Корейский Гаврош

Из записной книжки

В моей тихоокеанской тетради есть несколько записей, сделанных в августе и сентябре сорок пятого года то в Корее, то во Владивостоке, записей, как будто разрозненных, но вдруг оказалось, что все они связаны одна с другой и с судьбой одного корейского мальчика. Просмотрев их, я на каждой пометил: «корейский Гаврош» — не слишком оригинальное заглавие, но мне кажется, в нем суть дела.

31 августа я забрел на аэродром в Гензане, рассчитывая на случайный самолет. Порт Гензан в те дни был уже «не в моде» — летали больше в Дайрен, в Порт-Артур, а сюда, в Корею, рейсовые машины не ходили. Но мне вдруг повезло. На летное поле неожиданно сел бомбардировщик морского летчика майора Дерюгина — «Боинг-25». Сел, как говорят, на вынужденную. Возвращаясь из Порт-Артура во Владивосток, «Боинг-25» в районе Цусимы подвергся преследованию «неизвестного истребителя» американской марки, которому очень хотелось приземлить самолет с красными звездами на любом из островков пролива. Война кончилась, хотя Япония еще не подписала на линкоре «Миссури» акт о капитуляции. Во всяком случае, японцы на таких истребителях не летали. В это время у них вообще не было никаких истребителей. Майор Дерюгин — летчик опытный: за время короткой, но стремительной дальневосточной войны он налетал десятки тысяч миль, побывав и на Курилах, и на Сахалине, и в Порт-Артуре. Кроме того, он был настоящим дальневосточником, человеком, который на практике знает, что [497] такое война нервов, война без объявления войны, когда таинственно исчезают рыбачьи шхуны, самолеты, когда задерживают беспричинно пассажирские пароходы и арестовывают их команды. «Встреча с неизвестным» в воздухе — будь то японец, американец, хоть австралиец — дело, пахнущее провокацией, от нее следует уклониться. Майор Дерюгин прижался к берегу Корейского полуострова, дотянул до Гензана, посадил свой «Боинг» на аэродром, вызвал бензозаправщиков, а сам вместе с экипажем вышел за границу ангаров.

Рядом с ангарами помещались офицерские казармы японского военного городка, в них разместились несколько тысяч плененных солдат и офицеров гензанского гарнизона. Дерюгин, как и все дальневосточники, уже знал, что этот гарнизон волынил с капитуляцией, избежать кровопролития удалось только благодаря хитрости и изворотливости десантников, высаженных в порту, и какого-то корейского парня, который им помог. Я знал эту историю подробнее, но не успел заговорить о ней, как к нам подошел один из обитателей казарм — разбитной офицерик, назвавший себя Танакой. В те годы каждый внимательный читатель газет знал имя японского милитариста генерала Танака, автора антисоветского «меморандума». Поэтому мы переглянулись и рассмеялись. Офицерик не обратил на это внимания, он сказал, что ему хочется поговорить с господами летчиками по-русски. Русский язык он изучал в Харбине — «в специфическом институте»; всякая практика ему полезна. Предоставив нам самим разбираться в том, что это за «специфический институт», офицерик бойко заговорил об исходе войны и самоуверенно заявил, что он считает первым в мире солдатом — солдата русского, но, разумеется, после японского солдата. Он повторил: лучший солдат все же солдат микадо, — положение самого воспитанника харбинского «специфического института» красноречиво это подтверждало. Танаке не терпелось втянуть нас в дискуссию. Он сказал, что, не прикажи ему император сдаться, он мог бы еще померяться с нами силой. Заявление очень схожее с утверждениями фашистских чинов на Западе, которые сваливали все свои беды, прегрешения и неудачи на Гитлера; правда, в плену они не были так спесивы, как этот Танака, — урок Москвы, Курской дуги, Ленинграда и других «университетов войны» пошел им все же впрок. Майор Дерюгин, наверно [498] очень встревоженный в тот день состоянием послевоенной атмосферы, отвернулся от Танаки и сказал:

— Очевидно, вас недостаточно учили в Харбине. Я говорю не про язык, вы им владеете неплохо. Но у ваших коллег по недавно лопнувшей фашистской оси есть некоторый опыт изучения русского воинского искусства. Не мешало бы и вам этот опыт изучить...

