Бои над Балтикой

В родных местах

Я летел в Ленинград со стесненным сердцем: ждал и боялся встречи с родным городом. Полтора года я не был в нем, но о блокаде слышал много. Потом я понял, что ни по каким рассказам нельзя до конца представить себе то, чем жил город на Неве. Надо было не слышать, а видеть, окунуться в подлинную ленинградскую жизнь. Давило душу сознание, что я не увижу отца и матери, своих близких и родных, которых оставил, покидая Ленинград. Я уже знал, что голод скосил их.

Ленинград оказался совсем не таким, каким я представлял его себе. Да, я видел развалины, обгорелые остовы домов, ряды печных труб на месте пригородных улиц. Но город сохранял все свое неповторимое очарование. То близкий, то отдаленный грохот артиллерийских разрывов был грозной музыкой, сопровождавшей жизнь тех дней. Снаряды падали на улицы, на дома, но город-боец не выставлял напоказ свои раны, напротив, он сразу же закрывал их, маскировал. И в этом тоже чувствовалась непреклонная воля. Все это делалось наперекор яростным усилиям врага.

Улицы Ленинграда были малолюдными, пустынными, они жили военной жизнью, настороженной и строгой. И даже небо города было иным. Его не подергивала прежняя дымка копоти. Фабричные трубы почти не дымили, и эту перемену взгляд летчика ловил сразу.

Город жил, как часовой, как боец в боевом охранении. Он жил и напряженно работал. Он даже набирался жизненных сил — быстро и неуклонно. И дух его исстрадавшихся людей был высок и необычно бодр.

Совсем недавно наши войска прорвали кольцо блокады. Наконец-то появилась сухопутная связь с Большой землей. Пусть туда вела пока лишь узенькая, насквозь простреливаемая полоска земли, ниточка, которую враг все время пытался оборвать, — она существовала и делала свое.

Впрочем, понять всю глубину перемен, происшедших в городе, сразу было невозможно.

Уже позднее, зимой 1943 года, меня пригласили в один из ленинградских клубов на Васильевском острове, на углу Среднего проспекта и 17-й линии (раньше он назывался клубом имени Яковлева). Там должно было происходить чествование и награждение передовиков производства. Я звал этот клуб давно, с тех времен, когда служил на Васильевском острове.

В назначенный день я пришел туда несколько раньше начала заседания. Вместе с женщиной — директором фабрики мы ходили по фойе. Я с удивлением смотрел на довольно большие группы детей и подростков, по-хозяйски чувствовавших себя здесь. Их осунувшиеся лица красноречиво говорили о том, что ребята перенесли в обстановке осажденного города. И все же это были именно подростки и дети. Они устраивали «кучу малу», «жали масло» и забавлялись другими ребячьими играми. На стене висела старая надпись: «Дети до 16 лет в зрительный зал не допускаются», а большинству собравшихся было как раз «до шестнадцати». Если бы их пришло сюда меньше и они не чувствовали себя здесь так свободно, можно было бы подумать, что они просто «прорвались» через контроль, обманув его бдительное око. Но тут было очевидно, что контролер им не страшен.

— А дети, зачем их так много собрали? — недоуменно спросил я директора.

Ленинградская женщина, крупный инженер, безусловно герой-директор, посмотрела на меня со снисходительной улыбкой, прощая мою неосведомленность и да явность:

— Это же и есть наши ударники!

Потом началось собрание. Подростки чинно сидели в первых рядах и по очереди выходили на сцену, чтобы получить премии или грамоты, когда назывались их фамилии.

Премии были очень скромными. Преобладали подарки, присланные ленинградцам из Сибири, Казахстана и других тыловых мест. Награжденные принимали эти подарки спокойно, с сознанием собственного достоинства. Я глядел на них, и сердце наполнялось щемящей болью. Вот какое детство принесла этим подросткам война! Большинство потеряло матерей и отцов, видело своими глазами их смергь! И нашло в себе силы встать на место погибших.

В Ленинград, на Балтику, я попал в какой-то мере неожиданно. Все произошло не так, как можно было предполагать.

После Севастополя я получил новое назначение — сформировать авиационную часть, чтобы с ней вернуться на фронт. Формирование происходило в глубоком тылу, на севере Казахстана.

Новые соединения в то время создавались на базе постоянного запасного полка. Он выпускал одну бригаду или полк, затем начинал формировать другие. Запасным полком командовал майор Васильев. Новые части возглавляли боевые полковники и генералы.

Формирование нашей части шло своим чередом до одного непредвиденного события. Группа самолетов, отправившаяся в тренировочный полет, встретила в пути грозовой фронт. Пересекая его, машины попали в сильный снегопад. Мы потеряли несколько самолетов и летчиков.

Отчего произошла эта беда? Маршрут полета был выбран на основании сводки погоды, которую дала метеостанция запасного полка. Оказалось, что сводка не отражала действительного положения вещей. Однако катастрофу можно было предотвратить, если бы самолеты вовремя возвратить из полета. Вновь создаваемая часть средств радиосвязи не имела, ими располагал лишь запасной полк. На нем и лежало поддержание связи с группой, находившейся в воздухе. Но полк не дал самолетам приказания вернуться.

Одновременно с этим несчастьем произошли катастрофы в двух летных училищах. Время было суровое, шла война, мы каждый день теряли самолеты, теряли прекрасных летчиков, но то были потери боевые, тяжкие издержки войны. И враг, причинивший их нам, платил за это дорогой ценой. Потери в тылу — совсем другое дело.

Крупные происшествия в авиации всегда привлекали пристальное внимание высшего командования и даже руководителей государства.

Летом 1940 года нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов дал в правительство короткую справку о происшествиях в морской авиации. Эта справка вернулась к нему с резолюцией, которую наложил по диагонали синим карандашом И. В. Сталин: «Не пора ли принять радикальные меры?»

И вот на коллегии наркомата поставили доклад командующего авиацией Военно-морского Флота С. Ф. Жаворонкова об аварийности. На заседание были приглашены командующие ВВС флотов (кроме Тихоокеанского), командиры бригад и два командира наиболее аварийных полков.

В полку одного из них, Преображенского, в будущем Героя Советского Союза, произошло столкновение двух самолетов в воздухе. Это столкновение явилось результатом рокового стечения обстоятельств, которое он вряд ли мог предвидеть и предотвратить.

Происшествия в истребительном полку майора Душина носили совсем другой характер и выходили за пределы всех существовавших рамок и норм. Там погибло семь летчиков и семь самолетов!

Удивительно, что Душин счел возможным яростно доказывать, что хотя погибло и семь человек, но катастроф у него в полку «числится» только шесть, так как два самолета погибли, столкнувшись друг с другом, а это надо считать одним происшествием.

Но если столкновение в полку Преображенского было действительно, как уже говорилось, результатом рокового стечения обстоятельств, то у Душина оно произошло по самой настоящей неорганизованности. Самолеты шли на посадку ночью. Один из них легко можно было отправить на второй круг, дав красную ракету. Тем не менее Жаворонков весь пыл своей критики сосредоточил почему-то на Преображенском. И тому было бы, наверное, несдобровать, но нарком не стал применять «радикальных мер».

В нашем случае все повернулось по-иному. Командование решило наказать за катастрофу в назидание другим. Но на ком остановить выбор? Начальник одного из училищ, прекрасный боевой летчик Морозов, только вступал в новую должность, не вошел полностью в курс дел, и спросить с него было трудно. Другим училищем командовал Рожков, пожилой человек. Для него служба и так кончалась, и отстранение его от должности не произвело бы достаточного впечатления.

Оставался запасной полк. Тут спрашивать следовало с Васильева. Ведь ему подчинялась метеослужба, давшая неправильную сводку, он должен был вернуть самолеты и этого не сделал. Однако фигура Васильева, видимо, показалась Жрворонкову недостаточно заметной.

Разумеется, я не могу проникнуть в ход его мыслей, но представляю это себе так: «Ну, выйдет приказ о Васильеве, летчики будут говорить: это какой Васильев, не Борис?»

(Борис был старым летчиком выпуска 1928 года. Он служил на Балтике и Дальнем Востоке, его в авиации знали.)

«Нет, что ты! Это другой. Он инструктором был в Ейске. Чернявый такой».

Как бы то ни было, выбор командующего остановился на моей персоне. Он доложил наркому, тот утвердил...

Ни тогда, ни сейчас, через десятилетия, я не могу принять вину на себя. Но что было делать? Шла жесточайшая война, она требовала от нас всех сил, и нельзя было давать волю личным переживаниям и обидам.

Пониженный в должности, я получил назначение на Балтику.

И вот я снова в Ленинграде, возле которого сосредоточен Балтийский флот вместе с его авиацией. Мне уже доводилось писать о том, как трудно было балтийцам в двадцатые и тридцатые годы, когда весь флот базировался в Кронштадте и если выходил в Балтийское море, то должен был проделывать весь свой путь под пристальным наблюдением отнюдь не дружеских глаз с берегов соседних Прибалтийских государств.

В 1942 и 1943 годах положение было, конечно, несравненно более трудным. Теперь с берегов Финского залива за нашим флотом не только наблюдали, но и вели по нему огонь. Даже маленькое водное пространство между Ленинградом и Кронштадтом просматривалось и простреливалось врагом насквозь. Его авиация много раз пробовала покончить с нашими кораблями, нанося по ним массированные удары с воздуха. Но Балтийский флот жил, сохранял боевую мощь, он продолжал вести смертоносную борьбу с врагом на море, и еще больше на суше и в воздухе.

Напряжение борьбы, которую вели балтийцы, моряки и летчики, я почувствовал сразу, как приехал в Ленинград.

Боевые дела балтийцев

Происшедшее перед войной воссоединение Прибалтийских республик с нашей страной отодвинуло морские и сухопутные границы от Ленинграда далеко на запад, а после войны с Финляндией отодвинулась граница и на севере. Краснознаменный Балтийский флот вернулся на свои старые базы.

Расширение зоны деятельности потребовало большой работы по обеспечению и освоению новых баз.

В то же время авиация Военно-Морского Флота переходила на новые самолеты.

Флот, вышедший в открытое море, по-прежнему имел основной своей силой (если не говорить о подводных лодках) два линкора, оставшиеся от дореволюционных времен.

Перед самой Великой Отечественной войной к линкорам прибавилось два крейсера новейшей постройки, имевшие хороший ход, но уступавшие, конечно, в огневой мощи ветеранам. Они и по классу были ниже.

Выход флота в Балтийское море улучшал его положение, но и создавал некоторые трудности, не изжитые до начала военных действий.

Гитлеровская Германия, напав на Советский Союз, рассчитывала в короткий срок — вслед за продвижением своей армии вдоль побережья и, в обход Прибалтики, на Ленинград — стать полной хозяйкой на Балтике.

В начале лета 1941 года фашисты перебросили в порты Финляндии несколько боевых кораблей, чтобы сторожить выход из Финского залива.

Наши линкоры легко разделались бы с ними, но у них был опасный враг — авиация. К тому же вражеские корабли укрылись под защиту береговых орудий и выглядывали оттуда, как барсук из норы.

Военно-воздушные силы Краснознаменного Балтийского флота перед войной имели в своем составе бригады, в которых были бомбардировщики, истребители и отдельные подразделения разведывательной авиации, вооруженные гидросамолетами.

Истребители составляли больше половины всей Балтийской авиации. Бомбардировщики — одну четвертую часть, но в основном это были самолеты устаревавших типов «СБ» и «ДБ-3», ветераны финской войны. Заменить их предстояло более совершенными «ПЕ-2» и «ТУ-2». Последние, правда, появились только через год после начала войны.

Истребители, такие, как «И-15», «И-16», «И-153», тоже ожидали смены и дослуживали век, пока не пришли самолеты конструкции Микояна, Лавочкина, Яковлева, созданные в эти тревожные годы.

Гидросамолеты «МБР-2» никого не ожидали для смены, так как новая летающая лодка Четверикова имела перед ними преимущество только в грузоподъемности и дальности полета, а эти качества на Балтике особенно и не требовались. Так что, можно сказать, «МБР-2» смиренно подсчитывали свои дни, прикидывая, на сколько их хватит.

Авиация Балтики размещалась перед войной от Ладоги до Либавы. Бомбардировочная авиация находилась в основном на восточных аэродромах — Беззаботное (около Стрельны), Котлы, Копорье, на сравнительно большом удалении от районов предстоявших боевых действий. Новых аэродромов для нее в Прибалтике еще не успели построить, а те, что имелись, были заняты сухопутной авиацией.

Первые же дни войны показали, как отрицательно сказывается такое базирование на эффективности действия авиации: больше полутора часов полет проходил над своей территорией. В сумме, туда и обратно, это превышало три часа. Вместо двух вылетов в день приходилось ограничиваться одним.

Через три месяца после начала войны бомбардировщики оказались вообще без аэродромов и вынуждены были перелететь на восток за 200–350 километров от Ленинграда и еще дальше. Началось строительство новых аэродромов в самом Ленинграде. В районе Лесного возник аэродром Гражданка. Поблизости от него — Каменка.

Начало войны не застало балтийцев врасплох. 19 июня 1941 года командующий КБФ вице-адмирал Владимир Филиппович Трибуц отдал приказ, по которому во всех частях и соединениях флота, в том числе и морской авиации, устанавливалась оперативная готовность номер два. На исходе 21 июня, непосредственно перед вторжением гитлеровцев, Трибуц по приказанию наркома ВМФ объявил оперативную готовность номер один. Для предотвращения неожиданного появления кораблей противника с моря сразу же во исполнение отданного приказа была выслана усиленная воздушная разведка. Сторожевые корабли вышли в море.

В четыре часа утра 22 июня фашисты из района Мемеля (ныне Клайпеда) перешли, как и на других участках границы, в наступление и устремились на ближайший наш пункт на побережье Балтийского моря — Палангу. Их бомбардировочная авиация совершила налет на Либаву и Кронштадт.

Военный совет Краснознаменного Балтийского флота объявил приказ: «Германия начала нападение на наши базы и порты. Силой оружия отражать всякую попытку нападения противника».

С этого момента начались боевые действия авиации КБФ вместе со всеми другими частями и соединениями флота.

Делая ставку на молниеносную войну, на первые неожиданные и мощные удары-прорывы, гитлеровское командование по такому же принципу использовало и свои военно-воздушные силы. На основных направлениях наступления оно сосредоточивало всю массу боевой авиации, не имея почти никаких резервов не только для развертывания новых частей, но и для восполнения потерь. Правда, сначала и наша промышленность не поспевала с восполнением потерянного, ведь она находилась в значительной своей части на колесах. На Гитлера же работала вся Европа.

Если немецкая авиация и обладала вначале превосходством в воздухе, то в ходе войны она его постепенно и неуклонно утрачивала.

В первые дни войны фашисты направили свои силы для ударов по аэродромам, рассчитывая вывести из строя нашу авиацию, как в свое время авиацию Польши и частично Франции. Им удалось ослабить, и даже значительно, сухопутную авиацию, в частности действовавшую на Северо-Западном фронте. Но дальше численного превосходства дело не пошло.

Отдаленность аэродромов нашей морской авиации от границы в известной мере явилась тогда и благоприятным для нас обстоятельством. Ударов, которым подверглись аэродромы сухопутных военно-воздушных сил, мы избежали, кроме разве аэродрома на полуострове Ханко, выдвинутом своим острием в устье Финского залива и открытом для нападения как с моря, так и с суши.

По остальным аэродромам противник смог нанести удары лишь спустя две недели после начала войны, и то сперва по ближайшему к границе аэродрому в Пярну, по более же удаленным — Котлы, Копорье, Керстово — только через три недели.

Благодаря рассредоточенному расположению самолетов на аэродромах эти удары большого ущерба не причинили. Так, например, при бомбо-штурмовом ударе «юнкерсов» 7 июля 1941 года на аэродроме в Пярну было потеряно всего три самолета, убито два человека, ранено семь. Летное поле было выведено из строя лишь на два часа.

А ведь фашистские летчики очень старались и шли на большой риск. Они бомбили с высоты восемьсот метров, а штурмовали с двухсот!

Больший ущерб они нанесли 13 июля 1941 года, когда одновременно подверглись удару три аэродрома — Котлы, Копорье, Керстово. Хотя материальная часть и на этот раз мало пострадала (в Копорье сгорели три самолета, а в Котлах и Керстове ни одного), мы понесли значительный ущерб в людях: в Котлах убито тридцать человек, ранено пятьдесят два, в Керстове обошлось благополучнее — только один ранен.

На следующий день, 14 июля, и до 20 июля включительно эти аэродромы подвергались повторным бомбардировкам, но уже безрезультатно. Самолеты были рассредоточены и от бомб не пострадали, люди успевали скрыться.

В связи с быстрым продвижением врага к Ленинграду и тяжелым положением авиации Северо-Западного фронта, авиация Краснознаменного Балтийского флота была привлечена для действий на сухопутном направлении. Балтийские летчики вели интенсивную разведку моря и побережья, прибрежных коммуникаций, аэродромов, шоссейных и железных дорог, по которым двигались машины и эшелоны с вражескими войсками. Вместе с тем они продолжали вести боевые действия на море, нарушая коммуникации противника, ставя мины на фарватерах, на подходах к портам и базам и нанося бомбовые удары. Так, например, 13 июля 1941 года в Ирбенском проливе, который соединяет Рижский залив с Балтийским морем, был обнаружен конвой противника — сорок два транспорта, идущих в охранении одиннадцати боевых кораблей. На протяжении четырех часов наши самолеты «СБ», «ДБ-3» и «АР-2» совместно с торпедными катерами наносили удары по этому конвою. Было потоплено тринадцать транспортов и столько же повреждено. Сверх того были пущены на дно четыре эсминца из состава кораблей охранения и одна баржа с танками. В этих ударах отличились летчики полка Героя Советского Союза Анатолия Ильича Крохалева.

Обстановка на фронте заставила авиацию Краснознаменного Балтийского флота противодействовать рвущимся к Ленинграду мотомеханизированным частям противника.

Летчики, не щадя своей жизни, били врага. Они совершили много удивительных подвигов. Таран Игашева, о котором уже говорилось выше, был одним из них.

Балтийские летчики не раз повторяли подвиг Гастелло. В начале августа младший лейтенант Плешаков, подбитый во время штурмовки вражеских позиций, направил свой горящий самолет на батарею противника и ценой своей жизни уничтожил ее.

Герой Советского Союза капитан Антоненко за короткий срок сбил девять фашистских самолетов, его друг Бринько за три месяца — пятнадцать. Тараны на Балтике совершили герои-летчики Кулаков, Соболев, Горбачев, Михалев и ряд других.

Одной из самых блестящих операций морской авиации были налеты на Берлин с 7 августа по 4 сентября 1941 года.

Через месяц после объявления войны гитлеровцы начали производить налеты на Москву. В то же время их пропаганда хвастливо трубила на весь мир, что советская авиация якобы уничтожена и поэтому ни одна бомба не упадет на Германию. Геринг и Геббельс еще до войны уверяли немцев, что над ними вообще не появятся самолеты противника. Тогда эти уверения довольно скептически воспринимались самими немцами, но когда война началась, они, упоенные успехами на сухопутных фронтах, стали верить хвастливой пропаганде. Следовало опровергнуть ее, и сделать это было лучше всего ударом по вражескому логову.

В ночь с 7 на 8 августа 1941 года три группы самолетов, возглавлявшиеся полковником Евгением Николаевичем Преображенским, нанесли по Берлину первый удар. Общая продолжительность полета свыше семи часов, три четверти пути над морем, сложные метеорологические условия — все это требовало большого искусства. В течение месяца самолеты совершали налеты на Берлин и сверх того бомбили Штеттин, Кольберг, Данциг, Мемель и другие города Германии.

Наша авиация потеряла большое число самолетов, однако за первые четыре месяца войны, в самый трудный период, до того как гитлеровскую армию остановили под Ленинградом, соотношение потерь в авиации было отнюдь не радостным для врага: почти один к одному, при такой тяжелейшей для нас обстановке и явном численном превосходстве противника.

Фронт под Ленинградом стабилизировался. Фашисты не сумели захватить город и пытались сломить стойкость его защитников бомбежками и артиллерийскими обстрелами, голодом.

Несмотря на благоприятную обстановку, враги не могли проявить активность на море, но, перекрыв сетями и бонами Финский залив и захватив острова посредине его — Гогланд, Тютерс, Соммерс, создали тяжелейшие условия для наших подводных лодок. Крупные корабли были вовсе лишены возможности выходить в море, но они прикрывали Ленинград своим огнем. Двенадцатидюймовые снаряды наших линкоров обрушивались на головы пытавшихся штурмовать город фашистов и сеяли ужас в их рядах.

Нашей авиации, чтобы проникнуть в Балтийское море, приходилось идти над заливом по длинному коридору, с обеих сторон которого ее ждали вражеские истребители. Все-таки сетей в воздухе не поставишь, и противодействие врага не снижало активности наших самолетов.

Невыносимо тяжело было сознавать, что на прежних наших аэродромах у Пскова, Гатчины, Сиверской, Сивориц, Котлов сидит до шестисот боевых самолетов противника и все они нацелены на Ленинград и на его Дорогу жизни.

В 1942 году военно-воздушные силы Краснознаменного Балтийского флота вместе с авиацией Ленинградского фронта активно участвовали в операциях сухопутных войск. При их поддержке 55-я армия Ленинградского фронта овладела Усть-Тосном, 42-я армия — Урицком. Два истребительных авиаполка и одна отдельная эскадрилья были выделены специально для прикрытия Дороги жизни. Об их боевой работе достаточно красноречиво говорят даже сухие цифры: на прикрытие перевалочных пунктов и трассы Ладожского озера частями ВВС КБФ только зимой 1941/42 года проведено 7000 самолето-вылетов, в 123 воздушных боях сбито около 100 самолетов противника{123}.

Бывали дни, когда в налетах на трассу участвовало по нескольку сотен самолетов противника. Только 28 и 29 мая 1942 года гитлеровцы бросили на эту цель до пятисот самолетов! Отражали их нападение истребители флота и воздушные части Ленинградского фронта. В воздушных боях было сбито свыше ста самолетов противника. Каждый пятый из вылетавших бомбить ладожскую трассу не вернулся на свой аэродром.

13-й истребительный авиаполк за доблестные действия над Ладогой еще 19 января 1942 года получил гвардейское звание и был переименован в 4-й гвардейский истребительный авиаполк. Летчикам полка Голубеву, Васильеву, Кожанову, Цоколаеву, Кузнецову и Байсултанову присвоили звание Героя Советского Союза.

