В бухтах Кореи

1

Владивосток я покидал незадолго до рассвета. После полной света бухты Золотого Рога тьма в море казалась кромешной. Только красные створы маяков да едва видимый белый бурун за кормой разрезали этот мрак. Торпедный катер быстро уносил нас в открытое море. Мелкая водяная пыль над палубой создавала иллюзию дождя. Стало прохладно; но вниз спускаться не хотелось. Думалось о прошедших годах войны, о странных течениях жизни, бросающих человека то на Запад, то далеко на Восток. Каким протяженным казался фронт от гор Кавказа до Баренцева моря, от субтропиков до арктических широт. В те трудные годы, пешком пройденные солдатом от Волги до Карпат и от Москвы до Берлина, каждый километр оплачивался жизнями, иная пройденная пядь земли стоила тысячи миль. Обставленные вехами сражений и могил, эти военные дороги решали судьбу всей земли. Но только теперь, проделав гигантский путь от Москвы к Тихому океану, понимаешь, как велика была земля за спиной того фронта, представляешь истинный простор и размах нашей земли. День и ночь летел на восток от Москвы самолет, тысячу за тысячей отсчитывал «Дуглас» километры, а впереди были еще тысячи и еще реки, тайга, моря, широкий необозримый мир.

Я видел многослойные заоблачные хребты Балкан, Карпаты, неповторимую крутизну Трансильванских Альп — на Дальнем Востоке эти пейзажи меркнут. Другой масштаб. Сопки Азии широки. Долины рек не стеснены ущельями, нет границ морю — одно переходит в [474] другое, сливаясь с океанами. И человек на Дальнем Востоке, иногда сам того не замечая, все измеряет иными, отличными от Европы масштабами. Сотня миль для дальневосточника не расстояние. Многие, даже молодые моряки не раз пересекали океан. Здесь привыкли выписывать командировки из Владивостока куда-нибудь в Петропавловск на Камчатке, как в Севастополе выписывают направление в Поти или Новороссийск. Сахалин считают соседним районом края, хотя до него от Владивостока несколько суток перехода. И в планах, в замыслах операций был тот же океанский размах, расчет на большие, долгие переходы. В дни короткой войны, стремительность которой никто не мог в такой степени предугадать, амурцы пересекли на речных кораблях всю Маньчжурию, не находя в этом ничего исключительного. За то же время тихоокеанцы ходили и в южносахалинские порты, и на острова Курильской гряды, и в Корею, и в Порт-Артур. Сейчас карта дальневосточной войны исчерчена фарватерами, трассами огромных расстояний. Эта война на Востоке была недолгой. В субботу 18 августа я прочел в харбинском белоэмигрантском листке «Время»: «17 августа с самолетов был повсеместно разбросан следующий приказ командующего Квантунской армией чинам ниппонской армии: 1. Повинуясь высочайшей воле, все части Квантунской армии обязаны немедленно прекратить всякие боевые действия. 2. Прекратив боевые действия, части Квантунской армии должны быстро сосредоточиться в близлежащих соответствующих районах (в крупных городах — по возможности, в пригородах). 3. При входе советских войск следует в каждом пункте, согласовав вопрос путем непосредственных переговоров делегатов, сдать оружие там, где таковые укажут. 4. Всякие разрушения воспрещаются. 17-го числа 8-го месяца 20-го года Сиова. Командующий Квантунской армией». Это не значит, что приказ был выполнен немедленно и по всем пунктам: и стрелять продолжали, и жгли города, и отказывались оружие сложить — я сам все это видел. Но сложили. Короткая война. И все же то, что пройдено за короткий срок летчиками, катерниками, всеми моряками, даже сами по себе эти переходы в былые времена достойны были вызвать всеобщий интерес — в них заключены и чкаловские прыжки через материк и плавания исследователей, открывателей земель и стран. [475]

Наш путь в эту ночь был недалек. Торпедные катера шли в Корею по дорогам недавних десантов, в бухты и порты, освобожденные Тихоокеанским флотом и морской пехотой от японцев.

Что знал я до этого о Корее? У каждого из нас далекие страны вызывают ожидание неведомых романтических открытий, и с таким чувством смотришь на желтый хвост полуострова, свисающий на карте мира между двумя морями — Желтым и Японским. В справочниках изложена история этого полуострова и населяющего его народа. Эта история древняя и горькая. По древности Корея следует за Китаем. Корее как государству более четырех тысяч лет. Вначале, как утверждают энциклопедисты, Корею именовали «Чосен», что в переводе значит «страна утренней свежести». Теперь корейцы не любят это поэтическое название: японцы вложили в него иной смысл. Всюду японцы настойчиво называют этот полуостров Чосен — в книгах, в учебниках, даже в военных сводках не существует иного имени для Кореи. Японские милитаристы говорят, что весь мир держится на «стране восходящего солнца», — это основа мироздания, и за ней следует по старшинству «страна утренней свежести», а дальше идет Россия — «страна росы». От лучей «страны восходящего солнца» роса испарится, и Россия погибнет. Столь примитивную легенду восточной избранности внушали учащимся в школах Кореи. Корейцы предпочитают иметь свое государство — Корею.

Полуостров богатый, но именно его природные богатства издавна стали причиной всех бед и несчастий, постигших Корею. Древнее государство давно потеряло самостоятельность, долгие годы оно служило ареной войн. Иногда Корея восставала, но вновь приходили захватчики и превращали ее в доходную колонию. Корейцы привыкли видеть в иноземце врага. Ее правители запретили общение с иностранцами.

Корея отгородилась от всего цивилизованного мира, но не смогла выстоять перед напором хищной японской империи. Злой ветер дул на полуостров с островов «божественного» микадо. Самураи объявили, что Корея — орудие, направленное в их сердце. Они решили превратить ее в мост для наступления на материк, благо мост этот довольно выгоден — на нем рис, уголь, железная руда, гидроэнергия, цветные металлы и двадцать три миллиона [476] корейцев, созданных, по теории японских расистов, для рабского обслуживания сынов метрополии. «Страна-отшельница» сорок лет назад стала японской колонией. Японцы установили над ней свой протекторат. Три года спустя корейский император «уступил» императору Японии полуостров и населяющий его народ «всецело и навсегда». Власть перешла в руки японского генерал-губернатора. С первых же шагов своего владычества он заявил: «Корейцы должны подчиниться Японии или погибнуть».