Он произнес это, не вынимая рук из карманов своего летного комбинезона и глядя куда-то в пространство, в море, над которым только что летал и над которым снова должен был лететь.

Мы улетели через несколько минут, так и не закончив разговор с гензанским Танакой; я вспомнил это происшествие недели три или месяц спустя, побывав в одном из лагерей для военнопленных под Владивостоком.

Там, в довольно уютных домиках, жили высшие чины императорской армии. Были там чины из Квантунской армии, запомнившие наши встречи и у Хасана, и у Халхин-Гола. Были адмиралы из корейских военно-морских баз. Был и начальник гензанского Танаки контрадмирал Хори.

С утра японские генералы и адмиралы выходили на физзарядку. Днем они изучали опыт минувшей войны. Каждый день кто-нибудь из них по очереди читал своим коллегам лекцию об уроках и ошибках проигранных сражений. Потом они выслушивали короткую сводку последних сообщений телеграфных агентств мира. Среди этих сообщений были и такие, как переданное 27 сентября 1945 года американским радио:

«Сегодня в 10.00 император Японии Хирохито прибыл в штаб генерала Макартура и имел с ним 38-минутную беседу по вопросам, касающимся Японии. Император прибыл в штаб в своей официальной одежде для визитов со свитой на пяти автомашинах и личной охраной на мотоциклах. Генерал Макартур принял его в своем обычном мундире цвета хаки без орденов и медалей. Выходя из здания, император снял шляпу и поклонился группе корреспондентов, собравшихся у дверей штаба».

Автор, корреспондент агентства «Юнайтед Пресс» в Токио имел основания захлебываться от восторга, понимая, как сенсационно звучит: император кланялся корреспондентам. Генералы прослушали известие молча и невозмутимо. [499] Через час они снова собрались на очередной реферат о проигранной войне.

Мне это показалось смешным. Но мой спутник, боевой офицер, видевший и побледневшего Паулюса под Сталинградом и трясущиеся руки Кейтеля в Берлине, не смеялся. Он сказал примерно то же, что сказал майор Дерюгин в Гензане, только другими словами: «Мало их учили».

Предстояло интервью с контр-адмиралом Хори. Я вспомнил: так это и есть тот самый японский адмирал, которого обвел вокруг пальца корейский мальчишка!..

Мальчишка этот попал к нашим матросам в Сейсине. Отряд десантников разведчика-северянина Виктора Леонова, получившего на Дальнем Востоке свою вторую Золотую Звезду, занял в Сейсине берег реки перед высоким железнодорожным мостом. Река разделяла фронт. Ночью через мост на ту сторону пошли матросы — Леонов приказал им проверить, нет ли на мосту мин. В середине моста разведчики осветили фонариком застрявший между стойками ограждений мешок, туго набитый чем-то твердым. Было похоже, что в мешке взрывчатка. На ощупь определили, что это обыкновенный заплечный мешок, лямки от него ведут под мост, на лямках что-то или кто-то висит. Ну что ж, тут все может быть: могут подвесить и заминированного человека. Разведчики были вооружены автоматами, но у кого-то на поясе оказался штык. Попробовали ткнуть подвешенного к мешку человека этим штыком — молчит. Значит, мертв. Тогда, проверив, нет ли скрытых под лямками проводочков, решили эти лямки обрубить и труп сбросить в реку. Одну обрубили, а когда замахнулись, чтобы обрубить вторую, раздался дикий крик — человек ожил. Его втащили на мост, осветили — это и был корейский мальчишка, которого я называю Гаврошем. Он, правда, казался мальчишкой — юноша лет шестнадцати или семнадцати, но очень худенький и роста небольшого. Его звали Мун. Он учился в японской школе в Сейсине, хорошо знал прибрежные районы и очень хотел нашим матросам помочь. Для того он и перебирался через мост на нашу сторону. Но японцы, оказывается, открыли по нему огонь. Тогда он решил переждать ночь посреди моста, подвесив себя таким оригинальным способом. Он рассчитывал, что ночью или утром наши уже займут мост, и он будет в безопасности. Испытания штыком он не предусмотрел. [500]

Мальчишка этот прижился в отряде. Надо признаться, что флот наш был вооружен всем чем нужно для войны, но не подготовлен для переговоров и дипломатии. Одного-единственного на этом участке фронта переводчика капитана Андреева таскали из части в часть. Был еще переводчик кореец Сергей, знавший корейский и русский языки, но не владевший японским. А Мун владел японским и корейским. Вот его и спарили с Сергеем для двойного перевода.