Советские летчики, морские и сухопутные, выполнили трудную задачу защиты ледовой трассы, не дали противнику сорвать снабжение Ленинграда.

Одновременно балтийские летчики бомбили железнодорожные коммуникации и узлы противника, его аэродромы и вели борьбу с батареями, обстреливавшими Ленинград. Торпедоносцы, пройдя по коридору Финского залива или напрямик через всю Прибалтику, появлялись в отдаленных районах Балтийского моря и топили транспорты и боевые корабли фашистов.

В результате крейсерских полетов наших торпедоносцев только за летнюю кампанию 1942 года было потоплено семь транспортов, сторожевой корабль, эсминец и шесть других кораблей противника.

Осенью 1942 года фашисты сделали попытку захватить один из островов Ладожского озера — Сухо. Это небольшой островок в юго-западной части озера, но, захватив его, враг мог бы направить свой удар на ладожскую артерию, которую ему не удавалось перерезать с занимаемых до этого позиций.

Фашисты создали специальную десантную группу «Отряд восточной переправы». Она прошла длительную подготовку, во время которой были отработаны все вопросы взаимодействия.

Утром 22 октября 1942 года, когда плохие метеорологические условия затрудняли деятельность нашей авиации и в то же время позволяли врагу действовать скрытно, свыше тридцати десантных судов с войсками, грузом и техникой подошли к острову и начали высадку.

Но уже в девять часов утра наша авиация начала наносить один за другим бомбо-штурмовые удары по десантному отряду. Они продолжались до самого вечера. Бомбардировщики, штурмовики, истребители двенадцать раз поднимались в воздух, чтобы совершить налет на вражеский десант. В операцию включились самолеты-разведчики, которые также наносили удары по врагу. В результате было потоплено и повреждено четырнадцать барж и один пароход с войсками, в воздушных боях сбито восемнадцать самолетов противника. После всех этих ударов «Отряд восточной переправы» фактически перестал существовать. Остров остался в наших руках. Урок оказался таким основательным, что противник до самого конца блокады уже и не пытался больше высаживать десанты где-либо на Ладожском озере.

Немалую роль сыграла Балтийская авиация и в прорыве блокады в январе 1943 года.

В плане операции на воздушные силы Краснознаменного Балтийского флота и Ленинградского фронта возлагались две основные задачи — обеспечить действия наших сухопутных войск бомбо-штурмовыми ударами по обороне противника и отражать налеты его авиации.

Хотя место прорыва блокады было довольно узким, действия авиации планировались на широком участке, чтобы отвлечь внимание противника.

Особенно активно наступали балтийские летчики 57-го штурмового авиаполка и 73-го полка пикирующих бомбардировщиков. У штурмовиков на вооружении были самолеты «ИЛ-2», у пикировщиков — стремительные «петляковы» — «ПЕ-2».

Железобетонное здание электростанции на берегу Невы противник превратил в мощный опорный пункт. В мирное время станция давала свет Ленинграду, а сейчас стала укреплением, откуда враг мешал нашим войскам форсировать реку. Это укрепление следовало уничтожить. Но как?

Для штурмовиков такая задача непосильна. Их пушки не пробили бы толщу бетона, их бомбы были маловаты по калибру, а кроме того, они рикошетировали при сбрасывании с малых высот и даже при небольшом пикировании в 30–40 градусов к горизонту, которое применяли штурмовики при атаках наземных целей.

Обычным бомбардировщикам выполнить эту задачу тоже было трудно. При действиях с больших высот в горизонтальном полете происходило сильное рассеивание бомб. Рассчитывать на попадание в цель сравнительно небольшого размера было трудно. Производить же бомбометание с малых высот не имело смысла — не потому даже, что на этих высотах вступают в действие все калибры зенитной артиллерии, в результате чего неизмеримо возрастает опасность поражения самолета (с этим во время войны не всегда считались, экипажи готовы были к самопожертвованию, о чем свидетельствуют подвиги Гастелло, Каштанкина, Сорокина, Игашева и других, бесстрашно отдавших за Родину жизнь), но бомбы, сброшенные с малых высот, при своем падении не успевали приобрести нужную скорость, чтобы пробить бетон.

Единственной реальной силой в таких условиях были пикирующие бомбардировщики. Бомбы, сбрасываемые ими, уже в самом начале падения имели скорость самолета, направленную вниз. Получив дополнительную скорость от собственного падения почти на вертикальной траектории, такая бомба пробивала бетон и проходила насквозь. Калибр бомб был достаточно велик. А главное, выпрямленная траектория падения бомб при пикировании уменьшала рассеивание и значительно повышала вероятность попадания в цель. Задача, таким образом, решалась и с достаточным эффектом, и ограниченными силами.

Летчики лейтенанты Пасынков, Косенко и их командир капитан Метелкин, добившись прямых попаданий, разбили этот объект с одного захода. Затем наши пикировщики перенесли свои удары на командные пункты, узлы и другие важные объекты.

Штурмовики устремились на живую силу и резервы противника. Во время форсирования пехотой Невы и прорыва переднего края обороны противника они непрерывно «висели» в воздухе, сопровождая наши наступающие части и расчищая им дорогу. А губительный огонь штурмовиков поражал минометные батареи, пулеметные гнезда и другие цели, называемые на военном языке огневыми точками. С наступлением темноты начали действовать ночные бомбардировщики. Они наносили удары по железнодорожным узлам и станциям Гатчина, Тосно, Саблино, затрудняя переброску резервов противника к месту боев.

18 января 1943 года войска двух фронтов. Ленинградского и Волховского, наступавшие южнее Шлиссельбурга навстречу друг другу, соединились. Блокада Ленинграда была прорвана!

После прорыва блокады немецкая авиация пыталась усилить свою активность, но эта попытка была сорвана. Приблизительно в марте 1943 года враг сосредоточил бомбардировочную дивизию на бывшем нашем аэродроме Котлы. Несмотря на поражения, понесенные под Москвой, Сталинградом и в других местах, очевидно, не все гитлеровские генералы потеряли свою самоуверенность и самонадеянность. Только этим можно объяснить легкомысленное сосредоточение более ста боевых тяжелых самолетов на одном аэродроме, почти как для парадного смотра.

Поплатились они за это самым жестоким образом. Смелым налетом наши штурмовики просто похоронили всю дивизию «юнкерсов». Целей было столько, что Карасев, Мазуренко, Степанян, принимавшие участие в этом ударе, не могли удержаться от повторных заходов в атаку. Направляя нос своего штурмовика на очередную вражескую машину, они видели в створе своих пушек, в прицеле и другие самолеты противника, выстроенные словно специально для расстрела. И не упускали такую цель.

Дым от горящих «юнкерсов» так плотно окутал небо, что можно было подумать — бомбят не аэродром, а нефтехранилище.

Бомбардировочная дивизия противника перестала существовать, не сделав ни одного вылета на Ленинград. Оставшиеся в живых летчики были отозваны в Германию и распределены по другим авиачастям.

Мы отвоевали у врага превосходство в воздухе, но далось это дорогой ценой. Я не встретил на Балтике многих старых товарищей. Погиб Герой Советского Союза полковник Кондратьев, командир истребительной авиационной дивизии — первого соединения, получившего здесь гвардейское звание. Подбили Анатолия Ильича Крохалева. Он был тяжело ранен и просто чудом дотянул до своих на горящем самолете.

Его полк обладал прекрасными пикирующими бомбардировщиками, но они не всегда могли использовать свои преимущества. Часто им приходилось действовать не в соответствии с прямым назначением, Вместо того чтобы уничтожать цели с пикирования, они отправлялись на разведку в одиночку. Считалось, что их скорость обеспечивает безопасность, хотя она и не позволяла уйти от истребителей.

«ПЕ-2» часто ходили по маршруту вдоль Финского залива или вокруг Ладожского озера. И в том и в другом случае фашисты старались перехватить их на обратном пути. Два истребителя, зайдя с обеих сторон, могли нанести тяжелые удары по одиночному «ПЕ-2». Его стрелок-радист имел возможность стрелять только вниз, а штурман только вверх. При атаке двух самолетов сверху стрелок-радист не мог прийти на помощь штурману и лишь выжидал, когда противник нырнет под огонь его пулемета. А штурман, отражая атаку одного, например справа, ничего не мог сделать истребителю, заходящему слева.

У летчиков-пикировщиков в то время была песенка, сложенная на грустный мотив «Землянки»:

Бьется в Финском заливе «ПЕ-2»,

Атакуют его «мессера»,

Но сдаваться не думает он,

Хоть тяжелый удар нанесен.

В песне все оканчивалось благополучно. На выручку «ПЕ-2» поспевали наши истребители и, отогнав «мессеров», сопровождали подбитого собрата до аэродрома. Даже фамилии известных истребителей вошли в эту песню: «Справа Сушкин, а слева Шварёв...»

Но в действительности не всегда бывало так. Погиб, настигнутый истребителями, известный балтийский пикировщик майор Сергей Кузнецов. А это был человек редкого бесстрашия.

— Что это я летаю без бомб? — сказал он как-то командиру бригады А. Н. Суханову.

— Зачем бомбы разведчику? У вас другая задача. Вот второй пулемет вам бы не помешал!

— Разрешите все же подвесить?

— Для чего?

— А если на обратном пути подо мной окажется корабль противника?

Вообще-то он, как разведчик, увидев вражеский корабль, должен был сообщить о нем нашим бомбардировщикам, а сам пройти стороной, чтобы выполнять основную задачу. Но ведь Кузнецов говорил о случае, когда задача уже выполнена, о пути обратном...

По настойчивой его просьбе Александр Николаевич Суханов разрешил взять бомбы, предупредив только, чтоб «не лез на рожон» и лучше привез их обратно.

Но Сергею Кузнецову бомбы требовались не для случайного корабля. Его друг и товарищ по выпуску Кириленко был сбит над заливом, вблизи одного безымянного острова. Таких островов вдоль Финского побережья разбросано бесчисленное множество. Враг использовал их для противовоздушной обороны. Батареи появлялись то на одном острове, то на другом.

Так было еще и во время финской войны. Тогда наши тихоходные гидросамолеты «МБР-2», летая в этом районе как разведчики, не обстреливались с острова Соммерс. Летали и на большой и на малой высоте. Решили: там ничего нет! Но в один из последних дней войны над Соммерсом проходили на большой высоте бомбардировщики «ДБ-3», скорость которых была куда больше, чем гидросамолетов. На одном из них полетел инспектор бригады майор Б. К. Щекутьев, до этого не участвовавший в полетах.

— Разрешите слетать? — обратился он в тот день к командиру бригады. — А то война кончится и ни одного выстрела не услышишь!

Комбриг разрешил. Вдоль залива самолеты шли парадным строем. Ни маневра скоростью, ни зигзага. От кого? Зачем? Зениток здесь нет. Неожиданно для всех в воздухе возникла черно-зеленая шапка с огненным шаром внутри. Этот единственный разрыв зенитного снаряда стал роковым для Щекутьева и его экипажа. Они не смогли даже воспользоваться парашютами — все были ранены или убиты.

Нечто подобное случилось уже во время Отечественной войны с самолетом Кириленко. Он попал под неожиданный обстрел и только успел передать:

— Сбит зениткой! Наше место... Назвать место времени уже не хватило. Сергей Кузнецов решил, что не оставит смерть друга безнаказанной. К мести он готовился расчетливо.

«Где эта батарея?» — думал он, проходя над районом гибели Кириленко. Внимательно рассматривая безымянные островки, он не забывал о противозенитном маневре: каждые несколько секунд менял то скорость, то высоту, то направление.

И цель сама дала о себе знать, послав навстречу Кузнецову залп.

— Вот ты где! — обрадовался он.

Крутой вираж, стремительное пикирование на остров — и бомбовый залп с почти отвесной траектории.

Небольшой островок окутало дымом, но Сергей знал, что попасть в батарею не так просто. Даже совсем близкий взрыв мог ее и не разрушить, она была защищена насыпью. Ударившись о насыпь, взрывная волна, случалось, уходила вверх, а орудие и люди избегали поражения. Не установив точно, разбито ли орудие, Кузнецов решил: «Ничего. Приду еще раз!»

Вторично пролетая над островом, он огня не встретил.

«Притаились?» — подумал Кузнецов и положил новую серию бомб.

— Теперь уж наверняка не постреляете! — удовлетворенно проговорил он и, возвратившись на аэродром, доложил, что «все в порядке — батарея больше не существует!».

Однообразные полеты по маршруту позволяли противнику принимать ответные меры. Погиб Кузнецов, были и другие потери.

— Давайте изменим тактику! — предлагал Крохалев новому командиру бригады. — Пошлем сразу три-четыре самолета на короткие маршруты: один до Свири, другой до Валаама, третий дальше.

— А когда высылать очередную смену? Через сутки? Наблюдать же надо непрерывно! Сколько у вас самолетов? Еще нужно летать и в Финский залив. На все не хватит.

— Но ведь теряем людей и машины.

— Что делать? Летите сами, покажите пример.

— Разрешите тогда хоть высоту изменить?

— Она рассчитана для фотосъемки. Приказ оставался приказом, и Анатолий Ильич пошел в полет, который был ему так не по душе.

— Видите теперь? — спросил он командира бригады, возвратившись с места падения своего сбитого противником самолета на машине.

В этом полку пикирующих бомбардировщиков предстояло служить и мне. Вскоре полк получил звание гвардейского. Замполитом здесь был полковой комиссар Александр Степанович Шабанов. Я его знал давно. Он успел побывать комиссаром ВВС на Северном флоте, комиссаром факультета академии и после этого перешел в полк.

Шабанов рассказал мне о боевых делах полка, о его людях.

Среди них были и совсем молодые летчики, такие, как Косенко и Пасынков. Косенко казался просто юнцом, он еще ни разу не брился. На взлете штурман помогал ему отжать тяжелый штурвал бомбардировщика. Но этот физически не окрепший юноша уже был воином, грозным для врагов.

Среди многих славных дел, совершенных полком, было и уничтожение Нарвского моста. Удар оказался настолько сильным и удачным, что вражеская коммуникация не действовала почти месяц, как раз в самое важное время, когда наши войска наступали и противнику приходилось срочно подбрасывать на фронт живую силу и боеприпасы.

Уничтожили мост — это только сказать просто. Для авиации мост — малоразмерная цель. Ну что такое пролет в каких-нибудь пятьдесят метров длиной и меньше десяти шириной? Представьте себе, что вы видите из окна второго этажа на тротуаре карандаш. Попробуйте-ка попасть в него камнем! К тому же этот «карандаш» ажурный и не лежит на асфальте, а висит над рекой на порядочной высоте. Бомба может взорваться прямо под ним, а ему ничего! Здесь требуется только прямое попадание. Да и то не всякое. Бомба может пройти через пролет, особенно его не повредив. Если воронка взрыва окажется вблизи опор моста, он будет поврежден, но подобное повреждение недолго и устранить.

Какое количество сил требуется для выполнения такой задачи, можно судить на примере действий противника. Чтобы разрушить мост через Неву недалеко от Шлиссельбурга, самолеты врага совершили 162 вылета, прежде чем одна-единственная бомба попала в цель. Мост был выведен из строя... на два часа. Пробоину в настиле саперы заделали, и движение восстановилось.

Характерно, что гитлеровские летчики бомбили с горизонтального полета, хотя в начале войны имели достаточно пикировщиков. Потом их стало уже остро не хватать.

На Нарвский мост были посланы три четверки наших пикирующих бомбардировщиков. Построившись парами и пройдя, как обычно, сквозь завесу огня зенитной артиллерии, отбиваясь от атак истребителей, они прямыми попаданиями разбили одну из ферм моста. Противнику пришлось везти из Германии новую ферму и ставить ее на место старой.

Как, однако, все перевернула война! Мы должны были разрушить мост, построенный нашими отцами, а враг восстанавливал его!

Разрушили мост те же молодые летчики Косенко и Пасынков, которых вел командир эскадрильи капитан Метелкин. Перед тем они почти неделю тренировались над полигоном и добились того, что все их бомбы, сброшенные залпом, ложились в круг диаметром не более десяти метров, что соответствовало ширине моста. Так же точно положили они бомбы на цель.

Блестящий удар по Нарвскому мосту сыграл немалую роль в том, что полку, успешно действовавшему и против батарей противника, обстреливавших Ленинград, и против кораблей и дотов, вскоре присвоили гвардейское звание. Было горько, что этого дня не дождался молодой командир эскадрильи капитан Метелкин, водивший свою героическую девятку и на батареи, и на корабли, и на аэродромы, и на передовую.

Косенко и Пасынков стали через год Героями Советского Союза, но первому это звание было присвоено уже посмертно.

Аэродром Гражданка, на котором базировался полк пикирующих бомбардировщиков, располагался в северо-восточной части Ленинграда, в районе Лесного, недалеко от Политехнического института. Теперь там новый городской район, а до войны были лишь поле и огороды. Сравнительно недалеко, в Лесном, размещался и штаб ВВС Балтийского флота. Командующий ВВС генерал-майор авиации Михаил Иванович Самохин в одно время со мной кончал летную школу. Мы не были близкими товарищами, но вместе прошли «малую войну» на Балтике. Его заместителем по политической части в 1943 году стал Иван Иванович Сербин, человек во многих отношениях необыкновенный. Авторитет его среди летчиков был исключительно высок, его слово поднимало людей на боевые дела. Сербина звали крылатым комиссаром. Энергичный политработник, он был и прекрасным летчиком-истребителем.

Войну Иван Иванович начал комиссаром эскадрильи и отличился при отражении ночных налетов немецкой авиации на Кронштадт. В те дни многие летчики еще только начинали осваивать искусство ночных полетов и ночного боя. Пример комиссара воодушевляюще действовал на них.

Однажды — тоже в первый период войны — Сербин встретился в воздухе с фашистским асом. В то время самонадеянные гитлеровские летчики — самые опытные и умелые из них — летали к нашим аэродромам для «свободной охоты». Потом советские истребители отбили у них желание совершать подобные вылеты, да и асов у Гитлера осталось мало, они в подавляющем большинстве нашли свой конец на нашей земле. Но в начале войны они летали, стараясь навязать советским летчикам бой.

Встреча Сербина с гитлеровским асом произошла над передовой. За боем наблюдало множество наших воинов. То гитлеровец, то Сербии вываливались из кучевых облаков и заходили для новой атаки, стараясь занять более выгодную позицию. Фашист применял всевозможные уловки, чтобы обмануть Сербина, но комиссар действовал спокойно и уверенно, словно это было показательное занятие, а не смертельная схватка. И победа осталась за нашим комиссаром. Он сбил фашиста, тот резко пошел вниз и взорвался, врезавшись в землю, под громкое «ура», разносившееся над передовой.

Зимой 1942 года не вернулись с боевого задания командир одного авиационного полка Коронец и его напарник, молодой летчик Шахбазян. Были сведения, что они упали после атаки на цель где-то недалеко от нее. Сербин сразу же отправился на поиски. На льду Финского залива, близ берега, занятого врагом, он обнаружил лежащий самолет. Сев на лед, Сербин подрулил поближе. Вылез и подошел к сбитой машине. В ней он нашел раненого, потерявшего сознание Шахбазяна.

Не раздумывая, комиссар взвалил молодого летчика на спину и понес к своему самолету. Истребитель был одноместный, устроить в нем раненого оказалось нелегко. Пришедший в себя Шахбазян узнал Сербина и стал уговаривать:

— Товарищ комиссар, оставьте меня! Фашисты же рядом, будете возиться со мной — погибнете.

Все-таки Сербии устроил его в фюзеляже позади своего сиденья и благополучно доставил на аэродром. Поправившись, молодой летчик написал о своем спасителе домой, в Армению. Оттуда, от родных Шахбазяна, Сербину пришло трогательное письмо, в котором комиссара горячо благодарили и приглашали на празддик грядущей Победы как самого дорогого и почетного гостя.

Скажу попутно, что еще до войны, а с ее началом особенно, на политработу в авиационные подразделения и части стали выдвигать лучших боевых летчиков-коммунистов, обладавших высокими качествами организаторов и пропагандистов. В истребительных частях на Балтике все комиссары были летчиками. И они продолжали летать. Военком Лукьянов, ставший вскоре начальником политотдела авиабригады, сбил один из первых вражеских самолетов над Балтикой. Отважно дрался и погиб, защищая Дорогу жизни, военком эскадрильи Дмитриевский. Именем комиссара-летчика М. А. Ефремова, доблестно сражавшегося за наш город, названа одна из ленинградских улиц.

Попав в полк пикирующих бомбардировщиков, я встретился с кое-чем новым для себя, что было, конечно, естественно. Авиация и в техническом отношении не стояла в ходе войны на месте.

Само бомбометание с пикирования являлось для нашей авиации тогда новшеством. На Черном море я знал один из бомбардировочных полков, получивших пикировщики. Полк был укомплектован опытными авиаторами. Командирами звеньев здесь стали летчики, до того командовавшие эскадрильями, командирами кораблей — бывшие командиры звеньев. Полк сделал немало, он доблестно воевал в тяжелой обстановке отступления, однако бомбили с пикирования в нем не все. Отличались Герой Советского Союза Радус, летчик Панов, но в целом плеяда пикировщиков была еще невелика.

В 73-м полку искусством бомбардировки с пикирования владел уже весь летный состав. Началось освоение способа пикирования парами. Такую тактику действий диктовала жизнь. В районе боя, над целью, когда наши самолеты, сбросив бомбы, выходили из пикирования, экипаж подвергался сильной — четырех — и пятикратной — перегрузке. Современных летчиков этим, конечно, не удивишь, но в то время не было и современных средств для преодоления действия перегрузок, например специальных костюмов. В результате весь экипаж на какое-то время лишался возможности действовать. Этим пользовались вражеские истребители. Они не раз сбивали наши самолеты, нападая ни них, когда те выходили из пикирования и штурман или стрелок-радист из-за перегрузки не могли успешно владеть своим пулеметом.

Пара самолетов в строю даже на выходе из пикирования обладала вдвое большей оборонной мощью, и ей было легче отбиться. Да и противник, встречая пары, действовал куда осторожнее, он предпочитал нападать на отставшие самолеты, чем лезть к тем, кто организованно, строем входил в пикирование и так же четко выходил из него.

