Большая воина

Накануне испытаний

Бои на Карельском перешейке закончились. Ленинград вновь засверкал огнями, жизнь входила в свою обычную колею.

Участники недавней войны встречались с рабочими ленинградских заводов и фабрик, с молодежью, рассказывали о зимней кампании. На многих встречах бывал и я.

Весной меня включили в число кандидатов на поступление в Военно-морскую академию, куда я давно стремился, но в конце марта вызвали к народному комиссару Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецову. Так гласило официальное приказание. На самом деле побывать у наркома или его заместителя мне не пришлось. Их в Москве в это время не было. Я узнал, что речь идет о новом моем назначении и приказ уже подписан.

В ту пору кандидатов на должность командира авиационного полка и выше обычно вызывали в Центральный Комитет партии, беседовали там, определяя, насколько они соответствуют новой должности. Выдвижения бывали значительные. Например, после испанских событий командира звена порой назначали командиром полка. Известный впоследствии флотоводец адмирал А. С. Головко был назначен командующим одним из наших флотов, пройдя путь от командира дивизиона до этой высокой должности в очень короткий срок.

Но мой вопрос оказался уже решенным. Заместитель командующего воздушными силами ВМФ комдив Коробков сообщил:

— Вам следует отправиться на Черноморский флот. Вы назначены командиром шестьдесят третьей авиационной бригады.

— Кто до этого командовал бригадой?

— Никто не командовал. Вы будете ее формировать.

— Когда необходимо туда прибыть?

— А вы не готовы ехать немедленно?

— Откровенно говоря, я к этому не готовился. Я ехал для беседы. К тому же хочется знать, что это будет за бригада, кто начальник штаба, комиссар, командиры полков?

— Это вы узнаете у Русакова.

Русаков тогда командовал военно-воздушными силами Черноморского флота.

Новое назначение было для того времени солидным. Морская авиация имела всего четыре бригады — две ударные и две истребительные. Формируемая бригада была пятой и называлась «Тяжело-бомбардировочная бригада дальнего действия».

Пришлось ответить «есть» и пойти к начальнику штаба морской авиации комбригу Павлу Павловичу Квадэ.

Павел Павлович встретил меня очень тепло.

— Поздравляю, Василий Иванович!

Всегда вежливый и приветливый, он не любил вести беседу в официальном тоне. Между нами была солидная разница в возрасте и служебном положении. С одной стороны — участник гражданской войны, старый летчик, с другой — «выпускник» малой войны с летным стажем в пределах десяти лет, но Квадэ держался по-товарищески просто. В отличие от многих он обычно помнил имена и отчества людей, с которыми приходилось встречаться, независимо от их служебной категории.

Из беседы с Павлом Павловичем я получил представление о том, что меня ждет на новом месте.

— Начальника штаба еще нет, он будет назначен только через неделю, после приезда наркома Кузнецова. Комиссара нет, его будет временно замещать начальник политотдела. Один полк еще только формируется, и командир полка не назначен...

Мне пришлось отправиться на Черное море сразу же. Домой только дал телеграмму.

В Крыму, на вокзале в Сарабузе, среди встречавших стоял мой бывший инструктор, командир единственного полка, полностью сформированного, полковник Георгий Иванович Хатиашвили. Мы оба были взволнованы и обрадованы встречей.

Полк Хатиашвили оказался хорошо подготовленной авиационной частью. Георгий Иванович много поработал там и добился существенных результатов. За зимний период, вообще трудный для авиации, особенно когда речь идет о выучке молодых летчиков, Хатиашвили удвоил число подготовленных экипажей. К моему приезду полк еще больше окреп. Очень хорошее впечатление производила эскадрилья капитана Цурцумии. Она была готова летать хоть в туман и пургу.

В этом я убедился, когда мы с Хатиашвили побывали на месте.

— Разрешите показать готовность эскадрильи? — обратился ко мне Цурцумия, едва мы с Георгием Ивановичем прилетели к нему на аэродром.

Самолеты стояли рассредоточение, в разных концах летного поля. Получив «добро», Цурцумия резко повернулся к стоявшему поодаль дежурному. Взгляд его загорелся.

— Ракету! — крикнул он и, вновь обращаясь ко мне, спросил с нетерпением: — Разрешите на самолет?

К своему самолету он бежал, как спринтер на стометровке. Фонарь кабины захлопнулся, и почти сразу взревели моторы.

Посмотрев кругом, мы с Хатиашвили увидели, что и на остальных самолетах моторы уже запущены.

— Пожалуй, достаточно. Без вылета ясно, — сказал я.

— Цурцумия будет огорчен, если не дать ему взлететь, — отозвался Георгий Иванович.

Была дана вторая ракета. Самолеты, подняв хвосты, начали разбег в строю звеньев. Их направления пересекались, но строго установленная очередность вылетов предотвращала столкновение. Еще минута, и эскадрилья плотным строем прошла над нашими головами.

— Молодцы! — не удержался я от восхищенного возгласа.

Командующий ВВС Черноморского флота комбриг В. И. Русаков, когда я ему представлялся, дал довольно объективную оценку этому полку, но в дальнейшем я увидел, что к самому Хатиашвили он относится с определенным предубеждением. Когда речь заходила об успехах полка, Русаков говорил:

— Ну что ж, что они летают ночью и на большой высоте? Полк давно сколочен. А Хатиашвили старый летчик, опытный, да еще академию окончил. С него можно потребовать и больше.

— Больше трудно. Летчики налетали по двести пятьдесят часов, а командиры звеньев и эскадрилий — по триста.

— Вы просто влюблены в Хатиашвили!

Хатиашвили был действительно старым опытным летчиком. Но слово «старый» в авиации имеет специфический смысл. «Старым» называют и тридцатилетнего, если он летает лет десять. Именно в эти годы летчик быстрее всего растет, как человек до двадцати лет. Дальше он может крепнуть, набирать силу, но рост уже менее заметен. Бывает и так, что опыт, безусловно накапливаемый с годами, становится не столь уж ценным, потому что летчик теряет былой задор молодости, свой «перец», как говорят в авиации.

Во времена Чкалова редкие молодые пилоты не сидели на гауптвахте за воздушное лихачество. Конечно, его следовало пресекать, но тут был, на мой взгляд, и явный перегиб. Зачем, например, было ограничивать крен самолета на первом развороте? Или на последнем? Из-за этих правил над аэродромом иногда скапливалось более десятка машин, ожидавших очереди на посадку. Летчики с раздражением наблюдали, как какой-нибудь «тетеря» растягивал свою «коробочку» чуть ли не на десять километров (для того времени это было большой величиной), заставляя других бесполезно утюжить воздух. Между тем «тетеря» действовал по правилам.

Хатиашвили обладал большим опытом, летал на самолетах многих типов. К тому же он был образованным специалистом, одним из немногих авиационных командиров, окончивших академию. Я не мог понять, почему начальство его не очень ценило. Возможно, предубеждение Русакова объяснялось и тем, что сам он опытным летчиком отнюдь не являлся, да и серьезного авиационного образования не получил, окончил лишь краткосрочные курсы переподготовки, попав туда техником. По службе он продвинулся, правда, очень быстро, но это было скорее результатом удачного для него стечения обстоятельств, чем личных успехов и заслуг.

На лето авиация перебазировалась в лагеря. В полку Хатиашвили почти каждая эскадрилья получила отдельный аэродром. Лишь наиболее молодая по своему составу — та, которой предстояло еще вводить большую часть летчиков в строй, — оставалась в Сарабузе. Там же стоял и формируемый заново полк, командиром которого был назначен майор Биба, участник событий на Халхин-Голе. Алексей Григорьевич Биба носил два боевых ордена, что в то время встречалось не часто. Один из орденов был монгольский. Его сияющие золотые лучи закрывали почти весь нагрудный карман кителя. Рядом с ним наш орден Красного Знамени выглядел довольно скромно.

Майор Биба наградами не хвастал, напротив, они его как-то даже стесняли.

— Почему вы не надели орденов? — спросил я его однажды, встретив на аэродроме. Орденских планок тогда еще не было, и носить ордена считалось обязательным.

— Да как-то с ними выделяешься. Все на тебя смотрят, — сказал Алексей Григорьевич.

В его полку было пока лишь полторы эскадрильи. Предстояло получать новые боевые самолеты «ДБ-3», по своим качествам превосходившие наши испытанные «СБ». Одновременно должна была вводиться в строй часть летчиков, не летавших до этого на новых самолетах конструкции Ильюшина.

До выхода эскадрилий в лагеря надо было осмотреть все аэродромы. Мы вылетели с Хатиашвили на двух самолетах «УТ-1». Существовал такой легкий и удобный самолет, во многом схожий с «ПО-2». Но если «ПО-2» имел скорость всего сто километров в час, то «УТ-1» легко держал сто восемьдесят — сто девяносто километров. Он был и комфортабельнее, отличался более тщательной отделкой и по внешнему виду походил на миниатюрный истребитель. Для его подготовки к полету требовалось меньше времени, чем уходило на дорогу от штаба до ангара. Собственно, он был всегда готов, как легковой автомобиль летом: вода, бензин и масло залиты, чтобы выехать, там нужно только нажать на стартер, а тут крутить винт.

— Вам, Георгий Иванович, здесь уже все знакомо, вы летите ведущим, а я за вами, как когда-то в школе, — сказал я Хатиашвили. — Взлетим прямо с места стоянки.

Потом я слышал, что некоторым наш вылет чуть ли не из ангара, поперек старта, показался странным.

— Кто это полетел? — с недоумением спрашивал один другого.

— Командир бригады с командиром полка!

— Начальству все можно!

Но более опытные в боевом отношении товарищи возражали:

— Так должен взлетать каждый.

— С места?

— Ну да.

— А зачем?

— Для быстроты! В боевой обстановке самолеты будут рассредоточены, чтобы противник не мог их все поразить, а если взлетать прямо с места — выиграешь время и рулить не надо.

— Но как же с ветром?

— Нынешние самолеты взлетят и по ветру. Боковика они тоже не боятся.

Это было как будто очевидно, но старые привычки сразу не преодолевались.

Вначале мы сели на один из дальних, как тогда считалось, аэродромов в Джанкое. Там, у большого крымского города, могла разместиться не эскадрилья, а целый полк. Летное поле давно уже было готово к приему самолетов. Штабные и служебные помещения, столовая, казармы требовали лишь небольшой отделки.

— Здесь все в порядке, — решили мы и вылетели в Сайю.

Несколько минут полета на небольшой высоте — и Хатиашвили, покачав крыльями, пошел на посадку.

«Куда он садится? Здесь же просто поле!» — с удивлением подумал я.

Осмотрев еще раз местность, я не обнаружил почти никаких признаков жилья. В степи были видны лишь телеграфные столбы, шагавшие вдоль железной дороги.

После посадки Хатиашвили уверенно порулил куда-то, но и в той стороне построек я не обнаружил. С таким же успехом, казалось, он мог рулить и в любом другом направлении.

Во время войны с белофиннами личный состав и все спецслужбы размещались в палатках. Война заставляла терпеть неудобства. «Но будет ли такая обстановка благоприятной для усиленной учебы?» — усомнился я.

— Цурцумия сам сюда просится, — сказал Хатиашвили. — Говорит, лучше в чистом поле, но отдельно!

— А летчики?

— У него летчики одна семья: куда командир, туда и они!

— Ну хорошо. Только пусть Водянов поставит Ленинскую палатку и кино показывают.

— Это все уже наготове, — заверил Хатиашвили. Иван Александрович Водянов был комиссаром полка. Ему перевалило за сорок, а для комиссара полка это солидный возраст. Но он оставался человеком кипучей энергии, напористым и боевым. В первый год войны ему пришлось проявить свои качества в довольно необычной обстановке в воздухе. Отправившись в боевой полет ночью, он попал под очень сильный зенитный обстрел. Машина получила огромную пробоину в левом борту, летчик — командир экипажа — погиб. Второй летчик не был подготовлен к ночным полетам. Его и взяли лишь для того, чтобы научить. На войне не хватало времени для тренировок: тренировались в боевых условиях.

— Прыгайте на парашютах! — скомандовал он экипажу. — Самолет не посадить!

— Посадишь! Не волнуйся, — скрывая собственное волнение, стал уговаривать его Водянов.

— Самолет поврежден. Видите, какая пробоина?.. — Ничего, дорогой! Раз летит, то и сядет.

Сомнение боролось в летчике с желанием посадить самолет. Риск большой, но, конечно, попытаться спасти машину надо.

— А экипаж? — спохватился он. — Прыгайте на парашюте!

— Сядем! — уверял Водянов, хотя сам не был летчиком.

— Прыгайте! Буду сажать один...

— Вместе сядем, — твердил Водянов.

И действительно, все обошлось благополучно.

— А остальные аэродромы тоже «кусок степи»? — спросил я Хатиашвили.

— Нет, остальные при железнодорожных станциях, Станции, конечно, не такие, как Джанкой, но все приспособлено. С этим аэродромом не сравнить.

— Прилетим сюда еще послезавтра. Посмотрим, как разобьют палатки, — предложил я.

— Палатки разобьют завтра же. Вагоны с имуществом уже вышли из Сарабуза. Все будет в порядке!

В лагерях боевая учеба шла быстрыми темпами.

Бригада готовилась к первомайскому воздушному параду над Симферополем — центром Крыма и Севастополем — главной базой Черноморского флота. Полк Хатиашвили должен был лететь в полном составе, из полка Бибы — пока одна эскадрилья.

В последний день я получил предупреждение, что от участия в параде должен быть отстранен командир звена Жолудь. Жолудя я знал раньше. Во время боев на Карельском перешейке он был в эскадрилье Героя Советского Союза Крохалева. После того как Крохалева ранили, Жолудь исполнял должность командира эскадрильи. Воевал умело, хорошо выполнял все задания. За успешные боевые действия его наградили орденом Красного Знамени.

Я поинтересовался, почему надо теперь отстранить Жолудя от участия в параде. Мне сообщили, что он недостаточно проверен: как будто может быть лучшая проверка, чем бой!

— А кроме того, — сказали мне, — Жолудь долго отсутствовал — два с половиной месяца.

— Какие именно? — поинтересовался я.

— Январь и февраль. И часть марта.

Как раз в это время Жолудь, командированный с Черного моря на Балтику, участвовал в боевых действиях...

Разумеется, отстранять Жолудя не пришлось. Он принимал участие в параде, который прошел отлично и продемонстрировал растущее искусство наших летчиков.

В мае начались массовые ночные полеты эскадрилий полка Хатиашвили. Все шло благополучно. Но однажды ночью меня разбудил телефонный звонок.

Ночной звонок в авиации обычно предвестник неприятностей.

Говорил Хатиашвили:

— Василий Иванович! Может быть ЧП.

— Почему может?

Обычно при таких обстоятельствах ожидаешь сообщения, что чрезвычайное происшествие уже случилось.

— У летчика Свинцова не выпускается шасси.

— Сейчас приеду!

Дежурная машина ждала у подъезда и быстро доставила меня на старт.

Георгий Иванович повторил то, что сообщил мне по телефону.

— Напомнили Свинцову с земли все действия для выпуска?

— Напомнили — не помогает!

Свинцов был молодым летчиком, недавно окончил училище, но уже воевал в Испании. Надо было решать, как поступить с ним. Самолет уже давно находился в воздухе. Совершать посадки на фюзеляж тогда избегали. Отдельные самолеты так садились, и даже благополучно, но это считалось счастливой случайностью. За первую посадку на фюзеляж истребителя «И-16» летчик Пушкин даже получил орден Красной Звезды.

— Придется все-таки сажать!

— Может быть, дать команду покинуть самолет на парашютах? — предложил Георгий Иванович.

Соединив оба варианта, дали команду покинуть самолет штурману. Он находился в передней кабине и подвергался наибольшей опасности. Выложили запрет посадки другим самолетам, продублировав его по радио, и стали ждать.

— Захожу на посадку! — сообщил Свинцов по радио.

Пока сообщение расшифровывали, самолет закончил четвертый разворот и, дав красную ракету, снизился, прошел границу аэродрома.

Самолет, выровнявшись на нормальной высоте, немного проскочил посадочное «Т», задел винтами землю и, подняв небольшое облако пыли, прополз пару десятков метров на фюзеляже и мотогондолах. Подмяв под себя лопасти винтов, как полозья салазок, он остановился.

Чтобы домчаться к самолету на машинах, потребовалось всего несколько секунд. Экипаж был цел и невредим.

— Почему не сбросили штурмана на парашюте?

— Товарищ командир бригады, я сам попросил меня не выбрасывать, — сказал тот. — Был уверен, что сядем благополучно.

Может, следовало наказать их за то, что не выполнили приказ. Но ведь они хорошо справились с необычной своей задачей, и других в таких обстоятельствах награждали...

Поврежденную машину быстро отвели в ангар. Ее ремонт был несложным и непродолжительным.

В День авиации я делал доклад на городском собрании в Симферополе. Помню, он заканчивался словами о том, что сейчас мы летаем на скорости в четыре раза большей, чем десять лет назад, и на высоте восемь — десять тысяч метров. Это уже не было секретом. Доклад транслировался по радио.

Вскоре после празднования Дня авиации мне позвонил мой однокашник П. И. Евдокимов, возглавлявший в то время одно летно-испытательное учреждение.

— Василий Иванович, приветствую! Поздравь нас с рекордом!

— Поздравляю, с каким?

— По высоте и грузоподъемности.

Рекорд по высоте в то время принадлежал Коккинаки, поднявшемуся на истребителе «И-16» до полной выработки горючего на четырнадцать тысяч метров и спустившемуся оттуда с остановившимся мотором на аэродром.

По восторженному тону Евдокимова я представил, что они поднялись по крайней мере тысяч на пятнадцать.

— Какая же высота?

— Восемь тысяч двести метров!

