К морским просторам
Над курляндсним «котлом»
Наша армия наносила врагу один сокрушительный удар за другим. Гитлеровская Германия все еще была сильна, ее войска еще оставались на нашей земле, на них работала едва ли не вся Западная Европа. Но мы уже явно брали верх. Красные стрелы на стратегических картах все глубже вонзались в территорию, занятую вражескими войсками, от Ледовитого океана до Черного моря. Шли вперед наши сухопутные армии, а вместе с ними перебазировалась авиация.
Часть полков 8-й авиационной дивизии получила приказ о перемещении в южный район Прибалтики. Почти семьсот километров от Ленинграда на юго-запад напрямик, вплотную к Курляндии. Шауляй, Паневежис — маленькие литовские города, возле которых находились два еще не достроенных аэродрома, в это время стали базами двух авиационных дивизий. В нормальных условиях каждая сделала бы заявку на три-четыре основных аэродрома, два запасных и пару ложных. Теперь таких претензий не выражали — не только из-за скученности. Противника уже особенно не боялись, не очень считались и с возможностью массированных налетов, не то что в первый период войны. Ждать окончания строительства новых аэродромов или ремонта старых, разрушенных отступавшим врагом, не было необходимости. Можно уместиться и на одном. В тесноте, да не в обиде.
Минно-торпедный авиационный полк Ивана Ивановича Борзова выходил на просторы Балтики. Прежде его действия в основном были ограничены Финским заливом. В Балтийское море прорывались лишь отдельные экипажи — самого Борзова, Балебина, Преснякова, Победкина, Советского и некоторых других. Они охотились за одиночными транспортами. Ударять по сильно охраняемым конвоям столь малыми силами невозможно. Целиком полк был уже силой, способной разгромить и конвой, но до перебазирования он мог это делать лишь в заливе. Теперь предстояло действовать на Балтике, чтобы лишить прижатую к морю гитлеровскую группировку подкреплений и снабжения. Разумеется, и ударному полку при этом нужна была поддержка, чтобы, прорываясь к цели, он мог преодолеть противодействие вражеских истребителей. Как бомбардировщику или торпедоносцу удержаться на боевом курсе, пусть даже в строю отряда, если его с двух сторон атакуют вражеские истребители, каждый из которых вооружен четырьмя пушками? А каждая пушка в одну секунду выплевывает из своего жерла больше десятка снарядов! Калибр ее невелик, но ведь почти тысяча выстрелов в минуту!
Хорошо, когда в таком бою чувствуешь поддержку истребителя. Тогда вражеский самолет не рискнет приблизиться на дистанцию верного залпа; наши бомбардировщики ведь тоже огрызаются. Если вражеский истребитель видит направленный на него огонь спереди и сзади, он уже не атакует так смело, спешит вырваться из огненных объятий, закатывает «горку» или глубокий вираж раньше, чем успеет как следует прицелиться. Конечно, он стреляет, судорожно жмет на гашетки, но с какой дистанции? Тысячи снарядов, выпущенных из его пушек, разлетаются веером на большом пространстве, мало кого пугая. Привыкли!
Прикрывал действия авиаполка И. И. Борзова истребительный полк Павла Ивановича Павлова, который вскоре стал Героем Советского Союза. Летать вместе с Павловым мы все любили. Знали: его летчики не подведут в бою. Сам Павлов был старым балтийцем, воевал здесь еще во время финской кампании. Тогда он совершил 87 боевых вылетов и заслужил первый свой орден. За время Отечественной войны Павлов сделал более 300 вылетов, сбил 17 вражеских машин.
Вышло так, что Борзов и Павлов, едва сев на аэродром в Паневежисе, сразу попали под бомбежку, возможность которой мы уже не очень и допускали. Но на войне никогда нельзя считать себя застрахованным от ударов врага.
Налет был далеко не таким, какие мы испытали в 41-м, 42-м и даже в 43-м годах. Немецкие летчики уже не чувствовали себя в воздухе господами. Они подобрались к аэродрому скорее по-воровски, почти бесприцельно разбросали бомбы и быстро скрылись, потеряв несколько самолетов.
Но тем, кто попал под их бомбы, было все равно не очень весело. Борзов и Павлов, только зарулив на стоянку и оставив там свои самолеты, шли по летному полю, возмущаясь нераспорядительностью командира базы, который не убрал отсюда даже копны сена. И тут послышался шум чужих самолетов. Борзов и Павлов не успели подивиться неожиданной наглости противника, от которой его, казалось бы, уже отучили. Вслед за гулом самолетов послышался и свист бомб, загрохотали взрывы. Один, другой, третий...
Ложиться? Бежать? Но куда?
— Под копну! — решили оба.
Копны сена, не убранные нерасторопным командиром базы, вдруг пригодились. Борзов бросился под одну, Павлов — под другую.
Но под копной душистого сена хорошо отдыхать. Как укрытие от бомб она не слишком надежна. Боевые командиры полков хорошо это знали, но инстинктивно старались залезть поглубже.
А бомбежка продолжалась. Кто из двух друзей, Иван Иванович или Павел Иванович, проложил сквозной «туннель» под копной сена, точно не знаю. Каждый из них потом со смехом приписывал это другому. Мол, зарывался до тех пор, пока не вылез с другой стороны.
Окончился налет сравнительно благополучно. Никого не убило, не ранило. Самолеты получили лишь незначительные повреждения. Это была последняя бомбежка аэродромов нашей морской авиации, предпринятая врагом в Великой Отечественной войне.
Удары по отдельным аэродромам» сухопутных воздушных сил гитлеровцы наносили почти до последнего дня войны. Но результаты налетов были, как правило, плачевными для самого врага. Он терял куда больше своих самолетов, чем уничтожал или хотя бы выводил из строя наших.
Общий итог последнего налета на Паневежис тоже оказался не в пользу фашистов. На аэродроме тогда уже базировалась истребительная авиадивизия да прибыло еще два наших морских авиаполка. При такой скученности противник, казалось бы, мог выбирать любые цели. Но вот потери понес он, а не мы.
— Не те летчики у Гитлера пошли! — говорили наши друзья Борзов и Павлов.
Да, вражеская авиация стала не та, а главное, коренным образом изменилось соотношение сил.
Предстояло освобождение Прибалтики. Под фашистским сапогом оставались еще Таллин, Рига, Пярну и многие другие города Эстонии и Латвии, но перед нашими войсками открывалась возможность отрезать врага на прибалтийской земле, осуществив прорыв на юге к Мемелю и Кенигсбергу, в восточную Пруссию. С наполеоновских времен там не знали нашествия чужих армий, оттуда Германия сама нападала на соседей. Вторжение русских в 1914 году было таким кратковременным, что не оставило существенных следов. Теперь на Пруссию надвигалась грозная, непреодолимая сила, и гитлеровцы это хорошо понимали.
Чтобы заблокировать прижатые к морю фашистские группировки, наша авиация должна была усиленно воздействовать на порты восточного побережья Балтийского моря. Следовало наносить удары по конвоям, по отдельным транспортам, идущим в эти порты, и, само собой разумеется, уничтожать вражеские боевые корабли, что оставалось постоянной, основной задачей морской авиации.
Важнейшими для гитлеровских войск, самыми загруженными портами были Либава и Мемель. Расположенная севернее Виндава использовалась ими менее интенсивно. Их возможности там ограничивались пропускной способностью единственной ветки железной дороги, идущей на Елгаву, в пятидесяти километрах от Риги. Саму Ригу можно было блокировать интенсивными действиями в Ирбенском проливе, представляющем собой вход в Рижский залив из Балтийского моря. Его достаточно было заминировать, чем и занимались наши подводные лодки и торпедные катера.
12-й гвардейский пикирующий бомбардировочный полк произвел посадку в Паневежисе в середине сентября 1944 года. Минно-торпедный полк И. И. Борзова действовал с этого аэродрома днем и ночью, и звеньями и одиночными самолетами против конвоев и транспортов, идущих в Либаву и Мемель. Теперь отсюда начали летать и мы.
На 14 сентября был назначен первый боевой вылет с нового места базирования. Решили ударить всем полком по вражеским кораблям и транспортам, стоящим в Либавском порту. Расстояние от Паневежиса до Либавы, казалось бы, небольшое, всего 230–240 километров напрямик. От линии фронта, которая проходила сразу же за городом Шауляем, до цели оставалось километров сто пятьдесят. Совсем немного — меньше получаса летного времени.
Но чем в действительности оборачивались эти относительные понятия «небольшое расстояние», «совсем немного времени» и т. п.?
В 1941–1942 годах, когда гитлеровские армии продвигались вперед, они могли наносить удары с воздуха по многим нашим портам, и на Черном и на других морях. В небе над Новороссийском, например, часто появлялись самолеты противника, причем большими группами. Навстречу им вылетали истребители. На каждый из них приходилось три и более фашистских самолета. Тогдашние средства оповещения позволяли предупредить истребительные полки, только когда противник был уже в двадцати — тридцати километрах от порта. До того полет проходил над открытым морем, вне зоны нашего наблюдения. Чтобы вести воздушный бой, отражая налет, наши истребители располагали пространством в каких-нибудь пятнадцать — двадцать километров. Враг проходил его за три-четыре минуты. Только летчики, вылетевшие первыми, могли рассчитывать на проведение двух атак. Вылетевшие последними не всегда успевали сделать и одну атаку до того, как с немецких самолетов начинали сыпаться бомбы. А после бомбометания атаки давали уже не такой результат. Конечно, хорошо, что вражеские самолеты сбивали, случалось, по десятку и более за один бой, но происходило это, уже когда они сбросили бомбы. Преследовать врага тоже удавалось недолго. Дальше тридцати — сорока километров от берега в то время истребителю было трудно отойти. Иначе он рисковал из-за нехватки горючего не возвратиться. В 1944 году все было по-иному. Условия стали благоприятными для нас, потому что теперь уже мы наступали, мы гнали врага.