От пикирования парами легко было перейти к пикированию звеном. Оставалось лишь натренировать пару в другом пеленге и затем летчика, освоившего, например, левый пеленг, спарить с другим, освоившим правый. Идя вслед за своим ведущим, они составляли звено.

В сухопутной авиации честь овладения групповым бомбометанием с пикирования принадлежи? одному из полков соединения генерал-майора авиации, дважды Героя Советского Союза Полбина, который лично обучал своих летчиков. Некоторое время их считали основоположниками этого способа. Но на войне, как и вообще в жизни, новое нередко возникает одновременно в разных местах. Так было с теми или иными тактическими приемами борьбы. Их диктовала боевая обстановка, и те, кто стал их применять, не задумывались о приоритете. Они с чистой совестью могли сказать: «Сочтемся славою!» Эта слава принадлежит и летчикам генерала Полбина, освоившим групповое пикирование к осени 1944 года, и балтийским летчикам 12-го гвардейского (бывшего 73-го) бомбардировочного полка, начавшим пикировать звеном весной 1944 года.

Мне не потребовалось много времени, чтобы освоить «ПЕ-2». В запасном авиаполку я уже летал на двухместном истребителе «ПЕ-3», представлявшем собой тот же «ПЕ-2», только без третьего члена экипажа — стрелка-радиста. В сущности, отсутствие стрелка даже снижало боевые качества самолета. В отличие от «ПЕ-2» он был неспособен отбиться, если истребитель противника заходил ему в хвост снизу. Штурман мог стрелять назад только в верхнюю полусферу.

Но применение двухместного истребителя вызывалось необходимостью. Надо было сопровождать наши бомбардировщики, торпедоносцы, барражировать над идущими в Мурманск через Баренцево море конвоями. Для этого требовался самолет с большим, чем обычный истребитель, радиусом действия, и пока Яковлев не сконструировал самолет с крыльями, заполненными горючим, задачи прикрытия выполняли «петляковы». В определенных отношениях «ПЕ-3» были даже лучше «ЯКов», которые стали в 1944 году сопровождать наши бомбардировщики и штурмовики. «ЯКи» очень уж часто горели. Кроме того, установка мотора с водяным охлаждением на истребителе тоже имела свои слабые стороны. Не раз бывало, что «ЯК» шел на вынужденную посадку с заклиненным мотором. Одна пробоина — вода вытекла и двигатель встал! «ПЕ-3» мог в подобном случае вытянуть на втором моторе.

Владея техникой пилотирования на «петлякове», я должен был освоить лишь бомбометание с пикирования. Но это такое искусство, которое и старым летчикам приходилось поддерживать постоянной тренировкой.

Вскоре после прибытия в полк я пошел на боевое задание. Группа по численности была невелика, не больше эскадрильи, но даже и она, зайдя на такой сильно защищенный объект, как порт Котка, понесла потери. Кроме того, самолетам пришлось садиться на разных аэродромах, оказавшихся на нашем пути к дому.

— Подбит мотор, иду на вынужденную! — радировал один летчик.

— Иду на одном моторе. Второй сильно греется! — сообщал другой.

— Тогда садитесь, — приказывали ему. Может быть, он бы и дотянул, а если моторы выйдут из строя перед самым аэродромом? Как будет обидно разбить самолет, почти придя домой.

Был случай, когда у одного летчика не хватило горючего только потому, что он садился последним. Время посадки затянулось, самолет пошел на второй круг, и тут перед выравниванием «забарахлил» один мотор. В результате машину «повело», молодой летчик не справился с управлением, и, хотя аэродром был уже под ним, он не сел, а плюхнулся на землю. Шасси выдержало (крепкая была машина «ПЕ-2»!), но, после того как самолет несколько раз подскочил, летчик совсем уже ничего не мог с ним сделать, и тот встал на нос — скапотировал.

Длинный хвост, в шутку называемый «морковкой», поднялся высоко над землей.

Стрелок-радист, опасаясь, что самолет совсем перевернется, поспешил вылезти из своей кабины. Но, вместо того чтобы воспользоваться нижним люком, откуда до земли было не более полутора-двух метров, он почему-то полез на самый верх, к стабилизатору, и уже оттуда, с десятиметровой высоты, грохнулся на землю — и сломал ногу.

— Зачем ты туда полез? — спрашивали его.

— Я думал, он совсем скапотирует!

— А почему не спрыгнул в нижний люк? Стрелок-радист только хлопнул себя по лбу. Было тем более досадно, что обычно он пользовался как раз нижним люком...

Большинство самолетов село по дороге, я возвращался на свой аэродром. При этом мы уклонились от маршрута и пошли к югу, где находилась так называемая «Малая земля» — Ораниенбаумский плацдарм. Так было безопаснее, но против этого стал возражать майор М. Г. Шварев, один из сопровождавших нас истребителей.

— Горючего в обрез! — кричал он по радио открытым текстом.

С ограниченным запасом горючего даже возле дома начинать воздушный бой с истребителями противника не особенно весело. Неизвестно, сколько он продлится, А если остановится мотор? Противник сядет на хвост и уже не отпустит.

— Идите прямо домой!

— Я же должен вас сопровождать!

Повторное предложение идти домой не возымело на него действия, чувство товарищества оказалось выше соображений личной безопасности. Но разговор со Шваревым на аэродроме шел уже в повышенных тонах.

— А если бы на нас напали истребители?

— Тем более надо было прижиматься к югу. Там рукой подать до аэродромов.

Переубедить Шварева не удалось. Он был недоволен и обижен.

В нашей боевой работе важное место занимало выполнение таких задач, как борьба с авиацией противника на ее аэродромах и подавление батарей, обстреливавших Ленинград, — то, что артиллеристы называют контрбатарейной борьбой.

— Завтра предстоит бомбить Гатчину, — сообщил однажды начальник штаба полка майор Борис Михайлович Смирнов.

Это означало налет на Гатчинский аэродром. Как оказалось, наш удар был частью общей операции по уничтожению вражеской авиации на аэродромах Ленинградского узла — Гатчина, Горелово, Пушкин. От этих аэродромов до Ленинграда было рукой подать. Когда оттуда вылетали даже одиночные самолеты-разведчики, в городе приходилось объявлять воздушную тревогу. Жители и военные, кроме зенитчиков, вынуждены были уходить в укрытия.

Военные делали это неохотно, особенно молодые. Но мы не забыли о тяжелом уроке, полученном в начале войны, когда в Копорье одной бомбой была выведена из строя большая часть полка майора Коптева.

Чтобы предотвратить новые воздушные тревоги и последствия их, была предпринята крупная операция воздушных сил. Наш удар оказался успешным. С этой поры, с июля 1943 года, налеты немецкой авиации на Ленинград больше не повторялись. Отдельные самолеты еще прорывались, но это были преимущественно разведчики. Зимой пропали и они, ленинградское небо очистилось от вражеских самолетов. И это в условиях, когда враг стоял еще у самых стен города.

С батареями борьба была сложнее. Замаскировавшись в рощах и уцелевших лесах неподалеку от Лигова и Стрельны, они методически вели свою разрушительную работу, но как только в небе появлялись наши летчики, сразу замолкали. Снаряды переставали падать на Ленинград, но мы не видели, где же притаились эти проклятые орудия.

Нам давали ориентиры: от северной опушки леса такого-то двести метров вглубь на юг (или восток, запад).

— Вот здесь! — показывал пальцем офицер разведывательного отдела.

Но даже карандаш, а не палец, своим тупым концом накрывал площадь не менее чем 200Х200 метров.

А требовалось попасть в самые орудия. Батарея для нас была точкой.

Сколько раз, помню, штурман прицеливался по чему-то, напоминающему батарею, и был уверен, что это именно она.

Все совпадало. Вот вспомогательный ориентир — опушка леса, или изгиб дороги, или, еще точнее, остатки разрушенного здания. Возле этого ориентира наши посты засекли батарею. Здесь она и должна быть. Вон просвечивает сквозь ветви!

— Пошел! — командовал штурман, и летчик «отжимал» от себя штурвал, начинал пикировать — самолет уже шел вниз почти отвесно, но в прицеле был виден только лес.

— Не вижу цели! — кричал летчик штурману, а тот помочь ему не мог.

Во время пикирования многого не изменишь, разве что «дожмешь» до более крутого угла, или, напротив, можно «отжать», взять более полого, но вправо или влево не отвернуть. Да и «дожать» или «отжать» летчику тоже было непросто. Ввести на глаз поправки в прицел, уже поставленный на определенный угол, — дело сложное. В таких случаях бомбы часто разбрасывались вокруг цели. Чтобы избежать этого, летчик шел на второй заход, рассчитывая, что он будет более удачным.

Все это делалось под жестоким огнем зенитных батарей.

Они уже совсем и не маскировались. Пускай их засекут, им не стоило большого труда изменить позицию, зенитки — не тяжелое крепостное орудие.

Летчики, выводя самолет из пикирования, пускали короткую очередь из пушек по задравшим кверху свои стволы зениткам. Те казались с высоты не больше иголок, воткнутых в салфетку — зеленую или белую (в зависимости от времени года).

Очередь из пушек давалась больше для собственного успокоения. Трудно так сразу подавить вражеских зенитчиков, укрытых в своих «двориках». Прямые попадания редки, а батарея может стрелять, даже потеряв половину своего состава.

Сделать повторный заход тоже было непросто. Штурман наводил летчика на старый ориентир, отмеряя от него на глаз сто или двести метров, а летчик, случалось, уже на пикировании обнаруживал цель правее или левее.

— Вон она! — кричал он, не имея возможности довернуть, и шел на третий заход.

Последний заход был обычно эффективным. Теперь цель нашли штурман и летчик и могли надежно поразить ее.

В газете «Летчик Балтики» печатались снимки немецких орудий с оторванными стволами — результат работы наших пикировщиков. Но как нелегко было добиться такого результата!

Боевой порыв приводил порой, как это ни странно, к нарушению всех уставных норм. Помню случай с молодым летчиком лейтенантом Сохиевым. Мы удачно отбомбились с первого захода, — цель была известна уже по предыдущим полетам. Разворачиваясь на обратный курс, чтобы следовать домой, я увидел, что Сохиев вышел из общего строя и делает вираж совсем в другую сторону.

«Что он, бомбы не успел сбросить, что ли? — подумал я. — Но все равно нельзя выходить, из строя. А если появятся истребители?»

Вести всю группу на выручку одного самолета, нарушившего уставное положение, подвергать ее повторному зенитному обстрелу я, конечно, не мог и задержал над целью только одно звено истребителей, прикрывавших нас на случай нежелательной встречи с «мессерами» или «фоками».

Потом, на аэродроме, я потребовал от Сохиева объяснений.

— Почему вышли из строя?

— Товарыщ команды?! — Осетин Сохиев, волнуясь, говорил с акцентом. — Когда вы повернули домой, я думаю: что это я только бомбы сбросил? Дай еще из пушек пальну. И пошел на второй заход. Решил, вы не заругаете!

— А если бы истребители?

— Не-ет, товарыщ командыр, я посмотрел: никого не было, только наши!

Как я мог наказывать его за неудержимое стремление всеми средствами разить врага? Пришлось объяснять другую сторону его поведения:

— А если бы все летчики вышли из строя и начали палить куда попало?

Он улыбнулся, но и в этом случае его, видимо, беспокоила лишь возможность столкновения своих самолетов.

— Пушки нам нужны против истребителей или когда пойдем на штурмовку по заданию, — продолжал я, требуя не нарушать устава ни под какими предлогами.

Поскольку батареи замолкали при появлении наших самолетов, балтийским летчикам, боровшимся с ними, часто приходилось делать по четыре-пять вылетов в день. Напомню, что обычная норма вылетов, даже у истребителей, не превышает двух-трех, и то при условии, что в неделю их количество не перевалит за семь-восемь, а в месяц за двадцать пять.

Но во время войны, особенно в первой ее половине, никто не придерживался никаких норм. И откуда только брались у наших людей силы?

Лейтенант К. С. Усенко, казалось, вообще не был подвержен усталости. Став командиром звена, он не только делал очень много боевых вылетов, но после них просил еще разрешения полетать для проверки в тренировки своих «молодых летчиков», которые, по правде говоря, были не моложе его. Ему исполнилось тогда всего двадцать лет.

— Товарищ командир! Из штаба позвонили, что боевых вылетов сегодня больше не будет. Разрешите слетать на «слепую»?{123}

В период войны личной тренировкой удавалось заниматься только во время боевых пауз, но не всегда они бывали.

— А вы не устали? Вы же сделали четыре вылета!

— Так что же? Вчера их пять было — и то ничего. Получив разрешение, Усенко спешил к самолету. Его боевая деятельность в первый год войны сложилась довольно своеобразно. Из училища выпустили досрочно и назначили в разведывательное звено одного из сухопутных соединений, не то корпуса, не то дивизии. Летчиков то и дело вызывали к командованию, которое показывало на карте чуть не десяток пунктов и предлагало все их разведать и сфотографировать.

— Сюда тоже не мешало бы заглянуть! — подсказывал командиру соединения начальник штаба или начальник разведки.

— Да, да, — соглашался командир. — Вам ясна задача?

Молодой лейтенант, назначенный вскоре командиром звена, вытягивался перед начальством:

— Есть, товарищ командир! Задача ясна.

— Ну, тогда летите!

Усенко бежал к самолету во всю мочь и, наскоро проложив со штурманом маршрут, спешил с вылетом.

— Маршрут-то великоват, — выражал иногда сомнение штурман, такой же молодой, как и летчик, но обосновать это убедительными расчетами не мог.

Дважды Усенко сбивали истребители, и дважды он падал сам, оставшись в воздухе без горючего.

— Задание не выполнили! Почему не хватило бензина? — сокрушался он.

А сухопутное командование знало, что самолет может летать три часа, и на три часа давало задание. Казалось бы, все должно получаться.

— Вы проверили горючее перед полетом? — сердито спрашивали Усенко после очередной вынужденной посадки.

— Так точно, товарищ полковник!

— Сами?

— Так точно, сам!

И оба оставались в недоумении. В штабе возникали подозрения; кто-то делает что-то не так. Допрашивали техника.

— По пробку заливал! Лично! — уверял он. Был бы жив старый командир звена, он объяснил бы и Усенко, и пехотному начальнику, что самолет может продержаться в воздухе и четыре часа, а может упасть через час-полтора при одинаковом количестве горючего. Вопрос в том, каким будет режим полета.

Но режим полета далеко не всегда зависел от летчика, его часто навязывал противник.

— За мной дважды гнались истребители! — докладывал Усенко, но ни он, ни сухопутный полковник не догадывались, что в этом и была главная причина нехватки горючего.

Весной 1942 года Усенко падал на горящем самолете. У него обгорели лицо, руки и большая часть туловища. К счастью, уцелели глаза, и Усенко довел по существу неуправляемый самолет до самой земли, выровнял его и, выскочив из кабины, вытащил еще штурмана и стрелка, которые не могли двигаться. У самого Усенко ожоги были, пожалуй, не легче, чем у них, но, обладая огромной выносливостью и большой физической силой, он сумел спасти экипаж. Поправившись, летчик вернулся в строй.

В конце 1943 года он уже командовал эскадрильей. Только шрамы от тяжелых ожогов говорили, что он перенес. Характер его не изменился. Он по-прежнему был готов в любой момент идти в бой, на любое задание, в любой обстановке.

Как-то при нем я разговаривал по телефону с командующим ВВС генералом Самохиным.

— Товарищ командующий! До темноты осталось два часа. Будет задание или разрешите отпустить летчиков на отдых?

Наши экипажи летали в основном в дневное время. Пикировать в темноте мы еще не могли: не было нужного оборудования, в частности прицелов.

Несколько раз со штурманом Героем Советского Союза майором Давыдовым мы делали ночные вылеты на пикирование — не получалось. Невооруженным глазом освещенная луною земля была видна, а в прицеле ничего не просматривалось.

Применяли и осветительные бомбы, но при пикировании они мало помогали. Подымать наши «ПЕ-2» для ночного бомбометания с горизонтального полета не имело особого смысла.

Самохин сначала хотел дождаться наступления ночи. Я возразил:

— До темноты можно оставить только ночные экипажи. Остальные летчики, если не получат задание сейчас, уже через десять минут могут вылететь только до меридиана N (я назвал определенный меридиан), иначе надо будет садиться в темноте!

Восточное целей для нас не было. Самохин знал это и разрешил отпустить летчиков на отдых, который во время войны был нужен всегда.

Этот телефонный разговор произвел на Усенко большое впечатление.

— У вас, товарищ полковник, на все расчет! — удивленно сказал он. У него не было ни малейшего намерения польстить начальству, он и правда удивился. Многому ему приходилось учиться уже в ходе боев.

— Ну что же это за расчет? Столько-то минут полета туда, столько-то обратно. Время на вылет, время на посадку. Если темнота наступает раньше, то и лететь нельзя. Вот и все!

— Так-то оно так. Но мне, бывало, дают задание, а я только одно отвечаю: «Есть!» А потом лечу — горючего и не хватает.

— Это было когда-то, а сейчас вы — командир эскадрильи. И рассчитывайте принять полк.

В декабре 1944 года Усенко действительно принял полк. Еще раньше, летом того же года, он стал Героем Советского Союза. По положению, действовавшему во время войны, для летчиков были установлены своего рода нормы. При успешном выполнении их летчика представляли к правительственной награде. Бомбардировщикам, например, за двадцать успешных боевых вылетов — успешных в том смысле, что в результате их были поражены заданные цели, — полагался орден. Какой именно, определяло командование.

После награждения летчика тремя орденами (шестьдесят — восемьдесят вылетов) можно было за следующие двадцать (конечно, тоже успешных) представлять его к званию Героя Советского Союза.

У штурмовиков нормы были ниже: десять — пятнадцать успешных вылетов уже давали право на представление к ордену, но это совсем не значит, что им было легче получить правительственную награду. Штурмовики и потери несли большие. В некоторых авиационных частях летный состав менялся более чем два раза в год. Если в полку по штату было, например, сорок летчиков, то за год через него проходило до сотни. Конечно, один полет не похож на другой. Летом 1944 года, например, наш полк летал почти три месяца, не имея никаких потерь. Зато осенью того же года над Курляндским «котлом» были случаи, когда полк терял за один вылет до трети своего состава!

Если у летчика, прошедшего Великую Отечественную войну, вы видите сейчас шесть — семь боевых орденов, это значит, что он множество раз глядел в лицо смерти.

У торпедоносцев нормы определялись количеством потопленных кораблей противника, у истребителей — числом сбитых самолетов или же успешных боевых вылетов. Например, истребители, сопровождавшие бомбардировщики или торпедоносцы, не сбивали столько самолетов, как истребители, занятые противовоздушной обороной какого-либо объекта. Охраняя с воздуха определенный пункт, истребитель, зашедший в атаку на вражеский бомбардировщик, мог рассчитывать на успешное ее завершение. Истребители же, сопровождавшие наши бомбардировщики, в большинстве случаев вынуждены были лишь отгонять истребители противника. Главное — прикрыть бомбардировщик или торпедоносец, не дать врагу возможности его сбить. Если истребитель сопровождения увлечется боем, стремясь во что бы то ни стало довершить свою атаку, он может оторваться от прикрываемого им бомбардировщика, а в это время тот собьют. Тут уж истребителя не оправдает и то, что он сбил самолет противника. Лучше не сбей ни одного, но приведи в целости свои бомбардировщики.

Подполковник Д. А. Кудымов, часто прикрывавший в воздухе 12-й гвардейский полк пикирующих бомбардировщиков, совершил во время войны почти тысячу боевых вылетов. Он имел почти столько же встреч с противником, но сбил самолетов меньше, чем рядовой летчик-истребитель ПВО. Зато ни по его вине, ни по вине его товарищей не потерян ни один наш бомбардировщик или штурмовик! И это было главным.

Чего не могли сделать сопровождавшие нас истребители — это защитить бомбардировщики еще и от зенитной артиллерии противника. Но за прикрытие от вражеских истребителей большое им солдатское спасибо!

Конечно, норма нормой, но боевая жизнь вносила свои коррективы. Усенко, совершивший еще в сухопутной авиации свыше пятидесяти вылетов, имел орден Красного Знамени. Учитывая его боевые дела, то, что он и горел, и спас экипаж, что само по себе было подвигом и давало право на правительственную награду, мы представили его прямо к званию Героя Советского Союза. Кадровики вернули материал со ссылкой на те же «нормы».

— В чем дело? — позвонил я им.

— Рано. У него только сорок два вылета!

— И до нас было больше пятидесяти! А сейчас, пока шел материал, прибавился еще не один десяток. В общей сложности это значительно выше нормы!

— У него же всего один орден!

— У летчиков, спасавших челюскинцев, не было ни одного ордена, но им сразу дали Героев!

— Ну вот, сравнил! Представляйте к ордену! — было сказано мне.

В конце концов вся эта история окончилась благополучно. Константин Степанович Усенко получил звание Героя Советского Союза, а до того три ордена. Он совершил такое количество боевых вылетов, с каким мог стать и дважды Героем.

Что помогло Усенко так блистательно пройти сквозь огонь и смерть, подстерегающие летчика в каждом боевом полете, — высокая одаренность, боевое мастерство, мужество или боевое счастье? Наверно, все вместе взятое. Но как больно бывало терять отважных молодых летчиков при обстоятельствах, порой менее тяжелых, чем те, из которых они сами и их друзья не раз выходили благополучно.

Прекрасным летчиком был капитан Голубев. Он принял эскадрилью после гибели капитана Метелкина. Голубев быстро рос в боях, сражаясь и побеждая, но сразу опытным летчиком никто стать не может, и кое-какие уроки, которые товарищи, летавшие больше его, получили в ходе войны, он еще не усвоил.

В облачную погоду Голубев повел одно из своих звеньев в район вражеских батарей, обстреливавших Ленинград. Аэродром был севернее города. Цель — на юге. У Васильевского острова началась сплошная облачность. Голубев оказался над нею на высоте две с половиной тысячи метров. Что же делать? Возвращаться? Этого он не хотел. Решил бомбить сквозь облачность по расчету времени. Надо было через окна в облаках найти какой-либо характерный ориентир и от него пройти на цель. По скорости самолета в таких случаях рассчитывалось время, когда следует сбрасывать бомбы. Чтобы они попали в цель, необходимо при этом предельно точно выдерживать скорость, направление, высоту.

Голубев вернулся к дамбе Морского канала, прошел через нее с рассчитанным курсом и повел свое звено на цель.