Мне трудно было скрыть свое недоумение.

— Что же это за рекорд? Харахонов затяжной прыжок сделал с высоты около тринадцати тысяч метров!

Действительно, в тот год известный парашютист Харахонов, поднявшись на боевом самолете конструкции Ильюшина, прыгнул с этой высоты и падал свободно, не раскрывая парашюта, почти пять минут. На высоте пятьсот метров сработал автомат, и парашют раскрылся. Это был действительно мировой рекорд.

Летел Харахонов в Сарабузе, на самолете нашей бригады, мне довелось даже быть председателем экспертной комиссии, следившей за тем, как соблюдались при этом все установленные правила.

— Так что же у вас за рекорд? — еще раз спросил я Евдокимова с удивлением.

— Самый настоящий! На таких самолетах никто на эту высоту не поднимался и такой груз не поднимал!

— Какой самолет?

— Летающая лодка, амфибия.

— Значит, для рекорда достаточно взять самолет не похожий на другие? Такой груз, какой ты назвал, наш «ДБ-три» запросто поднимает и на большую высоту.

«ДБ-3» был средним бомбардировщиком. Тяжелый же бомбардировщик того времени, «ТБ-3», такой же четырехмоторный, как и амфибия, установившая «рекорд», поднимал груза почти в два раза больше.

— Но «ДБ-три» не лодка!

Пришлось сказать однокашнику несколько слов о том, что его погоня за дутыми рекордами только сбивает с толку людей. Нам надо было многого добиваться в авиации, и мы действительно добивались, а любители шумихи, вспышкопускатели всякого рода не помогали этому, скорее мешали.

Вскоре начались маневры. Слаженная работа полка Хатиашвили была трижды отмечена благодарностями заместителя народного комиссара, флагмана флота первого ранга И. С. Исакова. Экипажи летали днем и ночью на большой высоте и доставили много хлопот противовоздушной обороне базы.

К августу 1940 года формирование бригады завершилось. Я взял двухнедельный отпуск «по личным обстоятельствам» и поехал в Ленинград сдавать вступительные экзамены в академию. Учиться очень хотелось, но я понимал, что вырваться с нового места службы будет нелегко. Все получилось хорошо. Экзамены сдал с приличными оценками. В академию меня приняли.

Настало время прощаться с товарищами. Приятно было, что бригаду оставляю на прекрасного командира, своего учителя и друга Георгия Ивановича Хатиашвили.

В Академии

Весной 1941 года я окончил первый курс Военно-морской академии. Перспектива ближайших лет казалась определенной и совершенно ясной — учиться. Конечно, все мы помнили о войне, полыхавшей в Западной Европе, внимательно следили за ее событиями. В первой половине 1940 года немцы молниеносным ударом захватили Норвегию. Гитлеровская Германия старалась как можно громче раструбить о своих успехах. Лишь позднее мы узнали, как проходила оккупация норвежской земли, какую роль при этом сыграли предательство местных фашистов, активная работа гитлеровской агентуры. В апреле немецкие корабли вошли в норвежские порты. В некоторых местах от них даже принимали концы. И все же окончательно оккупировать страну гитлеровцы смогли лишь к июню, потеряв в боях ряд крупных кораблей и немало живой силы.

Эффектной выглядела в сообщениях фашистского командования операция по захвату острова Крит. Гитлеровцы не спешили оповестить мир о цене, которую они заплатили за него. В действительности первый эшелон их парашютистов удалось сбросить лишь после двадцатидневной бомбардировки острова, и все же десант был почти полностью перебит. Пехотная дивизия, которую немецкое командование бросило к острову на мелких морских судах, тоже была уничтожена. Чтобы захватить Крит, фашистскому вермахту понадобилось больше месяца.

Я упоминаю норвежскую и критскую операции потому, что для нас, моряков, они были особенно интересны, но, конечно, мы пристально следили за всеми событиями в Западной Европе, где одна страна за другой подпадала под власть гитлеровской Германии.

Война приближалась к нашим границам, от нас требовалось быть готовыми к любому развитию событий. Мы учились, работали не покладая рук, готовясь встретить врага, когда наступит час, во всеоружии. И все же не думалось, что этот час так близок.

Весть о том, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз, ошеломила своей неожиданностью, но реакция у всех была одна. Каждый стремился быстрее попасть на фронт, все силы отдать борьбе с врагом. Об этом мы говорили на митинге в академии 22 июня, об этом писали в своих рапортах, поданных командованию. Однако наши просьбы не были удовлетворены. Нам приказали продолжать учебу в ускоренном и усиленном порядке, чтобы принести наибольшую пользу, когда наступит наше время. Было ясно, что борьба предстоит тяжелая и длительная.

Занятия в академии теперь проводились без выходных: лекции и самостоятельная подготовка с утра до ночи. Никто не жаловался на перегрузку, да, вероятно, и не ощущал ее — нашим товарищам, участвовавшим в боях, приходилось намного трудней.

Сообщения с фронтов оставляли тяжелое впечатление. Спокойно слушать о том, что враг, пусть даже ценой больших потерь, все глубже вторгается в нашу страну, что миллионы советских граждан попадают под фашистское иго, было невозможно.

Фронт быстро приближался к Ленинграду. Через двадцать дней после начала войны фашисты захватили Псков, они отрезали Прибалтику. В середине июля их самолеты нанесли удар уже по нашим аэродромам в Гатчине и Горелове, под самым Ленинградом. Конечно, авиация может далеко забраться, но тут они действовали совсем как в прифронтовой полосе, самоуверенно и нахально, уходили после бомбежки на высоте двести — триста метров, обстреливая из пулеметов окрестные селения.

В конце июля группу слушателей академии направили для практики на южное побережье Финского залива. Нам предстояло ознакомиться с обстановкой на аэродромах Балтийского флота, ставших, по существу, фронтовыми. Места для меня были хорошо знакомые, почти родные. На Балтике ведь прошла большая часть моей службы.

И до того я слышал и читал в газетах о героических делах балтийских летчиков. Писали об Антоненко, Бринько, Преображенском. Это были испытанные бойцы. В их доблести не приходилось сомневаться. Но то, что мы узнали об их подвигах, все равно поражало. И рядом с именами известных летчиков уже засверкало много новых героических имен.

В начале июля газета «Красный флот» сообщила о подвиге летчика-балтийца Петра Игашова. С группой самолетов он шел на бомбежку вражеских тылов. Бомбардировщики прорвались через заградительный огонь зенитной артиллерии, легли на боевой курс. И тут на них напали двенадцать «мессершмиттов». Отбиваясь от фашистских истребителей, наши летчики сбросили бомбы на цель. Они сбили два «мессершмитта», но тех все равно было больше. Три «мессера» устремились на Игашова, обстреливая его снизу и с обеих сторон. Им удалось поджечь самолет, но и на горящей машине Игашов продолжал бой. Один из истребителей оказался перед бомбардировщиком. Он делал «горку», чтобы вновь набрать высоту, и несколько потерял скорость. И тут Игашов совершил то, чего раньше никто не совершал, — своим бомбардировщиком он таранил истребитель и вдребезги разбил его.

Была ли у Игашова возможность спастись? На горящем самолете он до своих бы не дотянул. Если садиться, то надо было садиться немедленно, а это значило попасть в руки фашистов. Коммунист Игашов предпочел погибнуть, уничтожая врага.

В газете я прочел: «В последней схватке Игашов, выбрав удачный момент, направляет свой горящий самолет на вражеский истребитель. Обломки двух самолетов летят на землю».

Впоследствии я узнал, что заключительная фраза этого сообщения была неточна. Самолет Игашова после тарана, видимо, не совсем еще потерял управление. Свою горящую машину летчик направил на колонну немецких войск и погиб, взрывая ее. В сущности, он совершил два тарана — в воздухе и на земле.

Евгений Николаевич Преображенский был моим старым товарищем и однополчанином. Мы знали его как прекрасного боевого летчика, и эту свою репутацию он подтвердил в первые недели войны. Преображенский широко прославился позднее своими налетами на Берлин, Кенигсберг, Данциг. Но уже в июле он, командуя минно-торпедным авиационным полком, провел сложную и успешную операцию по разгрому с воздуха военного порта противника. За трое суток летчики Преображенского сделали триста шестьдесят самолето-вылетов на этот порт. Они летали днем и ночью, преодолевали мощную зенитную оборону врага, вступали в схватки с истребителями и полностью выполнили свою задачу, хотя противник тогда обладал, как известно, превосходством в воздухе.

Во время одного из дневных налетов самолет Преображенского был поврежден прямым попаданием зенитного снаряда. И тут на него напали истребители. Вероятно, они рассчитывали на легкую победу, обладая значительным превосходством в скорости. Где же было уйти подбитому бомбардировщику! Но Преображенский и не думал уходить. Он сам пошел на вражеский истребитель, атаковал его в лоб, и тот, не выдержав этой прямой атаки, уступил Преображенскому дорогу. Истребители рассыпались и уже не собрались для нового нападения.

Радовали дела летчиков-ханковцев, среди которых выделялись Алексей Антоненко и Петр Бринько. Оба они в прошлом были рабочими парнями. Антоненко в детстве беспризорничал, потом воспитывался в детском доме, стад слесарем. Бринько был донецким шахтером. И тот и другой с юных лет стремились летать и, попав в авиацию, быстро показали себя прирожденными летчиками-истребителями.

До войны, обучая молодых, Алексей Антоненко настойчиво внушал им, что в бою надо не вообще вести огонь по противнику, а прицельно и с коротких дистанций. Стрельба навскидку, втолковывал он, очень редко бывает успешной. И еще, говорил Антоненко, надо стараться, чтобы удар твой был для противника внезапным и попал в уязвимое место, а такие места есть у каждого самолета.

Справедливость своих слов коммунист политработник Антоненко доказал, едва началась война. Он воодушевлял летчиков не только своим горячим партийным словом, но и примером в бою. Антоненко сбил первый фашистский самолет над Балтикой, открыв боевой счет нашей морской авиации. Товарищи говорили, что Антоненко стреляет в воздухе, как в тире. В первом своем бою он встретился с бомбардировщиком «Ю-88». Он знал, что тот имеет хорошую броню и мощное вооружение, и наносил свои удары, учитывая все это. Прежде всего он вывел из строя фашистских стрелков, а затем подошел к «юнкерсу» поближе и поджег его.

Потом был случай, когда «юнкерс» появился над Ханко совсем низко. Антоненко и Бринько успели поднять в воздух свои стоявшие наготове истребители. Они догнали фашиста и сбили его. «Юнкерс» упал неподалеку. На то, чтобы с ним разделаться, Антоненко понадобилось израсходовать лишь восемь патронов, Бринько — одиннадцать. Алексей Касьянович Антоненко стал одним из первых Героев Советского Союза, получивших это звание в годы Великой Отечественной войны.

Петр Бринько был под стать своему боевому другу. Он сбивал фашистские самолеты не только над Ханко, но и над Даго, над Таллином, а потом и на подступах к Ленинграду.

В Таллин Бринько прилетел с Ханко, чтобы отремонтировать свой самолет. Только поставил его на стоянку, как услышал гул моторов. Ухо истребителя уловило характерное подвывание вражеских бомбардировщиков.

Бринько тут же поднял машину в воздух, хотя она была не вполне исправна.

Бой оказался коротким. Бринько сбил «юнкерс» над городом, на глазах его жителей.

Как-то, летая вместе с Антоненко на разведку, Бринько обнаружил базу вражеских гидросамолетов. Истребители решили сразу атаковать их, уж очень соблазнительной была цель. Вражеские самолеты стояли, тихо покачиваясь на спокойной по-летнему воде.

Бринько и Антоненко сделали несколько заходов. Один Бринько поджег при этом две вражеские машины. Вечером вместе с двумя другими летчиками они повторили налет и сожгли еще пять самолетов. На этот раз базу прикрывали истребители противника. Наших было четверо, противников шесть. Но пять из этих шести оказались сбитыми, а наши истребители вернулись на аэродром без потерь.

Впоследствии Бринько пришлось и таранить немецкий истребитель. Это было у Ленинграда в воздушном бою, когда Бринько и его товарищи уже сбили два «мессершмитта». Бринько израсходовал в схватках весь боезапас. Бой завершился нашей победой, вражеские машины ушли, но, как оказалось, не все. Один «мессершмитт» неожиданно вынырнул из облаков. Бринько сразу подстроился к нему, уравнял скорости и винтом своего самолета рубанул по хвосту противника, да так хладнокровно и аккуратно, что машина Бринько почти не получила повреждений. «Мессершмитт» рухнул на землю.

Все это убедительно говорило о том, что мы имеем летчиков, превосходящих фашистских асов по всем статьям, да и самолеты у нас были не уступающие, а превосходящие самолеты противника. Однако этих новых самолетов авиационные части к началу войны получили еще мало, они только переходили на новую технику. Перевооружаться им пришлось, ведя жестокие бои с врагом. Противник же, полностью отмобилизовавшийся ко времени своего нападения на Советский Союз, обладал в воздухе численным превосходством. Нашей авиации приходилось вести бои часто в очень невыгодных условиях.

Во время своей практики мы, слушатели академии, побывали на ряде действовавших аэродромов балтийской авиации, в том числе на аэродроме Низино. Стоявший там полк тоже перевооружался, заканчивал переход на штурмовики «ИЛ-1». То был предшественник знаменитого «ИЛ-2», не очень сильно отличавшийся от него принципиально.

Бронированные самолеты-штурмовики прекрасно служили всю войну и сделали очень много для победы.

Впоследствии наши летчики любили вспоминать разговор, будто бы происходивший между «ИЛом» и другими самолетами:

— Почему ты горбатый? — спрашивали у «ИЛа» собратья. (Надо сказать, что штурмовик имел сзади выступ.)

— На этом горбу я всю войну вынес! — отвечал «ИЛ-2».

Подобные притчи рассказывали, правда, и о других машинах. Например, о прекрасных пикировщиках Петлякова.

— Почему ты такой тонкий и длинный? — спрашивали у «ПЕ-2», который долгое время был самым скоростным из наших бомбардировщиков. Его мог обогнать лишь появившийся позднее «ТУ-2», и то ненамного.

— Если бы за тобой столько «мессеры» гонялись, ты бы тоже в струну вытянулся! — отвечал «ПЕ-2».

Штурмовик Ильюшина сначала был одноместным, но при этом он оказался очень уязвимым при нападении сзади. Вскоре «ИЛ» видоизменили. Было оборудовано место и для стрелка, так что заходившие в хвост «ИЛа» истребители противника уже не могли действовать безнаказанно. Их встречал мощный огонь задних пулеметов.

Но и одноместный «ИЛ-1», принятый на вооружение в первые дни войны, тоже действовал в общем неплохо и успешно поддерживал «матушку-пехоту».

В авиации «ИЛы» были встречены с восторгом. Я слышал, как один командир рассказывал об этом самолете:

— Посмотрите, что за крепкая машина! Самолет совершил перед тем вынужденную посадку у границы аэродрома. Летчику пришлось посадить его на фюзеляж, но штурмовик лежал невредимый, распластав свои стальные крылья, способные буквально срубить дерево и при этом особенно не пострадать.

— Недавно мы сбили гитлеровского истребителя, — продолжал рассказчик. — Гнался за «ИЛом» от передовой до самого аэродрома, и здесь его достали наши зенитчики. Подбегаем к нему, а он ругается вовсю: «Что у вас самолет, заколдованный? Я по нему стреляю в упор, а он все не падает!..»

Но в начале войны «ИЛы» и «петляковы» были еще новинкой. В основном на вооружении авиации оставались ветераны — «СБ», «ДБ-3». Им приходилось летать в глубь территории, занятой противником, и нести большие потери.

Обстановка заставляла использовать все, что только было в наличии. Даже старые «ТБ-3», тяжелые четырехмоторные самолеты, сконструированные Туполевым еще в начале тридцатых годов, ходили на ночное бомбометание.

Балтийским летчикам, участвовавшим в боях той поры, запомнились сражения, происходившие в конце первой недели войны. Фашисты вырвались к Западной Двине и сосредоточивали в районе Двинска крупные танковые и механизированные части, намереваясь форсировать реку, по которой проходил наш наскоро подготовленный оборонительный рубеж. Дальше открывались подступы к Пскову, а за ним был Ленинград.

Чтобы остановить или хотя бы задержать врага, балтийская авиация должна была бомбить переправы и скопления танков.

Фашисты прикрывали свои бронетанковые войска большим количеством истребителей, к тому же и погода не благоприятствовала полетам. Южное побережье Финского залива было окутано низкой облачностью, шел дождь. Не все могли летать в такую погоду.

Почти пятьсот километров разрозненные звенья «СБ» и «ДБ» шли на запад, к району сосредоточения фашистских танков. Перед Двиной облачность точно отрезало: там сияло ясное небо. Лишь отдельные облака бродили по нему, не мешая барражировать большим группам немецких истребителей. «Мессершмитты» ожидали появления наших бомбардировщиков из-за облаков с востока и сразу обрушивались на них. У вражеских истребителей было большое превосходство в численности и высоте, так что наши бомбардировщики оказывались в крайне невыгодных условиях.

...Это был один из тяжелейших дней для балтийской авиации. Сравнительно благополучно вернулась только эскадрилья капитана А. Я. Ефремова. Он применил в этом полете своеобразную тактику. Его самолеты пробивали облачность поодиночке и. собравшись наверху, шли группой над облаками плотным строем, обеспечивающим лучшую оборону от истребителей противника. Те набросились на эскадрилью, как набрасывались до этого на выходившие из облаков одиночные самолеты. Но группа Ефремова смогла сразу же нанести им урон. Задымил один истребитель, затем другой.

Гитлеровцы стали выходить из атаки, не рискуя соваться под огонь наших бомбардировщиков. Стреляя же издалека, вражеские истребители тратили вхолостую свой боезапас.

