Война народная

Гроза идет с запада

Накануне Великой Отечественной войны я был военным комиссаром 6-й смешанной авиационной дивизии Прибалтийского военного округа. В ее состав входили шесть полков: 21-й и 148-й истребительные, 241-й штурмовой, 31-й и 40-й бомбардировочные и 312-й разведывательный.

Кроме того, в стадии формирования находились 31, 238 и 239-й истребительные и 61-й штурмовой полки.

Такая насыщенность Прибалтики авиацией объяснялась тем, что обороне северо-западного рубежа, прикрывавшего жизненно важные центры нашей страны, уделялось серьезное внимание. Каждый из нас, воинов приграничного округа, отчетливо сознавал, что он находится на боевом форпосте, почти в непосредственном соприкосновении с вероятным противником.

К тому времени в нашей дивизии, как и в других соединениях, началось обновление самолетного парка, а также реконструкция старых и строительство новых аэродромов. Но процесс перевооружения проходил довольно медленно. И это легко понять: авиационная [116] промышленность только еще начинала перестраиваться на производство более совершенной техники и, естественно, в короткий срок не могла обеспечить ею боевые части.

Все это наложило своеобразный отпечаток на боевую подготовку и характер партийно-политической работы в полках. Личный состав знакомился с новыми образцами самолетов, настойчиво изучал опыт участников хасанских и финских событий, готовился к достойному отпору врага на случай нападения его на Советскую Родину.

А в том, что рано или поздно нам придется драться с фашистской Германией, пожалуй, мало кто сомневался:

в результате мюнхенского сговора уже состоялся империалистический раздел Чехословакии, немецкие полчища оккупировали Польшу.

Командиры и политработники 6-й дивизии всеми формами и средствами разоблачали звериный облик германского фашизма, призывали авиаторов быть бдительными, внимательно следить за происками агрессора, несмотря на то что 23 августа 1940 года между Советским Союзом и Германией был заключен договор о ненападении, а 28 сентября-договор о дружбе и границе между СССР и Германией.

Как-то вечером я задержался в кабинете комдива Ивана Логиновича Федорова. Предстоял партийный актив, на котором он должен был выступить с докладом. Мы посоветовались, кое-что уточнили. Затем начался доверительный, чисто товарищеский разговор, какие нередко возникали между нами. Федоров был прямым человеком и говорил со мной всегда откровенно.

— Слышь, комиссар, — "слышь" было его любимым присловием, — что будем делать дальше? Ну, выступлю я перед коммунистами, расскажу им о последних установках и директивах: не поддаваться, мол, на провокации, нам нужно выиграть время, а оно, как известно, работает на нас, и так далее. А потом? Немецкие самолеты все чаще нарушают государственную границу, ведут воздушную разведку, а катера, как тебе известно, заходят в наши территориальные воды. Открывать огонь по нарушителям запрещено. Единственное, что нам разрешается — подавать крылышками сигналы: пожалуйста, приземлитесь, господа фашистские летчики. Но ведь ни один экипаж еще не подчинился этим вежливым командам...

Иван Логинович говорил горькую правду, и на его [117] вопрос ответить было очень трудно. Собственно, такой вопрос — а что же дальше? — возникал у многих. Как-то я был на одном из аэродромов. Летчик, только что ходивший на перехват немецкого самолета, страшно негодовал:

— Фашисту надо не условные сигналы подавать, товарищ комиссар. Плевал он на эти сигналы. Огнем бы его, сволоту, приучить!

В душе я был согласен с летчиком. А что ему сказать, чем утешить? Вот и теперь вместо ответа командиру дивизии сочувственно говорю:

— Да, что-то неладное творится, Иван Логинович. Над Либавским и Виндавским аэродромами снова кружились немецкие разведчики.

— Верно, неладное. Что же дальше будем делать? — отозвался он. — Слышь, Андрей Герасимович, я сегодня кое-кому намекнул: на договор с немцем надейся, а сам в случае чего — не плошай. Как думаешь, правильно?

— Да, оружие надо держать наготове. Я тоже как следует потолкую об этом с комиссарами полков.