Но и в этих в общем благоприятных условиях нашим бомбардировщикам нужно было пройти километров полтораста в одну сторону над занятой врагом территорией и столько же обратно. А в боевой обстановке не всегда можно лететь напрямик. В общем наш путь над территорией врага раз в пять превышал тот, который фашистские самолеты проходили, совершая налеты на Черном море. А там они часто теряли за вылет до трети своего состава.
На пространстве, которое предстояло пересечь нам, на «небольшом» отрезке в 150–160 километров, противник располагал добрым десятком аэродромов. Если с каждого из них вылетало бы по полтора — два десятка истребителей (это значительно меньше истинных возможностей), то даже и тогда на нас могло напасть более 150–200 самолетов! И с ними надо было вести бой!
В такой обстановке полет бомбардировщиков без сопровождения истребителей был почти невозможен. Так что с нашим приходом полку, которым командовал П. И. Павлов, сильно прибавилось работы. Мы были с Павловым старыми друзьями. Он прикрывал нас при налете на Котку, когда мы погодили броненосец «Ниобе», и во многих других боевых вылетах.
Торпедоносцы чаще всего вылетали малыми группами, по три — пять самолетов. Истребители сопровождали их тоже небольшой группой (два-три звена) до выхода в море и там оставляли для самостоятельных действий. Большего истребители и не могли сделать: торпедоносцы в поисках цели ходили над морем часами. Истребители столько держаться в воздухе не могли: горючего бы не хватило. Такая операция называлась «проталкивание торпедоносцев в район боевых действий».
Но если летят два торпедоносца и четыре истребителя, а противник может выпустить против них эскадрилью или две, то ясно, что наши самолеты часто попадали в невыгодные условия.
Истребители обрадовались, когда получили приказ сопровождать всем составом наш полк пикирующих бомбардировщиков. Четыре девятки двухмоторных «ПЕ-2» и почти полсотни истребителей — это сила! Но многое зависело и от того, какую силу выставит против нее враг.
В первый налет полк повел мой заместитель подполковник Лазарев, была его очередь.
Боевое задание бомбардировщики выполнили, но пять «ПЕ-2» и семь истребителей не вернулись из полета. Три бомбардировщика упали на территории противника, а два сели на своей территории. Из истребителей было сбито пять, и два совершили вынужденную посадку, перелетев линию фронта.
Мы уже отвыкли от таких потерь. Был ведь не сорок первый год!
Решили немедленно повторить налет. Кратко разобрали причины потерь. Сила силой, а не было ли ошибок? Как держали строй, как выполнялся маневр над целью, не расходились ли группы слишком далеко друг от друга, как пикировали, как собирались после пикирования... Разрыв между группами бомбардировщиков по высоте и по направлению затруднял действия наших истребителей и облегчал действия истребителей противника.
В повторный вылет группу в семьдесят с лишним самолетов повел я. Вместо четырех девяток полк построился тремя группами. Первая эскадрилья (двенадцать самолетов) шла ромбом из звеньев, за ней остальные две эскадрильи — обычным клином из звеньев. Майор К. С. Усенко, командир первой эскадрильи, был заместителем командира группы, состоявшей из двух полков — бомбардировочного и истребительного. Место командира группы, то есть мое, было во главе первого звена первой эскадрильи. Барский и Кожевников шли во главе своих эскадрилий.
Истребители, которых возглавлял Павел Иванович Павлов, распределились особыми группами. Непосредственное прикрытие шло в общем строю с бомбардировщиками, чуть оттянувшись, чтобы иметь пространство для маневра при отражении атак вражеских самолетов. Другая часть, больше эскадрильи, во главе с Павловым составляла группу воздушного боя. Она имела полную свободу маневра и шла с некоторым превышением над нами. При угрозе нападения могла кинуться в любую сторону, проходя над нашим строем и не нарушая боевого порядка бомбардировщиков.
Противник в предыдущем воздушном бою также понес немалый урон, но сил у него оставалось много. Не все участвовали в первом вылете. А те, кто участвовал, имели время подготовиться к новому бою. Независимо от того, ждали они нашего налета или не ждали, у истребителей всегда одна забота: быть в готовности. Как у пожарников: будет пожар или не будет, а дежурная смена начеку. Тревога — и все поднялось.
Уже на середине пути к цели мы увидели, что с вражеских аэродромов взлетают самолеты. В начале нашего полета этого не было: истребителей еще не успели оповестить, и они поднимались только нам вдогонку. С аэродромов же, расположенных ближе к балтийскому побережью, куда мы направлялись, они могли вылетать на перехват.
Не знаю почему, но перехвата не получилось. Возможно, гитлеровцы, видя, что нас довольно много, решили сперва тоже собраться вместе. Выпускать малые группы они не рисковали, чтобы мы не разбили их по частям.
Как бы там ни было, мы дошли до цели хорошо и успешно отбомбились. В порту Либава пылал разбитый и подожженный нами крупный танкер, привезший, но не успевший выгрузить необходимое немецким войскам горючее. Были пущены на дно большие транспорты.
Мы бомбили строем звена: три самолета — один справа, другой слева от ведущего на расстоянии не более пятидесяти метров — шли, не отрываясь друг от друга, в почти отвесное пикирование. Едва мы вышли из пикирования, начался воздушный бой.
На выводе строй немного растягивался, удержать его строго было трудновато. Как обычно, перегрузки давали о себе знать. Попробуйте поднять руку или ногу, к которой привязана двухпудовая гиря! А всего на плечи и туловище давит свыше двадцати пудов. Если человек весит, допустим, семьдесят или восемьдесят килограммов, то на выводе самолета из пикирования он чувствует себя так, словно его вес доходит до четырехсот килограммов. Вас вплющивает в сиденье. Перед глазами плывут красные круги.
Летчику все же лучше, чем штурману и стрелку. Летчик сидит в кресле, несколько откинувшись назад. В этом положении перегрузка переносится легче. Лежа можно перенести даже вдвое больше. Но штурман и стрелок в основном стоят и, стоя, должны еще поворачивать пушку.
В первые годы войны самолеты пикировали в одиночку, и истребители противника, заранее пристраиваясь снизу и сзади, поджидали момент, когда можно будет сбить бомбардировщик.
Как уже говорилось, балтийские летчики в начале 1944 года освоили бомбометание с пикирования звеньями. Атаковывать звено для истребителей было опаснее. Как-никак, а из шести пушек хоть одна обязательно заговорит. Кто-то придет в себя раньше других, сумеет нажать гашетку и откроет огонь.
Все-таки бой оказался и на этот раз тяжелым. Выходя из пикирования, мы потеряли два самолета. Задымил и один из истребителей противника. И дальше обе стороны несли большие потери. В среднем за каждую минуту падало два самолета.
Бомбардировщики успели собраться строем почти сразу же после бомбометания. Намереваясь расстроить наш боевой порядок, вражеские истребители устремились на первую эскадрилью. Три бомбардировщика первой эскадрильи, шедшие сзади, были сбиты. Наши истребители не могли этого предотвратить, настолько быстро все произошло.
Но вскоре картина изменилась. Павлов, видя тяжелое положение первой эскадрильи, ринулся со своими истребителями вперед. Они сразу ударили по нескольким целям и тут же сбили четыре самолета противника. Истребители во время боя рассредоточились на большом пространстве. Павлов опять собрал свою группу — она не потеряла ни одного самолета — и снова помчался к нашей первой эскадрилье.
Все же этим моментом, потребовавшимся на сбор, воспользовался противник. Он сбил два наших истребителя и один бомбардировщик. Пикировщики тоже били по врагу. Очередь с поврежденного бомбардировщика заставила вспыхнуть и истребитель противника. Наш эскорт, непосредственное прикрытие, разменялся с противником один к одному. Истребители сопровождения не должны отходить от бомбардировщиков, но азарт боя взял свое. Иной раз достаточно было немного довернуть в сторону, чтобы самолет противника оказался в прицеле. А у попавшего в прицел в перспективе один конец — вспыхнуть и с дымящимся шлейфом устремиться к земле.
— Спаривак! Спаривак!
Я даже вздрогнул, услышав этот громкий неожиданный крик штурмана Сергея Давыдова. Он предупреждал о чем-то стрелка-радиста. Вслед за этим оглушающе затрещали скорострельные пушки обоих, Давыдова и Спаривака.
Резко обернувшись, я увидел невероятно большой и невероятно близкий контур вражеского истребителя. Казалось, он заслонил полнеба. Недаром говорится: «У страха глаза велики». Так близко в воздухе чужой самолет к нам, кажется, еще никогда не подходил. И в тот же миг возникла яркая вспышка взрыва.
Должно быть, атаковавший нас фашист решил пойти на таран. В этом был смысл. Сам он мог воспользоваться парашютом, тогда как нас парашют не очень спасал — под нами была территория, занятая врагом.
Но таран не состоялся. Истребитель разлетелся от страшного взрыва, и его остатки посыпались на землю.
...Давыдов выругался, но в голосе его звучало облегчение. Претензий к Спариваку он больше не имел. Тот, кажется, опередил его окрик, дав внушительную очередь по вражескому самолету. Впрочем, кто из них сбил истребитель, они не спорили. Огневые струи пересеклись на одной цели, и было очевидно, что фашист получил свое от обоих.
Павлов быстро собрал свою группу и как щит встал позади меня. Противник к нам уже больше не мог прорваться.
