Суровая зима

Тревожные дни

В Западной Европе шла война. Языки пламени, полыхавшего в мире, подбирались к нашим границам.

Тревожную обстановку, конечно, чувствовали и мы.

Мы знали, что Советское правительство обращалось к правительству Финляндии, нашего северного соседа, с предложениями принять совместные меры для предотвращения возможной агрессии со стороны германских фашистов, но правящие круги Финляндии эти предложения отвергли. Финское командование стягивало войска к советской границе. Это заставляло нас быть настороже, в постоянной боевой готовности, чтобы никакие неожиданности не могли застать врасплох. Большую часть суток личный состав находился на аэродроме.

Нашему авиационному полку предложили усилить наблюдение за Финским заливом.

Ничего особо подозрительного пока не было выявлено, но ведь это подозрительное могло появиться в любой момент.

Эскадрилья, которой я командовал, в отличие от некоторых других, была полностью укомплектована самолетами и личным составом. Молодые летчики прошли основательную подготовку.

Однажды, возвращаясь из полета, мы шли на небольшой высоте, двести-триста метров.

— Кажется, нас обстреляли! — сказал мне штурман Боцан, когда мы проходили неподалеку от финского острова Бьёрке.

Мне тоже бросилась в глаза прерывистая белая нить, словно серпантин взметнувшаяся с земли. Взметнулась и как будто оборвалась. При осмотре машин на земле в крыле одного самолета обнаружили пулевую пробоину.

— Почему же они стреляют? Ведь мы не летели над их территорией...

Ответить на этот вопрос было некому, но пробоина напоминала о том, что обстановка становится все более тревожной.

Как-то меня вызвал в штаб командир бригады Суханов:

— Кого вы можете выделить для выполнения особого задания?

— Сколько экипажей?

— Два самолета.

— Кого угодно. Все летчики летали на разведку но Финскому заливу, — ответил я.

Несколько секунд прошло в молчании.

— Необходимо разведать финские броненосцы! На меня это не произвело особого впечатления. Над военными кораблями в водах Балтики нам случалось летать не раз. Они знали, что мы не собираемся их бомбить, мы знали, что они не откроют по нам огня.

— Возьму Рябова, — ответил я, прикидывая, кто дольше других не ходил в полет.

— Рябов же рядовой летчик!

— Но он летает не хуже других.

— В этот полет с вами может пойти только командир звена, — сказал Суханов тоном приказа. Я назвал фамилию Челеписа.

— Теперь смотрите, где могут быть броненосцы. — Карандаш Суханова указал место на карте.

— Но... — Я вопросительно взглянул на командира бригады.

— В территориальные воды не заходить! — выразительно сказал он.

— Все ясно! Разведать броненосцы. В территориальные воды не заходить! — повторил я приказание.

Балтийская осень не радовала ясным небом, но погода стояла не такая уж и плохая. Высота тысяча метров была обеспечена, а больше и не требовалось. Мы шли вдоль побережья, внимательно осматривая залив. Многочисленные шхеры позволяли кораблям замаскироваться. А перед нами была поставлена задача узнать, не ушли ли они в воды Балтики.

Разведчик ведь может выполнить задачу, даже ничего не увидев. В первую мировую войну до русского командования дошли сведения о предполагаемой перегруппировке немецких войск на одном из участков фронта. Это было в 1915 году. Наши войска сами готовились к наступлению, и передвижение немцев могло сильно повлиять на его начало. Через фронт послали летчика. Он слетал в район предполагаемого передвижения врага и ничего не увидел. Этого было достаточно. Менять срок наступления не пришлось, оно было начато успешно, а летчика, который «ничего не увидел», наградили Георгиевским крестом!

В нашем случае задача тоже считалась бы выполненной, если бы мы не увидели броненосцев « том районе, который был нам указан. Но это при условии, что их там действительно нет. Не увидеть — не означало проглядеть.

От Ханко мы усилили наблюдение. Так же, как когда-то Водопьянов, разыскивая Леваневского, напряженно всматривался в сугробы и ледяные глыбы, казавшиеся ему самолетом, так и мы впивались глазами в любое пятно на горизонте, на водной глади, особенно если еще был виден дым. Подозрительные пятна в большинстве оказывались транспортами или рыбачьими шхунами, а то и просто скалами, которые природа так щедро разбросала в этих местах.

Мы прочесали южную оконечность Аландских шхер, подходили к западной части, а броненосцев нигде не было. Смотрели очень внимательно. Здесь корабли могли пристать к какому-нибудь островку и не так бросались бы в глаза, как в открытых водах. А дальше на запад уже шел район открытых вод пролива Южный Кваркен. На всякий случай прошли до него и, ничего не обнаружив, вернулись к Аландам.

— Надо все-таки искать здесь! — решили мы с Боцаном. — В северной части Балтики их нет, в Швецию они не пойдут.

А что, если все-таки подойти поближе?

Снизились на пятьсот метров. Боцан, увлекшись поисками, показывал то на один, то на другой островок. Но кораблей там не было.

— Может, хватит? — сказал я. — Поищем еще за Гангутом.

— Пожалуй. Здесь их нет.

— Пойдем!.. Но все-таки посмотрим еще вон на тот островок.

— То же, что было и до этого! — сказал Боцан, не надеясь увидеть что-нибудь новое.

Островок, на котором, как нам показалось, росла пара тонких елей, был несколько в стороне. Подойдя к нему, мы обнаружили, что ели почти не имеют ветвей, а то, что мы издали приняли за крону деревьев, оказалось больше похожим на какой-то бочонок.

— Марс{123}! — чуть не заорал я, обнаружив мачту, и тут же услышал в ларингофон громкий возглас Боцана. Он сделал это открытие вместе со мной.

Теперь мы видели и трубы кораблей. Броненосцы стояли неподвижно. Сверху они казались игрушечными, но на этих «игрушках» застыли в тревожном ожидании по полтысячи человек.

Так состоялось наше первое знакомство с этими броненосцами. Потом ему было суждено повториться уже при других обстоятельствах.

На аэродроме, как только мы зарулили на стоянку, к нам подошли две штабные машины, в одной из которых приехал командир бригады. Приняв доклад о том, что задание выполнено, он сразу же пригласил нас в штаб. Специалисты уже сняли с самолета фотоаппарат и повезли в лабораторию.

— Теперь докладывайте подробно: где проходил ваш маршрут, на какой высоте и где вы обнаружили броненосцы? — начал спрашивать Суханов.

Боцан положил на стол карту. Вскоре принесли фотопленку, высушенную за десять минут. Броненосцы выглядели на ней как тараканы длиной в два — два с половиной сантиметра.

— Ясно! — сказал Суханов.

Положение на границе между тем обострялось. С финской стороны предпринимались постоянные провокации против наших пограничных войск. 26 ноября 1939 года с территории Финляндии был открыт артиллерийский огонь по советским пограничникам в районе Майнилы. Несколько наших бойцов погибли, и несколько получили ранения.

Тридцатого ноября, в восемь часов утра, наше командование в ответ на провокации белофиннов отдало приказ о начале боевых действий. Зима в тот год наступила рано. Все было уже под снегом. Под завывание метели загудели моторы самолетов. Вначале поднялись истребители, которые должны были прикрыть вылет бомбардировщиков, но от аэродрома им пришлось отойти далеко в залив, чтобы барражировать там. Правда, низкая облачность над Котлами прикрывала нас от налета противника. Но не все экипажи могли летать в таких условиях. Романов с половиной своей эскадрильи двинулся в направлении Выборга, чтобы нанести удар по укреплениям. Гусев с двумя звеньями шел бомбить форты и укрепления Бьёрке. И той и другой эскадрилье пришлось сделать над аэродромом не один круг, прежде чем самолеты построились в боевой порядок. Эти сборы задержали вылет следующих подразделений. Смолин вышел лишь вдвоем со своим заместителем. Над аэродромом они кружили, как два спутника по одной орбите, находясь в противоположных ее концах.

— Смолин впереди вас! Догоняйте! — радировал открытым текстом командир полка Снетков второму самолету. Экипажи, кружась под самой облачностью, не видели друг друга.

Сделав еще круга три, каждый самолет оторвался от своей «орбиты» и полетел в северном направлении.

Вылет нашей эскадрильи был назначен на час позже. Наконец взвилась зеленая ракета. Моторы всех самолетов, выбросив клубы белого дыма, закрутили винтами, за каждым поднялась словно бы метель. Вторая ракета — и, соблюдая укороченные дистанции, эскадрилья двинулась на старт. Помощник командира полка размахивал двумя флажками, стараясь расставить машины перед взлетом по какой-то своей схеме. Вид у него был озабоченный. Он ведь лучше других видел, что первый боевой день начался не совсем удачно.

Отодвинув стекло фонаря над кабиной, я жестом показал старому товарищу, что он может не беспокоиться. Барошенко махнул рукой: мол, действуй, и, встав к «Т», поднял белый флаг, разрешающий взлет. Самолеты первого звена одновременно тронулись с места, и на линию выдвинулось второе, под командой старшего лейтенанта Челеписа. Когда снежные вихри, поднятые первым звеном, отнесло в сторону, Челепис пошел на взлет. На его линию выдвинулось звено Гуреева. Сзади в такой же готовности находилось звено Куртилина. Четыре звена взлетели, как четыре самолета. Ветер дул с залива, и эскадрилья не делала над аэродромом никаких кругов. На высоте пятьдесят метров, подстригая снизу облака, немного растянутым пеленгом мы впервые в жизни пошли на выполнение боевого задания.

Видимость была настолько ограниченной, что каждое звено могло следить лишь за соседями. Первое звено видело сзади второе, но не видело ни третьего, ни четвертого, второе видело впереди первое и сзади третье. Щель между землей и облаками была особенно узка, потому что Котлы все-таки высоковато поднялись над заливом. Потом стало немного легче. Близ залива между облаками и землей было уже сто метров, и эскадрилья подровняла свой строй.

Впереди лежал финский остров Сескар. Теперь мы уже могли его не обходить, но лететь над объектом противника, откуда по нам могли стрелять, неблагоразумно. Обогнули Сескар и повернули на запад. В строю ромба из звеньев эскадрилья шла на боевое задание. Мы смогли уже подняться на четыреста метров. Впереди снизу замаячили два «И-15». Сделав разворот, истребители устремились к нам. Они выглядели довольно агрессивно.

«А что, если они принимают нас за противника?» — настороженно подумал я и сказал Боцану:

— Дай предупредительную очередь!

Тот не замедлил с исполнением. Трассирующие пули, оставляя белый след, устремились вперед. Истребители отвернули в сторону, показав животы с убранными шасси и нижние поверхности крыльев.

— Привет! Будем знакомы! — махнул я им вдогонку рукой.

Оставив к югу острова Пенисаари и Лавенсаари, мы направились в обход острова Гогланд. Раньше летать севернее его не приходилось. Этот форпост белофиннов мы обычно обходили с другой стороны. Дальше летели снова над открытыми водами. Начали беспокоить облака, свисавшие и здесь до 300–400 метров. При такой облачности могли эффективно действовать все огневые средства противника вплоть до пулеметов. У нас было бы больше шансов на успех, если бы мы появились внезапно со стороны берега. «Наверняка ждут нас с моря», — думал я.

Приблизились к островам Пеллинге. Весь берег был глубоко изрезан шхерами. До Хельсинки оставалось около шестидесяти километров, минут десять полета. Оставили справа Борго. В этом небольшом портовом городе несомненно имелись посты наблюдения и батареи зенитной артиллерии. Идя курсом 300–310 градусов, то есть на запад-северо-запад, мы пересекли береговую черту и прошли в стороне от финской столицы, до которой оставалось не более пяти минут полета.

«Если посты нас засекли, они решат, что мы летим куда-то в тыл, на север, а когда мы повернем, уже не успеют и сообщить об этом, через несколько минут мы будем бомбить их аэродром», — рассчитывал я.

Начали делать разворот влево. Высота облаков оставалась примерно прежней — 400–450 метров. Мы стали снижаться. Справа, совсем рядом, была столица Финляндии — не дальше как в четырех-пяти километрах, но по местности, над которой мы пролетали, это было трудно обнаружить. Мы видели лишь какие-то отдельно стоящие домики, не обозначенные на карте. Впереди совсем близко опять показались шхеры: значит, недалеко и залив.

«А вдруг проскочим цель?» — беспокойно подумал я. Тогда весь маневр с заходом на берег прошел бы впустую.

Попробуй разверни опять эскадрилью на обратный курс и нанеси удар с моря, откуда нас, наверно, ожидали уже с самого утра. Что тут будет? Все равно что зайти на пасеку, вспугнуть всех пчел, а затем вернуться за медом!

Справа обозначились дома городского типа, по густоте напоминающие окраину города, и тут же впереди, широкий рукав одной из шхер и еще впереди — остров.

— Справа Хельсинки! — закричал Боцан. — Впереди Сантахамина... Уточняю заход на цель!

Где же аэродром? Он должен находиться на острове, над которым мы уже летели. Берег довольно крутой, а сам остров высокий.

Лампочки на приборной доске, миганием которых штурман наводит на цель, пока не зажигались. Может, проскочили?

Впереди, немного справа, показалась мачта радиостанции. На нее! Там аэродром! Одновременно с разворотом замигала зеленая лампочка — ею сигналил Боцан. Затем загорелась белая лампочка, означавшая — так держать, но я и сам увидел крыши ангаров.

Встречного огня не было. Значит, с этой стороны нас действительно не ждали. А сейчас уже поздно, да, может быть, зенитчики опасаются открыть огонь, чтобы не демаскировать аэродром.

Впереди по курсу — один из ангаров. Еще два справа и слева от него. На них выйдут звенья, идущие за мной. Успеют ли только?

Опять загорелась лампочка, но уже красная. Значит, развернулись несколько больше, чем надо. Мигнула и сразу погасла — доворот чуть-чуть. Сделал его одной ногой, без крена. Огонек белой лампочки опять известил — так держать! Это были уже последние секунды перед сбрасыванием бомб. Как я ни приучал себя не зажимать управление, здесь я его все же зажал: уперся ногами в педали и, стиснув руками штурвал, прижал локти к бокам. Боевой курс! Даже если впереди встанет завеса огня, летчик не может свернуть с него. Если собьют ведущего, один из ведомых, его заместитель, должен тотчас же встать на место сбитого. Собьют и его — третий самолет, пока не отбомбится, не может никуда отвернуть. Он должен сбросить бомбы точно по цели!

На аэродроме поднялась паника. Рев моторов целой эскадрильи, идущей с открытыми люками на высоте всего четыреста метров, ясно говорил о наших намерениях. Но куда бежать от такого широкого строя, раскинувшегося чуть ли не поперек всего аэродрома? Куда, например, бежит вон тот солдат или офицер? А бежит он изо всех сил, я это вижу по сильно наклоненному вперед туловищу и развевающимся полам шинели. Лучше бы уж лег и лежал: если не угодит под прямое попадание, то мог бы спастись...

Припомнилось, как один из товарищей, бывших в Испании, рассказывал о своих ощущениях во время первой бомбежки, под которую он попал.

— Ну и как? Что ты думал? Он грустно и сконфуженно улыбнулся:

— Знаете что, ребята? Я очухался, когда отбежал от аэродрома километров на пять!

Конечно, он преувеличивал. Пять километров ему пришлось бы бежать больше двадцати минут. Но ощущение было, очевидно, не из приятных.

Однако мне некогда предаваться раздумьям. Мы сбрасываем бомбы на цель — ангар со стоящими в нем самолетами.

Когда зенитчики открыли огонь, наше звено и звено Челеписа уже выскочили в Финский залив, снаряды разорвались сзади, между вторым и третьим звеньями, перед самолетом Гуреева, но он тоже успел сбросить бомбы. Зенитчики решили отыграться на последнем звене, Куртилина. Двум его самолетам были причинены повреждения, но не смертельные.

Оглянувшись, мы увидели малопривлекательную, но довольно живописную картину: черно-серые шапки разрывов обозначали пройденный нами путь. Они долго не расходились в воздухе. Если бы эту завесу зенитчики поставили перед нами вовремя, идти в нее было бы весьма неприятно, сейчас она уже не могла причинить нам вреда.

Лишь мельком удалось взглянуть на то, что происходило на земле. Над центральным ангаром медленно опадала серая пирамида взрыва. В двух местах поднимался густой дым, сквозь который мелькало пламя. Чтобы нас не поразили ударами вдогонку, самолеты с повышенной скоростью пошли на снижение. Прижавшись к воде, сомкнутым строем легли на курс к своему аэродрому. Задание выполнено, потерь нет, встречи с истребителями противника впереди не ожидалось. После тревожных минут, когда тебя мучает опасение, что можешь не попасть в цель или что в тебя попадут раньше, чем попадешь ты, пришло приподнятое настроение, — сделали как надо. С удовлетворением вижу — все идут, занимая установленные места, все выдержали первый экзамен: с курса не свернули, бомбы если даже немного и разбросали, то все равно не зря — на такой высоте они должны были упасть только на аэродром, в основном же мы их положили на цель.

Когда мы возвратились домой, другие эскадрильи были уже там. Романов над Выборгом потерял самолет, остальные вернулись благополучно. У Гусева возвратились все, но получил ранение стрелок-радист одного самолета: пулевая очередь полоснула по задней части фюзеляжа. Смолин никого не потерял, однако вернулся один — второй самолет сел на соседнем аэродроме.

Суханов подъехал к стоянке, когда я только что зарулил на место и выключил моторы.

— Задание выполнено! — последовал обычный доклад.

В штаб вызвали все экипажи в полном составе.

— Рассказывайте, что вы видели, — сказал комбриг.