О том, что фашистская Германия готовится к нападению на СССР, не скрывала и зарубежная пресса. Сообщения на этот счет появлялись в заграничных газетах одно за другим.

...Вскоре в округе состоялись большие учения. Мы играли в войну: шуршали в штабах картами, наносили на них условные знаки, писали легенды и политические донесения. А немецкие самолеты тем временем все нахальнее залетали на нашу территорию и, зная, что они все равно останутся безнаказанными, фотографировали аэродромы, железнодорожные узлы и порты, будто свои учебные полигоны.

Все ожидали: вот-вот поступит распоряжение о том, какие необходимо принять меры в сложившейся ситуации. Но вышестоящие штабы молчали. И только накануне 22 июня получаем наконец указание рассредоточить самолеты по полевым аэродромам и тщательно замаскировать их. Но было уже слишком поздно...

На рассвете я зашел к Федорову. Весь штаб не спал в эту ночь. Иван Логинович разговаривал по телефону с командиром 148-го истребительного полка майором Зайцевым. Я понял, что там произошло что-то серьезное. Положив трубку, Федоров тревожно посмотрел на меня и сказал: [118]

— Аэродром и порт в Либаве подверглись бомбежке. Сожжено несколько самолетов.

— Когда это произошло?

— В 3 часа 57 минут. И еще, слышь, Зайцев доложил, что немцы выбросили десант.

На какое-то время в штабе установилась мертвая тишина. Каждый, вероятно, думал: "Что же делать?" Потом Федоров снова схватился за ручку телефонного аппарата и начал безжалостно крутить ее. Не скрывая тревоги, он попросил телефонистку срочно соединить ею с Виндавой. Минуты две спустя в трубке послышался голос начальника штаба 40-го полка скоростных бомбардировщиков. Слушая его, комдив кивал головой и барабанил по столу пальцами.

— Понятно, товарищ Чолок, — заключил Федоров, — Теперь слушайте меня. Во-первых, не допускайте паники, немедленно уточните нанесенный ущерб и доложите мне. Во-вторых, передайте командиру полка, чтобы он послал экипаж на разведку. Да предупредите, пусть далеко не заходит.

— Есть! — донеслось со второго конца провода. О результатах разведки доложил майор Могилевский:

— В районах Кенигсберга, Тоурагена и по дорогам, ведущим к нашей границе, обнаружено скопление танков и пехоты.

— У Зайцева дела, видать, плохи. Полечу туда, — сказал я комдиву. — Надо на месте посмотреть, что делать.

— Что делать? — вскинулся Федоров. — Бить фашистскую сволочь — вот что надо делать!

Вошел офицер оперативного отдела с только что полученной радиограммой. Мы буквально впились в нее глазами, однако нового в ней ничего не было: на провокации пс поддаваться, одиночные немецкие самолеты не сбивать.

— Нас лупцуют, а мы помалкивай. Ничего не понимаю, — раздраженно произнес командир и бросил шифровку на стол.

— Все же полечу в 148-й полк, — еще раз напомнил я Ивану Логиновичу.

— Хорошо. Он у нас на отшибе, надо людей поддержать. Лети. [119]

Когда я уже взялся за скобку двери, чтобы выйти, Федоров жестом остановил меня:

— Слышь, если Зайцеву будет очень туго, пусть всем полком перелетает сюда.

В Либаве я застал невеселую картину. Аэродром рябил воронками, некоторые самолеты еще продолжали тлеть. Над ангарами стлался дым, а языки пламени дожирали остатки склада горюче-смазочных материалов.

— Плохо дело, товарищ комиссар, — доложил майор Зайцев. — Подняли мы самолеты по тревоге, но стоял туман, и вскоре пришлось садиться. Тут-то нас и накрыли...

— Головачев где?

— Где же комиссару быть? С народом конечно. Моральный дух поднимает, — горько усмехнулся командир. — Летчики у машин. В случае чего — по газам и в воздух.

Сигнал воздушной тревоги прервал наш разговор. Истребители пошли на взлет.

— Идемте в щель. Сейчас будет второй налет, — сказал майор.