Однако силы были неравны, а Ефремова еще связывала необходимость строго выдерживать боевой курс. Скорость, высота, направление — все должно совпадать с расчетом. Направление строго на цель! При этом не до противозенитного маневра. Надо идти прямым путем. А к атакам истребителей прибавился еще обстрел зенитных орудий. Огневые трассы все гуще опутывали наши самолеты.

Едва выдержав последние секунды на курсе и сбросив бомбы, Ефремов сразу развернулся. Как установили потом, результат бомбардировки был неплохой.

Истребители возобновили свои атаки с удвоенным ожесточением: группа бомбардировщиков уходила, нанеся им значительный урон и на земле, и в воздухе. Теперь у Ефремова была свобода действий, а впереди и внизу уже виднелась сплошная облачность.

Один наш самолет задымил, бомбардировщики успели сбить вражеский истребитель, но продолжать бой не имело смысла. Построив группу небольшим веером, Ефремов нырнул в облачность. Сделав потом, под облаками, «змейку» по маршруту, он собрал рассыпавшиеся в разные стороны самолеты, и его группа плотным строем вернулась на аэродром. Но в общем в тех боях наша авиация понесла большие потери. Погиб и мой бывший штурман Боцан, летавший с командиром полка Никаноровым. Их самолет был подбит при возвращении от цели. Линию фронта они перетянули. Никаноров подал команду прыгать, стрелок сразу же это сделал. Боцан не давал о себе знать.

От самолета отделилось два парашюта. Прыгавшим уже ничто не угрожало, внизу была своя территория. Но третий парашют так и не появился в небе. Самолет, оставляя шлейф дыма, падал, унося с собой Боцана. Вероятно, он был убит еще над целью осколком зенитного снаряда, который разорвался перед самой их машиной.

На другом аэродроме мы встретили недавнего выпускника академии майора Ф. М. Коптева. Остатки полка, которым он командовал, только что перебазировались под Ленинград. Этот полк имел прекрасных боевых летчиков, некоторые из них погибли при крайне досадных обстоятельствах.

Коптев принимал часть от прежнего командира Героя Советского Союза А. И. Крохалева в самый разгар тяжелых боев. Полк был оснащен уже новыми, прекрасными для своего времени пикирующими бомбардировщиками, но им зачастую приходилось выполнять такие задачи и в таких сложных условиях, что и они несли большие потери.

Сам Коптев на этих самолетах еще не летал. Он попросил Крохалева задержаться в полку, пока он, Коптев, освоит их. Задержка привела к тому, что Крохалев по-прежнему водил в бой свой полк. Он летал в любую погоду, когда только можно было вообще летать.

Создалось своеобразное двоевластие. Один командир, вновь назначенный, числился вступившим в должность, но исполнял ее только на земле. Другой считался официально уже выбывшим, а фактически в самой ответственной обстановке, в воздухе, продолжал исполнять прежние обязанности.

Так прошел почти месяц. Войска противника приближались к аэродрому, где базировался полк, и грозили его отрезать. После очередного боевого вылета полк сел уже на другой аэродром, сравнительно недалеко от Ленинграда, километрах в восьмидесяти от него.

Летчики и техники устали после тяжелого боевого дня и перебазирования на новое место, где тоже хватало беготни и забот. Добравшись наконец до постелей, они свалились как убитые. Основываясь на прежнем опыте, считали, что ночью противник их не потревожит.

— Не забудьте разбудить всех в три часа, — распорядился Крохалев.

Фашистская авиация, как правило, появлялась над нашей территорией не раньше этого времени.

Часа в два ночи на транспортном самолете с последним эшелоном полка на аэродром прибыл Коптев.

— Где летчики? — спросил он.

Ему показали на Ш-образное здание, где разместились все прилетевшие с боевого задания экипажи. Летчики спали не раздеваясь, в комбинезонах, унтах, положив под головы парашюты.

— Разве так можно! — возмутился Коптев. — Фашисты налетят и накроют весь полк. Поднять сейчас же!

— Товарищ майор, полковник приказал разбудить в три часа! — доложил дежурный.

Коптев был майором, а Крохалев, старый командир полка, полковником.

До трех часов оставалось совсем немного.

—  «Юнкерсы» так рано и не прилетят, — заметив сомнение командира, сказал начальник штаба.

— Другого помещения еще нет... Вывести народ под открытое небо тоже нехорошо... — раздумывал Коптев. — Разбудите в три часа. Но ни минутой Позднее! — согласился он.

А гитлеровцы, вопреки своему правилу, словно их кто-то предупредил (может, и в самом деле предупредил какой-то лазутчик), нанесли удар за десять минут до подъема. Летчиков будил уже свист падающих бомб и грохот разрывов. Многие так и не проснулись. Другие торопливо выбегали из разбомбленного здания и неслись по полю.

— Стой! Без паники! Стой! — кричал Коптев, пока не свалился, раненный осколками бомбы.

Лежа, он увидел, что останавливал людей зря. Они бежали к выкопанным в земле щелям и укрытиям, как и следовало поступать.

Командованию полка угрожал суд военного трибунала, но прокурор, разобравшись в обстановке, отнесся к делу объективно.

— Будет ли это справедливо? — спросил он члена Военного совета. — И кого именно судить? Крохалева? Боевого командира? Но он уже не командир этого полка, имеет другое назначение и задержался здесь только потому, что его просили. Судить Коптева? Так он повинен лишь в том, что не отменил приказание прежнего командира, старшего по званию и по чину...

Пониженный в должности. Коптев был отправлен в другую часть.

Напряжение, с которым приходилось действовать летчикам, было очень велико. Одни воевали, другие принимали на заводах и наскоро осваивали самолеты новых типов. Изучив их за полторы-две недели, перелетали на фронт. Там они сменяли товарищей, которые в свою очередь отправлялись на завод изучать и принимать новые машины. Зачастую бои становились своего рода испытанием авиационной техники.

Когда мы проходили практику на аэродромах Балтики, в некоторые истребительные части поступили высококлассные самолеты «МИГ-3», конструкции талантливых инженеров Микояна и Гурезича. Боевая проверка этой грозной машины выявила и некоторые ее слабости. В воздушном бою с «юнкерсами» она проскакивала мимо противника на внешнем вираже так быстро, что наш летчик не всегда успевал устойчиво прицелиться и открыть огонь.

Радиус виража зависит от скорости и крена. Его можно сократить, лишь уменьшая скорость и увеличивая крен. Но последний ограничен 90 градусами, когда крыло самолета направлено вертикально к земле. Значит, большая скорость влечет за собой и большой радиус виража, самолет разворачивается по широкой дуге.

Получается своеобразный парадокс — большие скорости самолета как будто невыгодны. Но это, конечно, не так. Они необходимы. Без них не догнать противника, однако самолет, кроме этой высокой скорости, должен иметь и широкий диапазон меньших скоростей, на которых он может держаться в воздухе, не теряя маневренности.

У «МИГ-3» этот диапазон был несколько ограничен, и летчик, который догнал противника, но не сбил его с первой атаки, вряд ли мог рассчитывать на успех при повторном заходе.

В общем, переход на новую технику в обстановке боев был связан с немалыми трудностями. Успешнее всего в первые месяцы войны действовали, как это ни странно, «чайки» и «И-16». На них наши летчики добились многих своих первых побед. Но воевать все время этими «чайками» и «И-16» было, конечно, неперспективно. Ограниченная скорость ставила их в очень трудное положение, когда требовалось догонять вражеские машины. Приходилось так долго гнаться, что можно было слишком далеко залететь на территорию, занятую противником; чего доброго, и назад не вернешься.

Во время нашей боевой практики в авиационных частях мы увидели много интересного, порой даже невероятного.

На аэродроме в районе Копорья преподавателя академии полковника Кириллова, опытного и уже довольно старого авиатора, очередной налет немецких бомбардировщиков застиг на командном пункте полка.

Этот наскоро оборудованный пункт не имел надежной защиты от бомб. Однако, не успев выбежать с КП, штабные командиры остались там, надеясь на счастливый случай, которых на войне, видимо, все-таки больше, чем несчастливых, «Не всякая пуля — в глаз!» — говорил еще Суворов. «Не всякая бомба — в КП», — переделали его поговорку в те дни.

Командиры оставались на КП, слушая, как грохочут оглушительные взрывы, и тут они услышали удар, треск ломающихся балок почти над самой своей головой. Посыпались земля, песок, щепки, обвалилась одна из стен. В потолке открылась зияющая дыра, однако взрыва не последовало...

Ошеломленные люди не сразу поняли, что произошло. Кто-то крикнул:

— Бомба!

Некоторые инстинктивно бросились на пол. Но тут последовала команда:

— Выбегай наверх! Скорей!

Все кинулись к дверям и вскоре оказались наверху.

— Что же это было? — недоуменно спрашивали они друг друга.

— Да вы что, не видели бомбу? — удивился один из командиров.

Внутрь командного пункта, пробив перекрытие, действительно влетела бомба. Влетела и не взорвалась.

Бомбежка закончилась, но возвращаться на командный пункт, где лежала неразорвавшаяся бомба, было невозможно, А если она замедленного действия?

Решили выждать сутки, после чего рискнули зацепить бомбу тросом и вытащить ее наружу. Она оказалась сравнительно небольшой — килограммов на сто, но совершенно достаточной, конечно, чтобы оборвать жизнь тех, кто был на КП.

Рассказ полковника Кириллова многим из нас показался невероятным. Но вскоре мы услышали и о других подобных случаях. Передавали даже, будто в одной из неразорвавшихся бомб обнаружили записку: «Русским друзьям».

Не знаю, было ли так в действительности. Может быть, немецкие антифашисты пытались оказать нам помощь. А может быть, это было просто браком в работе гитлеровской военной промышленности.

Враг быстро продвигался вперед. Над Ленинградом нависала все большая опасность. Военно-морскую академию решено было перебазировать.

Фашистские войска вскоре после взятия Новгорода перерезали Октябрьскую железную дорогу, выйдя на нее севернее станции Бологое. Пассажирское движение перенесли на Северную линию, проходившую через Мгу, но и она была под угрозой. Действительно, довольно скоро Мга пала. Ленинград остался без всякой железнодорожной связи со страной. Но академия уехала до того. Личный состав был отправлен в Рыбинск железнодорожным составом. Многочисленное учебное имущество вывезли баржами. В Рыбинске нас погрузили на пароходы, отправившиеся по Волге в Астрахань. Баржи с грузом пошли следом, переменив только буксиры.

К горечи неудач на фронте прибавилась еще и горечь эвакуации, отъезда из родного Ленинграда. Для многих эвакуация явилась еще и предвестником тяжелых личных трагедий. Ленинградцы в те дни расставались со своими родными, и зачастую это было последнее прощание.

Мало кто допускал мысль, что гитлеровские армии подойдут вплотную к Ленинграду. Об окружении и будущих ужасных днях блокады мы, конечно, не могли и помыслить.

Некоторые жители старшего поколения, уезжавшие в 1918–1919 годах в деревни, где им тоже пришлось нелегко, вспоминая те годы, решительно отвергали мысль об эвакуации.

— Много ли мы принесем пользы теперь в деревне — неизвестно, а Ленинград — наш родной город, тут мы нужнее. Если придется его защищать, драться будет не одна армия, встанут все! — говорили старые, коренные ленинградцы.

Такие слова я услышал и от своего отца. В 1919 году он уезжал с нами из Питера в Тверскую губернию. Хозяйства отец там не имел, работал на разных должностях — заведующим волостным отделом народного образования, председателем волостного исполкома, но, видимо, сердцем стремился в Питер. Да и семье приходилось туго. Его заработной платы, исчисляемой «миллионами», или «лимонами», как говорили крестьяне, хватало только на первые два-три дня. Если за эти дни продукты не были закуплены, деньги падали Б цене вдвое. К концу месяца на всю получку можно было купить только коробок спичек.

Наиболее зажиточная часть крестьян — кулаки считали питерцев своего рода ответчиками за трудности, которые принесла гражданская война.

— Куда керосин пропал, комитетчики? — требовательно спрашивали они у отца. И сколько еще было таких вопросов!

...Отец твердо решил остаться в Ленинграде. Я пытался уговорить его поехать с нами, но и сам не очень думал об Астрахани — все ждал, что мой рапорт, поданный в первый день войны, будет уважен и меня не сегодня-завтра пошлют на фронт.

Отец скончался в канун 1942 года. Последнее письмо от него шло три месяца. Он писал: «Тяжело, но держимся». Когда я получил это письмо, отца уже не было в живых. Посылка, которую я послал матери, и ее не застала. Моя девятнадцатилетняя сестра в полубессознательном состоянии была вывезена товарищами на самолете. Она начала ходить только через две недели.

Судьба другой сестры сложилась лучше. В первые дни войны она надела военную форму, стала лейтенантом медицинской службы и хотя прошла через все невзгоды войны, но зато не видела ужасов блокады.

Я в Астрахани не представлял себе, что переживают ленинградцы, и думал, что отец погиб от фашистской бомбы или снаряда, если не от болезни.

В январе я встретился со своим сослуживцем по Балтике бригадным комиссаром Кузенко, который получил назначение на пост комиссара ВВС Черноморского флота.

— Часто бомбят Ленинград? — спросил я его.

Он рассказал о воздушных налетах на город, о том, как разбомбили Бадаевские склады, о неимоверных трудностях снабжения города, о жертвах голода.

Тому, что я услышал, не хотелось верить, хотя Кузенко, как я понял потом, ничего не преувеличил.

Меня мучило, что я, находясь за две с лишним тысячи километров от родных, не могу им помочь. Потом я узнал, что даже те мои товарищи, которые воевали в самом Ленинграде, не всегда могли спасти своих близких.

Полковник Е. Н. Преображенский, командовавший авиационным полком, был не в состоянии эвакуировать родную сестру. Потом ее вывезли из города вместе со многими другими жителями, отправили не самолетом — авиация могла переправить на Большую землю лишь ничтожную часть эвакуируемых, — а на попутной машине. Она попала под бомбежку на Ладоге и погибла.

Поти — Геленджик

22 февраля 1942 года, накануне Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота, я получил приказ, которого с нетерпением ждал. Наконец мне предстояло участвовать в боях. Меня назначили командиром 2-й морской авиационной бригады Черноморского флота.

В основном учеба была закончена: курс пройден, экзамены сданы. Я не успел только написать реферат, который заменял дипломную работу.

Оценки, полученные на экзаменах, меня в общем удовлетворяли. Но по оперативному искусству военно-морского флота — предмету, который вел один из наиболее уважаемых профессоров, контр-адмирал Владимир Александрович Белли, я, к сожалению, не получил «отлично». На основные вопросы темы ответил, но Владимир Александрович спросил меня дополнительно:

— Где наносится решающий удар при отражении десанта?

— При подходе десанта к берегу, когда могут быть использованы все силы, вплоть до береговой артиллерии, и где противник связан маневром, — ответил я.

Это не удовлетворило Владимира Александровича.

— А если бы вы имели возможность использовать все силы не вблизи своих берегов?

Тогда я не мог представить себе подобную обстановку. Пока десант далеко в открытом море, считал я, его не сможет поразить береговая артиллерия, и вряд ли там удастся установить позиционные средства — минные поля, боны, сети.

Хотя на экзамене разъяснения не даются, Владимир Александрович счел все же необходимым сказать:

— Представьте, что завтра наша артиллерия будет перекрывать дальностью стрельбы любое из морей. Или мы будем иметь значительно более мощные средства, чем артиллерия, для удара в открытом море и эти средства сможем использовать сосредоточенно.

Это казалось тогда фантастикой, но стало реальностью через двадцать лет, а ученый, каким был Белли, всегда смотрит вперед.

Так или иначе, учеба закончилась, я отправлялся на действующий флот.

2-я морская авиационная бригада была только что сформирована из частей и подразделений, вооруженных гидросамолетами. Разбросанные по всему побережью Черного моря, от Севастополя до Поти, то есть почти до советско-турецкой границы, они раньше подчинялись непосредственно командующему ВВС Черноморского флота. Даже отряды, например, в Туапсе, где имелось всего девять самолетов, назывались отдельными.

Одним из полков, вооруженных гидросамолетами лодочного типа «МБР-2», командовал подполковник Виктор Павлович Канарев.

Я знал его еще как инструктора Севастопольской военной школы морских летчиков, где учился после сухопутной авиашколы. В 1936 году он командовал эскадрильей, в которой я был командиром отряда.

В период войны с белофиннами мы оба командовали эскадрильями.

Самолеты «МБР-2», считавшиеся не так давно классными самолетами морской авиации, уже ко времени войны с Финляндией стали устаревать. По сравнению со стремительными «СБ» они были тихоходными и годились главным образом для ночных полетов. «МБР-2» выполняли задачи, которые потом были возложены на «ПО-2». Однако от дневных полетов их тоже пока не освобождали, даже нагружали вдвойне. «МБР-2» посылали не только в воздушную разведку, но и на бомбометание.

Ко времени моего назначения полк Канарева проделал почти весь путь перебазирований, который выпал на долю черноморской авиации в войне. Он стоял в Поти, а начал войну в Николаеве. После 1943 года, когда мы наступали, этот путь был пройден снова, в обратном порядке. Летали и дальше — до Болгарии, но садились в Одессе и Николаеве.

Объединение отдельных отрядов и эскадрилий в бригаду вызывалось рядом оперативных соображений. Это упрощало управление.

В состав бригады вошел и полк, которым командовал подполковник Нехаев. Полк этот базировался в Севастополе. Ему ставились наиболее трудные задачи — ночное бомбометание по передовой линии противника и военным объектам в глубине его обороны.

Стоянки самолетов полка, все его службы, командный пункт, жилье и т. п. были в пределах досягаемости вражеской артиллерии. Взлетая и садясь, самолеты Нехаева проходили над позициями противника на высоте пятьдесят, самое большое сто метров. Светивший ночью на посадке прожектор свободно обстреливался полевыми орудиями.