Эти элементарные сведения из справочников создавали весьма слабое представление о береге, к которому мы подходили.

Близился рассвет. Уютно устроившись на пробковых поясах возле мостика, я вздремнул. Когда открыл глаза — из глубин моря вылезало солнце. Оно стряхивало утреннюю прохладу и красило спокойную зеленоватую воду в изумрудный цвет восхода. Мы уже вошли в залив. Неожиданными показались окружившие нас массивные скалы и утесы. Заросли девственного леса на островах вполне гармонировали с романтическими мечтами о неведомой стране. В проливах между островами маячили парусные шлюпы рыбаков. Вдали был черно-синий берег, горы на горизонте и обглоданная приливами и отливами песчаная отмель.

Мы вошли в бухту. Это был первый на пути из Владивостока корейский порт Юки. От залива Петра нас отделяли 89 миль, но воздух был душным, полутропическим. Кругом торчали мачты и трубы японских кораблей и пароходов, потопленных в порту и у причалов. Я спешил на берег навстречу экзотике. Экзотика оказалась жестокой.

2

По длинному шаткому трапу с берега на корабль поднялась группа бойцов морской пехоты. Они принесли муку — печь хлеб. На берегу печей нет, и, как сообщили бойцы, местное население не знает печеного хлеба.

Экзотика начиналась с бойцов. Их измучили зной и чужбина. На поясе каждого висел бумажный японский веер с изображением легкомысленной гейши и пушистый волосяной хлыстик — для обороны от мух и комаров. Командир корабля, капитан-лейтенант, сказал с иронией: «Акклиматизировались товарищи. Чистые корейцы...» [477]

Вместе с «корейцами», большинство которых были курскими и воронежскими парнями, я спустился на берег. На отмели плескалась туча голых ребятишек — черных от солнца и грязи. Их было тут видимо-невидимо, роем они носились по набережной, бросались в воду, забирались поглубже и быстро, во все лопатки мчались назад, к берегу. Ребятишки окружили бойцов, в сотый раз щупали обмундирование, притрагиваясь к кожаным ремням и сапогам и время от времени выкрикивая единственное ныне известное детям всего побережья слово «ура». Меня они с любопытством разглядывали издалека, и пехотинцы объяснили, что, вероятно, мои очки схожи с японскими. Но перед фотоаппаратом ребята позировали с восторгом истых европейцев и даже несколько раз прокричали «ура». Я остановился, чтобы сделать снимок, но был тут же атакован мириадами мух. Они облепили меня с головы до ног и, казалось, заслонили мир. Я остервенело истреблял их, вероятно, сотнями, новые полчища тут же набрасывались на все не защищенные одеждой части моего тела. Я беспомощно смотрел на спутников — бойцы смеялись, они уже привыкли. Катерники даже кают-компанию открыли на берегу, на вольном воздухе. Надо и мне обзавестись веером и хлыстиком.

Поближе к берегу, у штабелей сои и риса, сидели корейцы. Они были в белой легкой одежде — кто в коротких штанах, кто в длинных, внизу перетянутых тесемками кальсонах, здесь используемых как верхняя одежда. Поджав под себя ноги, корейцы неподвижно смотрели в море и курили местный заменитель махорки, зловонный до ужаса; говорят, лучше раскуривать это зловоние, нежели вдыхать отравленный нечистотами воздух гавани. Изредка кто-либо из корейцев вытаскивал из-за пояса длинное полотенце, утирал им с коричневого лица пот, водворял на место за кушак. Говорят, что мухи — зло портов Юки и Расина, где люди жили в самых жутких антисанитарных условиях. Но ведь рядом — советская гавань Посьет. Как будто та же земля и тот же климат — ни мух, ни зловония там нет.

Я пошел в порт. Корейцы один за другим вставали и, снимая соломенные широкополые шляпы с узкими высокими тульями, отвешивали нижайший из нижайших поклонов. Они кланялись так низко, что едва не касались головой сплетенных из рисовой соломы лаптей, надетых [478] на босу ногу. Это было странно и неприятно, будто я сам виноват в таком нелепом унижении человеческого достоинства. Кланялись и доти, старики и женщины с младенцами в люльке на спине, либо спереди на груди. Я остановил проходившего мимо краснофлотца — он оказался старожилом, из первых десантников, — и спросил, всегда ли они так кланяются. Он сказал:

— Всегда. Ничего с ними поделать не можем. Всем гарнизоном, сообща, ведем борьбу с этим низкопоклонством, но отвыкнуть не могут. Японцы приучили их.

Да, ведь я нахожусь в колонии, на земле, где сорок лет японцы осуществляли «идею» первого генерал-губернатора Кореи: корейцы должны либо подчиниться, либо погибнуть. Я шел по закоулкам корейского порта и убеждался, что для насаждения рабства совсем не нужны средневековые средства. Самураи не сковывали своих рабов в одну шеренгу тяжелой цепью — не из гуманности, а хотя бы потому, что от этого понижается производительность труда. Современное рабовладение они обставили всеми атрибутами ими же изобретенного «права». Из Кореи необходимо выкачать миллионные богатства — для этого колонизаторы не только захватили большую часть земли и недр, но и придумали пятьдесят два вида налогов вплоть до налога за номерки на полуразвалившихся хижинах. Японии нужна рабочая сила — по испытанному методу немецких фашистов, но с азиатским церемониалом, именем императора объявляют мобилизацию «для спасения нации» — не корейской, а японской, и массу корейцев увозят на острова. Нужны грузчики для круглосуточной работы в порту — силой оружия сгоняют население на «трудовую повинность». Рабу необходимо предоставить жилище по нормам цивилизации двадцатого века, — пожалуйста, вы можете видеть эти жилища в порту Юки.