— А что с немецкими парашютистами? — спросил я Зайцева, провожая взглядом самолеты, улетавшие не на перехват бомбардировщиков, а в сторону от них: приказ есть приказ — не сбивать.

— Как сквозь землю провалились, — ответил майор. — К месту выброски десанта мы сразу же послали на машине команду. Она прочесала окрестности — никого. Видимо, пригрел кто-то из местных жителей...

— Сколько же будем играть в кошки-мышки? — спросил Зайцев, когда мы вылезли из щели. — Смотрите, что они, гады, наделали, — обвел он рукой дымящееся поле аэродрома. — Пас бомбят, мы кровью умываемся, а их не тронь.

— Потерпи, Зайцев, приказа нет, — уговаривал я командира полка, хотя у самого все кипело внутри от негодования.

"Юнкерсы" начали сбрасывать фугасные и зажигательные бомбы. Нет, это не провокация, а самая настоящая война! Прав Федоров: бить фашистов надо, беспощадно бить!

К нам подошел комиссар Головачев. Глаза его были воспалены.

— До каких пор нам руки связанными будут держать? — Он зло пнул подвернувшийся под ногу камень. — [120] В общем, докладываю: летчики решили драться, не ожидая разрешения сверху. За последствия буду отвечать вместе с ними.

Я связался по телефону с членом Военного совета округа и доложил обстановку в Либаве, надеясь получить совет или приказ. Но он ничего вразумительного не сказал. Напомнил только об одном:

— Что будет нового — докладывайте.

Стало ясно, что в этой труднейшей и запутанной ситуации приходится рассчитывать только на свой боевой опыт и поступать так, как подсказывает партийная совесть.

Из Либавы я возвратился на Рижский аэродром. У КП меня встретил командир 21-го истребительного полка майор Мирошниченко.

— Как обстановка? — спрашиваю. — Бомбежка была. Правда, не сильная. Самолеты рассредоточили, летчики в кабинах. Ждут команды.

Заметив меня, подошел батальонный комиссар Юров:

— Настроение у людей боевое. Я сам летчик и отлично понимаю негодование ребят: когда разрешат бить фашистскую сволочь? Летчики ждут честного ответа.

Я взял Юрова за руку и благодарно стиснул ее:

— Идемте на стоянку, поговорим с народом. Нас окружили летчики и техники. В глазах нетерпеливое ожидание: что скажет полковой комиссар, представитель партии в дивизии?

— Кто наблюдает за воздухом?

— Наблюдающий на посту.

— Все ли готовы к вылету?

— Все!

— Расскажите порядок взлета по тревоге и действий в бою, — обратился я к одному из командиров эскадрилий.

Тот ответил. Чувствовалось, что люди в любую минуту готовы к схватке в небе. Выжидать было нечего. И я сказал:

— Фашистская Германия напала на нашу Родину. Наступил суровый час испытаний...

— Воздух! — неожиданно полетел по стоянке тревожный сигнал, и летчики тотчас же бросились к своим самолетам, чтобы отразить нападение гитлеровских стервятников. [121]

Распорядившись, чтобы о результатах боя донесли командиру дивизии, я направился в штаб.

Федорова я нашел повеселевшим, будто вопроса "а что дальше делать?" вовсе не было и теперь все стало ясным и определенным.

Доложив об обстановке в полках, я услышал в ответ:

— Вот директива Наркома обороны. Приказано приступить к активным боевым действиям. — Федоров поднялся из-за стола. — Читай, комиссар.

Я ознакомился с документом и тоже порадовался: наконец-то снят запрет, связывавший инициативу командиров, охлаждавший боевой порыв наших летчиков.

Вошел офицер штаба с новым распоряжением: нанести бомбардировочный удар по Кенигсбергу, Мемелю и Тоурагену.

— Вот это уже деловой разговор! — Глаза Федорова загорелись боевым азартом. — Давай звонить Могилевскому.

Телефонистка соединила его с Виндавой:

— Могилевский? Как дела? Нормально? Возьми пакет, что лежит у тебя в сейфе, вскрой его и действуй, как там написано.

Командир полка подтвердил, что приказание понял и приступает к его выполнению. В пакете том как раз и было сказано, что в случае развязывания войны 40-й полк скоростных бомбардировщиков наносит удар по военным объектам.