А сзади все еще шел горячий бой. В общей сложности за какие-то двадцать минут на землю упало девятнадцать наших самолетов и двадцать два самолета противника.
Имея теперь надежную защиту от истребителей врага я, однако, не смог уберечься от зенитной артиллерии. Увлеченный воздушным боем, я неожиданно выскочил к какой-то железнодорожной станции. Только потом установил, что это был Мажейкяй. Вдруг раздался ясно слышимый и сквозь шум моторов взрыв, блеснуло под левым крылом. Аварийной кнопкой я сразу выключил оба мотора, штурвалом направил самолет на снижение.
— Самолет горит! — тревожно крикнул Сергей. Из-под левого крыла потянулась густая белесая струя. Ее я увидел сразу, так что возглас Сергея не был для меня неожиданностью.
— Прыгать?
Спаривак и Давыдов задали этот вопрос почти одновременно.
Я не торопился с ответом, хотя медлить тоже было нельзя. Если пожар — надо прыгать сейчас же, немедленно, потом будет поздно — взорвутся баки с горючим, обломки самолета, охваченные пламенем, устремятся на землю. Вместе с ними полетят и тела людей, встретивших смерть еще в воздухе, при взрыве.
Но дым был не черный, как при пожаре. Скорее это были пары бензина, вырывавшиеся из-под крыла, пробитого зенитным снарядом. Зенитчики противника попали в самолет с первого залпа не потому, что были такие мастера. Я невольно облегчил их задачу: маневрировал очень ограниченно. Как-никак за мной шли многочисленная группа, и злоупотреблять изменением скорости и направления я не мог. Скорость была почти максимальная — следовало как можно быстрее добраться до линии фронта. Курс тоже выдерживался прямой — все с той же целью быстрее дойти до своей территории. А ровно выдерживаемые скорость, высота и курс — благоприятнейшие условия для зенитчиков.
...Взглянул еще раз под крыло. Черного дыма не появилось.
— Подождите! — ответил я с некоторым запозданием Спариваку и Давыдову.
Через несколько секунд они повторили свой вопрос:
— Прыгать?
— Когда прыгать, скомандую, — ответил я им, уже почти уверенный, что пожара нет.
Уловив эту уверенность в моем голосе, они замолчали.
Я же старался быстрее осмыслить происшедшее. Видимо, перебита бензосистема... Баки, бензопроводы... Бензин уходит в воздух. Хватит ли его?
Мгновенно вспоминаю, что моторы выключены и спрашивать сейчас, хватит ли горючего, — нелепо. Справа, кажется, все в порядке... А что, если включить правый мотор? Левый, безусловно, нельзя: тогда пожар неминуем.
Почему самолет не загорелся при взрыве? Было ли это счастливой случайностью или спасло быстрое выключение обоих моторов аварийной кнопкой? На этот вопрос я не берусь ответить даже сейчас. Тогда же для меня было важно одно — не горим.
Включаю правый мотор. Он заработал сразу без перебоев. Взрыв снаряда под левой плоскостью его не повредил.
Высоты потеряно немного, всего пятьсот — шестьсот метров. Шли на три — три тысячи двести, стало (смотрю на альтиметр) две шестьсот... Нет, две пятьсот. Но это вполне прилично.
На такую же высоту снизилась и эскадрилья, строй не нарушился.
Маневр был вынужденным, мы его сделали из-за повреждения мотора. Но он в какой-то степени предотвратил повторное попадание снарядов. Зенитчикам стало труднее стрелять.
Шапки разрывов остались позади. По сравнению с тем, что было над Либавой, здесь благодать.
Звук заработавшего мотора успокоительно подействовал на экипаж. Но из-под левой плоскости бензин хлестал широкой струёй. Теперь уже надо было всерьез подумать: хватит ли в самом деле горючего?
На «ПЕ-2» не было крана переключения бензосистемы. Будь такой кран, бензин вытекал бы только из левой группы, а для работающего мотора горючего было бы вполне достаточно в правых баках. Но сейчас оно сливалось отовсюду. Из-под левого крыла по-прежнему тянулся длинный белый шлейф.
Пробую создать крен вправо, чтобы хоть немного замедлить утечку горючего. До линии фронта не менее сорока километров. Но на самую линию не сядешь, там окопы — и наши и чужие, проволочные заграждения, доты, надолбы, «плюхнуться» на них (а «ПЕ-2» с неработающим мотором именно «плюхается», а не садится на землю) равносильно тому, что врезаться в ферму железнодорожного моста.
«ПЕ-2» на одном моторе летит очень плохо. Опытный летчик может сохранить высоту и пройти большое расстояние, но если чуть увеличить скорость, допустить небольшое скольжение — потерянную высоту уже не восстановить. Один мотор на полной мощности еле-еле держит самолет в горизонте.
Хорошо еще, что погода нежаркая. И так стрелки приборов, показывающих температуру воды и масла, доходят до предельных указателей — 90–95 градусов. Лететь можно, но взгляд прикован к этим стрелкам. Надо быть готовым к тому, что придется снизить обороты, иначе грозит перегрев, мотор заклинит, и полету конец.
А снижение оборотов ведет к невосполнимой потере высоты. Даже крен, который я дал, чтобы уменьшить потерю горючего, затруднил ее выдерживание. Мы стали снижаться. Немного, но все же. А главное, мои затруднения сказывались на всей эскадрилье. Она «наползала» на первое звено, которое само уже «висело» над моим самолетом.
Вторая эскадрилья быстро догнала нас и, взяв вправо, пошла почти строем фронта. Третья эскадрилья тоже подходила. Я видел, как ее командир Кожевников уже готовится занять место левее нас.
Решаюсь на небольшое увеличение скорости хотя бы за счет некоторого снижения. Надо облегчить положение ведомых. По радио командую Барскому, чтобы вышел вперед и занял со своей эскадрильей место во главе группы. Скорость у него уменьшенная. Она больше моей, но не настолько, чтобы сразу оторваться и уйти вперед. По возможности надо пока держаться вместе.
Кожевникову, командиру третьей эскадрильи, даю команду, чтобы выходил вперед вслед за Барским.
Меняются места в летной группе, а строй прежний — колонна эскадрилий. Надо ее сохранить, пока группа приближается к линии фронта.
Истребители все сгруппировались сзади. Спереди опасности не предвидится. Уменьшенная скорость моего самолета для них не помеха. Они, как и прежде, маневрируют справа налево, поднимаются выше, снижаются, но устойчиво, своеобразной стеной идут за нами. Щит! Только подвижный. Да еще какой подвижный и в то же время надежный!
Воздушный бой немного затих, но еще не кончился. Вражеские истребители больше не наседают на бомбардировщики, но с нашим прикрытием дерутся. Обе стороны устали и понесли большие потери.
Моя высота уже две тысячи метров и продолжает, хотя и понемногу, теряться. А если последний мотор откажет перед самой линией фронта? Куда садиться? Вперед? Там окопы и вся линия заграждений. Да еще когда пролетаешь над головами залегшей пехоты на высоте каких-нибудь сто метров, она стреляет из винтовок и пулеметов.
Значит, назад? А куда назад? К противнику? Но если линию фронта не перетянуть, то лучше сесть у врага в более или менее глубоком тылу и пробираться к линии фронта (что часто наши подбитые летчики и делали), чем садиться в самую пасть зверя, на его окопы.
Все это нужно решать. Но мотор еще тянет! А горючее?
По прибору его еще должно хватить, но ведь оно расходуется не только мотором, а просто выливается. По крайней мере половина того количества, что было в момент взрыва, уже улетучилась. И путь до линии фронта пройден только наполовину. Значит, мотор может остановиться как раз над линией фронта? Только этого не хватало!
«ПЕ-2» без мотора «сыплется камнем», как говорят летчики. Но все же с полутора тысяч метров километра три-четыре может быть, протяну? Тогда даже будет запас для маневра на посадку. Не на обычную, конечно, посадку, а на вынужденную. На вынужденную, да еще и на фюзеляж, а не на шасси!.. А может быть, удастся на шасси? Ведь около линии фронта Шауляй, а там аэродром! Сколько еще до него?
— Сколько до Шауляя? — спрашиваю Давыдова.
— Сейчас скажу.
Давыдов во всем любит точность. Хорошее качество, но теперь оно только злит.
— Мне не нужна особая точность! Сколько километров? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять?
Пятнадцать километров было бы хорошо — фронт перетянем наверняка. Двадцать более или менее устраивает, хотя и есть риск. Двадцать пять вынуждают садиться, может быть даже повернуть еще назад.
— Восемнадцать километров! — докладывает Сергей. — Три минуты полета!
Три минуты! Но как они завершатся?
«Буду тянуть!» — решаю для себя.
О том, что был вариант посадки в тылу противника, знаю я один. Ни Давыдов, ни Спаривак об этом и не догадывались. Сначала они были готовы и к большему — к прыжку с парашютом, но это первая реакция на неожиданный взрыв и появление дымного шлейфа. Сейчас и Сергей и Спаривак уверены, что все будет в порядке. Самолет не только держится в воздухе, но и по-прежнему летит в составе эскадрильи. Пусть не на своем месте, но в строю.
Подлетаем к линии фронта, уже видим ее несколько впереди.
И в этот момент белый шлейф, все время сопровождавший нас, исчезает. Хорошо? Теперь уже не начнется пожар от того, что струю бензина захлестывает на горячий мотор. Такая опасность все время существовала. Бензин не вспыхнет, но ведь его вообще нет! Шлейф исчез, потому что баки пусты.
Сейчас мотор остановится. Теперь я тревожусь только за исход посадки. Фронт перетяну. Нос самолета круто опустился вниз. Не так, конечно, как при пикировании, но куда круче, чем при нормальном заходе на посадку. Он нацелен в центр Шауляйского аэродрома. Высота — тысяча метров.
