Дунайская тетрадь
На Дунай!
Июнь 1944 года. Снова в Одессу. Самолет идет через Харьков, Днепропетровск, Николаев. На аэродромах, где еще весной были одни боевые летчики и военный народ, только и слышишь теперь: «смета», «стройматериалы», «отоварить», «разместим заказ», «вызову из эвакуации». В Днепропетровске хозяйственник в сером габардиновом клеше повис на винте персонального «У-2», помогая своему летчику запустить мотор. Ручку автомашины он, возможно, и не стал бы крутить, на то — персональный шофер. А летчика чин на учрежденческой лестнице еще четко не обозначился, потому этот хозяйственник старательно гаркал: «От винта!», тужился, терял килограммы в поту, потом отскочил от запущенного пропеллера и полез в кабину, бычась наперекор ветру и прижимая набитый сметой и прочей канцелярией портфель. Штаны его надулись колоколом, когда он, переваливаясь через борт, занес на самолет ногу, как на коня. Военные пассажиры тушуются среди столичных профессоров и уральских инженеров, хотя фронт еще рядом: от Николаева к Одессе самолеты идут на бреющем.
В Николаеве наш «СИ-47» минут сорок ждал заправщика. Летчик, длинный и худой майор Лебедев, повел экипаж и пассажиров к Бугу купаться.
В раскаленной кабине самолета маялась старушка в облезлой обезьяньей шубке: в воздухе она боялась закоченеть, на земле отстать. Под плоскостью, на выжженной солнцем траве спасался от зноя незнакомый армейский [382] капитан. Я лег рядом. Капитан сказал, что эта старушка вместе с ним летит из Кисловодска: «Купалась там в нарзане». Звания у нее нет, но она хирург и извлекла у капитана из грудной клетки четыре осколка.
— Странно, — сказал он. — На этом аэродроме меня весной ранило. Чуть ли не на этом месте. Я потерял сознание, и последнее, что запомнил, — горящий город. Смотрю туда, где наши спутники купаются, а перед глазами фонтаны грязи и горячий туман.
Часа через два мы были в Одессе. Знакомой дорогой, памятной по апрелю, я шел в город. Мастеровые возились над скелетом трофейного тягача, подбирали последки. Все лучшее сняли фронтовые шоферы. Деревенские девушки грузили на фуру радиатор разбитого «мерседеса». На переезде, где в тупик забились дачные вагоны из Мюнхена, «кукушка» тянула состав с песком и шпалами по второму пути. За переездом стучали молотки кровельщиков и каменщиков.
Одесса не похожа на ту, апрельскую. Город занят генеральной расчисткой улиц и развалин. Начали еще тогда, когда город горел. Колыбанов, секретарь обкома, шел по Пересыпи с пехотой, находил возле пылающих корпусов старых знакомых — рабочих и инженеров, назначал тут же временных директоров и начальников. Когда его помощник буркнул, что была же оккупация и мало ли что, он отмахнулся: «Потом, потом, сейчас огонь надо гасить...»
На улицах много моряков, армейцев и летчиков, но все они тут проездом. Хозяева те, кто вывешивает плакаты «Требуется». Только ранний час начала спектаклей в опере, зенитные пушки над портом, регулировщицы на перекрестках, методичные удары уничтожаемых мин и противодесантные ежи на переполненных пляжах напоминают: фронт близок. В бухте, еще малолюдной, мечутся катеришки. Но два месяца назад опасно было бросить в воду даже камень: мины. Порт расчищен. В штабе базы у контр-адмирала Белоусова, водившего когда-то из Кронштадта в Англию на коронацию короля линкор «Марат», сидят иностранные корреспонденты, сопровождаемые представителем Наркоминдела Саввой Дангуловым. Интервьюируют. Контр-адмирал просит помощи у нас, советских корреспондентов: мы тут были в первый день. Рассказываю представителям союзной прессы о моряках юга, [383] хотя лучше бы поспрошать о Ла-Манше. Василий Гроссман дает консультации на темы армейские — ему есть что рассказать и про бои на Волге, и про поход армии через весеннюю распутицу к Черному морю. А от офицеров штаба уже слышишь новое: на Днестр, на Дунай. Тут обосновалась Дунайская флотилия. Кочующая флотилия. Были на Волге. На платформах везли катера на Азов. Керчь. Таганрог. Херсон. Теперь их место — Дунай. Пойдут наверх.
На юго-западной окраине Одессы на развалине дома возле шоссе намалевано дегтем: «На Дунай!» Кто пишет эти самодеятельные приказы на пройденных рубежах?! Все началось еще под Москвой. Помню краснофлотца морской бригады, малюющего на окраине Солнечногорска: «Вперед, на Запад!» В бескозырочке с ленточкой «Тихоокеанский флот», с обмороженными ушами, но при полном флотском шике, так дорого стоившем в ту зиму морякам, он под этой своей надписью оставил и мету — ловко нарисованный якорек. А теперь безвестный фронтовой маляр пишет кистью точнее: «На Прут!», «На Днестр!», «На Дунай!».
Фронт вдоль берега Днестра выдвинулся по низовьям на Измаил. За Днестр вынесен небольшой, с ходу захваченный плацдарм. В гирле реки — нынешний левый фланг. И раз уж в редакции решено, что это мой пунктик, надо двигаться туда, где фронт упирается в море. На Севере проще — там правый фланг на самом рубеже. Здесь фланг в движении. Оно означает возвращение флота, наступление. Возвращение многих на те боевые рубежи, с которых их сбил сорок первый год.
Над Царьградским гирлом
Матрос Сероус из штаба Дунайской флотилии вел машину от Тирасполя к Царьградскому гирлу без карты, словно не три года назад, а вчера отступал отсюда за Днепр и на Кавказ. По выжженным степным дорогам мы въехали в зеленый Приднестровский край. Белые молдаванские хаты дрожали от гула орудий. Улицы Овидиополя, чистенькие, пустынные, но в воронках от снарядов и мин. Женщины и дети в тылу, в безопасности, возле хат остались старики, они сидят с высокими посохами в руках и не хотят никуда уходить. [384]
Под зрелыми абрикосами, среди кустов роз замаскированы штабеля снарядов, орудия и стереотрубы. Горит костер под черным чугуном, в котором матросы поста СНиС варят абрикосовый компот. Сахару мало, компот кислый, но все же похоже на флотский порядок. Спрашиваю у Бориса Боброва, старшины 1-й статьи, начальника: поста, бьют ли сюда немцы. Бобров говорит: «Сейчас сюда не кладут. Только по дорогам. Чем-то заняты — передвижки, переезды, можете посмотреть в стереотрубу». Вижу в замаскированную стереотрубу: идут вдоль правого берега две БДБ, ползут эти баржи медленно, осторожно, побаиваются — теперь не Анатолия Вязметинова, господствовавшего на том лимане, на Кинбурне, а лейтенантов Стецеяко и Гармоты: их батареи господствуют теперь над левым флангом. Стеценко здесь же, в районе Овидиополя. Ниже на лимане расположился УР — армейский укрепленный район, формирование чисто оборонительное, пограничное; он, как и Дунайская флотилия, был кочующим — отходил до Волги, вернулся на предвоенный рубеж гвардейским.
Мы возвращаемся с Сероусом на фронтовую дорогу и едем вниз, к морю. Дощечки извещают, где комнаты отдыха для офицеров и бойцов, где под полевыми шатрами можно заправиться человеку и машине. Возле КПП на стендах «Окна ТАСС», сводки с других фронтов и сообщения из-за рубежа. Читают путники, приговаривая: «Наш Глаголев-то в Белоруссии», «Наш Плиев обошел Минск». Теперь другие армии входят в состав фронта Толбухина. За холмами, за околицами селений спрятаны колонны грузовиков, как в Крымских горах накануне штурма Севастополя. Всюду под абрикосовыми деревьями орудия и снаряды. Громадные понтоны сливаются с зеленой местностью, к ним прижались машины-амфибии. В камышовых заводях накапливаются лодки, плоты, всевозможные катера — хозяйство переправы, уже испытанное на десятках рек. Это армия генерала Шлемина готова форсировать Днестр. В расщелинах берега повсюду у стереотруб матросы. А в сводках с этого фронта повторяется одна и та же строка: «Ничего существенного...» Враг и тот знает, что это значит: канун броска. Теперь они уже не могут предотвратить наших бросков.
В Каролино-Бугаз мы приехали рано утром. Сережа Сероус завернул машину к морю и сказал: [385]
— Должны быть здесь. Три года назад я приезжал сюда на пост за Андрюшкой Филатовым, возил его в Аккерман. У него не глаза, а линзы. Армейцы пригласили его в Аккерман на два часа: он высмотрел две замаскированные батареи, армейцы их трахнули, а нам по полтораста грамм с закусом. Мне, как шоферу, нельзя, отдал Андрюшке. Едет пассажиром и измывается надо мной. Теперь он не Андрюшка, Андрей Никифорович, начальник поста.
Мы нашли Андрея Филатова там, где и предполагал его найти Сероус: на старой позиции над морем, у пеленгатора, нацеленного на какое-то судно вдали. Он сказал, что отстоял здесь до войны ровно тысячу вахт — вернулся, будто не уходил. Только сады запущены, частично сожжены. А земля прежняя. Филатов и его помощник краснофлотец Салих Кономатов и были в этот день, 16 июня 1944 года, левофланговыми всего советско-германского фронта.