Рядом с несчетным количеством мешков риса, гаоляна и сои, отнятых у корейских крестьян и приготовленных для погрузки на суда, стоят длинные и низкие шалаши без окон и с двумя входами с одного и другого края. Вначале я их принял за укрытия силосных траншей. Но по-японски это называется барак или общежитие корейских грузчиков. Входить в него нужно согнувшись, что вполне соответствует требованию покорности корейца своему господину. В этих бараках корейцы спали на голой земле, [479] хотя рядом штабелями сложены циновки из чистой рисовой соломы, предназначенные к вывозу в Японию. Кухни тут не было, кое-как корейцы варили себе чумизу, хотя их родина — страна риса. Рядом с шалашами — отхожие места и свалки нечистот. В таких условиях самурай внушал корейцу, что он должен кланяться при встрече с господином, что каждый человек с оружием в руках — господин; сами корейцы до последнего времени оружия не имели. Только тяжелое положение на фронтах заставило японцев начиная с сорок третьего года привлекать своих рабов к службе в армии.

Я прошел из порта в город. Он так же грязен и скуден. Вдоль пыльной улочки стоят плотно прижатые друг к другу домики без полов и мебели. В пыли копошатся голые ребятишки — меня удивило, почему я вижу только мальчиков. Позже я получил на это трагический ответ: корейцы прячут девочек, боятся, что японцы их украдут и продадут в чайные домики. Плотная густая вонь держится над кварталами города. И рядом со всем этим, как оазис, — японский офицерский городок: дома, построенные в смешанном стиле — половина комнат японские, половина европейские. У оккупанта потребности и вкус господина — в домах найдутся различные удобства, они электрифицированы. Линия высоковольтной передачи проходит над этим мрачным городом. Японские домики утопают в зелени. Марлевые щиты ограждают владельцев от мух и всего окружающего жуткого быта. Корейцы не смели показываться в этих кварталах.

Я пришел в городское самоуправление. При японцах городом управлял японец, и самым популярным из всех отделов городской управы был налоговый отдел. Кореец, если он зарекомендовал себя предателем своего народа, мог помогать японцу.

Председателем самоуправления сейчас работает Да Гон-лин. В прошлом писарь местной рыболовецкой компании, он окончил в городе Осака один курс университета — это чудо для корейца, — и среди десятков тысяч жителей порта Юки он самый грамотный человек. Да Гон-лин помимо того умеет писать по-корейски, что тоже необычайно редко для нового поколения Кореи: японцы искореняли корейский язык и национальную культуру, преподавание в школах велось только на японском языке, и, сколько я ни спрашивал молодых корейцев, никто из них [480] не знает корейской письменности. Да Гон-лин пользуется некоторым влиянием, как образованный человек и бывший чиновник. Государственного опыта у него, разумеется, нет.

Военный комендант в корейском порту занят созданием бани, борьбой с теми же мухами, очищением города и домов от грязи, открытием больницы и аптек. Я присутствовал при беседе члена Военного совета флота генерала Захарова с председателем местного управления. Позади корейца стояли два секретаря и старательно записывали каждое указание. Время от времени они кланялись. Новый мэр города сообщил, что в самоуправлении уже созданы три отдела — сельского хозяйства, промышленности и народного образования. Сельскохозяйственный отдел учитывает земли бежавших японцев. Промышленный занимается восстановлением железнодорожных сообщений и рыбных промыслов. Отдел народного образования подготовил к открытию школы, где впервые за последние годы корейских малышей будут обучать родному языку. 1 сентября эти школы открылись. Кроме того, создана народная милиция. Тут же я увидел двух милиционеров, они стояли в стороне, — обыкновенные корейцы, в тех же белых одеяниях с повязками на рукаве. Генерал посоветовал Да Гон-лину создать еще один отдел — санитарный — и почистить город по возможности скорее. Секретари записали это указание и еще раз поклонились.

Председатель самоуправления сказал, что в городе есть только один врач, и у него нет медикаментов для того, чтобы открыть больницу. Генерал разрешил использовать для больницы и аптек все сложенные японцами на пирсах и предназначенные для вывоза на острова запасы медикаментов. Это вызвало бурный восторг. На этот раз поклонились все. Тогда Да Гон-лин осмелел и заявил, что, по его мнению, двух членов самоуправления следует, заменить — население им не доверяет. В прошлом они служили японцам: один был членом городской управы, другой — инициатором искоренения корейского языка. Присутствовавшие в помещении корейцы бурно подтвердили это заявление.

Вошел человек с повязкой «ма-шин-ист поезда». Он доложил, что прибыл поезд из Расина. Председатель самоуправления кивнул. Возникала проблема за проблемой: [481] торговая система, система оплаты. Корейцы вдруг спросили, будут ли платить за работу в порту.

Столь неожиданный вопрос в здешних условиях естественен.

Затем председатель попросил коменданта города разрешить корейцам восстановить их истинные фамилии. Комендант не понял. Мэр города объяснил, что в период господства японцев большинство населения принуждено было выбирать японские фамилии.

Так в первом освобожденном порту Кореи возникла национальная самостоятельность. Под вечер я уехал из порта Юки на автомашине в глубь бывшей японской колонии, в сторону города и порта Расин.

3

Извилистая дорога вьется по живописным сопкам вдоль моря. Она напоминает горные пути Крыма и Кавказа — забирается вверх на скалы, закручивается вокруг высот, пересекает шумные каменистые речки. Длинные бетонные мосты над речками способны выдержать движение автомобильных и танковых колонн.