В этих условиях применили способ, едва ли имевший прецедент в мирное время, — посадку стали производить при свете фонарей «летучая мышь». Правда, когда-то садились при кострах, но костры светили довольно далеко, да и самолеты имели скорость поменьше, а «летучая мышь» светила только для самой себя. От летчика требовалось большое искусство, чтобы взлететь и сесть в таких условиях.

Но и уйти из Севастополя было нельзя. Летать по ночам для бомбежки с кавказских аэродромов слишком уж далеко. С Кавказа самолеты могли совершить в лучшем случае по одному вылету в ночь. Из Севастополя они летали по три-четыре раза.

А в ту пору каждый вылет был очень дорог, мы не могли упускать ни одной возможности нанести противнику урон.

То, что авиационный полк базировался непосредственно в осажденном Севастополе, имело и моральное значение. Защитники города, видевшие, как взлетают и садятся самолеты, чувствовали себя увереннее.

— Если летают — значит, город не сдадим!

Для солдат первым признаком непрочной обороны обычно было перебазирование авиации.

Две эскадрильи «МБР-2» и «ГСТ», которыми командовали майоры Чебаник и Гельвиг, сидели в Геленд-жике: одна на северном берегу бухты, другая на южном.

Собственно, эскадрилья Чебаника имела базы и в Геленджике и в Севастополе, куда почти ежедневно летали его многоместные двухмоторные транспортные гидросамолеты. Они выполняли не только задачи по снабжению войск и вывозке раненых, но и чисто боевые — по ночам бомбили противника.

В Туапсе сидел отряд «КОР-2», малораспространенных и малоизвестных самолетов. В мирное время они базировались на боевых кораблях, взлетая с помощью катапульты и производя посадку в море, возле своего судна. Общее их количество было невелико.

Эти самолеты скорее стесняли боевую деятельность корабля, чем приносили пользу, так как организация вылета и посадка были очень сложными, а единственная задача, которая на них возлагалась, — разведка — могла выполняться в то время самолетами, базировавшимися на суше. Поэтому от их использования с кораблей отказались. Самолеты осели на берегу, откуда могли с успехом совершать разведывательные полеты. Ограниченные по размерам Черное и Балтийское моря перекрывались радиусом действия авиации с берега почти во всех направлениях.

Отказались от такого использования самолетов и за рубежом. Новое развитие корабельная авиация получила с появлением авианосцев. Они действуют на океанах и поныне, однако в то время, особенно на Черном и Балтийском морях, авианосцы были нам не нужны. Можно сказать, что авианосцы — это корабли океана, но интересно, что сама идея их создания родилась те нашей стране.

Как только окрепли крылья первых аэропланов, конструкторы и военные специалисты стали экспериментировать, намереваясь связать их деятельность с кораблями.

Еще в 1909 году капитан корпуса морских инженеров Лев Макарович Мациевич представил в морское ведомство проект приспособления одного из броненосцев — «Адмирала Лазарева» — под базу самолетов-гидропланов. В следующем году он представил и проект катапульты для взлета аэропланов с кораблей. В Америке такой проект был разработан только через год.

В первую мировую войну на Черном море гидросамолеты действовали с авиатранспортов — предшественников авианосцев.

Гидросамолеты нес на себе в первую мировую войну германский крейсер-рейдер «Эмден», действовавший в Индийском океане. Самолеты обеспечивали его сведениями о транспортах Антанты, капитаны которых считали, что в этой части земного шара им ничто не угрожает. Корабельные самолеты навели панику на англичан в Мельбурне, в небе которого они однажды появились. Англичане ждали немецких «гостей» над своим островом, но увидеть их над Австралией никак не предполагали. В общем, корабельная авиация уже имела свою историю, имела и определенное будущее, но в боях Великой Отечественной войны мало-мальски заметной роли не играла. Тем не менее пересевшие с кораблей на берег самолеты могли нести свою службу, и надо было их использовать с наибольшим эффектом,

Третья отдельная эскадрилья «МБР-2», входившая в новую бригаду, базировалась в Поти. Сюда же к моменту моего приезда временно перебазировался и полк Канарева.

Добраться из Астрахани на действующий флот и вступить в должность оказалось из-за обстоятельств того времени непросто. Штаб Черноморского флота и штаб ВВС, куда я должен был прибыть, находились в отрезанном Севастополе. Связь с ним поддерживалась самолетами и кораблями. Но из Астрахани мне надо было еще добраться до Черноморского побережья.

Имелось два пути. Один из них — на север, по железной дороге до Сталинграда (дело было зимой, и по Волге добираться я не мог), оттуда на Тихорецкую и дальше на Краснодар и Новороссийск, где находился запасной командный пункт штаба флота. Оттуда можно было попасть в Севастополь на боевом самолете.

Другой путь вел на юг — пароходом или транспортным самолетом до Баку или хотя бы до Махачкалы. Из Баку через Тбилиси на Поти, где уже действовала морская авиация, на самолете которой можно было затем лететь в Новороссийск или прямо в Севастополь.

Сколько времени продолжалось бы мое путешествие через Сталинград и Махачкалу, сказать трудно. Расписание пассажирских поездов часто не выдерживалось, а во всех случаях меня ждало не менее двух пересадок.

Я решил избрать южный путь: думал, что быстрее доберусь до Баку самолетом, а оттуда уже проще будет попасть в Поти. Взяв билет на гражданский самолет, я узнал, что лететь придется на стареньком «Р-5», который в военной авиации был снят еще до финской войны. Расстояние от Астрахани до Баку он мог преодолеть только в два приема: три часа до Махачкалы и столько же оттуда до Баку. Зимняя погода ненадежна, и любая остановка могла затянуться на несколько суток. Недаром летчики шутят: «Если торопишься, поезжай поездом».

Вылета самолета из Астрахани я ожидал четыре дня. На пятый день, по моему мнению, погода не препятствовала вылету, но он все равно задерживался. Пришлось пойти к дежурному по аэродрому выяснять» в чем дело.

Мой приход впечатления не произвел.

— Погода плохая, — только буркнул дежурный.

— Покажите метеосводку.

— А вы кто такой?

Пришлось удовлетворить его любопытство. Узнав, что я авиационный командир, дежурный несколько изменил тон и назвал уже другую причину:

— Летчик заболел!

— Чем?

Подумав, он нашелся:

— Угорел!

Не знаю, сколько бы еще пришлось ждать, но тут мне повезло. Неожиданно на аэродром сел «Дуглас» ( «ЛИ-2»). Он доставил меня в тот же день прямо в Тбилиси. Несмотря на четырехдневную задержку, я опередил таким образом вероятный график движения по выбранному маршруту и вечером сидел уже в поезде, направлявшемся в Батуми.

Рано утром следующего дня, шестого с тех пор, как я собрался вылететь из Астрахани, и на следующие сутки после того, как вылетел оттуда фактически, я приехал в Поти. У вокзала заметил военную машину, возле которой стоял майор, как будто бы летчик. На рукавах реглана он носил три нашивки. Это происходило еще до того, как ввели погоны.

На моем реглане никаких нашивок не было, и на меня майор внимания не обратил. Чувствовалось, что он кого-то встречает, но, видимо, безуспешно.

— Товарищ майор, вы не на аэродром? — спросил я, когда он уже собрался уезжать.

— Вам туда же? — довольно любезно осведомился он. Затем полюбопытствовал: — А вы кто будете?

Конечно, он должен был знать, кого повезет с собой в часть.

— Полковник Раков! — представился я. Внезапно майор преобразился. Щелкнув каблуками и взяв под козырек, он начал официально докладывать:

— Товарищ полковник! Майор Гурин прибыл для встречи.

Это было для меня полной неожиданностью. Я никому телеграммы не давал, но заботливый помощник начальника академии по строевой части полковник Д. Д. Барсуков, как оказалось, сам телеграфировал в Поти о моем вылете из Астрахани.

Потом все было уже лучше, чем я мог ожидать. Эскадрилья, стоявшая в Поти, входила во 2-ю бригаду, а так как там находился и полк Канарева, я фактически сразу приступил к своим обязанностям. Только получилось это раньше, чем я представился командованию, и даже раньше, чем попал в свой штаб.

В Поти я встретил и старых знакомых. Разведывательной эскадрильей «МБР-2» командовал подполковник Смирнов, с которым мы вместе учились в Высшей летно-тактической школе. После непрерывных боев и отступлений эскадрилья получила довольно мирную задачу — вести наблюдение за одним из районов Черного моря, где немцы не проявляли особой активности.

Подполковник Виктор Павлович Канарев в Поти заканчивал переформирование своего полка. Он должен был включиться в активные боевые действия, перебазировавшись в Керчь, на восточную оконечность Крыма, почти полностью занятого в то время гитлеровской армией.

Вскоре полк получил новые самолеты и в общем был готов к близким уже боям. Канарев рассказал мне о случае, который незадолго перед тем с ним произошел.

Виктор Павлович летел вслед за своим полком из Севастополя в Геленджик на связном «У-2». Никакого оружия самолет не имел. В районе Ялты его настиг фашистский истребитель. Как отбиваться?

Канарев, прижавшись почти к самой воде, бросился к городу.

Фашист с первого захода промахнулся, и ему пришлось рано выйти из атаки, — иначе он мог врезаться в воду. Да истребитель, видно, и не очень торопился. Куда мог уйти от его пулеметов безоружный тихоход, малютка «У-2»?

«Мессершмитт» взмыл вверх и подготовился к новой атаке.

А Канарев тянул к своим, но успел дойти только до маяка, который возвышался, как стержень, на длинном молу, далеко вдающемся в море.

Вражеский истребитель быстро догнал его и уже почти достиг дистанции огня. Тогда Канарев, чтобы сбить прицеливание, заложил глубокий вираж вокруг маяка. Купол маяка возвышался над горизонтом, а маленький самолет кружил вокруг его основания чуть ли не по самым волнам.

Фашист оказался на внешнем вираже. Чтобы поразить цель, ему необходимо было направить нос своего самолета на Канарева, да еще с упреждением. Как-никак, и «У-2» тоже двигался. На большой скорости это сделать оказалось уже поздно, впереди вырисовывался высокий мыс. Чтобы не врезаться в него, «меосершмитт» опять круто взмыл вверх.

Канарев продолжал свои виражи вокруг маяка, точно привязанный к столбу качелей — «гигантских шагов». Это был для него единственный маневр, как для кота вскочить на дерево, чтобы спастись от собак. Но если кот на дереве может сидеть спокойно, зная, что собаки до него не доберутся, то у Канарева такой уверенности отнюдь не было.

Вражеский истребитель предпринимал все новые атаки. Маневры Канарева, видимо, уже начали действовать ему на нервы. Расстреляв бесполезно половину своего боезапаса, он был еще более далек от победы, чем на первом заходе, когда, если бы не поторопился, мог бы снять Канарева одной очередью. Маневрировать вслед за тихоходной стрекозой для него оказалось трудно из-за большой разницы в скорости, но, разъярясь, он забыл об этом.

Канарев же все кружил, непрерывно оглядываясь назад, чтобы не упустить противника из виду и строить свой маневр поперек его курса, затрудняя прицеливание. После нескольких виражей он потерял преследователя. Тот что-то дольше обычного не появлялся для новой атаки.

«Где же он?» — не облегченно, а скорее обеспокоенно думал Канарев. Неизвестность томила больше, чем напряжение боя. Что там замышляет противник?

Время шло. Канарев смотрел в сторону моря: истребителя нет! Со стороны суши — тоже. Наконец Канарев попробовал оторваться от маяка: ведь лететь-то дальше все-таки надо. Сделал «змейку» в одну, в другую сторону: нет ли фашиста сзади? Нет! Прошел немного прямо и опять перешел на «змейку». Его никто не преследует.

Так вот, виляя в воздухе — немного прямо, потом «змейкой», снова прямо и снова «змейкой», Канарев дошел до аэродрома.

Только здесь он вздохнул свободно и с удивлением подумал о преследователе: «Ушел? Я бы такого случая не упустил!»

На аэродроме Канарева, как всегда, встретил механик. Лицо его сияло. «Чего он ликует?» — удивился Канарев. Довольное выражение лица свойственно техникам, когда они встречают летчиков, вернувшихся благополучно. Но тут был какой-то необычный восторг. Так встречают истребителя после особенно успешного воздушного боя, когда он отразил налет вражеских бомбардировщиков и даже сбил на глазах у всех их командира.

Но Канарев возвратился не на истребителе и не на бомбардировщике, а на стрекочущем безобидном «У-2», и не во главе полка или эскадрильи, а один, еще сам не зная, как сел его полк и все ли сели.

У стоянки самолетов его встретила толпа летчиков, штурманов, техников и офицеров штаба.

— Поздравляем, товарищ командир! Здорово! Без единого выстрела! — восторженно тряс его руку помполит.

— С чем? — спросил Виктор Павлович.

— Со сбитым самолетом!

Наконец все выяснилось. Из Ялты — она была тогда еще в наших руках — только что сообщили:

— Наш «У-два» сбил «мессершмитта». Как Канарев мог сбить «мессершмитт», не имея ни пушки, ни пулемета, никто не задумался. Своими глазами видели кувырнувшийся в море «мессер».

— Но я же по нему не стрелял! — удивился Канарев.

Он просто закружил преследователя, и тот, увлекшись погоней, не справился с маневром, задел при выходе из пикирования воду и разбился. Это была удивительная победа в необычном воздушном бою!..

В новой должности мне предстояло в кратчайший срок освоить самолеты, состоявшие на вооружении бригады. Летать на некоторых из них, например на «МБР-2», для меня большого труда не представляло. Я на них летал шесть лет назад, когда они только появились. Правда, потом был большой перерыв.

Остальные самолеты я знал меньше. «ГСТ» являлся, по существу, американским самолетом «консолидейтед», строившимся у нас по лицензии. Гидросамолет-лодка Четверикова представлял новейший для того времени морской самолет, с которым я вообще не встречался.

Но «МБР-2» был основным типом. Я попросил инспектора бригады подполковника Леонова сделать со мной несколько ознакомительных полетов, после чего полетел уже самостоятельно. Это произошло в первые же дни моего пребывания в бригаде. Я считал важным показать летчикам, что командир летает, а не только сидит на командном пункте.

Вскоре я предпринял несколько полетов на разведку.

Сделать что-либо иное не было возможности. Летать полным составом, например, на бомбежку портов — такая задача перед бригадой не ставилась. На бомбометание летали только ночью одиночные самолеты.

Освоение других машин — «ГСТ» и Четверикова — потребовало, естественно, несколько большего времени. «ГСТ» был чем-то схож с «дорнье-валь» — по размерам, по весу, конструкции, отличаясь в основном лишь скоростью, но после «СБ» она не вызывала удивления. На «дорнье» я когда-то летал, правда, это было десять лет назад, но тем не менее, вспомнив «старину», мне было легче освоить новое.

Более своеобразным оказался отечественный гидросамолет «ЧЕ-2» конструкции Четверикова. Безусловно хороший по своим качествам, он был несколько капризен на посадке. Сажать его сразу на три точки, как на сухопутном аэродроме (на морских аэродромах три точки принимались условно), было нельзя: задевая хвостом воду, он после этого сильно «плюхался» реданом. Получалась посадка с «подвесом», хотя и на минимальной посадочной скорости. Самолет требовалось сажать почти на скорости, выбрав из угла и лишь немного приспустив хвост.

При посадке же на волну, а еще хуже — на накат, металлический самолет испытывал такие частые и звучные удары, что казалось, будто несешься не по воде, а по гребням ухабистой дороги, которая вымощена здоровенными булыжниками. Эти как будто скользящие, а на самом деле сильные удары очень неблагоприятно действовали на днище лодки.

Как бы там ни было, но и этот самолет был вскоре освоен.

Севастополь — Геленджик

Штаб 2-й авиационной бригады располагался в Геленджике. Начальником штаба назначили полковника В. П. Попова. До этого он был начальником штаба авиаполка. Назначение Попов получил одновременно со мной, но полк, где он служил, стоял почти рядом, добираться было несложно — сел в машину и через час-другой занял новую должность. Таким образом, полковник Попов прибыл на место раньше меня. Это был старый служака, начавший военную службу еще в годы гражданской войны. Он окончил пехотное училище, а затем, в начале тридцатых годов, в связи с бурным развитием авиации, был переведен в воздушные силы после короткого переучивания на летнаба. Над ним еще довлели пехотные строевые порядки, но когда он не перегибал, привычка к строевой подтянутости была, пожалуй, полезна.

На предыдущей должности у него было своеобразное разделение функций с командиром полка Героем Советского Союза майором Токаревым. Тот ему сказал:

— Я командую в воздухе, ты — на земле.

Действительно, на земле Попов являлся фактически командиром полка, организуя абсолютно все мероприятия, строго соблюдая все предписания, следя за сроками их выполнения. Токареву оставалось только радоваться, глядя на такого заместителя.

Сам же Токарев с головой ушел в боевую работу, летая не только одинаково со своими летчиками, но даже больше, чем они. На земле у него едва хватало времени для отдыха, или, как выражались летчики, «передыха». В конце 1941 года он был подбит над целью и только благодаря ее близости от нашей территории — его самолеты бомбили вражеские огневые точки недалеко от Керчи — смог перетянуть через линию фронта. Здесь, совершив посадку, он со своим экипажем ликвидировал начавшийся на самолете пожар, забросав огонь снегом и накрыв очаг курткой.

Такое разделение обязанностей несколько избаловало Попова. Придя на новую должность, он стремился командовать командирами полков, что им, естественно, не очень нравилось, да это вовсе и не входило в его функции. Но когда он из рамок своих достаточно широких обязанностей не выходил, Попова можно было назвать безукоризненным, даже образцовым начальником штаба. Впоследствии он ушел в отставку с солидной должности начальника штаба военно-воздушных сил одного из флотов, имея звание генерал-майора авиации.