Справедливости ради Филатов сказал, что настоящим левофланговым он считает гвардейский батальон Краснознаменного УРа — батарея старшего лейтенанта Хаббибулина из этого батальона стояла прежде на Кинбурнской косе, а стрелковые роты шли берегом Черного моря, воюя бок о бок с матросами Котанова.
Батальон занимал позиции правее поста Филатова, но впереди, на самом берегу Днестровского лимана, у Царьградского гирла. Там, на песчаной косе, открытой наблюдателям противника, расположилась рота старшего лейтенанта Леонида Пархоменко. Чтобы добраться до ее боевых порядков, пришлось попросить огонька у минометчиков.
Был знойный день. Над косой стоял отвратительный густой дух — немцы, отступая, расстреляли тут табун лошадей, их трупы занесены песком. Расчистить косу сейчас невозможно. Стоит подуть ветру — он поднимает песчаные тучи, песок заносит снарядные ящики возле трофейной зенитной пушки, в песке землянка. К берегу лимана у гирла приткнулись подбитый пароход и баржа. На лимане остатки разбитого моста, а на той стороне, всего в двухстах метрах от нас, здание санатория и рыбацкие домики. Изредка там перебегают немцы. Птица улетела от нас, и минуту спустя она уже была над НП противника. [386]
Командир роты жил в полуразрушенном вагоне. Тут на ветке над самым лиманом немцы бросили железнодорожный состав с самоходными пушками и химическим имуществом. Из этого состава гвардейцы наскребли четыре сверхштатные батареи трофейных орудий, главным образом французских, двадцатимиллиметровых, полностью обеспеченных боеприпасами — экономить не приходится, в армейских фондах снаряды не учтены. Наиболее спокойное место здесь — ремонтная яма под паровозом, куда мы спустились с Пархоменко для перезарядки фотоаппарата. Прохладно и безопасно, только дух тот же. Над нами — наблюдательный пункт роты — в будке машиниста и в паровозной трубе — туда, как перископ, поднята стереотруба. Пархоменко много времени проводит теперь у стереотрубы или с биноклем в паровозной будке и под разбитыми платформами. В роте говорят: раз лейтенант не уходит с линии — будет дело. Рота охотно покинет эти смрадные позиции, но только для того, чтобы двинуться вперед к Дунаю.
Прощаемся: до встречи за Днестром! Меня перебрасывают на Третий Белорусский фронт. Там намечается балтийское направление. Но к Дунаю я еще вернусь.
Добре дошли!
В Бухаресте военные корреспонденты и кинооператоры поселились в отеле «Амбассадор» — с ванными, горячей водой, лифтами и телефонами. Первый такой город на фронтовом пути: не разрушен, магазины торгуют, рестораны работают и после полуночи, улицы ночью освещены, с утра бегают газетчики, выкрикивая сногсшибательные новости из свежих газет, а у королевского дворца вышагивают картинно одетые часовые. Король Михай, говорят, молодой, живет в загородной резиденции с библейским названием «Синай», — может быть, поэтому нас пускают во дворец без препятствий. Там уже побывали матросы из одесской военно-морской базы и обнаружили свою пропавшую кинопередвижку. Михай просил оставить ему передвижку, предлагая взамен любую киноустановку из дворца в столице.
10 сентября 1944 года мы узнали, что в Болгарии революция: царь, регенты, министры, сотрудничавшие вопреки воле болгар с германскими фашистами, сброшены [387] Отечественным фронтом — так именуется коалиция различных партий во главе с Рабочей партией Болгарии. Из штаба Второго Украинского фронта нам выделили «студебеккер». 18 корреспондентов и кинооператоров уселись в грузовик и отправились к границе между Румынией и Болгарией. Есть ли по ту сторону наши войска — никто еще не знал. Старший группы — Вадим Кожевников, специальный корреспондент «Правды».
В румынский пограничный городок Джурджу мы приехали поздно вечером. Городок спал. Лучи фар выхватывали из мрака его узких улиц огромные кричащие вывески. На перекрестке мы осветили молоденькую регулировщицу в берете, такую же, как всюду на дорогах Кавказа, Молдавии и Украины.
— Здорово, землячка! — окликнул ее шофер. — В Болгарию куда?
— Направо, — по-деловому ответила девушка и так непринужденно выставила вправо флажок, будто всю жизнь только и указывала путь из страны в страну.
— Настя рязанская над Дунаем, — шофер рассмеялся. — Как у себя дома. Небось вся полиция перед ней шапки ломает. Вот времена пошли!..
Плутая в поисках переправы по захламленной набережной румынского порта, мы набрели на двухэтажное здание с балконом на реку. Красный огонек над балконом свидетельствовал, что там кто-то есть. Наверх поднялись осторожно. В лицо неожиданно блеснул фонарик.
— Да ведь мы старые знакомые, товарищ капитан! — заговорил по-русски светивший. — Лейтенанта Стеценко помните?..
Я помнил юношу, командира батареи Дунайской флотилии, тяжелой батареи — не по его годам. Тяжела она была, когда пришлось отступать — от Измаила до Одессы и от Одессы до Туапсе. В июне сорок четвертого я встретил Стеценко под Аккерманом на Днестре. Он тогда сказал: «Черт возьми, пушки, что ли, легче стали? Прыгаем десантами из порта в порт. Как полагаете, не поставят тут, у Царьградского гирла, наш калибр на стационар?»
— Значит, не поставили на стационар, теперь пойдете на Измаил?
— Какой там Измаил! — сказал Стеценко. — Измаил внизу. Нахожусь на международном положении: одно орудие в Румынии, другое — в Болгарии. [388]
— Где же вам больше нравится?
— На ридной Украине, — Стеценко рассмеялся. — Но, говорят, Дунай до Вены судоходен. И даже выше...
Он повел нас к берегу на переправу. Старенький румынский буксир потянул парóм на ту сторону Дуная. Румынский берег исчез во мгле. На болгарской стороне сверкал огнями город Русе — Рущук.
Вторые сутки в Рущуке действовала совместная советско-болгарская комендатура. Еще были тут чины в старо-российской форме и даже городовые. Трудно было разобраться, кто сотрудничал с немцами, кто был нейтрален. Но их уже оттесняли массы простых болгар, партизан, спустившихся с гор, крестьян, рабочих, солдат с двумя буквами на повязках: «О. Ф.» — Отечественный фронт. Утром у дома, где мы ночевали, собралась толпа. Нас забросали листовками Болгарской рабочей партии. Я спрятал такую листовку на память. Вот ее текст:
ТОВАРИЩИ КРАСНОАРМЕЙЦЫ,
Второй раз в истории Болгарского народа раньше наши отци, а тепер мы встречаем Вас как освободителей.
Приветствуем Вас с приездом!
Здравствуйте товарищи!
Это было начало. Майор Яков Семенович Янковский, наш комендант в Рущуке, не мог сказать, что происходит на дороге в Софию — наших войск дальше не было. Мы колебались — все-таки война, незнакомая страна, где несколько лет хозяйничали германские фашисты. Но у нас был приказ из Политуправления фронта ехать в Софию. Комендатура выделила нам несколько легковых машин.
По совести говоря, я чувствовал себя человеком, едущим, как у Ильфа и Петрова, «впереди автопробега». Будто бы пожинаешь лавры, предназначенные другим. С 9 сентября день и ночь по всем дорогам возле арок, увитых цветами, толпы болгар ожидали Красную Армию. Никто не хотел слушать, что мы только корреспонденты — на нас была советская военная форма, и нас принимали жарко, как офицеров армии-освободительницы. Вытаскивали из автомашин, несли на руках, качали, обнимали, целовали, поднимали на импровизированные трибуны и требовали сказать хоть несколько слов по-русски. «Всичка хуба разбирам!», — хором кричали болгары, когда кто-либо из нас мямлил про незнание болгарского [389] языка. Действительно, мы понимали друг друга отлично, не только потому, что корни языка общие, но и потому, что здесь произошла настоящая народная революция. «Добре дошли!» и «Смрть на фашизма!» — эти пять слов, слышанных и читанных тысячи раз, не забудутся, наверно, всю жизнь.
В Софии 12 сентября во всех газетах появилась наша коллективная фотография и сообщение о том, что первые советские офицеры прибыли в болгарскую столицу. Мы были огорошены: не воспользуются ли этим сообщением недруги в западной прессе, не истолкуют ли его как вмешательство армии в болгарскую революцию?! Нас собрал Вадим Кожевников, и мы договорились держаться вместе, газет своих пока не называть и вообще не «выпячиваться». Но что поделаешь, коли увлеченные радостными событиями болгары не считались с этими тонкостями дипломатии и нашей боязнью, они просто от души приветствовали советскую военную форму.
