Удар сплеча

Вверх по Сунгари

На эту войну я опаздывал. Самолет майора Бахтинова вылетел с Измайловского аэродрома в Москве на рассвете 9 августа; через несколько часов он сел в Новосибирске, но там пришлось ждать московского поезда — на нем ехал Нарком Военно-Морского Флота адмирал Кузнецов; дальше мы летели с адмиралом до Читы; в Чите я пересел на другой самолет — до Хабаровска; в Хабаровске начальник штаба Краснознаменной Амурской флотилии Алексей Матвеевич Гущин, в прошлом командир крейсера «Красный Кавказ», отправил меня связным самолетом к устью Сунгари — здесь я нагнал флотилию.

Речная эскадра шла вверх на Харбин. Предстояло пройти 725 километров против течения. За восемь дней мы преодолели большую часть пути, хотя путь этот был нелегкий.

Флотилия в первую ночь войны выдвинула корабли к устью Сунгари и приняла на траверзе острова Татарский десантников. Началась переправа частей Красной Армии на противоположный берег Амура. В тот день флотилия высаживала десанты не только здесь, но по всему Амуру, на Уссури, в районе озера Ханка. Сунгарийское направление было для флотилии главным. Отсюда, из устья этой реки, долгое время амурцам угрожали японцы. Ежегодно они проводили тактические учения наступательного характера — десанты, стрельбы, форсированные переходы, — играли на нервах наших дальневосточников. Из устья Сунгари в Амур выскакивали корабли японской речной флотилии, наводя пушки на наш берег. Теперь наша флотилия вошла в это устье.

Первые десанты в Лахасусу были высажены без особого сопротивления: японцы отступали к Фуцзиню. Шли частные бои с отдельными, особо упорствующими группами. [466] В этих боях корабельный огонь решал, и армейцы были довольны такой поддержкой. Самый трудный бой был в районе Фуцзиня, где японцы закрепились на заранее подготовленных оборонительных рубежах и упорно цеплялись за каждый клочок суши. Прошли проливные дожди. Дороги размыло. Танки и пушки с трудом продвигались вдоль берега в глубь Маньчжурии. Вот тогда амурцы почувствовали, что влачит их флотилия для фронта. К берегу Сунгари стали подходить танки. Флотилия должна была не только высаживать десанты и поддерживать эти десанты огнем, не только нести на себе линию фронта, но и питать этот фронт, обеспечивать его тыл. Катерники делились с танкистами горючим, с мониторов их снабжали продовольствием.

Потом корабли пошли вперед, опережая подчас береговые части на 70 и 100 километров. Японцы не стали минировать реку: в связи с распутицей Сунгари превратилась в единственную коммуникацию и для них. Но на фарватерах японцы затопляли баржи. Мы обходили их. Навстречу плыло несметное число бревен распущенных плотов. Но и это не снизило стремительности похода. Уже шел в эфире разговор о капитуляции Японии. Но здесь, на этом театре войны, действовала Квантунская армия — самое жестокое и сильное милитаристское формирование империи. Эта армия долго «не верила» в приказ своего императора, пленные утверждали, что такого приказа вообще нет. Флотилия с боем взяла порт Цзямусы, высадив в нем десант и поддержав его действия артиллерийским огнем. Японцы пытались взорвать железнодорожный мост через Сунгари, рассчитывая преградить путь вверх по реке. Бронекатера Кринова подоспели к мосту и предотвратили его полное разрушение — противник успел подорвать лишь две фермы.

И вот на рассвете девятого дня войны флотилия заняла крупный сунгарийский порт Саньсин у устья реки Муданьцзян. Лидировали в этом походе мониторы «Сунь Ят-сен», «Ленин» и «Красный Восток». Я шел то на «Сунь Ят-сене», то на «Ленине». На траверзе деревни Хуньхедао японцы обстреляли наши мониторы из орудий и минометов. Был бой с батальоном японских смертников — «камикадзе», засевшим в деревне. Под скромным прикрытием фанз скрывались бетонированные доты — совсем как в Пруссии. [467]

В Саньсине наш монитор высадил на берег особый разведывательный отряд матросов капитана Кузнецова. Этот отряд уже захватил немало боевых трофеев — десятки самурайских флагов и клинков.