Бодан разложил карту. По ней я показал подход к цели и заход на нее, на схеме — направление нашего боевого курса и центральный ангар, по которому производилось бомбометание.

— Как попали? — спросил Суханов.

Начали докладывать. Многое могли сказать стрелки-радисты, которые располагались в задних кабинах и все видели.

— Разрешите я! — бросился вперед радист одного из самолетов Марков. — Дайте карту! — потребовал он, рассчитывая, вероятно, найти на ней ангары и другие сооружения и бегущих кто куда солдат аэродромной команды.

Ему пододвинули карту.

— Ну? Куда попали бомбы? — спросил, улыбаясь, Суханов.

Увидев надпись «Гельсингфорс», Марков ткнул в нее пальцем в меховой летной перчатке, покрыв и надпись, и довольно солидную площадь вокруг: так примерно в двести квадратных километров. Масштаб карты был десять верст в дюйме, или приблизительно пять-шесть километров в сантиметре. Меховой палец Маркова был сантиметра три шириной, таким образом он заложил квадрат, каждая сторона которого составляла не менее пятнадцати километров.

— Точнее не можете? — продолжал улыбаться Суханов.

Марков снял перчатку и положил на карту голый палец, площадь, занятая им, уменьшилась раза в два.

— Где были взрывы на аэродроме? — уточнил вопрос комбриг.

— Все горело и полыхало! — возбужденно доложил Марков и добавил: — Даже в воздухе!

— А что именно в воздухе?

— Вот такие взрывы... С дом! — сказал он убежденно. — И много-много!

Все у него собралось в одну кучу; и взрывы бомб на земле, и разрывы зенитных снарядов в воздухе.

Во всяком случае, картина вырисовывалась ясная: эскадрилья прошла над аэродромом противника на высоте четыреста метров, серии бомб с каждого самолета были достаточно длинные, чтобы перекрыть любую цель. Каждое звено накрыло бомбами площадь 100 Х 50 метров. Внутри этой площади мало что могло уцелеть.

По-разному прошел первый боевой вылет в других полках нашей бригады.

Обидный случай произошел с летчиком Сергеем Кузнецовым. Его послали на аэрофотосъемку объекта в тылу противника. Съемка производилась на большом маршруте и требовала длительного пребывания в зоне обстрела зенитной артиллерии. Кузнецов строго выполнил задание, но, когда он прилетел, обнаружили, что штурман забыл открыть шторку перед объективом фотоаппарата, и весь полет пошел насмарку. Кузнецов крепко выругался и, не дожидаясь разноса командования, приказал технику вновь приготовить самолет. Бросил штурману: «Садись», сопроводив его сочным добавлением, и, не запрашивая ни у кого разрешения (семь бед — один ответ!), вылетел повторно.

Над целью под зенитным обстрелом он прошелся дважды — туда и обратно. Обратно идти под огнем в общем не было нужды. Штурман, вздрагивавший от близких разрывов, взывал к Кузнецову, докладывая, что он фотосъемку закончил, что все в порядке, но летчик упорно вез его через все эти разрывы и переживания вторично — видимо, из педагогических соображений.

— Запомнишь на год вперед! — сказал он ему на земле и пошел докладывать о выполнении задания.

В первый же день войны погиб мой старый товарищ Антон Бельский — заместитель командира одного из полков.

Он вылетел ранним утром, когда облачность перемешивалась с туманом и снегом. Надо было бомбить сильно защищенную цель — порт Котку. Бельский выполнил задание. На Котку он вышел на малой высоте и, сбросив бомбы, сразу же ушел со своим ведомым в облака. Ведомый — старший лейтенант Журавлев — был тренированным летчиком. Он не отстал от Вольского и в облаках. На высоте три тысячи метров летчики развернулись на обратный курс. Просветов и окон внизу не было. Предположительно в районе Копорского залива (свое место они могли определить только по расчету времени) Вольский стал снижаться, намереваясь пробить облака над Финским заливом. Снижались до тех пор, пока стрелка альтиметра, как потом говорил Журавлев, не подошла к нулю. Ничего под облаками различить не удавалось. Журавлев дал полный газ и пошел опять вверх. «Будем лететь, пока не найдем окна», — решил он.

Запас горючего позволял ему находиться в воздухе почти полдня. Сделав несколько больших замкнутых маршрутов южнее Ленинграда, он к одиннадцати часам дня дождался улучшения погоды и вернулся на аэродром с опозданием часа на три.

— А где Бельский? — спросили его.

Журавлев рассказал, как проходил полет.

Бельский, очевидно, после ухода Журавлева продолжал снижаться и в конце концов задел воду, что привело к катастрофе.

Радио принесло сообщение о продвижении наших войск. Десантниками были заняты острова Финского залива — Сескар, Пенисаари, Лавенсаари.

Стало известно, что правительство Маннергейма переехало из Хельсинки в Ваазу. В дальнейшем Хельсинки был объявлен открытым городом, и налеты нашей авиации на него полностью прекратились.

Высадка десанта на остров Гогланд задерживалась. Туда была направлена авиация. В одном из подразделений нашего полка в этом налете принял участие инспектор бригады майор Глебов. Вместо обычных 100–250-килограммовых бомб его самолет был вооружен мелкими осколочными бомбами. Высыпая эту «мелочь» на голову противника, можно было покрыть довольно большую площадь. Но взрывались они без замедления. При бомбометании с малой высоты бомбы могли взорваться даже в воздухе непосредственно под самолетом. Видимо, так и погиб Глебов, он упал над целью.

Летали на Гогланд также истребители. Летчики дежурного звена сидели в самолетах, ожидая приказа, командир старший лейтенант Козлов — около дежурного по бригаде. Типичный истребитель, он ни минуты не сидел на месте и ни секунды не молчал.

— Вылет! — оторвавшись от трубки, сообщил дежурный.

Козлов давно с нетерпением ждал сигнала. Он бросился к окну и одним махом выскочил из него. На бегу крутанул рукой, показывая своим летчикам, чтобы заводили моторы. На бегу застегнул летный шлем и вскочил в самолет. Через минуту он был уже в воздухе.

— Вот что значит истребитель! — сказал, смеясь, капитан Барошенко, присутствовавший при этой сцене. — Интересно, прыгнул бы он в окно, если бы мы были на втором этаже?

Цель Козлов знал. Бомбардировщики сообщили, что с колокольни кирки — лютеранской церкви — ведется сильный огонь. Надо было обстрелять ее из пулеметов. До острова было двадцать минут полета, и меньше чем через час Козлов уже докладывал о выполнении задания командиру своего полка:

— Как дал из всех пулеметов, так и колокольня слетела!

По своему характеру все истребители чем-то схожи между собой, как схожи даже не очень одинаковые по внешности братья. Все они — живой, жизнерадостный народ, любят побалагурить, остры на язык, всегда рады рассказать веселую, забавную, хотя, может, и не вполне достоверную историю.

В Высшей летно-тактической школе вместе со мной учился капитан Г. И. Губанов — способный, волевой, смелый командир, отличный летчик. Еще будучи старшим лейтенантом, Георгий Иванович стал командовать отдельной истребительной эскадрильей. При этом он исполнял обязанности начальника гарнизона и умел держать все в должном порядке. Перед приездом в школу Губанов только что освоил новый тогда самолет «И-16» и был от него в восторге. Как-то, беседуя с товарищами, Губанов рассказал несколько случаев, происшедших с ним на этом действительно прекрасном для своего времени самолете. Но случаи были совершенно невероятные.

— Делаю в зоне обычный переворот и выхожу в ту же сторону{123}. Что такое? Повторяю. Опять то же самое! Оказывается, у меня выходили бочки{123}.

Видя, что слушатели поражены. Губанов дал полную волю фантазии.

— Захожу потом на посадку. Рассчитал все нормально, на высоте сто метров начинаю делать последний разворот. Ввожу самолет в крен, как и полагается, сам все время смотрю на «Т». И вдруг это «Т» делает перед носом моего самолета круг вместе с землей и небом. Все крутанулось и встало на свое место. Я закончил разворот, сел на три точки, выхожу из самолета и спрашиваю товарищей на земле: «Вы ничего не видели?» Они смотрят на меня вытаращенными глазами: «Ты же вместо разворота сделал бочку!»

Летчики-бомбардировщики, слушая этот рассказ, покатывались со смеху, однако истребители обиделись за товарища: они хотя и понимали, что Губанов хватанул через край, но, словно завзятые охотники, отдавали должное рассказчику и его фантазии. Впоследствии, уже после войны, один из истребителей рассказывал, как он «потопил» вражеский ледокол.

— Поймал я его на фарватере. По сторонам лед — особо не сманеврируешь. Зашел поперек, прицелился в корму, дал очередь из всех пулеметов и повел самолетом в сторону его носа вдоль ватерлинии... Проскакиваю вперед, закатываю боевой разворот, чтобы посмотреть на результаты... Только пузыри плавают!

Окружающие смеялись, но рассказчик был вполне серьезен. Он уже сам верил тому, что говорил.

Доклад Козлова о разлетевшейся колокольне был сродни этому рассказу, хотя Козлов, вероятно, сделал все, что мог.

Бомбардировщики по характеру менее сходны между собой. Среди них есть такие же увлекающиеся люди, есть и настоящие флегматики, способные, когда загорелся самолет, вначале закурить, а потом уже прыгать с парашютом...

К нам на аэродром прибыл командующий авиацией ВМФ С. Ф. Жаворонков, он хотел услышать о первых итогах боев от непосредственных участников.

— Расскажите, как вы бомбили аэродром? — обратился он ко мне.

Я сообщил, как мы выполняли задание. Жаворонкову особенно понравилось, что эскадрилья прошла над аэродромом на малой высоте, плотным строем.

Впоследствии С. Ф. Жаворонков в присутствии наркома Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецова докладывал о первых боевых действиях морской авиации Сталину. Тот рекомендовал летать малыми группами, но чаще, почти непрерывно. «И пусть поднимаются повыше, а то уже много сбили», — добавил он.

— Разрешите доложить, товарищ Сталин. У нас в первый день один командир провел свою эскадрилью над финской столицей на высоте четыреста метров и не имел ни одной потери!

Сталин поморщился, помолчал.

— Ну что ж, молодец! — произнес он наконец. — Но это ему повезло...

Вылеты целыми эскадрильями прекратились. Да и вообще-то на вылет полным составом во время войны можно рассчитывать лишь в первый ее день, а там, смотришь, то один, то другой самолет не в строю: то стрелок обморозился и экипаж неполный, то кто-либо ранен или заболел.

— Выслать звено на Котку... Выслать звено на Бьёрке... Выслать пару на разведку... — чередовались звонки по телефону.

— Подвесить сотки.

— Есть подвесить сотки!

Иной раз не успевали это сделать, как следовал вопрос:

— Подвесили сотки?

— Подвесили! — торопился ответить дежурный.

— Зря! Скажите, чтоб сняли. Подвесить осколочные.

Особенно сложно было готовить мелкие осколочные бомбы для специальной кассеты РРАБ, которая после сбрасывания ее с самолета раскручивалась, затем раскрывалась, и наполнявшие ее мелкие бомбы разлетались, захватывая довольно большую площадь. Название кассеты РРАБ происходило от начальных букв: ротативно-рассеивающая авиационная бомба.

Снаряжение РРАБ требовало большого времени. Каждую мелкую бомбу приходилось готовить и укладывать в кассету, как апельсины или лимоны в ящик, а их помещалась не одна сотня. В случае отмены вылета кассету надо было столько же времени разряжать. Острые на язык наши ребята расшифровали РРАБ по-своему — работай, работай, а без толку... Хотя вообще-то она действовала довольно эффективно.

На Котку приказано было выделить одно звено для бомбометания по судам, стоявшим в порту.

Полетело звено Куртилина.

Котка обладала довольно солидной противовоздушной обороной. На берегу и островах были расставлены батареи зенитной артиллерии, способные давать в общей сложности до тысячи выстрелов в минуту. А время пролета всей зоны, насыщенной таким огнем, доходило до пяти минут.

Обстрел звена Куртилина начался с острова. Самолеты рассредоточились, идя на высоте около двух тысяч метров. Выше были облака, и самолеты отчетливо просматривались на их фоне. Залпы зенитных разрывов приближались.

Куртилин лег на боевой курс.

— Еще далеко, — сказал штурман, — минуты две. Куртилин дал полный газ и перескочил через черные шапки первых разрывов.

— Прицеливайся с углом, рассчитанным на полную скорость! — крикнул он в ларингофон штурману.

Последующая серия разрывов оказалась уже позади самолета. Ведомые вначале немного отстали от Куртилина, но, увидев, что он удаляется, тоже увеличили обороты своих моторов, спутав тем самым расчеты зенитчиков. Разрывы снарядов оказались позади и у них. Наступила небольшая пауза в обстреле.

— Скоро сбросишь бомбы? — торопил Куртилин своего штурмана.

— Сейчас, погоди немного.

— Ну?!

Залп ударил прямо под самолетом...

«Горим?» — обеспокоенно подумал Куртилин, почувствовав запах порохового дыма. Он круто развернулся в залив. Запах быстро исчез. Только тут Куртилин понял, что в кабину попал дым от пиропатронов, открывших замки, на которых держались бомбы. Момент, когда штурман сбросил бомбы на цель, совпал с разрывом зенитных снарядов.

Куртилин отходил от цели на максимальной скорости, достигнутой за счет крутого снижения. Ведомые едва поспевали за ним. Пролетев километров тридцать от Котки, самолеты собрались вместе. Когда пришли на аэродром, внешне ничто не говорило о передряге, в которой они только что побывали, но при осмотре техники насчитали в каждом самолете свыше десятка пробоин. Некоторые было не покрыть ладонью, а отдельные трещины достигали полуметра.

На Бьёрке подошла очередь лететь Гурееву, но когда он начал выруливать, оттуда вернулось звено соседней эскадрильи. У одного из самолетов был перебит цилиндр, в котором ходит шток выпуска шасси. Жидкость вытекла, и «нога» шасси не могла встать на место, просто болталась под самолетом. Летчику ничего не оставалось, как посадить самолет на фюзеляж. Он произвел эту посадку подальше от «Т», чтобы не мешать садиться и взлетать другим самолетам.

Увидя такую необычную посадку, которая уже сама по себе чрезвычайное происшествие, Гуреев выключил моторы. Его примеру последовали экипажи других самолетов звена.

— Почему выключили моторы? — подбежал я к Гурееву.

— Так вон, смотрите! — показал он на лежавший на земле самолет с поврежденным фюзеляжем.

В мирных условиях подобный случай вызывал прекращение полетов, причем не на один день и не для одного подразделения, пока летная инспекция не доищется причин и не даст материал для соответствующих выводов.

— Не обращайте внимания, — сказал я, стараясь не повышать голос и не взвинчивать летчиков перед боевым вылетом. — Заводите моторы и взлетайте! Взлетная свободна.

Полет прошел благополучно, и летчикам стало ясно, что бывшее правилом до войны уже недействительно в боевой обстановке.

На сухопутном фронте наши войска прогрызали линию Маннергейма, густо насыщенную долговременными огневыми точками. Говорили, что у белофиннов необычные доты, имеющие помимо брони еще какую-то резиновую прокладку.

Доты были как доты, но и простой дот не так просто разрушить. Незначительно возвышаясь над землей, он представляет собой очень малую цель для артиллерии. Вероятность попадания невелика. Толщина бетона обеспечивала живучесть дота при одном попадании, а для нескольких требовалось огромное количество снарядов.

Не менее сложно уничтожить доты и авиации. Чтобы пробить бетонное покрытие, нужна была большая скорость бомбы. Если бомба сбрасывалась с малой высоты, что обеспечивало достаточную вероятность попадания, она не успевала эту необходимую скорость развить. Большая высота обеспечивала скорость падения бомбы, но сильно снижала вероятность попадания. Пикирующей бомбардировочной авиации у нас тогда еще не было. Не было и бомб с реактивными ускорителями, появившимися позднее.

Помимо всего, укрепления противника были тщательно замаскированы. Чтобы увидеть сверху дот, его требовалось «раздеть», то есть сорвать с него слой земли с кустами и даже деревьями. «Раздевать» доты должны были артиллеристы или сами летчики, сбрасывая бомбы с малой высоты. При этом бомбы, ударив в бетон под острым углом, рикошетировали. Создавалось впечатление, что они просто отскакивают.

Вскоре после этой войны кроме бронебойных бомб с реактивными ускорителями, прошивающими любой дот как иголка кожу, появились еще кумулятивные бомбы и снаряды. Не менее, если не более эффективными были кумулятивные мины. Поставленные на треноге над дотом, к которому подбирались отдельные смельчаки-саперы, эти мины пробивали в бетоне узкое отверстие диаметром чуть больше толстого карандаша. Внутрь дота проникал сосредоточенный как в фокусе заряд мины.

Для ударов по укреплениям противника командование решило применить ночное бомбометание по площади.

Был уже поздний час, когда мне позвонил командир полка:

— Сколько у вас экипажей для ночного бомбометания?

— В светлую ночь — все. В темную — звенья Челеписа и Гуреева и еще мы вдвоем с Кареловым.

— А сколько можете послать сейчас?

— Эскадрилья летала весь день. Большинство сделало по два вылета, — напомнил я.

Командир полка помолчал. Он знал, как поработали летчики, и отдать приказ на новый вылет ему было нелегко. Представляя, что он думает сейчас, я предложил:

— Через час можем вылететь звеном. Возьму с собой Карелова и Челеписа. Ночь очень темная. Попутно проверим, есть ли смысл высылать летчиков на бомбежку в этих условиях и по такой цели.

— Хорошо, Василий Иванович! — с облегчением сказал командир полка. — Слетай, посмотри.