Все делалось правильно, но Голубев, видимо, не учел, что облака больше не служат надежным прикрытием от глаз противника. Радиолокация уже позволяла видеть самолет и ночью, и сквозь туман, и сквозь облака, к тому же на большом расстоянии.

Автоматические прицелы следили за самолетом, который шел над облаками, не изменяя режима.

Минута... Вторая... Третья...

Курс, высота, скорость те же.

Залп!

Самолет Голубева взорвался на глазах его ведомых.

Но Голубев погиб в боевой обстановке. Еще горше бывало, когда, избежав в схватках с врагом гибели, летчик встречался со смертью по несчастному стечению обстоятельств.

Майор Чугунов прилетел в Ленинград с Ладоги на связном самолете, выбрав для этого самые ужасные метеоусловия. Они давали уверенность, что никакой истребитель противника его не перехватит.

Снегопад был страшный. Чугунов едва видел крыши домов и не мог представить себе, над каким местом Ленинграда он находится.

«Вот это вроде район Лесного. Парк, много деревьев», — размышлял он. Но то же можно увидеть и в Удельной, и в Парголове, и в Коломягах...

Покрутившись не меньше часа, Чугунов так и не нашел ни аэродрома, ни подходящего места для посадки. А горючее кончалось.

— Черт! — выругался Чугунов. — Надо садиться на какую-нибудь поляну.

Снегопад все усиливался, глаза видели лишь то, что находилось под самыми крыльями самолета, а там один лес.

«Не залететь бы к финнам», — подумал Чугунов.

Все могло случиться. Фронт проходил севернее Ленинграда всего в двадцати километрах.

То ли Чугунов потом, когда кончилось горючее, решил садиться на лес, то ли нечаянно задел за деревья, делая виражи, он не успел рассказать об этом, хотя и остался жив, выбравшись из-под обломков самолета.

Попробовал двигать руками, ногами. Как будто цел.

Куда идти? Где юг, где север?

Пошел куда глаза глядят. Выбрался на дорогу. Какая-то попутная грузовая машина подхватила его. Он рассказал об аварии.

— Так вам надо, товарищ майор, скорей в госпиталь, — сказал один из сидевших в машине офицеров. — Мало ли что может быть. Сразу в горячке и не почувствуешь!

Машина доставила Чугунова в госпиталь, где он провел сутки. Все оказалось более или менее в порядке.

— Ну, так я пошел!

— Куда же вы? Позвоните, чтобы выслали машину! — предложил врач.

— Ничего, здесь близко. Пока ждешь машину, я уже дойду до части!

— Ну смотрите.

Темнело. На полпути между госпиталем и аэродромом Чугунова настиг вражеский снаряд, видимо, один из последних в тот день. По ночам фашисты не стреляли.

Избежать верной смерти при аварии самолета, от которого остались только щепки, чтобы через сутки попасть под снаряд! Так тоже бывало на войне.

Конец блокады

Закончился 1943 год. К разгрому фашистов под Сталинградом добавились победа под Курском, освобождение Северного Кавказа и Киева. Наши войска готовились к изгнанию гитлеровцев от стен Ленинграда. Все ожидали этого с нетерпением, особенно жители города.

После прорыва блокады население снабжалось по военному времени почти нормально. Голод остался позади. Но Ленинград все еще обстреливался фашистской артиллерией, он оставался городом-фронтом.

Когда же наступит полное избавление?

В первых числах января начались усиленные бомбежки синявинских и мгинских укрепленных позиций врага. Два года сидели в болотах наши войска, мокли под дождями и мерзли в стужу, но сдерживали фашистов. Сейчас предстояло выбить их и погнать от Ленинграда.

Прошел уже почти год с тех пор, как я вновь попал на Балтику, под Ленинград, но до этого времени мы летали преимущественно в западном направлении — в Финский залив, в Балтийское море и на батареи, обстреливавшие город. Они тоже находились к западу от него. Удары по целям южнее и юго-восточнее города наносила преимущественно авиация Ленинградского и Волховского фронтов.

В начале января наш полк получил задание бомбить Синявинские укрепления. Это само по себе заставляло думать о близком начале наступления.

— Вы когда летали туда последний раз? — спросил я своего штурмана Сергея Константиновича Давыдова.

— Да с год назад, — ответил он.

Сам я не видел этот район с воздуха лет пять, но за многолетнюю службу на Балтике, кажется, изучил все вокруг Ленинграда — в радиусе до пятисот километров в общих чертах, а до двухсот километров и в деталях. Я отчетливо вспоминал местность, которая завтра окажется под нашим крылом.

«Вот Ладога, вот дорога, она делает в поселке Синявино характерный, легко запоминающийся изгиб, — мысленно представлял я себе. — Этот изгиб, как буква зет, только навыворот и без поперечной черты». Впрочем, и эту черту можно было вообразить. В середине Синявина дорогу пересекал проулок, называемый в деревнях прогоном.

Хоть я и не летал там пять лет, — не сомневался, что смогу сразу узнать эти места.

— Но где укрепления? — уточнял я с Давыдовым.

— Здесь! — показал он на карте. — Вот поселок, а вот линия фашистской обороны. Это наши цели: от юго-западного конца Синявина почти в том же направлении вглубь на четыре километра.

— Мы так и зайдем, вдоль поселка. Если цели сильно замаскированы и мы их не увидим, будем ориентироваться по концу улицы.

— Правильно, — согласился Давыдов. — Тут, приблизительно над Синявином, я дам команду ложиться на боевой курс. Точнее скажу в воздухе, когда определю ветер.

Неясностей никаких не было.

Спокойно вышли на Ладожское озеро, за ним была своя территория. Немецкие истребители здесь не появлялись давно. Ожидать их следовало над линией фронта.

Самолеты шли строем клина, держа курс на восток. На траверсе под правым крылом мы вскоре увидели Кобону. Прошли еще немного и развернулись на юго-запад. Группа, перестроившись звеньями в левый пеленг, легла на курс в направлении Синявина.

Немного не доходя до поселка предусматривался еще небольшой доворот — градусов на двадцать — тридцать, для того чтобы противник не прицелился по самолетам заранее.

Была умеренная облачность, не больше шести — семя баллов. Высота облаков не препятствовала пикированию, которое надо было начинать с трех — двух с половиной тысяч метров. Если начинать ниже, мы попадем под огонь автоматических зенитных пушек, которых здесь было много. Стреляли они если и не с большой точностью, то очень уж густо.

Белая земля, расстилавшаяся под нами, отличалась от гладкой поверхности Ладожского озера отдельными неровностями, буграми, извилинами канав и дорог.

Легли на курс, ведущий к Синявину.

Проходит минута, вторая. Уже надо бы увидеть это знаменитое Синявино, но его все нет. Внизу появляется бросающийся в глаза знакомый по карте и по былым полетам изгиб дороги, словно перевернутая буква зет.

— Здесь же должен быть поселок! Где Синявино? — нетерпеливо спрашиваю по ларингофону Давыдова. Если сейчас не увижу, не успею лечь на боевой курс.

— Под нами, — говорит Давыдов, глядя в прицел.

— Где под нами?

Оторвавшись от прицела, Сергей недоуменно взглянул на меня сбоку и понял, что я не вижу ориентира. А время бежит. Самолет за каждую секунду продвигается более чем на полтораста метров! Семь-восемь секунд, и километра нет!

— Под нами! Проходим! — Давыдов показал рукой вниз и быстро наклонился к прицелу. — Разворачивайтесь скорей! Прошли! — закричал он уже тревожно.

«Разбросаем бомбы! Не попадем!» — подумал я и начал разворот — не влево, как ожидал штурман, а вправо.

— Куда же вы? Налево! — еще беспокойнее закричал Давыдов.

— Пошли на второй заход, — пояснил я. — Не видел Синявина!

— Да оно же под нами было! Вот, смотрите, — показывал Давыдов на карту.

Но что там карта! Поселка Синявино, большого населенного пункта, который я так хорошо знал, не было! Одна дорога, которая когда-то проходила через него.

— Где же деревня? — допытывался я у Давыдова, делая пологую кривую на северо-запад, на север, затем на восток, чтобы, описав круг, вновь пойти на Синявино рассчитанным курсом.

Хорошо, что все это происходило над своей территорией! Линия фронта хотя и рядом, но истребители противника не появлялись, им было не до нас. В тот день действовала вся авиация фронта и Краснознаменного Балтийского флота.

— Вот поселок! — опять показал мне Давыдов на карте.

— Покажи на местности, — потребовал я. Давыдов наклонился вперед.

— Во-он, видите? — показал он рукой на дорогу.

— Не вижу! — сказал я сердито.

— Изгиб видите?

— Я его и тогда видел! Где Синявино?

— Это и есть Синявино!

Мне пришлось уже обругать себя за несообразительность. Что я хотел увидеть? Поселок? Дома? Может быть, еще дымок над ними? Я знал; что все это превращено в груду развалин. Но где же развалины? Все сравнялось с землей и занесено снегом...

Я видел пожарища и руины Севастополя. Немало летал над Прибалтикой, над селениями вблизи фронта. Видел разбитые Лигово, Стрельну, Петергоф, видел уничтоженные деревни, еще дымящиеся после пожарищ. Но там были ясные следы жилищ, а здесь одна дорога! И никаких признаков большого, густонаселенного пункта, который я так хорошо помнил. Все исчезло, словно и не существовало никогда.

Наконец удалось увидеть торчащее из-под снега какое-то подобие трубы... Под нами точно лежало Синявино, и важно было снова не проскочить цель.

— Вни-ма-ние! — проговорил, растягивая слога, Давыдов. И резко закончил: — Разворот!

Я был наготове. Застучали зенитки, но к ним мы привыкли.

Идя пересекающимися курсами на разных высотах, наша группа бомбила укрепления врага. Вдали показалась группа бомбардировщиков. Хвостом самолеты напоминали «ПЕ-2», но это были не они.

— Наши, — обрадовались мы с Давыдовым. — Это же «ТУ-два»! Значит, они уже появились на фронте! Здорово!

Нам было известно, что эти самолеты только начинают поступать в части, причем в ограниченных количествах. А тут целая группа!

В тот день мы еще раз летали в район Синявина, бомбили огневые точки, минометные и артиллерийские батареи. Этот полет прошел совсем гладко. Цели различались хотя и с трудом, но не хуже батарей, обстреливавших Ленинград, а зенитный огонь был слабее.

На войне так бывает — готовится операция, все ждут ее начала радостно и беспокойно, отгоняя мысли о неизбежных потерях и все же против воли возвращаясь к ним. Нервное напряжение и внутренняя тревога нарастают перед решающим днем. Он представляется каким-то особенным, совершенно необычным. Но этот день наступает, и оказывается порой, что он не труднее, а в чем-то даже легче обычных дней, когда приходилось отражать атаки противника, прорываться сквозь зону плотного зенитного огня, отбиваться от наседавших истребителей и видеть своими глазами, как падают самолеты твоих товарищей, и привозить на своем самолете раненых и даже убитых боевых друзей, и тянуть самому, несмотря на раны, с одним стремлением дойти до дома.

Для летчиков наступление начинается иначе, чем для пехотинцев, да и сроки иные. Удары по Синявину были для нас таким началом, хотя внизу, на земле, бои еще не развернулись. Наша работа была подготовкой к ним.

На следующий день мы полетели в район Мги. Авиация уже основательно поработала там. Цели было трудно различить из-за множества вчерашних воронок, покрывавших большую площадь. Видно, бомбы были сильно раскиданы. Но когда наносился удар по укреплениям на передовой, редкая бомба взрывается безрезультатно — не попали в батарею, так угодили в окоп, в блиндаж, ячейку, завалили проход, снесли бруствер. Думаю, что наш удар был весьма чувствительным для врага. А за ним следовали другие.

Три дня ленинградское небо не хмурилось, облегчая наши полеты, но потом погода взяла свое.

Прошел день, другой.

— Не сорвалось бы наступление! — забеспокоились мы.

Нельзя было себе представить, что это давно ожидаемое, такое желанное наступление начнется без авиации.

Наше бездействие затянулось на неделю. Погода не менялась. Изредка вылетали только штурмовики. Но это были обычные, а не массовые налеты, которые делает авиация в период предварительной подготовки.

Наступило двенадцатое января, тринадцатое. Мы уже сами стали забывать, зачем летали на Синявино и Мгу. Наверно, и враг успокоился.

— Приготовиться к завтрашнему вылету! — передал начальник штаба полка майор Смирнов.

Из дивизии сообщили цели. Основная: Ропша — командный пункт вражеской группировки. Запасная: Лигово — батареи.

— На батареи уже неделю нацеливаемся. Как погода?

— Не очень!

— Ну, значит, опять будем сидеть!

— Нет, завтра наверняка полетите! — заверил Смирнов.

Позднее узнаём: завтра с рассветом начало наступления! Но как же с погодой? Штурмовикам проще: они и на бреющем прочешут окопы. А нам нужна высота. На одном пикировании мы теряли более тысячи метров, да на пятьсот метров самолеты «просаживались», то есть снижались на выводе, уже с переходом в горизонтальный полет. Полторы тысячи — наша минимальная высота. Ну, тысяча триста, но тогда не успеешь как следует прицелиться, и выводить самолет придется почти на бреющем полете.

14 января рано утром военком А. С. Шабанов собрал весь личный состав полка.

— Началось, товарищи! — радостно сообщил он. Настроение было приподнятое, все рвались в воздух. Но пока приходилось ждать.

— Штурмовики действуют! — сообщил Александр Степанович.

Признаться, это сообщение нас как-то даже расстроило: она летают, а мы ждем погоды!

Погода действительно была сверхнелетная. Снежные заряды, как в Заполярье. А зимний день такой короткий — антипод ленинградской белой ночи.

Отличились штурмовики Хатиашвили. Георгий Иванович уже почти год командовал 9-й авиадивизией. После этого наступления она стала краснознаменной и получила наименование Ропшинской.

В сплошном снегопаде штурмовики носились над самыми окопами противника, не давая ему поднять головы. А наши пехотинцы с громким «ура» шли в атаку. Штурмовики улетали, и пехоте становилось труднее. Где-то она продвигалась ползком, где-то залегала под огнем оживших немецких минометов и пулеметов, но проходили минуты, в воздухе появлялась очередная смена штурмовиков, наступающие сразу чувствовали облегчение и быстрее пробивались вперед.

Большими группами не летали из-за плохой погоды. Да при нескольких заходах на цель, которые делало каждое звено, в большой группе они бы только мешали друг другу, а так можно было действовать свободно. Отбомбил, отстрелялся, зашел снова, все повторил и, покачав крылом, улетел на аэродром. Через десять минут после посадки на самолеты опять подвешены бомбы, в баки долито горючее. Если, конечно, вылет прошел благополучно...

Разделившись на смены, штурмовики Хатиашвили все светлое время суток с самыми минимальными перерывами сопровождали нашу пехоту.

Особенно отличились они в первый день. В штурмовых полках Ленинградского фронта из-за плохой погоды не смогла вылететь чуть ли не половина самолетов. Поднимались в воздух только старые, опытные экипажи. У Хатиашвили летали почти все.

Для лучшего управления своими летчиками Хатиашвили перенес командный пункт в танковую дивизию, которая шла с Малой, Ораниенбаумской земли пока вслед за пехотой, чтобы затем войти в прорыв и двинуться на восток, на Ропшу и Красное Село, навстречу нашим войскам, наступавшим от Пулкова.

Но до соединения частей было еще несколько дней тяжелых боев. Приходилось брать метр за метром. Даже и не очень большое, на первый взгляд, продвижение, достигнутое в первые сутки, являлось в действительности серьезным успехом. Укрепления врага затрещали, и это было началом разгрома.

Хатиашвили на танке командира дивизии выдвинулся до самой передовой и оттуда подавал команды.

— Ястреб-два, Ястреб-два! — вызывал он находившегося в воздухе командира эскадрильи. — Я Орел! Повторите атаку южнее населенного пункта. Там минометы!

И ведущий группы штурмовиков сразу же направлял огонь на указанную цель по ориентиру, данному командиром дивизии.

После разгрома немцев под Ленинградом, в январе 1944 года, Георгия Ивановича наградили орденом Красного Знамени. Сделало это командование Ленинградского фронта, восхищенное действиями его дивизии.

Восхищаться действительно было чем. В такую погоду, зимой, когда неосторожно дунешь на прицел — и он затуманится, так что цели уже не видно, а самолет стремительно несется вперед, вот-вот проскочит мимо, — в этих условиях летчики дивизии Хатиашвили совершали по три вылета в день.

Имена таких штурмовиков, как Карасев, Степанян, Акаев и Фоменков, были известны в то время чуть ли не каждому бойцу и жителю Ленинграда. Портреты героев-летчиков печатались в газетах, листовках, плакатах.

Герой Советского Союза майор Карасев как-то летом ехал в трамвае. Он был в простой гимнастерке — одно время морские летчики носили сухопутную форму, — но со всеми своими регалиями. Внезапно вокруг зашушукались:

— Карасев! Карасев!

Смущенней всеобщим вниманием, он вышел на первой же остановке и дальше пошел пешком. По дороге его нагнал какой-то мальчуган. Оглянувшись, чтобы узнать, есть ли у майора ордена и какие, мальчишка обомлел. На груди этого коренастого, уже немолодого человека были звезда Героя Советского Союза и почти десяток орденов и медалей!

Мальчишка только и мог воскликнуть:

— Вот это да!

Он был не в состоянии оторвать от летчика глаз. Ватага ребят окружила майора и пятилась впереди него. С груди летчика ребята перенесли взгляд на его лицо и тут их обуяла буря восторга.

— Карасев! — закричали мальчишки и рассыпались во все стороны, созывая с окрестных улиц и ребят и взрослых: — Карасев идет! Карасев идет!

Как ни растрогала Антона Андреевича эта встреча, он, решив, что пора спасаться, остановил какую-то попутную машину...

Вместе с 9-й штурмовой дивизией в первый же день наступления, несмотря на плохую погоду, в боевые действия включилась и часть 8-й минно-торпедной дивизии. 1-й гвардейский авиаполк производил до того крейсерские полеты над Финским заливом и Балтийским морем, где летчики разыскивали и атаковали корабли противника. Теперь и он был брошен на сухопутное направление.

Летчики этого полка ночью бомбили опорные пункты противника. Брали бомбы калибром поменьше, зато побольше числом. И стокилограммовой достаточно для поражения не очень укрепленного опорного пункта, скажем дзота, а для окопа тем более. Вместо обычных трех полутонок брали свыше полутора десятков стокилограммовых.

На второй день наступления погода снова не порадовала нас. Облачность по-прежнему висела над землей, и, хотя снегопад кончился, кромка облаков не поднялась.

— Пустите нас хоть бомбить с горизонта! — обратились мы к, командиру дивизии Суханову. — Может быть удастся и спикировать!

— Пикировать высоты нет, а с горизонта попробуйте, согласился Александр Николаевич.

— Если высота будет больше тысячи, хотя бы метров на сто, попытаемся и пикировать, — сказал я.

Бомбометание с горизонтального полета нас не особенно привлекало из-за его неточности; очень уж разбрасывались бомбы. Одно дело — бомбить площадь, другое — поражать точечные цели: батареи, доты, командные пункты.

Суханов это хорошо понимал, потому и придерживал пикировщиков, ожидая, пока не возникнут нужные условия, тогда можно будет сделать гораздо больше.

— Разрешите, схожу вначале двумя звеньями, — предложил я, видя его колебания. — Посмотрим!

— Давайте, — согласился он.

На моем самолете были подвешены не сотки, которые предпочтительны при бомбометании по площади, а три полутонки. Я все-таки надеялся, что смогу пикировать. Правда, это тоже был не обычный вариант. «ПЕ-2» брали, как правило, не больше четырех «ФАБ-250» — 250-килограммовых фугасных авиабомб. Всего, таким образом, самолет поднимал тонну. На самолеты молодых летчиков подвешивали меньше, всего семьсот пятьдесят килограммов, чтобы не затруднять взлет. При перегрузке самолет мог так долго разбегаться, что неопытному пилоту не хватило бы аэродрома.

Лишние пятьсот килограммов я взял частично за счет горючего, килограммов двести которого пришлось слить. Учитывая близость цели и кратковременность полета, это можно было себе позволить.

Самолеты взлетели почти одновременно. Два звена поднялись строем и сразу же легли на курс, который вел к Ропше. Эта цель так и осталась за нами, ее никто еще не трогал.

Так как от аэродрома цель отделяло небольшое расстояние, значительного изменения погоды ожидать не приходилось. Некоторая разница, конечно, могла быть, ведь случалось, что в Ленинграде на Васильевском острове идет дождь, а у Смольного ясно, но такая обстановка очень изменчива и ненадежна. Могла быть только удача. Она и выпала нам на этот раз.

«С горизонта бросят!» — размышлял Александр Николаевич Суханов, наблюдая за тем, как наши самолеты, сделав первый разворот, стали исчезать из виду, теряясь за слоями облаков.

Рваная облачность начиналась на высоте триста метров. С тысячи, по данным метеосводки, шла уже сплошная.

Разорванные облака все равно мешают бомбометанию. Их может быть немного, но стоит одному попасться на пути самолета во время прицеливания — и дело испорчено.

В горизонтальном полете бомбы можно сбросить через облака по расчету времени, правда, точность уже будет не та. При пикировании, если в прицеле появится облако, закрывающее объект, обойти его почти невозможно. Отклонение в пикировании на какие-нибудь один-два градуса дает отклонение на местности свыше ста метров. А бомбы надо положить кучно, в пределах десяти — пятнадцати метров.

Низкие разорванные облака, которые скрыли нас от Суханова, кончились около Стрельны. Впереди до самой Ропши мы их не встречали. Но высота верхнего яруса облаков была всего тысяча метров.

Как бомбить?

Для пикирования высота все еще недостаточная.

Попробовал «подстригать» облака снизу, идя под самой нижней их кромкой. Это прибавило всего сто метров.

На высоте 1150 метров обрывки облаков мелькали так часто, что надежно прицелиться было очень трудно. На 1200 метров земля уже скрывалась из виду.

— Пожалуй, пойдем на тысяче ста пятидесяти! Все-таки какой-то шанс. На выводе из пикирования эти метры пригодятся, — предложил я Давыдову, верному своему штурману. — Если под нами окажется облако, дашь команду по расчету времени. Пройдем облако за одну-две секунды. А ниже будет уже чисто, и я стану прицеливаться нормально.

