Мы не бросим тебя. Ни за что не бросим.

Обернувшись в сторону штурмана, Стольников заметил, как тот слабеющей рукой достает из кобуры пистолет. Резким прыжком летчик упредил Худякова и вырвал у него оружие.

— Дурак, — обругал его командир. — Ишь что надумал...

— Мне все равно не выйти, — оправдывался Худяков.

— Не говори ерунды! — оборвал его командир. Отрезав от парашюта несколько строп, он перетянул ноги штурмана выше колен, чтобы тот не истек кровью.

С опушки леса послышался дробный перестук. Летчик прыгнул в штурманскую кабину, снял пулемет и положил его на снег перед Худяковым.

— В случае чего — открывай огонь, — сказал он, а сам бросился за пулеметом, установленным в кабине стрелка. [109]

Вдали показалась группа лыжников. Свои или финны? Но вот засвистели пули, поднимая вокруг самолета фонтанчики снега. Сомнений не оставалось: враги! Стольников начал стрелять короткими очередями.

— Слева! — чуть слышно вымолвил Худяков и открыл огонь по новой группе лыжников.

Летчик и штурман не давали врагам поднять головы. Но финны, разгребая снег, подползали все ближе и ближе. У Стольникова кончились боеприпасы.

— Дай твой, — быстро выхватил он оружие у ослабевшего Худякова.

Теперь надо было стрелять расчетливо, только наверняка: патронов осталось очень мало. Казалось, надежды на спасение не было. Вдруг послышался шум моторов и в воздухе показались два И-16. Шли они низко, едва не задевая за верхушки деревьев.

— Наши!-радостно крикнул Стольников и, бросив мимолетный взгляд на Худякова, увидел в его глазах мелькнувшую искру надежды.

Стольников выпустил вверх ракету, но истребители и без того заметили экипаж, попавший в беду. Один из них стал вести огонь по вражеским лыжникам, другой ушел в сторону Ленинграда.

Спустя некоторое время пришла целая группа Р-5. Они встали в круг и открыли по залегшим в снегу шуцкоровцам прицельную стрельбу. Финны отступили в лес.

Стольников отбежал в сторону, лег на снег и широко расставил руки, чтобы показать направление захода на посадку. Вскоре три Р-5 пошли на снижение, а остальные продолжали прикрывать товарищей.

Когда Гуслев и Худяков были посажены в кабины приземлившихся самолетов, Стольников подбежал к своему подбитому бомбардировщику, схватил пропитанный бензином чехол и чиркнул спичку. Над машиной взвилось яркое пламя.

— Скорей! — крикнул летчик третьего Р-5. Он помог Стольникову забраться в кабину и дал газ. После короткого разбега самолет взмыл в небо.

Тяжело раненного воздушного стрелка доставили в ленинградский госпиталь. Через месяц он был поставлен на ноги. Поправился и штурман. А некоторое время спустя вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР: командиру экипажа бомбардировщика Стольникову, [110] штурману Худякову и стрелку-радисту Гуслеву присваивалось звание Героя Советского Союза.

Позже, когда паши войска продвинулись вперед, бойцы увидели наполовину сгоревший советский самолет, а неподалеку от него двадцать вражеских трупов.

Память сохранила и другой не менее героический эпизод начала 1940 года.

Над землей несколько суток висел сырой туман. Как ни рвались летчики в бой — летать было нельзя. Но вот небо прояснилось. Аэродром огласил шум моторов. Командир проводил четверку машин бомбить железнодорожный узел противника.

Первым поднялся в воздух экипаж капитана Топаллера. Накануне мы только что чествовали этого опытного летчика в связи с награждением его орденом Красного Знамени. Под стать ведущему были и ведомые — Бритов, Хлыщиборщ, Летучий, награжденные орденами Красной Звезды. В штурманских кабинах заняли места Близнюк, Коротеев, Бровцев и Присяжнюк, также отмеченные правительственными наградами. Ребята воевали отважно, получили за время боев хорошую закалку.

Туман еще не совсем рассеялся, и лететь пришлось почти над самым лесом. Малая высота позволяла противнику вести огонь из всех видов оружия. Тем не менее самолеты преодолели огневой заслон, отбомбились и повернули обратно.

Рядом с машиной Топаллера разорвался снаряд. Его осколки в нескольких местах продырявили плоскость, перебили трубку бензопровода. Кабина стала наполняться сизым паром. Дальше лететь опасно: возможен пожар и взрыв.

Топаллер пристально всматривался в туманный горизонт, стараясь найти хоть какую-нибудь площадку. Но кругом, насколько хватает глаз, стояли могучие сосны, раскидистые ели, высокие белые березы. Сажать самолет на лес — катастрофа неминуема. Прыгать с парашютом не позволяет высота.

Летчик перекрыл верхний кран бензобака, переключился на нижний и подал команду экипажу:

— Приготовиться к вынужденной посадке.

Спасительную площадку, блеснувшую за лесом, первым заметил штурман. Это было замерзшее озеро. [111] Топаллер чуть довернул самолет и с ходу посадил его на фюзеляж.

Еще во время планирования летчик обратил внимание на палатки, разбитые у опушки леса. Поэтому сразу после приземления он вытащил из кабины пулемет. Предупредительность оказалась не лишней. От палатки к самолету бежали, утопая в снегу, финские солдаты.

Друзья не оставили экипаж в беде. Бритов и Хлыщиборщ открыли по врагу огонь, вынудили его залечь, а Летучий тем временем посадил свой самолет метрах в ста от машины, потерпевшей аварию.