Шоссе, по которому мы ехали, в планах японской экспансии на материке имело прямое стратегическое значение. Оно построено в последнее десятилетие и тянется вдоль всего полуострова до нашей границы. Рядом, почти у самого моря, идет прямая железнодорожная насыпь Северо-Корейской дороги. Эта линия создана на крови и костях. Жизнь ее строителей была истинной каторгой. Строило дорогу правление ЮМЖД. На постройке погибло немало рабочих-корейцев. Дорога построена в расчете на здешний климат. Летом здесь свирепствуют непрерывные губительные дожди — «ньюбаи», они приносят населению неисчислимые беды. Пять лет назад «ньюбаи» снесли в море многие деревни вместе с их жителями и уничтожили немало посевов. Железная дорога устояла. Вместе с шоссе это выход из глубин Восточной и Северной Маньчжурии в корейские порты. Во многих местах дорога проложена сквозь глубокие бетонные тоннели. Самый крупный тоннель на пути Юки — Расин. Он пробит через высокую горную гряду, его длина 3850 метров. [482]

Сейчас шоссе пустынно и не похоже на фронтовую магистраль. Войска маршала Мерецкова наступали в стороне отсюда, по отдаленным от берега дорогам полуострова и через Маньчжурию.

Приморье — зона военных операций Тихоокеанского флота, его кораблей, авиации и морской пехоты. Тихоокеанцы очищали весь берег Северной Канкеды, как именуется граничащая с нами провинция Кореи, куда входят Юки, Расин и Сейсин. С кораблей высаживались в разные пункты побережья десанты, и уже из бухт морская пехота углублялась в горы и очищала от противника приморскую территорию.

Поэтому море стало на Дальнем Востоке основной коммуникацией войны. Море и воздух. Полк амфибий в различных пунктах высаживал десанты и ныне поддерживает регулярную связь между гарнизонами тихоокеанцев от Владивостока до Порт-Артура. Но основным путем сообщения остается Японское море. Катера, тральщики, сторожевики, минные заградители, транспорты Тихоокеанского торгового флота снуют сейчас между Владивостоком и бухтами Кореи.

Движение по шоссе еще небезопасно. В море — мины, тихоокеанцы энергично тралят вновь приобретенные пути. Своеобразное «траление» идет и на берегу — отряды морской пехоты совершают рейды вдоль дорог в глубь Кореи, преследуя и вылавливая самурайские банды. На дорогах и в горах становится спокойнее.

В конце августа корейцы сообщили нашему командованию о группе сановных беглецов, удирающих в Маньчжурию. У них были основания бежать и от местного населения, и от нас: эта группа причинила немало горя местным жителям. Накануне своего бегства они распространили слух, будто японцами занят Владивосток. В погоню за беглецами направился отряд младшего лейтенанта Лазарева. Этот рейд увлек морских пехотинцев на 190 километров в горы, но все же в небольшом маньчжурском городе вся банда была поймана.

Уже темнело, когда мы подъезжали к Расину. На всем пути встретили только крестьянскую повозку, запряженную коровой, — в этих краях редко встретишь лошадей. Корова тянула непосильный груз: какие-то мешки, домашний скарб. Следом семенила многочисленная корейская [483] семья, тоже обремененная поклажей. Женщины несли на голове огромные жбаны с водой, а в люльках на спине и на груди — детей.

Трудно назвать селением десяток нищенских лачуг вдоль шоссе. Босые и оборванные жители, взрослые и ребятишки, склонившись до пояса, неподвижно стоят в облаках пыли. Лачуги построены без интервалов, из прутьев, обмазанных глиной, и крыты гнилой соломой. В них нет ни окон, ни печей, ни света, ни полов, ни мебели.

Потрясающие, необычайные, свойственные, видимо, лишь колонии контрасты. На высотах — высоковольтные передачи мощной гидростанции. И тут же, у подножья, тьма, не озаренная даже лучиной, неописуемая нужда, первобытная жизнь. Идут пассажирские поезда по великолепной железной дороге, сквозь горы пробиты тоннели — чудо современной строительной техники, но корейцу пользоваться пассажирским вагоном было запрещено. Созданы металлургические заводы. Широко развитая промышленность — синтетический бензин, химические комбинаты, современные аэродромы, взлетным дорожкам которых может позавидовать иной европейский аэропорт. И тут же рядом окна лачуг, заклеенные бумагой — стекло, спички и керосин — непозволительная роскошь для жителя Кореи. Кругом рисовые поля, но ни в одном крестьянском доме я не видел риса. Корейцы производят рис, но едят чумизу: японцы специально ввозили из Маньчжурии чумизу, как корм для местного населения. Рис лежит в мешках на пирсах, в портах. Весь урожай риса шел в Японию.

Корейские крестьяне давно потеряли представление о земельной собственности. Земля принадлежала либо помещикам, либо «восточному колонизаторскому обществу». Произошло это просто. Мне попал в руки журнал «Вестник Маньчжурии» за 1933 год. Там помещен отчет о прениях в японской нижней палате. 3 февраля 1933 года обсуждался вопрос о строительстве стратегической военно-морской и торговой базы в бухте Расин. Представитель «департамента по делам Кореи» заявил, что в районе Расина спекулянтами за бесценок скуплена у крестьян вся земля. Оратор сообщал об этом, как о явлении положительном. Спекулянты действуют во имя создания «основной портовой базы жизненной линии Японской империи». [484]

4

С высоты утеса, где приморская дорога круто сворачивает вниз, внезапно открывается панорама глубокой, похожей на горное озеро бухты. Со всех сторон эту бухту обступили горы и острова. Полосы узких проливов соединяют ее с открытым морем. Вдоль берега, в лощине, разбросаны кварталы первого большого города на нашем пути.

Расин — крупнейший порт на северном побережье Кореи. Начинается он широкой асфальтированной улицей южного типа. Расин стоит на широте Италии. Дома легкие, двухэтажные, с плоскими цементированными крышами-террасами. На фронтонах — иероглифы вывесок. На окнах банков черные солидные решетки. Здесь расположены особняки представителей японских концернов, крупных колониальных чиновников, шикарная гостиница «Ямато». Только для японцев. Гостиница покинута и жителями и прислугой. Любопытно: и гостиницы и особняки оборудованы по-европейски. Наряду с циновками тут стоит и добротная мебель европейского жилища. Квартал этот безлюден. Банки заперты. Особняки покинуты. Жители, как не трудно догадаться, выбыли в двух направлениях: одни на кавасаках и шхунах в Японию, другие в горы Кореи и Маньчжурии.