— Передайте на линейку, чтоб готовили самолеты, — распорядился я. — Вызывайте экипажи!

Боцан разложил карту и стал прокладывать маршрут на цель. За время службы на Балтике мы в этом направлении летали сотни раз. Конечно, теперь цель была подальше, но не так уж намного. Летали мы и ночью, ходили далеко по маршруту и в море и над сушей. Под нами возникали огни городов и поселков, а в море — огни кораблей. И сами самолеты шли с зажженными навигационными огнями. Ведомые даже не особенно беспокоились, что там под ними внизу и что над ними сверху — облака, туман или звезды, — важно держаться ведущего, он вожак, и он выведет. Но сейчас, во время войны, все города и поселки как вымерли, их огни не горели. Свои навигационные огни, заходя на территорию противника, мы также должны погасить. Как удержать в такую темень место в строю, ведь кругом абсолютно ничего не видно!

— Василий Глебович! — сказал я Карелову, пока не собрались экипажи. — Вы пойдете, как обычно, слева от меня, Челеписа пустим справа. Идти придется с превышением. Перед тем берегом огни выключим и будем держать строй на укороченных дистанциях, ориентируясь только на пламя из патрубков моторов. Их будет видно, а может быть, и силуэт крыла не пропадет.

— Ослепнем, пока дойдем до цели, — заметил Василий Глебович.

Да, навигационные огни — красные и зеленые — видны далеко и не режут глаз, пульсирующие же языки пламени из патрубков на близком расстоянии очень утомляют зрение.

Но что придумать еще?

— Выключим навигационные огни как можно позднее, — решил я.

Конечно, нас могут увидеть. Но вражеские истребители ходят только над берегом, а в такую ночь, когда хороший хозяин собаку на двор не выгонит, они вряд ли патрулируют вообще. Если же взлетят по тревоге, уже не успеют нас перехватить. Что касается зениток, то они опасны не дальше чем в пятнадцати километрах от берега, а там уже близка цель. Без огней пойдем не более трех минут. Все это быстро обсудили с Кареловым.

Правда, самолетам в строю предстояло еще развернуться и лететь назад. Это еще три минуты по крайней мере.

— Сбросив бомбы, разойдемся, пусть каждый возвращается самостоятельно. Я снижусь до высоты пятьсот метров, вы — до семисот, Челепис — до тысячи. Перед нашим берегом я включу свои навигационные огни и в Копорском заливе пройду широким зигзагом. Будете смотреть вниз, увидите меня, пристроитесь и вместе придем на аэродром, — заключил я.

Карелов полностью со мной согласился. Оставалось определить, как сбрасывать бомбы: в строю залпом по сигналу ведущего или каждому прицеливаться самостоятельно. Днем было бы лучше последнее, ночью это не сулило никаких выгод. Напротив, бомбометание по площади всем звеном увеличивало вероятность поражения цели, — бомбы в этом случае упадут более кучно, накрыв всю площадь.

Сигнал должен был дать мой штурман Боцан навигационными огнями. Зажженные на короткое время, они вряд ли могли привлечь истребителей. Договорились просто: Боцан включил огни — открывайте бомболюки и следите за огнями в оба. Как они выключились — сбрасывайте бомбы. Мы и при ночном бомбометании на полигоне применяли сигнализацию огнями.

Проработали весь вариант с экипажами. Конечно, успех зависел от умения каждого летчика. Но и Карелов и Челепис были опытными людьми.

— Экипажи к вылету готовы! — доложил я на командный пункт полка.

— Можно вылетать! — последовало разрешение. Полет строем до середины Финского залива не представлял особой сложности даже в такую темную ночь. В Копорском заливе от мыса Устиновского до Шепелева маяка проверили путевую скорость. Курс требовал лишь незначительного смещения влево, на запад, всего градусов пять, чтобы выйти прямо на цель. Наш берег просматривался не во всех местах. Лес выделялся отчетливо, различить же ледовый припай и пологий луговой берег было невозможно. Они сливались со льдом. «Примерно так будет и на противоположном берегу, — решили мы. — Увидим его все же».

Через несколько минут навигационные огни были выключены. Карелов с Челеписом буквально нависли над крыльями моего самолета, но, несмотря на это, я различал их смутно. Языков пламени из патрубков моторов мне не было видно, поскольку я шел ниже. Да и времени не оставалось особенно глядеть по сторонам. Важно было не нарушить точного курса, скорости и высоты полета. От этого зависела точность работы штурмана, а значит и точность бомбометания. Через минуту-другую от Боцана должны были последовать сигналы о выходе на боевой курс. Бросаю взгляд вниз. Ничего, кроме смутно белеющей пелены, не вижу. Где берег, где лед залива, не разобрать. А как все это — и берег, и вода, и железные дороги, и населенные пункты — отчетливо видно на карте, когда она разложена на столе!

— Ты видишь берег? — спросил я Боцана.

— Вижу! — ответил он сразу.

Я еще сомневался, но переспросить не успел — загорелась зеленая лампочка. Это был сигнал, и я довернул немного вправо. Лампочка снова мигнула. Довернул еще. Сейчас должна загореться белая. Загорелась. Но тут же вспыхнула красная.

«Ну, дорогой, смотри не разболтай самолет перед самой целью», — подумал я. Довернул осторожно, мысленно представляя себе, где должна быть цель. Наконец мигнула белая.

— Так держать! — передал штурман по ларингофону.

Своих навигационных огней мне не было видно, и, какие сигналы подавал Боцан ведомым, я мог только предполагать. Мои бомболюки были открыты, но как у других — неизвестно.

Впоследствии, уже во время Великой Отечественной войны, дальняя авиация обстоятельно отработала способы ночного бомбометания. На своей территории горел коридор огней, дающих направление на цель. Если эта цель была вблизи линии фронта, на нее накладывали свои перекрестья прожекторы. Сверху медленно, на парашютах, спускались осветительные бомбы, и впереди колонны бомбардировщиков шел опытный ведущий — штурман полка или даже дивизии.

Во время зимних боев на Карельском перешейке все было еще не так.

Я почувствовал облегченное вздрагивание самолета, уловил запах пороха от еле слышного выстрела пиропатрона. Значит, бомбы сброшены. Кидаю взгляд направо, налево — самолетов нет, они отошли. Могу разворачиваться, не опасаясь столкновения с ними или с их бомбами, которые падают вниз. Бомбы ведь идут под самолетом, если он не меняет курса, лишь немного отстав от него.

Убираю газ и, разворачиваясь, перехожу на резкое снижение. Где-то вверху вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Теперь они не страшны. Их, наверно, выпустили, когда мы сбрасывали бомбы. До нашей высоты они летели секунд двенадцать-пятнадцать. А за это время наши самолеты развернулись почти на обратный курс. На земле ослепительно ярко вспыхивают взрывы наших бомб.

Попали или не попали? Вроде бы все сделано как надо.

Над серединой Финского залива я включил навигационные огни. Хотя истребители противника вряд ли могли здесь быть, на всякий случай сделал несколько небольших зигзагов, чтобы сбить их с курса. Подходя к Копорскому заливу, увидел впереди огни другого самолета. Судя по всему, это был Карелов. Прибавив скорость, стал догонять его.

— Дай ракету! — сказал я Боцану.

Сигнал сразу заметили. Самолет сделал разворот в сторону моего курса и встал ко мне в левый пеленг. По «почерку» я окончательно убедился, что это Карелов. Зигзаг над Копорьем в ожидании Челеписа делали вдвоем, но его не обнаружили.

Не доходя нескольких километров до аэродрома, я увидел луч прожектора, включенного, очевидно, для посадки какого-то самолета. Это мог быть только Челепис. С Кареловым мы садились вместе, строем, считая, что отданное когда-то Сухановым распоряжение не летать так близко, сейчас, в связи с войной, забыто.

Зарулив на стоянку, уточнили, что самолет, севший до нас, был машиной Челеписа. Оставалось официально доложить в штаб полка, что задание выполнено.

Дальний полет

Бои на Карельском перешейке затягивались. В западные финские порты шли транспорты с боевым грузом. Из Англии начали поступать новейшие самолеты, которых при других обстоятельствах она никогда бы не продала за границу. Надо было взять под контроль коммуникации противника в северной части Балтийского моря и Ботническом заливе. Для этого создавалась специальная авиационная бригада из двух эскадрилий «СБ» и отдельной эскадрильи лодочных самолетов «МБР-2». Последние, правда, уже устаревали, но все же могли быть использованы при действиях над морем и ночью. Новая бригада должна была базироваться на аэродромах, занятых нами по договору с Эстонией. Она представляла собой как бы самостоятельную авиационную группу, возглавлял ее заместитель командующего ВВС Балтийского флота полковник Н. Т. Петрухин, получивший вскоре звание комбрига.

— Товарищ капитан! Нам приказано выделить звено Гуреева в эскадрилью новой бригады. Командовать эскадрильей будет Крохалев, — сказал мне начальник штаба Кольцов.

Еще не зная ничего об этом, я удивился:

— Даже указывают, кого именно выделить? Позвонил командиру полка.

— Сергей Николаевич, вам требуется звено самолетов или персонально Гуреев с его летчиками? — спросил я.

— Мне ничего не требуется, Василий Иванович. Требуют сверху.

— Но тогда объясните им: если нужна сколоченная эскадрилья, то зачем ее делать сборной? Лучше взять готовую. Сборную эскадрилью, даже из лучших экипажей, все равно надо тренировать. Что же будет делать Крохалев — воевать или тренироваться? Сами же знаете, что такое сборный автомобиль, хотя бы из лучших частей разных марок. Рота, собранная из командиров самых боеспособных рот, будет самой небоеспособной, — это старая военная истина; Так что и Крохалеву мало смысла слизывать сливки с чужих кринок.

— Я все понимаю, Василий Иванович, но приказали сверху.

— Если приказал Суханов, — продолжал я настаивать, — позвоните ему и предложите эскадрилью целиком, Иначе и нас общиплют, и новая эскадрилья еще не будет готова.

— Попробую, — ответил Сергей Николаевич. Вскоре к нам приехал командир бригады А. Н. Суханов.

— Вы что, возражаете против того, чтобы передать звено Гуреева? — спросил он меня.

— Гуреев готовится к выполнению приказания, но вместе с тем я высказал командиру полка свои доводы. Эскадрилью Крохалева нельзя будет послать в бой, хотя ее и составят из лучших экипажей, — им еще нужно слетаться. В то же время снизится боеспособность и нашей эскадрильи.

Суханов задумался.

— Ладно! Пока выполняйте приказание, — сказал он и быстро направился к машине.

Чувствовалось, что Суханов придерживается того же мнения, что и я. Действительно, он поехал к начальству предлагать новый проект, который и был утвержден. В бригаду Петрухина вливалась наша эскадрилья целиком. Впоследствии также целиком к Петрухину перебазировалась и эскадрилья капитана Плоткина.

Расставаться со старой бригадой и ее боевым командиром было нелегко, но на военной службе такие расставания — обычная вещь, и военные люди к этому должны привыкать.

Петрухин тоже воевал в Испании. От Суханова он отличался экспансивным характером, обычно свойственным, как уже говорилось, истребителям. Он любил шутку, умел душевно потолковать с людьми.

Простая товарищеская беседа поднимала настроение летчиков. Вместе с тем росло их уважение к боевому командиру.

Коммунист Петрухин был настоящим большевистским воспитателем. Он добивался того, чтобы люди ясно понимали свою задачу и свой долг, чтобы никто не преувеличивал опасность, связанную с выполнением задания. Я убежден, что боязнь, трусость иногда видятся там, где их в самом деле нет, а действуют другие чувства. Даже человек храбрый от природы выполняет приказ без подъема, порой даже в угнетенном состоянии, если получил этот приказ от начальника, не пользующегося авторитетом, не доказавшего на деле, что он имеет право командовать в бою.

Еще хуже, когда приказ отдает человек, потерявший доверие соратников и подчиненных. Такому человеку приходится утверждать свою власть карательными мерами. А почему без этих мер выполняли приказы «испанских» товарищей? И приказы ветеранов гражданской войны?

В русско-японскую войну некоторые царские генералы хвастались своими большими потерями, мол, вот сколько моих солдат убито и ранено в боях. Считалось, что это доказывает волевые качества господ генералов. Хвастались и количеством расстрелянных ими людей. Но то была царская армия, служившая целям, чуждым народу.

На меня произвел большое впечатление один штрих из биографии замечательного советского полководца Блюхера. Некий иностранный корреспондент, увидевший в его соединении поразительный революционный порядок, спросил:

— Сколько человек вам пришлось расстрелять, чтобы добиться такого порядка?

— Ни одного! — ответил Блюхер. Вот чем можно гордиться.

— Мы — буденновцы! — говорили с гордостью в гражданскую войну конармейцы.

— Мы — рокоссовцы! — говорили в Великую Отечественную войну бойцы армии, а затем фронта, которыми командовал выдающийся военачальник.

Для военного человека очень важно знать, что его ведет в бой умелый, заботливый, сильный командир. Это правило действует на всех ступенях служебной лестницы. Не без сожаления расставаясь с Сухановым, я в то же время был доволен, что мы попадаем к командиру бригады, который не менее уважаем и авторитетен.

Наше перебазирование прошло очень быстро.

— Сегодня отпустите народ по домам взять необходимые вещи. Боевых заданий не будет. Завтра полетите на новое место, — сказал мне Суханов.

На следующее утро эскадрилья уже была готова к перелету и ожидала сигнала, который не замедлил поступить. Построились всей эскадрильей на старте, как в день первого боевого вылета, чтобы вместе подняться в небо, оставляя позади насиженные места. Оставляли мы тут и своих близких.

Когда уходит в плавание корабль, семьи моряков могут выйти на пристань и проводить своих мужей, сыновей, отцов. В былые времена, когда уходили в поход казаки, — матери, жены и невесты шли, провожая их, далеко в степь.

У летчиков по-другому. Их семьи не могут прийти на аэродром, но в военных городках он обычно виден из окон домов. В минуты, когда самолеты взмывают ввысь, встревоженные женские и детские глаза глядят на них из окон. И летчики помнят об этом. Они не улетают сразу, делают еще круг над аэродромом, проносятся над крышами домов, оглашая все вокруг могучим рокотом моторов, и в знак приветствия покачивают свои машины с крыла на крыло. Потом выстраиваются как журавлиная стая и исчезают вдали.

Так со своими семьями, со своим полком прощались и мы, уходя в новые, неведомые нам тогда места.

Реку Нарву мы пересекли в самом ее устье и полетели вдоль побережья залива над водой. За губою Кунда начались «вики» — ряд небольших заливчиков: Каспервик, Монтовик, Попонвик. Остались позади два маленьких островка — Северный и Южный Гофт.

Прошли между островом Нарген и Таллином, срезали оконечность мыса Кинама. Западнее его было место нашего нового базирования. Описав круг южнее маленького портового городка, эскадрилья пошла на посадку. Аэродром тут был небольшой, он не позволял совершать посадку звеньями. Пришлось садиться поодиночке.

Все сели нормально. Поставив самолеты на места, мы доехали в штаб. Беседуя с нами, комбриг Петрухин прежде всего напомнил о том, что мы находимся за границей и это налагает особую ответственность на каждого.

— Сегодня отдохните, — сказал он в заключение. — Завтра — боевой вылет!

В восемнадцать ноль-ноль я должен был явиться в штаб для получения задания.

Николай Трофимович Петрухин показал на карте порт Ваазу, самый отдаленный от наших границ:

— Это почти на пределе нашего радиуса действия — шестьсот километров, около пяти часов полета в оба конца. Прокладывайте и рассчитывайте маршрут, готовьтесь к завтрашнему вылету.

...Шла вторая половина декабря. Морозы в тот год наступили рано и были неслыханно жестокими. Техники под руководством молодого, энергичного инженер-капитана Макеева еще с вечера подготовили все самолеты. Они взялись за это сразу, как прибыли на новое место, но в авиации всегда есть работа, которую надо периодически повторять, например прогрев моторов, и такая, которую нельзя делать заранее. Утром снарядили самолеты: подвесили бомбы, заправили турельные пулеметы, проверили и прогрели моторы перед вылетом. На это у бомбардировщиков уходило обычно полтора-два часа. Продолжительность дня в декабре не превышала шести часов, а нам предстояло еще пять часов полета.

Вылетели почти сразу же после медленного на Балтике рассвета. Из-за того что аэродром был мал и еще не освоен, взлетали поодиночке, как и садились накануне. Погода стояла неплохая. Шапка облаков поднялась выше, местами были даже разрывы и окна, и эскадрилья собралась в воздухе довольно быстро.

Пересекая Финский залив, набрали высоту, обогнули полуостров Ханко и вскоре вышли в Аландские шхеры. Севернее Аландских островов облачность была сплошной и гораздо ниже, чем над аэродромом. Удивляться этому не приходилось. Шестьсот километров, разделявшие конечные точки нашего полета, могли вместить в себя даже два метеорологических фронта, а один — тем более.

Вскоре начался снегопад, нам удалось обойти его по краю, не слишком снижаясь и не теряя из виду Ботнический залив. Прошли Пори, две трети пути были уже позади, и мы могли представить себе обстановку в районе цели. От Аланд до Пори приблизительно полтораста километров, а нам пришлось на этом участке снизиться с двух с половиной тысяч метров до ста. Оставалось лететь еще сто восемьдесят километров. Надо было думать, что центр циклона встретит нас у цели.

Километров за сто от порта Ваазы мы шли уже в пятидесяти метрах над водой. Сбрасывание бомб с такой высоты было бы небезопасно для самолетов, они могли пострадать от своих же взрывов.

«Хотя бы семьдесят пять метров!» — думал я.