Мы стояли стайкой на площади у царского дворца, возле огромного «тигра», захваченного восставшими, жадно, но растерянно поглядывая на возбужденную толпу, на молодых людей с красными повязками, снующих в массивных дверях какого-то министерства, кажется военного. Нам предстояло пойти на прием, мы к этому готовились, гордились и трепетали — шутка ли, первый прием советских людей у военного министра новой, революционной власти. Дверь, за которой мы следили, распахнулась, и оттуда на площадь вышел — меня подтолкнули коллеги, — вышел наш матрос, в бескозырке, в бушлате, из-под которого, конечно, выглядывал краешек тельняшки, только штаны на нем не наши: серые суконные брюки были заправлены в щегольские сапоги. Я быстро подошел к матросу, он не дал мне вымолвить слова, обнял, расцеловал, потом вытянулся и доложил, что является бойцом 384-го Отдельного батальона морской пехоты Героя Советского Союза майора Федора Евгеньевича Котанова, следует после выздоровления из госпиталя в болгарский порт Варна, где, по его сведениям, должен высадиться этот батальон. Был только что на приеме у военного министра — до нас был. Тот ему и подарил новенькие штаны с сапогами — не посмел отказаться из уважения к революции. Из госпиталя он прибыл в Констанцу, узнал там, что батальон ушел в море, в десант. Сел в поезд — поезда [390] ходили без задержки. Болгарские железнодорожники пленили его — довезли до Софии, как первого советского бойца на территории революционной страны, сбросившей оккупантов. Теперь он, разумеется, намерен следовать к месту службы...
На другой день болгарские газеты дали полный список и нашей корреспондентской группы, полученный у нас репортерами хитростью: нас поместили в отель «Болгария», наполовину разбомбленный американцами, и мы поверили, что для «прописки в номерах» нужны наши имена. В газете было напечатано: «Майор В. Кожевников («Правда»), майор М. Сиволобов («Правда»), майор П. Белявский («Известия»), майор В. Лясковский («Комсомольская правда»), капитан Р. Июльский («Комсомольская правда»), майор К. Сухов (ТАСС), майор Е. Капланский (ТАСС), И. Константиновский (Радиокомитет), капитан В. Рудный («Красный флот»). Кинооператоры военной хроники: капитан 3 ранга В. Микоша, капитаны А. Кричевский и Д. Рымарев. Военные фотокорреспонденты: капитан С. Коротков («Правда»), капитан О. Кноринг («Красная звезда»), старший лейтенант Б. Лосин (Фотохроника), капитан А. Григорьев («Фронтовая иллюстрация»)». Несколько позже, на шоссе по дороге в Бургас я показал эти газеты командиру мотомеханизированной бригады, стремившейся в Софию: он не верил, что корреспонденты побывали в болгарской столице до него. Прочтя газеты, он тихо сказал: «Значит, салюта не будет?» Мы с кинооператором Рымаревым подтвердили, что салюта не будет, Софию освободила революция. Но каждый житель Болгарии понимал, что своим успехом болгарская революция обязана героической Красной Армии.
Я проехал всю Болгарию — от Рущука до Софии, от Софии до Казанлыка и Бургаса и от Бургаса до Варны и Добруджи, иногда путь лежал через села, куда Красная Армия еще не заходила, но всюду ее ждали и не уставали ждать, советский и болгарский флаги были рядом на каждом перекрестке, на каждом доме, буквально на каждом дереве у дороги, и толпы людей неделями дежурили у околиц в надежде встретить представителя родственно-близкой страны-освободительницы, как называли везде нашу Родину.
В городе Тырнов владелец одного магазина вывесил в витрине номер «Известий» двухлетней давности, — это [391] сделало магазин самым популярным среди населения, тем более что сохранять этот номер в годы оккупации было рискованно.
В городе Карлов в Розовой долине во время обеда в придорожном кафе ко мне подошел какой-то старик, обнял, вылил на китель флакончик розового масла, расцеловал и, не сказав ни слова, быстро ушел. В городе Пирдоп юноша, бывший матрос болгарского флота Иван Анастасов Тутев, подарил мне на память свою фотографию. Четырнадцать месяцев он просидел в тюрьме, осужденный на 15 лет каторги за томик Пушкина на русском языке, найденный у него под подушкой в кубрике. В партизанских отрядах были крестьяне, учителя, врачи, разоренные фашистами торговцы, солдаты, не желавшие участвовать в походе против греческого и югославского народов.
Мне рассказали в Софии о народном герое Славчо — учителе и студенте права. Два года назад он создал партизанский отряд, выросший в бригаду, действовавшую в Западной Болгарии. К бригаде Славчо присоединился батальон солдат, посланный правительством филовых и божиловых в Югославию против войск Тито: командир батальона Дича Петров увел солдат с фронта, уничтожая оккупантов, пробивался через Грецию и Македонию, чтобы сражаться против фашистов на родине. Я разговаривал с болгарским поэтом и журналистом Веселином Георгиевым, мужественным юношей, известным среди партизан под именем Андро. Это он и его товарищи поймали Богдана Филова — местного квислинга. Георгиев рассказал, как возник его отряд. Их собралось пятеро с одним пистолетом калибра 6,35 и двумя патронами. Годен ли пистолет, никто не знал, проверить — жалели патроны. Напали на полицейский участок, раздобыли пять автоматов и тогда решились проверить пистолет: он не стрелял. Так возник один из крупнейших партизанских отрядов в районе Софии...
...В черной туманной пелене возникла бухта. Далеко в море уходят ее утесы. В котловине на берегу — портовый город. Бургас. У пирса трофейные буксиры и катера, высадившие сюда батальон Котанова.
К одному матросу подбежал пожилой болгарин, обнял его:
— Добре дошли! Приветствую братушку от партии Звена! [392]
— Это какая такая партия? — матрос насторожился. — За Гитлера или против? — Услышав ответ, он при одобрении окружающих сказал: — Ну, раз против — давай расцелуемся. Коалиция, значит!
Майор Котанов, стоя рядом со мной, искоса наблюдал за этой сценой.
— Дипломат, — сказал он. — Не десантный батальон у меня теперь, а дипломатический корпус. Понимают ребята, что за границей и бдительность нужна, и такт нужен.
Мы все волновались: получат в наших редакциях «радиоперехват», и каждый из редакторов скажет себе: «Я же его не посылал в Болгарию! Кой черт его понесло туда?!»
В Софии два дня мы были именинниками, на третий день туда залетел случайно фронтовой «Дуглас» да еще с женщиной в экипаже, и мы отошли на задний план — банкеты прекратились. Наконец мы все вернулись в Москву — каждый своим путем. Да, в редакции читали «радиоперехваты [393] «. Степан Сергеевич, заместитель нашего редактора, прищурился, назвал ореликом и сказал, что пока материал не требуется, можно пока посидеть дома. На третий день после этого вынужденного отдыха я позвонил Вадиму Кожевникову. Он сказал, что был у А. С. Щербакова, начальника Главпура, тот одобрил нашу поездку. Можно писать. Но время шло. Уже надо было лететь на новое направление — сначала на балтийское, а потом на Дунай, под Будапешт.
Фронтовой дневник
20 декабря 1944 года. Несколько дней не записывал — скверное настроение. Ежедневно с утра и до вечера дежурю на аэродроме: Трансильванские Альпы закрыты облаками и самолеты в Венгрию, где идут бои за Будапешт, не выпускают. Сидим неделю в Бухаресте, в маленьком отеле «Рояль-Палас», специально отведенном для экипажей московских «дугласов», ожидающих погоду. В лифте объявление: «Правление отеля извещает господ русских офицеров, что отель реквизирован для нужд советского военного командования. Господам русским офицерам платить за каморы не надо». И дальше, словно под диктовку наших коммунхозовцев: «Правление извещает господ русских офицеров, что не может нести ответственности за сохранность багажа, и обратилось с просьбой к военному командованию установить охрану». В августе, когда я жил в шикарном «Амбассадоре», подобных объявлений не было. Корреспонденты провинились перед хозяином «Амбассадора», увезя на память фирменные ключи от номеров почти целого этажа. Владелец и портье тогда еще не очнулись от первого шока, связанного с приходом нашей армии, они пускали всех, кто говорил по-русски и требовал номер — так их приучили немцы; был там и мой старый знакомый Наумиков, неожиданно прилетевший в Бухарест «на фронт» и заявивший, что хочет «участвовать в наступлении». Правда, больше я его в этих краях не видел, ожидает в Москве, когда армия возьмет Будапешт и Вену. Впрочем, в Будапеште, очевидно, иная обстановка — там жестокие бои, разрушения, а Бухарест освобожден нашей армией целехоньким. Только на окраинах разрушения, там бомбила авиация союзников. Городская буржуазия, лавочники, владельцы кабаре и ресторанов уже очухались и поднимают головы. Работает черная биржа, рядом с банком — биржевое кафе, муравейник дельцов. В шумном торговом квартале поперек улицы [394] огромные вывоски: «Здесь говорят по-русски»; кажется, они тут висят вечность, хотя, несомненно, раньше на этом месте было: «Здесь говорят по-немецки». У дверей отеля толкутся комиссионеры, сватая все что угодно: наборы открыток, богатых невест с недвижимым приданым, жаждущих застраховаться покровительством советского офицера, пикантные встречи и леи в обмен на рубли. Тут же предприимчивый врач-венеролог, объяснивший, что русский язык он изучал в Одессе во времена «Транснистрии», вручает каждому входящему в отель и выходящему свою визитную карточку с адресом.