В конце улицы вокзал Северо-Корейской железной дороги. Рядом с разбитыми авиацией составами пыхтят уцелевшие паровозы — старых систем. От вокзала улица резко сворачивает к порту, оставляя в стороне офицерский городок и местную кадетскую школу. По другую сторону широкого бетонного моста, перекинутого через сеть железнодорожных линий, начинаются закоулки и узкие проезды. Там живут корейцы. Это черные кварталы. И в Маньчжурии и в Корее города делятся на белые и черные кварталы: для колонизаторов и для туземцев.

В гавани, вдоль пирсов стоят пакгаузы, крытые оцинкованным железом. Развиты подъездные пути. Причалы могут принять больше пятнадцати океанских кораблей одновременно. На акватории порта — мачты затопленных транспортов, плавучие краны и множество наших кораблей. Этот порт, по рассказам местных жителей и как видно из разрозненных документов, стал одним из наиболее посещаемых японским торговым флотом. По официальным [485] данным, за год он пропускал столько же грузов, сколько и порт Фузан на юге Кореи.

Но это не только крупнейший торговый порт. Расин — исходный морской плацдарм в планах нападения на Дальний Восток.

На картах бухта называется заливом Корнилова. Русские исследователи прошлого века были пионерами в изучении северной части Японского моря. Эти воды обследовали Стрельбицкий, Лубенцов, Звягинцев, Корф. Многочисленные острова, мысы, гавани, заливы носят русские названия, японцы их переименовали.

Японскому флоту бухта приглянулась в дни русско-японской войны. Здесь, по данным японской прессы, перед встречей с нашим флотом двое суток отстаивалась эскадра Камимуры. И в 1918 году бухта Корнилова стала базой японского нашествия на советское Приморье: 47 кораблей три месяца стояли здесь на якоре перед выходом для оккупации советского Дальнего Востока.

Расин — незамерзающий порт: зимой бухта Корнилова ненадолго покрывается тонким льдом. В год, когда заморозки затянулись, депутат нижней палаты выступил на заседании японского парламента и заявил: чем строить порт Расин, выгоднее «превратить в японский военный порт арендованный у Советского Союза порт Владивосток». Как сообщал харбинский журнал, представитель правительства возразил: «Первый раз слышу о такой преждевременной идее. Раньше следует построить порт в Расине, а потом рассуждать об аренде Золотого Рога».

Постройка порта и военно-морской базы в бухте Корнилова была поручена правлению Южно-Маньчжурской железной дороги и специально созданной организации — Расинстрой. Кроме порта Расин в нескольких милях от него японцы тайно строили маневренную базу флота Юдзин. Жителей корейских деревушек выгнали в глубь полуострова. За десять лет на месте деревни Расин выросли порт и город с пятидесятитысячным населением. Половину этого населения составляли специально завербованные сюда на колониальную службу японцы — чиновники, жандармы, представители всевозможных фирм. В Расине были воздвигнуты мощные причалы, набережные, молы, маяки, каменные склады, увеселительные кварталы и публичный дом «Чен лу». Рядом с Расином в Юдзине — аэродромы и база для легких сил флота. Побережье [486] вплоть до советской границы получило название: Расинский укрепленный район. Командный пункт находился здесь же, над портом, в горах.

Я был на территории кадетской школы, отделенной от всего города высокой оградой. У входа стоит безобидная скульптура — мальчик читает книгу. В здании казарменного типа на огромном учебном плацу — пирамиды учебных винтовок. Зал фехтования и бокса. И наконец, классы. Из всего, что я видел в классах, перечислю две серии картин, рисунков и учебных пособий: одни принадлежат воспитателям, другие — воспитанникам. В числе пособий, призванных воспитывать, панно: тропическая плантация, работают корейцы, надсмотрщик — японец с хлыстом; другой сюжет: квартал китайского города, японец в коляске погоняет рикшу-китайца; глобус: кроме Японии, на нем не обозначена ни одна страна мира. Таково воспитание. А вот образцы «творчества» воспитанников. Рисунок: японец пропарывает штыком русского; серия набросков, сделанных, видимо, второклассниками: походы на запад — в Сибирь и на Урал; гибель американских кораблей под ударами японской авиации и, наконец, предел фантазии ребенка — виселица с тремя повешенными — русским, китайцем и англичанином. Словом: мальчик читает книгу.

5

Возле разбитого обгоревшего здания японской комендатуры порта Расин высится свежий холмик в трауре и цветах. Под этим холмиком — могила героев-тихоокеанцев, возвращающая нас к событиям августовских ночей.

Начало военных действий было похоже на сильнейший электрический разряд. Врагу был нанесен такой удар, который можно назвать только ударом сплеча. В Москве в те часы мы подсчитывали разницу в поясном времени между Европейской Россией и Дальним Востоком и срок, необходимый «Дугласу» для прыжка с Запада на Тихий океан. В тот час на Востоке погас свет, и жизнь края потекла на военный лад. Вступил в действие флагманский командный пункт. К нам доносились угрожающие голоса токийских радиостанций. Иокогама обещала снести с лица земли Владивосток. На Волочаевку рвалась японская авиация, и хабаровские летчики приняли первый бой. [487]

В эту ночь флот начал решительные и дерзкие боевые действия. Флот знал, куда нацелить удар. Армия на широком фронте взламывала бетон укреплений. Флот вторгался в глубокий тыл. Море за Золотым Рогом вскипело за кормой быстроходных кораблей, шедших на юг, в Корею. Корабли капитана 2 ранга Кухты получили приказ искать врага в Японском море и, если там его не будет, искать в портах. Торпедные катера ушли далеко в воды противника.