Оставались последние два десятка километров. Я все время «ощупывал» снизу облака, чтобы определить, на какой же высоте теряется видимость берегового припая и многочисленных островков. Обстановка была куда сложнее, чем в первый боевой вылет на аэродром Сантахамина у Хельсинки. Правда, сейчас мы не думали о маскировке. Все равно на Ваазу не пройти, минуя Аланды, а оттуда, конечно, уже сообщили, что летят самолеты. Зенитчики и посты наблюдения за воздухом ждут нас. Пожалуй, в этих условиях даже лучше прилететь именно в такую погоду: мы скорей различим порт и даже корабли у причалов, чем снизу увидят самолет, стремительно летящий в бахроме низких облаков. Но беда в том, что самолет менее свободен в своих движениях, чем хобот зенитного орудия, а смотреть с самолета вниз часто труднее, чем с земли в небо.

Проскочили лежащий справа сравнительно большой остров.

«Видимо, за ним у нас будет поворот на Ваазу», — подумал я, но определить это с полной достоверностью не мог. Боцан почему-то не давал никаких сигналов. Через несколько минут впереди, прямо поперек курса, показался другой остров, очертания которого скрывали нависающие над ним облака.

— Вальгрунд! — крикнул я Боцану и, не ожидая его подтверждения, начал разворачиваться вправо.

Эскадрилья вытянулась колонной, и каких-либо резких разворотов допускать было нельзя, — крен 40 градусов в этом случае предельный.

— Курс сто десять! — уточнил Боцан, не возражая против начатого мной разворота. Он, конечно, видел, что затянул свои штурманские расчеты, из-за чего мы, по существу, проскочили один из основных ориентиров — остров перед Ваазой, вокруг которого должны были делать разворот на цель, не доходя до Вальгрунда. Курс оттуда был бы всего 70 градусов.

Подстригая по-прежнему облака, удавалось держать высоту семьдесят — восемьдесят метров. Можно было набрать даже сто, но тогда возникала опасность, что перед самым сбрасыванием бомб или в момент прицеливания самолет влетит в какой-нибудь отросток встречного облака. На маршруте это не имело значения — заскочил и выскочил, на бомбометании же сорвет всю предшествующую работу: столько летели, пробивались через всяческие заслоны, а бомбы прицельно сбросить не смогли.

Как на зло, опять пошел снег, правда, пока редкий.

— Только не проскочи цель! — предупредил я Боцана.

У входа в порт стояли суда: справа и слева большие, но на них мы не успевали завернуть, впереди одно прямо по курсу, но маленькое, какой толк тратить на него бомбы. Мы не знали, что этот маленький кораблик уже оскалил на нас очень острые зубы.

Длинная очередь из счетверенной пулеметной установки устремилась прямо к моему самолету. Из-под левого мотора сразу вырвалась белая струя.

«Вынужденная?» — мелькнул тревожный вопрос, в то время как рука почти мгновенно выключила контакт зажигания поврежденного мотора.

Первое, о чем я подумал, — как в случае необходимости посадить с ходу машину. За десятилетнюю службу в авиации это вошло в плоть и кровь.

«Не разбить бы вдребезги...» Мысли о том, что огневой струей пулеметных очередей самолет могли превратить в факел, почему-то не возникало. Экипаж сохранял полное спокойствие. Боцан дымовой струи не видел вообще, назад ему было трудно смотреть, а главное — он был занят подготовкой к бомбометанию. Радист Сергеев только коротко сообщил: «Левый дымит». Он не хотел над целью отвлекать внимание командира. Да и дымная струя почти сразу после выключения мотора оборвалась.

Как выяснилось потом, это была струя не дыма, а пара из пробитого радиатора. Дым горящего бензина темный. Да к тому же, если б горел бензин, вытекающий из баков, даже быстрое выключение мотора не спасло бы от пожара.

Выключить один мотор, увеличить обороты другого, удерживая самолет в горизонтальном полете, — все это заняло гораздо меньше времени, чем нужно, чтобы прочитать эти строки.

За мной шла эскадрилья, надо было выполнять задание. Зубастый корабль остался позади, а впереди обозначились портовые сооружения и железнодорожная станция. Эскадрилья, идущая правым пеленгом звеньев, захватывала все эти цели, но впереди моего самолета и слева, куда мне было легче развернуться с одним мотором, ничего подходящего не оказалось. Развернуться вправо, в сторону работающего мотора и идущей эскадрильи, я не мог.

Подал шедшему за мной в первом звене Карелову рукой знак — бомбить самостоятельно — и, наведя эскадрилью на основную цель — порт, начал разворачиваться влево, на обратный курс. Под моим самолетом по-прежнему не было ничего подходящего, Попробовал включить левый мотор, но почти сразу же опять пошел пар, хотя и небольшой струёй. Теперь я уже догадывался, что это пар, а не дым. За дымом последовало бы пламя, но его не было. Сергеев, больше смотревший на поврежденный мотор, чем на хвост, со стороны которого в иную погоду можно было ожидать истребителей, гораздо беспокойнее, чем в первый раз, закричал: «Левый дымит!» Он не знал, что я сам проделываю этот эксперимент, и от вторичного появления дыма не ожидал ничего хорошего.

Убедившись, что левый мотор уже больше не работник, я одновременно с Боцаном выискивал цель. Впереди у стенки стоял какой-то транспорт или вспомогательное военное судно. Раздумывать было некогда. Мы сразу высыпали на него свой боезапас.

Низкая облачность позволила эскадрилье быстро скрыться. Видимость была не больше километра, а мы шли со скоростью пять километров в минуту. Десять-двенадцать секунд, и как цель для зенитчиков мы уже исчезли. Второй, правый мотор работал у меня исправно, и вся надежда была на него. Тогда, в воздухе, я еще не знал, что и для правого мотора это была лебединая песня. После этого полета больше ему петь не пришлось. Но он не обманул надежд и преданно вывез нас, как верный конь вывозил когда-то из боя своего хозяина.

— Тяни, дорогой, — ласково обращался я к ревущему мотору, как к живому существу.

Припомнилась грустная песня из «Тихого Дона», в которой казак говорит своему коню:

Не покинь ты меня одинокого,

Не уйти без тебя от чеченцев злых...

Правда, здесь мы не были одиноки — сзади шла целая эскадрилья, справа и слева, как бы поддерживая наш самолет, плотно прижавшись к нему, шли с одной стороны Карелов, с другой Рябов и Тихомиров.

Выйдя в залив и подтянув строй, я убедился, что потерь нет. Все летели нормально. Выходит, ударили только по ведущему.

На одном моторе приходилось держать уменьшенную скорость. Карелов, видимо, сразу не придал значения дважды появлявшемуся за моим мотором белому шлейфу, хотя и видел обстрел. Он считал, что у меня просто перегрев мотора. Винт ведь вращался от встречного ветра, и внешне как будто ничего тревожного не было. Мы шли так близко, что могли видеть лица друг друга. Карелов явно удивлялся, почему я лечу медленно. Он дважды нетерпеливо показывал рукой: скорей, скорей! В самом деле, так могут догнать истребители. Да заботило и не только это. Короткий зимний день перевалил за середину, светлого времени оставалось меньше трех часов, а до дома надо было лететь не меньше двух с половиной. Это при нормальной скорости. С той же, с какой шел я, эскадрилья засветло добраться до аэродрома не могла. Посадка в темноте на не приспособленном еще для ночных полетов аэродроме сулила крупные неприятности. Только не хватало, чтобы кто-нибудь разбился дома после такого трудного, но все же успешного полета. Это было бы все равно что переплыть реку и утонуть, упав в нее снова с берега.

Так же, как Карелов показывал мне рукой: скорей, словно бы двигая перед собой невидимый поршень, я показал ему — вперед! Он недоуменно посмотрел на меня, не понимая, что это за репетование{123} его жеста-сигнала. Показав большим пальцем назад, на идущую эскадрилью, я опять толкнул перед собой невидимый поршень. Карелов вновь изобразил на лице удивление, столь сильное, что и без слов было понятно — он спрашивает: почему? Я показал пальцем на свой левый мотор и, бросив на мгновение штурвал, изобразил руками крест. Теперь Карелову все стало понятно: у командира отказал левый мотор и ему, Карелову, надо вести эскадрилью домой. Выйдя вперед и покачав крыльями, что было сигналом сбора, он повел эскадрилью за собой. Самолеты проходили мимо, вопрошающие глаза летчиков смотрели на нас.

Я делал такие же знаки, какими передавал свое приказание Карелову. Но Рябов и Тихомиров по-прежнему шли в правом пеленге от меня. «Идите и вы!» — сделал я им знак. Они продолжали оставаться на своих местах, словно поддерживая меня под крыло. «Идите же!» — настойчиво сигнализировал я.

Рябов, бывший ко мне ближе, отрицательно покачал головой. Это могло означать, что он или не понимает сигнала, или не хочет оставлять командира.

«Но ведь вам же придется садиться в темноте, и кто знает, чем это кончится», — беспокойно думал я, не имея возможности передать им свои мысли.

— Сергеев! — сказал я по ларингофону радисту. — Передай им открытым текстом: возвращаться самостоятельно!

На «СБ» распоряжения другим самолетам передавались только через радиста, прямой связи у летчиков не было, но при открытом тексте это не занимало много времени. Вновь смотрю на Рябова. По моим расчетам, он уже должен получить сообщение от своего радиста. Репетую приказ рукой и вновь вижу отрицательное покачивание головой. Теперь его жест имеет для меня одно определенное значение: Рябов отказывается выполнить приказ. Но это уже нарушение устава! Или Рябов с Тихомировым поняли сообщение радиста не как приказ, а лишь как разрешение идти самостоятельно?

«Мы знаем, — видимо, думали они, — что если останемся с вами, садиться надо будет в темноте. Ну что ж? Как-нибудь сядем. А если у командира откажет и второй мотор и он сделает вынужденную посадку на льду? Кто ему поможет? Полтысячи километров пешком вдоль берега, занятого противником, не пройдешь. А мы, в случае чего, сядем на лед и заберем экипаж с собой».

Но мой правый мотор пока не давал повода для тревожных предположений. Меня больше беспокоило, как будут садиться в темноте молодые летчики. Передавать приказ вторично не имело смысла. Я заранее знал, что они ответят мне: «Мы вас не поняли».

Ничего не оставалось, как самому покинуть их, и я зашел в облака. Прошел несколько минут в белесой мгле и снизился, чтобы видеть землю, или, вернее, воду. Летчики в таких случаях всегда говорят о земле. Это обобщенное понятие, как планета. Только я опять установил режим горизонтального полета, как подошли два самолета и пристроились — один справа, другой слева. Теперь они поддерживали меня уже под оба крыла. Я не мог не улыбнуться, глядя на них. Они обрадованно закивали и засмеялись: все, мол, в порядке, не беспокойтесь!

Надо было действовать более решительно. Переведя свой единственный правый мотор на полные обороты, что было в общем нежелательно — при повышенной скорости и удвоенной нагрузке он мог легко перегреться, — я все же рискнул начать набор высоты. Облака снова пеленою обволокли самолет.

Высота при одном работающем моторе росла медленно, да я и не торопился. Важно, что облака скрыли меня. Нужно было выдерживать направление, но самолет «СБ», в отличие от тех, на которых мы летали раньше, так регулировался триммерами — специальными приспособлениями на рулях, что полет на одном моторе, вообще-то разворачивающий его в сторону, не требовал абсолютно никаких усилий от летчика. При спокойном состоянии воздуха можно было снять ноги с педалей и оставить штурвал: только следи за приборами. Парировать рулями стремление самолета развернуться не приходилось.

Боцан в передней кабине был занят своими расчетами, Сергеев в задней кабине молчал, радуясь, как и все мы, каждому лишнему километру, каждой лишней минуте, которые приближали нас к дому. Правда, от противника мы пока не удалялись — полет шел вдоль берега, а впереди лежали его острова, которые мы не могли обойти. Единственный мотор пел на одной ноте, что от него и требовалось: было бы хуже, если бы он начал петь с завываниями.

Чтобы нарушить монотонность обстановки, я спросил Боцана, где мы находимся и когда, по его расчетам, должна быть посадка. Приблизительно я и сам знал, что пролетели мы 170–180 километров, а еще оставалось 410–420, или почти два часа. Это значило, что над аэродромом будем приблизительно в половине четвертого. Но хотелось уточнить.

— Через три минуты должны пройти Пори. От Пори лететь час пятьдесят две минуты. Над аэродромом должны быть в пятнадцать тридцать две, — последовал незамедлительный ответ Боцана.

— А когда наступит темнота?

— В пятнадцать сорок.

Как будто мы имели в резерве восемь минут. Однако на Балтике наступление темноты длится полчаса. В последние восемь-десять минут, особенно при сплошной облачности, не намного светлее, чем ночью.

«Правильно сделал, что отослал вперед эскадрилью и ушел от Рябова и Тихомирова», — снова подумал я.

— А сколько горючего? — спросил Боцан, зная, что мы находимся уже более трех с половиной часов в полете и к тому же дважды набирали высоту.

— Хватит! — успокоил я штурмана. — Еще почти половина.

— А зачем вы все набираете высоту? — спросил Боцан.

Стрелка альтиметра перевалила за три с половиной тысячи, а вариометр показывал скорость набора четыре метра в секунду. Не много, но все же. Минута — и еще лишние двести пятьдесят метров. Вопрос Боцана был, видимо, вызван беспокойством из-за повышенного при наборе высоты расхода горючего. Мы могли бы, конечно, идти и по горизонту в облаках — ему-то все равно, но не все равно мне — идти вслепую или видеть открытый горизонт. Иметь побольше высоты хотелось и по другим соображениям. Если откажет второй мотор, лучше оказаться в этот момент повыше. Тогда можно дольше тянуть и сесть на большем расстоянии от противника. Но такими мыслями я предпочитал с товарищами не делиться.

— Выйдем из облаков и пойдем по горизонту, — ответил я Боцану.

— Из каких облаков? — удивился он. — Мы из них давно вышли!

Смотрю на стекла кабины и не могу понять: ничего же не видно! Наконец догадываюсь: я не вижу и крыльев, и носа самолета. Стекла обледенели, а в слепом полете я сосредоточил все внимание на приборах и не заметил, когда это произошло. Открываю форточку и вижу голубое небо, а внизу заполненное клубящимся паром беспредельное пространство. Перевожу самолет в горизонтальный полет. Солнце, хотя и зимнее, но яркое на этой высоте и направленное почти прямо на самолет, начало сгонять ледяную броню, которой он оброс в облаках. Стали оттаивать и стекла.

Над Аландами клубящийся пар собрался в большие кучи, между которыми можно свободно лететь, как между снежными вершинами гор. Дальше над заливом было множество окон, а еще дальше отдельные облака плавали, как яхты с белыми парусами.

Над устьем Финского залива я свободно снизился на тысячу метров и, хотя уже наступали сумерки, далеко видел вперед. Продолжал постепенно снижаться, чтобы не пришлось резко терять высоту над аэродромом. С высоты семьсот метров впереди на горизонте заметил две точки, какие всегда привлекают внимание летчиков: если это самолеты противника, надо увидеть их первым, если свои — позаботиться, чтобы не произошло столкновения. Самолеты оказались свои, они шли в ту же сторону, к нашим берегам и даже в направлении нашего аэродрома. По силуэтам, очевидно, «СБ». Не приходилось долго ломать голову: это уныло возвращаются Рябов и Тихомиров. Жаль, что на одном моторе я не могу их догнать. Опять бы вместе! Но пусть лучше садятся, пока совсем не стемнело.

Подлетая к аэродрому, по снежным буранам, бежавшим вдоль летного поля, я догадался о рулящих самолетах. Значит, все в порядке. Вообще-то садиться в сумерках еще хуже, чем ночью. Прожектор еще не помогает, он дает какой-то разбросанный, растворяющийся в воздухе, как в молоке, луч, а дневного света почти нет. Но раз рулят — значит, сели хорошо.

Прикидываю направление ветра и положение «Т». Нужно садиться с юга на север. С ходу, без каких-либо кругов над аэродромом, только с последним разворотом, иду на посадку. Темнота уже дает знать о себе, но садиться ночью мне не впервой. Медленно выравниваю самолет, он несется, проскакивая «Т», и в ста метрах от него касается лыжами снега. Пытаюсь рулить, но самолет неудержимо тянет влево, в сторону поврежденного мотора. Оказавшись на нейтральной полосе, я вынужден остановиться. Сразу подбегают техники, за ними спешит машина. Инженер Макеев и техник Скидан ждали у самого «Т». Оставив самолет на их попечение, спешу в эскадрилью, где Карелов и Кольцов — начальник штаба уже собрали экипажи и успели сообщить командованию, как выполнено задание. Эскадрилья без одного звена подтянутым строем организованно пришла на аэродром, два самолета — Рябова и Тихомирова — тоже сели хорошо, а сразу за ними сели и мы, пройдя почти шестьсот километров на одном моторе. Первое задание в новой бригаде выполнено, кажется, неплохо.

Осмотр нашего самолета показал, что дело могло окончиться для нас много хуже. У левого мотора пробит радиатор. Работать в воздухе мотор не мог — заклинило бы, но, выключив сразу, мы его спасли. Сменив радиатор, его можно было пустить в дальнейшую эксплуатацию. Первый же мотор, который вытянул все на себе, работал из последних сил, его раны были неизлечимы: в трех местах пробит винт, из шести узлов, на которых двигатель крепился к специальной раме, три разбиты, под носком коленчатого вала, в картере, сквозная пробоина. Попади осколок чуть ниже — масло вытекло бы и мотор заклинило, попади выше — был бы разбит коленчатый вал. Над блоком цилиндров, в крышке — две сквозные пробоины. Еще удивительно, что не перебиты клапаны... И все же мотор тянул, вывез нас. Если бы он был живым существом, он не мог бы лучше доказать свою преданность. Поразительно и то, что пулеметная очередь, ударив по обоим моторам, проскочила с правой на левую сторону, миновав наши с Боцаном кабины.