В кинотеатрах идут американские боевики. «Она отравила его газом ради любовника, а любовник отверг ее ради другой, которая по его вине попала под автомобиль», — так перед сеансом объяснил «господам русским офицерам» содержание фильма услужливый владелец кинематографа. В другом кино смотрел американский боевик из жизни летчиков: летят, бомбят, горят, падают, чинят, сбивают, бомбят, снова летят — примитивно, но любопытны съемки боев, авиационного быта и особенно бомбежки японской эскадры. Выходит много газет, газетчики бегают по улицам и вопят «о капитуляции Германии» — уже два раза появлялось такое сообщение. Тираж, разумеется, раскупают. Возле типографии газетчики лупят друг друга пачками свежих вечерних выпусков разного политического направления. Один из них объяснил мне, что газеты, дабы вовремя попасть в провинцию, выпускаются с датой на сутки вперед, возможно, потому и сообщения, в них печатаемые, опережают события.
Ездил в мрачный день, когда погода была определенно нелетная, в городок в сторону Темишоары вместе с кинооператором Кубой Берлинером на его автомашине. Мы постучались в богатый дом, желая поставить во двор машину и переночевать. Дверь открыл солдат — «ордонанс дона капитана». Дон капитан на фронте в новых румынских формированиях, помогающих Красной Армии. Его супругу обслуживает ордонанс, здесь у каждого офицера два денщика, а у каждого генерала — четыре. Целая армия холуев за народный счет. Это еще осталось от старого. За спиной солдата показался высокий седой человек, хозяин, — как мне показалось, маленький помещик. Выяснилось, что он бывший кавалерийский капитан, в отличие от своего зятя нас не поддерживает. Он все время что-то кричал, размахивая записочкой примаря: квартира занята, ночевать нельзя. Но как только я показал ему случайно попавшее под руку удостоверение московской газеты на английском языке «Москау Ньюз» — я им иногда корреспондирую по просьбе Совинформбюро, — он бросился ко мне, [395] сказал «Энглоз», потащил в комнату. Словом, мы получили ночлег, а мой друг кинооператор, поскольку он без погон, вынужден был выступать в роли моего «ордонанса», таскать дрова и растапливать печку. Хозяин спросил вдруг, как будет по-английски «тепло». Не моргнув, я ответил: «Coy». Сошло. Утром, когда мы возвращались в Бухарест, он с подозрением нас разглядывал, особенно моего «ордонанса», брюнета, и шофера, курносого. На «энглезов» не похожи.
...А сегодня, кажется, летим в Сибиу. Дали погоду.
21 декабря. Симунин набрал высоту в три с половиной тысячи метров, и мы благополучно перелетели над Трансильванскими Альпами, покрытыми снегом. На такую высоту я поднимался до войны только с парашютистом Евдокимовым на самолете «Р-5», когда он прыгал затяжным прыжком «ласточкой». Внизу густые облака, но впереди над облаками торчат более высокие вершины — летчик решил заночевать в Сибиу. В отеле «Римский император» предложили номер, но за него надо платить леями, а у меня их нет. Комендант направил на частную квартиру.
Большинство населения здесь немцы, и город по-немецки называется Германштадт. Доктор Эрнст, гинеколог, «ассистент берлинской клиники женских болезней», как он представился, устроил мне постель в приемной перед кабинетом. Жена доктора — подвижная высокая блондинка, учившаяся в Вене в Академии художеств, старательно штудирует русский язык. Доктор сообщил, что у него квартирует некто Евгений Евгеньевич, «полурусский, полуеврей, уроженец Сочи, сидел в Темишоара в концлагере, теперь учится здесь в университете». Мне тут же показали изящно переплетенную «книгу для наших гостей» — в ней автографы двух групп русских офицеров. Господин и госпожа Эрнст надеются, что завтра и «господин маринекапитан» оставит здесь свой автограф.
24 декабря. Венгрия. Обстановка фронта. Пленные и беженцы на дорогах. С аэродрома на мотоцикле добрался в морозный день до селения Тиссафельдвард, где находится Военный совет и оперативный отдел Второго Украинского фронта, штурмующего Пешт. Буду берет Третий Украинский фронт. Дунайская флотилия — своеобразный мост между фронтами. Ее штаб на правом берегу. Генерал Селезнев, начальник штаба 5-й Воздушной армии, сказал, что могу не спешить, до середины января Будапешт не возьмут, сейчас дело не в Будапеште — два фронта кольцом охватывают большую немецкую группировку. Мне рассказали здесь историю генерал-майора Маргелова, командира дивизии в 10-м корпусе на Втором Украинском фронте, его имя часто поминается [396] в приказах. Маргелов был балтийским матросом, попал в морскую пехоту, остался в сорок первом году с отрядом в окружении на эстонской земле, принял на себя командование и действовал в тылу противника настолько удачно, что ему присвоили звание капитана и утвердили командиром части. Зимой он воевал на оккупированном балтийском побережье, вывел часть из окружения да еще доставил в Ленинград обоз с продовольствием. Ему присвоили звание майора, назначили командиром пехотного полка. Командующий флотом, поздравив его, предложил батальон морской пехоты. Маргелов остался в армии, рассердив прежнее начальство, назвавшее его «штрейкбрехером флота». Потом он форсировал Днепр, стал Героем Советского Союза, полковником, ныне генерал, командир дивизии, но флот он любит до сих пор, хотя на его письма с Балтики не отвечают. А в дивизии все солдаты говорят: «Наш генерал — матрос».
Генерал Леонов в штабе фронта дал мне «У-2», летчик Беляков доставил на правый берег, и вот я наконец в Дунапентеле, в штабе Дунайской флотилии. Живу в доме крестьянина-колесника Йожефа, который в ту войну побывал в России в плену — в Челябинске, в Перми, в других городах. Его дочь Элен работает сейчас в нашем госпитале. Топится железная плита, хозяйка предложила постирать мне, если нужно. Иожеф неплохо отзывается о Хорти — «адмирале без флота», но фашиста Салаши, главу «Скрещенных стрел», называет «прохвостом, по которому плачет веревка».
Командующий флотилией адмирал Холостяков познакомил меня на карте с обстановкой и обещал завтра перебросить в керченскую бригаду бронекатеров к Павлу Ивановичу Державину, у которого я бывал в сорок втором году в Туапсе, в дощатом бараке среди портовых развалин — тогда он командовал дивизионом.
26 декабря. Мороз, ветер. Катерники боятся, что Дунай скоро станет. На бронекатере лейтенанта Фризе — с бородкой и мутноватыми глазами, он удивительно похож на Ивана Петровича Щербановского — мы поднялись вверх по реке, к Надь-Тетеню, предместью Будапешта. На нашем катере Державин, следом шли другие бронекатера. Двигаться по реке — это не значит приближаться к цели по прямой. Недаром реку здесь зовут «кривым морем». Мы шли против течения, разбивая встречные еще хрупкие льдины, рассекая «сало». Мой чемоданчик, поставленный на ветру у носового орудия, обледенел и стал шершавым. Бронекатер замаскирован кустарником и похож на плавучий островок. Тут везде кусты и камыши, потому немцы, бомбя переправы, не [397] находят катер». В районе Падь-Тетеня катера остановились и открыли из «катюш» огонь по острову Обудай.
Потом я спал в кубрике на катере командира отряда Макоберидзе, когда проснулся, узнал, что Державин с остальными раблями ушел вверх. Зашагал берегом и сразу понял, что без дороги и троп идти не так просто: ямы, колючая проволока, зигзагообразный ход сообщения между окопами полного профиля тянется на многие километры — это вчерашняя немецкая оборона. Быстро наступила ночь, но светила луна, и стало жутковато: холодная луна, шуршащая льдом чужая река, чужой берег в проволоке, вдали ракеты, трассы огня — я прошел всего километров пять, но мне казалось, будто все десять и вот-вот я войду в Будапешт, произойдет неприятная встреча... Как на Кинбурнской косе, когда я шел и боялся, не украдут ли меня в камышах немцы. Хотел повернуть обратно, но услышал шум моторов, истошно закричал: «На катере!», никто, конечно, не откликнулся, но я побежал на звук, два раза упал на проволоку и добрался до стоянки. Потом по какому-то поселку, стуча в окна и пугая жителей, искал Державина, нашел, он повел меня на катера — ночью «катюши» вели огонь по фашистским позициям. А под утро пришел полковник — начальник артиллерии корпуса — и поблагодарил катерников за хорошую артиллерийскую поддержку.
27 декабря. Павла Ивановича Державина любят в бригаде. Он в двадцать шестом году окончил в Балаклаве водолазную школу, спускался на глубину до тридцати четырех метров, потом попросился на Дальний Восток и хорошо «познал Японское море в разрезе». Служил боцманом на «Воровском», перешел с этим кораблем в погранохрану, ходил задерживать хищников-краболовов. С Дальнего Востока он попал на охрану черноморской границы, а потом — фронт. Державин участвовал в высадках всех десантов под Новороссийском, за высадку на Мыс Любви был награжден орденом Суворова, но не успел его получить, ушел с катерами в район Керчи... Он Герой Советского Союза. Сегодня при мне произошло нечто, сразу раскрывшее его характер.