Мы начинали серьезную войну с серьезным противником, и потому этот набег для первой ночи был особенно дерзким и смелым. Катерам некогда было ждать, пока тральщики расчистят подходы к Корее. Командиры понимали, что идут на большой риск. Море засорено минами. Но впереди верная цель. Летчики после разведывательных полетов доставили точные документы о положении в корейских базах. У пирсов дымили десятки крупных транспортов и танкеров, и в военных гаванях находились боевые корабли.

По минным полям, мимо вражеских батарей, торпедные катера ворвались в Юки и Расин, и каждой торпеде нашлась отличная цель. Пламя окутало гавани корейского побережья. По бухте Корнилова разливалась горящая нефть.

В первом ударе, который нанесла врагу тихоокеанская авиация, участвовала ныне гвардейская часть Михаила Ивановича Буркина. Четыре года назад Буркин улетел с Дальнего Востока командиром звена в Севастополь. Его звено летало с Херсонесского аэродрома. Немецкая артиллерия не оставила на том аэродроме живого места. Сам Буркин сбросил на противника сто тонн бомб. Буркин, как говорят дальневосточники, начал службу на Тихом океане по второму кругу. Хорошее начало — его бомбы обрушились на японские базы в Корее.

Командующий флотом развивал успех первого удара. С КП шли приказы новым частям вступать в бой. Торпедные катера сделали второй набег днем. Ушли в поиск торпедоносцы. В открытом море у берегов Кореи гвардии майор Григорий Попович, он пришел на Тихий океан из торпедоносной авиации Северного флота — обнаружил одинокий японский транспорт. Летчик снизился для атаки. Но транспорт продолжал идти тем же курсом и тем же ходом, не открывая зенитного огня. Летчик подумал: [488] ловушка, и торпеду не сбросил. Если с помощью ловушки его хотят разоружить, значит, поблизости более серьезная цель. Он нашел в море настоящую цель — японский эсминец, шедший из южных портов Кореи в бухту Корнилова. Майор Попович удачно торпедировал эсминец, и снимки подтвердили его победу.

В то утро на дальневосточных аэродромах с досадой поглядывали в небо штурмовики. Не было погоды. Как только появилось окошко в облаках, штурмовики Макара Власовича Барташова тоже устремились к Расинскому укрепленному району. Пленные утверждают, что в эти сутки в Расине не было минуты покоя: то наши катера, то пикировщики, то штурмовики, то снова катера. Удар наносился в нарастающем темпе, и это деморализовало гарнизон.

В первом налете штурмовиков летчик Николай Сафонов из шестерки Ильи Серова на выходе из атаки по японскому транспорту получил в мотор зенитный снаряд. Самолет вспыхнул, мотор обрезало. Для штурмовика это гибель, надо немедленно выбрасываться с парашютом или сделать отчаянную попытку приземлиться на берегу. О посадке в японском порту Сафонов и не подумал — это равносильно смерти. Он приготовился прыгнуть с парашютом и по внутренней связи окликнул стрелка сержанта Харьковченко. Ответа не последовало — связь не работала. Летчик очутился в безвыходном положении. С парашютом еще можно спастись, но это означало бы, что он бросит в горящем самолете товарища. Сафонов решил посадить сухопутный штурмовик на воду. В порту продолжался бой. Штурмовики делали новый заход на зенитные батареи и транспорты. Истребители прикрытия Воровский и Немтинов заметили, что один из «илов» горит и тянет куда-то в открытое море. Недалеко от мыса Радионова Сафонов посадил самолет на воду. Это странно звучит в применении к горящему штурмовику, но речь идет о каком-то мгновении погашенной в воде скорости. В это мгновение самолет держался горизонтально, и Сафонов успел выскочить из кабины. Сержант Харьковченко, тяжело раненный в ногу, не смог вылезти. У него не хватило сил даже откинуть крышку люка. Сафонов бросился к нему и открыл люк. Кабину захлестнула вода, поток выбросил стрелка на поверхность моря, и самолет исчез. Одной рукой подхватив товарища, Сафонов высвободил [489] резиновую шлюпку, надул ее и втянул в нее Харьковченко. Сам он остался на воде, поддерживаемый резиновой капкой. Рана Харьковченко была тяжелой. Сафонов кое-как перевязал ее и, уцепившись за шлюпку, стал грести рукой от берега. Прочь от берега, занятого врагом. Над ним промчались два истребителя. Поочередно летчики «брили воду», давая понять товарищу, что он не один. Им пришлось все же уйти на аэродром для заправки. Поднялся шторм. Силы иссякали. Море медленно толкало пловцов к берегу. Истребители появлялись и уходили дважды. К концу дня они навели на то место, где был Сафонов, торпедный катер.

На другой день тихоокеанцы вновь нанесли удар по бухтам Кореи: Юки, Расин, Сейсин. В группе капитана Воронина летел молодой штурмовик Михаил Янко с Иваном Бабкиным, стрелком. Свой первый вылет они сделали накануне и уничтожили в горящем порту зенитную батарею. Это был их второй вылет. Янко атаковал транспорт. Он попал в плотную завесу зенитного огня. Его машина была подбита. Спасти ее и спастись, как это сделал Сафонов, было, наверно, невозможно. Корейцы рассказывают, что горящий самолет, наводя ужас на солдат, промчался над набережной, взмыл вверх и тут же врезался в дом комендатуры порта.

Штурмовики пришли в Расин снова. Другой летчик занял место Янко. Капитан Воронин потопил японский миноносец, выходивший из бухты Корнилова.

Удары первых дней обескуражили японцев в Расине. Этот участок корейского побережья с часу на час мог стать ловушкой: из Маньчжурии нажимали части Красной Армии, с моря блокировал флот. Первый же десант заставил самураев бежать из Расина. Но, уходя, они выгнали в горы все население. Они увозили детей в горы и бросали их там — матросы находят в горах детей корейских и японских. Уходя, японцы отравили колодцы. В офицерских домах были заминированы вещи. Остались снайперы и поджигатели. Один был пойман в порту, он поджег чумизу. Под штатским платьем был офицерский мундир. У него нашли коллекцию снимков похлеще, чем у эсэсовцев. На снимках — расстрелы китайцев. Отдельно крупным планом — две головы, связанные за косы и подвешенные на гвозде. Сколько здесь, на полях тихоокеанской войны, в этих несчастных, подвергшихся многолетнему [490] самурайскому нашествию странах, скрыто и не найдено Майданеков и кладбищ!..