— Ремонту не подлежит! — заключил инженер Макеев, осмотрев правый мотор. — Медицина бессильна, сказал бы врач.

В один из очередных вылетов было приказано нанести удар по броненосцам в Аландских шхерах, прикрывающим подступы к западным портам противника. К этому времени количество нашей авиации, предназначенной для ударов по портам, железнодорожным узлам и морским коммуникациям, значительно увеличилось. Две бригады ВВС, вооруженные самолетами «ДБ-3» и «СБ», были объединены в одну авиационную группу под командованием дважды Героя Советского Союза Г. П. Кравченко. Он был самым молодым в мире генералом. За несколько лет до этого Кравченко поехал в Испанию младшим лейтенантом, а вернулся майором и Героем Советского Союза. Не остыв еще от недавних боев, он сразу же ринулся в новые, на востоке. На Халхин-Голе Кравченко получил вторую Золотую Звезду Героя Советского Союза и звание комбрига. Теперь стал комдивом.

Кравченко был выдающимся летчиком и командиром. Крутой взлет молодого героя оборвался трагически во время Великой Отечественной войны. В неравном бою он сбил двух немецких асов, но третий тем временем зашел ему в хвост и поджег самолет пулеметной очередью. Кравченко выпрыгнул на парашюте и затянул прыжок, чтобы оторваться от фашиста, пытавшегося расстрелять падающего летчика. Когда он дернул за кольцо, парашют не раскрылся. В руках летчика осталось кольцо с обрывком троса, перебитого пулей! Не будь прыжок затяжным, Кравченко успел бы дотянуться рукой до скрепляющей шпильки и вытянул бы ее, но тут земля оказалась слишком близко.

Во время войны с белофиннами группе Кравченко пришлось летать над Аландскими шхерами, там его самолеты подвергались сильному обстрелу с броненосцев.

Поскольку этот сектор находился в ведении нашей бригады, ей поручили нанести по броненосцам удар. Но сил оказалось маловато: только две эскадрильи, наша и Крохалева, и то не в полном составе. Задачу поставили неожиданно. Наша эскадрилья уже ходила на бомбометание, и за короткий зимний день подготовить ее всю к повторному вылету было трудно, — не хватало заправочных средств. Удалось выделить лишь два звена.

Крохалев вышел раньше. Сильный обстрел заставил его разбросать бомбы. Комбриг отправил нас.

— Только поднимитесь выше, не менее чем тысячи на четыре, — предупредил он перед вылетом.

Одно звено повел я, другое — Карелов. Перед целью мы разошлись веером. Вечернее низкое солнце сверкало на горизонте, и следить друг за другом звеньям было трудно. Еще во время набора высоты один из моих ведомых из-за неисправности самолета вернулся на аэродром. На цель мы заходили только вдвоем с Челеписом. Сил было мало, и я решил нанести удар не с четырех, а с трех тысяч метров. Зенитная артиллерия крупного и даже среднего калибра все равно доставала и до четырех тысяч, малокалиберная могла вести действенный огонь всего до двух с половиной. Нам же попасть в цель с трех тысяч было все-таки легче, чем с четырех.

Стена разрывов возникла перед нами раньше, чем мы прошли половину боевого курса. Белая лампочка доказывала, что мы выдерживаем курс устойчиво, но сейчас это было на руку не столько нам, сколько зенитчикам.

Очередной снаряд разорвался в непосредственной близости от самолета. «Так нас могут следующим залпом и сбить», — подумал я, и в этот момент сильный взрыв, происшедший, как мне показалось, прямо в самолете, встряхнул нас и обдал едким черным дымом, ворвавшимся даже в кабину.

Подставлять себя дальше под снаряды зенитчиков не имел» смысла. Хорошим артиллеристам и трех залпов было вполне достаточно, чтобы нас сбить.

— Зайдем снова со стороны солнца, — передал я Боцану.

Надо было сделать это сразу, низкое солнце помогло бы обмануть зенитчиков. Понадеялись на авось.

Посмотрев направо, я не увидел второго самолета.

— Где Челепис? — спросил я стрелка-радиста Сергеева.

Боцан в своей передней кабине, готовящийся сбрасывать бомбы на цель, конечно, не мог знать, что происходит сзади.

— После залпа зениток я его не видел, — ответил Сергеев.

«Неужели Челеписа сбили?» — тревожно подумал я. Из трех самолетов звена остался только мой: один вернулся, другой сбили. Печальная картина! Я решил подняться выше, до четырех тысяч метров, как рекомендовал Петрухин.

— Смотри, не заводи опять далеко! — предупредил я Боцана и стал набирать высоту. При первом заходе штурман явно затянул боевой курс.

Левый мотор почему-то работал слабее, и самолет все время разворачивало влево. Пришлось сдвинуть сектор газа левого мотора вперед. Поскольку с первого курса я ушел влево, для повторного захода надо было разворачиваться вправо.

Курс был еще вспомогательный, предшествующий боевому. Выход на боевой совершается дополнительным разворотом самолета, чаще всего на 60 или на 90 градусов.

— Подошли хорошо. Разворачивайтесь сразу, — передал Боцан.

Повторно лег на боевой курс, уже с другого направления. Смотрю на приборы, на лампочки, считаю время: пять, десять, пятнадцать секунд, двадцать!

— Скоро? — тороплю Боцана.

Идеально рассчитанный боевой курс не должен превышать этого времени. Его достаточно, чтобы экипаж уточнил наводку, прицелился и сбросил бомбы. Зенитчикам же, чтобы прицелиться и дать точный залп, этих секунд маловато. (Речь идет об условия» того времени.) А так как снаряд до высоты нашего полета летит секунд четырнадцать-пятнадцать, то на повторный залп, с поправкой по первому, времени вовсе не остается.

— Сейчас! Вот-вот! — успокоил Боцан. Самолет встряхнуло, и снова запахло пороховым дымом.

— Скоро?! — кричу Боцану.

— Уже сбросил! — отвечает он.

Значит, запах пороха был от нашего выстрелившего пиропатрона, а не от зенитного взрыва. Зенитный залп раздался, когда самолет, освободившись от бомб, мог уже свободно маневрировать. Тут снаряды не так страшны — попадание может быть только случайным.

Снижаюсь, развивая еще большую скорость, и выхожу из зоны обстрела.

— Попали? — спрашиваю Боцана, имея в виду, конечно, броненосцы.

— По-моему, попали, — отвечает он.

— Ну, раз только по-твоему — значит, не попа ли! — махнул я рукой.

— Нет! Все-таки, наверно, попали, — уверяет Боцан.

Рассчитывать на потопление броненосца бомбовым залпом одного самолета, конечно, трудно. Для этого нужна была такая же необыкновенная удача, какая выпала немецкому линкору «Бисмарк» в 1941 году во время боя с английским линейным крейсером «Худ». «Бисмарк» первым же залпом угодил в погреб со снарядами, и один из величайших кораблей мира взлетел на воздух, а затем погрузился в морскую пучину буквально за несколько секунд. Но это было именно везение для немцев, а совсем не результат их особенно меткой стрельбы.

Произведя посадку на аэродром, я застал там уже вернувшегося Карелова. К моему удивлению и радости, был на аэродроме и Челепис. На меня все глядели, точно я вернулся с того света.

— Я уж думал, что вас сбили! — сказал я Челепису.

— А как вас сбили, я видел своими глазами! — отвечал Челепис. Оказывается, он уже успел всем об этом сообщить.

— Мы и не рассчитывали вас сегодня увидеть, — сказал мне подъехавший Петрухин, не дожидаясь официального доклада. — Где вы так задержались?

— Делал повторный заход, — ответил я.

— Зачем? Завтра пойдем всей армадой — потопим эти броненосцы. К нам на подмогу прилетел Плоткин.

Эскадрилья Плоткина имела на вооружения самолеты «ДБ-3», которые поднимали до трех тонн бомб, и предстоящий налет с их участием сулил хорошие результаты. Но на другой день испортилась погода, а еще через день воздушная разведка донесла, что броненосцев в Аландских шхерах уже нет. Видимо, наш налет все же произвел на них должное впечатление.

— Ну, а что у вас с самолетом? — спросил Петрухин.

— Все в порядке, — ответил я.

— Не совсем, товарищ командир! — откликнулся техник Скидан. — Вам повезло. Вполне мог быть пожар.

Оказалось, что взрывом на боевом курсе, когда пришлось отвернуть для повторного захода, был поврежден мотор. Один из осколков пробил верхний блок, где проходил кулачковый вал, и повредил всасывающий клапан, заклинив его в открытом положении. В моторе после такта сжатия следует такт вспышки, когда загорается смесь. В это время клапан должен быть закрыт. Иначе очередная вспышка в цилиндре мотора распространилась бы через этот открытый клапан на всю бензосистему и вызвала бы пожар. Но пожара не произошло, — не было бы счастья, да несчастье помогло. Другой осколок разбил карбюратор. Доступ горючего как раз в эту группу цилиндров прекратился, гореть было нечему. Только три из двенадцати цилиндров мотора перестали работать. Вот почему уменьшилась тяга. Но я ее уравновесил небольшим движением сектора газа.

Плоткин получил задание минировать шхерные фарватеры, чтобы закрыть их для судоходства. Мы с Крохалевым наносили удары по портам. Летали эскадрильями, но уже чувствовалась необходимость действовать и большими группами, хотя полученная сверху рекомендация летать малым числом самолетов еще не была отменена.

Во время налета на порт Або в самолет Крохалева угодил зенитный снаряд, не вызвав, к счастью, никаких серьезных повреждений. Но один из осколков попал в кабину летчика и скользнул по его комбинезону. Крохалев, несмотря на свою полноту, любил кутаться. Правда, морозы той зимой стояли лютые, они часто превышали сорок градусов на земле, в воздухе бывало и за шестьдесят. Все же мы считали излишним залезать в меховой комбинезон, предварительно надев свитер, меховую жилетку и еще комбинезон с электрическим подогревом.

— Анатолий Ильич! Зачем же ты на электрокомбинезон надеваешь еще меховой? — спросил я как-то Крохалева, когда он, переваливаясь словно упитанный пингвин, шел к своему самолету. — Уж что-нибудь одно — или старый мех, или новая техника.

— А если техника откажет? — улыбнулся Крохалев.

Электрическим комбинезонам мы действительно не очень доверяли и в длительных полетах ими не пользовались. Случись простой обрыв спирали — и комбинезон перестал бы греть. Летчик вполне мог превратиться в ледышку или же обгореть от короткого замыкания. Одно другого не слаще. Крохалеву и пришлось испытать это на себе. Злополучный осколок, порвав часть обогревательных спиралей, замкнул уцелевшие. Новая техника на Крохалеве затлела. Лишь поразительное самообладание летчика дало ему возможность выполнить задание в таких условиях. Он сразу выключил электрокомбинезон, но тот продолжал гореть. Следовало скорее избавиться от него, а самолет уже лег на боевой курс, штурман прицеливался, и бомбы не были сброшены. Сзади шла эскадрилья. Развернись Крохалев сейчас, она вся не выполнила бы задания. И летчик, превозмогая нестерпимую боль, продолжал твердо вести самолет. Он дождался, когда были сброшены все бомбы, и только после этого стал срывать с себя горящую одежду. Запах дыма из его кабины уже проник в кабину стрелка-радиста. Тот обеспокоенно запросил:

— Что горит?

— Ничего, все в порядке, — ответил командир. На самолетах того времени и на полминуты нельзя было бросать управление. Крохалев, продолжая вести машину, сорвал с себя все до пояса и погасил тлевшие клочья комбинезона. Полуголый, в сильнейший мороз он привел самолет на свой аэродром. Ожоги первой степени надолго вывели Анатолия Ильича из строя. Команду над эскадрильей принял его заместитель старший лейтенант Жолудь. Это обстоятельство и послужило поводом для объединения эскадрилий при ударах по важным целям.

— Завтра для удара по порту Або поведете обе эскадрильи — свою и Крохалева, — сказал мне как-то комбриг Петрухин. — Надо разрушить нефтехранилища. Готовьтесь к полету!

Проще всего было бы заходить на цель, построив звенья обеих эскадрилий в колонну. Шли бы друг за другом и бомбили. Но тогда зенитчики могли бить каждое звено поочередно. Это нас, естественно, не устраивало.

Выбрали более сложный вариант. Решили идти из двух широких секторов, сходящихся над целью своими остриями. Зенитчики были бы вынуждены при этом отражать одновременное нападение десятка самолетов, а это значило рассредоточить огонь и понизить его эффективность.

При таком заходе надо было действовать очень слаженно. Поэтому, разработав все на карте, мы вышли на аэродром, где разыграли предстоящий маневр способом «пеший по-конному». Этот способ, занесенный в авиацию кавалеристами, сохранил кавалерийское название. Суть его заключалась в том, что летчики, построившись на земле в таком порядке, в каком они должны лететь на своих самолетах в воздухе, проделывали условный маршрут, расходились в стороны по схеме, разученной в классе, проходили через цель и вновь собирались вместе для возвращения домой. Это помогало летчикам запомнить свои маневры, ясно представить места, которые они должны занимать относительно друг друга. Летчик даже запоминал лица тех, кто в воздухе будет от него справа и слева. Такая предварительная отработка давала возможность избежать путаницы, недопустимой в бою вообще, а для авиации в особенности.

Удар в тот день был нанесен сильный. Представьте себе площадь, заполненную огромными баками по двадцать с лишним метров в диаметре, и на нее падает более двухсот стокилограммовых бомб. При бомбометании по большой площади редкая бомба выходит из ее пределов, а каждая способна если не взорвать сразу, то, во всяком случае, поджечь огромный нефтебак, если даже упадет от него в десяти — пятнадцати метрах. Так все и получилось.

Погода была ясная, штиль. Уже возвратясь к своему аэродрому и развернувшись для захода в круг, я с высоты тысяча метров еще видел черную тучу, поднимавшуюся от самой земли. Было похоже на извержение нескольких вулканов одновременно. Раньше, когда я прошел над целью и оглянулся назад, мне бросились в глаза возникающие очаги пожара, но тогда я еще не представлял, во что это может вылиться. А теперь дым отчетливо был виден на расстоянии сто пятьдесят километров. Это значило, что там, над целью, он поднимался на две тысячи метров, не меньше.

Во время очередного налета на другой порт — Раумо был взорван склад боеприпасов. Вообще-то мы бомбили порт и стоявшие там корабли. Склад разыскивала группа Кравченко, но безуспешно. Запрашивали нашу бригаду: не знаем ли что о нем? Но как зимой с воздуха, когда все закрыто белой пеленой, да еще с большой высоты, найти склад? И где он — в лесу, на каком-то острове или в другом месте? Мы были начеку, но ничего определенного еще не обнаружили.

В этом полете вышло так, что летчик Зайцев со штурманом Ивановым проскочили свою основную цель и решили поискать другую на лежащем впереди мысе. Их внимание привлек какой-то бугор, мало отличающийся от обычного холма. Трудно сказать, вспомнили они про тот склад или подумали, что здесь какое-то оборонительное сооружение, но бомбы пошли на бугор. Взрыв вызвал огромную детонацию. Когда потом, уже на земле, проявили снимок, сделанный с самолета, замыкавшего строй, то сразу обнаружили, что это не обычное попадание. Снимок показывал нечто невероятное: на фоне снега была разбросана игольчатыми лучами земля в радиусе свыше двух километров!

Самолет на льду

Во время налета на Раумо мы впервые встретились с истребителями «спидфайер». Ими снабжала противника Англия. Особенно сильно стали прикрывать истребители порт Або, куда шло больше всего военных грузов. В этом мы убедились во время одного из налетов. Скорость «СБ» позволила сбросить бомбы по цели раньше, чем воздушный бой достиг своей высшей точки. Истребители насели на арьергард нашего боевого порядка.

— Самолет сбили! — тревожно сообщил мне стрелок-радист Сергеев.

— У кого? — попробовал я уточнить.

— У Куртилина. Кажется, правого. Левый идет, — докладывал Сергеев.

Справа в звене Куртилина шел Куров, На развороте я оглянулся на мгновение и сам увидел снижающийся «СБ», за которым — я был почти уверен в этом — тянулся серый хвост дыма. «Не повезло парню», — огорченно подумал я.

Настроение всех возвратившихся было подавленным. В нашей эскадрилье это была первая боевая потеря. В формулировку доклада комбригу, ставшую уже обычной, «задание выполнено» впервые пришлось добавить тяжелые слова: «Потеряли один экипаж».

— Кого? — спросил Петрухин.

— Курова.

— Он у вас, кажется, привозил больше всех пробоин? — спросил комбриг. Действительно, при докладах о повреждениях самолетов фамилия Курова упоминалась особенно часто.

— Да. У него ни один полет не обходился без повреждений, — сказал я.

Петрухин покачал головой:

— Следовало дать ему перерыв.

Пожалуй, это было справедливо. Но для Курова совет уже запоздал...

С тяжелым чувством просматривал я в штабе радиодонесения с воздуха, хотя теперь они уже не имели особого значения. Эскадрилья вернулась, все было известно и без того. По собственным наблюдениям и докладам командиров звеньев я мог ясно представить себе всю картину удара.

«Что предпринять, чтобы впредь не было потерь?» — ломал я голову.

В этом полете нас прикрывали истребители. Они держались севернее нашей группы, шли в той стороне, откуда предполагалось появление противника, и самоотверженно бросились на выручку к Курову, но не успели.