Мотор молчит. Подо мною окопы. Стреляют или не стреляют — смотреть некогда. Все внимание на посадку!
Высота — шестьсот метров. Окопы еще подо мною, но это уже наши окопы. Фашисты могут еще стрелять вдогонку. Но, видимо, не стреляют, иначе Спаривак тоже не остался бы в долгу.
Может быть, все же выпустить шасси? Тогда будет совсем полный порядок. Шасси, наверно, повреждено. Левое колесо, надо полагать, прострелено. Ладно, уберу шасси на пробеге!
Перевожу рычаг выпуска шасси вперед. Закрылки не трогаю. Планирование и так крутое. Расчет на посадку уже произведен — прикоснусь к земле перед центром аэродрома, из его пределов не выкачусь. А если садиться будем на фюзеляж, летного поля хватит на несколько таких посадок.
Загораются зеленые лампочки.
— Шасси выпущено! — сообщает Спаривак.
Это, конечно, еще не гарантия. Система исправна, а колесо может быть пробито.
Выравниваю самолет, проношусь немного над землей, мягко прикасаюсь к ней. Сделал все, чтобы это касание было мягким, качусь...
«Может, будет все хорошо?»
Не успел подумать, как чувствую, что самолет уже потянуло влево. Даю до отказа вправо и ногу и штурвал в надежде облегчить левое крыло и уменьшить нагрузку на поврежденное колесо. Жму изо всех сил на тормоз.
Самолет описывает кривую, вначале пологую, потом все круче, круче... Развернулся на 90 градусов, еще на девяносто. Ведет вбок юзом. Уже сделали три четверти круга. И тут самолет стал!..
Тишина. Чувствую испарину на лице и на всем теле. Руки застыли на штурвале. Их трудно отнять, ноги на педалях свело судорогой, они не гнутся.
Постепенно приходит успокоение. Все позади и все в порядке!
— Спасибо, полковник! — говорит Сергей.
— За что? — не сразу понимаю я.
— С другим мы бы упали...
Так это или нет, но мне приятны его слова. Я знаю, он искренне благодарен.
«Слухи о моей гибели преувеличены»
Вылез из самолета. Он стоял почти посредине пустого аэродрома. Из-под пробитого левого крыла во многих местах стекали каплями и небольшими струйками остатки горючего. Мы смотрели на него как на верного друга, который, сам раненный, вынес нас из боя.
Стоя посредине аэродрома, мы не рассчитывали, что к нам подойдет машина, чтобы отбуксировать поврежденный самолет, а нас доставить в штаб. Авиационного штаба здесь, в Шауляе, не было, ни одного самолета на поле не видно. Только два делали круг над нашими головами: бомбардировщик и истребитель.
Они были из нашей группы и, как мы думали, просто следили за посадкой: хотели убедиться, что все обошлось благополучно.
Мы помахали им руками, чтобы у них не оставалось сомнений.
«Самолет сел в Шауляе. Экипаж невредим», — могли они доложить в штабе.
Но вместо того чтобы прощально покачать крыльями, бомбардировщик развернулся в нашем направлении и тоже пошел на посадку.
Может быть, он намерен взять нас на свой самолет?
Такие случаи бывали нередко. Спасая товарищей, наши летчики садились даже на вражеской территории. Дважды Герой Советского Союза С. И. Грицевец совершил такой подвиг еще во время боев на Халхин-Голе. Морской летчик Герой Советского Союза Ф. Н. Радус подобрал экипаж сбитого самолета со льда Финского залива недалеко от вражеского берега. Во время битвы на Волге истребитель старший лейтенант Г. Р. Павлов вывез своего командира, севшего на подбитом самолете. Чувство товарищеской выручки всегда отличало наших летчиков, танкистов, моряков, бойцов всех родов войск. Однако нас не было необходимости спасать.
Тем не менее бомбардировщик садился. Не имея перед собой посадочного «Т», он взял для себя ориентиром наш самолет. А следом за ним на посадку пошел и истребитель.
Бомбардировщик сел нормально, коснулся земли метров за полтораста — двести от нас и, завершив обычный пробег, развернулся в нашем направлении, загудев вначале одним правым мотором на развороте, а затем обоими уже на пониженных тонах.
Сел и истребитель, пронесясь почти до противоположного конца аэродрома, и там также загудел, а потом приутих и, подпрыгивая на неровностях аэродрома, покачиваясь с крыла на крыло, временами почти задевая консолью землю, быстро порулил к нам, догоняя бомбардировщик.
По хвостовому номеру «ПЕ-2» я уже знал, что посадку совершил старший лейтенант Калиниченко — молодой командир звена, а по довоенным понятиям и молодой летчик. Он летал третий год, но третий год уже и воевал и поэтому имел полное право считаться ветераном полка.
Калиниченко подрулил к нашему самолету, выключил моторы, поднял фонарь кабины и выбрался на крыло. Спрыгнул.
Он шел к нам быстро, почти бегом. Лицо его было встревоженным и огорченным.
— У меня убит Степанов, стрелок-радист! — сообщил Калиниченко.
— А сами? Штурман?
— Целы.
Направились к его самолету.
Степанов был убит, очевидно, наповал. Свинцовая струя попала ему в голову.
Подбежал Емельяненко, истребитель. Выглядел он вполне здоровым, только очень возбужденным.
— А вы чего сели? — спросил я его.
Захватить нас на свой одноместный самолет он не мог. Видимо, сел за чем-то другим. Перегрел мотор? Но он садился нормально, сделав до этого полный круг.
Емельяненко возбужденно заговорил:
— Ну и зажали меня, товарищ полковник! Ну и зажали! Я в вираж — они за мной! Два стервеца в хвост вцепились, и отогнать некому... Напарника моего сбили... Я — под вторую эскадрилью... Наши их отогнали. Я к вам — они опять за мной! Я опять в вираж, и они опять за мной. Так насели, так насели... — громко, размахивая снятым шлемом, не докладывал, а кричал Емельяненко, еще оглушенный боем.
Но все, о чем он рассказывал, было уже позади.
— Сели-то зачем? — повторил я вопрос. Емельяненко озадаченно умолк. На его лице застыла улыбка.
«В самом деле, а зачем я сел?» Видимо, только сейчас мысль об этом возникла в его голове. Он улыбнулся еще шире и радостнее.
— Дайте немного в себя прийти! Сейчас полечу, догоню своих!
— Ну, раз уж сели, да еще так взвинчены, отдыхайте, — остановил я его. — За вами всеми придет машина, а на вашем самолете полечу я.
— А вы разве летаете на истребителях? — удивился Емельяненко.
— Летаю.
Оставив Калиниченко, его штурмана, Емельяненко, Давыдова и Спаривака на аэродроме, я сел в «ЯК-9», запустил мотор и, развернувшись против ветра, пошел на взлет.
Самолет оторвался быстро, и я, не делая традиционного круга, чтобы не идти над вражескими окопами, сразу лег на курс 110 градусов.
Сто метров высоты вполне обеспечивали достаточный обзор и ориентировку, и не прошло и десяти минут, как впереди обозначился Паневежис и возле него наш аэродром. В воздухе было несколько истребителей.
«Прикрывают посадку?» — подумал я, но тут же вспомнил, что сейчас этого правила почти не придерживаются. Если уж фашистские самолеты не дошли до линии фронта, кто же из них решится лезть сюда, чтобы наверняка тут и остаться? Значит, это последние самолеты из нашей группы. Еще не окончена посадка.
Смотрю на часы: 17 часов 20 минут. Во сколько же я сел в Шауляе? Бортжурнал нашего самолета остался у штурмана. Вынимаю журнал Емельяненко, Там, кроме времени вылета, ничего нет...
Захожу на посадку, догоняя последний самолет.
Сел вместе со всеми, только в конце. После пробега вместо разворота налево, на свою старую стоянку, разворачиваюсь направо, к истребителям. Начинаю гадать, где же стоял Емельяненко. Но гадать особенно не надо. Техник, заждавшийся командира, призывно поднимает руки и манит к себе.
Подрулив, вижу улыбающееся лицо. Наверно, он уже потерял надежду встретить своего летчика и свою машину. Подхватив самолет за крыло, техник помог развернуться.
Поставили самолет на стоянку. Под колеса подложили колодки. Я откинул колпак...
Техник и моторист так и окаменели, застыв, словно в столбняке. Из самолета вылез не Емельяненко, а неизвестный человек, кто-то чужой. Истребители ходили в серых куртках и таких же штанах, а этот — в коричневом кожаном костюме и явно немецких меховых сапогах. Как и где подменили Емельяненко?
Снимаю шлем. Техник меня узнает, но ему по-прежнему не до шуток.
— Где Емельяненко? — требовательно, чуть ли не с угрозой спрашивает он.
— Остался в Шауляе.
— Жив?
— Жив-здоров, не беспокойтесь! Он сел ко мне, и я перебрался на его машину.
Техник облегченно вздыхает и, козырнув, идет зачехлять самолет.
Когда происходили эти события, на Паневежском аэродроме в ожидании нашего возвращения стоял «ЛИ-2», готовившийся лететь в Таллин, в штаб ВВС, а оттуда в Москву. Его командир капитан Забелин был свидетелем утреннего вылета полка и невеселого возвращения. Узнав, что готовится второй вылет, и прикинув время, Забелин решил подождать нас, хотел узнать, каков будет результат.
Два часа прошли незаметно. На горизонте показались самолеты. Уже по их нарушенному строю и неполному составу можно было понять, что бой шел жаркий. В первой эскадрилье из двенадцати самолетов вернулись только шесть. Половина!