В десять часов две минуты наши краснозвездные бомбовозы взяли курс на запад.

Уже после войны мы как-то встретились с Иваном Логиновичем и вспомнили первый день лихолетья.

— Как жаль, что мы не знали тогда о расположении в Восточной Пруссии, в районе Ростенбурга, ставки Гитлера "Волчье логово", — сказал я Федорову. — Можно было разбить его в пух и прах.

— Конечно досадно. Но кто же предполагал, что логово хищника было у нас под боком?..

В ожидании сообщения от майора Могилевского я позвонил в 21-й истребительный полк, стоявший на окраине Риги. Временно нарушенная связь была восстановлена. Я знал, что наши самолеты вышли на перехват [122] фашистских бомбардировщиков, но о результатах Юров пока не докладывал.

— Результаты? — переспросил батальонный комиссар. — Неважные. Из десяти пушечных самолетов эскадрильи капитана Нестоянова половина не вернулась.

— Сбиты?

— Нет, — поспешил успокоить меня Юров. — Сели на вынужденную. Не хватило горючего. Две машины разбиты.

— Ну а летчики, летчики как? — стараясь перекричать шум и треск в телефонной трубке, беспокойно выпытывал я у Юрова.

— Все живы. Посылаем за ними машину. Несмотря ни на что, настроение у людей бодрое, товарищ полковой комиссар. Рвутся в бой.

Несколько позже Юров прислал политдонесение. Написано оно было карандашом, на мятом, оборванном с краев клочке бумаги. В такой напряженной боевой обстановке не до канцелярских формальностей. Главное, что донесение дышало огневой страстью. Я не уловил в нем даже и намека на растерянность. Юров кратко докладывал: сбито девять вражеских самолетов. Старший лейтенант Гаркуша и лейтенант Комиссаров в первых же воздушных схватках уничтожили по две фашистские машины. Самоотверженно, не жалея сил, трудятся техники и механики.

21-й истребительный полк был укомплектован хорошо подготовленными летчиками, и потери он нес в основном не в воздухе, а на земле. Аэродромы, на которых ему доводилось базироваться в первые дни войны, подвергались неоднократно массированным налетам вражеской авиации. "На сегодня, — писал Юров в одном из своих донесений, — у нас осталось шесть исправных самолетов. За последнюю неделю от бомбежек мы потеряли пятнадцать машин".

Забегая вперед, скажу, что, несмотря на потери, полк майора Мирошниченко дрался геройски. Только за июль и август на старорусском и новгородском направлениях его летчики совершили 2366 боевых вылетов, сбили в воздушных боях 87 самолетов, уничтожили 42 танка, 46 автомашин, 5 бензоцистерн, 14 орудий и много другой боевой техники противника.

Личный состав этого полка имел настолько богатый [123] боевой опыт, что, когда потребовалось, ему не нужно было уезжать в тыл на переучивание. За двадцать три дня люди непосредственно на фронте овладели новым самолетом ЛаГГ-З и продолжали успешно сражаться с врагом.

В Либаве, где мне довелось побывать рано утром, я не смог долго задерживаться, и сейчас, когда мы дали знать, что все запреты на активные боевые действия сняты, меня чрезвычайно интересовало, как там дела, как дерется полк.

Ни Зайцева, ни Головачева в штабе не оказалось. По телефону со мной разговаривал дежурный по части.

— После вашего отлета нас еще раз бомбили, — сообщил он.

— Потери есть?

— Четверо убито, шесть человек ранено.

— А как дела в воздухе?

— Дерутся наши здорово!

В конце дня я узнал от батальонного комиссара Головачева, что с началом активных боевых действий 148-й полк сражался мужественно и организованно. Некоторые летчики провели по шесть и более воздушных боев. Счет сбитых вражеских самолетов открыл капитан Титаев. Фашистский бомбардировщик, подожженный им, упал неподалеку о г Либавского аэродрома и взорвался.

— А видели бы вы, как работали техники и механики! — не удержался от похвалы Головачев. — Хоть пиши приказ о поощрении каждого из них.