Приехал глуповатый паренек «с полномочиями Военного совета флотилии» — несколько дней назад мы с ним ночевали в Дунапентеле у крестьянина-колесника, он говорит, что там все дома теперь разбиты бомбами вдребезги, а о колеснике и его семье ничего сообщить не может. Паренек не воевал, но лихо пошел по канцелярской стезе, держится с апломбом, «начальственно». В его присутствии Державин весело рассказывал историю про неудачную тренировку азовского десанта в сорок втором году — десант не состоялся. Тренировкой занимался человек [398] до того нудный, что его все прозвали «холодец». Боцман докладывает ему свои соображения, а он в ответ: «Вы удачно подхватили мою мысль, товарищ боцман». Но все переиначивает по-своему. Терпение у боцмана однажды лопнуло, и он сказал: «Личный состав больше не в состоянии подхватывать вашу мысль, товарищ Холодец». Боцман оговорился, но товарищ тот обиделся. Державин рассказывал эту историю ночью людям, уставшим от только что проведенного боя и благодарным своему командиру за то, что он их развеселил. Только паренек с полномочиями, чувствуя себя «представителем», мрачно молчал, потом что-то промычал о нравственности и безнравственности и, поскольку никто его всерьез не принимал, решил «нажать на педали» и заявил, что в бригаде «по его данным» не все благополучно. Державин изменился в лице и потребовал сказать яснее. Говорить нечего было, но парнишка не мог уже остановиться. Он не ожидал, что Державин вызовет шифровальщика, продиктует радиограмму в Военный совет и удалит из бригады «представителя». В пареньке заложено что-то чиновничье, он считал, что одни лишь «полномочия» должны приводить нижестоящих в трепет. А когда все так повернулось, он стал просить перед всеми извинения. Державин сказал: «Мальчишка! Я не в белых перчатках пришел на флот, хоть и Державиным зовусь. Я матросом, боцманом был, — это не фунт изюму, а изюма фунт — дойти до комбрига и капитана 2 ранга. Бригада пять благодарностей имеет от Верховного Главнокомандующего. А ты часа не пробыл в бригаде и ее позоришь». Он налил чарку, чокнулся с лампой, сказал: «Будь здоров, Павел Иванович», выпил, вызвал шифровальщика и отменил радиограмму. Хорошо, если для паренька это послужит уроком.
Всю ночь бьют орудия. Танковый бой. Стоит невообразимый гул.
31 декабря, 23 часа 55 минут. Канун Нового года. Нахожусь в 83-й Новороссийской дважды Краснознаменной ордена Суворова бригаде морской пехоты на окраине Буды. Когда-то она состояла из черноморцев, теперь моряков в ней мало. Дмитрий Дмитриевич Мартынов, командир батальона, в начале войны главный старшина, теперь майор, всегда идет впереди атакующих, участвовал почти во всех десантах на Днестре, в низовьях Дуная, на Драве, в Вуковаре. Его любят разведчики — авангард бригады. Командует бригадой полковник Леонид Константинович Смирнов, в прошлом пограничник, в сорок первом году служил в Московской комендатуре. Он человек экспансивный, напористый, хорош во время штурмов, но основной воз на себе тянут работники штаба, опытные кадровые офицеры. В штабе есть [399] «группа малоземельцев» — так называют офицеров, воевавших на Малой Земле под Новороссийском. Это майор Петр Татаринцев — начальник оперативного отделения, гвардии подполковник Иван Пруссаков — зам. комбрига, майор Загреба — начальник разведки. Начальник штаба — полковник Власов. Бригада входит в состав Дунайской флотилии, но оперативно подчинена Третьему Украинскому фронту. Ее используют как штурмовую силу, пробивающую правому флангу фронта путь вдоль Дуная.
Весь день идет бой за железнодорожную насыпь и кварталы предместий. У всех офицеров в планшетах подробный план Будапешта. В восемь часов вечера майор Беляк сообщил о немецкой контратаке. Одновременно противник контратаковал соседний батальон Фролова. «Немцы рассчитывают сегодня прорваться на нашем участке, думают, что тут будет встреча Нового года, благо вина в Будафоко много», — сказал мне начальник штаба. Потому сегодня введены особые строгости: вина тут действительно много, под нами винные подвалы, есть шампанское для встречи Нового года, но больше одного бокала выпивать запрещено. С комбригом Смирновым едем на НП. Когда близко падает снаряд, он говорит: «Мы здесь». Его торопят, подстегивают из штаба корпуса. Он в свою очередь подгоняет комбатов. Стиль его разговоров с ними [400] таков: «Зеленое здание видишь? Завтра буду там ночевать, мое владение, дядя мне завещал в наследство». «Все сердишься, Фролов, что ругаюсь? Завтра орден получишь, если выйдешь к дворцу, помеченному в квадрате, и найдешь мне хату. Обод приготовь...» Работники штаба к подобному стилю относятся с иронией, но во время штурма это, кажется, действует на командиров положительно. Смирнов проскочил на автомашине до кондитерской фабрики, только что отбитой у противника взводом Евдокии Завалú, сюда уже протянута связь, он звонит в батальоны: «Твое место, Беляк?.. Так, так. А мой квадрат... Выходит, комбриг впереди тебя, комбата?! Учти, отрываешься от комбрига...» Это побуждает комбата ценою крови продвинуться вперед. Штурм. Штурмуют и они и мы.
В город ходят наши разведчики. Они задались безумной целью — проникнуть в центр Буды по канализационным тоннелям.
24 января. Неделю отлеживался после контузии в мадьярской хате на той стороне Дуная. Теперь нахожусь в Пеште в частях Второго Украинского фронта. Огромный, красивый город разбит, он под артиллерийским огнем. Немцев приободрили успехи у Секешфехервара и южнее Балатона. Бьют наугад, просто по улицам. Дома без окон и стекол, много руин. Но тут под домами [401] большие и очень удобные подвалы — бункера. А крыши плоские, я снимал на крыше дома на Ракоци-утт двух автоматчиков-волжан — ефрейтора Михаила Илларионова из Куйбышевской области и младшего сержанта Ивана Булавочкина из Ульяновской области; обоим по девятнадцать лет, но они уже почти два года на фронте. Они вели огонь с крыши по верхним этажам соседнего дома, где еще держались немцы или салашисты. Сюда, в Пешт, приходили дунайские разведчики под командой Виктора Калганова, вели бои в здании банка. В подвале того дома на Ракоци-утт я провел ночь среди мадьяр, измученных и испуганных многодневной осадой, пальбой, бомбежкой и голодом. На улицах рвались шальные снаряды, груда вырванного из стены кирпича перегородила тротуар, на узкой мостовой валялась искромсанная голодающими жителями туша огромной лошади. В пустых квартирах гулял холодный ветер, и на забрызганных кровью лестничных площадках валялись гильзы, консервные банки, диски от автомата, каски, осколки. А в подвале относительно уютно, он еще со времен американских воздушных налетов на Будапешт превратился в своеобразный Ноев ковчег. Места в нем распределялись соответственно социальному положению. Чиновники, врачи, адвокаты, какие-то старички и старушки стлали свои перины и матрацы у подпирающих бетонные своды колонн. Значительную часть площади занимала явно мешающая всем ширма домовладельца. Широкий диван у стены принадлежал какому-то шведскоподданному турку, — видимо опасаясь покушения на часть его просторного ложа, он спешил подчеркнуть, что в этой войне он дважды нейтрален и к происходящему никакого отношения не имеет. На самом проходе располагался многосемейный трамвайщик, погорелец, недавно вселенный в этот дом нашими бойцами. Чувствовалось, что он здесь чужой. Он лежал молча, укрывшись своей форменной курткой, посасывая пустую, без табака, трубку и не принимая участия в беседе.
Естественно, что темой разговора в ту ночь была война, ее превратности и сроки. О фашистах, ввергших Будапешт в эти переживания, отзывались недоброжелательно, но сдержанно, косясь на ширму, ограждавшую островок домовладельца. Люди нетвердо верили в совершившееся и беспокойно спрашивали, не прорвутся ли немцы от Балатона к Будапешту, — этими слухами переодетые в гражданское платье молодцы из «Скрещенных стрел» терроризировали город. Когда я заметил, что в масштабе гигантского наступления Красной Армии немецкие контратаки у Балатона ничтожны, из-за ширмы поднялся сам владелец дома, рослый, средних лет человек с двойным шерстяным флюсом на холеной [402] морде, плохо маскировавшим его вчерашний военный облик.
— Немцы, конечно, мастаки по лживой пропаганде, — заискивающе произнес он, — но как вы думаете, применит Гитлер какое-то новое оружие, которым он в ближайшее время грозит изменить ход войны?
— Довольно нас пугать, господин, — резко перебил человека с флюсом молча сосавший до этого трубку трамвайщик. — Немцев не спасут теперь никакие «фау». И наших фашистов тоже.
Все обернулись и, я бы сказал, потрясенно посмотрели на человека, посмевшего поднять голос протеста против хозяина дома, властного еще вчера выбросить его на улицу. Наверху бой, рвутся снаряды, контратаки, бомбежка, но этот человек уже в нас твердо поверил, он знает, что вчера не вернется.
Дунайский мост
У Володи Гусятникова были свои счеты с «кривым морем»: оно приносило ему и неприятности, и ордена. По призыву ЦК комсомола он поступил в военно-морское училище, мечтая стать моряком; по война сломала его планы и бросила сперва в морскую пехоту под Одессу и Севастополь, а потом — на Волжскую флотилию, на старый речной буксир, из таких, что в мирное время шли на слом, а в дни Сталинградской битвы становились кормильцами фронта. Гусятников утверждал, что свой первый орден и благодарность маршала бронетанковых войск он получил именно за потопление этого допотопного буксира. Доля правды в этой шутке была: Гусятников сам подставил свой буксир под бомбу, сброшенную немцами на нефтеналивную баржу, и спас тем самым необходимый танкам бензин.