Топаллер и Близнюк подбежали к истребителю, ухватились за расчалки, чтобы не сорваться в воздухе, и Летучий дал газ. Мотор взвыл, но самолет не двигался с места. Выступившая из-под снега вода успела накрепко приморозить лыжи.

Топаллер и Близнюк начали раскачивать машину с крыла на крыло. Наконец она стронулась с места.

— Давай-давай, не останавливайся, — махнул рукой летчику Топаллер. — На ходу сядем.

Первым прыгнул на плоскость Близнюк. Топаллер же сорвался и упал в снег. Догоняя самолет, он обронил меховые перчатки и ухватился за расчалку голыми руками.

Дополнительный груз давал о себе знать, но Летучий, приложив все свое пилотажное искусство, поднял машину в воздух буквально над самыми верхушками деревьев.

У Топаллера окоченели голые руки. Чтобы не сорваться с крыла, он зажал расчалки локтевыми сгибами и в таком положении находился все сорок минут полета.

Летучий и Топаллер встретились через час после посадки в медицинском пункте. Обмороженные руки летчика распухли, но он, не обращая внимания на боль, обнял своего спасителя, расцеловал.

— Да ладно, ладно, — освобождаясь от объятий своего командира, сказал Летучий. — Окажись на вашем месте я, вы бы тоже меня не бросили.

Топаллер молча кивнул головой.

Я беседовал с этими ребятами. О себе они рассказывали коротко, нехотя, боясь, чтобы о них не подумали как [112] о хвастунишках. Это, видимо, свойственно всем истинно храбрым людям.

И тогда я почему-то вспомнил одного весьма посредственного летчика, не отличавшегося боевой отвагой. Стоило с ним заговорить, как он начинал так подробно расписывать свои вылеты, такого нагнетать страху, что у неискушенного человека создавалось мнение: вот молодчина, вот умница! И врага-то он провел вокруг пальца, и уж такую смелость проявил, что хоть сейчас цепляй ему орден на грудь.

О таких в народе справедливо говорят: краснобай. На словах, как на гуслях, а на деле — как на балалайке. Настоящая же смелость всегда уживается со скромностью, и афишировать ее мужественный человек считает для себя недостойным.

Январская наступательная операция 8-й армии была возложена на 1-й стрелковый корпус и оперативную группу Денисова. Главный удар наносился в юго-западном направлении для содействия соединению командарма Ковалева, которое вело бои с целью деблокировать наши 18-ю и 168-ю стрелковые дивизии.

Окруженные гарнизоны продолжали обороняться, но силы с каждым днем таяли. Мы делали все возможное, чтобы обеспечить попавшие в беду войска продовольствием, боеприпасами и горючим. Но помощь была недостаточной. Дело в том, что стояла несносная погода. К тому же зенитно-пулеметный огонь финнов не позволял самолетам снижаться. Была и еще одна трудность: враг нередко копировал сигналы наших войск и тем самым вводил отдельные экипажи в заблуждение — часть грузов падала не по назначению.

Боевые действия, связанные с освобождением окруженных гарнизонов, задержали начало решительного наступления. Сосредоточить войска в исходных районах мешали также морозы и бездорожье. Ставка разрешила отсрочить наступательную операцию Ковалева до наиболее удобного дня, ибо без содействия авиации усилия пехоты не будут эффективными.

12 февраля 1940 года из нашей армии развернули две — 8-ю и 15-ю. Вместо громоздких лыжных батальонов были созданы эскадроны, насчитывающие по 150 человек. [113]

Эти подразделения оказались более подвижными и часто наносили неожиданные удары по врагу.

Стремясь повысить проходимость войск по глубокому снегу, командующий 8-й армией отдал приказ собрать в окрестных городах фанеру для изготовления снегоступов. Производство этих нехитрых, но весьма нужных в условиях снежной зимы изделий было организовано на заводах Петрозаводска. Для обеспечения безопасности бойцов при наступлении были сделаны бронещитки. Бойцы толкали их по снегу впереди себя, защищаясь от ружейного и пулеметного огня.

Словом, была проведена тщательная подготовка к решительному наступлению.

2 марта в 8 часов 15 минут заговорили пушки. В артиллерийской подготовке участвовало 34 дивизиона. Продолжалась она до 10.00. Незадолго до ее окончания мощный десятиминутный удар по вражеской обороне нанесла авиация. В воздух были подняты все самолеты армии. А ровно в десять часов ударная группировка ринулась в атаку. Бойцы двигались по пояс в снегу, волоча за собой пулеметы, артиллерийское вооружение.

"В результате первых двух дней операции,-доносил в Ставку командующий 8-й армией, — противник понес очень крупные потери в живой силе. Захвачено и уничтожено значительное количество дзотов. Противник подтянул свежие части. Драться приходится за каждый метр".

Наступление советских войск активно поддерживала авиация. Она долбила с воздуха укрепленные узлы врага, бомбардировала скопления его живой силы, препятствовала подвозу подкреплений.

Конец войны наступил неожиданно. Помню, я находился на каком-то аэродроме. Подбегает дежурный по части и передает:

— Только что звонил командующий. Вас просят срочно прибыть в штаб армии.

Через час я был уже на месте. Иван Иванович Колец подал мне телефонограмму:

— На, читай.

Я впился глазами в неровные строчки и, признаться, не сразу поверил написанному: "В соответствии с договором между СССР и Финляндией о прекращении военных [114] действий и о мире между обеими странами, на основании приказа Ставки Главного Военного совета боевые действия на всем фронте армии с 12.00 по ленинградскому времени 13 марта прекратить".

Основной козырь, каким империалистическая реакция считала Финляндию на севере, был выбит из рук. Наша граница отодвинулась далеко от Ленинграда. [115]