20 августа по приказу генерал-лейтенанта Сергея Ивановича Кабанова, назначенного после Заполярья на Тихий океан командиром Южнокорейского оборонительного района, в Сейсино был погружен на корабли: десант и направлен в порт Гензан. В 16 часов в море вышли шесть торпедных катеров, два тральщика, фрегат и эскадренный миноносец «Войков». На фрегате находился штаб десанта, возглавляемый капитаном 1 ранга Александром Федоровичем Студеничниковым и подполковником Валентином Федоровичем Козловым из 13-й бригады морской пехоты. На катерах отряд Виктора Леонова и морские пехотинцы из батальона Гайдукевича. Было известно, что гензанской базой командует контр-адмирал Хори, а крепостью — полковник Тадо, в крепости несколько тысяч солдат, на аэродроме базируются истребители и бомбардировщики, гавань минирована американскими самолетами, на островах — батареи. Есть ли в гавани корабли — точно неизвестно, за четыре дня до выхода десанта в районе Гензана, по данным разведки, находились японский линкор и миноносец. Указ императора о капитуляции уже давно должен был вступить в действие, потому и десант пошел малочисленный, но все же надо быть настороже.

В штилевую погоду, при луне, фрегат встретил неизвестную подводную лодку, спугнул ее. Другую лодку обнаружил эсминец и, кажется, таранил. Потом наткнулись на быстро идущий катер — на нем из Гензана в Фузан бежали два офицера японской авиации. Встретили еще шхуну с маячником из Гензана. Эти встречи помогли уточнить обстановку: гарнизон крепости в готовности, кораблей в порту нет, но на аэродроме остались несколько бомбардировщиков и истребителей с экипажами; конкретных указаний о капитуляции еще не поступало, возможно сопротивление. Тем более что адмирал Хори и полковник Тадо — ярые самураи, особенно усатый Тадо, человек жестокий, [501] нервный, во время разговора с подчиненными он всегда постукивает своим самурайским мечом.

В двенадцати милях от Гензана тральщики подорвали плавающую мину. Но на фрегате уже знали, что таких мин тут почти нет, следует опасаться мин акустических, донных, новейших, сброшенных американцами с самолетов — на них уже подорвались пять японских тральцов. Маячник объяснил, что ближе к гавани установлены вешки, левее от них чистый фарватер.

На рассвете фрегат облетели японские истребители, они прошли дальше в море, вскоре вернулись и проскочили к Гензану. Разведка — уточняют, каковы наши силы. Вперед пошли торпедные катера с десантом. В 9 часов 20 минут 21 августа катерники высадили в порту матросов, не встретив на причалах ни одного японца. Но корейцев вокруг было множество. Корейцы принимали у катерников концы, помогали швартоваться, улыбались и молча кивали в сторону города.

Матросы быстро заняли выгодные позиции в порту и на сопке над ним. Леонов с группой разведчиков отправился в город. Встреченный разведчиками на улице подпоручик довел их до ближайшего японского учреждения — жандармерии. Часовой не пропустил разведчиков в здание, вызвав какого-то капитана. Капитану предложили сдать оружие и разоружить жандармов. Он сказал, что на такие действия не уполномочен, надо переговорить с самим полковником Тадо. Тот подкатил на автомобиле к жандармерии, вылез важный, напыщенный, точно такой, каким его обрисовали плененные офицеры с катера, — усатый, постукивающий самурайской саблей. Ни о какой капитуляции он, конечно, не слыхал.

Ну что ж, если гарнизон не капитулирует, через полчаса в гавань войдут корабли и откроют огонь. Полковник молча поклонился, сел в машину и уехал в крепость.

Кораблей пока не было. Матросы присоединились к товарищам, занявшим позиции на высотах, — на большее у них не было полномочий.

В полдень в Гензане ошвартовался фрегат. На нем кроме штаба высадки находились и «спаренные переводчики»: корейцы Сергей и Мун.