— И надо написать, — поддержал я комиссара полка. — Сейчас это особенно важно — поднимать боевой дух людей, отмечать их усердие.

— Мы рассказали всему полку о тех, кто особенно отличился, — сказал Головачев.- В частности, о воентехнике первого ранга Загородском. Под бомбежкой свою машину выпустил в полет и помог товарищу подготовить самолет. Отлично работал водитель автостартера красноармеец Фадеев.

Батальонный комиссар Головачев был опытным, энергичным и инициативным политработником. Оп быстро оценивал сложившуюся обстановку и тут же принимал [124] необходимые меры. Подчиненные уважали его как летчика, ценили как чуткого, душевного человека. Порадовал майор Могилевский.

— Налет на Кенигсберг, Тоураген и Мемель закончился успешно, — сообщил он но телефону. — Был мощный зенитный огонь, но бомбы сброшены точно на объекты. Потерь не имеем.

Это был первый удар наших бомбардировщиков но военным объектам в тылу противника. И на этом примере мы поняли, что измышления гитлеровской пропаганды, будто советская авиация полностью парализована и не способна к сопротивлению, не стоят выеденного яйца.

В суматохе минувшей ночи и необычно горячего дня я не смог позвонить домой и теперь, вспомнив об этом, поднял телефонную трубку: надо успокоить семью. Надо. А как это сделать?

— Началась война. Уезжаю в Митаву, — сказал жене и тут же подумал: "Вот так успокоил. Ну, да ничего. Она все поймет, подруга старого солдата..."

Проезжая по Красноармейской улице, я услышал выстрелы. Били сверху, вероятно, с чердака какого-то здания. Пули в нескольких местах продырявили крышу "эмки". Шофер побледнел, до хруста в суставах стиснул баранку и на бешеной скорости выскочил на Московскую улицу.

— Тише, — предупредил я его. — Перевернемся или в столб врежемся.

У подъезда к мосту через Западную Двину снова раздались сухие щелчки винтовочных выстрелов. Значит, диверсанты и их местные приспешники активизируются. Они давали о себе знать и перед началом войны: нередко нарушали телефонную связь, производили взрывы и поджоги, из-за угла убивали военных, в первую очередь командиров и политработников...

Митава от Риги недалеко, и мы доехали по шоссейной дороге довольно быстро. Километрах в пяти от аэродрома заметили в воздухе немецкие бомбардировщики. Шли они в клину девяток, как на параде, без сопровождения истребителей. Вскоре послышались глухие разрывы. "Как там, у Добыша? — подумалось в эту минуту. — Ведь у него нет истребителей, а зенитная оборона слабенькая..."

Спустя несколько минут я убедился, что воронок на рабочей площади аэродрома фашисты наделали немало, [125] однако ущерб от налета оказался незначительным. Самолеты здесь стали заблаговременно, с двадцать первою июня, рассредоточивать далеко за пределами взлетно-посадочной полосы, и горели сейчас только три машины из полка Филиппа Александровича Агальцова, который только что перелетел в Митаву с какого-то эстонского аэродрома.

Из-за дамбы вышел командир 31-го бомбардировочного полка Федор Иванович Добыш. Он доложил, что его часть дважды поднималась в воздух, чтобы избежать удара, но, не имея указаний бомбить вражеские объекты, возвращалась обратно. В третий же раз бомбила колонну фашистских машин и танков.

— Противодействие было сильным? — спрашиваю Добыша.

— Истребителей не встретили, а зенитки лупили изрядно. Но все обошлось благополучно.

Подошеи инженер. Сказав, что налетчики разрушили каптерку, он попросил у командира дальнейших указаний.

— Каптерка — ерунда. Надо дозаправить самолеты и быть в готовности, — сухо распорядился Добыш. — Разве не знаете, что в таких случаях делают?

— Как не знаю? — слабо оправдывался инженер. — Да вот беда: начальника базы нигде не найдем.

— Где он может быть? — закипятился Добыш. Еще по войне в Китае я помнил Добыша как распорядительного командира, который не выносил бестолковщины. Поэтому легко было понять его негодование, когда в самое горячее время начальник базы куда-то исчез.