— Раков вернулся? — спросил капитан первого же севшего летчика.
— Его подбила зенитка...
Больше Забелин ждать не мог. Он вскочил в свой стоявший наготове самолет и взял курс на Таллин.
— Раков не вернулся! — сообщил он в штабе ВВС. Сообщения из штаба дивизии еще не было, но очевидцу поверили. А очевидец, задержавшись в Таллине всего на какой-нибудь час, вылетел в Москву, и весть о гибели Ракова распространилась среди всех, кто меня знал.
Потом мне не раз приходилось объяснять, что слухи о моей гибели сильно преувеличены.
Но, узнав об этих слухах, я встревожился. Они ведь могли дойти до моей семьи! Срочно сел за письмо. Телеграмма здесь не могла помочь, все подробности в телеграмме не объяснишь. В письме я предупредил жену: «До тебя дойдут разговоры, что я не вернулся после боевого вылета. Не верь этому!..» — и описал все, как было.
Письмо пришло своевременно и успокоило жену. Она уже обратила внимание на грустную молчаливость соседей. Вокруг жили тоже семьи летчиков. Им о моей «гибели» успели рассказать.
Хорошо, что никто долго не решался нанести ей удар: «Пусть лучше скажут другие!»
Все-таки соседка завела разговор.
Жена, видя скорбное выражение ее лица, сразу же сказала:
— Вы узнали о гибели моего мужа? Это неправда! Соседка поразилась. Слова «это неправда» вырывались у многих, слышавших скорбную весть о своих близких, но Антонина Петровна говорила уверенно и даже старалась успокоить соседку. Та так и не поняла, в чем дело.
Вокруг пошли новые разговоры:
— Антонина Петровна ни за что не хочет верить, что Василий Иванович не вернулся! Нескоро эти разговоры утихли.
Рокировка к заливу
— Наши берут Таллин! — сообщил Александр Николаевич Суханов, командир 8-й авиационной дивизии.
— Наконец-то!
— Готовьтесь к перебазированию на старые места. Привычная подготовка не представляла трудности. Техническому составу полка требовался всего какой-нибудь час, чтобы после возвращения самолетов с боевого вылета пополнить боезапас, заправить машины горючим, проверить моторы.
Решили лететь поэскадрильно. Сверх экипажа в самолет сажали техников, оружейников и прибористов, но, конечно, в ограниченном количестве: на «ПЕ-2» больше четырех человек не посадишь. Для остальных предназначался вместительный «ЛИ-2».
Вылет первой эскадрильи был назначен на двенадцать часов. Остальные выходили с получасовым интервалом.
После посадки на новом аэродроме оставалось еще достаточно времени для размещения людей. С утра можно было начать боевые действия.
Отправив первую эскадрилью и убедившись в готовности второй и третьей, я вылетел вслед за майором Усенко (командиром первой эскадрильи).
Курс был проложен не прямо на Ленинград, вблизи которого находился аэродром, а с изломом к югу, огибая линию фронта. Эта линия доходила до реки Великой под Псковом, шла вдоль западного берега Псковского и Чудского озер и затем поворачивала на север к Финскому заливу.
Убрав шасси сразу после отрыва самолета от земли, я перевел винт на «большой шаг» и пошел на бреющем полете.
Бреющий полет привлекает всех летчиков. Здесь особенно ощутима скорость, какую не ощущаешь на земле даже в гоночном автомобиле. На бреющем полете видишь все не только впереди и вокруг, как в автомобиле, но и под собою, как птица.
Таких полетов во время войны было много у штурмовиков. Бомбардировщикам, да и истребителям приходилось забираться высоко. Этого требовала обстановка. Летать над самой землей удавалось лишь изредка.
Бреющий полет давал хорошую тренировку и штурману и летчику в быстроте ориентировки. Объекты, по которым велась ориентировка, непрерывно менялись: не успели появиться в поле зрения — и уже пропадают, скрываясь за горизонтом. На пересеченной местности с высоты двадцать — сорок метров видимость не превышает тридцати — сорока километров, а это даже в те времена составляло всего четыре-пять минут полета.
До реки Великой на нашем пути не было характерных ориентиров, кроме Западной Двины. Города Двинск и Резекне оставались в стороне. При высотном полете мы бы их увидели. На бреющем они были за линией горизонта. До Великой лететь, по нашим подсчетам, предстояло минут пятьдесят.
После взлета посмотрели с воздуха, как выруливает вторая эскадрилья, и легли на курс. Время полета до Западной Двины прошло незаметно.
— Идем точно! — сообщил Сергей.
Мне показалось, что к Двине мы выскочили несколько раньше, чем рассчитывали. Вероятно, ветер на малой высоте был более сильным. Но Сергею я ничего не сказал: точно так точно!
— Следи, чтобы не проскочить Великую.
— Ну-у! — протянул он. — До нее еще далеко.
Мелькнула речка. Ручеек. Еще речка. На Великую, как нам она представлялась, они не похожи. А по расчету времени эта река вот-вот должна появиться на нашем пути. Но ее все не было.
Потом перестали попадаться даже ручейки. Только холмы, леса, луга...
— Скоро? — спрашиваю Сергея.
— Вот-вот...
Еще пять минут полета — тридцать километров пути. Реки не видно.
Не выдержав, приподнимаю самолет еще на пятьдесят метров, чтобы расширить горизонт, — никакой реки нет.
«Что же? Может, ветер встречный, а не попутный, как я считал? Тогда он отнял у нас километров пятьдесят. Но это маловероятно», — думаю я.
— Путевая скорость больше или меньше расчетной? — спрашиваю Сергея.
— Вначале была меньше. Наконец увидели впереди реку.
— Я говорил! — обрадовался Сергей. — Курс тридцать градусов! — скомандовал он, когда пересекли ориентир.
Впереди увидели железную дорогу.
— На Ленинград! — продолжал Сергей. — Так вдоль нее и пойдем.
Последовал разворот, полетели вдоль железной дороги. Я оставлял ее слева, чтобы удобнее было за ней следить. Так вообще принято у летчиков. Это обеспечивает безопасность. Встречный самолет, придерживаясь того же правила, пройдет в стороне.
Буквально через пять минут увидели другую реку, лежавшую поперек пути.
— А это что?
— Черт ее знает! — беспечно ответил Сергей, уверенный в своих расчетах. — Давайте вдоль железки! Мимо Ленинграда не промахнем.
— Но где же все-таки мы находимся?
— Слева должен быть Псков.
— Видно, он забыл, что «должен». Нет его. Делаю «горку» и с высоты семьсот — тысяча метров надеюсь увидеть не только Псков, но и Псковское озеро и выяснить попутно, что за реку мы пересекли.
Оглядываю все вокруг. Справа, километрах в двадцати, вижу большое озеро. Видит его и Сергей.
— Псковское! — кричит он. — Немного уклонились влево.
— А где город? И что за река позади? Вспомнилось гоголевское «Заколдованное место»: «...голубятня торчит, но гумна не видно. Гумно видно, а голубятни нет».
— Просчитался немного! — кричит Сергей.
— Просчитался! Так ведь мы, значит, за линией фронта!
Шутка сказать — одиночный самолет над вражескими позициями на высоте всего семьсот метров, доступный любому виду огня!
Ругаю в душе себя, что не вел детальную ориентировку, ругаю Сергея, допустившего такую непростительную оплошность, и мысленно погоняю самолет, чтобы поскорее проскочить эту опасную зону.
— Вот занесла нелегкая!.. А что же это за «железка»? — спрашиваю я у Сергея про другую дорогу, появившуюся перед нами вопреки всем расчетам. На карте дороги нет. — А где Чудское озеро? — спрашиваю тут же, не дождавшись ответа на первый вопрос.
Не знаю, что собирался ответить Сергей, но в это время из задней кабины по ларингофону слышится голос майора Б. М. Смирнова, начальника штаба полка, летевшего на нашем самолете вместе со стрелком. В голосе его крайнее удивление:
— Братцы-ленинградцы, Ильмень!
— Фью-ю-ю! — свистнул я. — Ничего себе промахнулись. Но лучше над Ильменем, чем над противником.
У Сергея уточнил:
— Когда проверял скорость, какая она получилась?
— Получилась больше, но, увидев озеро, я подумал, что ошибся. Ничего! Все равно прилетим вовремя — ветер попутный.
— Потренировались на бреющем! — усмехнулся я. До Ленинграда оставалось не больше ста пятидесяти километров. Через двадцать — двадцать пять минут мы должны его увидеть. Но ведь нам, собственно, не в самый Ленинград.
— Когда дашь изменение курса? — спрашиваю Сергея.
— Какое?
— Да на аэродром.
— А в Ленинграде не хотите сесть?
— Зачем?
— Что у вас там, никого нет?
— Брось шутить. Полк перебазируется, а мы здесь будем разгуливать!
— И полк сядет, и мы сядем, — успокаивает Сергей. — До Антонины Петровны звон дошел, что мы с вами не вернулись.
Да, летчики не погибают, летчики не возвращаются.
— Так, значит, ты нарочно? — повернулся я к Сергею.
Он улыбнулся.
Но мне было не до шуток. Потеря ориентировки, посадка на чужом аэродроме (то есть, на своем, но не на том, который намечен), оставленный полк...
— Сядем там, где нужно! — резко сказал я. Лицо Сергея становится обескураженным.
— Ленинград же рядом!
Между тем мысль побывать в Ленинграде, повидать своих захватывает и меня. Но вначале надо в полк.
Выезжаю, когда все уже ложатся спать. В два часа ночи звоню на Мичуринской улице.
— Кто там?
— Свои!
Испуганный и радостный возглас.
— Ты получила письмо?
— Получила!
— Так что же ты удивляешься?