К сходне подошел представитель командира базы, владевший русским языком не хуже воспитанника харбинского «специфического института» Танаки, он быстро [502] спросил у матросов, есть ли на корабле высшие офицеры. Не искушенные в дипломатии матросы ответили, что сейчас позовут капитана 1 ранга. «Представитель» сказал, что японский контр-адмирал болен, поэтому он приглашает русских офицеров к себе. Ему объяснили, что капитулирующему неудобно приглашать к себе победителя, уж пусть он как-нибудь доберется до корабля. «Представитель» обещал доложить об этом контрадмиралу.

Он вернулся через некоторое время и сказал, что контр-адмирал уже чувствует себя лучше, но разговаривать он будет только с равным по званию. Ну что ж, с равным так с равным: будет на фрегате и контр-адмирал для разговора с командиром базы и полковник для разговора с командиром крепости; начало переговоров — 16 часов; если ровно в 16 другой стороны не будет — фрегат откроет по крепости огонь.

За пять минут до срока на пирс прибыли контр-адмирал Хори и полковник Тадо с адъютантами, советниками и помощниками. Капитан 1 ранга Студеничников успел к этому времени надеть контр-адмиральские погоны, подполковник Козлов превратился в полковника.

В кают-компании был накрыт стол — и выпивка, и закуска. Но прежде чем пригласить капризных гостей к столу, Студеничников спросил, готов ли гарнизон сложить оружие. Контр-адмирал и полковник ответили уклончиво: они знают, что Япония и Россия кончили войну, но конкретных указаний не поступало. Контр-адмирал избегал слова «капитуляция» и намекал на то, что войсками, собственно, командует не он, а командир крепости. А полковник Тадо разъяснил, что японская армия никогда не складывала оружие. Постукивая саблей, он утешал господ русских офицеров:

— Вы нас не тронете, мы вас тоже не тронем. Слово самурая.

Дискуссия затянулась. Агитация не помогала. Пришлось присесть к круглому столу — соседнему с обеденным.

Тем временем зенитчики сыграли боевую тревогу, завидев взлетающие с японского аэродрома бомбардировщики. Не открывая огня, но и не выпуская из прицела летящие над кораблем самолеты, зенитчики выжидали. Им было приказано держаться до предела и открыть огонь [503] только в ту минуту, когда бомбардировщики явно пойдут в атаку.

Контр-адмирал Хори сказал, что авиация ему не подчинена. Он, конечно, может воздействовать на летчиков, но для этого ему нужно сойти на берег и пройти в свой штаб. Тем более что время уже позднее, господа русские офицеры должны ужинать, а господ японских офицеров ждут семьи на берегу.

Студеничников пригласил господ офицеров к столу. Выпили по полстакана спирта. Закусили белым хлебом с маслом. Поблагодарили и стали снова собираться на берег.

Пришлось повторить утренний ультиматум: либо немедленный приказ о капитуляции, либо немедленно будет открыт огонь. Полковник Тадо заявил, что для этого он должен съездить в крепость. Ему предложили послать на берег адъютанта, он возразил: «У нас адъютанты приказов не пишут». Ему рекомендовали написать приказ собственноручно. Он заявил, что без печати все равно такому приказу не поверят. Словом, опять дискуссия и агитация.

Полковник и контр-адмирал отлично изъяснялись по-русски, как и все высшие японские офицеры в гаванях Кореи, не случайно же в порту Сейсин в японском штабе аккуратно вырезали и наклеивали в специальный альбом передовые статьи из газеты Тихоокеанского флота «Боевая вахта» и из моего родного «Красного флота» — я сам эту коллекцию видел. Но Сергей — «половина переводчика» — все время держал «на товьсь» свою «вторую половину»: Мун, одетый в белую курточку и белые брюки «юнги-боя», беспрерывно сновал вокруг стола, старательно обслуживая японских чинов.

Студеничников посмотрел на часы и дал знак юнге-бою, чтобы тот пододвинул гостям бумагу, перья и чернила.

Приказ о капитуляции первым написал контр-адмирал Хори. Он показал пехотному полковнику пример сообразительности. Можно обойтись и без печати. Не одолев своими старческими зубами кожу на левой руке, он надрезал ее перочинным ножом, обмакнув в кровь указательный палец правой руки, и приложил к приказу.

Полковник Тадо последовал его примеру.

— Но приказ надо размножить, — сказал он. — Частей много, и один экземпляр ничего не даст. [504]

— Пошлите на берег адъютанта. Он размножит ваш приказ.