Когда я приехал в Геленджик, Попов сразу же обстоятельно обрисовал положение частей бригады. По этим данным и по докладам командиров частей я получил достаточное представление о том, каково состояние полков и эскадрилий.

Военно-воздушными силами Черноморского флота командовал незадолго до того назначенный генерал Николай Алексеевич Остряков. С его именем, к сожалению недолго, но ярко сверкавшем на авиационном горизонте, связаны самые трудные, но и подлинно героические дни летчиков-черноморцев. Остряков был талантливым командиром, мужественным и обаятельным человеком. Он не принадлежал к числу любителей сидеть в бетонированном командном пункте, постоянно рвался в бой, на передовую, и оставался самим собой — спокойным, хладнокровным и решительным, когда кругом рвались снаряды и завывали бомбы.

В самые тяжелые дни обороны Севастополя Остряков был с летчиками, на аэродромах, в полетах. Его спокойствие и сердечная улыбка успокаивали и ободряли людей. Он талантливо руководил боевой деятельностью авиации. Летчик-истребитель Остряков прикрывал в воздухе штурмовиков Героя Советского Союза Губрия, бомбардировщиков Героя Советского Союза Радуса, участвовал вместе с Героем Советского Союза капитаном, ныне генерал-лейтенантом авиации, Николаем Александровичем Наумовым в воздушных боях, ходил в воздушную разведку.

Успев ознакомиться с авиачастями, расположенными от Геленджика до Поти; я получил разрешение вылететь в Севастополь. Н. А. Острякову понравилось, что я прилетел туда сам на боевом самолете. Из других командиров бригад на Черном море только Георгий Иванович Хатиашвили продолжал летать, но и его летная работа уже завершалась. Бригаде предстояло получить новые самолеты, освоить которые в возрасте Хатиашвили было уже нелегко. Через год его перевели на Балтику, где Хатиашвили командовал штурмовой авиадивизией с новыми самолетами «ИЛ-2». Водить эти самолеты в бой ему уже не приходилось, да штурмовая дивизия и летала больше эскадрильями, реже полками и почти никогда не шла в бой всем своим составом сразу.

Выслушав мое представление и доклад и ознакомив вкратце с боевой обстановкой, Николай Алексеевич пригласил меня поехать для очередного представления командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Октябрьскому.

Эта поездка мне запомнилась. До командного пункта штаба флота нам доехать на машине не удалось, — дорога была сильно повреждена обстрелом и бомбежкой. Остаток пути, довольно солидный, мы прошли пешком. В осажденном городе днем, под артиллерийским обстрелом и бомбами, передвигаться следовало бы, пожалуй, перебежками от укрытия к укрытию, кое-где и переползая по канавам и траншеям, которыми в то время был изрыт весь Севастополь. Но Остряков шел спокойно, во весь рост, как во время прогулки. И это было отнюдь не показной храбростью. Иногда Николай Алексеевич останавливался, смотрел на небо — нет ли на боевом курсе самолета, прислушивался — какой район обстреливается, смотрел вперед, как бы выбирая или припоминая более короткий путь, и спокойно продолжал двигаться дальше.

Раз он остановился уже с другой целью, чтобы обратить мое внимание на фасад дома на улице Ленина. Вся внутренняя часть здания была полностью разрушена. Однако на уцелевшем балконе фасада стоял матрос. Судя по тому, как он внимательно следил за небом, можно было догадаться, что он забрался туда не из праздного любопытства. У его ног стоял телефон. Это был один из постов воздушного наблюдения.

Адмирала Октябрьского я не видел с лета 1940 года. Он встретил меня как старого сослуживца, вернувшегося после небольшого перерыва.

— Ну, вы Черное море знаете! Только вот обстановка не та, что была, когда вы отсюда уезжали. Даже и не та, к которой готовились... Но сейчас назревает перелом. Вернее, он уже наступил, когда взяли обратно Керчь и Феодосию. Это ничего, что Феодосию опять отдали, далеко фашисты не пошли...

Настроение у штабных офицеров было приподнятое, всех воодушевляло готовившееся наступление, и о нем говорили много, отдавая дань скрытности только предупреждением: «Сугубо секретно!» А весть о будущем наступлении передавалась все дальше, как эстафета. Оправдывать такое отношение к действительно секретным сведениям, разумеется, нельзя. На войне за беззаботность платят слишком дорого. Так было и в Крыму. Но люди говорили о наступлении еще и потому, что в тот тяжелый период очень нуждались в каких-то утешительных новостях.

В Севастополе я познакомился с авиаполком подполковника Нехаева и отдельной авиаэскадрильей майора Чебаника. Гидросамолеты обеих частей были разбросаны вдоль северного побережья бухты, от Алексеевского равелина до Сухарной балки и так называемой Голландии, где когда-то находилась Военная школа морских летчиков, в которой я переучивался после Качинской весной 1931 года. Здания на берегу почти все были разрушены. Гитлеровцы уже вплотную подошли к Инкерману и на севере к Мекензиевым горам, откуда свободно могли обстреливать и город и бухту с находящимися в ней кораблями и выруливающими самолетами.

Для укрытия самолетов после посадки и для ремонта вдоль берега были построены капониры. Они предохраняли во время бомбежки и обстрела, но, конечно, не от прямых попаданий. Да и осколочные бомбы, которые фашисты сбрасывали сериями вдоль берега, разрываясь в воздухе на высоте двадцать — пятьдесят метров, тоже делали свое дело. Они не могли разрушить самолет, застигнутый на воде, но секли его осколками и на какое-то время выводили из строя. Сбрасывались эти бомбы большими пачками из специальных кассет.

Трудолюбивые, безотказно работавшие техники даже ночевали в самолетах. Но спать им приходилось немного. Большую часть ночи они работали, как паук над паутиной, в которой снова и снова появлялись повреждения. А разрушительная работа врага начиналась с первыми же лучами солнца, восход которого обычно так радует человека. Вслед за солнечными лучами появлялись в небе вражеские самолеты в таком количестве, что отразить их не было возможности. Со стороны суши начиналась артиллерийская канонада. По всему горизонту непрерывно вздымались н медленно опадали огромные холмы земли, пыли, камня и дыма. И так до самой ночной темноты.

Быстро наступающая южная ночь приносила относительную тишину — враг «отдыхал». Но зато ночью открывалась во всей своей обнаженности трагедия осажденного города: весь Севастополь был ярко освещен пожарами. Казалось, их было больше, чем самих домов!..

Несмотря на обстрелы и бомбежки, по бухте сновали корабли, сторожевые суда, буксиры, катера.

Видимо, все основные ориентиры были пристреляны. Из окна Константиновского равелина я видел, как один буксир, только что вышедший из своего укрытия, был почти накрыт с первого же залпа: снаряд взорвался в пяти метрах позади его кормы, подняв столб воды выше труб. Волна подкинула корму под углом почти 45 градусов. Зарывшись носом, буксир все же вынырнул и остался на плаву.

Капитан оказался молодцом. Он развернул судно почти «на пятке», и второй снаряд разорвался уже далеко в стороне. Когда упал третий, буксир был в укрытии, он переждал там огневой шквал и вновь отправился выполнять свою черновую тяжелую работу.

Полковник Нехаев провел меня по всей территории, чтобы показать свое хозяйство. Вначале, как перед инспекцией, он старался продемонстрировать преимущественно положительную сторону, но в этом не было нужды. Полк работал с большим напряжением и высокими результатами, летал днем и ночью — днем на разведку, ночью на бомбежку передовых позиций противника.

Один из командиров эскадрилий, майор Ремизов, был моим однокашником по летной школе. В школу он пришел, уже имея командирское звание, носил один квадрат на петлицах. Группа старшин и комвзводов, учившихся в школе вместе с нами, быстро выдвинулась по служебной линии, во всяком случае до командиров эскадрилий они дошли скорее других, но потом многие оказались в положении «вечных комэсков». Их богатый опыт становился им уже в тягость. Слишком задержавшись на одной должности, люди превращались в ничем не выделяющихся службистов, которые уже не блистают ни энтузиазмом, ни инициативой.

— Кого же выдвинем на полк? — обсуждая судьбу тех или других, говорили командиры соединений и командующий ВВС, которые по возрасту были часто моложе этих кандидатов.

— Можно такого-то.

— Ну что вы! Он закис, на полеты смотрит, как на тяжелую работу! Не подстегни его — сам не полетит.

В конце концов выдвигали другого, более энергичного и молодого, а эти труженики отодвигались в сторону и окончательно теряли остатки своего былого задора.

Мы тепло встретились с Ремизовым, но я чувствовал, что он и сам не видит для себя особых перспектив, а они нужны человеку всегда, в том числе и на войне. Самолеты, на которых Ремизов летал, больше не строились. Наши авиационные мастерские едва справлялись с текущим ремонтом, несмотря на удивительную изобретательность и рационализаторскую мысль инженеров и техников. Не хватало порой самых простых материалов, вроде фанеры. Во время войны стали применять искусственную сушку фанеры, которой обшивалось днище гидросамолетов. Делалось это самым кустарным способом. В брезентовых мешках нагревали песок и обкладывали ими наклеенные фанерные листы. Этот способ ускорил ремонт в несколько раз, но не всегда гарантировал от нежелательных казусов. Однажды в Геленджикской бухте недавно отремонтированный гидросамолет, несмотря на несколько попыток, так и не смог оторваться от воды. Пробежав через всю бухту, он даже не вышел на редан. Последняя его попытка взлететь закончилась совсем неожиданно: самолет начал медленно погружаться в воду. Внутрь лодки хлынула вода.

Подоспевший катер снял экипаж, а другой отбуксировал к спуску самолет. После того как его вытащили на спуск, обнаружилась причина аварии: намокшая, не просушенная до конца фанера просто отвалилась.

В общем, число гидросамолетов все время уменьшалось, приближался день, когда полки должны были получить новые бомбардировщики или штурмовики «ИЛ-2», а переучиваться Ремизову было уже поздновато.

Правда, потом он все же перешел на новые самолеты, но летом 1943 года, поведя эскадрилью штурмовиков в бой, не вернулся с задания.

Другой командир эскадрильи, майор Виноградов, человек с молодым лицом и пышными, не по возрасту седыми волосами, тоже засиделся в своей должности, но это был боевой, способный летчик. Отлично провоевав всю войну, он и после нее не утратил летного пыла, только перешел в Гражданский воздушный флот.

Воевали наши севастопольские летчики самоотверженно. Они были утомлены, но никаких просьб о сколько-нибудь длительной передышке даже не было слышно.

— Идите отдохните, через два часа новый вылет, — говорил летчикам командир полка.

— Есть!

И летчики отправлялись в минные погреба, которые предусмотрительный Нахимов построил в Севастополе сто лет назад. Сам адмирал не уберегся от вражеской гранаты, но погреба, сооруженные им, и через столетие служили надежным убежищем от бомб, какие в нахимовские времена вряд ли можно было себе даже представить.

Эти погреба имели бетонный корпус в два — два с половиной метра толщиной, десятиметровую каменную насыпь. Насыпь была покрыта землей, плотно слежавшейся и обросшей травой, которая предохраняла от выветривания и осыпания. Правда, трава в Крыму высыхала к концу мая, но ее корни делали свое дело.

— Спасибо товарищу Нахимову, что позаботился о нас! — шутили летчики, укладываясь отдыхать — днем перед ночными полетами и ночью перед дневными.

Правда, «спокойствие» было относительным. Снарядов и бомб, падавших сверху, можно было не опасаться, но грохот в погребах стоял неимоверный. Вентиляционные трубы служили своеобразными рупорами, собиравшими звуки взрывов и направлявшими их вдоль тоннелей. Тому, кто попадал в погреба в первый раз, казалось, что он находится внутри огромного барабана, обтянутого не кожей, а грохочущими железными листами, по которым бьют гигантскими кувалдами.

— Вот этого товарищ Нахимов не предусмотрел! — смеялись летчики.

Но утомление было столь сильным, да и привыкли люди к грохоту так, что он не мешал им мгновенно засыпать, когда выдавались минуты отдыха.

Удручающе действовала скорее изредка наступавшая тишина. Помню, потом, уже после эвакуации из Севастополя, улегшись спать в первую ночь в отдаленной от фронта краснодарской станице, я несколько раз просыпался именно от глубокой тишины, которая стала такой непривычной за время севастопольской обороны. Казалось, кто-то подкрадывается, что-то тревожное скрыто под покровом тишины. Когда же все грохотало, было ясно, что происходит обычное дело: авиация бомбит, артиллерия стреляет, но вражеская пехота и танки еще далеко.

Гидросамолеты эскадрильи майора Чебаника, также стоявшей в Севастополе, имели сильное вооружение. Но эти самолеты представляли собой довольно крупную мишень. Воздушный бой с истребителями противника на этой лодке складывался обычно не в ее пользу.

Рассчитанные на большую продолжительность полета, гидросамолеты летали над западной частью Черного моря и вдоль турецких берегов. Разыскивая боевые корабли и транспортные суда противника, они могли облететь все Черное море, но обычно от меридиана Ялты разворачивались на север и, ле долетая до мыса Сарыч, самой южной точки побережья Крыма, делали поворот на северо-запад, а затем, обогнув на бреющем полете мыс Херсонес, с ходу садились в Севастопольскую бухту.

На второй день своего пребывания в Севастополе я пошел в разведывательный полет. Занял место на правом сиденье рядом с пилотом, так как самостоятельно на этом самолете еще не летал.

Начальный курс вел к берегам Румынии. Не долетая до Сулинского порта, повернули на юг. Мне показалось, что мы недостаточно подошли к береговой черте и на таком удалении не можем увидеть ни боевых кораблей, ни транспортов, идущих вдоль самой ее кромки. Командиром воздушного корабля был Чебаник. Я показал ему рукой на берег, предлагая подойти ближе.

— Товарищ полковник, мы отошли от курса, — заметил штурман.

— Не боитесь кого-нибудь пропустить?

— Если только мелочь, а крупные корабли обнаружим по следу.

Прошли параллель Констанцы. Погода ухудшилась, начался дождь. Снизившись до высоты сто пятьдесят метров, остальной полет продолжали только по расчету времени. Ни болгарских, ни турецких берегов не видели. Обзор был крайне ограничен, лишь время от времени выскакивали на отдельные суда. Мы фиксировали их координаты и сообщали по радио. По данным разведки штаб флота мог судить об интенсивности движения судов противника, выявлять основные направления и делать оперативные выводы.

Пробыв в воздухе почти восемь часов, мы возвратились в Севастополь.

— И часто вы предполагаете так летать? — спросил меня Николай Алексеевич Остряков.

— По мере необходимости.

— Но не больше! А то вы, как Токарев, оставите все на Попова.

Это было сказано мягко и дружески, в тоне совета, который воспринимался, однако, лучше любого приказания. Николай Алексеевич не уважал командиров, отсиживавшихся на КП, под землей и бетоном, но он был и против другой крайности, когда они слишком увлекались полетами в ущерб командной деятельности. А отличить необходимое от лишнего он умел и решительно встал на мою защиту, когда вскоре меня безосновательно обвинили в ненужном риске.

Между Севастополем и Геленджиком очень часто ходили самолеты «ГСТ». Рейсы совершались по распоряжениям штабов военно-воздушных сил и флота, а точнее, отдельных старших офицеров этих штабов. Перелет длился два-три часа, а это было предпочтительнее суточного перехода на корабле.

«ГСТ» мог поднимать до двадцати человек, правда без удобств, но во время войны с этим мало кто считался.

Перед одним из очередных полетов в Геленджике на спуске собралась порядочная группа моряков с нашивками и просветами различных цветов. Командиры плавающего состава носили золотые нашивки, морские инженеры и интенданты — серебряные, офицеры морских береговых частей — золотые нашивки с коричневым просветом. Все, кто толпился на спуске, имели не меньше четырех средних нашивок — довольно высокое начальство. В абсолютном большинстве это были офицеры штаба — черноморцы или прибывшие из Москвы. Лично я никого тут не знал. Для меня они были пассажирами. Поздоровавшись, я пригласил их в самолет и занял место летчика на правом сиденье. Слева от меня сидел подполковник Леонов, инспектор бригады, с которым даже после освоения новых самолетов я почти всегда летал вместе.

Это был отличный летчик, выпуска на два старше меня, освоивший множество типов морских самолетов, начиная от иностранных марок — «дорнье-валь», «савойя», «хейнкель», «юнкерс» и другие — и кончая всеми нашими гидросамолетами.

Я помнил, что в 1930–1931 годах на Балтике он чуть ли не после каждых двух-трех вылетов сидел на гауптвахте. Но для того времени это была не столь уж плохая характеристика. Аварий и поломок Леонов не имел, а утерпеть, чтобы не закатить крутой «горки» с виражом, он, конечно, не мог. За это и следовал «разнос» со стороны чересчур осторожничавшего начальства, после чего Леонову приходилось отправляться на Садовую{123}.

Усадив пассажиров в средних отсеках лодки между кабинами летчика и стрелка-радиста, мы завели моторы, вырулили и, разбежавшись вдоль Геленджикской бухты, взлетели.

Облачность была приподнятой и позволяла лететь на высоте тысяча метров, но мы предпочли бреющий полет, чтобы не очень выделяться на фоне неба. Немецкие разведчики летали тогда над Черным морем почти непрерывно и, обнаружив наш самолет, могли вызвать свои истребители. А те встретили бы нас перед Севастополем.

Бреющий полет обеспечивал к тому же посадку с ходу, если бы самолет получил повреждение в бою. Все эти тонкости знали в то время не только летчики, но и пассажиры.