«Поставить к каждому звену бомбардировщиков звено истребителей?» — обдумывал я возможный вариант боевого порядка.

В руках у меня была последняя радиограмма Курова. «Задание выполнил. Самолет горит», — передавал он открытым текстом. Шифровать уже не было времени. Даже открытый текст был искажен. Только первая половина донесения — «задание выполнил» — передана четко. Дальше следовали буквы с пропусками: «.амоле. .ори.». Но все ясно. Даже время не забыли поставить — 15.10.

И тут я, кажется, даже вздрогнул от мелькнувшей, как электрическая искра, мысли: «Он жив!» Наш удар был в 15.00. Значит, самолет еще десять минут летел!

Бросился к карте, отложил на ней пятьдесят километров, которые, как минимум, должен был отлететь Куров от цели. Отрезок прямой кончался у гряды островов Аландского архипелага.

«Не перетянул! — с сожалением подумал я. — Еще бы километров пятнадцать — двадцать!»

Эти лишние километры тоже сулили экипажу подбитого самолета большие испытания. Поперек их пути лежал не замерзший посредине Финский залив. Его можно было пересечь только на шлюпке. Они ее, правда, имели, но плыть в зимнюю стужу в резиновой лодке, в которой едва умещаются три человека, преодолеть почти пятьдесят километров, борясь с ветром и захлестывающей волной, работая небольшими короткими веслами, — все это так трудно, что словами на выразишь.

Совсем недавно в эскадрилье майора Канарева сел на воду из-за боевого повреждения гидросамолет. Сутки его носило по волнам, разбило один из подкрыльных поплавков. Самолет, зачерпнув крылом воду, начал тонуть. Экипаж выбрался на резиновую шлюпку. Ветром их понесло на север, к противнику. Выбиваясь из сил, они гребли в обратную сторону не только веслами, но даже руками. Все было напрасно. Ветер играл с ними. Подогнав лодку к северному припаю, он вдруг изменил направление и погнал обратно. В конце концов лодку выбросило на лед. В обмерзшей одежде, изголодавшиеся, брели летчики еще сутки к своему аэродрому... Все время их искали самолеты. Не нашли.

Такие же испытания, может быть даже худшие, ждали Курова и его товарищей, но это все же лучше гибели или плена.

Опять вызвал экипажи. Все были поблизости.

— Кто видел падение Курова? — спросил я, хотя уже задавал этот вопрос сразу после полета.

— Я видел! — ответил Сергеев, стрелок-радист из моего экипажа.

— Видели, как он упал?

— Я видел, как он падал, а сзади стлался струей дым.

— Как он упал, видели?

— Бой был, товарищ майор, я начал отбиваться от истребителей.

— Значит, как он упал, не видели? Оказалось, почти все видели, как он падал, но момента падения на лед не видел никто.

— Завтра полетим искать! — решил я. Обратился к Петрухину.

— Обязательно летите! Пошлем еще истребителей. Ночью сон был плохой. С нетерпением ждали утра, чтобы отправиться на поиски товарищей. Вылетели, едва забрезжил рассвет. Пролетели середину Финского залива, широкую размоину, которую видели и вчера, и позавчера. Снова убедились, что пересечь ее на лодке стоило бы очень больших трудов.

Мы рассчитывали, что экипаж постарается прежде всего уйти подальше от финских берегов. Значит, он спустится на юг до конца ледяного припая и уж потом повернет на восток, отыскивая, где можно переправиться через воду.

До меридиана полуострова Ханко мы шли вдоль размоины. Зигзагов не делали, считая, что если экипажу удалось протянуть на самолете до этих мест, то противник его не заметит и мы сможем разыскать его и на обратном пути. Надо было скорей посмотреть на севере, километрах в пятидесяти от Або, и в Аландских шхерах, прочесать там все. Пока же мы, разойдясь широким фронтом — метров двести друг от друга, словно бы прочесывали залив широкими граблями. Не думалось, что самолет может оказаться в ста километрах от цели. По времени не выходило. Уже почти на меридиане Ханко Боцан обратил внимание на какое-то пятно. Я развернулся влево, не увидел ничего и повернул, не задерживаясь, на прежний курс.

— Что тебе показалось? — спросил я Боцана.

— Думал, самолет, но ошибся.

Полетели дальше. С каждым километром наше внимание становилось все напряженнее. Мы считали, что наши товарищи где-то тут.

Западнее меридиана Або Курова быть не могло: зачем бы ему тянуть к открытым водам Балтийского моря? Видимость была хорошая, и между Або и Ханко мы просмотрели все довольно тщательно. Для большей верности снизились до четырехсот метров. Это наилучшая высота даже для поисков подводных лодок, ушедших на глубину. Фигуры летчиков в синих комбинезонах были бы очень заметны на льду.

— Может быть, их все-таки догнали шюцкоровцы на лыжах? — беспокойно сказал Боцан.

— Но самолет, да еще подбитый, они не могли увезти!

— Самолет мог сгореть.

— Без следа он не сгорит, что-то осталось бы.

— А если провалился под лед?

— Была бы майна.

— За ночь могло затянуть льдом или занести снегом.

На это возразить было труднее. Но все же хотелось думать не о гибели товарищей, а об их спасении.

— Пошли на восток вдоль размоины!

Тщательные поиски до меридиана Ханко ничего не дали. Найти Курова восточнее мы уже и не надеялись, это было более чем в восьмидесяти километрах от цели. Чтобы долететь сюда, ему потребовалось бы больше пятнадцати минут. Самолет же Курова, как все видели, горел.

Наши надежды не оправдывались. И все же не хотелось возвращаться обратно.

— Давай еще раз посмотрим там, где ты видел какое-то пятно, — предложил я Боцану и направил самолет в тот район.

Вот и это место. Внимательно смотрим вниз.

— Обнаруживаешь что-нибудь?

— Что-то не видно.

Спросили Сергеева. Тоже не видит. Неужели возвращаться ни с чем? Если уж мелькнул проблеск надежды, он не должен пропасть. Ведь меня словно кто-то толкнул, когда я читал радиограмму... После выполнения задания эти радиограммы обычно лежат уже ненужными документами, я их почти никогда и не просматривал. Тут же меня просто тянуло к ним. Я подсознательно хотел что-то найти и нашел. Обидно теперь думать, что это была не спасительная нить.

Однако повторный вираж над привлекшим наше внимание районом не принес ничего утешительного. Грустные и разочарованные мы вернулись на аэродром. Из штабной палатки не расходились. Казалось, покинув ее, мы расстанемся и с надеждой.

— Может, истребители что-нибудь видели?..

— Если бы видели, давно бы сообщили.

Все же я не утерпел, позвонил в штаб бригады:

— Есть что-нибудь?

— Нет. Истребители уже все сели.

— Что ты все-таки видел там в первый раз? — обратился я к Боцану.

— Привиделось, что на льду лежит самолет, но потом смотрю — нет.

— Товарищ майор, а почему вы не снизились там, где сделали разворот? — спросил Сергеев. — Мне показалось, что внизу самолет.

— Где там?

— А вскоре, как мы пересекли размоину. Я-то ведь без карты.

— Да и Боцан говорит об этом месте!

— Там внизу было что-то очень похожее на самолет, — утверждал Сергеев.

— Почему же вы не сказали?

— Думал, вы заметили. Вы же начали делать разворот над этим местом.

— Да нет, там ничего не было, — отозвался Боцан. — Мне тоже подумалось — самолет, а потом, когда сделали крен, увидел просто сугроб.

— А пожалуй, там мог все-таки быть самолет! — вмешался Карелов.

— Вы тоже видели?

— Сейчас припоминаю — и мне тогда показалось.

— Почему же не сделали там вираж?

— Хотелось быстрее посмотреть около цели. Что же это? Возвращение обманувшей надежды или просто мы не хотим с ней расстаться вопреки очевидности? Смотрю в лица товарищей.

«Слетаем еще раз! — говорят их глаза. — Время еще есть!»

— Готовьте самолеты! — приказываю инженеру Макееву.

— Самолеты готовы! — радостно отвечает он. Действительно, горючее после полетов было залито сразу. Бомбы мы брать не будем, а пулеметы всегда снаряжены, даже ночью. В случае налета на аэродром они превращаются в зенитные точки.

— По самолетам!

Летчики побежали быстрее, чем по боевой тревоге...

Выходим к интересовавшему всех нас месту. Хорошо еще, что оно близко, приблизительно посредине между нашим аэродромом и Або. Пожалуй, к нам даже ближе, но зато еще ближе к Ханко! Оттуда запросто могли выслать отряд лыжников.

Рассматриваем с высоты четыреста метров каждый сугроб, отчетливо видим все неровности. Кажется, положи сейчас кто-либо на снег носовой платок — увидели бы!

Но что там впереди? Огромное розово-малиновое пятно! Да это же разлившийся на снегу бензин, имеющий такой цвет от введенного в него вещества под сугубо неопределенным названием «Р-9». Как мы просмотрели это пятно тогда? Но хорошо, что нашли сейчас. Посредине пятна самолет, лежащий на фюзеляже. Внешне вроде даже и нет никаких повреждений. Опускаюсь совсем низко, только не задевая крылом лед, и делаю вираж. Кабина летчика открыта. Кабина стрелка-радиста тоже. Внутри пусто. В кабине штурмана открыт верхний люк. Где же экипаж? Приподнявшись немного, делаю широкий круг. В поле зрения попадает серовато-белое пятно, чем-то выделяющееся на снегу. От самолета оно километрах ч пяти-шести, но я не обращаю на него внимания, ищу летчиков. Делаю второй круг и неожиданно обнаруживаю у сероватого пятна три человеческие фигуры.

Как они тут появились, мы узнали потом. Увидев издали самолеты, но еще не имея возможности определить, чьи они — свои или чужие, летчики накрылись куполом парашюта. Выглянув затем из-под него и узнав родной «СБ» с красными звездами, они выскочили и стали вовсю размахивать руками, чтобы привлечь наше внимание.

Нашли все-таки! Но как им помочь? Еще раз низко прохожу надо льдом. Нет, на тяжелом боевом самолете здесь не сядешь. Вблизи размоина, лед, видимо, тонкий и при посадке не выдержит, треснет. Наверху появились наши два истребителя. Помахав им и Курову крыльями, на повышенной скорости помчался на аэродром.

— Нашли Курова! — закричал я комбригу Петрухину, оказавшемуся на стоянке.

— Уже знаем, — ответил он. — Получили сообщение по радио, да и истребители уже вернулись.

— Разрешите готовить «У-два»?

— Уже готовят «МБР-два» Канарева.

— Ему трудно будет сесть. Я смотрел с воздуха.

— Он на лыжах.

— Но там торосы и трещины.

— Вам же не взять их всех на «У-два» за один рейс?

— Поместимся! Парашюты бросим.

— А если там раненые?

— Тогда разрешите — я вначале сяду посмотрю и дам сигнал Канареву?

— Добро.

Стрекозу «У-2» дернули за винт, и она, застрекотав, буквально через минуту уже была готова лететь и садиться куда угодно, только не на проволочные ежи и не на воду. Виктор Павлович Канарев сразу же последовал за мной. Снизившись над площадкой, он убедился, что поперек нее проходит довольно широкая трещина. А площадка была самая удобная, на нее уже перебрался и Куров с экипажем, он давал знаки на посадку.

«У-2» трещина не задержала. На этом самолете можно было садиться хоть перед трещиной, хоть после нее. Совершив посадку, я подрулил к потерпевшим аварию летчикам и выключил мотор. Мы бросились друг другу навстречу, крепко обнялись. Штурман лейтенант Олейничев и стрелок-радист Жирнов ранены. Жирнов в ногу, но, к счастью, кость не задета, Олейничев в руку. Она висит у него на самодельной перевязи, сделанной из летного шарфа.

Тороплюсь осмотреть трещину. Канарев делает уже не знаю который круг. Трещина широкая, один ее край идет на скос и, приподнимаясь над противоположным краем, образует своеобразный трамплин.

«Посадке это не помешает, но как он потом будет рулить в обратную сторону для взлета?» — подумал я. Побежал вдоль трещины до конца площадки. Ничего хорошего. На льду местами выступы не лучше торосов на Неве. Бегу в другую сторону. Тут как будто удобнее. А Канарев уже машет с воздуха крыльями:

«Чего тянете? Скоро же стемнеет!»

У самой границы площадки края трещины выравнивались на одинаковой высоте, и сама она сужалась. Здесь можно будет перескочить. Что есть духу бегу на середину и сигналю Канареву: «Садиться можно!»

Один крутой разворот, заход по ветру, еще разворот — уже против ветра, и самолет идет на посадку. Касается лыжами снежного покрова, катится, скользя, до трещины, перескакивает через нее и, пройдя еще немного, останавливается. Мы с Куровым бежим к нему. За нами торопится Олейничев. Раненный в ногу Жирнов остается на месте, присаживается на обломок льда.

— Назад для взлета можно зарулить только там! — показываю Канареву.

— Хорошо. Кого передаешь мне, кого берешь с собой?

— Штурман и радист ранены. Пусть они сядут к тебе. Я взлечу с Куровым. Он же заведет мне мотор.

— Идет! Как только развернуться? Ветер сильный.

Большая парусность «МБР-2» действительно превращала рулежку в проблему. На скользком льду самолет вертелся как буер, только не всегда по воле летчика: на малой скорости он порой не слушался рулей, на большой несся вместе с ветром, а когда наступало время разворачиваться — долго скользил юзом, грозя перевернуться. Мы с Куровым повисли на хвосте самолета, но наших усилий было недостаточно. По ветру самолет не хотел идти, все время разворачивался назад, как упрямый бык, и словно, бы недоумевал: чего от него хотят, ведь взлетают всегда против ветра? Но тут, если не отрулить обратно, не хватило бы площадки для разбега.

К трещине самолет подкатил боком и чуть не провалился в нее одной лыжей. Развернули его на месте, поставив поперек трещины. Канарев дал полный газ. Мы с Куровым покатили вслед, держась за хвостовое оперение. Не удержавшись, упали, набрав за шиворот снега. Вот мученье-то! Лучше бы сделать два-три рейса на «У-2».

Канарев перескочил трещину. Оставшись без нашей помощи, он опять пошел юзом и встал против ветра, но уже с той стороны. Теперь главное было позади. Снова развернули самолет. Виктор Павлович добрался с ним до конца площадки, откуда можно было взлететь. Мы подняли руки в перчатках, посылая ему прощальный привет, но Канарев подождал со взлетом, не желая оставлять нас одних, пока мы не запустим мотор своего самолета.

На «У-2» не было необходимости переруливать в конец площадки через трещину, для него хватало и половины. На рулежке «У-2» был гораздо послушнее, и мне удалось подрулить на середину без чьего-либо сопровождения. Куров сидел в задней кабине.

Встав против ветра, я обернулся к Виктору Павловичу, показывая, что все готово. Он дал газ и пошел мимо нас на взлет. После отрыва его самолета почти с места взлетел и я. Начал разворот, набрав первые километры скорости. Виктор Павлович, развернувшись, сделал еще круг: смотрел, как дела у меня. Убедился, что на площадке никого нет, повернул к аэродрому и увидел мой самолет далеко впереди себя. Он меня догнал, но уже близко от аэродрома. Я все же опередил его на посадке. Впрочем, это имело лишь чисто спортивный интерес. Главное было сделано: товарищи, которых мы считали погибшими, были опять с нами.

Узнали подробности происшедшего. Самолет Курова был подбит зенитной артиллерией. Осколки снаряда попали в радиатор, и сзади него потянулся такой же шлейф, как у нашего самолета над Ваазой. Температура быстро перевалила за сто градусов. Выключив мотор. Куров отстал от строя, но, удержав самолет на курсе, самостоятельно сбросил бомбы на цель. И тут он подвергся атаке истребителей противника. Отставшие от строя бомбардировщики всегда привлекают внимание: на них легче всего нападать. Истребитель, предвкушая легкую победу, видимо, рассчитывал сбить «СБ» с первого же раза. Он разогнал свой самолет, не определив сразу, что бомбардировщик идет медленнее обычного. Прицельная дистанция была быстро пройдена, а поймать цель точно в кольцо истребитель не смог. Дал только короткую очередь, скользнувшую снизу по плоскости бомбардировщика. Из бака, как из душа, хлынул бензин. Выключив вовремя второй мотор и резко скользнув на крыло. Куров предотвратил распространение пожара. Наши летчики не считали себя побежденными. Когда истребитель выходил боевым разворотом из атаки, он подставил стрелку-радисту Жирнову на короткий миг широкую нижнюю часть своего самолета. Этого было достаточно, чтобы прошить его с короткой дистанции. Густо задымив, истребитель стал резко снижаться и упал там, где собирался похоронить Курова. А тот, сбив пламя, вывел самолет в горизонт, но лететь вперед мог только планируя, ведь моторы у него не работали. Воздушный бой закончился уже в сорока — пятидесяти километрах от цели. После этого Куров планировал еще километров пятнадцать — двадцать.

Посадив самолет фюзеляжем на лед, вынули резиновую шлюпку. Отрезали купол одного парашюта, перевязали свои раны и пошли в южном направлении. Идти было трудно. Сделали всего километров семь-восемь, когда наступила темнота. Измученные летчики легли, свернувшись клубком, в шлюпку и сверху накрылись парашютом. Просыпались от холода и вновь забывались тревожным сном.

Утром решили двигаться дальше, но в южном направлении путь закрыла размоина. Стали обсуждать: идти вдоль размоины или сесть в шлюпку и попробовать перебраться на ту сторону. Южного берега не было видно. Шлюпку могло отнести и в открытое море. Больше привлекало восточное направление.