Знал я и начальника авиационной базы капитана Рапопорта. Шустрый такой, услужливый, он считался у нас неплохим хозяйственником.

— Где Рапопорт? — спрашиваю у водителя топливо-заправщика, только что прибывшего на стоянку.

— Перед налетом был здесь, а когда немцы стали бросать бомбы, побежал вон туда. — И солдат показал рукой на видневшийся неподалеку хутор.

Примерно через час Рапопорта нашли. Ему, конечно, было крайне неудобно за проявленную слабость, и он не знал, куда девать глаза. Я сказал ему, чтобы он срочно организовал заправку самолетов, а об остальном разговор будет позже. Капитан ожидал, видимо, суровых слов [126] осуждения, но, отделавшись, как говорят, легким испугом, ошалело выпалил:

— Будет сделано!

По его команде один за другим подкатывали бензозаправщики, наполняли свои объемные чрева горючим и, надрывно урча моторами, уходили на стоянку, к самолетам. Наведя порядок у цистерн, Рапопорт собрал всех солдат, что находились на аэродроме, вооружил их лопатами и повел заравнивать воронки.

— Вот так, — усмехнулся Добыш. — Хороший человек остается хорошим, если даже он провинился. Совесть у этого капитана есть. Думаю, что не следует его наказывать. Война только началась, привыкнет ко всем испытаниям.

Нечто подобное произошло в те дни и с заместителем командира авиационной базы по политической части батальонным комиссаром Розовым. Влетает он ко мне, растерянный, с дрожащими губами, и сбивчиво докладывает:

— На нас напали немцы и отрезали. Мне удалось вырваться, а что с остальными — не знаю.

— Вы бросили людей? — Я подошел к нему вплотную. — Не хочу больше слушать. Возвращайтесь обратно, выводите людей, иначе за трусость будете преданы суду.

Розов как-то сразу сник и беззвучно зашевелил губами. Разобрать, что он говорит, я не мог и не хотел: его поступок возмутил меня до крайности. Однако по опыту войны в Китае я знал, что потеря самообладания в критическую минуту иногда поражает людей даже не робкого десятка. Потом они привыкают к обстановке, берут себя в руки и прекрасно воюют. Важно с самого начала дать понять, что война — дело суровое, беспощадное и никому не прощает слабостей.

Так я поступил и с Розовым. И должен сказать, что не ошибся. Чувство воинского долга побороло в нем страх. Он вернулся на свою базу и помог личному составу выйти из полуокружения. Больше мне не доводилось упрекать его в малодушии. Я знал, что он тяжело пережил минутную слабость, и никогда не напоминал ему о случившемся.

Это был единственный случай с политработником нашей дивизии. Все остальные с первых же дней войны [127] показывали изумительные примеры мужества и отваги, личной храбростью вдохновляли людей на подвиги.

Вернувшись в Ригу, я снова позвонил домой. Жена была расстроена. Немец, хозяин дома, в котором мы жили, пригрозил: уходите, мол, отсюда, хорошего вам ждать нечего...

Я не застал Федорова: сказали, что он выехал на аэродром. Поэтому зашел к начальнику штаба полковнику Дмитриеву и попросил его срочно подготовить список семей наших военнослужащих, проживающих в Риге, их адреса. Мы не могли подвергать опасности семьи. Кроме того, они серьезно связывали авиаторов, мешали им сосредоточиться на выполнении чрезвычайно ответственных обязанностей, вызванных войной. И чем быстрее мы их отправим в глубь страны, тем будет лучше.

Наш разговор прервал дежурный. Он подал мне помятый конверт. Это было торопливое донесение временно исполнявшего обязанности заместителя командира 116-й авиационной базы по политической части Полищука. Оно и обрадовало и огорчило меня.

Политрук сообщал, что личный состав базы стойко выдержал первые удары вражеских бомбардировщиков:

"Старший сержант Копытов, младшие командиры Моисеев, Конивец и красноармеец Хмель, работавшие на старте, отлично выполняли свои обязанности. Шоферы Станько, Сазонов и Могилевский бесперебойно обеспечивали самолеты горючим. Бойцы роты связи Пруданов, Руденко, старший сержант Бобылев, презирая опасность, делали все от них зависящее, чтобы связь работала беспрерывно. В обеспечении самолетов бомбами и горючим отличились Порхунов, Кривокопытов, Фисенко, Новиков и другие специалисты. Исключительно хорошо работали на зенитной установке сержант Сметанников и красноармеец Шер-дяев".