Летя на запад, мы уклонились несколько к югу, чтобы морем пройти мимо мыса Сарыч. Участок между меридианами Ялты и Балаклавы был самым тревожным: от того, как его пройдешь, в немалой степени зависело благополучное завершение всего пути. Правда, дальше, у Севастополя, всегда летали истребители противника, но они больше были заняты сухопутным участком. Если же вас увидел какой-нибудь разведчик между Ялтой и Балаклавой — будьте уверены, что немецкие истребители, нацеленные с земли, стали бы весьма настойчиво искать встречи с вами задолго до того, как к вам могла прийти помощь.

В этот полет нам «повезло». Едва мы легли на курс и оторвались от берега, как слева, километрах в десяти, обнаружили немецкий самолет-разведчик, шедший почти параллельно с нами.

«Видит он нас или нет?» — возник у всех вопрос.

Самого разведчика мы не боялись, боялись его «глаз». Мы шли на скорости 190–200 километров в час, а разведчик — «хейнкель-111» — на скорости примерно 250–270 километров в час. По нашим расчетам, минут через пятнадцать — двадцать он должен был уйти вперед и скрыться из виду. Даже если он и увидел нас, это было еще не так опасно: в этом районе он мог встретить самолеты, не обязательно идущие в Севастополь. А гоняться за каждым гитлеровцам было не под силу, да и небезопасно — посреди моря шансы не только уравнивались, но даже были предпочтительней у гидросамолета. Его оборонная мощь была достаточной, а вынужденная посадка в случае повреждения не так страшна, как для противника. Сухопутная машина быстро пошла бы ко дну, а гидросамолет мог плавать. Черное море было все же наше, и наши корабли бороздили его во многих направлениях.

Но прошло пятнадцать минут, а «хейнкель» обогнал нас очень незначительно, видимо, сбавил скорость. Временами он уходил в облака, но ненадолго. «Хейнкель» двигался, прижавшись к нижней кромке облаков. Если бы мы не видели его раньше, то сейчас могли и не обнаружить.

Нас же гитлеровец мог видеть все время, так оно, похоже, и было. Иначе он ушел бы вперед.

Убедившись в этом, я повернул самолет и пошел на пересечку курса фашистской машины, умышленно сближаясь с ней.

Вероятно, пассажиры решили, что я собираюсь навязать бой, что было бы, конечно, неразумно. Только Леонов и штурман понимающе улыбнулись.

Как я и рассчитывал, фашист предпочел избежать встречи. Заметно увеличив скорость, он ушел в облака и больше не появлялся.

Сделав на всякий случай пару «змеек», чтобы скрыть свое истинное направление, мы опять легли курсом на запад, дошли до меридиана мыса Сарыч, повернули на северо-запад и, обогнув Херсонес, все еще на бреющим полете с ходу сели в Севастопольскую бухту.

Нежелательных встреч с истребителями не было.

Подрулили к спуску и выключили моторы.

Я направился на командный пункт штаба ВВС, но путь туда был не короткий; на катере через бухту до Графской пристани, а от нее на машине почти через весь Севастополь.

Командный пункт располагался на Историческом бульваре, не очень далеко от Панорамы. Поездка туда на машине не слишком привлекала, особенно на легковой. Предпочитали ездить на грузовиках, и не в кабине, а наверху, в открытом кузове. Стоя там, можно было следить за небом и в опасный момент «помолотить» по кабине шофера, чтобы он моментально остановился и выскочил вместе с пассажирами. Все бросались в первую же попавшуюся канаву. Тогда бомбежка угрожала преимущественно машине, оставшейся посреди дороги, и меньше — разбежавшимся людям.

В легковой машине было хуже. Из нее нельзя увидеть вражеские самолеты, готовящиеся к бомбежке, а когда она начиналась, вы уже не могли поспеть за событиями. Вообще-то надежнее всего было идти на КП пешком. Так мы и сделали на сей раз, отказавшись от присланной за нами машины.

— Где вы были? — тревожно встретили нас, когда мы пришли на КП. — Нам сообщили, что машину разбило! Вы разве не на машине ехали?

— Нет, мы пешком.

Так как шли мы напрямик, того, что случилось с машиной, не знали. На этот раз все обошлось относительно благополучно: разорвавшийся сзади снаряд разворотил багажник машины, шофера не ранило. Что было бы с пассажирами на заднем сиденье — этот вопрос остался открытым.

Но в штабе беспокоились еще и о другом.

— Вас почему-то срочно вызывает командующий флотом, — сказал мне Николай Алексеевич Остряков.

Доложив о перелете, я рассказал о несостоявшемся воздушном бое.

— Гитлеровец, видимо, намеревался сопровождать нас до Севастополя, и пришлось его отогнать, — объяснил я.

Сперва Остряков, как, наверно, и мои пассажиры, подумал, что во мне просто взыграло ретивое и я не устоял перед возможностью дать бой вражескому летчику, Остряков был истребителем и хорошо понимал это чувство, но тут, конечно, не следовало ему поддаваться.

— А если бы фашист принял вызов? Как бы вы дрались? — обеспокоенно спросил он. — Ведь у вас народу-то было!

— Он не мог принять бой! — сказал я убежденно. — Ни один разведчик, находясь далеко в море, не рискнет сразиться с гидросамолетом, если этого можно избежать. Он же де мог знать, что я вез пассажиров. А может быть, я как раз занимался свободной охотой, разыскивая немецких разведчиков, чтобы сбить их? Зато он знал, что пробоины моему самолету далеко не так опасны, как его. Достаточно одного удачного попадания в мотор «хейнкеля». Ведь самолет-то сухопутный, как бы он садился на воду? Я считаю, что правильно сделал, отпугнув его, иначе неизвестно, какой сюрприз ожидал бы нас перед Севастополем.

Остряков согласился со мной.

— Видимо, Октябрьский вас вызывает именно по этому поводу. Ведь вы везли и начальника тыла, и прокурора, и еще других пассажиров немалого ранга. Должно быть, считают, что вы подвергали их ненужному риску.

Конечно, в полете я не объяснял пассажирам своих действий, возможности не было, а они, добравшись до штаба флота раньше меня (катер доставил их туда прямо от самолета), доложили по-своему:

— Лихой гусар, а не командир бригады!

Мои объяснения, повторенные Октябрьскому в присутствии и при поддержке Николая Алексеевича, внесли в дело ясность.

В эти дни в Севастополе мне пришлось быть свидетелем гибели самолета «МБР-2» возле самого города.

С крыши Алексеевского равелина, где был расположен наблюдательный пост, открывался широкий вид на запад, в море. В хорошую погоду оттуда иногда даже проглядывалась Евпатория, находившаяся в руках врага. С этой вышки я видел, как возвратилась после бомбежки группа самолетов «МБР-2» полка Нехаева. Последний самолет, летевший значительно ниже других, пошел вдруг на крутое снижение и на траверсе Мамашая или даже Бельбека скрылся за крутым берегом.

Поскольку самолет до того шел нормально, а погода стояла не штормовая, без сильной волны, можно было предполагать, что вынужденная посадка совершилась благополучно. Если бы командир группы или кто-либо из товарищей сел возле подбитого самолета, он мог бы снять экипаж. Но здесь все происходило на глазах у противника, а командир, как потом выяснилось, ничего не видел, — группа очень растянулась. Когда он получил сообщение стрелка-радиста, поврежденный самолет уже скрылся за берегом.

Я приказал первому же подрулившему самолету взлететь и сесть возле подбитого «МБР-2». Предприятие было, конечно, рискованным, но я надеялся, что вражеские истребители не бросятся сразу к самолету, сидящему на воде.

Неудача пришла совсем с другой стороны. Как ни спешил летчик на выручку своему товарищу, но, чтобы завести мотор, вырулить и взлететь, нужно было известное время. А тут на море появилась полоса тумана. Мне она вначале показалась низкой облачностью, ограничивающей видимость горизонта, и только. Но это был настоящий туман.

Проводив глазами самолет, я позвонил в дивизион торпедных катеров:

—  «МБР-два» вынужденно сел против Бельбека. Можете выслать помощь?

Моряки охотно откликнулись, но, когда вышли катера, туман уже подступил к берегу вплотную.

К этому времени возвратился посланный мной самолет. По тому, как он прошел над местом вынужденной посадки, не снижаясь, я уже догадался, что это место накрыло туманом. В ином случае он хотя бы снизился и описал круг.

Оставалась надежда на торпедные катера, и с ней мы не расставались до вечера. Но и катера вернулись ни с чем.

— Вы бы попробовали подальше войти в туман.

— Попробовали. Даже остановились, кричали. Ничего не получилось!

— Но этот туман может их и выручить, — успокаивали мы себя.

На следующее утро я отправился на «ГСТ» в очередной разведывательный полет, предполагая совместить его с поиском севшего накануне самолета. Вместо прямого курса на запад пришлось лететь сперва на север, но мы не обнаружили никаких следов...

Выполнив задание по разведке, при возвращении опять решили обследовать этот район. Не долетая до него, уже значительно западнее предполагаемого места посадки самолета, увидели малозаметное пятно. Подлетев к нему, определили, что это резиновая шлюпка, применявшаяся на наших гидросамолетах. Вновь воскресла надежда. Снизились. Сделали круг.

Шлюпка была пуста, она беспомощно качалась на волнах...

Где же люди? Если они, пусть даже раненные, спустили шлюпку с самолета, то и остались бы в ней... Видимо, их захватил вражеский катер, скорее всего сразу после посадки.

С горьким чувством возвращались мы на свой аэродром.

Севастополь — Керчь

В начале марта полк Канарева, закончив в Поти доформирование, перебазировался в Керчь, готовясь принять участие в так нетерпеливо ожидаемом наступлении.

Срок наступления не был известен, его держали в секрете, а саму подготовку не скрывали. О ней говорили даже на политинформациях, поднимая дух бойцов.

И действительно, люди рвались в бой. Под Москвой враг был не только остановлен, но и разгромлен. В канун Нового года здесь, на Черном море, блестящим налетом, с ходу, в один день были взяты десантниками Керчь и Феодосия — крупные портовые города. Теперь наша очередь гнать гитлеровцев, говорили бойцы. Было радостно думать так после того, как мы испытали горечь полугодового отступления.

Десантные операции по взятию Керчи и Феодосии были действительно блестящими. Незначительные потери, которые мы там понесли, не шли ни в какое сравнение с потерями при отступлении. Верилось, что и дальше все пойдет хорошо.

— Сила наша велика! Даешь Крым! — с таким настроением готовились к наступлению.

Канарев базировался не в самой Керчи, а на озере Тобечик, в двадцати пяти — тридцати километрах южнее. До этого авиация на озере не сидела. Пришлось все приспосабливать и оборудовать заново.

Сооружение спусков для гидросамолетов — дело весьма сложное, дорогостоящее и требующее длительного времени, которого на войне никогда не хватало.

Выручила русская смекалка. Капитан Мусатов, командир первой эскадрильи полка Канарева, обнаружил большое количество труб, оставленных противником. Фашисты хотели организовать здесь нефтеразработки. У нас прежде никаких нефтеразработок там не было. О месторождении знали, но оно не имело промышленного значения. Гитлеровцы, однако, старались использовать каждую каплю горючего. Его не хватало; запасы сокращались, а пополнять их было трудно. Констанцу бомбили, да она и не могла насытить прожорливую фашистскую утробу. Гитлеровцы, как ищейки, разнюхивали: где пахнет нефтью? Почувствовали ее запах в Керчи — и повезли туда оборудование. Вот и остались там трубы.

Их диаметр был самым для нас подходящим. Сложив трубы по двое, получали своеобразный лоток, по которому хорошо могло идти колесо тележки самолета. Или, еще лучше, между двумя трубами клали третью, меньшего диаметра. Соединив их все вместе, опустили одним концом в воду. Параллельно был проложен другой трубчатый лоток, и по этим своеобразным рельсам вытаскивали самолеты на берег. Каждый самолет имел свой спуск, — труб было более чем достаточно. Обширный берег позволял широко рассредоточить самолеты, и поэтому им была не особенно страшна бомбежка. Получив задание, все самолеты одновременно спускались на воду и с минимальными интервалами во времени поднимались в воздух.

В тот период полк полностью переключился на ночные полеты. Самолеты бомбили передовые позиции врага, корабли, скопления пехоты, танков, командные пункты. Летали и на свободную «охоту»: увидел что подходящее — бросай бомбы.

Однажды, вернувшись с такой «охоты», один из экипажей доложил, что после сбрасывания бомб был виден сильный взрыв и большой пожар. Поскольку понятия «сильный взрыв» и «большой пожар» весьма относительны, а оценки зависят часто от субъективного восприятия, докладу не придали особого значения.

Ну, сильный взрыв — значит, бомбы упали не на пустое место. А пожар мог возникнуть и при попадании в деревянный дом. Донесение пошло по инстанциям и затерялось в отчетных документах.

— Кто у вас летал двадцать восьмого марта? — последовал недели через две звонок из штаба ВВС.

— Канарев летал!

— Нет, кто персонально?

— Что значит персонально? Полк сделал больше полсотни вылетов, почти по три вылета на экипаж. Сам Канарев сделал два вылета, а Мусатов четыре! Чем именно интересуетесь?

— Партизаны сообщили, что вы разбомбили в эту ночь скопление танков, которые противник сосредоточил на ночевку возле Карасубазара.

Вот что значили большой взрыв и пожар, донесение о которых сперва приняли довольно скептически.

В марте и апреле полк Канарева работал весьма интенсивно и успешно. Виктор Павлович часто поднимался в воздух сам, а это наилучшим образом действовало на настроение личного состава.

Будучи не столько по характеру, сколько внешне суховатым и даже подчеркивая эту сухость и строгость, необходимые командиру, Виктор Павлович на деле служил примером для всех своих подчиненных.

— Почему нам не дают увольнительных в город? — роптали порой некоторые «свободолюбивые» сержанты.

— Командир летает не меньше твоего, а сам никуда не выезжает из полка, — отвечали им, и больше те уже ничего не могли сказать, разве что «вот у Чебаника ходють». Но это уже ни на кого не производило впечатления.

Командный пункт Канарева помещался в землянке, не имевшей особых укрытий. Столовая была оборудована в крестьянском доме. Когда в один из первых дней после перебазирования я побывал там, мне бросилась в глаза большая картина, проткнутая и разрезанная штыком.

— Кто же это так изуродовал картину? — не удержался я от вопроса.

Виктор Павлович посмотрел на меня удивленно.

— Конечно, не мы! — сказал он, и я тут же вспомнил о фашистах, хозяйничавших тут не так давно.

В апреле на Черное море прибыл заместитель командующего авиацией Военно-Морского Флота генерал Коробков. Я помнил, как сухо он разговаривал со мной за два года перед тем, сообщая о назначении на Черное море. Но теперь я увидел, что это человек приветливый и мягкий. Не знаю, почему он держался иначе при первой встрече. Коробков обладал удивительной работоспособностью и очень мало думал о себе. Мы знали, что в Москве, в штабе, он при любых бомбежках (а в 1941 году на Москву упало немало бомб) оставался на своем месте, несмотря на завывания сирен. Работал круглосуточно.

— Мы же на войне! Наш штаб мог быть и на передовой.

Иногда шутил:

— Когда будет падать бомба с моим именем, тогда можно и спуститься в погреб, а сейчас это не мои!

В Севастополе он обратил внимание на частые, почти непрерывные воздушные тревоги, объявлявшиеся при появлении даже одиночных разведчиков. Военным, в сущности, это было безразлично, но на оборонных работах, а главное на Морском заводе и в авиационных мастерских, где ремонтировались самолеты, привозившие кучу пробоин после каждого боевого вылета, люди почти не имели возможности нормально работать. Только приготовятся, как слышен голос диктора:

— Воздушная тревога! Воздушная тревога!.. Часто это бывало зря. Мало ли, пролетел разведчик. Правда, и с объявлением отбоя тревоги изрядно ошибались. Рассказы об этих случаях звучали как анекдоты, но они происходили в действительности. Такая уж сложилась обстановка.

— Отбой воздушной тревоги! — как-то сообщил диктор, и тут же послышались мощные взрывы: — Ой нет! Бомбят! Бомбят! — закричал он, а слушавшие это весело смеялись, несмотря на далеко не веселые дела.

— Зачем вы объявляете тревогу из-за каждого самолета? — задал Коробков вопрос в штабе ВВС.

В те дни только что появились на воздушных постах наблюдения первые, не очень совершенные, правда, радиолокаторы. Но поскольку тогда еще не научились создавать для них искусственные помехи, они все же давали необходимые данные. Операторы могли ошибиться в количестве самолетов, но сам факт налета они не пропускали. И расстояния, на которых обнаруживали авиагруппу, были значительно больше тех, на которых начинали слышать звукоулавливатели — единственное до радиолокаторов средство, дополнявшее наши несовершенные зрение и слух.

— Объявляйте тревогу только при налетах групп составом больше трех самолетов, — отдал распоряжение генерал Коробков. — А одиночные пусть летают, это разведчики. В крайнем случае, если и бомбардировщик, одиночный не так уж страшен.

Это распоряжение помогло упорядочить работу севастопольских предприятий и оборонительных строек. Капониры для наших самолетов и вторые линии обороны сооружали не саперы — их не хватало — и не только солдаты с матросами. На каждого солдата или матроса приходилось не менее двух десятков женщин и подростков, почти детей, из Севастополя.

Женщины и дети Севастополя ежедневно совершали подлинно героические дела. Эти люди жили в постоянной тревоге, которая утихала, лишь когда они были среди военных, работавших рядом с ними.

24 апреля генерал Коробков собрался в Круглую бухту, возле которой располагались авиационные мастерские, испытывавшие острый недостаток в запасных частях, деталях и рабочей силе. Коробков хотел сам посмотреть, чем можно им помочь.

— Если вы не запланировали что-либо другое, съездим вместе, — предложил он Острякову.