— А остальные?

— Остальным дадим бомбить по второму варианту. По второму варианту следовало бомбить с пологого пикирования — до 50 градусов. Точность при этом, конечно, уменьшалась, но уменьшалась и опасность врезаться в землю на выводе самолета. Вернее, она исключалась, так как из такого пикирования выходить можно в пятистах метрах от земли, поскольку просадка самолета значительно меньше.

Бомбометание с горизонта было третьим вариантом, и мы решили от него отказаться, хотя Суханов считал этот вариант самым вероятным.

— Второй вариант! — передали команду открытым текстом.

— Ясно! Понял! Я Сокол-два, прием!

Заснеженная Ропша была, конечно, совсем не той, какую я знал до войны. С нею враги разделались, как с Синявином, но в этот район мы летали иногда по пять раз в сутки, когда бомбили дальнобойные батареи. Мы изучили здесь каждый кустик и чуть ли не каждый сугроб. Правда, не было полной гарантии, что не поразим ложную цель, а настоящая окажется в другом месте, но в этом следовало бы винить не нас, а разведчиков, давших ошибочные сведения. Ту цель, которую они нам указали, те ориентиры на карте мы бы ни с чем не спутали. Летали мы здесь так часто, что каких-то особых изменений ждать не приходилось.

На месте Ропши виднелась небольшая кучка деревьев — не роща и не парк. Деревья росли у домов, которые тут стояли раньше. От строений не осталось и следа, но снег, покрывавший местность и объекты на ней, одновременно их и демаскировал, так как дороги на снегу скрыть невозможно.

В самых важных для него местах противник иногда применял маскировочные сети. Дорога под ними как бы исчезала. С воздуха мы видели, что она обрывается в чистом поле. Но так в действительности не бывает. Дорога должна куда-то вести, а если она вдруг исчезла, значит тут что-то прячут. Сыпь в это место бомбы — и не ошибешься.

В Ропше гитлеровцы поступили несколько хитрее, чем в других местах. От основной дороги, которая нигде не обрывалась, они сделали тропу. Офицеры, подъехав на машине, выходили и дальше шли пешком метров сто — полтораста до КП, а машины направлялись на крытую стоянку. Если с воздуха что и «нащупают», так только машины, а не сам командный пункт.

Тропа была не только пешеходной, ездили по ней и мотоциклы. Утоптали ее основательно, так что, несмотря на все ухищрения, с высоты тысяча метров она была видна достаточно отчетливо.

Вообще-то эту цель достали бы и двенадцатидюймовки «Октябрины», как называли мы линкор «Октябрьская революция». Но он уже стрелял, и стрелял немало, в этом направлении и немало сделал, а цель в Ропше до сих пор осталась не пораженной.

— Разворот! — передал по ларингофону Сергей Давыдов.

Я дал самолету правый крен и через 40 градусов вывел опять на прямую. Курс — 220.

Отворот в ту же сторону, вправо, после бомбометания приводил нас кратчайшим путем на Малую землю, которая должна была не сегодня-завтра потерять это название и соединиться с Большой землей. Но даже когда она оставалась Малой, над ней прекращался вражеский зенитный обстрел. Мы были уже дома!

— Чуть вправо! — передал Давыдов, наблюдая в прицел, и тут же с тревогой добавил: — Много, уже много!

Несколько градусов обратно, и самолет на расчетном курсе.

— Хорошо! — сразу откликнулся Сергей, не отрываясь от прицела. — Хо-ро-шо!

Облака не мешали.

«Только бы не подошли сейчас», — подумал я. То же, видимо, думал и Давыдов.

Летчики знают, что зажимать управление не полагается, что это не помогает выдерживать режим полета, но на боевом курсе, думаю, все сжимали штурвал и упирались ногами в педали.

Курс, высота, скорость... Курс, высота, скорость... Все застыло!

Вижу, как вдоль красной черты, нанесенной на стекле в нижней части фюзеляжа, пробегают деревья.

Вижу и основной ориентир.

«Сейчас», — думаю я.

— Пошел! — кричит тут же Давыдов.

Энергичный отжим штурвала от себя — и самолет почти отвесно несется к земле.

Скорей! Сейчас медлить нельзя!

Дожимаю до требуемого угла пикирования и одновременно ловлю цель в перекрестье прицела. Когда самолет выведен штурманом правильно, все встает на свое место. Встала на свое место и цель.

Секунда выдержки, и кнопка нажата.

Теперь бомбы пошли сами, и, какой бы маневр ни делал самолет, ничто не свернет их с пути.

Перетягиваю на себя штурвал, не считаясь с перегрузкой: лучше на секунду потерять сознание, чем врезаться в землю.

Ведомые сбросили бомбы по моему сигналу, по моему же сигналу выходят из пикирования. Чтобы не столкнуться, если у них потемнеет в глазах от перегрузки, они выводят самолеты расходящимися курсами: один вправо, другой влево. Потом довернут и встанут на свои места в строю.

На какое-то время руки и ноги становятся страшно тяжелыми, раз в пять-шесть тяжелее, чем обычно. Щеки наливаются свинцом и оттягиваются книзу. Перед глазами сплошные круги, ничего не вижу. Свет померк. Все вокруг стало каким-то темно-фиолетовым.

Но самолет уже в горизонтальном положении, и все приходит в норму, только скорость увеличилась по сравнению с обычной раза в полтора. Постепенно она уменьшается, но вместо положенной высоты в тысячу метров мы снижаемся до пятидесяти, стремительно проносимся над землей бреющим полетом, как ласточки перед дождем, чуть не задевая крылом землю.

— Хорошо попали! — восторженно кричит Сергей, и по его тону я понимаю, что удар был действительно успешным.

Посмотреть самому назад трудно. Для этого пришлось бы делать «змейку» и доворачивать самолет в сторону градусов на девяносто, если не больше. А мы идем под обстрелом!

На боевом курсе и на пикировании некогда было думать об этом, сейчас же я отчетливо вижу, как скрещиваются смертоносные ленты, нарисованные в воздухе трассирующими снарядами. Одни пропадают, их сразу же сменяют другие, и все они предназначены для нас. Но мы вырываемся из огненных клещей. Нам еще надо повоевать!

Суханов и Чернышев встретили нас на аэродроме. У них было хорошее настроение: все полки дивизии ходили в бой, и успешно. Торпедоносцы уже вернулись, теперь вот пришли и пикировщики. Но с каким результатом?

— Думаю, что второй раз туда летать не придется, — говорю я. — Есть другая цель?

Штурман Давыдов, командиры эскадрилий Барский, Кожевников наперебой докладывали о сделанном.

Следующими нашими целями были артиллерийские и минометные батареи в районах Стрельны, Лигова и дальше на юг. Пока не продвинутся наши наземные войска, туда надо летать, даже если батареи сейчас и молчат. Как ни сильна была бомбежка, какая-нибудь точка всегда остается целой, оживает перед атакой наших войск и может задержать их продвижение.

В следующий полет мы взяли уже больше самолетов. Крутизну пикирования уменьшили, но выводили все равно над самой землей.

— К Ропше больше не требуется слетать? — спросил я Александра Николаевича. За это время сведения с передовой уже пришли, и хотя я был вполне уверен в результате, но мало ли что?

— Нет, пока не требуется, — ответил комдив.

Обед решили передвинуть. Слетали в третий раз — опять на батареи.

Надежды на улучшение погоды не возникало. Пока можно, надо было нажимать.

Иван Иванович Борзов со своим полком торпедоносцев ожидал ночи, чтобы вновь пойти в полет, но когда она наступила, смог сделать лишь один вылет. Погода снова испортилась. Хорошо, что днем нам удалось использовать временное улучшение.

Утром шел сплошной снег. О пикировании нечего было и думать. Мело так, что мы не могли выбрать время для вылета. А если бы и взлетели более или менее нормально, метель захватила бы нас над целью или при посадке.

День выдался неудачный, но с фронта приходили радостные вести. Наши успешно продвигались.

— Александр Николаевич, завтра надо лететь при любой погоде, — начали мы разговор в столовой за ужином.

— А если такая, как сегодня?

— Полетим на штурмовку!

Суханову тоже хотелось, чтобы мы полетели, но он взвешивал все «за» и «против».

— Вы же не штурмовики, у вас брони нет. И реактивных снарядов тоже нет.

— Но пушки-то есть и у нас!

— У штурмовиков они посильнее. Нас поддержал замполит Марк Филиппович Чернышев:

— Ничего, Александр Николаевич. Сейчас надо врага гнать и гнать. Пусть бежит, спотыкаясь!

— Ладно, завтра посмотрим.

Но это уже было согласие.

К утру был подготовлен вариант вылета с учетом погоды: удар стокилограммовыми бомбами с горизонтального полета и пушечный обстрел железнодорожных станций.

В это время было уже трудно сказать, подбрасывают гитлеровцы резервы или, напротив, начинают оттягивать войска. Нельзя было допустить ни того, ни другого.

Запросили Суханова:

— Куда лететь?

— Елизаветино и Волосово — вам на откуп. Летайте, сколько успеете!

Елизаветино и Волосово — железнодорожные станции между Гатчиной и Кингисеппом.

Погода позволяла вылетать только малыми группами — звеном или двумя в лучшем случае.

Я повел одну группу, Усенко, быстро выросший молодой командир, — вторую. Цели распределили так: он — на Елизаветино, моя группа — на Волосово. Следующий вылет — наоборот, чтобы взаимно друг друга и дополнить и проконтролировать.

Облачность нависла десятибалльная на триста метров.

Нам предстояло проникнуть сравнительно глубоко во вражеский тыл, и поэтому истребители прикрытия, которые обычно высылались к цели заранее, чтобы они там барражировали и отгоняли вражеские самолеты, пока действуют бомбардировщики, на этот раз пошли вместе с нами. Но если в других случаях истребители прикрытия сопровождали бомбардировщики до цели и проходили от нее немного в стороне, чтобы лишний раз не подвергаться зенитному обстрелу, то сейчас, из-за малочисленности нашей группы и крайне низкой облачности, им, чтобы не оставить бомбардировщики в самый критический момент в одиночестве, предстояло пройти вместе с нами над целью, не обходя ее и не рассредоточиваясь.

Раньше, до наступления, мы проложили бы маршрут к цели от Малой земли, откуда до Елизаветина и Волосова было ближе всего. Тем же путем возвратились бы сперва к Малой земле, а оттуда на свой аэродром.

Сейчас предосторожности были отброшены. Мы пошли напрямик, хотя это увеличивало путь над территорией, еще занятой противником.

Тут был свой расчет. Проходя линию фронта в местах ожесточенных боев, мы одним своим появлением, тем более на такой малой высоте, когда отчетливо видны звезды на крыльях и фюзеляже, воодушевляли наших солдат и угнетающе действовали на противника. Пусть фашисты видят, что в воздухе хозяева мы.

Противовоздушной обороне врага было трудно преградить нам путь. Зенитчики, правда, оставались на своих местах и стреляли если не навстречу — этого они не успевали сделать, мы шли очень низко, — то вдогонку. Истребители противника вряд ли были способны найти цель в воздухе при такой погоде, когда трудно отыскать даже свой аэродром, тут им и радиолокационные станции наведения особенно помочь не могли. Какое уж там наведение: на этой высоте самолеты проскакивали их зону буквально за секунды. Перехват мог быть только случайным. Но, к сожалению, такая случайность и произошла возле Волосова.

Мы благополучно миновали линию фронта. Она, собственно, уже не была линией. Разобраться, где наши, где враги, стало почти невозможно. Некоторые наступавшие части вырвались вперед, а сзади оставались еще не взятые дзоты противника. Ориентироваться можно было по поведению солдат. Появление самолетов с севера или с востока было для наших верным признаком, что самолеты свои. А уж разглядев звезды на крыльях, они не только не спешили укрыться, но начинали радостно махать руками: в одной автомат или винтовка, в другой шапка, снятая несмотря на ветер, холод и снег. С высоты 200–250 метров это было отчетливо видно.

Но если пункт был в руках врага, его солдаты при нашем появлении бросались врассыпную, как лягушки от брошенного в болото камня. Откуда-то со стороны, обычно с опозданием, направлялась к нам белая трасса пулеметной очереди и, так и не догнав, оставалась позади. А наши грозные птицы стремительно неслись вперед, к своей цели.

Случалось, немецкие зенитчики успевали открыть огонь нам навстречу. Тут, конечно, нельзя было зевать. Уходили «горкой» в облака; ведущий — прямо, ведомые — несколько в стороны расходящимся веером, чтобы затем, проскочив за несколько секунд полкилометра и оставив зенитки позади, пойти опять вниз. Заниматься ими мы не имели права: нас ждала другая, более важная цель.

Между Гатчиной и Волосовом населенных пунктов было немного, и проскочили их мы быстро. Взяв километра на два-три южнее железнодорожного полотна и дождавшись по времени, когда Волосово будет у нас справа, звено развернулось курсом на северо-запад.

Оправа от меня шел молодой летчик Журин, слева — капитан Колесников.

Чтобы не проскочить станцию, мы пересекли железную дорогу под углом приблизительно 45 градусов. В этом месте она шла строго на запад, а наш курс был на северо-запад. Если бы при подходе к дороге мы сразу не обнаружили станцию, то пошли бы вдоль путей. Они бы уж привели к станции обязательно. Менять расчеты не было нужды — с этой высоты бомбили с ходу, серией, которая перекрывала цель.

На станцию мы выскочили точно, но цели, которые с большой высоты были бы все под нами, здесь выглядели разбросанными, и разбросанными порядочно. Пришлось уточнить наводку. «На водокачку»! — мелькнула мысль. Водокачка оказалась ближе всего и, главное, лежала прямо по курсу.

«Разворотим полотно, будет пробка!» — подумал я. Мы намеревались положить серию бомб поперек железнодорожных путей, в самом широком месте, где, кроме двух главных, было еще и три запасных.

Давыдов словно прочитал мои мысли.

— Курс на водокачку! — крикнул он и прильнул к прицелу.

С этой высоты сразу поймать объект было трудно. Не выпуская прицела из рук, штурман то и дело отрывал от него голову и бросал быстрый взгляд вперед через козырек, боковое стекло или нижнее окно. Все мелькало очень быстро.

— Смотри только в прицел! Не отрывайся! — крикнул я Давыдову по ларингофону. — Наведу сам.

Сергей склонился над прицелом и застыл вместе с ним. Двигались лишь пальцы, вращавшие картушку визира.

— Поторапливайся! Подходим!

«Если не успеет прицелиться, сброшу на глаз! — решил я и сиял предохранительную скобу с кнопки бомбосбрасывателя на штурвале самолета. — Все равно попадем!»

— Хо-ро-шо! — Это раздельно, по складам почти запел Сергей.

— Хорошо! — последовало повторение. — Внимание! — предупредил он. В этот момент не должны изменяться ни курс, ни скорость.

Изменение высоты сейчас было несущественным, значительных колебаний здесь произойти не могло, а на скорости, например, больше расчетной мы могли перенести бомбы через цель.

Самолет вздрогнул.

— Сбросил! — крикнул Давыдов и, обернувшись, стад смотреть, куда упали бомбы.

Я, нажав на гашетки, пустил длинную очередь из пушек. Давыдов, не ожидавший этого, повернул ко мне встревоженное лицо, на котором сразу расплылась улыбка.

— Фу, черт! Напугал!

Он забыл, что мы шли не только бомбить, как обычно.

Впереди виднелись здания, внизу — машины, бегущие люди. Это могли быть только гитлеровцы. Заложив небольшой вираж вправо, чтобы за моим маневром могли угнаться ведомые, я периодически нажимал на гашетку, пуская струи огня куда только мог. Мы все-таки не штурмовики и на второй заход не рассчитывали, все надо было успеть за один раз.

К рыканью моих пушек добавился стук крупнокалиберного пулемета Давыдова. Он был обращен назад и рассеивал свои очереди по целям, над которыми мы прошли.

Снизу вторила пушка Спаривака, нашего стрелка-радиста.

— Поберегите для истребителей! — предупредил я, видя, как они щедро расходуют боезапас.

На свои пушки я не рассчитывал. На встречных курсах при этой высоте истребителей нечего бояться, они могли появиться лишь сзади.

Я как в воду глядел.

— Истребитель! — закричал Сергей.

Волосово осталось позади. Немецкий истребитель налетел на нас случайно. Он неожиданно возник слева под прямым углом, и едва я успел его увидеть, как он стремительно проскочил буквально в нескольких метрах подо мной, чуть не задев верхушки деревьев, и начал разворот влево.

Видимо, истребителем управлял опытный летчик (да в такую погоду молодой и неопытный не вылетел бы). Начни он делать разворот вправо, мы через две секунды на расходящихся курсах так оторвались бы друг от друга, что вторично он бы нас не нашел. Здесь же истребитель не терял наш самолет из виду.

Раньше, когда он только выскочил, мы были не в состоянии что-либо сделать друг другу. Просто не успевали. Истребитель не мог предпринять и тарана, хотя был над своей территорией: таран возможен только на попутных курсах и на почти уравненных скоростях. В свою очередь, и мы не имели времени открыть огонь. Давыдову развернуть свой пулемет навстречу или вдогонку было невозможно: мешали крылья самолета, под которые нырнул фашист. Спаривак же хотя и глядел вниз, но его не видел: секунда — и немецкий ас ушел в сторону.

Но за ним на своем истребителе бросился наш телохранитель, старший лейтенант Ломакин.

На фюзеляже ломакинского самолета было нарисовано свыше десятка красных звезд по числу сбитых им самолетов противника. Незадолго перед тем Ломакин стал Героем Советского Союза.

Чем закончилось его самоотверженное преследование — неизвестно. Или он таранил немецкий истребитель и упал вместе с ним. Или он, наверняка сбив фашиста, задел на выходе из атаки верхушки деревьев, ведь все происходило на очень малой высоте. Тогда Ломакин пережил своего противника лишь на несколько секунд.

Третий вариант, что сбили только его, представляется маловероятным. Гитлеровец не успел бы развернуться и зайти Ломакину в хвост, а наш истребитель вполне мог это сделать. Он устремился в атаку, а не его атаковали.

Бой мог, конечно, и не дать результата, но тогда, отогнав фашиста, Ломакин вернулся бы вслед за нами.

А он не вернулся...

— Спасибо, дорогой друг! — говорили мы. — Ты ценой своей жизни защитил нас, и мы никогда не забудем, чем тебе обязали.

Усенко сходил на Елизаветино с таким же результатом, как и мы, но без потерь. А потом мы летали повторно и тоже выполнили задачу.

Торпедоносцы и истребители нашей дивизии поработали так же успешно. Опытные летчики Победкин, Советский, Бунимович и другие, ставшие вскоре Героями Советского Союза, сделали не по одному вылету.

— Ваши бомбы в Ропше угодили прямо в командный пункт! — обрадованно сообщил мне Александр Николаевич Суханов на второй день после того, как Ропша была занята советскими войсками.

Определить, что это были именно наши бомбы, не составляло труда. Пятисоткилограммовые бомбы в тот день возили только мы с Давыдовым. Остальные взяли по двести пятьдесят килограммов. Так что «виновники» события устанавливались путем простого исключения...

Над Прибалтикой

Ленинград был полностью освобожден от блокады, и об этом возвестили победные салюты. Я видел толпы людей, ликовавших и плакавших на улицах. Что было пережито! Неужели это когда-нибудь может повториться? Нет, мы дойдем до Берлина и закрепим свою победу навсегда!

И борьба продолжалась. Гитлеровцев прогнали от Ленинграда. Надо было громить и гнать их дальше, не дать уйти живыми.

— Василий Иванович! Раньше ты сам просился на штурмовку, а сейчас тебя посылают, — сказал мне в конце января командир дивизии. Он улыбался, но как-то грустно, даже виновато.

Мне его настроение было непонятно.

— Нужно, так и полетим. Кто посылает? Самохин? Суханов помолчал. Затем сказал:

— Садитесь в машину, поедем в штаб. Это задание Жаворонкова.

Во время операции командующий ВВС Военно-Морского Флота находился в Ленинграде.

Мне все еще была непонятна тревога Александра Николаевича. Сколько раз он отправлял нас на бомбежку, и основания беспокоиться за исход полета были всегда.

— Немцы бегут, — начал Жаворонков. — Надо перерезать эту дорогу. Вот здесь, на Луге, — показал он на карте.

Понятно. На запад дорога шла через Кингисепп на Нарву и дальше на Таллин. Разветвлялась она только за Нарвой, чем и вызвано было в свое время решение разрушить Нарвский мост. Сейчас следовало нанести такой удар ближе, разрушив другой мост, это позволило бы задержать отступавших фашистов.

Мы, конечно, могли вновь бомбить Нарвский мост, но фашисты, наученные горьким опытом, охраняли его особенно сильно. Вывести же из строя мост через Лугу возле Кингисеппа было даже важнее — коммуникация прерывалась раньше. А то противник, уйдя за Лугу, мог использовать реку как естественный рубеж обороны. Правда, поблизости от железнодорожного моста через Лугу был еще шоссейный, но командование предусмотрело и это. Бомбить деревянный шоссейный мост посылали штурмовой полк 9-й дивизии. Все правильно!

Почему же тревожится Суханов? Погода? Да, погода неважная: облачность двести — триста метров, как была над Волосовом и Елизаветином. Ну так что? Прошли там, пройдем и здесь!

— Возьмете эскадрилью, больше не надо, и нанесете удар, чтобы разрушить мост...

— Задача ясна!

— Погодите, не торопитесь. Высота бомбометания триста метров...

«Понятно, — думаю я. — Сегодня больше и не набрать. Надо быстрее собираться, зимний день короток, а сейчас уже не рано».

— Бомбы возьмете пятисоткилограммовые. Так вот в чем дело! Высота взрыва пятисоток — полкилометра, а мы пойдем почти в два раза ниже. Мы выполним задачу, но зачем эти дополнительные условия? И как сказать, что они ставят экипажи перед опасностью подорваться на своих же бомбах? Но я все же говорю, и потом, переждав бурю, которая разражается над моей головой, гляжу на Самохина и Суханова. Чувствую, что они согласны со мной, но ни командующий Балтийской авиацией, ни командир дивизии отменить распоряжение Жаворонкова не могут. Я готов идти с полутонками, только зачем нагружать ими других? Некоторые пятисоток вообще еще не возили. Пускай возьмут по двести пятьдесят килограммов, зато числом вдвое больше.