У развалин портовых зданий в Расине моряки нашли два обгоревших трупа. Из левого кармана кителя одного из погибших достали опаленные огнем и залитые кровью комсомольский билет и удостоверение личности офицера Военно-Морского Флота Михаила Янко, 27 лет, уроженца Северного Казахстана, воспитанника 3-го военно-морского авиационного училища и гвардейской авиационной части. На портсигаре летчика выгравированы парящий орел и подпись «ВВС ТОФ».

Михаил Янко и Иван Бабкин похоронены на площади против разрушенного ими дома комендатуры. Над могилой стоит искореженный трехлопастный пропеллер «ила». Жители, возвращаясь с гор, подходят к могиле. Многие с высот наблюдали гибель Янко. Кто не видел, тот слышал об этом от живых свидетелей. Корейцы питают к праху умерших почтение. Янко они называют огненным человеком. Они проходят мимо его могилы, сняв шляпы и опустив глаза: у праха героя надо быть скромным и тихим.

6

Около года назад на побережье залива Куришес Гаф, возле города Гайдекруг на Балтике, от батраков немецкого хуторянина я узнал о существовании поблизости покинутого концлагеря. Люди рассказывали о каких-то могилах, где немцы хоронили иностранцев, об электрическом токе в ограде, об исчезновении узников за колючей проволокой, — словом, все, о чем часто в те дни можно было слышать на германской земле. Дорогу к лагерю взялись показать двое ребятишек — восьмилетний Миша, сын колхозницы из Ленинградской области, и польская девочка Марыся, хрупкое семилетнее существо, увезенное немцами из Лодзинского воеводства.

Мы поехали на запряженной хозяйским конем двуколке. Возле въезда в лагерь девочка решительно спрыгнула с повозки и увлекла за собой Мишу.

— Не бойся, глупенькая, там уже никого нет! — крикнул я Марысе.

Но девочка упрямо мотнула белокурой головкой, руки заложила за спину и широко расставила босые ноги. Она [491] исподлобья смотрела за ворота лагеря, на серые бараки. Столько недетского ужаса было в ее голубых глазах, что мне и самому на мгновенье страшно стало. Миша только минуту замешкался рядом с девочкой, затем он вскочил в двуколку и, свистнув коню, крикнул:

— Чего бояться, кругом наши, и никакого тока в проволоке нет!

Но я почувствовал, что и его трясет.

Мы обошли с Мишей мертвые бараки. Марыся в прежней позе стояла у ворог, смотрела на нас, как на зачумленных. Вместе ехать обратно она отказалась и пошла на хутор пешком, в некотором отдалении от нас. Надо было причинить много зла, чтобы внушить детям такой фанатичный ужас перед этим местом.

Я вспомнил об этом на другом конце материка, на берегу Японского моря, в запретной зоне военного строительства. В приморской деревушке между Расином и Сейсином мне рассказали, что рядом находится какое-то таинственное, облесенное оградой место. Под страхом смерти к этому месту нельзя было приближаться. Нельзя было о нем говорить. Нельзя было о нем расспрашивать. Ватага малышей покатилась за мной вслед по приморскому шоссе, когда я пошел к запретной зоне. Они лепетали что-то непонятное. Мы подошли к бухте, обнесенной высокой каменной стеной. Стена начинается у самого моря на северном мыске бухты, по склонам сопки поднимается к шоссе, огибая значительную часть побережья, затем снова спускается вниз на южный мысок. Стена высокая, ее гребень унизан острыми металлическими шипами.

У массивных чугунных ворот я жестом пригласил ребятишек последовать за мной. Но дети разбежались. Они остановились поодаль, внимательно следя за мной.

За ограду я вошел один и очутился в мертвом, безлюдном пространстве, напоминавшем тот лагерь на берегу Балтики. Что здесь происходило? Какие происшествия могли внушить корейским детям такой же страх, как и немецкий лагерь там, на Западе, Марысе?

Трудно было сразу ответить на этот вопрос. Казалось, кругом остатки обыкновенного секретного сооружения. Подземные галереи. Нити узкоколейки между пещерами. Битый кирпич, бетон, какие-то ямы с истлевшими тряпками, осколками снарядов. В мастерских ни одного станка [492] — все или увезено, или брошено в море. Цементная дорожка внезапно обрывается у огромного глубокого котлована. На дне его бесформенные куски металла, хаос взрыва. Желтая масса несгоревшего тротила и два шнура на берегу подтверждают, что здесь произошел колоссальной силы взрыв. Но одно обстоятельство заставило насторожиться — легкий ветерок доносил со дна котлована тошнотворный запах разложившихся трупов. Значит, японцы взорвали это сооружение вместе с находившимися там людьми. Я оглянулся на ворота — там по-прежнему толпились ребятишки.

Час спустя я был за пределами каменной стены в соседней бухточке, где находится селение Ракусан. К берегу лепится маленькая рыбацкая деревенька, схожая с описанными Гончаровым во время путешествия на фрегате «Паллада» вдоль Кореи почти столетие назад. У деревянных, изъеденных морем шатких мостков стоят парусные лодки. Волны нещадно стегают берег, забираясь чуть ли не в огороды, возле сбившихся в кучу хижин. Наших моряков видели здесь лишь мельком — они быстро ушли в глубь материка, и корейцы не услели даже как следует расспросить их о новом распорядке жизни. Меня окружила толпа, и один из жителей, с грехом пополам объяснявшийся по-русски, заговорил со мной. Этот кореец бывал когда-то во Владивостоке и теперь всеми признан, как главный в деревне. Прежде всего, заявил он, население волнует, как дальше существовать. Он объяснил, что это значит. Японцы запрещали тут самостоятельный лов рыбы. Все сети, лодки и шхуны принадлежали японцам из запретной зоны. Некоторое время назад японцы все у себя там взорвали и ушли. В море остались сети. Они полны рыбы, но никто не рискует их опорожнить. Разрешит ли советское командование воспользоваться уловом?