— Так уж очень неожиданно. Рано утром на аэродроме получаем приказ срочно перелететь в Копорье.
— Зачем же нас посадили здесь?
Копорье находится всего в пятидесяти километрах, но организовывать вылет и посадку надо так же, как если бы мы перелетали на тысячу километров.
— Не знаете, чем вызвано такое распоряжение? — спрашиваю я майора Смирнова.
Он усмехается:
— Сюда не завезли бомбы.
Невольно думаю: если бы к нашей силе еще и аккуратность...
— Ну что ж, полетели!
В Копорье сразу же была принята готовность номер один.
Там стояла штурмовая авиадивизия. Я в ней служил несколько месяцев назад, был заместителем командира. Теперь командиром дивизии стал мой «однокашник» Николай Васильевич Челноков. Мы считали себя и земляками.
Родился Николай Васильевич в 1906 году в Иркутске, в рабочей семье. Его отец был столяром, мать ткачихой. Когда Николаю исполнилось два года, семья переехала в Петербург. Тут Челноков учился, работал, вырос, и тут, в Ленинграде, после войны установили его бронзовый бюст как дважды Героя Советского Союза.
В 1928 году, в том же, что и я, Челноков был принят в Военно-теоретическую школу ВВС. После учебы он стал инструктором в школе морских летчиков. В 1934 году трудящиеся города Ейска избрали его депутатом городского Совета, а правительство за успешную подготовку летных кадров наградило орденом «Знак Почета».
В начале Великой Отечественной войны Челноков командовал полком на Балтике, воевал там в самый трудный период. Через год его перевели на Черное море, где тоже было нелегко.
Но хочется вспомнить и более раннее время, зиму 1939/40 года, когда мы получили первое боевое крещение. Морозы превышали сорок градусов — это на земле, а в воздухе бывало и шестьдесят! От холода трещал лед на заливе, и, что поразительно при такой стуже, часто дул резкий ветер. Штормовой ветер, который обрывал на вышке «колдун»{123} и сбивал с ног техников, готовивших самолеты к вылету.
Однажды в такую погоду у тяжелого бомбардировщика Челнокова из-за ураганного обстрела над целью вышли из строя оба мотора. Не один, а два! И вот образец истинного мужества: Николай Васильевич точно сбрасывает бомбы и лишь потом разворачивает самолет на обратный курс! С неработающими моторами ему удается спланировать к своему побережью.
Летчики надолго запомнили этот случай. На нем воспитывали авиационную молодежь. «Так, — говорили прибывающим в полк, — нужно вести себя в трудную и опасную минуту».
В первые дни Великой Отечественной войны Челноков водил дальние бомбардировщики на бомбежку вражеских танков. Десятки бронированных машин и много солдат противника погибли от его бомб.
Осенью 1941 года часть Челнокова начала получать новые самолеты — штурмовики Ильюшина. С завода перегоняли самолеты на фронт. Уже в пути летчикам был дан новый приказ — повернуть к Днепру и ударить по противнику в районе Кременчуга — с ходу, без предварительной подготовки, не изучив заблаговременно цель и маршрут полета. На войне всякое бывает.
Вначале Николай Васильевич не обнаружил цели. Ни танков, ни орудий, ни машин... Но обычно перед целью или перед воздушным боем стрелки для опробования своего оружия дают очередь. То же было и здесь. Замаскировавшиеся гитлеровцы сочли себя обнаруженными, открыли зенитный огонь, а Челнокову только это и надо было! Его летчики ударили по цели и нанесли врагу тяжелый урон.
Штурмовики Челнокова действовали на Ленинградском фронте — под Тихвином и Волховстроем, над Финским заливом... За первые девять месяцев войны, в самое тяжелое время. Челноков уничтожил почти полсотни танков! Вскоре правительство присвоило ему звание Героя Советского Союза.
В 1943 году на Черном море Челноков подготовил группу штурмовиков для ночных действий. Темная южная ночь уже не спасала суда противника. Челноков топил их, пускал на дно, когда они считали себя в безопасности.
Летчики Челнокова сражались за Новороссийск, Керчь, Феодосию, Севастополь и в этих боях потопили свыше ста вражеских боевых кораблей и других судов. Полк получил звание гвардейского. Многие молодые летчики, ученики Челнокова, стали Героями Советского Союза.
Когда Черное море было очищено от противника, Николай Васильевич вернулся на Балтику.
За время Великой Отечественной войны Челноков совершил 227 успешных боевых вылетов и получил две Золотые Звезды Героя Советского Союза, два ордена Ленина, три ордена Красного Знамени, орден Ушакова и орден Красной Звезды.
Мы были рады воевать бок о бок с таким человеком и с его питомцами.
Штурмовики приветливо встретили нас, хотя, если в гарнизон прибывает полк другой дивизии, это прибавляет штабу забот.
Разговор начался с «блина», который получился комом.
— Вчера сел по соседству, а сегодня спозаранку к вам...
— А зачем к нам-то? На тридцать километров ближе к Таллину? Какое это имеет значение? — удивился начальник штаба дивизии полковник Кияшко.
Объясняю, что дело не в расстоянии. Туда бомбы не подвезены.
— А какие вам нужны?
— Двести пятьдесят и пятьсот килограммов. Вообще-то флегматичный по натуре, Кияшко даже вскочил:
— Так ведь и у нас их нет!
Штурмовики обычно пользовались 100-килограммовыми бомбами, лишь в редких случаях поднимали 250-килограммовые, пятисотки они не применяли вообще.
— Как же так? Раз нас сюда перебросили — значит, должны подвезти. Может быть, уже доставили?
— Сейчас проверим.
Убедившись, что крупных бомб не привезли, Кияшко поднял тревогу, связался по прямому проводу с командующим военно-воздушными силами Балтийского флота Самохиным. Тот позвал меня к телефону.
— Бомбы вам подвезут... Я сейчас проверю. А на первый вылет поищите, там все-таки должны быть «ФАБ-250». Штурмовики с ними давно не летали, уверен, что найдете. А ко второму вылету подвезут и пятисотки. Действуйте!
— Есть!
Наконец бомбы отыскались.
— Возьмем по две двухсотпятидесятки на самолет, — распорядился я.
Несколько звеньев не пренебрегли и сотками и потом отбомбились ими с горизонтального полета. Применять эти бомбы с пикирования было нецелесообразно. За день мы три раза летали всем полком на корабли в Таллинском порту, сбросили на них сотни бомб. Ущерб врагу был нанесен весьма ощутимый и, надо полагать, трудно восполнимый, так как гитлеровцы рассчитывали эвакуироваться из Таллина морем. После начала нашего наступления они стянули туда все корабли, какие были у них в Финском заливе.
Войска Ленинградского фронта перешли в наступление 17 сентября. Противнику были нанесены тяжелые удары, и он стал быстро отступать на запад, очищая эстонские села и города. Через три дня наши наступающие части уже вели бои на ближних подступах к Таллину, а 22 сентября он был полностью освобожден.
Авиация Краснознаменного Балтийского флота выделила для уничтожения транспортов и кораблей противника в Таллине 154 самолета. Против кораблей действовали штурмовики и пикирующие бомбардировщики.
Для штурмовых полков задача была нелегкая. Летать приходилось на большое расстояние. Впервые в боевой практике самолеты «ИЛ-2» были снабжены подвесными баками с горючим.
На рассвете 21 сентября 1944 года воздушная разведка донесла, что противник начал отходить из Таллина. На выходе из порта было обнаружено до сорока немецких транспортов и кораблей с войсками и техникой.
Из-за неблагоприятной погоды — сильной облачности (10 баллов) на высоте 600 метров и ограниченной видимости (до 500 метров) — авиация КБФ не имела возможности нанести сосредоточенный удар по вражескому флоту.
Генерал М. И. Самохин приказал, ориентируясь на прогноз метеостанции, держать авиационные части, предназначенные для удара по выходящим из Таллина кораблям, в полной готовности и ждать улучшения погоды. За час-два и даже три корабли далеко не уйдут. Максимум это даст им тридцать — сорок километров, покрыть которые для авиации не проблема, всего шесть — восемь минут полета.
В середине дня погода действительно несколько улучшилась. В 15 часов 23 минуты две группы штурмовиков под прикрытием истребителей вылетели к Таллину и нанесли бомбо-штурмовой удар по транспортам и кораблям.
Эскадрилья капитана Гургенидзе атаковала транспорты, отошедшие от Таллина всего на три километра. Через двадцать минут две другие группы ударили по кораблям, еще не успевшим выйти в море и находившимся в восточной части порта.
В тот день погода не позволила действовать пикировщикам. Но назавтра, 22 сентября, авиация поднялась в воздух с утра.
Наш полк пикирующих бомбардировщиков и два полка штурмовиков, один из которых, 47-й, возглавлял Герой Советского Союза подполковник Нельсон Георгиевич Степанян, нанесли новый удар по транспортам и кораблям.
Отчет о боевой деятельности авиации Военно-Морского Флота, данными которого я пользовался здесь, говорит, что за два дня операции произведено 215 самолето-вылетов, в результате потоплено 28 плавучих единиц (транспорты, шхуны, доки, буксиры и др.). Атаки истребителей противника 21 сентября оказались безуспешными, а 22 сентября они совершенно прекратились. Сопротивление врага было сломлено.
Советские войска взяли Таллин. Прибалтика, от Финского до Рижского залива, была освобождена.
Вновь над курляндским «котлом»
Над Таллином наш полк не потерял ни одного самолета. Фашисты поспешно бежали. Обеспечить эвакуацию они могли еще меньше, чем в свое время англичане — эвакуацию из Дюнкерка. Как бы там ни было, а в воздухе над Дюнкерком немцам приходилось нелегко. Они встречали заметное сопротивление английской авиации. Немецкие же истребители оказались не в силах драться с нами. Их было слишком мало, а с других фронтов им не помогли. Все фронты у Гитлера трещали по швам.