— Хорошо, — говорит наконец Жаворонков, — пусть будут по двести пятьдесят. То, что вы беспокоитесь о подчиненных, похвально. Но чтобы задача была выполнена!

— Слушаюсь, товарищ генерал-полковник! Погода очень сложная. Разрешите выделить только два звена. Задачу выполним и этими силами.

Пауза.

— Погода действительно не такая, как надо бы. Подберите экипажи и желаю успеха.

Жаворонков подает мне руку. Я пожимаю ее и спешу на летное поле.

На беду, нет моего верного товарища — штурмана Сергея Давыдова. Недавно пришла весть от его семьи, которая была в оккупации в Ейске и чудом уцелела. Давыдова отпустили на несколько дней повидать жену и дочку.

Замещал Давыдова совсем молодой штурман — лейтенант Е. И. Кабанов. Впоследствии он стал штурманом авиации всего Военно-Морского Флота. Конечно, он и тогда знал свое дело неплохо, но мне был еще мало знаком. Справится ли он? А если не его, то кого же брать?

— О чем, Василий Иванович, задумались? — подошел ко мне майор Давид Данилович Бородавка.

Еще недавно он был начальником штаба полка у прекрасного летчика Николая Васильевича Челнокова. После катастрофы, происшедшей в их полку на земле, он был понижен в должности и попал к нам в качестве адъютанта эскадрильи, то есть, по существу, начштаба подразделения.

— Давыдова-то нет. Не знаю, с кем лететь.

— Возьмите меня!

Его штурманских качеств я не знал, однако человек он был опытный, мой ровесник.

— Не забыли свою кабину?

— Не-ет, что вы!

Вообще-то на пикирование он не летал, но ведь нам предстояло горизонтальное бомбометание, а с такой высоты, которая задана, он, наверное, выполнит свою задачу.

— Готовьтесь к полету, — сказал я Давиду Даниловичу.

Позвонил Суханов.

— Василий Иванович, — озабоченно сказал он, — если разрушите только полотно, задача все равно будет считаться выполненной: коммуникацию ведь прервете!

— А мост?

— Цель остается прежней, а разрушение полотна — минимум, что от вас требуется.

Это было необычным — определять при постановке задачи максимум и минимум. Задачу всегда ставили как минимум — потопить корабль, разрушить мост. Если топят два корабля, а кроме моста разрушают и железнодорожное полотно, да еще, обнаружив на нем эшелон, атакуют и его, — считается, что задача выполнена блестяще. Если корабль не потоплен или потоплена баржа вместо крейсера, вместо моста атакован эшелон, а мост остался неразрушенным — задача считается невыполненной. Теперь же нас ориентировали на то, что в крайнем случае можно обойтись и без разрушения моста.

В практике боевых действий были случаи, когда мост захватывали с ходу и противник, заминировав его, не успевал взорвать, так как до самого последнего момента по мосту бежали его солдаты.

Но нам рассчитывать на то, что гитлеровцы, отступая, не успеют взорвать мост через Лугу, конечно, было нельзя.

Пожалуй, указание Суханова продиктовано скорее трудностью задачи, поэтому другим экипажам я о нем не говорю. Не говорю даже Давиду Даниловичу.

В правом пеленге первого звена, которое я повел, встал уже по привычке лейтенант Журин, слева — командир эскадрильи Барский.

Этот полет не отличался от множества других боевых полетов. Самолеты шли в отрою с интервалами между звеньями метров в сто — двести. Внутри звеньев построение было довольно плотным. В растянутом строю идти хуже, так как летчик не сразу замечает, что стал отставать или, наоборот, наскакивает на ведущего. В плотном строю легче уравнять скорости самолетов, ибо малейшее отклонение бросается в глаза.

В вашем полете плотный строй был необходим еще из-за низкой и густой облачности. Растянувшись, мы могли потерять друг друга из виду.

При атаке цели бомбардировщиками очень важно правильно выбрать направление. В общем, таких направлений может быть два: или бомбить с ходу, чтобы потом развернуться на обратный курс, или атаковать уже на обратном курсе, обойдя цель стороной и развернувшись на нее так, чтобы после бомбометания сразу направиться домой.

Бомбометание с ходу позволяет быстрее проникнуть к цели, преодолев зону противовоздушной обороны, но зато потом предстоит разворот на обратный курс и нередко повторное преодоление той же зоны противовоздушной обороны.

Поражения от огня зенитной артиллерии чаще всего бывают на боевом курсе, когда самолет несвободен в маневре. А подбитой машине уже трудно сделать разворот на 180 градусов. Поэтому предпочтительнее бомбить на обратном курсе, ведущем домой. Тогда поврежденному самолету не потребуется излишних маневров, и каждая минута полета будет приближать его к своему аэродрому.

Такой маневр имеет явные преимущества при плохой погоде. К тому же противник, хоть и знает, что авиация может появиться с любого направления, все же больше смотрит в сторону фронта. Поэтому удар с тыла часто оказывался неожиданным.

Решив зайти с тыла, мы пересекли линию фронта у юго-западной оконечности недавней Малой земли, недалеко от Копорья. В Копорье и впереди, в Котлах, сидели немецкие истребители, но от них нас защищала непогода. Все же мы прошли в стороне от этих пунктов, стараясь вместе с тем не слишком уклониться на юг, чтобы не идти вдоль железной дороги, где могли попасть под обстрел с любой станции или воинского эшелона. На нашей высоте были опасны даже пулеметы.

Приблизительно через двадцать минут после вылета мы пересекли железную дорогу, идущую от Котлов на юг, к Веймарну. Ориентировались, уточняя свое местоположение по отдельным пунктам, дорогам. К реке выскочили еще через пять минут. Это могла быть только Луга.

Небольшое покачивание крыльями, и звенья легли в левый разворот.

— Цель рядом, готовьтесь бомбить сразу же, как только развернемся! — предупредил я Давида Даниловича.

— Все будет в порядке!

Продолжаю разворот. Вижу перед собой какую-то дорогу. Железная дорога должна быть справа! «Надо вначале выйти на нее», — подумал я и тут же увидел дорогу впереди. Она оказалась почему-то не такой прямой, как на карте. Но все было, как говорят в авиации, в пределах нормы.

Доворот — и мы несемся над самой дорогой.

— Готовьтесь! Цель может появиться неожиданно! — кричу Давиду Даниловичу.

Он уже взял прицел и просунул его в люк. Внимательно смотрит через переднее стекло.

— Смотрите лучше через нижний люк, а то не успеете, — посоветовал я.

— Ничего!

Впереди возникли очертания моста. Дуги ферм, как обручи, через которые в цирке прыгает лев, только сверху кажется, что обручи маловаты.

Мост надвигался на нас куда быстрее, чем при обычном высотном полете, словно мы ехали на крыше поезда, но только такого, что было ясно — внутрь моста он не войдет, а будет срезан фермами, как рубанком.

Бомбы-то у меня полутонные! Бросаю взгляд на альтиметр: триста метров. Здесь насыпь и превышение местности над уровнем Ленинграда почти в пятьдесят метров, а прибор устанавливался по тамошнему уровню.

Оглядываюсь на ведомых. Они идут выше. Это хорошо. Давид Данилович будто сросся с прицелом. Ничего не говорю ни ему, ни Спариваку, Нужно строго держать направление. По существу, начался уже боевой курс.

Заговорили зенитки. Точнее, заплясали их огненные струи. Сам их «разговор» нам не слышен. Даже взрыв близкого снаряда кажется не более громким, чем на земле хлопок лопнувшего детского шарика.

Белесоватые обрывки нитей, как серпантин, потянулись к самолету. Справа, слева, спереди, снизу, сверху...

Сколько же тут зениток!

Давно я не видел их в таком количестве и так близко. Настоящее всегда кажется более страшным, чем прошедшее, пережитое. Но все-таки не часто бомбардировщику приходится летать на такой высоте. Обстрел над Волосовом кажется забавой по сравнению с тем, что творится здесь.

А маневрировать нельзя — самолет на боевом курсе. «Сейчас подобьют», — думаю я и тут же отгоняю эту мысль.

Давид Данилович не видит обстрела. Он приник к прицелу. Ферма моста, стремительно надвигаясь, растет в размерах. Кажется, сейчас врежемся!

Перевожу взгляд на нижнее окно, где вдоль красной черты проносится полотно железной дороги. Встречные трассирующие пули словно обвивают самолет. Многие трассы скрещиваются: одни над нами, другие под нами и медленно сжимаются, как ножницы.

Как часто пороховую гарь от выстрела пиропатрона в системе бомбосбрасывателей «СБ» мы принимали за запах дыма от разорвавшегося вблизи зенитного снаряда, а затем облегченно вздыхали, убедившись в ошибке. Вот и сейчас хлопок, запах пороха и вздрагивание самолета я почувствовал в одно мгновенье.

— Сбросил! — торжественно сообщил Давид Данилович и, оторвавшись наконец от прицела, увидел картину, начало которой пропустил.

Чувствую облегчение, и тут же возникает тревога: почему штурвал, который я повернул рывком влево, чтобы удержать самолет в равновесии, так и приходится держать все время влево, почти до отказа? Вдруг понимаю, что хлопок и пороховой запах не от того, что сброшена бомба. Мы же на «ПЕ-2», а не на «СВ»! Здесь никакого пиропатрона нет. Так что же это?

— Сейчас собьют! — не выдерживает Давид Данилович. Он говорит это про себя, забывая, что по ларингофонам его слышат и другие члены экипажа.

«Не сейчас, а, кажется, уже!..» — думаю я.

Но бомбы сброшены, и мы уходим в спасительные облака.

Штурвал по-прежнему повернут сильно влево. В облаках я его несколько ослабил, и это сразу же дало о себе знать. По прибору я видел, что самолет идет с сильным креном. Он не выравнивался, несмотря на все мои усилия.

Вышли из облаков. Самолет устремлялся к земле с креном по крайней мере градусов сорок. Его тянуло вправо. Усилий на штурвале уже не хватало. Пришлось убрать левый мотор. Я выровнял самолет, пошел по горизонту. Зенитки остались позади. Ведомые, растянувшись, шли за мной. Кажется, все. Что-то Журин только очень отстал.

Глядя направо, я скользнул взглядом по крылу своего самолета и обомлел: над консолью, как тряпка, трепыхалась разорванная стальная обшивка. Под нею зияла дыра.

— Что это? — тревожным голосом спросил Давид Данилович. Он тоже увидел.

Повреждение сильное. Но самолет летел. Летел прямо. Правда, штурвал был вывернут влево, и какого-либо запаса хода в ту сторону почти не было. К счастью, почти. Но если бы наш самолет подболтнуло в воздухе, после чего он оказался бы затянутым в еще больший крен, — рулей не хватило бы наверняка.

— Видите? — переспросил меня Давид Данилович, думая, что я его не расслышал.

Я кивнул головой.

Давид Данилович вопросительно посмотрел на меня сбоку, видимо ожидая команды покинуть самолет. Но самолет продолжал лететь...

— Дыма нет, значит не горим! — успокоился Давид Данилович. — Вот это был обстрел!

— Смотрите за ведомыми! — сказал я и оглянулся сам.

Барский уже пристроился слева. Журин как будто шел тоже, но, видно, далеко отстал.

— Журин упал! — послышался голос Спаривака.

— Почему не сказали сразу?

— Упал недавно.

Пока самолеты не пройдут цель, стрелки-радисты, наблюдающие всю картину, обычно заняты воздушным боем и потому не докладывают сразу о происходящих событиях, да и не хотят тревожить летчика в такой ответственный момент — все равно ничем не поможешь, — только ориентируют его вместе со штурманом, откуда атакуют истребители противника. Потом, когда цель позади, начинаются тревожные возгласы:

— Упал один!

— Другой пошел на снижение!

— Дымит!..

Так и здесь. Когда мы вошли в облака, Спаривак, видимо, еще надеялся, что Журин где-то внизу выровнял самолет и догоняет нас. Но мы вышли из облаков, и перед глазами стрелка-радиста возник самолет, пылающий на земле, как факел. Столб густого черного дыма поднимался над ним.

Но кого же я принял за Журина, считая, что он просто отстал от строя? Оказывается, это капитан Колесников, который вел вторую группу. Он подошел ко мне на более короткую дистанцию...

Оцениваю обстановку на своем самолете. Пожара, видимо, нет. Это хорошо. Но как дальше управлять машиной? Разворот влево, требующий соответствующего крена, осуществить одними рулями нельзя. Но это удается сделать с помощью мотора.

Разворот вправо вообще опасен. Самолет может завалиться в крен, и вывести его даже с помощью тех же моторов уже не удастся. Во всяком случае, это было бы очень рискованным экспериментом.

Решено: при необходимости делаю только левые развороты. А если надо будет развернуться направо? Все равно буду поворачивать влево. Вместо 60–90 градусов понадобится 270–300, а то и больше. Но выбирать не приходится.

Сейчас мой самолет шел на северо-восток. Где-то слева остались Котлы. Копорья не вижу, но знаю, что оно рядом. Скоро должна быть наша земля.

Обстреляют над линией фронта или не обстреляют? Для нас это сейчас гамлетовский вопрос «быть или не быть». Ведь мы лишены возможности маневрировать. Может, лучше зайти в облака? Но как ведомые? Тоже в облака расходящимися курсами! Но справлюсь ли я с самолетом, ведь он и так еле держится?

Неожиданно вижу впереди водную поверхность. Залив! Только что-то рано. Всматриваюсь в очертания берега. Влево он уходит вдаль, справа выступает дугой и идет как бы на пересечку моего курса. Впереди мыс.

«Серая Лошадь? — обрадованно думаю я. — Тогда это уже наша земля!»

Через минуту убеждаюсь: да, это Копорский залив, но с Серой Лошадью я поторопился. Мыс другой. Серая Лошадь несколько севернее, хоть и недалеко.

Еще минуты, и прохожу над ней. До дома рукой подать!

Но курс мой — не более 40 градусов и ведет мимо мыса почти поперек Финского залива. Этот курс может привести меня только в Финляндию, не домой! Надо развернуться вправо не меньше чем на 50 градусов.

«Может быть, сесть у Кронштадта? — раздумываю я. — Ну, будет видно, а сейчас прежде всего надо развернуться!»

Можно сделать разворот в несколько приемов, но не пройду ли я севернее Кронштадта? Не выскочат ли навстречу истребители с финской стороны?

Решаю сделать пологий разворот влево на 270 градусов и выйти на курс южнее Кронштадта. Справа от меня будет Гора-Валдай, слева — Котлин.

С помощью правого мотора вхожу в левый разворот. Вираж начался нормально.

— Сокол-два! Следовать на аэродром самостоятельно! — приказываю открытым текстом Колесникову, ведущему второй группы.

— Ясно! Понял!

Колесников видит мой левый вираж, наверно недоумевает, но команда получена. Его группа идет своим курсом. Видимо, с любопытством следят за моим маневром. Ну, объясню дома.

Мой ведомый (после падения Журина он остался один) Барский маневрирует вместе со мной.

Неполный вираж — и мы на курсе, ведущем на восток. Справа — наша земля. Слева будет Кронштадт. Потребуется немного довернуть — довернем!

Идем параллельно берегу, почти над ним.

— Самолет поврежден! Сажусь с ходу! Освободите посадочную! — радирую на аэродром.

— Аэродром готов к приему! — без замедления приходит ответ. — Старт южный.

Это и лучше, можно делать заход с тем же левым разворотом. Но заходить надо через город. Не очень желательно сейчас, да что делать.

Проскакиваю Морской канал, Васильевский остров, Петроградскую сторону. Через всю центральную часть города!

Вот наконец Лесной. Даю красную ракету — одну, вторую.

Навстречу взвивается зеленая ракета, посланная с земли. Все в порядке!

В порядке в смысле приема. Выпускаю шасси. Но исправно ли оно?

Загораются зеленые лампочки на приборной доске. Шасси выпущено! Об этом же докладывает из задней кабины Спаривак. А покрышки не пробиты? Колеса целы?

— Шасси в порядке! — слышу голос Спаривака.

Еще минута, и самолет катится по бетонной дорожке аэродрома.

При осмотре обнаруживаем, что пробоина в консоли от зенитки, но элерон поврежден не при обстреле. В рваных изгибах, щелях и между нервюрами — земля.

Экипажи второй группы в один голос рассказали, что они видели над целью:

— Ваши бомбы упали — одна под мостом, а другая возле устоев, на полотне. Взрыв взметнулся до самого вашего самолета! Мы так и думали, что вы взорветесь. Потом смотрим — летите!..

— А Журин?

— Он упал позднее, его сбила зенитка. Стреляла уже вдогонку. Над целью он шел выше вас.

Судьбу Журина узнали только после войны. Он остался жив. Успел сорвать фонарь и выпрыгнуть с парашютом, который раскрылся буквально в двух метрах от земли над упавшим самолетом. Пламенем взрыва летчику опалило лицо. Загорелся комбинезон. Журин освободился от парашюта и отполз в сторону. В бессознательном состоянии его захватили враги. Он перенес все мытарства лагерей и после победы вернулся на родину...

Генерал-полковник Жаворонков уехал в Москву. После его отъезда Самохин спросил:

— Согласен пойти заместителем к Хатиашвили?

Я согласился сразу. Георгий Иванович был человеком, с которым хочется работать — умный, деятельный, решительный командир. Знал я и о том, что в его дивизии немало прекрасных летчиков, которыми по праву гордилась Балтика.

Одним из таких людей был Алексей Ефимович Мазуренко. Он окончил авиационное училище всего за полгода до войны, но, когда я пришел в штурмовую дивизию, Мазуренко уже командовал полком, был Героем Советского Союза. Потом, через многие годы, мои служебные пути снова сошлись с путями Алексея Ефимовича — генерала и дважды Героя. Мы вместе служили в Военно-морской академии. Разумеется, и сейчас мы часто вспоминаем штурмовую дивизию, где впервые встретились, хотя наша совместная служба там была непродолжительной.

Ко времени войны профессия летчика стала уже массовой, не требовавшей каких-то особых, исключительных качеств, но о Мазуренко все-таки надо сказать, что он был летчиком, как говорится, «милостью божьей».

А впрочем, на «милость божью» этот рабочий парень, донецкий шахтер, не рассчитывал никогда. Он своими силами прокладывал путь в небо. Путь этот начался в аэроклубе города Шахты. Алексей Мазуренко стал одним из первых его слушателей. Уже после двадцати пяти учебных полетов Мазуренко начал летать самостоятельно и понял: вот что ему нужно более всего в жизни!

Алексей Ефимович подал заявление в летную школу. Его не приняли, — образования не хватало. Тогда он стал ждать призыва в армию. Как шахтера, его от военной службы освободили, но он все-таки упросил военкома. И главное, добился, чтобы послали в авиацию. Мазуренко попал в Ейское училище, где готовили морских летчиков.

С самолетами он освоился удивительно легко. Годовую программу полетов закончил за несколько месяцев, задолго до срока. Но с теоретическими занятиями было труднее. Им Мазуренко отдавал и время, освободившееся от полетов, и выходные дни, и вечера. Училище он окончил безукоризненно, имея в своем послужном списке много благодарностей и ни одного взыскания.

Его служба началась на Балтике, в полку, где тогда были такие летчики, как Герой Советского Союза Токарев и будущие Герои, уже хорошо известные в авиации люди — Преображенский, Челноков. Понадобилось не так много времени, чтобы Мазуренко стал летать с ними, что называется, на равных. Но это произошло уже во время войны.

Сначала Мазуренко летал на бомбардировщике. Товарищи обратили внимание не только на точность его бомбовых ударов, но и на особую манеру летчика вступать в сражение, навязывать бой противнику, на поразительное упорство в борьбе.

Однажды бомбардировщики наносили удар по крупному скоплению танков. Зенитный обстрел и атаки истребителей противника во время боевых вылетов — вещь обычная, иногда их меньше, иногда больше. Иногда бывает особенно жарко. Так было и в тот раз. Несколько «мессершмиттов» напали на самолет молодого летчика. Да и зенитная артиллерия била сильно. Все же Мазуренко весь свой боезапас сбросил на вражеские танки. Когда он вернулся на аэродром, в его самолете насчитали тридцать четыре пробоины.

Вскоре после этого Мазуренко участвовал в операции балтийских летчиков, которые во взаимодействии с другими силами флота наносили удар по вражеским кораблям. Тринадцать кораблей пошли тогда на дно.

Полк, в котором служил Мазуренко, получил новые самолеты «ИЛ-2». Алексей Ефимович быстро овладел и этой боевой машиной, стал штурмовиком. На «ильюшиных» он совершил 279 боевых вылетов, уничтожил лично более десятка самолетов противника, потопил около двадцати кораблей и транспортов; около трех десятков было потоплено в групповых налетах, когда уже трудно определить, кто именно нанес решающий удар.

В дни суровой борьбы за Ленинград Мазуренко штурмовал танковые колонны и живую силу врага на многих участках Ленинградского фронта. Зимой 1942 года во время боев у Волхова он в паре с летчиком Карбуковым за один вылет уничтожил шесть танков и до десятка автомашин, набитых пехотой.

Как-то после успешной штурмовки штаба гитлеровцев Мазуренко попал под особенно яростный огонь. Зенитчики, видно, хотели отомстить ему, раз уж им не удалось предотвратить разгром командного пункта. Самолет вдруг встряхнуло так сильно, что летчик едва удержал его в горизонтальном полете. В крыле он увидел четыре широких пробоины.

Человек большой физической силы, Алексей Ефимович с величайшим напряжением вел почти неуправляемую машину, он перетянул самолет через линию фронта и благополучно посадил на своей территории.

Мне пришлось читать один из первых наградных листов Мазуренко. Там говорилось, что в боях против немецких захватчиков на подступах к Ленинграду только за 96 боевых вылетов он лично и в группе уничтожил и повредил 42 немецких танка, 195 автомашин, 7 полевых орудий, 95 зенитных орудий, 18 бронемашин, 42 грузоповозки, более 20 железнодорожных вагонов, 14 цистерн с горючим и сверх того множество солдат и офицеров противника.

Приведу и некоторые выдержки из дневника Алексея Ефимовича за 1942 год. Делаю это, разумеется, с его разрешения.

«26 января. Тройкой самолетов, вместе с Героями Советского Союза Челноковым и Степаняном, штурмовали немецкие войска. Обстреляли до 40 автомашин. Возвращаясь, встретили немецкий бомбардировщик. Навязали ему бой. После первой же нашей атаки «Ю-88» загорелся и упал в расположении наших войск.