Полумертвым его вытащили тогда из реки, откачали и дали другой корабль — не лучше первого: колесный пароходик девятнадцатого века, превращенный в санитарный транспорт. Шлепая плицами, пароходик развозил по волжским госпиталям раненых. Гусятников избавился от него, когда тот вмерз в лед затона. Блеснула надежда выбраться из «кривого моря» на простор. Гусятников погрузил на железнодорожную платформу новенький бронекатер «134» и доставил его на Азовское море. На первом же смотре перед боем он получил от адмирала трое суток гауптвахты за «речные порядки на морском корабле». [403]
Азовская флотилия еще не имела тогда не только своей гауптвахты, но даже приличной базы — она была кочующей и вместе с армией отвоевывала побережье. Лейтенант Гусятников отбывал арест «при боевом мостике», высаживая в тыл врага десанты и диверсионные группы, за что заслужил свой второй орден. К бригаде Героя Советского Союза Павла Ивановича Державина он примкнул на керченской переправе под Эльтигеном и сразу же после этого снова угодил на «кривое море» — Дунай.
Он был самым молодым из командиров бронекатеров — где-то между Белградом и Будапештом ему исполнилось двадцать два года.
В декабре сорок четвертого года бригада стояла уже под Будапештом. В домике против резиновой фабрики, в своем походном штабе, капитан 1 ранга Державин показывал офицерам план венгерской столицы и говорил:
— Видите на улице Ракоци отель «Империал»? По данным разведки, там живут гестаповцы. Проветрим и разместимся. Приглашаю вас, товарищи, встречать там Новый год!
Офицеры неловко смеялись, понимая, что комбригу хочется их подбодрить. Югославские лоцманы, сопровождавшие бригаду от самого устья, утверждали, что Дунай со дня на день должен стать — стоит он обычно январь и февраль, а очищается лишь в марте, когда фронты, должно быть, уйдут вверх.
Лейтенант Гусятников чувствовал себя несчастнейшим на свете человеком: бронекатер только изредка выходил ночью к острову Обудай, поддерживал огнем «эрэсов» наш десант на заводах Чепеля и быстро уходил вниз, под обрыв берега у Надь-Тетеня, Гусятников боялся, что Будапешт будет взят без него. Вынужденное бездействие настраивало на саркастический лад.
— Попал из моряков в «рекаки» — теперь век не выберусь из «кривого моря», — ворчал Гусятников.
Дунай тяжелел, и на его широком течении возникали и громоздились одна на другую острые и ломкие льдины. Ночи были лунные и стылые, комбриг то и дело гонял на берег вестового — смотреть лед. Но Дунай в тот год не стал.
Лед двигался по реке, как в весенний ледоход, застревал в затонах, на излучинах и у мостов. Накануне Нового года лед сорвал все переброшенные через Дунай переправы. [404] Фронт наш на правом берегу оказался в трудном положении — прервалось сообщение с левобережьем: понтонеры не могли справиться с бурным натиском льда. Командование фронта решило использовать для переправы бронекатера.
Капитан 1 ранга Державин, получив шифровку, собрал офицеров.
— Уходим вниз обеспечивать переправы, — коротко сообщил он. — И не скисать! Фронт считает это важнее нашего самолюбия. Понятно?.. Мое место — в Байе. Ваши места...
Он указал командирам отрядов их новые позиции и распустил офицеров по кораблям.
Такой поворот событий всех ошеломил. В Будапеште успешно развивалось наше наступление. Спутница катерников — бригада морской пехоты — продвигалась уже кварталами Буды. А тут — прощай наступление на Будапешт — впереди черная тыловая работа.
Катера разошлись по переправам...
В морозное январское утро я выехал из Буды к правобережному венгерскому селению Дунапентеле, где находился штаб Дунайской военной флотилии. До Эрчи дорога была пустынной, но в городе творилось невероятное. Все улицы и переулки Эрчи были забиты автобусами, зенитками, повозками, тягачами — «виллис» с трудом их обходил. В Эрчи работала переправа, и сутолока тут была естественной.
Однако за Эрчи я увидел, что движение идет только в одну сторону — встречное.
Я проехал еще несколько километров, и поток, запрудивший дорогу, внезапно кончился. Донеслись раскаты орудий.
Впереди был фронт, внезапно возникший ночью в нашем тылу. Немецкие танки в результате многосуточных боев прорвались от Балатона к Дунаю, они заняли Дунапентеле, где был штаб флотилии, и двинулись к Эрчи. Этот рейд по нашим тылам дорого обошелся врагу, ему не удалось изменить ход гигантского сражения за Будапешт. Наше командование спешно разгружало правобережный плацдарм от тылов. С этим потоком обозов и госпиталей и встретился я в то морозное январское утро.
Мне с трудом удалось вернуться к Дунаю. Оба берега в Эрчи были забиты войсковыми колоннами. На левой стороне [405] в лесочке маскировались танки и длинноствольные орудия — это наши резервы, предназначенные для нанесения ответного удара, ожидали очереди у паромов. На правой стороне суетились тылы. Оба берега изрыгали в небо огонь из всех видов зенитного и стрелкового оружия. «Мессеры» и «фокке-вульфы» зажигали у переправы костры из автомашин. Иногда в небо взлетали лед и вода: немцы били по бронекатерам, безостановочно таскавшим от берега к берегу паромы.
Несколько охрипших майоров регулировали на правобережье разгрузку и погрузку. За ними ходила толпа шоферов, госпитальных врачей, военторговцев. Майоры грузили в первую очередь раненых. На противоположном берегу повторялось то же самое — командиры боевых частей рвались в бой и требовали от катерников переправить через Дунай вне очереди каждый свое подразделение.
Но на катерах властвовал приказ маршала Толбухина: переправлять строго по фронтовому плану. Огромная ответственность легла внезапно на дунайцев. Бронекатера держали на себе гигантский мост через Дунай.
После очередного налета «мессеров» я увидел подошедший к берегу бронекатер «134».
Гусятников стоял у рубки в огромном залатанном кожухе, в ушастом шлеме, с усов его, по молодости лет отпущенных в угоду фронтовой моде, свисали ледяные сосульки.
— Приходи обедать, Алешечкин! — кричал он кому-то из регулировщиков погрузки. — По-морскому примем!
Он торопил понтонеров с погрузкой, покрикивал на шоферов, мешкавших у парома, на солдат, не успевших принять брошенную на берег чалку, и не упускал случая поострить.
— Как извозничаете, товарищ Гусятников? — крикнул я ему с берега.
— А, приветствую! Да вот, как видно, новую квалификацию получил. Приеду в Москву — буду работать на речном трамвае!
Он приказал бросить на берег сходню, протянул руку и втащил меня на катер. [406]
— Конечно, это не совсем мое дело, — продолжал он. — Однако же мне теперь многие кланяются. Нельзя ли, мол, товарищ лейтенант, побольше оборотов дать. Спасаем положение!
С причала дали сигнал, и Гусятников сам повел свой корабль к другому берегу. Бронекатер со скрежетом огибал льдины и разгребал шугу. Маршрут был короткий, но необычайно трудный. Приходилось бороться и со льдом, и с течением, сносившим катер и тяжелый паром вниз.
Когда командир поставил паром у левобережного причала, к катеру подскочил какой-то полковник и, размахивая пистолетом, потребовал немедленно переправить именно его часть, чтобы к вечеру он смог вступить в бой на месте прорыва. Гусятников стоял навытяжку перед полковником, твердо отказывая: в первую очередь он переправлял артиллерию.
— Я вам приказываю, лейтенант, или по законам военного времени... [407]
Гусятников пожал плечами и повел головой в сторону катера — зенитчики, по-своему понимая его жест, стали усердно вращать на турелях пулеметы...
На паром погрузили пушки. Снова взревели моторы — катер потянул через Дунай. Гусятников, вздохнув, сказал:
— Так каждый рейс на горло наступают: переправляй, и баста! Кто-нибудь шутя и шлепнет...
На правом берегу сквозь скопище машин к переправе пробирался какой-то генерал. Из свиты его махали фуражками. Володя опять вздохнул:
— Еще кто-то стращать собирается. Не возьму! Подчиняюсь только Державину и маршалу Толбухину!
Однако быстро подвернул катер к берегу.
— Ты что же, лейтенант, начальство не признаешь? — добродушно окликнул его генерал, и Володя признал в нем начальника тыла армии. — Да ты не беспокойся, не перегрузим твой самовар. Мы к тебе вдвоем, и груз небольшой — чемоданишко.
— Я, товарищ генерал, на моем, как вы говорите, самоваре психовать уже стал. Все стращают. А мне приказ твердый — не поддаваться.
— И не поддавайся. Правильно действуешь. В интересах фронта. Ну, принимай чемодан. Да смотри не урони. Пожалеешь...
Все сопровождавшие генерала рассмеялись, и Гусятников быстро отрапортовал и снова стал на мостик. И опять катер потянул за собой паром.
Адъютант пристроил на мостике чемодан, раскрыл его и разложил на крышке красные коробочки. Эти приготовления все объяснили Володе.
— Извините, товарищ генерал, построить команду не могу. Для этого надо остановить переправу.
— Ни в коем случае! Вручим на ходу! Читайте! — сказал он адъютанту.
— Власов Георгий Никитович! — торжественно прокричал адъютант, будто он стоял на плацу перед строем, а не на мостике боевого корабля, дрожавшего от ударов льдин по бортам.