С нашей стороны действовали многочисленные воздушные группы и фронтовой авиации, и дальней, и морской. Каждая насчитывала вместе с истребителями прикрытия до сотни, а то и больше самолетов и совершала по два-три вылета в сутки. Что могли гитлеровцы сделать со своими двумя десятками истребителей?.. Наша победа была сокрушительной и быстрой.
После взятия Таллина мы получили приказ вернуться на свою базу в Паневежис.
Вновь началась повседневная боевая деятельность с налетами на Либавский порт. Бить по нему было необходимо, так как через этот порт шло все снабжение Курляндской группировки фашистов. Через Либаву она получала и пополнение, и боеприпасы, и продовольствие. Гитлеровцы по-прежнему держали здесь много истребителей — сотни две, не меньше. На Либавский порт сначала летала только наша, морская авиация. И потери над Либавой, особенно в первое время, у нас были значительные.
В начале октября 1944 года из боевого вылета не возвратился мой заместитель подполковник Лазарев. В тот же день были сбиты над целью два летчика-дальневосточника, один — капитан, другой — старший лейтенант, проходившие в нашем полку боевую стажировку. В какой-то степени их гибель была обусловлена недостатком боевого опыта.
При первой же атаке истребителей противника летчики-стажеры стали активно применять самостоятельный маневр. Маневрировать, конечно, надо было. И опытные летчики, чувствуя, что истребитель прицеливается и вот-вот нажмет на гашетку, резким движением рулей или креном переводили свой бомбардировщик в скольжение. Тогда истребитель уже не видел его в перекрестье объектива и не мог стрелять. Слишком сближаться с бомбардировщиком истребители не любят, это значит попасть под встречный его огонь. Не поймав вовремя бомбардировщик в прицел, истребитель противника вынужден выходить из атаки, она оказывалась безрезультатной.
Но летчики-стажеры слишком увлеклись маневрированием и нарушили строй, а истребителям только этого и нужно было: атаковать одиночный бомбардировщик менее опасно, чем сближаться с плотной группой под огнем шести пушек.
Надо иметь в виду, что противник-то у нас был тоже опытный. Наша растущая сила, наши удары заставляли его менять тактику. Например, он стал практиковать такой прием. Набрав заблаговременно высоту, истребитель стремительно пикировал, разгоняя самолет до скорости гораздо большей, чем мог развивать при обычном полете по горизонту. Атака становилась более стремительной. Ее трудно было отбить и нашим истребителям, прикрывавшим бомбардировщики. Противник нередко использовал облака, из которых неожиданно выскакивал.
Именно при таких обстоятельствах и погибли Лазарев и его ведомые — стажеры. Они были сбиты с первой внезапной и стремительной атаки. В последующем воздушном бою фашисты уже успеха не имели, наоборот, тоже потеряли два самолета.
Не все сбитые над Либавой гибли. Некоторые и «воскресали». Протянув, сколько было возможно, отлетев подальше от населенных пунктов, летчики выпрыгивали из горящего или подбитого самолета на парашюте. Собравшись вместе, они направлялись к линии фронта, которую переползали ночью.
Одному экипажу это удалось сделать дважды. Старший лейтенант Докучаев со штурманом и радистом два раза был подбит над Либавой. Оба раза товарищи видели, как его горящий самолет падал на землю, некоторые видели даже взрыв, а парашютов никто не заметил. Летчиков считали погибшими. Они же применяли затяжные прыжки, раскрывая купол парашюта лишь перед самой землей. Раскрой они парашюты раньше — гитлеровцы расстреляли бы их с воздуха и с земли. Товарищи, продолжавшие воздушный бой, может быть, и увидели бы купола их парашютов и считали, что они спустились на землю, но скорей всего на землю упали бы трупы. Кратковременный же, над самой землей, выхлоп белого облачка, каким кажется с высоты раскрывающийся парашют, мог остаться не замеченным и врагами.
Так было и с Докучаевым. Боевые друзья помянули его с теплотой и сожалением, а через неделю он появился в полку живой и невредимый вместе со всем своим экипажем. Товарищи даже присвоили Докучаеву шутливое звание «дважды Либавский».
После второго возвращения я решил дать Докучаеву небольшой отпуск: отправил в открывшийся у нас ночной дом отдыха и не назначал в очередные полеты. Надо было дать ему передышку, «тайм-аут», какой тренеры дают иногда своим командам при игре в волейбол или баскетбол, когда дело у них перестает клеиться. Пусть это сравнение неточное, война — не баскетбол, но в бою иногда чувствуешь, что на какого-то летчика словно бы нацеливается судьба. Сбивают раз — благополучно, выпрыгнул с парашютом. Вскоре это повторяется, и тоже благополучно. Но до третьего раза такого летчика лучше не допускать, пусть отдохнет.
Это вовсе не суеверие. Просто надо учитывать состояние нервов у человека. После таких переживаний, естественно, летчик на какое-то время теряет равновесие. Простой перерыв в полетах помогает ему войти в норму.
Из-под Либавы благополучно возвратился и сбитый в воздушном бою летчик-истребитель майор Юрий Васильевич Храмов, заместитель командира эскадрильи по политической части. Его так же, как и Докучаева, после боевого вылета с большим сожалением поминали товарищи. Он оказался даже в более сложной обстановке. Докучаев выходил из вражеского тыла не один, а с экипажем. Храмов же оказался в одиночестве... Друзья, которые мысленно простились с ним, через неделю подбрасывали его в воздух, качали, бурно радуясь возвращению товарища.
Но не все возвращения были удачными. Командир эскадрильи капитан Кожевников, самолет которого подбили над целью, довел свой экипаж до линии фронта, а при ее переходе, ночью, погиб в перестрелке с врагом.
Лазарев и стажеры-дальневосточники тоже, видимо, погибли.
Либава была очень крепким орешком. По данным аэрофотосъемок, которые могут не преувеличить, а скорее даже преуменьшить фактическое положение вещей (они способны зафиксировать далеко не все), в районе Либавы насчитывалось семнадцать батарей только среднекалиберной зенитной артиллерии (80–100 миллиметров)! Семнадцать батарей — свыше пятидесяти орудий, а если состав батарей полный, то есть по четыре орудия, то эта цифра возрастет до семидесяти! При скорострельности восемьдесят выстрелов в минуту орудия могли сделать за это время от трех до пяти тысяч выстрелов! До того мы считали, что самая сильная зенитная оборона, с которой мы встречались, была в Котке, но Либава явно превосходила ее. Над Коткой мы потеряли не так много самолетов, а когда шли на потопление крейсера большой армадой свыше ста тридцати машин, то потеряли всего две.
Либава огрызалась куда сильнее. Можно сказать, что мы потопили в ее порту значительно больше судов, чем в Котке, причинили врагу тяжелый урон, все это правда, но и наши потери были серьезными.
В системе обороны Либавы, помимо батарей зенитных орудий среднего калибра, были еще батареи малокалиберные (50 миллиметров). Их, по данным той же аэрофотосъемки, насчитывалось до двенадцати. Кроме того, транспорты и корабли, стоявшие в порту, имели свою зенитную артиллерию. Если все это сложить, сосчитать, получатся действительно устрашающие цифры!
Сейчас те, кто не был на войне, могут спросить:
— А как же пробивались через такое море огня?
Но подобные вопросы можно задавать не только летчикам, но и танкистам, и пехотинцам, и артиллеристам, ломавшим яростное сопротивление врага.
В обороне противник сосредоточивал на каждом километре фронта до ста и более орудий. Другими словами, через каждые десять метров стояло орудие.
Конечно, не в одну линию — они распределялись по глубине полосы обороны, но они были, и их огонь приходилось преодолевать. А к этому прибавлялся еще огонь других видов оружия, от автоматов до минометов, и все они выбрасывали десятки и сотни смертей каждую минуту!..
Но танки шли. И шла пехота. И добивались победы.
За октябрь — декабрь 1944 года военно-воздушные силы Краснознаменного Балтийского флота потопили в Либаве около двадцати транспортов и кораблей противника. Примерно столько же было повреждено.
Большую операцию против вражеских кораблей в Либавском порту мы провели 14 декабря 1944 года. Все было расписано по минутам. В 12 часов 30 минут с аэродрома Паневежис начали взлетать топмачтовики 51-го минно-торпедного авиаполка. С ними шли истребители прикрытия, вслед — пикировщики нашего 12-го гвардейского полка. Прикрывали нас гвардейцы 14-го истребительного авиаполка.
В 13 часов 30 минут с аэродрома Паланга под интенсивным обстрелом артиллерии противника — этот аэродром находился у самой линии фронта — вылетели два полка штурмовиков, в том числе полк Нельсона Георгиевича Степаняна.
Три группы штурмовиков подавляли зенитную артиллерию, каждая в своем районе порта. Три другие группы атаковали корабли противника.
Пикирующие бомбардировщики шли над штурмовиками с некоторым опережением и атаковали корабли и транспорты противника. Топмачтовики завершали удар, в то время как шедшие перед ними штурмовики продолжали подавлять зенитную оборону базы.
Вот хронология событий.
В 14 часов 11 минут нанесли удар пикирующие бомбардировщики.
В 14 часов 13 минут, то есть через две минуты, над портом появился полк Степаняна, подавлявший огонь зенитной артиллерии.
В 14 часов 15 минут, еще через две минуты, ударил по цели 8-й штурмовой авиаполк.
В 14 часов 20 минут произвели атаку топмачтовики 51-го минно-торпедного авиаполка.