23 марта. В паре с лейтенантом Карбуковым штурмовали немецкие войска. Уничтожили 450 солдат и офицеров, 4 танка, 5 автомашин...

28 марта. В паре со старшим лейтенантом Карбуковым штурмовали скопления войск: уничтожили 100 немцев, 2 танка, 5 автомашин, 2 больших фургона и 4 повозки с грузами...

28 мая. В составе пятерки, ведомой Героем Советского Союза Карасевым, нанесли удар по кораблям противника. Наблюдали прямые попадания в транспорт. Потопили два катера...

29 мая. Шел ведущим. Потоплен один немецкий тральщик. Поврежден немецкий транспорт. Видели на нем сильный пожар...

30 мая. Шел ведущим. Наблюдали прямые попадания в два немецких транспорта. Сбили немецкий самолет...

24 июня. 2 часа 40 минут. В предрассветных сумерках вышли на удар по военным объектам порта Котка, где у немцев военно-морская база. Уничтожили немецкий корабль. На складах от наших взрывов полыхали два огромных очага пожара. Взрывы на железнодорожной станции. Немцев обстреляли из пушек и пулеметов...»

Он уже был капитаном и командиром звена, когда в июле 1942 года его направили на курсы усовершенствования. Там он узнал, что ему присвоено звание Героя Советского Союза.

После курсов Мазуренко назначили в инспекцию военно-воздушных сил Военно-Морского Флота. Он бывал и на Севере, и на Черном море, и на родной Балтике. Он должен был не только сам летать, но и прежде всего учить летать других, учить их бить врага. Даже во время инспектирования он участвовал в боевых вылетах. Так, на Севере Мазуренко провел показательные полеты и потопил два транспорта противника. Девять транспортов было потоплено совместно с группой молодых летчиков, которых он водил в бой.

В решающие дни снятия блокады Ленинграда Мазуренко был командиром своего родного полка. В машинах недостатка нет: когда ремонтируют поврежденный самолет, летчик не ждет, он летит на другом. Шли тяжелые воздушные бои. Алексею Ефимовичу было бы легче, если бы он мог всегда участвовать в них, но теперь на его ответственности полк — надо было готовить и учить молодежь. Многие ученики Мазуренко стали Героями Советского Союза.

Мазуренко получил немало наград, но никогда не кичился ими, не хвастал перед другими. Впрочем, один такой случай все же был. Расскажу, что я слышал об этом от него самого.

После награждения второй Золотой Звездой Алексей Ефимович получил отпуск и отправился в Кировоградскую область, на хутор, где он вырос. На станции Долинская сел на попутную подводу. Был Мазуренко в летной куртке без погон. Ни чина, ни звания не определишь — молодой военный. Вроде не солдат, но кто — не поймешь. Старик повозочный в пути затеял с ним беседу.

— Немца живого не приходилось видеть?

— Приходилось, — равнодушно ответил Алексей Ефимович.

— А ты что, вроде моряк?

— Да, моряк. Морской летчик.

— Летчик? — с недоверием переспросил старик. — Так что ж, может, приходилось немца и сбивать?

— Да, бывало.

— А награждать не наградили? — заинтересовался возница. Наверное, подумал: если не наградили — значит, врет парень, а наградили, так пусть покажет хоть какую-нибудь медаль.

— Немного было, — улыбнулся Алексей Ефимович.

Но «немного» старика, видимо, не интересовало. Вдруг он спросил:

— А Героя Советского Союза видел?

— Видел.

— Интересно бы на Звезду поглядеть, — мечтательно проговорил старик. — Говорят, золотая?

— А вот посмотри!..

Алексей Ефимович распахнул куртку, и старик увидел ордена, покрывавшие его грудь, и две Золотые Звезды. Что тут с ним творилось, словами не передать. Даже лошадь остановил. Все ахал, никак в себя прийти не мог.

Прекрасным боевым летчиком, одним из тех, кто составлял гордость дивизии, был и Александр Алексеевич Мироненко. Я испытал большую радость, когда, исполняя обязанности командира дивизии, подписывал документы о представлении Мироненко к званию Героя Советского Союза.

Такие летчики, как Мазуренко и Мироненко, по справедливости считались золотым фондом не только дивизии, но и всего флота. Они прекрасно воевали и учили этому других. Благодаря им мы могли быстро вводить в строй молодежь, приводившую после ускоренной по военному времени учебы.

Надо сказать, что нагрузка, которую несла дивизия, была очень высокой даже в сравнении с другими родами авиации. Если во время наступления погода сдерживала действия бомбардировщиков, то для штурмовиков вообще почти не было ограничений. Их посылали в любую погоду.

Появились, например, в Финском заливе вражеские баржи или катера.

— Выслать звено штурмовиков! — следовал приказ из штаба флота.

— Но у вас в этом районе есть торпедные катера! Они вполне могут выполнить задачу, и даже быстрее: они уже там, — говорил порой Начальник штаба ВВС флота генерал А. М. Шугинин.

— У катеров своя задача! — отвечали ему. — Катеров у нас осталось кот наплакал, а штурмовиков целая дивизия. Самолетов вы получаете все больше, а катера почти не поступают...

Мое назначение в 9-ю штурмовую авиадивизию совпало с ее перебазированием. Враг не успел разрушить наш старый аэродром в Копорье. Имея еще один аэродром севернее, дивизия располагала хотя и ограниченным, но все-таки аэроузлом. Можно было маневрировать, рассредоточиться. Другие аэродромы, Кумолово и Котлы, сразу использовать оказалось невозможно. Гитлеровцы, уходя, распахали их вдоль и поперек. Нашим стройбатам пришлось много поработать — укатывать и утрамбовывать всю площадь.

Одновременно ремонтировались уцелевшие здания. Возводить новые — слишком долго. Заново строились только командные пункты. Под жилье, столовые, штабные службы, мастерские приспособили старые, полуразрушенные избы.

В уцелевших домах фашисты оставили всевозможные мины-»сюрпризы». Минировали двери, окна, предметы обихода. При малейшем прикосновении они взрывались.

В самых неожиданных местах наши саперы находили предметы, похожие на детские игрушки. Как будто прыгающая лягушка, яркая коробочка. А внутри — взрывчатка.

Командир базы, обслуживавшей 9-ю дивизию, майор Фомин специально собирал матросов и сержантов, чтобы предупредить их об этих «сюрпризах».

— Если найдете игрушку или какую-либо незнакомую вам вещь, не трогайте! — говорил он, показывая разряженную мину. — Поставьте флажок и сообщите командиру или саперам.

Получив инструкцию, бойцы разошлись. Двое из них сразу же наткнулись на «игрушку» вроде той, какую показывал майор.

— Надо сказать об этом командиру, — сказал один.

— Погоди! — ответил другой. — Посмотрим.

Он внимательно слушал объяснения майора Фомина о том, как устроена мина. Взрывалась она, если нажать на небольшую кнопку. Любопытствующий, вертя в руках такую «игрушку», должен был неизбежно дотронуться до кнопки.

Расчет фашистов был на то, что если кто-либо более осторожный толкнет из укрытия такую мину шестом, она не взорвется. Тогда солдат решит, что это не мина, возьмет ее в руки, и тут уж кнопка сработает.

Бойцы рассматривали попавшую им на глаза мину-»сюрприз», когда майор Фомин подошел к ним.

— Что тут у вас?

— Мина.

Фомин нагнулся и поднял предмет величиной в половину ладони. Бойцы инстинктивно отпрянули. Один отбежал подальше, другой, намеревавшийся сам распотрошить «сюрприз», остановился в трех-четырех шагах.

— Не бойтесь. Сейчас мы ее разрядим, — сказал Фомин. Но сам он сапером не был и, видимо, не знал, что «сюрпризы» обладали разными взрывными устройствами. Внутри «игрушки» тихо загудела какая-то пружинка, затем, через секунду, последовал взрыв.

Стоявший в трех-четырех шагах боец был легко ранен, осколки пробили рукав бушлата и засели в предплечье. Фомин прожил после взрыва всего несколько часов...

Советская авиация, в том числе и штурмовая, росла в ходе боев. Положение было уже иным, чем в начале войны. Но наши люди действовали с предельным напряжением сил.

Вскоре после моего назначения в 9-ю штурмовую дивизию я, приехав на аэродром, познакомился с заместителем командира полка майором В. Н. Каштанкиным. Произошло это при несколько комических обстоятельствах.

— Где руководитель полетов? — спросил я дежурного.

— Майор Каштанкин в машине, — ответил дежурный, показав на «санитарку», стоявшую поблизости.

По действовавшему тогда положению, руководитель полетов мог ненадолго отлучаться, скажем, в столовую. Мог он подняться в воздух. Замещал его в это время дежурный, который тоже назначался из командиров-летчиков. В том, что майор Каштанкин сел в машину, не было ничего необычайного: момент выдался сравнительно спокойный.

Я подошел к машине и открыл дверцу. Каштанкин чуть не вывалился на меня.

— Простите, заснул, — проговорил он, вскакивая.

Устраивать ему разнос было не за что. Он имел право на кратковременный отдых. Может быть, другой на его месте не признался бы, что задремал, сказал бы что-нибудь вроде того, что задумался или, допустим, закружилась голова. Каштанкину и на ум не пришло такое. Но я понял, как должен был он устать, чтобы вот так второпях прикорнуть на аэродроме.

Действительно, в тот день майор Каштанкин был назначен руководителем полетов сразу после трудного и утомительного боевого вылета. У него и минуты не было на отдых.

К сожалению, мне не удалось близко познакомиться с этим человеком. Летом того же 1944 года он погиб, повторив подвиг Гастелло. Во время штурмовой атаки на вражеские суда самолет Каштанкина был подбит зенитным огнем. Летчика ранило. Собрав последние силы, он направил свою машину на корабль врага и врезался в палубу. Последовал взрыв, судно пошло ко дну.

Переутомление валило с ног не только летчиков, но и техников, мотористов. Эти самоотверженные труженики часто даже ночевали на стоянке, в капонире или в самолете. Вспоминается одна забавная история.

Моторист Иванов как-то остался допоздна на аэродроме, готовя самолет к следующему боевому дню. Ночные мартовские морозы не уступают январским, да и холод — всегда холод. Перевалило уже за двенадцать часов, когда Иванов закончил работу. Ни о какой машине, идущей в сторону общежития, в этот час уже не приходилось и думать, а пешком нужно идти километра четыре. Пока придешь, уляжешься — пройдет час, если не больше. А в четыре утра подъем. Сколько же спать?

Иванов решил остаться. В капонире было очень холодно, но от только что опробованного мотора веяло теплом. Не теряя времени на раздумье, Иванов залез под чехол, укрывавший капот. В меховых сапогах, в меховой куртке, в ватных брюках он не боялся замерзнуть, если мотор постепенно остынет. Ведь до утра оставалось недолго. Утомленный длинным трудным днем, он тут же заснул...

Проснулся, когда уже рассвело, и, заворочавшись, начал вылезать из-под чехла. Пока он спал, отстояли две смены часовых. Караульный — молодой парень, — прохаживаясь на своем посту с винтовкой наперевес, чутко прислушивался к каждому шороху. И вдруг он увидел странную, необычную картину: чехол над самолетом зашевелился, из-под него появилась... взлохмаченная голова.

«Шпион! Подкладывал мину!» — мелькнуло в голове парня.

— Стой! Стрелять буду! — закричал он и щелкнул затвором.

В стволе винтовки уже был патрон, но часовому хотелось каким-то устрашающим звуком дать понять нарушителю, что здесь шутки плохи. Стрелять сразу, хотя бы вверх, часовой не стал, тем более что нарушитель, уже вылезший из-под чехла и вставший во весь рост на самолете, послушно поднял руки.

— Моторист сержант Иванов!

— Стой! Стрелять буду! — Затвор снова щелкнул.

— Моторист сержант Иванов!

— Стой! Стрелять буду!

С каждым окриком щелкал затвор.

— Я остался... — начал было Иванов.

— Не смей разговаривать с часовым! Стрелять буду! — И опять щелчок затвора.

Когда спало первое возбуждение, часовой наконец догадался вызвать подмогу из караула. Вскинув ствол винтовки, чтобы выстрелить вверх, он нажал на спуск. Курок щелкнул, но выстрела не последовало... Под ногами часового валялись разбросанные патроны, он их не видел. Парень растерялся. Винтовку можно бы и перезарядить, в сумке была еще не одна обойма, но в голову парня, должно быть, пришло другое: «Винтовку как-то разрядили! Тут, наверное, их целая шайка!»

Застигнутый «шпион» стоял по-прежнему послушно подняв кверху руки, и было заметно, что сдрейфил он не на шутку.

«Нельзя показывать ему, что винтовка не стреляет!» — подумал часовой.

— Стой! Стрелять буду! — снова заорал он. Вероятно, около часа происходила эта своеобразная перекличка. За каждым окриком следовало щелканье затвора, пока пришедшая смена часовых не внесла полную ясность в обстановку.

— Дурак! Я же тебе русским языком вдалбливал, кто я! — со злостью сказал моторист и, плюнув, принялся расчехлять машину...

Самолеты дивизии — штурмовики «ИЛ-2» и истребители «ЯК-7» и «ЯК-9» были для меня новыми, раньше я на них не летал. Теперь предстояло освоить их в самый короткий срок. Уже вылетев самостоятельно и пройдя небольшую тренировку, я был еще в какой-то мере во власти старых привычек. Однажды, придя в эскадрилью и взяв свободный самолет, я собрался в полет. Все шло как обычно. Раздался громкий возглас техника:

— Контакт!

— От винта! Запуск правому! — закричал я в ответ, как это делал всегда, вылетая на двухмоторных машинах. Но на этом самолете не было ни правого, ни левого, а всего только один мотор!

Он запустился. Вращающиеся лопасти винта слились в прозрачный круг. Опробовав мотор, я показал поднятыми руками, чтобы убрали колодки из-под колес.

Техник удивленно смотрел на меня. Наверно, он долго провожал взглядом отруливший самолет, недоумевая, что за странный летчик повел его в воздух.

Меня техник не знал. Подошел с командиром эскадрильи какой-то офицер в летной куртке, шлеме и летных перчатках. Куртка без погон. Кто он? Откуда? Об этом техник сперва не задумывался.

— Приготовьте самолет! — приказал командир.

— Есть, товарищ капитан!

Незнакомый летчик сел в кабину, подготовился к запуску и тут выкрикнул непонятную команду:

«Запуск правому!» А во всем полку не было двухмоторных самолетов.

Так техник и проволновался до тех пор, пока я не вернулся. Правда, от командира эскадрильи он узнал мою должность и фамилию, но сомнения не оставляли его.

— Заместитель командира дивизии? А он раньше летал на «ИЛах»?

— Нет. Пришел к нам с «ПЕ-два».

Час от часу не легче! Конечно, ответственности за мой полет техник не нес. Ему было приказано подготовить самолет, он и подготовил. Но все же беспокойство заставило его обратиться к инженеру дивизии, предупредить, что вот, мол, новый начальник вроде рановато пошел в воздух, знает ли он как следует самолет?

— Не волнуйся, — успокоил его инженер-полковник Кошут. — Он со мной все там облазил.

Узнав «ИЛ» поближе, я пришел к выводу, что он может садиться с неработающим мотором, и продемонстрировал такую посадку на аэродроме.

Самолет, закрытый броней и обладавший мощным вооружением, был тяжеловат, как закованный в латы рыцарь. Поэтому летчики, в большинстве молодые, подходили на посадку обычно по пологой глиссаде{123}, на которой начало выравнивания было почти незаметным. Поравнявшись с «Т», которое самолет пролетал с полуопущенным хвостом, летчик убирал газ, и машина садилась.

Такой способ посадки был проще, но, привыкнув к нему, летчик в случае отказа мотора, что всегда следовало иметь в виду в боевой обстановке, мог не справиться с вынужденной посадкой, когда самолет круто снижался к земле. В истории дивизии уже был несчастный случай, происшедший над аэродромом, до которого летчик долетел благополучно.

Новый способ посадки без использования мотора (то есть когда обороты его убраны настолько, что тяги никакой нет, самолет летит лишь за счет скорости снижения, планирует) внешне был необычен. Тяжелый самолет снижался быстро и круто, градусов под сорок, и перед самой землей резко выходил из угла, принимал трехточечное положение и тут же касался земли. Пробег даже сокращался.

Полезно было бы освоить такой способ всем, в том числе и молодым летчикам, но это требовало времени. Пока же так стали садиться более опытные — командиры эскадрилий и некоторые командиры звеньев.

Параллельно с «ИЛом» я освоил «ЯК-7» и «ЯК-9», которые по особенностям управления были абсолютно аналогичными. Вывозные полеты на них я сделал со своим старым знакомым, подполковником Волочневым, командиром 13-го истребительного полка. С ним же тренировался и в ведении воздушного боя на истребителе против истребителя.

Но этот новый опыт мне применить в бою не пришлось. В апреле 1944 года Георгий Иванович Хатиашвили сказал, что его отзывают в Москву, снова в воздушную инспекцию.

— Дивизию пока сдаю тебе. И рад, что именно тебе!

Исполнение должности командира дивизии затянулось месяца на два. Затем прибыл новый командир, полковник Курочкин.

— Переведите меня опять на полк, — попросил я Михаила Ивановича Самохина.

В начале июня я возвратился в 12-й гвардейский авиаполк пикирующих бомбардировщиков, который к тому времени базировался уже не на Гражданке, а в пятидесяти километрах от Ленинграда.

Опять на «Петляковых»

Я отсутствовал всего несколько месяцев, но в военное время все меняется быстро. Были заметны изменения и в полку. Самое печальное — погиб Косенко, молодой Герой Советского Союза. Его портрет, окруженный цветами, я увидел в Ленинском уголке. Летчики написали родителям Косенко, что их сын погиб, исполнив свой долг до конца. Но разве что-либо может в таком случае успокоить материнское и отцовское сердца. Жены у Косенко не было. Ему едва исполнилось девятнадцать лет, когда разразилась война.

К родителям Косенко поехал его товарищ, такой же молодой офицер, рассказал, что он был в том полете и видел, как упал самолет их сына.

— Сами видели? — все не хотели верить родители.

— Видел мой стрелок-радист.

— А сами, значит, не видели?

— Нет, — подтвердил молодой летчик. Родители вздыхали с каким-то проблеском надежды.

— Может, на парашюте спасся?

Сказать определенно «нет» молодой летчик не решился. А родители больше и не расспрашивали, они хотели верить, что могло быть и так.

Вместо Александра Степановича Шабанова замполитом стал молодой майор Тимофей Тимофеевич Савичев, переставший летать по состоянию здоровья. Давида Даниловича Бородавку назначили начальником штаба отдельного разведывательного полка.

Ветеранами считались Усенко и Колесников, хотя им едва исполнилось по двадцать два года. Многие летчики пришли в полк без меня, некоторые были еще совсем необстрелянными. Однофамилец погибшего героя-истребителя Ломакин, сам ставший впоследствии Героем Советского Союза, тогда сделал всего несколько боевых вылетов. Совсем молодым был штурман лейтенант Шебаршин. Эта фамилия привлекла мое внимание. Я хорошо знал полковника Александра Матвеевича Шебаршина, первого комиссара отряда, где я служил. Еще раньше, в 1930 году, он прилетал в Севастопольскую летную школу принимать молодых летчиков, назначенных на Балтику, и поднимался со мной в воздух.

А. М. Шебаршин долго служил на Балтике. Я помнил его сынишку, ходившего в маленькой черной шинельке с морскими пуговицами, которой он очень гордился: как папа!

Отец часто приводил его на физкультурные соревнования, в которых в те годы участвовала почти вся бригада.

Я внимательно всматривался в лицо молодого офицера, стараясь найти знакомые черты.

— Полковник Александр Матвеевич Шебаршин не ваш отец? — спросил я его наконец.

— Да, — ответил молодой штурман.

«Давно ли ты был первоклассником, — думал я, — а теперь вот — воин!»

К сожалению, его боевая деятельность оказалась непродолжительной. Когда мы летали над Курляндским «котлом», уже незадолго до Победы, он не вернулся на аэродром...

В полку предстояло работать с двойным напряжением — воевать и обучать людей. Следовало учить молодежь и бомбометанию, и стрельбе, и сложным полетам в строю. Надо было осваивать бомбометание строем на пикировании.

Не успев еще завершить выполнение этой задачи, полк получил ответственное задание.

20 июня был взят Выборг. Финской армии грозил полный разгром. В начале июля в водах Финляндии появился крупный военный корабль.

—  «Вяйнемяйнен»! Откуда он? Всю войну его не могли обнаружить! — удивлялись на флоте.

Второй финский броненосец «Ильмаринен» подорвался на мине еще в начале войны, в сентябре 1941 года. Сохранению «Вяйнемяйнена» в Финляндии придавали некое символическое значение. Корабль был назван так в честь героя народного эпоса страны Суоми.

Зачем же сейчас он лезет на рожон?

Никто еще не знал, что в Финский залив пришел другой корабль. Гитлеровцы послали сюда голландский крейсер, захваченный ими в начале войны. Теперь он использовался как корабль противовоздушной обороны и пришел в финские воды с немецкой командой, видимо, для того, чтобы поддержать свои войска.

У голландцев этот крейсер назывался «Гельдерланд». Гитлеровцы перекрестили его в «Ниобе». Это название, взятое из греческой мифологии, тоже по-своему можно было считать символическим. Стальная громада пришла словно бы затем, чтобы плакать по погибшим сынам Германии, по ее утраченному могуществу. Однако и крейсеру было суждено погибнуть в пучине чужих вод...

Но пока еще мы принимали этот корабль за «Вяйнемяйнен», введенные в заблуждение их абсолютным сходством во всем — внешнем виде, размерах, вооружении и водоизмещении.

За всю войну такие большие боевые корабли еще не попадались на нашем пути. Были эсминцы, подводные лодки, сторожевики. Чаще приходилось иметь дело с десантными судами и военными транспортами. Их атаковали штурмовики и ловили торпедоносцы. Крупные корабли противник вводить на Балтику избегал.

И вот теперь броненосец!

К нам на аэродром приехал С. Ф. Жаворонков. В штабе флота в это время находился нарком Н. Г. Кузнецов.

Жаворонков был настроен благодушно. Боевая деятельность полка не давала повода для особых придирок. Он поинтересовался, много ли боевых вылетов сделал я лично. Александр Николаевич Суханов ответил за меня:

— Ни одного не пропускает.