Пока решали, услышали шум самолетов. Чьи? Могли быть и свои, и чужие. Не раздумывая долго, легли, накрывшись парашютом, чтобы не привлечь внимание летчиков, если это чужие. А свои увидят самолет и догадаются, что летчики поблизости. Правда, и чужие могут догадаться...

Самолеты, не задерживаясь, прошли на запад. Выглянули из-под парашюта. Наши! Наши! «СБ»! Значит, ищут! Но как теперь до них докричаться? Остановились в раздумье. Идти вперед не было смысла. Решили возвращаться к самолету, там скорее увидят. Брели медленно, на полдороге, потеряв силы, остановились...

В морском походе все корабли подравнивают свои скорости по самому тихоходному в общем строю. Так получилось и с экипажем подбитого самолета. Быстрее всех мог идти Куров — он устал, но не имел ран. Если понадобилось бы, побежал. Возможно, от него не отстал бы и Олейничев, он был ранен в руку. Но как быть с Жирновым, раненным в ногу? Куров и Олейничев готовы были нести его на руках. Однако он двигался сам, только медленно, подскакивая на одной ноге и опираясь на ствол пулемета, как на костыль.

«А может быть, самолеты нас не искали, а просто шли на задание?» — терзало сомнение.

— Должны вернуться! Видели, каким широким фронтом они двигались? — подбадривал товарищей Куров. — На задание так не ходят.

Прошло довольно долгое время.

— Идут! Идут! — закричали все радостно. Но самолеты тем же широким строем прошли стороной. Всего в каких-нибудь семи-восьми километрах.

— Неужели не видят?

Самолеты скрылись за горизонтом. Послышался стрекочущий звук других моторов. Истребители! Быстро накрылись парашютом. Потом все затихло.

— Если бы шли, прибавилось бы километров десять, а то и пятнадцать. Там, смотришь, можно было бы и переплыть, — сожалели о потерянном времени летчики.

Вновь послышался звук моторов. Нет, теперь это вряд ли наши. Опять накрылись парашютом. Моторы проревели над самыми головами. И еще, и еще. Кружатся! Кто? Опять тревожное — свои или чужие? Высунули головы и обрадованно сбросили покрывало: один «СБ» шел бреющим над самыми их головами, другие кружились повыше. Куров и его товарищи замахали руками. Теперь-то уж заметят. Ну да, конечно, самолет делает над ними круг, второй, качает крыльями, но затем почему-то быстро уходит на юг. За ним остальные.

— Сейчас прилетят! — улыбаясь, сказал Куров. — Ведь на «СБ» здесь не сесть. Прилетит «МБР-два» или «У-два».

Прилетели оба.

Каким все-таки живучим оказался самолет «СБ»! В один из последующих дней из очередного полета вернулся на подбитом самолете Карелов. Он с ходу сел на прибрежном припае. Во время посадки самолет потянуло вправо, и он развернулся на 270 градусов, то есть почти кругом: была пробита покрышка.

Подбежали техники.

— Цел? — спросили прежде всего Карелова.

— Как видите! — ответил он, пробуя улыбнуться, но еще не совсем придя в себя.

Стали считать пробоины. Дошли до сотни, но видно было, что это немногим больше половины.

— Сто семьдесят... — продолжали считать. — Сто восемьдесят три!

— И не загорелся? Вот машина!

— А это что?

Плоскость самолета была как-то вспучена. Оказалось, что истребитель противника, изрешетив самолет, попал в бак. Загорелись пары бензина. Но туда же, в бак, стал поступать углекислый газ, уменьшающий опасность пожара. Взрыв оказался недостаточно сильным, чтобы разорвать бак. Стенки и протектор{123} выдержали, только вспучились. Течь бензина была слабой — тот же протектор закупорил отверстия. Карелов вовремя выключил оба мотора, но затем, пропланировав несколько минут, по очереди включил моторы вновь. И вот с таким количеством пробоин пришел домой.

Еще раз стали осматривать эти пробоины.

— Глядите! Прямо по кабине Маркова! Марков был стрелком-радистом у Карелова. Взяли проволоку и проткнули ее внутрь. Она пересекла кабину там, где были ноги Маркова, когда он стоял за пулеметной турелью, а в воздушном бою он только там и мог стоять.

— Ты не ранен? — спросили его.

— Нет.

Уже потом, когда пришли в казарму и стали раздеваться, Марков обнаружил на ноге следы крови. Осмотрел унты, потряс. Изнутри вывалилась пуля.

— Ребята! Меня ранило! Сейчас буду падать в обморок! — не удержался Марков от обычного балагурства.

Пуля, видимо на излете, пробив двойную стенку фюзеляжа, почти совсем потеряла убойную силу и, попав в мех, хотя и прошла его, но лишь чуть царапнула ногу.

Двойной новый год

Накануне Нового года, 31 декабря, мы возвращались из полета к одному из самых отдаленных портов противника в Ботническом заливе. Погода была не особенно благоприятная: мы шли над облачностью при резком порывистом ветре. Возможно, поэтому штурман, с которым я летел на этот раз, допустил ошибку в расчетах. Мы вышли на обратном пути значительно восточное, пришлось делать крюк, огибая Финский залив. При этом двое летчиков, Зайцев и Тихомиров, потеряли ориентировку. Уже темнело. Отстав, летчики совершили вынужденную посадку на территории Эстонии, причем в разных местах. Эскадрилья вернулась без двух самолетов, хотя и не имела боевых потерь. Вместо торжественной встречи Нового года пришлось готовить грузовую машину, чтобы ехать за товарищами, совершившими вынужденную посадку.

Тихомиров сообщил, что он находится около губы Кунда, недалеко от поселка и железной дороги. Значит, в 140–150 километрах от аэродрома. По хорошей, знакомой дороге туда можно было бы проехать за два-три часа, но зимняя дорога была довольно плохая, к тому же мы ее не знали, приходилось справляться чуть ли не на каждом перекрестке. В общем, ехали медленно. В селах и городах мы видели оживленные группы молодежи, собравшейся на гулянье. Все были в добротных зимних пальто, меховых шапках, в бурках или начищенных до блеска сапогах. Молодые люди охотно показывали нам дорогу, хотя, не зная языка, объясниться было нелегко. Однако мы твердили «Кунда» — и нас направляли туда.

Один раз мы застряли в сугробе, и несколько молодых, празднично одетых людей без нашей просьбы дружно подхватили машину и вынесли ее чуть ли не на руках.

Инженер Макеев, уже выучивший слово «тере»{123}, повторял его, благодаря парней.

Мы знали лишь о месте посадки Тихомирова. От Зайцева сведений еще не было.

— О Зайцеве сообщим в Кунду или пошлем другую машину, — сказал Петрухин.

Наступала полночь, а мы не доехали до Кунды километров пятьдесят. Ночь выдалась действительно новогодняя: звездное небо, ни единой тучки. Луна, похожая на большой ломоть сыра, освещала все вокруг серебряным светом. Мы ехали по глухой дороге в густом лесу. Высокие ели, опустив заснеженные лапы, обступили нас. Без пяти двенадцать мы остановили машину. Быстро расстелили брезент и разложили на нем закуски в консервных банках. У Макеева даже нашлась бутылка коньяка.

— Это откуда? — удивился я.

— Мало ли где мог застать нас Новый год! Вот и пригодилась.

В такой обстановке мне никогда не приходилось встречать Новый год ни до, ни после этого. Вместо елочных огней светили звезды, луна спустила к нам свою серебряную дорожку.

— Какой же провозгласим тост?

— Как всегда — с Новым годом, с новым счастьем!

— Чтобы все последующие годы встречать его в кругу семьи!

— А как же холостяки? — рассмеялся кто-то. Нас было шестеро, все еще довольно молодые люди, и холостяков оказалось большинство.

— Но не вечно же они будут холостяками!

Еще до первого глотка все развеселились. Куда-то отошли мысли о войне. Она была, как говорили потом, малой войной. Но все равно война! Каждый день гибли люди, и для тех, кто осиротел, это было невосполнимо.

Когда стрелки часов сомкнулись на цифре двенадцать, мы подняли стопки, кружки, у кого что было. Выстрелили в воздух из ракетниц и чокнулись под зеленый и красный свет падающих ракет...

Остаток пути мы преодолели сравнительно быстро. Разветвлений на дороге почти не попадалось, шофер гнал машину. Правда, эстонские дороги тогда были не совсем прямые. Они проходили по границам частных владений и поэтому иногда делали резкие зигзаги. Так или иначе, в половине второго мы были в поселке Кунда. Несмотря на поздний час, везде светились огни, слышались песни. О посадке нашего самолета все знали, и первый же встречный показал нам, где летчики. Владея единственным словом «тере», было трудно растолковать цель нашего приезда. Мы объяснялись больше жестами, приподнимали руку вверх и спускали к земле, что изображало садящийся самолет. Крестьянин нас, однако, понял сразу, вероятно, догадался по нашей форме. Он стал что-то оживленно говорить, показал на высокий дом, над которым возвышалась башня.

— Ратуша... ратуша... — разобрали мы. Подошел другой крестьянин и сказал на чистом русском языке:

— Давайте я вас отведу. Летчики уже разместились.

Мы вошли в дом рядом с ратушей.

Тихомиров, его штурман Трухачев и стрелок-радист Якуба, которых мы хотели будить, бодрствовали и даже не собирались ложиться.

— Почему не спите? — спросил я после первых приветствий.

— Да вот хозяева приглашают встретить с ними Новый год.

— Повторно? — засмеялся я. — Ведь уже скоро два!

Мы тоже получили приглашение, суть которого можно было понять по приветливым улыбкам хозяев.

В комнате стоял накрытый стол. За него еще явно не садились.

— Что это, специально для нас? — спросил я Тихомирова. — Откуда они узнали, что мы придем?

— Нет же, они просто готовятся встретить свой Новый год!

На аэродроме мы жили по московскому времени. Совсем забылось, что здесь пояс другой и по часам местных жителей Новый год только наступал.

Так мы второй раз встретили Новый год. Вскоре открылась дверь и вошли несколько человек. Они поздоровались с хозяевами, но было видно, что это не соседи и тем более не близкие родственники.

— Здравствуйте, господин офицер! — обратился ко мне по по-русски один из них.

Необычное обращение напомнило, что мы в буржуазной стране.

— Я не офицер, а командир! — внес я поправку, но пришедшие поняли меня по-своему.

— Да, да, командир-офицер! — закивали они головами, предполагая, видимо, что словом «командир» я не заменил слово «офицер», а хотел подчеркнуть свое старшинство.

— Господин командир!.. Простите, какое ваше звание?

— Майор.

— Господин майор! Мы — русские, пришли вас очень просить посетить нас в этот Новый год. Ведь он для нас необычно новый — мы уже больше двадцати лет живем здесь как на чужбине... Не беспокойтесь! — поспешил он добавить. — Мы не воевали против Советов, мы просто жили здесь и остались, когда Эстония отделилась от России. Это вот господин Новиков, счетовод, служит в управлении завода. Это господин Семенов — механик, я — врач, ординатор, служу в местной больнице. Моя фамилия Родионов. Мы все так ждали русских!

По тону говорившего чувствовалось, что он очень боится отказа, он привык получать отказы на чужбине. «Вы русский?» — спрашивали его, и после утвердительного ответа перед ним закрывались двери многих учреждений и предприятий.

Их дети, как оказалось, не знали русского языка. В школе, в церкви, в кино русского слова нельзя было услышать...

Мы зашли к Родионову. Перелистывая семейный альбом, я увидел фотографию хозяина в форме царской армии, на нем была фуражка с офицерской кокардой, хотя офицерских погон он не носил. Видно, он и в армии служил врачом. Увидел и несколько фотографий сестёр милосердия, как тогда назывались медицинские сестры.

— Это я в молодости, — сказала, улыбаясь, жена Родионова Елена Павловна. — А здесь вы никого не узнаёте? Откуда здесь могли быть мои знакомые?

— Это же Татьяна Николаевна! — почтительно сказала хозяйка.

«Что за Татьяна Николаевна?» — ломал я голову.

— Татьяна Николаевна — дочь государя! Мы переглянулись, едва сдерживая улыбки. На рассвете отправились к самолету. Он оказался в исправности, только были заклинены жалюзи радиатора. Идти на умеренной скорости Тихомиров мог.

— Почему заклинило? — поинтересовался я у инженера.

Он протянул мне осколок зенитного снаряда и показал на две-три пробоины в нижней части капота.

Стали осматривать площадку. Тихомиров искусно посадил самолет на небольшом полевом участке, огороженном со всех четырех сторон каменной стеной, но взлететь отсюда казалось немыслимым. Большие каменные плиты поднимались почти на метр. Разбегающийся самолет должен был натолкнуться на них своими шасси. Что делать? Куда перетащить самолет?

Поблизости все такие же участки, окаймленные каменными оградами. Я вспомнил просторы наших полей.

«Что такое аэродром в условиях Украины? Это ничем не огороженный кусочек степи радиусом километров десять», — говорили наши летчики.

Да, тут бы такой «кусочек»! Измерил шагами участок — двести шагов. Это значит — метров сто пятьдесят. А для разбега надо по крайней мере на сто метров больше. Вытащил из планшета аэронавигационную линейку, на которой можно было решать множество задач — и специфически авиационных, и просто математических. Прикинул на ней длину разбега в зависимости от загруженности самолета. Даже чтобы взлететь без горючего, требовалось более двухсот метров. Но без горючего не полетишь. А если попытаться перепрыгнуть каменный забор на разбеге?

— Снять пулеметы и боезапас к ним! — сказал я техникам. — Слить горючее, оставить только двести литров!

— Не долетите, товарищ майор! — забеспокоился Макеев.

«Как же поступить? Перелететь на Везенберг, подзаправиться? — размышлял я. — Но тогда уж лучше тянуть до Лагсберга, восточное Таллина. Там аэродром знакомый и ближе к нашему».

— Отправимся вдвоем. Задняя кабина будет не загружена — все меньше килограммов на восемьдесят. Полетите за штурмана? — спросил я Макеева.

Тот согласился с удовольствием.

Утоптали снег на площадке. В этом нам помогли местные жители. Особенно старались мальчуганы, жадно разглядывавшие диковинную железную птицу.

Запустив моторы, я прогрел их, опробовал. Все оказалось в порядке. Нажав на тормоза, дал полный газ. Самолет поднял хвост и задрожал от напряжения, не двигаясь с места. Так на нем никогда не взлетали. Всегда плавно давали газ, на тормоза не нажимали. Он тихо трогался с места и, постепенно набирая скорость, спокойно отрывался и уходил в воздух. Здесь же, когда были отпущены тормоза, самолет прямо рванулся с места. Держу нос ниже горизонта, чтобы быстрее набрать скорость. Конечно, она будет недостаточна для взлета, но ее должно хватить, чтобы перепрыгнуть на соседнюю площадку.

Перед препятствием взял штурвал на себя и очутился по ту сторону ограды, прошел препятствие как прыгун планку, едва не коснувшись ее. Указатель скорости скакал уже вокруг цифры сто. Перед вторым препятствием я почти нормально, без зависания, которое бывает, когда отрываешься от земли на малой скорости, поднялся в воздух и на высоте не более тридцати — пятидесяти метров лег на маршрут.

Подходя к Лагсбергу, проверил горючее — почти сто литров. Садиться или не садиться?

Решил рискнуть. Макеев, видя, что мы перемахнули Лагсберг и подлетаем к Таллину, не удержался, чтобы не закричать в ларингофон:

— Не долетим!

— Долетим, — заверил я. — Горючего сто литров!

— А если придется уходить на второй круг?

— Постараемся рассчитать без него!

— Ну смотрите, товарищ майор!

За Таллином нас встретила неприятность — снегопад. Но теперь было уже поздно возвращаться. Плохая видимость заставила немного повилять вдоль побережья. Идти над сушей напрямик было рискованно — мы могли в снегопаде проскочить аэродром.

Все обошлось благополучно, если не считать, что в конце пробега остановился один из моторов, но это могло случиться и в Лагсберге: когда самолет опускает хвост, горючее в баках отливает назад и, если его мало, отверстия бензопроводов обнажаются, мотор остается без горючего.

— Зайцев сидит около Удекюля! — сообщил Петрухин, приняв мой доклад. — У него все благополучно. Просит разрешения на вылет, но лучше слетайте к нему сами на «У-два».

До Удекюля было всего сто километров, и через час я уже кружил над самолетом Зайцева. Там, где сидел «СБ», не представляло труда посадить и «У-2». В некотором удалении от самолета я увидел его экипаж, у самой машины стояли эстонские ландштурмисты. Когда я приблизился, часовой угрожающе выставил винтовку и, направив ее на меня, предупредил на ломаном русском языке:

— Нельзя! Путу стрелять!

— Я командир эскадрильи!

— По-русски не понимайт!

— Что это значит? — обратился я к Зайцеву.

— Часового поставили для охраны самолета. Сейчас придет их капитан. За ним уже послали.

Прибыли двое — военный лет сорока с лишним и человек в гражданской одежде, тоже пожилой. По сравнению с ними я выглядел, наверное, младшим лейтенантом. Я вообще долго сохранял моложавый вид, что в те годы меня очень стесняло и огорчало. Нашивок на реглане у меня не было, погон тогда не носили.

— Капитан Юргенс! — представился военный.

— Мэр Удекюля Лагеди! — сказал его спутник.

— Командир эскадрильи майор Раков! Из моей фразы капитан разобрал, видимо, только одно слово — майор.

— Nicht, nicht!{123} — отрицательно замотал он головой. Говорил он почему-то по-немецки. — Ich bin Hauptmann.{123}

Он, очевидно, решил, что майором я называю его, и хотел поправить мою ошибку.