Все как по диспетчерскому графику. Если уж какая-то из групп могла оказаться в более трудных условиях, то это топмачтовики, которые наносили свой удар через пять минут после предыдущей группы. Они могли встретить более интенсивное сопротивление истребителей противника. Но всего на войне не предусмотришь. Пострадала не эта группа (хотя она тоже имела потери), а группа Степаняна, наносившая удар вслед за пикирующими бомбардировщиками.
12-й гвардейский пикирующий бомбардировочный авиаполк не успел пройти над целью, как над нею уже появился стремительный и бесстрашный Нельсон Степанян. В сущности, его удар был прямым продолжением нашего. С высоты 3500–4000 метров бомбы падают почти минуту, а штурмовики открывают огонь из пушек за два-три километра, то есть почти за минуту до появления над целью. Так что двухминутная пауза была в прохождении над целью, а не в воздействии на нее, воздействие велось без перерыва.
Организовать взаимодействие четырех родов авиации (пикирующих бомбардировщиков, топмачтовиков, штурмовиков и истребителей) так, чтобы они одиннадцатью группами прошли над целью за десять минут, безусловно, нелегко, но это было достигнуто.
За девять минут мы потопили шесть транспортов и один танкер, такое же количество кораблей было повреждено. Итого четырнадцать.
Но и авиация наша понесла серьезные потери. На каждый уничтоженный или поврежденный корабль приходился один потерянный самолет. В этот день погиб Нельсон Степанян. Погиб в бою, не выпуская из рук штурвала.
Получая очередной орден, а их уже было очень много, он повторял слова Валерия Чкалова: «Пока в моей груди бьется сердце...» Так он и умер, сражаясь до последнего удара сердца, до последнего вздоха.
Я перечитываю беглые записи, сделанные Нельсоном Георгиевичем во время войны. И в них чувствуется горячий, твердый характер этого кипучего человека, его светлый взгляд на жизнь, его готовность всего себя отдать делу борьбы с врагом.
Он воевал блистательно и бесстрашно, однако в его записях больше не о себе — о других.
«На войне бывает так: кто воюет хорошо, с тем и дружишь. Каким бы хорошим ни был человек на земле, но если в воздухе, в бою он трус — ты не будешь уважать его. Война научила познавать друг друга в боях, в тяжелых испытаниях. С Потаповым, Карасевым, Челноковым, Багировым, Васильевым, Цоколаевым{123} мы стали самыми задушевными друзьями: последнюю папиросу и ту делили на всех.
Помню, как-то я, Челноков и еще несколько летчиков пошли на штурмовку крупнейших складов противника. С этих складов осуществлялось обеспечение немецких войск на целом участке фронта.
Я шел в строю последним. Смотрю, зенитные автоматы пристрелялись по хвостам самолетов Челнокова и Карелова, еще один выстрел — и немцы собьют друзей... Вырвавшись вперед, я дал несколько очередей в немецкую батарею. Мгновение, и она взлетела на воздух. Но мой самолет получил два прямых попадания: одно в фюзеляж, другое в центроплан. Выпала одна нога шасси, тросы перебиты. Рули глубины выведены из строя. Самолет почти не управляем. Теряя высоту, я все же тяну к своему аэродрому. Челноков, сбросив бомбы и отстрелявшись, непрерывно кружится надо мной.
Перед самым аэродромом мотор заглох. Высмотрев подходящую площадку, я благополучно посадил машину.
...Цоколаев, Багиров и Васильев не были штурмовиками, они истребители, но они беспрерывно кружились над нами, охраняя нас от нападения фашистских стервятников...
Как помогали нам истребители, приведу один пример. Это было в те дни, когда под Ленинградом готовилась операция, впоследствии обеспечившая прорыв блокады. Нашим войскам нужно было форсировать Неву, а мы должны были не давать противнику вести огонь по ним. Для этого штурмовикам нужно было 25 минут находиться над линией фронта, ведя беспрерывный обстрел немецких войск. На это время каждому планировалось по четыре захода на цель. «ИЛов» прикрывали 12 истребителей. «Мессершмиттов» же пришло 18. Несмотря на такое превосходство в силах, немцы «ИЛам» ничего сделать не могли. Мы сделали не по 4, а по 7 заходов, продержались в воздухе 35 минут, на десять минут больше запланированного времени, полностью выполнив боевую задачу».
Он верил в друзей, и это придавало ему силы в бою. Вот еще одна запись Степаняна:
«Штурмуя аэродром, мы уничтожили и подожгли 28 немецких самолетов. Аэродром пылал. Товарищи уже повернули домой. Делая третий заход, я вдруг увидел у самой опушки леса еще три немецких самолета.
За этот заход я не смог бы уничтожить их. Что делать? Все «ИЛы» ушли. Надо мной кружатся два «ястребка». Знаю, что один из них — истребитель Багирова, а это значит, что я могу действовать смелее, Багиров сумеет защитить.
Уцелевшие немецкие зенитки ожесточенно бьют по мне. Маневрируя в огне, разворачиваюсь так, что оставшиеся немецкие самолеты оказываются как раз на линии прицельного огня моих пулеметов и пушек, сам снижаюсь к посадочным знакам...
Немцы, решив, что я хочу сесть на их аэродром, перестают стрелять. Они ждут меня. А я, стремительно пронесясь над посадочной, весь заряд своих пулеметов всадил в один из самолетов, стоявших у опушки леса, и под прикрытием Багирова вернулся на свой аэродром...»
Степанян погиб в бою. А бывали и не боевые потери. Полет — это всегда схватка с неистовыми силами стихии. Обидно было терять друзей в этих схватках, когда все отдавалось другой борьбе — с врагом.
В ноябре 1944 года мы со штурманом Сергеем Давыдовым поднялись с аэродрома Паневежис. Меня вызывал в Пярну командующий ВВС. Рига была уже нашей, и, выйдя на нее, я продолжал полет вдоль восточного побережья залива, рассчитывая выйти на Пярну без всякого труда.
Но едва я отошел от Риги, как облачность и снегопад прижали меня к самой воде. На бреющем полете приятно идти в хорошую погоду, но когда вас прижимает книзу облачность, когда видимости почти никакой (50–100 метров вперед — это не видимость: такое расстояние самолет пролетает менее чем за секунду), когда гребни волн вздымаются, угрожая задеть ваше крыло, а «болтанка» чуть не выбивает штурвал из рук, — удовольствие получаешь небольшое. Летчики говорят в этих случаях, что становится скучно.
До Пярну оставалось каких-нибудь десять километров, когда я убедился, что к аэродрому через город мне не пробиться. Над городом я рисковал зацепить трубу, а то и крышу какого-нибудь дома. Дал полный газ и, войдя в облачность, начал набирать высоту.
— Как же мы теперь найдем Пярну? — обеспокоенно спросил Сергей.
— Никак! — ответил я.
— Так что же? Возвращаться? Мы ведь были уже у Пярну.
— А ты его видел?
— Нет.
— Ну вот и хорошо! А то, может быть, увидел бы в последний раз!
Сергей был разочарован и всю дорогу угрюмо молчал. А за ужином (мы вернулись к вечеру) майор Смирнов, начальник штаба полка, с озабоченным и встревоженным лицом сообщил:
— Четыре катастрофы и три аварии!
— Где?
— Там, куда вы не долетели.
Сергей выразительно посмотрел на меня. Он ясно представил себе, чего мы избежали.
Впрочем, опасность на войне поджидает всюду, и там, где ее вовсе не ждешь.
Был уже взят Мемель. По служебным делам я оказался в Паланге, где находилась штабная группа командующего ВВС Балтийского флота. Начальник штаба ВВС генерал-майор авиации Виктор Устинович Смирнов предложил отправиться в рекогносцировочную поездку по маршруту Паланга — Мемель (ныне Клайпеда) — Шауляй — Паневежис.
Я охотно согласился.
Выехали из Мемеля по красивой, обсаженной липами дороге. Вскоре мы обогнали шедший в том же направлении танк. Проехав еще немного, встретили другой танк. Он стоял посреди дороги, вынуждая проезжавшие машины сворачивать на обочину. По обочине проехали и мы на своем вездеходе.
Не успели сделать и ста метров, как услышали сзади сильный взрыв.
Около стоявшего танка застрял тот, который мы обогнали. Над ним поднимался султан дыма.
— Ведь это как раз там, где мы только что проехали! — сказал Виктор Устинович.
Мы проскочили, а танк подорвался на мине.
Бои за Курляндский полуостров носили ожесточенный и затяжной характер. Зажатые там, отрезанные от Германии крупные силы врага дрались с упорством обреченных. Тут собралось тридцать три немецкие дивизии. Они имели мощную зенитную оборону, о которой мы уже говорили. С воздуха их, и особенно базы снабжения, прикрывали сотни самолетов.
Наши воздушные войска, как и наземные, настойчиво и последовательно били, громили упорствующего в своем уже явно безнадежном сопротивлении врага. Мы наносили удар за ударом по укреплениям, по портам и кораблям фашистов, и счет их потерь неуклонно рос.
В эту пору, на рубеже сорок четвертого и сорок пятого годов, закончилась моя боевая работа. В декабре меня вызвали в Наркомат Военно-Морского Флота за новым назначением. Я должен был принять командование 10-й авиационной дивизией пикирующих бомбардировщиков. Но война шла к концу. Враг уже был изгнан из пределов нашей страны. Советские армии громили фашистов на землях других государств, на земле Германии. Было ясно, что близка наша полная победа. В последний момент приказ был изменен. Меня направили на учебу в Высшую военную академию (Академию Генерального штаба). День Победы я встретил, будучи ее слушателем, в Москве.