Узнав, сколько вылетов я сделал здесь, в полку, Жаворонков улыбнулся:

— На второго Героя тянешь?

Первым дважды Героем во время Великой Отечественной войны стал командир истребительного авиаполка Северного флота подполковник Борис Сафонов. Он был награжден посмертно. Живых дважды Героев на флоте до середины 1944 года еще не было.

...Крейсер противника стоял в порту Котка — финской военно-морской базе. Над этим портом погиб не один экипаж нашего полка, в том числе и Косенко.

— О, Котка! — говорили летчики, и лица их становились суровыми.

Теперь нашему полку была поставлена срочная задача — уничтожить там броненосец!

8 июля полк, состоявший, как уже говорилось, наполовину из молодежи, вылетел, чтобы нанести удар. Как и следовало ожидать, Котка встретила нас ожесточенным огнем. Потерь, правда, мы не понесли, но и результатами не могли похвастать. Фотоснимки показывали попадания бомб, но сказать точно, что попадания прямые, что взрывы произошли не в воде — у борта или кормы, было все же нельзя. А когда вернулся самолет-разведчик, посланный на Котку через тридцать минут после нашего удара, он привез неутешительное известие:

— Броненосец стоит на рейде. Немного дымит. Очередной разведчик еще через час уточнил:

— Дымят трубы!

Было бы досадно упустить такую заманчивую цель.

— Теперь улепетнет!

Но дежурить все время около Котки — значило еще больше насторожить противника. Он бы понял, что мы определенно нацелились на крейсер.

На наш аэродром приехал нарком Н. Г. Кузнецов и с ним С. Ф. Жаворонков.

— Почему все-таки не попали в броненосец? — спросил Николай Герасимович.

— Молодежь! Бомбить точно еще не научилась. По подвижной цели вообще не бомбили, — начал объяснять я.

— За неделю, если вас освободить от боевых заданий, сможете их натренировать?

В условиях войны неделя, которая дается для тренировки с освобождением от боевой деятельности, стоит месяца в мирное время. За неделю можно сделать с каждым летчиком до двух десятков вылетов на полигон — по три в день, была бы погода.

— Вполне! — ответил я.

— Хорошо. Что нужно еще? — продолжал Николай Герасимович. — Ведь у вас, хоть и мало, но были и старые экипажи. Почему же они не попали?

Он мог поставить вопрос и прямо: почему не попали вы сами? Но он знал, сколько зенитных орудий стояло вокруг Котки. Они могли сделать более трех тысяч выстрелов в минуту. Это лишь средний и крупный калибры! Пушки малого калибра мы и не считали. Знал нарком и то, что как бы ни заходить на цель, с какого бы направления ее ни атаковать, а время пролета зоны огня зенитной артиллерии никак не сократить. Оно не меньше трех минут. Это значит, что надо преодолеть зону, насыщенную девятью тысячами рвущихся снарядов! Да столько же, если не больше, в обратную сторону.

— Готовьтесь к повторному удару, — сказал в заключение нарком. — Неделю на тренировку получите. Но не больше! А в борьбе с противовоздушной обороной мы вам поможем.

В дивизии и штабе ВВС Балтфлота шла спешная разработка деталей.

— Для обеспечения удара пикировщиков пошлите штурмовиков и истребителей, — дал указание Николай Герасимович.

У нас вся неделя была насыщена тренировочными полетами. На фронте наступило временное затишье, боевые задания получали одни штурмовики. Кроме того, торпедоносцы в одиночку летали на «охоту» за кораблями противника, так что наше освобождение не пошло в ущерб боевой деятельности. Погода тоже не подвела. Лето и на Балтике остается летом. Высота не была ограничена, и молодые летчики, пройдя вначале индивидуальную подготовку, к концу недели уверенно пикировали строем звена. По точности бомбометания многие не уступали погибшему Косенко.

Недалеко от Ижоры, в заливе, была каменная гряда. В свое время ее зачем-то искусственно создали, но теперь она ни для чего не использовалась. В одном месте набросанные камни образовали кольцо метров пятидесяти в диаметре. Там и был устроен полигон. Все летчики по нескольку раз, с разной высоты, одиночно и строем звена прошли над кольцом, тренируясь в точности бомбометания. В конце концов все, с какого бы направления, с какой бы высоты они ни заходили, добились того, что их бомбы укладывались в пределы каменного круга.

— Если бросать серию из трех бомб, промаха не будет! — подытожили мы с Савичевым боевую учебу.

Крейсер по-прежнему стоял в Котке.

14 июля руководящий состав полков и дивизий, которым предстояло наносить удар, собрали в штабе 8-й минно-торпедной авиадивизии. Главная роль была отведена 12-му гвардейскому полку пикирующих бомбардировщиков. Две эскадрильи полка на самолетах «ПЕ-2» и шесть приданных самолетов «А-20Ж» ( «бостон») из 1-го гвардейского минно-торпедного авиаполка (ими командовал опытный летчик подполковник Пономаренко, заместитель командира полка) составляли ударную группу.

Идея операции сводилась к тому, чтобы одновременно с пикирования и с бреющего полета (так называемым способом топмачтового бомбометания) нанести мощный удар, в результате которого вражеский корабль был бы наверняка уничтожен.

Двум эскадрильям пикирующих бомбардировщиков предстояло идти по сходящимся направлениям: одной — с запада на восток, другой — с юго-запада на северо-восток. Идущая за ними третья эскадрилья должна была служить связующим звеном между пикировщиками и топмачтовиками. Если бы последние пошли под пикировщиками без всякого интервала, они могли попасть под взрывы наших бомб. Если же интервал сделать больше, этим мог воспользоваться противник и перенести организованный зенитный огонь с пикировщиков на топмачтовиков.

Надо было заставить противника сосредоточить внимание на верхней полусфере, а тем временем внизу, прижимаясь к самой воде, на него внезапно налетят топмачтовики. Третья эскадрилья пикировщиков шла без бомб. Она лишь отвлекала на себя огонь врага.

Топмачтовики несли тонные бомбы замедленного действия, и вот почему. На бреющем полете бомба, падая, в своем поступательном движении не успевала отстать от самолета. Если бы взрыв произошел без всякого замедления, то, поразив цель, бомба одновременно поразила бы и самолет, взорвавшись прямо под ним. А так самолет успевал отлететь на безопасное расстояние.

Гибель корабля была неизбежна: ведь, бомба взрывалась внутри судна, пробив его корпус. Попадание обеспечивалось почти на сто процентов: сбрасывание бомбы происходило на минимальной дистанции от корабля противника, всего в 300–400 метрах. Даже если бомба падала в воду, она рикошетировала и все равно ударяла в борт корабля. Помешать попаданию в цель можно было, лишь поразив самолет. Действительно, этот способ осуществлялся на такой высоте, что противник сосредоточивал на самолете все виды огня.

Обычно на бронированные корабли бомбы замедленного действия не сбрасывали — без взрыва они пробить броню не могли, скорее раскололись бы или просто отскочили и пошли на дно. В данном случае расчет делался на особую прочность корпуса тонных бомб. Считали, что они расколоться не должны. Может быть, некоторые уйдут под воду. Но там, где стоял «Ниобе», на Коткинском рейде, глубина не превышала десяти-одиннадцати метров. Если тяжелая, весьма эффективная по взрыву тонная бомба, ударившись о борт, упала бы под корабль, взрыв произошел бы под днищем. Это должно было привести к еще лучшему результату, так как днище даже у боевого корабля обычно не бронируется.

Некоторые, правда, выражали сомнения. Если бомба, ударившись о бронированный борт, отлетит далеко в сторону, толку от нее не будет. Так или иначе основные надежды возлагались на пикирующие бомбардировщики. Они первыми наносили удар, их бомбы должны были пробить палубу крейсера и, взорвавшись внутри, потопить его.

Идея комбинированного удара была оригинальной и продуманной. Продумано было и обеспечение. Помимо истребителей непосредственного прикрытия, выделялся еще один полк (11-й гвардейский истребительный), который должен был прийти в район цели за пять минут до пикировщиков и очистить воздух от истребителей противника. И, что имело первостепенное значение, за три минуты до нашего удара, то есть к моменту вхождения в зону противовоздушной обороны, по всей этой системе противника — зенитным орудиям, огневым точкам, станциям наведения — начинала бить штурмовая авиация. Для этого выделялся целый полк. Надо сказать, что поработал он действительно блестяще!

Командовал штурмовиками Герой Советского Союза подполковник Нельсон Георгиевич Степанян. В конце года он был посмертно награжден второй Золотой Звездой.

Со Степаняном я встретился впервые летом 1943 года в штабе нашей дивизии, куда он заехал перед командировкой на полугодичные курсы в Моздок. Тогда еще не были введены орденские планки, и Золотая Звезда, а под ней четыре ордена — Ленина, два Красного Знамени и Красной Звезды, две медали за оборону Ленинграда и Одессы занимали всю грудь летчика. Казалось, если получит еще награды, так и приколоть будет некуда.

Это был настоящий штурмовик, горячий и находчивый в бою. Из каких только тяжелых положений он не выходил победителем! Случилось, однако, так, что, получив передышку от боевой работы, он чуть не погиб во время учебных занятий. На малой высоте, когда самолет выходил из пикирования, у него, неизвестно по какой причине, надломилось крыло. Машина моментально перевернулась на спину.

— Прыгай! — крикнул Нельсон штурману и сорвал колпак.

Оба они вывалились из самолета не больше чем в пятидесяти метрах от земли. Хлопок парашюта — и почти в то же мгновение удар о землю! Раскройся парашют чуть ниже, окажись земля под ногами чуть раньше — все кончилось бы трагедией.

Нельсон вспоминал потом об этом случае больше с удивлением:

— Бывает же! Откуда узнаешь, где упадешь? Недели за полторы до удара по Котке Нельсон заехал ко мне. О предстоявшей операции мы еще не знали, но было ясно, что наши боевые дороги пойдут рядом: пикировщики часто взаимодействовали со штурмовиками. Степанян остался ночевать — на следующий день ему опять предстояло отправиться в штаб ВВС, возвращаться домой было поздно. Мы о многом переговорили в тот вечер.

Авиационная группа, выделенная для удара по крейсеру, состояла из 131 самолета. Пикирующие и топмачтовые бомбардировщики, штурмовики, истребители — четыре рода авиации! Все они должны были сосредоточиться над целью в короткий отрезок времени — пять-семь минут. Это заставляло зенитную артиллерию стрелять в разные стороны по самолетам, идущим и на высоте три тысячи метров, и на бреющем полете, и на промежуточных высотах. Сверху пикирующие бомбардировщики низвергаются почти отвесно. Внизу, над самой водой, стремительно несутся на цель топмачтовые бомбардировщики. Между ними проносятся в разных направлениях штурмовики, а с боков «змейками» и зигзагами снуют истребители.

Три эскадрильи пикировщиков подходили с трех разных высот и с трех разных направлений. Внутри эскадрильи рассредоточивались по звеньям, каждое из которых также имело свою высоту. Эффективность зенитной артиллерии военно-морской базы Котка должна была в результате резко снизиться.

Группа получилась объединенной из полков трех дивизий: минно-торпедной, штурмовой и истребительной.

— В воздухе старший вы! — сказал мне Жаворонков. — Взлетаете по сигналу штаба ВВС. У каждого полка свое расчетное время вылета, но вы собираете в воздухе всю группу и ведете на цель. Над целью действуйте согласно разработанной схеме удара.

Полковник Михаил Ефремович Литвин, начальник оперативного отдела штаба ВВС Балтийского флота, ознакомил нас со схемой и плановой таблицей, указал время действий на этапах маршрута и направления заходов.

Удар был задуман отлично. Сто тридцать один самолет поднимался в воздух и шел в район цели! Подобного у нас еще не было за все три года войны. Большие операции бывали на сухопутном, но не на морском направлении.

Утром 16 июля 1944 года наш аэродром наполнился гулом моторов. Кроме 12-го бомбардировочного полка здесь стоял еще и 14-й гвардейский истребительный полк, выполнявший задачи прикрытия и сопровождения. Командовал полком тогда подполковник, ныне генерал-майор Герой Советского Союза Павел Иванович Павлов. Он шел во главе отдельной ударной группы.

Для непосредственного прикрытия Павлов приставил ко мне почти постоянного моего «телохранителя» майора Кудымова, героя испанских событий, боев у Халхин-Гола и в Финляндии, и молодого летчика лейтенанта Дуравина.

— Смотри! — напутствовал он Дуравина. — Головой отвечаешь!

Кудымову никаких напутствий не требовалось. Он так выполнял свою задачу, что это вызывало у всех нас чувство благодарности.

Дуравин, несмотря на молодость, уже имел на своем счету несколько сбитых самолетов, однажды был подбит и сам. Напутствие командира полка он понял в прямом смысле.

— Решил: в случае чего, тараню какого-нибудь фашиста — и все! Один конец! — признался он мне через годы, когда мы снова встретились по службе. Дуравин к тому времени был уже не лейтенантом, а подполковником.

В том налете на Котку он буквально «приклеился» к моему хвосту, шел чуть ли не в кильватер. Против любой атаки вражеского истребителя он был бы действительно надежным щитом, но только на одну атаку. При первой же пущенной ему вдогонку огневой струе его самолет задымил бы и... прощай, защита!

— Ястреб-три! Оттянись назад! — радировал ему потом в воздухе Кудымов, но молодой летчик считал, что это радируют не ему, что есть какой-то другой «Ястреб-3», он же не ястреб, он Дуравин.

В пылу боевого усердия молодой истребитель забыл, что летчиков по радио вызывают только позывными.

Пришло время нашего вылета. Вереница «ПЕ-2» по освобожденной от машин и людей рулежной дорожке быстрым потоком устремилась к линии старта. На узкой взлетной полосе два «ПЕ-2» размещались с трудом: один прижимался к левому краю, другой, немного в пеленге, к правому. Третий самолет стоял сзади, ожидая их взлета. Поднимались в воздух парами, это значительно сокращало время вылета всего полка. Ведомый переходил из пеленга в уступ, оттянувшись назад от ведущего, а после набора двадцати — тридцати метров высоты быстро занимал свое место в строю.

Третий самолет взлетал в одиночку, летчик должен был свести до минимума интервал, отделяющий его от взлетевшей впереди пары.

Покров аэродрома был травянистым, бетонная полоса вообще не давала пыли. Взлет прошел быстро.

Делая круг над аэродромом, чтобы все подтянулись и заняли свои места в строю, я уже после третьего разворота, то есть до того как круг был завершен, увидел, что взлетел последний бомбардировщик. Вдогонку нам пошли юркие «ЯКи» Павла Ивановича Павлова. Они взлетали уже не с бетонированной полосы, а прямо с грунта, построившись на земле в пеленг целыми эскадрильями.

Прошло не более пяти минут после подъема первого самолета, на котором шел сам Павел Иванович, как весь его полк был уже в воздухе. Летчики спешили занять свои места для сопровождения пикировщиков.

Вылет последнего самолета с нашего аэродрома служил дополнительным сигналом для взлета штурмовиков, аэродром которых был западнее, так что они могли не торопиться.

На высоте тысяча метров мы прошли над Копорьем и Котлами. Половина самолетов Степаняна уже взлетела. Им предстояло лететь сначала вслед за нами, а потом, перед целью, по сигналу, переданному с нашего самолета, вырваться вперед для атаки зениток.

Нельсона Степаняна сопровождал истребительный полк Мироненко. Четыре авиационных полка — бомбардировочный, усиленный «бостонами», штурмовой и два истребительных, — построившись большой колонной, растянувшейся почти на десять километров, широким фронтом двинулись к Котке.

11-й гвардейский истребительный (по счету уже пятый) полк, выделенный для «расчистки воздуха», шел самостоятельно, выпрямляя маршрут.

Не допустить к нашей группе истребители противника было непростой задачей. В воздухе невозможно установить заслон наподобие сети. Немецкие истребители где-то могли прорваться и подойти к бомбардировщикам, чтобы помешать им выполнить задание. В этом случае разделаться с ними должен был наш эскорт — Павлов и Мироненко.

Мы прошли Кургальский риф и курсом на северо-запад продолжали двигаться дальше, через остров Лавенсаари. Постепенно набирали высоту. Слева вырисовывался остров Гогланд, напоминающий лежащего медведя. В этих красивых местах был противник, и он не преминул, конечно, поднять тревогу в связи с появлением такой армады самолетов. Помешать ему в этом мы не могли. Если бы стали обходить Гогланд, нас увидели бы с Тютерса — другого острова, расположенного южнее.

Возможное появление истребителей противника нас, впрочем, особенно не беспокоило. В районе Котки он мог собрать не больше половины того числа самолетов, какое имели мы. А наши истребители были начеку.

Севернее Гогланда вышли на меридиан Котки. Цели еще не было видно, до нее оставалось километров пятьдесят. Впереди запестрело множество мелких островков. Мы знали, что на них стоят зенитные орудия, вытянувшие свои жерла нам навстречу. Эту смертоносную зону нужно было преодолеть.

Впереди справа выделялся большой остров Киркиомаансаари, за ним на севере — Куутсало и почти прямо по курсу остров Ранкин. На траверсе его всей воздушной эскадре предстояло разойтись группами, чтобы налететь на цель с разных сторон и с разных высот.

—  «Ураган»! — последовал условный сигнал с нашего самолета.

Часы показывали 16 часов 50 минут.

Ведущий первой группы «ИЛ-2» старший лейтенант Попов, получив сигнал, начал противозенитной маневр и повел свою шестерку на цель. Снижаюсь крутым планированием с высоты тысяча триста метров до трехсот и развернувшись на боевой курс 40 градусов, он с ходу в 16 часов 51 минуту атаковал две батареи на островах Халансаари и Тиутинен.

Вторая группа штурмовиков во главе с капитаном Борисовым нанесла удар по четырем батареям в районе самой Котки. Попутно досталось и двум батареям малокалиберной зенитной артиллерии.

Это был первый эшелон штурмовиков. Вслед за ними две группы второго эшелона начали атаку своих целей и до 17 часов забрасывали батареи бомбами, одновременно обстреливая их из пушек и пулеметов.

Характерны цифры израсходованных боеприпасов: осколочных авиабомб весом два с половиной, десять и двадцать пять килограммов — 1248; реактивных снарядов — 92; пушечных снарядов — 4600; патронов крупнокалиберных пулеметов — 8800.

Вот чем ответили наши штурмовики на три тысячи выстрелов в минуту, которые производили зенитки противника.

В 16 часов 52 минуты на «Ниобе» посыпалась первые бомбы пикирующих бомбардировщиков. Подойдя на высоте три тысячи метров с боевым курсом 40 градусов и спикировав до высоты две тысячи под крутым углом, первое же звено залпом накрыло крейсер. «Ниобе» сразу же окутался густым облаком дыма. Первые попадания двух бомб (фугасных, по двести пятьдесят килограммов) с ведущего звена видели экипажи последней группы штурмовиков.

Через минуту на крейсер сбросила бомбы вторая эскадрилья капитана Барского, зайдя веером на различных боевых курсах. Я вел первую эскадрилью.

Точное количество прямых попаданий установить не удалось из-за возникших на корабле пожаров. Все заволокло дымом. Как потом подтвердили и данные противника, прямо в «Ниобе» угодило больше десятка бомб. Много разорвалось возле самого борта. Они тоже дали немалый эффект.

Ведущий группы топмачтовых бомбардировщиков подполковник Пономаренко и шедший вслед за ним капитан Тихомиров, выйдя в атаку через шесть минут после нас, увидели, что броненосец уже сильно поврежден и полузатонул с креном на левый борт до 40 градусов.

Подполковник Пономаренко решил нанести завершающий удар и лег на боевой курс со своими ведомыми. Капитану Тихомирову, ведущему второго звена, в такой обстановке уже не было смысла тратить свои бомбы на разбитый крейсер. Он перенес удар на транспорт, стоявший неподалеку у стенки.

За подполковником Пономаренко пошли лейтенанты Шилкин и Сачко. Последний удар был нанесен в 17 часов 00 минут с высоты тридцать метров на скорости пятьсот километров в час с боевым курсом 90 градусов.

По наблюдениям летчиков-истребителей и самолета-разведчика, Пономаренко и Сачко добились прямых попаданий бомб в среднюю и кормовую части корабля.

Лейтенант Шилкин погиб. Он был сбит на боевом курсе.

В 17 часов 02 минуты от цели отошел последний самолет из группы прикрытия — истребитель «ЛА-5», взяв курс на свой аэродром.

Противник оказывал противодействие, главным образом, огнем зенитной артиллерии. Истребители его не смогли подойти к району цели. Два топмачтовика вражеские зенитчики сбили, некоторым были нанесены повреждения. Но число поврежденных самолетов, учитывая объем нашей воздушной армады, оказалось в общем незначительным. С большим количеством пробоин вернулись два самолета типа «А-20Ж», один «ПЕ-2» и один «ИЛ-2».

В отчетных документах этот удар иногда называли даже операцией, успех которой был обусловлен четким взаимодействием различных родов авиации, точным выдерживанием времени встречи разных групп и выхода на цель, точностью самого бомбометания.

На крейсере от наших бомб произошло несколько взрывов. Последний из них сопровождался огромным столбом черного дыма. «Ниобе» был уничтожен. Место, где он стоял, неглубокое. Крейсер сел на грунт. Надстройки и башни остались над водой, но повреждения были так велики, что о подъеме и восстановлении корабля не могло быть и речи.

Судя по данным «Джена» — английского справочника по боевым кораблям, примерно через год финские водолазы распилили «Ниобе» на части и что можно — извлекли. Остальное покоится и поныне на морском дне...

О гибели крейсера «Гельдерланд», или «Ниобе», немецкий адмирал фон Ругге упоминает и в своей книге «Война на море».

Отдельно хочется подчеркнуть весьма характерное обстоятельство. Несмотря на то что крейсер находился в порту, сравнительно недалеко от жилых кварталов города, ни одна бомба не упала на крыши домов!

Этот факт был отмечен и финнами, армия и флот которых тогда воевали против нас, на стороне гитлеровской Германии. Даже они оценили его как проявление высокого гуманизма наших летчиков.

Вечером Жаворонков позвонил по телефону, поздравил с успехом.

22 июля 1944 года Указом Президиума Верховного Совета группа офицеров авиации Военно-Морского Флота была награждена Золотыми Звездами Героя Советского Союза. Отдельным указом мне присвоили это звание вторично.