* * *

Адмирал Неон Васильевич Антонов, командующий флотилией, ушел с отрядом бронекатеров вверх. Вслед за ним потянулись тральщики, санитарные транспорты и штабной пароход. В Саньсине остались только самые крупные корабли — мониторы — в ожидании приказа идти [468] вверх или вниз. Еще ночью командующий запросил по радио у высшего начальства «добро» на поход речных броненосцев вверх по реке. Тревожили известные всем плававшим по Сунгари саньсинские перекаты. Местные лоцманы уверяли, что корабли с такой осадкой, как у мониторов, через перекаты пройти не смогут, тем более что японцы сняли все вешки и бакены, определяющие проходы.

В обычные годы, действительно, о таком походе нельзя было и мечтать. Но август 1945 года на Дальнем Востоке был дождливым. Половодье вздуло широкие реки амурского бассейна. В иных местах Сунгари подступила к отрогам Малого Хингана. Нам это было на руку, и мы стремились использовать большую воду и забраться подальше в Маньчжурию. Правда, вода с каждым днем спадала. Но можно рискнуть и пройти на мониторах в Харбин.

Я тоже остался в Саньсине: ожидался гидросамолет из Хабаровска, и у меня на руках было приказание командующего флотилией летчику вылететь со мной в Харбин.

В ожидании самолета я ушел в город. На набережной расположились пленные японцы. Они сидели на корточках правильным четырехугольником, поджав под себя ноги. Их охранял краснофлотец с автоматом на ремне. Над ними торчал транспарант с расписанием движения пассажирских пароходов — нелепо выглядело рядом с иероглифами русское слово: «Прибывает». Из одноэтажного здания разбитого речного вокзала еще струился дымок. Над дверью в багажное отделение два краснофлотца с мониторов прибивали вывеску: «Помощник коменданта города по морской части». Слово «морской» было старательно выведено над зачеркнутым «речной». На пристани еще был беспорядок, сопутствующий вторжению. За мешками сои валялся японец, часа два назад вспоровший себе живот самурайским мечом. Он стонал и, может быть, просил добить его...

Пока я ходил по городу, погода испортилась. Ветер взбудоражил разлившуюся реку. Пелена песка окутала берег, подобно привычному в эти дни дыму пожаров. Мониторы отошли к противоположному берегу. Ясно, что самолет не прилетит — теперь единственная надежда на мониторы. Если они пойдут в Харбин, попаду туда и я. [469]

Я отправился к помощнику коменданта «по морской части» с просьбой вызвать с кораблей шлюпку. Через некоторое время к берегу пристала едва не выброшенная волной на камни шлюпка монитора «Красный Восток», и я отправился на корабль. До тех пор «Красный Восток» я видел лишь издали. Он первым вошел в Сунгари и открыл боевые действия у порта Лахасусу. Накануне прихода в Саньсин во время боя у маньчжурской деревни Хунъхедао этот корабль поддерживал артиллерийским огнем высадку десанта. За его стрельбой я наблюдал с корабля, который высаживал десант.

Поднявшись на монитор, я увидел плечистого капитан-лейтенанта в выцветшем морском кителе с потускневшими золотыми нашивками. Его смуглое, грубоватое лицо показалось мне знакомым. И, протягивая командиру корабля руку, я уверенно сказал:

— Мы с вами знакомы, капитан-лейтенант.

— Знакомы? Что-то не припомню. Вы ленинградец?

— Нет, москвич. Может быть, мы встречались на других фронтах?

— Не может быть, — с досадой сказал офицер, и я почувствовал, что задел больную струнку: вынужденное пребывание в годы войны в далеком, хотя и не очень спокойном тылу тяжело переживали на Дальнем Востоке. — Я уже закоренелый азиат, — продолжал офицер, — после училища ничего, кроме тайги и сопок, не видел...

— А все-таки мы с вами где-то встречались!..

Я всматривался в его лицо. И эти резкие, словно вычерченные карандашом, толстые губы, и суровый, пронизывающий взгляд, и его атлетическая фигура, «типичная для моряка», поразительно напоминали мне кого-то. Я подумал: именно такими изображают моряков в кинофильмах.

Мы стали перебирать даты и события нашей жизни в надежде установить, где могли скреститься наши пути. Нашлись десятки общих знакомых. Я узнал многие подробности об Алексее Диомидовиче Никитенко. Он воспитанник Ленинградского военно-морского училища имени Фрунзе. Ему 33 года. Дослужился до командира такого крупного корабля, как монитор. До войны увлекался спортом, шлюпочными гонками, брал призы. Мне уже казалось, что мы не только знакомые, но и старые друзья, хотя установить место встречи так и не удалось. [470]

— Не встречались, так встретились! Будем хорошими знакомыми теперь, — мягко, с украинским выговором, заключил Никитенко и пригласил меня в каюту.