Полковник хотел что-то снова возразить, но контр-адмирал сделал сердитый жест, взял оба приказа, снова прочел их и на одном добавил несколько иероглифов. Можно было предположить, что это распоряжение о перепечатке обоих приказов большим тиражом.

Но Мун, «половина переводчика» и юнга-бой, успел взглянуть на эти иероглифы прежде, чем контр-адмирал передал приказы адъютанту. Мун выбежал из кают-компании, дав знак Сергею. Тот выбежал за ним следом и, когда вернулся, объяснил Студеничникову, что сообразительный Хори начертал на приказе строку из самурайской песенки: «Хоть и умрешь — не проиграешь». Эту песенку заставляли петь корейских ребят в школах. Смысл ее ясен: приказ приказом, но смерть искупает все. Пришлось приказ Хори задержать — достаточно одного приказа полковника Тадо. Ведь адмирал Хори предупреждал раньше, что в его подчинении нет никаких войск — войска подчиняются полковнику. Нужен ли и его приказ этим войскам...

Хори молчал. Тадо подозвал к себе адъютанта и что-то ему зашептал по-японски. Но Мун был в этот момент рядом с ними. Полковник Тадо, разумеется, не брал в расчет какого-то корейчонка. Способен ли тот понять разговор двух военных о ночном бунте, самостийной атаке войск, обеспокоенных арестом своих начальников, — адъютант понял своего полковника с полуслова. Мун тоже.

Студеничников, заметив, что во время переговоров не принято шептаться, предложил господам офицерам переночевать на корабле. Он вдруг решил, что ночь для сдачи оружия — время неудачное, стоит подождать рассвета, тем более что гостям, вероятно, известна русская пословица «утро вечера мудренее».

Полковник Тадо застучал саблей. Он даже повысил голос, заявляя, что не отвечает за последствия. Возможен стихийный бунт. Гарнизон способен силой освободить своих командиров. Надо послать адъютанта и предупредить офицеров крепости о том, что их командир вместе с контр-адмиралом добровольно остаются на русском фрегате. Словом, он добивался связи с берегом. [505]

С разоружением гарнизона матросы справились без помощи контр-адмирала Хори и полковника Тадо. В течение дня 22 августа тысячи японских солдат сложили на площади Гевзана оружие. Был занят аэродром и были захвачены там двадцать истребителей. Только бомбардировщики успели улететь. А в 17 часов 30 минут крепость получила наконец и официальный приказ свыше о капитуляции. Ну что ж, он был выполнен досрочно. С помощью матросов и двух корейских парней...

...Всю эту историю я снова вспомнил перед интервью с контр-адмиралом Хори в лагере под Владивостоком и, признаться, сразу же потерял всякий интерес к предстоящей беседе. Но все же мне пришлось вежливо спросить контр-адмирала от имени морской прессы, не имеет ли он каких-либо претензий к администрации лагеря.

— Имею, — всерьез ответил контр-адмирал. — Меня содержат совместно с пехотными генералами и полковниками. Это оскорбительно. По нашим обычаям, японский моряк ближе к богу и императору, чем пехота.

Он настолько увлекся своей речью, что машинально начал грызть левую руку. Оказывается, это привычка. [506]

Пехотный полковник постукивает самурайской саблей, моряк — грызет руку...

Да, мало учили и того Танаку, и этого Хори.

Но при чем тут Гаврош?..

Не обязательно ведь Гаврошу подносить патроны на баррикады. Можно помочь своему народу и иным путем. Корейский юноша Мун помог не только нашим матросам, но и своим соотечественникам. Кто знает, уцелел бы Гензан или нет в августе сорок пятого года, если бы Мун не услышал разговора полковника Тадо с адъютантом и не прочитал иероглифов контр-адмирала Хори?..

В августе сорок пятого года Гензан был красивым и цветущим городом.

Потом этот город называли Вонсан — это подлинное имя корейского порта, восстановленное республикой. Может быть, читатели помнят это имя: Вонсан в середине нашего двадцатого века был сожжен американским напалмом. На этот раз Мун не смог его спасти. Но если он выжил, он наверняка участвовал в восстановлении этого города. Для Гавроша — это тоже революционное дело.

1964 г. [507]