— Позовите Власова из машины, — приказал Гусятников.
Из моторного отсека вылез матрос в замасленной робе и в противогазе. Он снял маску — лицо его было бледное, мокрое, глаза воспаленные; он жадно дышал. [408]
— Травится, — тихо пояснил Гусятников. — Отработанным газом травятся. Трое суток не отдыхали...
— От имени и по поручению командования вручаю вам...
Генерал не докончил фразы, шагнул навстречу матросу и сам прикрепил к его замасленной робе орден.
— Служу... Советскому... Союзу! — все еще жадно дыша, произнес моторист, и казалось, он нарочно растягивает слова, чтобы продлить пребывание на воздухе.
Генерал хотел еще что-то ему сказать, но адъютант уже прокричал следующую фамилию, и моторист с сожалением повернулся, опять надел на себя противогаз и исчез в люке машины.
— Гордиенко Николай...
— Здесь! — гаркнул рядом на мостике рулевой Гордиенко, и адъютант, вздрогнув, отшатнулся: не привык в такой обстановке вручать награды.
А матрос Гордиенко даже не оглянулся — громадная льдина неслась на катер, и рулевой не спускал с нее глаз. Здоровой рукой он крепко держал штурвал: раненая висела на марлевой перевязи, для верности подхваченная флотским ремнем с бляхой. Гусятников ухмыльнулся: он знал, что рулевой — парень отличный, но любит порисоваться. Из всех матросов он единственный не защищен на посту броней, и всегда после боя команда слышала его прибаутку: «Слева — трасса, справа — трасса, трасса между ног, а рулевой Гордиенко на боевом посту».
— Орел! — нарушая церемонию, восхищенно произнес вдруг генерал. — Ну, дай бог, не последнюю... — и прикрепил рулевому медаль «За отвагу».
Следующим по алфавиту шел Гусятников, за ним еще двое. Катер уже был близко от левого берега, когда адъютант выкрикнул фамилию боцмана, но на берегу забили зенитки: на Дунай опять заходили «мессера», — и боцман подскочил к пулемету.
— Ну, Худяев, имеешь шанс два заработать! — крикнул боцману Гусятников, показывая на открытый чемодан. — Видишь, какой богатый выбор. Жми!
Боцман, обычно скупой на патроны, нажал — звонко посыпались гильзы на палубу. Но «мессер», сбросив бомбы, ушел.
— Какой шанс упустил! — Гусятников рассердился на боцмана. [409]
— Шанс, лейтенант, еще впереди, — рассмеялся генерал. — Дунай через всю Европу проходит.
— Это мы знаем, товарищ генерал, понаслышке. Говорят, Будапешт там есть. Потом еще городок — Вена...
— Боитесь, не попадете?
— Нет, зачем же? — лейтенант пожал плечами. — Попасть мы всегда попадем, только — в гости к победителям.
— Молод, а какой занозистый! — засмеялся генерал. — Ничего, вас в приказе не обойдут. Видишь, победители у тебя в очереди стоят. Надеются...
Полгода спустя я встретил катер Гусятникова у подножья горы Калепберг за Веной. Команду отметили в приказах фронта и за бои под Братиславой, и за австрийскую столицу. За Дунайский мост ее благодарили с двух фронтов — с берегов правого и левого. Катер был свежевыкрашен и надраен. Над ним был поднят Гвардейский флаг.
Лейтенант Дуся
Лейтенант Дуся командует взводом автоматчиков в Краснознаменной 83-й бригаде морской пехоты. Матросы как на подбор все парни высокие, крепкие, отчаянные. Когда Дусю назначили их командиром, в других взводах смеялись: «Дуськин взвод». Так оно поначалу и прилипло — «Дуськин взвод». Потом стали называть «Дусин взвод», а теперь все чаще: «Дусины гвардейцы». Все автоматчики этого взвода имеют по нескольку наград, сама же гвардии лейтенант Дуся — кавалер трех боевых орденов, четыре других ей должны еще вручить по месту прежней службы, может быть, ей удастся получить их после войны сразу, в Кремле, из рук Михаила Ивановича Калинина.
В нарушение всех уставов ее так и зовут: гвардии лейтенант Дуся.
— Лейтенанта Дусю к телефону... Лейтенант Дуся атакует насыпь. Дусин взвод ушел в тыл...
Когда мне потребовалось в ее отсутствие узнать ее подлинные имя, отчество и фамилию, в штабе бригады поднялся переполох.
— Фамилию комвзвода автоматчиков? — растерянно переспросил меня оперативный дежурный. — Так им же [410] лейтенант Дуся командует. Ах, Дусину фамилию!.. Действительно, как же ее по-настоящему?.. Надо запросить четвертую часть.
Оттуда сообщили, что лейтенант Дуся — это Евдокия Николаевна Завалú, украинка, из Нового Буга, до армии работала бригадиром швейной мастерской в колхозе «Коцюбинка». И — самое любопытное — ей всего двадцать лет: год рождения — 1924.
Дуся ушла на фронт семнадцати лет, разумеется, добровольно, в первый же день войны. Она служила санитаркой в 96-м кавалерийском полку. При отступлении наших войск на юге Дуся участвовала в бою на берегу Днепра, переправлялась через реку вплавь и была тяжело ранена. Из госпиталя она попала в десантную бригаду.
Первая ее самостоятельная боевая операция — пленение немецкого офицера и его ординарца под Моздоком. Офицер спал в автомашине, его вестовой полез за водой в колодец, оставив наверху оружие. Санитарка Дуся подобрала его автомат, подождала, пока он напьется, усадила в автомашину к офицеру, которого уже успела связать, и привезла их в свою часть. Она стала разведчицей.
Дуся в боях на Кавказе под станицей Крымской и в Горячем Ключе была трижды ранена, один раз контужена, десятки раз ходила во вражеский тыл. Однажды ей пришлось даже притвориться мертвой — немец ткнул ее штыком, она не издала ни звука, пролежала так до ночи, а ночью выползла к своим. В другой раз Дуся, командуя отделением разведки, попала в окружение на берегу бурной горной реки. Несколько дней разведчики лежали на снегу без патронов и без пищи. Ели падаль. Дуся трижды переплывала реку, доставляя патроны и продовольствие — она привязала к дереву на берегу конец длинного провода, намотанного на руку, и с двумя плащ-палатками стала курсировать туда и обратно. В третий раз, когда она возвращалась с упакованным в плащ-палатку хлебом, немцы заметили ее. Но провода они не видели и потому не открыли огня, считая, что все равно она не переплывет через горный поток. А она почти голая выскочила со своей ношей на берег и побежала по снегу. Немцы открыли огонь — но поздно.
Дуся форсировала с морской пехотой Днестр, а потом поднялась с матросами по Дунаю до самого Будапешта. [411]
Я нашел ее взвод в Буде на консервном заводе после штурма железнодорожной насыпи у первого будапештского моста. Дуся получала в штабе бригады боевую задачу, а взвод поджидал ее возле ограды. В этот день взвод пополнился солдатами из выздоравливающих. Предстоял бой за очередной квартал Буды.
— Боитесь свою Дуську-то? — спросил пожилой солдат из пополнения.
Матросы молчали. Только один, помоложе, браво произнес:
— Дусю?.. Что Дуся — она, конечно, баба. Как все бабы. Совсем мы не боимся ее... [412]
Он не договорил, потому что вышла Дуся, и матросик скользнул в строй.
Потом был бой, в бою Дусин взвод всегда шел впереди — на таран. То ему приходилось проникать в спальни замка через канализационные коллекторы Буды, то штурмом захватывать площадь или перекресток. И в этот раз по карте продвинулись всего ничего — на один сантиметр, а на местности — целая улица. Ясно, что продвигались под штурмовым огнем. Пожилой дядька из пополнения сиганул в какую-то яму, наверно, воронку, каких тут было немало, предоставив «пенки снимать» молодым. Дуся заметила, что дядька из пополнения скромничает и не торопится вперед других. В пылу боя она подскочила к яме, ткнула новичка автоматом и заставила бежать вперед. Он обозвал ее нехорошим словом.
Когда кончился бой, Дуся снова привела свой взвод к консервному заводу, приказала построиться и ждать ее. Она исчезла в подвале под заводом, где расположились все службы штаба и санитарная часть, ровно на тридцать минут. Взвод ждал ее.
Когда Дуся вышла, старшина скомандовал: «Смирно».
Достав из кармана кителя какую-то бумажку, Дуся передала ее старшине и приказала пожилому дядьке из пополнения выйти на четыре шага вперед и стать перед строем.
— Этот боец сегодня обозвал меня в бою так, как он привык называть всех женщин на свете, — тихо сказала Дуся, обращаясь к взводу. — Товарищ старшина! — продолжала она командирским голосом. — Приказываю зачитать перед строем врученный мною вам документ, после чего взвод может отдыхать.
Она четко повернулась кругом и строевым шагом ушла к штабу.
Старшина стал читать: «Штаб Краснознаменной 83-й бригады морской пехоты. Санитарная часть. Справка. Дана сия гвардии лейтенанту Евдокии Завали в том, что медицинское освидетельствование, произведенное сего числа, подтвердило, что она действительно является девственницей, что сим и удостоверяется. Печать гербовая. Подпись».