Остряков собирался в район Юхариной балки. Там начинали готовить аэродром для наших штурмовиков, которые, несмотря на большие потери в воздухе и па земле, упорно сражались с многочисленным врагом. «Ну ничего. Успею и в Юхарину», — решил он и вместе с Коробковым вышел с командного пункта.

Больше они туда не возвратились...

Пост воздушного наблюдения, снабженный только что появившейся радиолокационной станцией «Редут», засек группу самолетов, идущую с севера.

— Разведчики или бомбардировщики? — - задумались операторы. Они видели на экране не то две, не то три цели.

В действительности самолетов было шесть. Построившись плотным строем — каждое звено клином, они обманули операторов, опыт которых исчислялся буквально несколькими днями.

— Идут на Круглую! — сообщили с поста, следящего за курсом самолетов.

Направление на Круглую бухту особенно не встревожило. Через бухту шли на бомбежку батарей, аэродрома или передовой.

Авиационные мастерские, расположенные в помещениях казарменного и складского типа, окруженных разрушенными домами, частично разрушенные и сами, не выделялись как какая-нибудь особенная цель. Большого движения вокруг тоже не было: поврежденные самолеты привозились ночью и сразу же ставились в цех.

Но в этот раз фашистские самолеты держали точное направление именно на бухту.

— Это они на боевом курсе! — сообразил майор Скворцов, прибывший туда вместе с Коробковым и Остряковым.

Бросившись в цех, где были Остряков и Коробков, он крикнул:

— Воздух! Самолеты на боевом курсе!

— В укрытия! — скомандовал Остряков и, пропуская мимо себя бегущих рабочих и военных — механиков, мотористов, техников — вместе с Коробковым, не спеша, чтобы не создавать паники, направился к выходу.

— Пикируют! — опять закричал Скворцов, который успел выбежать, увидеть, что собираются делать самолеты, и снова вернуться, чтобы предупредить об опасности.

— Быстрее, товарищи, но без паники! — скомандовал Остряков.

В дверях они с Коробковым задержались, уступая друг другу дорогу, и затем вышли наружу.

И в это время начали рваться бомбы.

Дважды предупредивший их майор Скворцов спрыгнул в первый попавшийся кювет и, полузасыпанный землей, переждал там бомбежку. Группа самолетов, хотя и была небольшой, но сбросила свой смертоносный груз кучно на площадь, где в то утро роковым образом оказались два героических наших командира. Один был душой воздушной обороны Севастополя, любимцем черноморских летчиков, другой пережил в прошлом две большие войны, первую мировую и гражданскую, воевал в Испании и любил шутить, что «еще не изготовили бомбу с его именем».

В Севастополе всего можно было ожидать каждую минуту, бомбы и снаряды падали повсюду, но в гибель Острякова и Коробкова не хотелось верить.

— Не может быть! Наверное, ошиблись, — твердили мы, получив это тяжелое известие. — Да как же так? Остряков только что был в штабе!

Как часто приходилось слышать подобные слова на войне. «Да он только что был здесь!» — недоумевали люди, неожиданно услышавшие о смерти друга или товарища. Сейчас действительно был здесь, а вышел — и попал под снаряд или бомбу.

Так же недоумевали часто и солдаты в окопах:

— Да мы только что с ним курили! Я его сменил, а он пошел в блиндаж!

В блиндаже было безопаснее, но пока друг туда шел, случилось непоправимое...

— Остряков погиб! — сообщил Ермаченков, как обухом по голове ударил. — Попали с Коробковым под бомбы!

— Может, только ранены? — все еще надеясь, спрашивали мы.

— Нет, какое там ранены! Коробкова только по кителю узнали. Прямое попадание!

— А Остряков?

— Ему оторвало ноги!

Гибель Острякова поставила находившегося тогда на Черном море наркома Н. Г. Кузнецова перед необходимостью решать вопрос о восстановлении в должности командующего ВВС флота В. В. Ермаченкова, который одно время эту должность уже занимал.

— Кого вы предлагаете, Семен Федорович? — обратился он к командующему морскими воздушными силами Жаворонкову и, не ожидая ответа, сказал: — Ермаченкова?

— Больше, кажется, некого сейчас.

Но Василия Васильевича, удрученного гибелью Острякова, не радовало и восстановление в должности. Многие за Острякова пожертвовали бы жизнью. Н. Г. Кузнецов так сказал о нем:

— Если бы меня попросили назвать самого лучшего командира и человека среди летного состава Военно-Морского Флота, я назвал бы Острякова. Героизм, скромность, умение, хладнокровие и беззаветная преданность Родине — вот это Остряков!

Кончался апрель, начинался май, а наши аэродромы на Кубани, где были сосредоточены сотни боевых самолетов, все еще не просохли после обильных не по сезону дождей. В Крыму было благополучнее, но здесь у нас оставалось всего два сухопутных аэродрома — Марфовка и Семь Колодезей на Керченском полуострове. Последний, подготовленный еще в мирное время, находился в непосредственной близости от линии фронта и использовался преимущественно истребителями как аэродром подскока{123}.

То, что крымские аэродромы просохли раньше кубанских, имело для нас не только неблагоприятное, а, пожалуй, даже роковое значение. Ведь в Крыму располагалась авиация врага, она начала свои массированные налеты раньше, чем смогли начать мы.

Наше давно готовившееся наступление задерживалось. А гитлеровцы, особенно их авиация, заметно активизировались. Фашистские самолеты большими группами летали и над морем и над сушей. В Туапсе они потопили наш боевой корабль. Они неоднократно появлялись над Новороссийском и в других местах. Эти массированные удары не проходили для гитлеровцев безнаказанно. Враги несли потери, и потери немалые. Из группы в пятьдесят — шестьдесят самолетов часто теряли десять — пятнадцать и даже больше. Но происходило это нередко, когда бомбы были уже сброшены на наши города, корабли, укрепления. С каждым днем становилось все яснее, что враг может опередить начало нашего наступления.

На второй день мая, который был отмечен очередной бомбежкой, я один, без сопровождения, вылетел на «МБР-2» к Канареву в Керчь. В Геленджике остались Попов, являвшийся, как начальник штаба, первым моим заместителем, и полковой комиссар Михайлов. Так сложилось у нас в бригаде, что Попов все время находился на командном пункте, а мы втроем — с комиссаром бригады Михайловым и моим заместителем полковником Владимиром Федоровичем Злыгаревым — постоянно были в Севастополе, Керчи, Поти.

Улетал из Севастополя один — почти сразу же там появлялся другой. Но если Севастополь и Керчь были объектами жаркими, то Поти только теплым в прямом смысле этого слова. За все время я только один раз подал там под бомбежку, но и она не шла ни в какое сравнение с бомбежками Севастополя или Керчи. Бомбы падали где-то вдалеке, да и сброшено их было всего несколько штук. Гудели сирены, вылетали истребители, кудахтали зенитки, но это был не Севастополь!

Вылетая в Керчь, мне пришлось на свой четырехместный самолет взять семь человек. Обычно на боевое задание на «МБР-2» шли один-два летчика, штурман и стрелок-радист. Иногда в перелет брали техника, но при двух летчиках для техника места в кабине уже не оставалось, он устраивался в среднем отсеке между баками. На этот раз сверх всякой нормы я вынужден был посадить еще двух человек.

Состав экипажа был сборный. Я не взял второго летчика — для такого сравнительно небольшого полета он не требовался, — но техник был необходим. Поручить подготовку своего самолета технику какого-либо другого подразделения было трудно. Все техники заняты.

Незаменимым в экипаже являлся стрелок-радист. Именно он мог отбить у вражеского истребителя желание подойти к нам на опасно близкую дистанцию, он же поддерживал радиосвязь с землей. Понятно, что в экипаж входил и штурман. Таким образом, уже набиралось четыре человека. Кроме того, с нами летели начальник политотдела бригады старший батальонный комиссар Миронов с инструктором политотдела и секретарем партийной комиссии.

— Может быть, возьмем только одного из них? — предложил я Миронову.

— Никак нельзя, товарищ командир бригады. Завтра у Канарева мы вручаем нескольким боевым летчикам партийные билеты.

Довод был убедительным, но тут попросился в самолет и начальник особого отдела.

— У меня неотложный вызов! — сказал он. Восемь человек уже никак не вмещались.

— Товарищ командир, разрешите, я полечу за штурмана! — нашел выход Миронов.

Штурман в этом полете мне в общем был не нужен. В Керчь я прилетел бы даже в тумане, но очень важно было иметь переднего стрелка. При встрече с противником штурман управлял передней пулеметной турелью.

— А вы стрелять умеете? — спросил я Миронова.

— Сдал зачеты за штурмана, — сообщил он.

— А как стреляете? С турелью обращаться приходилось?

— Това-а-арищ командир! — с обидой протянул Миронов.

Я оставил штурмана на аэродроме и разрешил занять его место начальнику политотдела.

Справа от меня сел секретарь партийной комиссии, стрелок-радист — на своем месте, в хвосте, и трое — инструктор политотдела, начальник особого отдела и техник — в среднем отсеке. Хотя и тесно, но для военного времени терпимо.

Нормально взлетели, развернулись и на небольшой высоте пошли вдоль берега. Миновали Новороссийск, стали подходить к Анапе. Береговая черта здесь выгибалась к востоку, и это заметно удлиняло путь. Меня, как морского летчика, тянуло в море.

«Чего я туда пойду, на берег? Гитлеровцы летают на сухопутных самолетах. Над морем они не будут так храбры, а над побережьем все равно нет ни одного нашего истребителя», — подумал я и взял курс прямо на Керчь.

От береговой черты путь пролегал в тридцати — сорока километрах. В передней кабине сидел Миронов, человек крупный, атлетического сложения. Я видел, как он методично поворачивал голову то вправо, то влево: вел наблюдение за воздухом. Передний сектор просматривался полностью и был, видимо, обеспечен надежно. Я не знал только, что у Миронова слабое зрение.

По близорукости он и не увидел, что впереди по курсу прямо на нас идет самолет. А может быть, сказалось отсутствие навыка.

Конечно, настоящий боевой экипаж к таким встречам всегда подготовлен. Любая движущаяся точка на небе привлекает его внимание, за ней сразу начинают следить. Свой? Противник?

Увидев самолет, я показал на него рукой сидевшему справа секретарю парткомиссии. Тот понимающе кивнул головой. Большего он сделать не мог — у него в руках не было ни оружия, ни штурвала, только портфель с делами.

Приближающийся самолет по внешности напоминал наш «ДБ-3», но те над морем летали очень редко. Скорее, это фашист.

«Хорошо, не истребитель, — подумал я. — Но к бою надо быть готовым. Если и разведчик, то позовет истребителей».

Видя, что Миронов ничем не выражает своего беспокойства, я попытался привлечь его внимание к самолету, идущему навстречу. Покачал свою машину с крыла на крыло.

Миронов схватился за турель, но в мою сторону не обернулся. Од подумал, что самолет просто «болтануло».

Я качнул еще раз настойчивее и упорнее, но Миронов точно врос в сиденье, крепче сжал своими могучими руками турель.

— Самолет! — передал я ему по ларингофону, но тогда это переговорное средство было малонадежным.

Миронов не разобрал слов, но оглянулся и понял по моим жестам, в чем дело.

Шел самолет противника, — в этом не было сомнений. Он вырастал перед нами хоть и не со сказочной, но вполне приличной быстротой, обыкновенной в авиации: ведь две скорости, наша и его, складывались вместе. Уже не стоило труда определить, что это бомбардировщик «хейнкель-111», который гитлеровцы использовали и как разведчик. Он действительно во многом напоминал «ДБ-3».

«Все же не истребитель!» — утешил я опять себя, но «хейнкель» не в пример тому разведчику, которого мы встретили по дороге в Севастополь, оказался настроенным весьма воинственно. Он направил свой нос на наш самолет, и ясно было, что не намерен пропустить нас без атаки даже на встречном курсе.

У него была возможность вызвать истребители, чего я и опасался, но фашист, видно, не хотел их дожидаться: решил сбить нас сам.

— Стреляй же! — закричал я Миронову, стремясь выйти на гитлеровца так, чтобы мы не были у него строго на встречном курсе.

«Хейнкель» шел несколько выше, и его спаренная передняя установка, направленная вниз и вперед по курсу, могла прошить наш самолет, как швейная машина.

На нашей передней турели был только один пулемет против двух вражеских, но фашист имел и ахиллесову пяту. Его установка разворачивалась вправо и влево всего на 20 градусов. Наша же имела круговое вращение. На большом расстоянии эти 20 градусов обеспечивали гитлеровцу и стрельбу в сторону, но на близких дистанциях он проскакивал, не имея возможности отбиваться от ударов сбоку, тогда как мы могли стрелять по нему.

«Сейчас посмотрим, кто будет купаться!» — возбужденно подумал я, видя, что на опасной дистанции гитлеровец стрелять по нам не может.

Но Миронов, видимо, подумал, что я обратил его внимание на посторонний самолет только любопытства ради. Он пристально смотрел вперед, даже приставил козырьком ладонь ко лбу, но ничего не предпринимал.

Длинная пулеметная очередь, пущенная фашистом, пролетела в нескольких метрах от нашего самолета, параллельно курсу, вызвав частые всплески на воде. Видно, пулеметы «хейнкеля» дошли до упора, повернуть их дальше в нашу сторону летчик не мог.

«Хейнкель» промелькнул у нас слева и почти над головами, показав свои зловещие кресты. Пулеметная очередь нашего стрелка-радиста сразу отогнала его, он бросился в сторону и вверх, но не отказался от боя.

Миронов недоуменно обернулся ко мне.

— Почему не стрелял?! — закричал я ему. Он опять не разобрал слов, но мог без труда различить в моем голосе раздражение и досаду.

Пропустить первый выстрел! Обидно, когда он бывает неудачным, но и неудачный все равно подействовал бы на противника и охладил его пыл. А здесь? Что решил гитлеровский летчик? Что мы стрелять не можем? Но тогда он еще больше обнаглеет и увидит в нашем самолете только жертву, которую постарается не упустить. «Правда, от огня хвостовой турели он все-таки шарахнулся, как испуганная лошадь!» — утешал я себя и закричал Миронову:

— Готовь пулемет!

«Хейнкель» развернулся от нас в море, вправо от своего курса. При развороте влево он получил бы добавочную порцию от нашего хвостового пулемета. Я взял курс прямо на берег. Все-таки он был своим, хотя и далеким еще: мы отошли от суши километров на сорок — пятьдесят.

Скорость нашего самолета уступала скорости «хейнкеля», — вражеский самолет был более позднего выпуска.

«Подставить ему хвост? — размышлял я над возможностями воздушного боя. — Назаров отобьется!» Наш стрелок-радист отлично владел своим оружием. Но это значит, что гитлеровец будет на нас нападать, а мы — только обороняться! Здесь! Около своего дома! А в своем доме и стены помогают.

Следовало подумать и о спаренной пулеметной установке «хейнкеля». Ее огневая мощь по сравнению с нашей была почти удвоенной. Почти — имея в виду несколько большую скорострельность наших пулеметов. Еще следовало подумать о свободе маневров у противника. Нападал он, а не мы, выбирал позицию и заходил в атаку так, как ему удобно. Он мог зайти точно в хвост нашему самолету, и тогда хвостовое оперение помешало бы Назарову стрелять, — «хейнкель» оказался бы в нашем «мертвом конусе».

Нет, очевидно, фашисту надо было навязывать бой на встречных курсах: короткие моменты расхождения, обмен пулеметными очередями — и весь маневр противника перед нашими глазами.

Накренив самолет для «змейки» и оглянувшись назад, я увидел, что «хейнкель» заканчивает разворот и выходит на курс, чтобы преследовать нас. Сделав «змейку» в обратную сторону, чтобы сохранить основное направление, я оставил его сзади себя.

Сближение, хоть и не такое быстрое, как на встречных курсах, было все же заметным.

— Готовься! — крикнул я Миронову и заложил крутой вираж навстречу вражескому самолету.

Держа его слева от себя, прижавшись к самой воде, — с наших турелей как штурману спереди, так и стрелку сзади было удобнее стрелять вверх, — я пошел во встречную атаку, следя, чтобы в решающий момент наиболее близкого расхождения гитлеровцу было бы неудобно или — еще лучше — невозможно довернуть свои установки на наш самолет.

— Целься! — крикнул я еще раз Миронову. Он как-то необычно направил пулемет на противника. Вместо того чтобы утвердить подбородок на рукоятке, держал ее на уровне груди. Ствол был круто поднят вверх. Огненная струя, выпущенная Мироновым, как дугою, обогнула вражеский самолет и рассыпалась дробью по водной поверхности. Очередь была длиннейшая. Миронов вел огонь, пока пулемет не смолк сам, — его заело. Он ведь не был рассчитан на такую долгую стрельбу.

— Переведи рукоятку! — приказал я жестом. Он попробовал это сделать, но безуспешно.

Расходясь с «хейнкелем», я опять накренил самолет в вираже, чтобы Назарову было удобнее стрелять даже над крылом самолета.

Опять фашист шарахнулся в сторону. В середине виража я накренил самолет почти вертикально, едва не задевая крылом воду. Фашист сделал половину разворота, а я уже шел к берегу. Повторный маневр сократил расстояние до берега почти вдвое. «Хейнкель» заканчивал вираж, выходя на попутный нам курс, но мы его значительно опередили.

Было похоже, что для новой атаки он разворачивался уже не так охотно. Все-таки он снова пошел за нами, стал настигать. И опять, как только ему хотелось бы начать стрельбу, мы сделали крутой выход ему навстречу и с таким углом, что его передняя установка совсем не могла вести огонь.

Правда, молчал и наш пулемет, но гитлеровец, не ожидая, когда он заговорит, первым начал разворот. Я тоже не стал медлить и, чтобы не разойтись так быстро, как в первые атаки, накренил самолет в его сторону.