Но дальнейшие строчки политдонесения меня насторожили. Полищук сообщал, что личный состав покинул базу и направился в Елгаву. Где сейчас находятся люди — сведений пет. На старом месте остались Литовченко, Калюжный, Зиновьев, Зверьков и политрук Иконников. Они получили от командира части задание взорвать склады [128] боеприпасов и горюче-смазочных материалов, если город окажется под угрозой захвата противником.

"Какие ценности вынуждены уничтожать! — с горечью подумал я. — Части испытывают нехватку горючего и боеприпасов, а мы своими руками предаем их огню". Об этом же я сказал и полковнику Дмитриеву.

— А как же иначе? — ответил тот. — Не оставлять же это богатство врагу. А что касается личного состава базы, то мы сейчас наведем справки.

Однако попытки начальника штаба оказались безуспешными. Связь все время прерывалась. Я ушел в свой кабинет, связался с военным комендантом станции Рига и попросил его побыстрее сформировать эшелон для эвакуации жен и детей военнослужащих.

— Завтра к вечеру, не раньше, — пообещал комендант.

Секретарю парткомиссии нашей дивизии Чуваеву поручил срочно оповестить семьи о подготовке к эвакуации.

— За погрузку и сопровождение эшелона отвечаете вы лично, — предупредил я Чуваева. — Машины выделены, эшелон заказан, действуйте.

— Слушаюсь, — отозвался он.

Эвакуация семей оказалась хлопотливым делом. Жили они в разных частях города. Некоторые женщины, перед тем как сесть в машину, хватали то одно, то другое, вещи валились из рук. А Чуваев тоже растерялся: вместо энергичных действий развел канитель. В общем, с грехом пополам собрал он семьи на вокзале, но вечером немцы совершили налет на железнодорожный узел Риги. Женщины с детьми бросились кто куда.

Выехать семьям удалось только 25 июня. Эшелон с эвакуированными надежно прикрывали истребители 21-го полка.

...И вторую военную ночь работники штаба и политотдела дивизии провели без сна. Командир ни на шаг не отходил от телефона, слушал донесения из частей и отдавал необходимые распоряжения. Штабисты и политотдельцы готовили к эвакуации документы, уничтожали ненужные бумаги. Большая часть управленцев находилась непосредственно в полках и на базах, оказывая помощь в организации боевой работы.

Утром мы получили газету "Правда". В ней была опубликована передовая статья "Фашизм будет уничтожен", [129] которая раскрывала сущность навязанной нам войны, истоки нашего могущества, выражала несокрушимую уверенность в победе. Работникам политорганов армии и флота вменялось в обязанность разъяснить воинам смысл этой статьи, провести в частях собрания.

Едва я успел сообщить об этом комиссарам частей, как снова раздался сигнал боевой тревоги. Посты воздушного наблюдения сообщили, что курсом на Ригу идет большая группа фашистских бомбардировщиков. Истребители 21-ю авиационного полка поднялись им навстречу. В боевых документах этой части записано: "В 13.55 двадцать "юнкерсов" бомбили рижский аэродром, а другая группа самолетов нанесла удар по мосту через реку Западная Двина".

Запись лаконичная, но за ней кроются очень напряженные события. Истребителям было приказано не только прикрывать свой аэродром, но и сопровождать эшелоны по маршруту Рига — Двинск — Псков. В первые же минуты боя наши летчики на подходе к городу сбили три "лаптежника" — так авиаторы окрестили "юнкерсов" за неубирающиеся шасси. Небольшой группе бомбардировщиков все же удалось прорваться к аэродрому, но существенного ущерба они не нанесли. Целым остался и мост через Западную Двину.