Не буду подробно рассказывать, что произошло после того, как старшина кончил читать и распустил строй. [413]
Говорят, что потом в бригаду приезжал инспектор или инструктор расследовать чрезвычайное происшествие, но уехал ни с чем. Пожилой солдат из выздоравливающих ни на что и ни на кого не жаловался. Он даже просил командира бригады оставить его в Дусином взводе. Но этому воспротивился весь взвод, и его списали в другую часть. К другим выздоравливающим.
Матросский корреспондент
Каждому корреспонденту при описании каких-либо событий или подвигов хочется других опередить, дать своей газете самый свежий и оригинальный материал. Поэтому, придя на бронекатер Гусятникова в Эрчи, я осторожно осведомился у командира, не бывал ли до меня тут кто-либо из коллег.
Гусятников рассмеялся и сказал:
— У нас тут есть товарищ, которого вам, москвичам, в жизни не обогнать. Он всегда приходит первым, при всяких событиях. В десанте десантники и те от него отстают. Ноги длинные: шагнет с борта — уже зацепился за берег...
Характеристика юмористическая. Я спросил, о ком же речь.
— Наш корреспондент! — гордо пояснил Гусятников. — Или, как это у вас пишут: «Наш корр.»? Из «Дунайца». Такой высоченный — «мессера» головой задевает...
Кто-то из команды добавил:
— Главный старшина этот корреспондент.
Это прозвучало так, словно говоривший хотел подчеркнуть: матросский он корреспондент, из матросской газеты и матросского звания.
В тот же вечер на перекрестке двух придунайских дорог я увидел долговязого главного старшину. Через плечо у него висели набитая блокнотами полевая сумка и старенький «ФЭД». Он настойчиво «голосовал», — собственно, ему и не требовалось поднимать руку, чтобы его заметили. Но он поднимал руку, а машины не останавливались: машины везли боеприпасы, и на снарядах не полагалось возить пассажиров.
Приглядевшись, я сразу понял, что именно о нем так весело и любовно рассказывали на катере. Мы оказались [414] старыми знакомыми и вспомнили, что уже встречались в сорок втором году примерно при таких же обстоятельствах. Он работал тогда корреспондентом в маленькой газетке, выходившей всего на восьмушке листа, — в многотиражке Новороссийской военно-морской базы «На страже», которую шутя называли газетой базы без базы: Новороссийск был в руках немцев, и, размещенная в развалинах Геленджика, эта редакция своим оружием дралась за возвращение моряков в родной порт. Главный старшина все с той же полевой сумкой и «ФЭДом» через плечо стоял тогда на размытой грязной дороге, возле аэродрома штурмовиков. Дорога бежала с гор к морю, и оттуда, с гор, из штаба партизанского отряда, с трудом вытаскивая кирзовые сапоги из раскисшей земли, возвращался в редакцию матросский корреспондент.
Напрасно поднимал он руку: машин в то время шло мало — под Новороссийском стоял тяжелый фронт, и наши войска набирали силы для начала гигантского наступления. Мы пошли с ним в Геленджик пешком, и видно было: ему не привыкать месить грязь на фронтовых дорогах — немало верст измерили его длинные ноги с первых дней войны.
С тех пор — до встречи под Будапештом — он исходил все приморские тропы, высаживался с Куниковым на Малую Землю, был на Тамани, на Чушке, в Керчи, в Мариуполе, изведал десанты и вылазки в тыл, переправлялся на лодчонке через лиманы Днепра и Днестра, форсировал Дунай, участвовал в освобождении румынских городов, врывался в воюющий Белград, ходил на катерах к югославским партизанам — всюду он был в группе штурмующих, в первом броске, среди тех героев, о которых писал, — словом, хлебнул он военного лиха немало, добывая сжатые строчки для своей маленькой газеты: строчки, стиснутые на малой газетной полосе заметками других товарищей и скромно помеченные черным шрифтом в скобках: «Наш корр.».
Его не баловала война. Редакция ничем не могла помочь ему в его скитаниях по фронту, его уделом была попутная машина, попутный самолет, попутный катер и даже попутный телеграфный провод, редко свободный для депеш корреспондента из матросской газеты.
Вечно он искал оказию, вечно «голосовал», он бредил оказией в беспокойные ночи наступления, мучаясь над [415] тем, как быстрее доставить в редакцию материал; он бегом мчался за тридевять земель, чтобы с каким-либо надежным человеком переправить редактору свои выстраданные и выхоженные сто строк, которые по неумолимому редакционному закону — «газета не резина» — при сдаче в набор превращались в пятьдесят, а иногда и в десять строк. Только в десять строчек, где не скажешь ни о погоде, ни о глазах бойца, где нужен не пейзаж, а факт, где надо суметь изложить в нескольких словах подвиг.
И вот он снова стоял на фронтовой дороге, куда-то спешил, отчаиваясь, что может опоздать.
— Не берут, дьяволы, на снаряды, — ругал он шоферов. — А ведь сегодня без снарядов ни одна машина не пойдет. Мне же дозарезу нужно в Буду!
— Боятся — взорветесь, товарищ главный старшина...
— Формалисты! — искренне возмущался он и, вспомнив вдруг песенку о корреспондентах, пропел: «Жив ты или помер, главное, — чтоб в номер...» Эх, не понимают шоферы нашу газетную душу...
Он многозначительно намекнул мне, что спешит на весьма стоящее дело. Однако выдать тайну, не столько военную, сколь его профессиональную, тайну своей газеты, он категорически отказался.
— Сами понимаете, — с хитрецой пояснил он, — как это там дальше поется: «...и чтоб между прочим был фитиль всем прочим».
Он не успел допеть — шел какой-то полупустой грузовик, главный старшина уцепился за борт, перемахнул в кузов и исчез.
Вскоре я узнал, куда так спешил матросский корреспондент. Узнал из газеты, из его же заметок, присланных оттуда, куда он так стремился с фронтового перекрестка.
Старый его дружок — а у настоящего корреспондента всегда среди боевого люда много друзей, — старый его дружок, черноморский моряк, партизан и разведчик лейтенант Калганов, отправлялся на левый берег Дуная в занятые врагом кварталы Пешта, чтобы разведать состояние проходов у взорванных мостов.
По Дунаю стремительно шел лед, к тому времени сорвавший все переправы. Трудновато было перебраться с берега на берег, да к тому же под огнем, у немцев на виду. Под командой лейтенанта на маленькой лодочке [416] пошло семеро храбрецов — в их числе был и наш корреспондент.
Лейтенант надеялся на его «ФЭД», которым удастся точно запечатлеть состояние взорванных мостов. Но в нескольких метрах от берега лед перевернул лодку, разведчики искупались в ледяном Дунае, и «ФЭД» главного старшины основательно намок. Тогда он заверил лейтенанта, что не хуже «ФЭДа» сработает карандашом, тем самым карандашом, которым пишет свои боевые заметки. Он обещал все с фотографической точностью зарисовать, лишь бы была позиция, откуда можно разглядеть разбитый мост.
Такую позицию найти в левобережной части города было нелегко — всюду сидели немцы. Только в массивном здании венгерского банка на берегу Дуная держалась группа наших солдат, штурмом захвативших первый этаж. Неделю эти солдаты вели бои в банке, выкуривая оттуда эсэсовскую часть, плотно засевшую на втором, третьем и четвертом этажах.
Матросы пробрались к банку. Солдаты встретили их с радостью: «Матросы, полундра!» Главный старшина записал себе это в блокнот и этим возгласом озаглавил первую же свою корреспонденцию из банка.
Но матросам нужен был не первый этаж. Им надо было проникнуть наверх, к окнам, выходящим на Дунай, чтобы оттуда зарисовать мост. И они пробрались с боем наверх. В этом бою — бойцом, санитаром — участвовал и наш матросский корреспондент.
Добравшись до окна на втором этаже, он стал на время разведчиком и художником: быстро нанес схему моста, зарисовал берега, взорванные быки и опытным, не в одной операции натренированным взглядом определил, где смогут надежно проскочить вверх корабли.
Вместе с донесением штабу он отправил и маленький конверт для редакции — корреспонденцию о совместной борьбе матросов и солдат с немецким гарнизоном на этажах банка.
Прошло три года. Я получил письмо из Сальска. К письму приложен был маленький плакат, знакомый каждому, кто выбирал депутата в местные Советы: в этом плакате рассказывалось о боевом пути Дунайской флотилии, и с этим путем была связана биография кандидата [417] в депутаты Сальского районного Совета. Там было сказано, что кандидат — сын донецкого горняка, имеет тринадцать благодарностей за честное служение Родине. «Советское правительство, — говорилось в плакате, — наградило Григория Никитича Тарасенко орденами Отечественной войны первой степени, Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Кавказа», «За победу над Германией», «За освобождение Белграда», «За взятие Будапешта», а правительство Румынии — военным орденом». Человек, о котором говорилось в этом плакате, впервые попал в сельскохозяйственный район, в какой-то мере познал и увлекся жизнью и делами деревни. «Район очень интересный, люди здесь хороши, — писал он мне в письме, — работяги, настоящие труженики. Первыми в области мы закончили сев колосовых. И наша толика в этом есть, корреспондентская. Так что держим и тут флотскую линию».
Это было письмо от моего старого знакомого по фронту Гриши Тарасенко, редактора газеты «Сальский большевик», бывшего главного старшины — от матросского корреспондента. [418]