— Я майор! — пришлось повторить мне, но по-немецки «я» значит «да», и Юргенс опять вообразил, что его называют майором. В конце концов он был готов на это согласиться.

— Кто есть фи? — спросил он, переходя на ломаный русский язык.

— Командир эскадрильи майор Раков!

— Не понимайт!

— Майор Раков!

— Фи есть майор?

Стоявший рядом Зайцев был моложе меня года на три, но выглядел старше. А Юргенс уже знал, что Зайцев лейтенант.

— Да, я майор, командир эскадрильи!

— Коммотор эскатрильи? — И Юргенс оживленно заговорил о чем-то не то по-эстонски, не то по-немецки.

— Не понимаю, — покачал я отрицательно головой.

— Wie alt sind Sie?{123}

Но я прибыл совсем не для подобной беседы.

— Прошу снять охрану с самолета. Благодарю за содействие.

С помощью Лагеди, все-таки лучше понимавшего русский язык, удалось втолковать капитану то, что нужно.

— Пошалуста! Пошалуста! — торопливо проговорил он.

Подготовка самолета не заняла много времени. Он был в полной исправности. Инженер Макеев быстро осмотрел его, и я дал Зайцеву разрешение на вылет. Площадка была не в пример лучше той, на которой сидел Тихомиров. Она выглядела как полевой аэродром. Зайцев легко от нее оторвался. Попрощавшись с Юргенсом и Лагеди, я сел в «У-2». Макеев дернул за винт, и мотор застрекотал. Подождав, пока Макеев устроится в задней кабине, я дал газ, быстро взлетел и вскоре уже был на своем аэродроме. Зайцев прибыл туда еще до меня.

Знаменательный день рождения

К нам на аэродром приехал командующий Краснознаменным Балтийским флотом флагман второго ранга{123} Владимир Филиппович Трибуц. Комбриг Петрухин представил ему командиров эскадрилий.

— Ну как? Еще не все северные леса обошли на бреющем? — обратился ко мне Трибуц с улыбкой.

Владимир Филиппович знал меня сравнительно давно, как «старого» балтийца.

Ознакомившись с условиями нашего базирования, командующий дал указания о дальнейших действиях. Здесь же он сообщил, что многие отличившиеся летчики и командиры представлены к правительственным наградам.

В те времена все военные мечтали о боевом ордене Красного Знамени. Это был первый наш орден, его носили герои гражданской войны. Потом появились и другие ордена, высокие и почетные, но их, как правило, давали и за заслуги в мирном труде. Люди, носившие их, безусловно сделали много для Родины. Мы все это хорошо понимали, были исполнены уважения к героям тыла. Но орден хотелось получить боевой.

«Орден Красного Знамени! — думал я, слушая Трибуца. — Как у Миронова, Бирбуца, Бронникова!»

8 февраля — день моего рождения. Праздновать его я не собирался: война! Утром по дороге в столовую встретил майора М. Ф. Вейса, начальника минно-торпедной службы морской авиации. Всего за несколько дней до того он приехал к нам в командировку из Москвы.

— Поздравляю, Василий Иванович! — сказал Вейс. Мы были с ним знакомы довольно давно. В начале тридцатых годов Вейс служил в нашей 105-й авиабригаде. И все же я удивился, что ему известен мой день рождения. Я знал, что его зовут Михаилом, долго не мог запомнить отчество: Флорианович, но когда он родился — представления не имел.

«Все-таки надо быть внимательнее к людям», — подумал я, благодаря Вейса за поздравление.

— А откуда ты узнал?

— Как? — удивился в свою очередь он. — По радио!

— По радио? — спросил я оторопело: с чего это по радио объявляют о моем дне рождения?

— Ты что, не слышал? — еще больше удивился Вейс.

— Ничего я не слышал.

— Тебе присвоено звание Героя Советского Союза!

— Мне?

— Только что передавали Указ Президиума Верховного Совета.

— Где? — растерянно спросил я.

Мы встретились в двух шагах от столовой. Оттуда вышло несколько человек: летчики, техники. Все бросились меня поздравлять. Я стоял, все еще не веря происшедшему. Подъехал комбриг Петрухин и горячо пожал мне руку...

Только когда я сам услышал сообщение о награждении, начал верить, что все это происходит наяву.

В те дни мне пришлось читать и слышать по радио много громких и звонких слов — о товарищах и о себе. Спору нет, приятно, в общем, когда тебя хвалят. Но если похвалы становятся неумеренными, если рассказчик начинает говорить не так, как было, а покрасивее, не очень считаясь с фактами, становится неловко за него и за себя.

Я читал, например, как расхваливали летчиков-истребителей за то, что их стрелки-радисты безошибочно бьют по врагу. И никто не задумался о том, что никаких стрелков и никаких радистов на истребителях не бывает, там всего-то один человек. Нечто подобное писали тогда и обо мне. Говорят, что критика хороша, если в ней есть хоть какой-то процент правды. А как быть с процентом лжи? Она ведь, несомненно, приносит вред. И, думается, столь же вредны преувеличения, неточности в похвалах, как в общем всегда неуместно и вредно отступление от истины.

Война продолжалась. Силы, враждебные нашему государству, пытались всячески мешать нам.

Как-то ночью на аэродром с тыльной стороны заехала грузовая машина. Она подошла почти к самым стоянкам самолетов.

— Стой! Стрелять буду! — закричал часовой. Машина продолжала ехать по летному полю. Часовой выстрелил в воздух. Из машины высунулась какая-то фигура.

— Кто стреляет? — послышался скорее угрожающий, чем испуганный окрик на чистом русском языке.

— Здесь нельзя ездить!

— Да ты что, нельзя? Мы все время тут ездим!

— А теперь нельзя. Поворачивай обратно!

— Куда поворачивай? Мы десять верст ехали, а теперь обратно?

Возглас сопровождался отборной бранью. Брань почему-то успокоила часового. «Свои», — решил он.

— Вы куда едете?

— В Палдиски!

— Вон там можно проехать! — показал часовой на боковую дорогу...

— Что за растяпа стоял у вас на посту? — распекал утром Петрухин командира базы, держа в руке кипу листовок.

— По-русски говорили, товарищ комбриг, — бормотал в недоумении капитан Вахрушев. — И даже ругались по-нашему!

— Я вот сейчас с вами тоже поговорю «по-нашему»! — грозил Петрухин.

Оказалось, что с машины разбрасывали вражеские листовки. В этих листках наших летчиков пытались соблазнить описанием «красивой жизни» за границей.

...В авиационные части и подразделения пришли летчики из Полярной авиации и Гражданского воздушного флота. К нашей эскадрилье был прикомандирован Герой Советского Союза П. Н. Головин. Я был с ним уже знаком. В 1935 году он принимал в отряде, которым я тогда командовал, самолет «Р-6». На этом самолете он впоследствии летал над Северным полюсом, разведывал ледовую обстановку перед высадкой группы Папанина.

Павел Николаевич был человеком очень известным, и не только в авиационных кругах, а во всей стране, но это не породило в нем ни малейшего зазнайства. Он оставался простым и скромным.

О своей известности Головин рассказывал не без юмора. Однажды, летая за Полярным кругом, он совершил посадку на своем гидросамолете в устье могучей сибирской реки Лены. Там она разливается так широко, что с одного берега едва виден другой. Головин поставил самолет на якорь. Надо было переправиться через реку. Катера не оказалось, и летчики сели в тяжелую рыбачью лодку, которая была к тому же сильно перегружена и с трудом преодолевала довольно крутую волну.

Лодка двигалась медленно, а из-за изгиба показался большой пароход, быстро спускавшийся сверху. Он давал тревожные гудки, но, как ни старался перевозчик, лодка быстрее не шла. Пароход все приближался к ней, и казалось, вот-вот наскочит. Летчики видели высокий острый нос судна, неумолимо надвигавшийся на них. Они ничего не могли сделать. Все зависело от команды парохода — успеет она отвернуть в сторону или лодка будет подмята и раздавлена.

В последний момент команда все же успела. Нос стал сдвигаться в сторону. Пароход прошел совсем рядом с лодкой, но не задел ее, только отбросил волной. С борта раздался зычный голос:

— Раззява! Ты что хлебало разинул... — Дальше следовали отборные эпитеты, относившиеся к сидевшим в лодке и ближним их родственникам, особенно по материнской линии.

Теперь пароход был повернут к лодке уже не носом, а бортом. Летчики прочли его название, написанное огромными буквами: «Павел Головин».

Что по Лене плавает пароход, носящий его имя, Головин знал, но вот увидел его воочию при обстоятельствах несколько неожиданных.

К нам в эскадрилью Головин приехал в звании полковника, но летал вместе со всеми как рядовой летчик. Правда, учитывая его огромный опыт в сложных полярных условиях, мы старались не ставить его в общий строй. Большей частью он летал один, особенно в туман и снегопад, охотился на морских путях за военными транспортами.

Его техник Чечель был образцом трудолюбия и преданности. Головина не ограничивали временем полета. Он мог вернуться и через час, если сразу перед Аландами или Ханко повстречает военный транспорт. Мог пролетать и все пять часов. Чечель простаивал на аэродроме, как журавль в поле, устремив взор в сторону, откуда должен появиться самолет. Он был высокого роста, суховат и действительно чем-то напоминал журавля. Возвращаясь из успешного полета, Головин подходил к аэродрому, покачивая крыльями, и это вызывало в Чечеле несказанную радость. Если же полет особой удачи не приносил, Чечель переживал это, наверное, больше самого Головина.

В один из облачных дней мы вылетели втроем: Головин, Карелов и я, шли строем звена.

— Отправились в среднем три майора! — шутили в эскадрилье. Головин, как уже говорилось, был полковником, Карелов — капитаном, я — майором.

Погода в тот день была несколько необычная. Над аэродромом стоял тонкий слой облаков, нам не потребовалось большого труда, чтобы его пробить. Но к северу облачность становилась все более мощной, росла перед нами, как огромная гора. Пришлось лезть на нее. Идем над самыми клубящимися облаками, а высоту надо все набирать и набирать. Сперва три тысячи метров, потом пять, наконец восемь тысяч, а мы идем над облаками словно бы бреющим полетом. На высоте восемь тысяч метров за самолетами потянулся длинный белый след инверсии.

Прошли уже Раумо и Пори, впереди по-прежнему лежало необозримое белоснежное поле, но перед самым Кристинстадтом облака словно обрезало. Так как мы шли низко над ними, то не могли увидеть землю издали, она возникла сразу, как открывается после перевала через большой горный хребет вид на расстилающиеся внизу долины и ущелья. Стали видны береговая черта, гладкая заснеженная поверхность замерзших озер и лес, темнеющий даже под снежной опушкой. К порту из глубины Ботнического залива вел фарватер. У причалов стояло несколько пароходов.

Покачав самолет с крыла на крыло, я предложил сомкнуть строй. Боцану не потребовалось ни большого труда, ни времени, чтобы взять корабли на прицел. Открыли бомбовые люки, и это послужило для остальных сигналом подготовиться к бомбометанию. Доворот на боевой курс был незначительным.

Большая высота нашего полета ограничивала возможности зенитчиков. Нас могли достать только снаряды крупнокалиберных орудий, но они пока молчали. Истребители, дежурившие на земле, перехватить нас не успевали.

Несколько секунд устойчивого курса с точным выдерживанием скорости, и серия бомб с трех самолетов посыпалась на корабли. Стрельбы все еще не было, и мы прошли вперед, чтобы, дождавшись взрывов, сфотографировать результаты бомбометания. Только когда мы начали разворачиваться, последовали запоздалые одиночные выстрелы зенитчиков.

Обратный наш полет был как бы спуском с той горы, на которую мы так долго забирались. Восемь тысяч метров, пять, три тысячи... По расчету штурмана, под нами был аэродром.

— Какую дают оттуда погоду? — спросил я Боцана.

— Полчаса назад передавали — сплошная облачность высотой сто метров.

«А если сейчас пятьдесят метров или туман, что тогда? — подумал я. — Пробить трехкилометровый слой и, не найдя земли, карабкаться опять наверх?»

Как ни натренированы участники полета, перспектива малоприятная. Примерно в такой ситуации погиб во время боевого полета мой друг Бельский.

«Пойдем дальше, наши аэродромы до Литвы», — решил я.

Продолжая спуск с облачной горы, пролетели еще почти час, наконец снизились до тысячи метров и нашли просветы, чтобы нырнуть в них под облака. Я считал, что мы находимся примерно в северной части Латвии. На западе где-то поблизости должен быть Рижский залив.

— Где мы? — все же спросил я Боцана.

— Должно быть, в районе Валмиеры. Боцан следил за пройденным путем по расчету времени и даже — конечно, предположительно и приближенно — внес поправку на ветер. На вопрос он ответил сразу же и подтвердил мои предположения.

— Пойдем на аэродром или сперва выйдем в Рижский залив и уточним место? — посоветовался я с Боцаном.

— Лучше выйдем в залив. Здесь трудно что-либо опознать, — сказал Боцан.

Однообразный ландшафт не имел характерных деталей. Среди полей — отдельные группки построек, скорее хутора, чем деревни.

Прошло двадцать минут, а картина не изменилась.

— Нас могло отнести на восток километров на пятьдесят. Пройдем еще немного, — сказал Боцан.

Летим еще пятнадцать минут. Здорово же нас снесло! Но при таком положении тем более требовалось вначале восстановить ориентировку, а это можно было сделать только с выходом на залив или на какой-либо заметный линейный ориентир — реку, железную дорогу или большое озеро. Но самая крупная река в Латвии протекала, как мы считали, южнее, озер не было, а железные дороги и города по пути не попадались.

— Сейчас должен быть залив. Вот-вот! — уверял Боцан.

— Передай по радио, что возвращаемся на аэродром, — предложил я Боцану.

— Уже передал, что из района Валмиеры выходим на Рижский залив и возвращаемся, — ответил он.

Но мы летели еще довольно долго, прежде чем нашим глазам, уже утомленным однообразием лежавшего внизу ландшафта, открылась морская даль.

— Наконец-то! — облегченно вздохнули мы. Карелов и Головин следовали сзади. Повернули на север и пошли вдоль берега. Заметных ориентиров на земле по-прежнему не было. Вскоре берег повернул на северо-восток. Я вначале не придал этому большого значения, но очень удивился, когда, следуя за берегом, нам пришлось повернуть нос самолета на юго-восток! Почти на 90 градусов вправо.

Таких скачков Рижский залив не делает. Где же мы?

Пролетели еще пятнадцать минут. Наконец впереди обозначился крупный город.

— Рига! — узнали мы сразу, хотя были крайне поражены.

— Откуда она здесь? — спрашивают летчики в подобных случаях.

Оказывается, мы вышли сперва не на Рижский залив, а на берег Балтийского моря, севернее Виндавы. Держа курс на запад, пролетели южнее Риги всего на каких-нибудь двадцать — тридцать километров, но с малой высоты ее не увидели.

Восстановив ориентировку, повернули вдоль берега на север. Теперь все было в порядке, только до аэродрома оставался еще час полета, а мы пробыли в воздухе уже более четырех.

«Может быть, сесть в Риге?» — подумал я.

Проверил горючее — на час хватит наверняка. А у Карелова? У Головина? У Карелова, я знал, должно быть столько же. При совместных полетах у нас в бензобаках всегда оставалось почти одинаковое количество бензина. Но Головин ходить в строю не привык, больше летал один. В этом же полете он должен был держаться строя, а это почти всегда приводит к перерасходу горючего. Немного отстал, немного наскочил — режим неровный. Чтобы догнать, приходится форсировать мотор, а он при этом ест больше бензина.

— Спросите, сколько горючего у Головина. Если мало, пусть возвращается в Ригу, — передал я стрелку-радисту Сергееву.

Ответа от Головина не было, но самолет его повернул обратно.

«Значит, садится в Риге, — подумал я. — Но почему он ничего не передал по радио?»

— Есть что от Головина? — переспросил я Сергеева.

— Нет, — последовал ответ.

— Следите!

— Есть следить!

Уже когда самолет скрылся на горизонте, от него пришло сообщение: «Сажусь в Риге».

— Но это передано не почерком Кротенко! — озабоченно заметил Сергеев.

Кротенко, стрелок-радист Головина, был одним из лучших радиоспециалистов, отличным спортсменом, альпинистом, участником восхождения на Эльбрус. Его хорошо знали в авиации. Впоследствии, в августе 1941 года, ему довелось участвовать в первом налете наших самолетов на Берлин, в экипаже полковника Е. Н. Преображенского. «Задание выполнено! Мое место — Берлин!» — передал он тогда знаменательное сообщение.

— Как не его почерк? — спросил я Сергеева. — Кто же там может быть еще?

— Не знаю. Но передавал не он!

— А позывные правильные?

— Все правильно. Но почерк не его!

Уже когда Головин вернулся на аэродром, мы узнали, что произошло с Кротенко. Озабоченный тем, чтобы не пропустить неожиданного нападения истребителей, он не уберегся от жестокого мороза, который на большой высоте доходил до 60 градусов, и обморозил все лицо. Но беда не приходит одна. Обмороженный стрелок-радист не заметил, как прекратилось поступление кислорода, и вовремя не подключился к другому баллону. Потеряв сознание, он свалился на дно кабины и пролежал там до тех пор, пока самолет не снизился. Тогда сознание вернулось к Кротенко, однако он успел обморозить и руки. Слушая наши запросы, он сразу передавал их по ларингофону Головину, но не мог совладать с ключом. Только перед самой посадкой выстукал сообщение одеревенелыми руками — кое-как, с большими перерывами и, конечно, совсем не своим обычным «почерком».

Мы с Кареловым пришли на свой аэродром и сели вместе с ходу. В конце пробега у моторов остановились винты...