24 июня немцы снова предприняли налет на рижский аэродром. Им удалось поджечь две цистерны с горючим. В единоборстве с пожаром погибли два красноармейца. Они получили настолько сильные ожоги, что врачи уже не могли их спасти.

Огненная колесница войны набирала разбег.

* * *

В двери моего кабинета кто-то торопливо постучал.

— Пожалуйста, входите, — пригласил я нежданного визитера.

Вошел запыхавшийся радист с сияющим лицом:

— Товарищ полковой комиссар, пойдемте скорее в радиорубку! — выпалил он скороговоркой.

— Что случилось?

— Там узнаете, — торопил он меня. — Пойдемте. Иногда я слушал там важные сообщения, чтобы тотчас же, не ожидая, когда придут газеты, рассказать о них сотрудникам политотдела и штаба дивизии, а если [130] нужно, то и полковым политработникам. "Наверно, Совинформбюро передает сводку с фронтов", — подумал я, направляясь вслед за радистом.

Радиоаппаратуру, смонтированную в специальной автомашине, облепили человек десять. Нет, это были не последние известия. Люди слушали песню, суровую и торжественную:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война.

Песня гудела призывно, звала на борьбу с врагом, дышала силой и уверенностью в победе. Казалось, тысячи, миллионы сердец жили сейчас единым дыханием, отбивали могучий такт, который способен рушить скалы. Новая песня произвела на всех огромное впечатление. Когда затих последний аккорд, мы долго еще стояли как завороженные. Затем кто-то восхищенно сказал:

— Здорово! Душу зажигает огнем.

Песня и в самом деле брала за сердце. Ни один человек, стоявший у аппаратуры, не остался безучастным к священному гневу, к призывному голосу боевого гимна, который только что услышал.

Я позвонил Юрову, замполиту истребительного полка:

— Слышал песню, что сейчас передавали по радио?

— Нет, — удивился тот неожиданному вопросу. — А что?

— Настрой приемник и жди. Может, еще будут сегодня передавать. Сделай так, чтобы записать ее и размножить.

Потом позвонил в другие полки и попросил политработников, чтобы они непременно разучили песню с красноармейцами и командирами. Оказалось, что кое-где смекалистые радисты уже записали текст песни и ее слова были крупно выведены в боевых листках. "Священная война" облетела всю дивизию за несколько часов.

А когда по радио начали снова передавать эту песню, неожиданно прозвучала команда: "Воздух!" В небо взвилась сигнальная ракета, и дежурное подразделение, взвихрив пыль на аэродроме, поднялось в воздух. Наводчики зенитных установок прильнули к прицелам, готовясь встретить врага огнем. Техники и механики бросились в [131] щели. Из динамиков, словно вечевой колокол, гремел призывный клич:

Вставай, страна огромная...
Вставай на смертный бой...

Этот клич удесятерял силы бойцов, наливал их сердца отвагой, заставлял крепче сжимать в руках оружие, рождал испепеляющую ненависть к врагу. Немецким бомбардировщикам не удалось дойти до аэродрома. Истребители встретили их на дальних подступах. Два самолета были сбиты, остальные повернули обратно.

Песню сразу же приняли на вооружение во всех частях и подразделениях, и она долго сопровождала нас по трудным дорогам войны. Ее пели в тесных землянках, мотив ее раздавался с импровизированных сцен на лесных полянах.

Даже Иван Логинович Федоров, не любивший на людях показывать свои чувства, не удержался однажды и после какого-то разбора полетов поднял руку, призывая к тишине:

— А ну, давайте "Священную войну", — и сам громким голосом вывел первый куплет.

Было и после "Священной войны" создано поэтами и композиторами немало хороших песен: шутливых и лирических, боевых и с грустинкой. Их горячо приняли, они стали спутниками бойцов. Но такой, как "Священная война", что родилась в самый трудный для Родины час, по-моему, не было,

На одном из совещаний политработников я особо остановился на роли песни в патриотическом воспитании воинов. Кто-то из присутствующих иронически улыбнулся: тут, мол, война идет, а он о песнях говорит. Этим ли сейчас заниматься?

Товарищ, очевидно, не понимал, что добрая песня в бою не помеха. Когда человеку особенно тяжело, без нее обойтись трудно.