Корейцам требовалось лишь одобрение, и они приступили тут же к делу. Я спросил: почему они так боятся японцев из запретной зоны? То, что рассказал кореец, звучало несколько буднично, но в этой обыденности и заключался трагический смысл подневольной жизни.

Японцы сумели слово «запрет» превратить в синоним смерти. Одну бухту за другой объявляли запретными, и горе тому, кто пытался нарушить запрет. По всему побережью они строили промышленные предприятия и арсеналы. В бухте рядом с селением Ракусан был объявлен [493] особый, специальный режим. Из селения несколько человек ушли строить стену вокруг бухты. Ушли и не вернулись. Тот, кто входил за каменную стену, никогда не выходил. Тот, кто неосторожно упоминал о запретной зоне, о ее тайнах, исчезал навеки. Утверждают, что всех строивших арсенал увезли на острова. Но был один рыбак в Ракусане, видевший в море японскую шхуну, с которой сбрасывали трупы корейцев. Я просил указать мне этого рыбака. Корейцы сказали, что после того случая рыбак внезапно исчез.

Некоторое время спустя я видел альбом фотографий, найденный в архивах полицейского управления порта Сейсин.

На красном прошнурованном альбоме ярлык: «Отдел общественной безопасности»; иероглифы в скобках поясняют: «Нравы, быт». На альбоме — заглавие: «Изъятия. Запрещенное для вывоза». В альбоме фотографии, изъятые у японских солдат и офицеров при выезде через порты Сейсин и Расин в метрополию.

Изъятие № 0–1. Серия из восемнадцати снимков японского офицера, проезжавшего в конце 1939 года через Расин из Китая в Японию. Снимок первый — голые обезглавленные тела у ямы. Снимок второй — военный пейзаж. Крупным планом — череп, одинокий куст в песчаной пустыне, берцовая кость. Снимок третий — толпа японских солдат и офицеров перед брошенной навзничь жертвой; палач в черном переднике держит жертву каким-то специальным ухватом за шею; трое солдат вяжут руки и ноги. Снимок четвертый — зимний пейзаж; снег. Оккупанты в шубах выстроились перед фотографом; у ног — голый мужчина и женщина на коленях; руки связаны за спиной; над затылком занесена самурайская сабля; оккупанты смотрят в аппарат, жертвы — в снег; иероглифы на фотографии гласят: за нарушение запрета. Сцены массовых казней. Череп, повешенный на дорожный телеграфный столб, в перспективе — другие столбы с черепами. Отрубленные головы на земле. Двенадцать отрубленных голов, аккуратно сложенных в два ряда на скамейке. Все пронумеровано и проштемпелевано японскими полицейскими ярлыками.

Изъятие № 0–2. Коллекция японского офицера, следовавшего в 1940 году через Сейсин из Маньчжурии. Этот коллекционер не ограничивается черепами и костями людей, [494] он снимает изуродованные и истерзанные трупы животных с некоторыми садистскими подробностями.

Новые коллекции. Господа оккупанты едут в отпуск и везут на память: фотографии разрубленных частей тела; новый способ пыток — пытают одновременно пятерых китайцев, зажав меж двух железных досок; рука в черной перчатке пинцетом приподнимает перед объективом кожу вспоротого живота; массовые могилы, изуродованные трупы, японский генерал над полем смерти, на берегу неизвестной, заваленной мертвецами реки; головы в ряд; головы в два ряда; черепа, кости, черепа, — над всем этим выпячивают грудь, позируют, улыбаются, гордо смотрят в аппарат солдаты и офицеры. Смотрите, что стало с врагом империи, с тем, кто не покорился детям всемогущего императора.

Недаром изымали эти документы и клеили их в полицейский альбом — это внутренний секрет. Не думайте, что полиция стремилась оградить Японию от жестоких зрелищ. Военщина считает, что подобное зрелище благотворно действует на самурайский дух. Когда я показал одну из таких фотографий пленному самураю, он, улыбаясь, заметил: «С хунхуза так — хунхуза делай...» — он сделал при этом красноречивый жест ладонью по шее.

Японские фашисты рассчитывали на азиатские пространства и свою безнаказанность, усыпая земли Китая, Маньчжурии и Кореи черепами. Они были уверены, что берега азиатского материка навсегда останутся запретной зоной и тайна этих берегов не проникнет никуда. В одной лишь Корее действовало более шестидесяти тысяч японских жандармов и полицейских, которым было дано императором право самостоятельно, без судейских премудростей, чинить суд и расправу. Фашисты Востока вменили исполнение палаческих обязанностей в служебный долг каждому своему солдату и офицеру. Там, в Германии, — печи, здесь — топор. Там — дыба электрифицированная. Здесь — примитивный нож, скальпель и трезубцы для пыток. Там — европейский садизм эсэсовца. Здесь — азиатский ритуал самурая. Мы открыли миру их тайны там, раскроем же человечеству ужасы фашизма и здесь, в Азии.

В Корее японцы осаждают наши комендатуры, требуя защиты их от местного населения. Сорок лет японские фашисты внушали корейцам страх и ужас, истребляли [495] тысячи и тысячи людей, сгноили в тюрьмах больше двухсот тысяч непокорных жгли, резали, убивали, но, когда наши армия и флот разрушили легенду о самурайском могуществе, кореец все же поднял голову и вначале робко, а затем все с большей смелостью потребовал возмездия.

Перед приходом нашей армии во многих корейских городах в районе Сейсина, Канко, Гензана, Сеула вспыхнули восстания против японцев, и нашим бойцам стоило много усилия сдержать этот гнев и не допустить расправы.

1945 год, август — сентябрь [496]