Там мы перешли к другой, волновавшей нас, обоих теме: пойдем ли в Харбин?

— Десять лет я тут корпел в Азии для того, чтобы в разгар похода застрять в этом чертовом Саньсине! — сказал Никитенко. — Неужели не дадут «добро»? Пройти [471] можно, сейчас вода большая. Надо только идти с промером...

Я думал о том же. Девять сумасшедших дней, 10000 километров позади, бессонные ночи в воздухе, на аэродромах, на кораблях — и вдруг очутиться где-то в Саньсине, в 300 километрах от фронта, от Харбина, без связи и средств передвижения. Мы ругали и Сунгари, и Лахасусу, и погоду, но все же верили в удачу. И удача пришла. Под вечер приехал начальник политотдела флотилии и сообщил, что трем мониторам разрешено отправиться в Харбин.

Мы шли вверх днем и ночью. Саньсинский лоцман отказался нам помогать. Он привык к вехам и огням и боялся взять на себя ответственность за ночной поход кораблей. На носу несли круглосуточную вахту краснофлотцы с шестами. То и дело они брали глубину и докладывали на мостик. В Харбин мониторы прибыли поздно вечером и осторожно прошли под мостами к центру города. До конца суток оставалось несколько минут, когда со штабного корабля, стоявшего у набережной Харбина, замигал прожектор и все мы хором прочли поздравление командующего. Путь от Саньсина до Харбина мониторы проделали быстрее, чем передовой отряд бронекатеров, двигавшийся только днем.

Когда монитор бросил якорь, Никитенко прошел в каюту, вынул из письменного стола толстую папку с записями и сказал:

— Пришли быстрее, хотя ход катеров — не чета нашему. Так и запишем!..

В папке мелькнула фотография. Я полюбопытствовал:

— Покажите, Алексей Диомидович.

— Ах, это! — Никитенко протянул мне вырезку из журнала «Архитектура СССР». — Воспоминание далекой юности...

На снимке было изображение скульптурной фигуры моряка, опоясанного пулеметными лентами, — известная москвичам статуя, установленная на станции метрополитена «Площадь Революции». Лицо, вылепленное скульптором, поразительно походило на лицо Никитенко.

— Да ведь это вы!

— И я, и не я, — рассмеялся Никитенко, — а разве похож?

— Еще бы! Теперь понимаю: мы с вами встречались [472] в Москве, капитан-лейтенант, тысячи раз, иногда по два и по три раза в день! Но что общего между вами и этим героем гражданской войны? Вы так молоды!

Никитенко рассказал, как он «попал в герои гражданской войны». В 1937 году в Военно-морское училище имени Фрунзе обратился скульптор Манизер с просьбой подобрать ему натурщика для работы над фигурой матроса гражданской войны по заказу московского метрополитена. Начальник посоветовал скульптору провести день в вестибюле училища и самому выбрать подходящего курсанта. Он и выбрал Никитенко.

— Я и знать не знал. Вызвали и приказали: отправиться в Академию художеств в распоряжение товарища Манизера.

— И надолго?

— На полгода. Каждый день по четыре часа. Опоясанный пулеметными лентами, с наганом в руке, стоял так, как на этой фотографии. Жаль, не видел скульптуру в метрополитене! Кончил училище, так и не был в Москве.

На другое утро мы расстались. Из Харбина я улетел на Тихий океан, в Корею, в Порт-Артур, во Владивосток. Месяца через три мне довелось снова встретить Алексея Диомидовича Никитенко, на этот раз в Хабаровске. Он сумел провести свой корабль вниз по Сунгари так же искусно, как и вверх на Харбин. На кителе выросла новая планка орденов. Козырек фуражки сверкал дубовыми листьями, и на рукавах вместо выцветших ленточек капитан-лейтенанта блестело золото нашивок капитана 3 ранга.

А потом я был у него на корабле в Кронштадте, когда отмечали его двухсотпятидесятилетие. Конечно, годы идут и люди меняются — в капитане 1 ранга труднее было узнать натурщика-курсанта, который позировал скульптору, изображая рядового матроса. Но там, на Сунгари, он был удивительно похож.

И теперь, когда я прихожу на станцию московского метрополитена «Площадь Революции» и смотрю на устремленную вперед фигуру русского матроса, я вспоминаю широкую желтую реку в Маньчжурии, дым пожаров, песчаный вихрь, грозный броненосец в дерзком походе и его славного командира, нашего общего знакомого Алексея Диомидовича Никитенко. [473]