Назаров получил хорошую, хотя и кратковременную, к сожалению, возможность обстрелять врага. Он не преминул ею воспользоваться. Его трассирующая струя полоснула сверху вниз и пересекла крыло фашистского самолета вблизи левого мотора. «Хейнкель» выпустил струю дыма. Если бы она была черной — это верный признак начавшегося пожара, но струя оказалась белой. Назаров, видимо, пробил баки.

Победа была наша, но противник, хотя и подбитый, уходил в сторону Крыма.

— Догоним! Добьем! — воодушевились пассажиры. Но догнать «хейнкель» мы бы не смогли.

В Керчи нашлись очевидцы нашего поединка. Летчик самолета «У-2», летевший из Анапы, наблюдал все происходившее и подтверждал, что «хейнкель» задымил, а после этого его не стало видно.

Для всех, кто летел с нами, исключая стрелка и меня, это был первый воздушный бой. Им хотелось верить, что он завершился полным поражением противника. Должно быть, они и поверили в это. Что значит «почти сбили»? Конечно, сбили!

А сбить, разумеется, могли, окажись Миронов более опытным стрелком. Я знал немало политработников, которые великолепно вели воздушные бои, увлекая других не только словом, сказанным на земле, но и личным примером в воздухе. Но Миронову до того выполнять обязанности стрелка не приходилось, а усвоенное перед сдачей экзаменов со временем забылось. Мог ли я винить его? Скорее следовало пенять на себя, что оставил штурмана на аэродроме.

Падение Керчи

Для освобождения Таврического полуострова был создан Крымский фронт, возглавлявшийся генерал-лейтенантом Д. Т. Козловым. На небольшом Керченском полуострове сосредоточивались большие силы: свыше полутора десятков стрелковых дивизий, две кавалерийские дивизии, четыре танковые дивизии. Стремление наступать настолько овладело умами, что о необходимости обороны как-то не хотелось и думать.

Даже расположение войск, правильное для наступления, на случай обороны было неблагоприятным. При контрнаступлении зимой противник, взявший Феодосию, вклинился в наши позиции, хотя и узкой полосой, почти до Турецкого вала. Словно бы нож был засунут в щель. Вытолкнуть, уничтожить его не удалось. На этот нож давила большая тяжесть — свыше десяти дивизий, которые, однако, не вели пока активных действий, а перед острием оказались не лучшие наши части, — еще не обстрелянные, не слишком обученные. При нашем наступлении это был бы неплохой второй эшелон. Но в обороне частям не хватало опыта.

Между тем наступать собирались не только мы. Готовился и враг. Опередив наше наступление буквально на несколько дней (а оттягивалось оно, как уже говорилось, помимо всего прочего, из-за раскисших на Кубани аэродромов), фашисты, используя нож, уже засунутый в щель, почти сразу же повернули на север и, выйдя к Азовскому морю, отрезали основные наши части от Керчи. Выбрасывая ночью парашютистов и высаживая с моря чуть не по всему побережью одиночек и небольшие группы с ракетами, противник создавал представление, что высажены большие силы, что наши войска окружены.

Фашистские самолеты работали с максимальной нагрузкой. Авиация врага ежедневно совершала до тысячи восьмисот самолето-вылетов. Если учесть, что девять десятых из этого числа падало на дневное время, станет очевидным, что в отдельные часы количество самолетов, висевших над нашими войсками, доходило до двухсот и даже более. Огромные стога взрывов, возникавшие сразу во многих местах, буквально не успевали опадать, дым и пыль застилали весь горизонт.

Но это мы увидели немного позднее. Вначале на озере Тобечик, где базировался Канарев, бои, шедшие на передовой, непосредственно пока не ощущались. Возвращавшиеся из боевого полета летчики докладывали о горящих танках, о непрерывной артиллерийской канонаде, о работе наших «катюш» в разных местах.

Что идет крупное сражение, ни для кого не было секретом. Но кто наступает и кто обороняется?

О вражеских десантах, высаженных в глубине расположения войск, стало известно к концу первого дня.

Они появились на Черноморском побережье в районе мыса Чауда на юге, на Азовском побережье в районе мыса Казанря с севера, а также в ряде других пунктов полуострова.

В одну из следующих ночей много вражеских самолетов появилось над Керчью. Соседняя зенитная батарея часто обозначала себя, выпуская длинные разноцветные трассы снарядов.

Стала яснее вырисовываться обстановка на передовой. При успехе наших войск вражеская авиация в этом районе не была бы так активна: ей хватило бы забот и на линии фронта.

— Фашисты взяли Марфовку! — тревожно сообщил рано утром начальник штаба полка, когда мы с Канаревым прибыли на командный пункт.

— Откуда это известно?

— Из штаба базы.

Марфовка была всего в двадцати километрах на запад от нас, а двадцать километров для танков — это полчаса хода.

Позвонили еще раз в штаб базы и выяснили, что на аэродром в Марфовке противник высадил воздушный десант. Несколько самолетов, готовых к вылету, самостоятельно снялись с места и перелетели на Кубань.

Как бы там ни было, для полка Канарева создалась непосредственная угроза.

— Надо спустить на воду все самолеты и предупредить о вылете по ракете! — сказал я Канареву.

— Товарищ полковник! Лейтенант с передовой! — прибежал запыхавшись один из офицеров штаба.

Вместе с Канаревым мы отправились от спусков опять на командный пункт.

Лейтенант был, однако, не с фронта. Офицер одной из тыловых частей, он направлялся ночью на машине с грузом на передовой пункт снабжения. Доставив все до места и подъезжая на обратном пути к Марфовке, он увидел парашютистов и услышал шум боя. Повернув назад, встретил группу бойцов, которые, взобравшись на его машину, просили «тикать, пока целы».

Машина двигалась по бездорожью, пока днем не попала на прицел какого-то фашистского истребителя. Они вились в небе, как пчелиный рой. Люди бросились из машины врассыпную, а она сразу загорелась от длинной очереди, которую истребитель дал из своих пулеметов и пушек.

Зная, что до Керчи не менее тридцати километров, лейтенант пошел со своей командой, состоявшей из двух матросов, строго на восток, где поблизости стояла батарея морской береговой обороны. На нее он и хотел выйти, но вместо этого наткнулся на наш дозор, который уже имел приказание задерживать отходящих в одиночку или мелкими группами бойцов. Лейтенант был доставлен на командный пункт.

— Вы убежали с передовой! — кричал на него один из работников штаба, майор Зайцев.

Зная, чем грозит такое обвинение, лейтенант не возмутился, а скорее испугался, как пугаются роковых совпадений; человек невиновен, но его видели около убитого.

— Нет, нет, товарищ майор, что вы? Я возвращался в Керчь! Я не бежал! — начал он оправдываться.

Должно быть, ему не стало веселей, когда он услышал резкую команду «смир-р-рно» и двух входящих полковников.

— Где ваши люди? — спросили мы лейтенанта, выслушав объяснение.

— Шли все время со мной.

Его матросы были в это время в нашей караулке. Мы решили отправить лейтенанта на попутной машине в Керчь, а двух матросов оставили для обороны аэродрома. Тут каждый человек был дорог.

Таким образом, опрос лейтенанта «с передовой» не внес ничего нового в обстановку.

— Соединитесь с Ермаченковым! — приказал я оперативному дежурному.

Но почти получасовое ожидание ни к чему не привело. Связи не было.

В создавшейся обстановке держать полк на аэродроме стало уже рискованно, но и сняться самовольно мы не имели права.

— Будем ждать! — решили мы с Канаревым. Его положение было все-таки легче. Он ждал распоряжений своего командира, который стоял рядом, а мне приходилось решать нелегкую задачу.

Каковы дела на передовой, мы точно не знали, но враг был близко. Достаточно одному взводу танков прорваться к аэродрому — и он мог расстрелять все наши самолеты. А уж рота это сделала бы наверняка. Но, с другой стороны, прорыв могли и ликвидировать, а десант в Марфовке уничтожить. Зачем же тогда поднимать полк?

Ожидание продолжалось, пока из штаба базы официально не сообщили о прорыве фронта. Больше ждать было уже нельзя.

— Переправляйте самолеты в Керчь! — распорядился я.

Перелет в Керчь, где находился другой наш аэродром и где уже базировалась одна из эскадрилий Канарева, нельзя было расценить как отход, скорее — обычное маневрирование аэродромной сетью. От Геленджика Керченский аэродром был даже несколько дальше, чем Тобечикский, а от фронта они отстояли одинаково. Защитники же самой Керчи появление наших самолетов могли расценить как подброску подкрепления.

Но вылететь оказалось не так просто.

— Керчь закрыта туманом! — сообщил оперативный дежурный.

Что значит садиться в тумане — известно не только авиаторам.

— Где граница тумана?

Туман начинался почти сразу на нашем морском побережье, лишь немного севернее.

— Он стелется или приподнят?

— Немного приподнят. Это было утешительно.

— Спросите штаб базы, есть ли у них суда на открытом рейде и где?

Запрос не занял много времени.

Оказалось, обстановка на рейде за последние сутки не изменилась. Суда подходили сразу к стенке и после выгрузки, не задерживаясь, отправлялись за новым грузом.

Аэродром располагался на восточном берегу бухты, и его акватория была свободна.

— Как вы смотрите, Виктор Павлович, если выпустить летчиков поодиночке? За перешейком пойдут бреющим, с посадкой по тому же курсу через пять — семь минут.

При тумане обычно бывает штиль, так как любой, даже слабый ветер разогнал бы туман. Поэтому на высоте бреющего полета скорость, показываемая приборами, не требует поправки. То же и с курсом: каков курс — таков и путевой угол. Никаких сносок ни вправо, ни влево. Посадку тоже можно делать прямо по курсу. Как летишь, так и садись. Не надо разворачиваться против ветра — его нет.

При скорости сто восемьдесят километров в час за семь минут самолеты пройдут двадцать один километр. Это как раз соответствовало расстоянию до Керчи.

— После посадки рулить? — спросил Канарев.

— А смогут?

Канарев ответил утвердительно.

— Тогда предупредите Набутовского и начнем перелет.

Набутовский был командиром эскадрильи, базировавшейся в Керчи.

Распоряжение последовало незамедлительно. Виктор Павлович, сев на катер, пошел предупредить первый экипаж:

— Сразу же за перешейком разворот на курс восемнадцать градусов. Бреющим семь минут. Посадка и рулежка до аэродрома или берега. Там станете на якорь.

Все самолеты, готовые к вылету, получили это распоряжение от Виктора Павловича лично, с катера, и последовательно, с пятиминутным интервалом, нельзя сказать, что поднялись в воздух, а просто оторвались от воды и пошли на Керченский аэродром.

Операция заняла примерно час. О большинстве самолетов было сразу же получено сообщение с командного пункта Набутовского, но о некоторых пришлось потревожиться: где они, мы не знали.

— Ничего, все будет в порядке, — заверил Виктор Павлович. — Сели у берега. Туман приподнимется еще — подрулят.

Так и произошло. Все самолеты благополучно передислоцировались, не потеряв своей боеготовности.

Мой самолет был в Керчи, и, отправив полк, я с аэродрома Тобечик поехал на машине в город.

— Вас спрашивает командующий, — сказал мне на КП оперативный дежурный.

Связь установили по радио, говорить можно было через связиста.

— Командующий спрашивает, знаете ли вы обстановку и что предпринимаете?

Узнав, что Канарев со своим полком находится в Керчи, Ермаченков выразил беспокойство, не слишком ли много здесь скопилось самолетов.

— Такую кучу если бомбить, то что ни бомба — два попадания!

— Керчь скрыта туманом, враги нас не видят, да и не летают пока.

Разговор закончился тем, что нас ориентировали на перебазирование в Геленджик.

— Решение о переброске Канарева уже принято, но в Геленджике сейчас тоже туман. Как только он рассеется, будем вас принимать! — сообщил Ермаченков.

— Когда туман рассеется, нам не дадут взлететь немецкие истребители.

— Так что же вы предлагаете? Сидеть здесь до ночи? Вас перебьют с воздуха и с земли, враг вот-вот будет под Керчью!

— Канарев перелетел в тумане в Керчь. Он так же перелетит и в Геленджик!

— Хорошо. Но взлетайте вначале сами и, если нельзя будет сесть в Геленджике, садитесь в Туапсе.

Пока происходил весь этот разговор, с озера Тобечик поступило тревожное известие: фашистские танки вышли на аэродром и, обстреляв траншеи, повернули в Керчь!

Положение становилось еще более напряженным. Хорошо, что мы вовремя перебазировались в Керчь, но теперь следовало уходить и отсюда.

Я отправился на аэродром и взлетел под туманом с южным курсом. По-прежнему было безветренно. Не пробивая тумана, я вышел из него в открытом море. Белая пелена высотой метров до двухсот стлалась вдоль берега в юго-восточном направлении. Таманский полуостров был закрыт наполовину, дальше на суше виднелись просветы. Крым, начиная с мыса Такыл, откуда берег резко поворачивает на запад, к Феодосии, был весь открыт. Белые кружевные полосы небольшого прибоя оживляли пейзаж, и не хотелось верить, что тут идет разрушительная война.

Взяв курс на Анапу, я пошел над туманом, рассчитывая в случае опасности на его прикрытие, хотя сейчас в передней кабине сидел боевой штурман из полка Канарева, летевший в Геленджик для организации приема самолетов. Этот штурман мог бы дать должный отпор воздушному противнику.

Впереди по курсу уже вырисовывались громадные глыбы Кавказских гор, забраться на которые туману было не под силу. Закрыв их Подножие, пелена тумана дальше рвалась на куски. Вначале крупные, как будто раскололась большая льдина в половодье, затем все мельче и мельче. На середине горы обессиленно оседали лишь небольшие лоскутки. Облака же, занесенные ночью на вершины, не удерживаясь на них, сползали вниз и тоже рассеивались на полпути.

Новороссийская бухта была Отчетливо обозначена окружающими ее горами, но накрыта туманом, как простыней.

Такую же картину я увидел и в Геленджике — бухта под белой простыней, а мыс Толстый на южной стороне просвечивал сквозь туман. Северо-западная и западная часть побережья, более высокая, чем южная, была открыта полностью. И, что самое главное, виднелась даже вышка недалеко от командного пункта и штаба бригады.

Две горы — Дооб и Плоская — служили прекрасным ориентиром не только для определения местности, но и для захода на посадку. После разворота возле горы Плоской, держа курс на мыс Толстый, можно было войти в туман посредине бухты и, полого снижаясь, коснуться воды. Левый разворот и полуминутная рулежка приводили к береговым спускам.

Большой туман пробивать таким способом было бы рискованно, но тонкий, метров в семьдесят — сто, вполне возможно.

Сделав обычный заход с левым кругом, я пошел на снижение и, только когда альтиметр показал сто метров, стал задевать парообразную холодную пелену, которая быстро окутала меня.

Обычно при крутом снижении альтиметр запаздывает метров на двадцать — тридцать (при пикировании даже больше). Но мы снижались полого, при слегка уменьшенных оборотах мотора, и запаздывания альтиметра почти не было. Пробиваемый слой тумана составлял метров семьдесят — восемьдесят. При снижении со скоростью один метр в секунду можно было через минуту увидеть водную поверхность или, не увидев, без особой опасности коснуться ее и только в этот последний момент убрать газ. Машина, даже сделав «барс», не ушла бы высоко в воздух — «барс» пологий. Продвижение вперед в тумане вслепую не превышало двух-трех километров. Бухта же была в несколько раз больше.

Заходя на посадку, я обратил внимание на командную вышку: если держать ее по правому борту градусов на сорок пять — пятьдесят, пробег должен закончиться на середине бухты.

«Хорошо бы сообщить это летчикам!» — подумал я. Но как? Такие подробности можно рассказать на инструктаже перед полетом, а не по радио, да еще кодом, который тогда применялся во всех случаях, часто без особой надобности. Лишь в следующем году перешли на открытый текст.

«Ничего. Если кто зайдет слишком далеко, за берег не заденет, а будет перетягивать, дадим ракету — безотказное, испытанное средство».

Поверхность воды обнаружилась хотя и неожиданно, но раньше, чем самолет прикоснулся к ней, и, убрав газ полностью, мне удалось плавно посадить машину на тихую воду. Держа направление на спуски, я подрулил к берегу, выключил мотор и, вызвав с помощью мегафона катер, приготовил якорь, чтобы стать на него, если самолет понесет к берегу.

Все обошлось благополучно. Катер стоял наготове и быстро вышел нам навстречу. Мы его несколько раз окликали, пока нос катера не вылез из белой ваты тумана.

— На спуске! — перешли мы на другую команду, когда самолет был взят «за усы».

— Есть на спуске! — слышалось вначале отдаленно, потом все ближе и ближе.

Наконец обнаружился и сам спуск.

— Готовиться к приему!

Эта команда относилась к водолазам, стоявшим по пояс в воде.

С командного пункта я мог связаться с Ермаченковым уже по телефону.

— Вполне можно принимать, — сказал я.

— Метеорологи сообщают, что скоро туман рассеется.

— Тем лучше, посадку будут делать нормально.

— Но в Керчи он постоит еще два часа.

— Если туман там рассеется, станет хуже — враг не упустит возможности для налета.

Приказ был дан.

Условия перелета Виктор Павлович уже проработал с летным составом. Летчики заняли свои места в самолетах, и первый из них взлетел. Интервал между вылетами был установлен десять минут.

Немногим больше чем через час мы в Геленджике услышали шум мотора, а вскоре увидели и самолет.

Зайдя тоже с левым кругом возле горы Плоской, он начал последний разворот и лихо, как в обычных условиях, пошел на посадку.

Расчет был абсолютно точен, но снижение для тумана крутовато.

— Ничего! — успокоил стоявший рядом со мной на вышке Попов. — Вы сами так подходили.

— Я подошел на моторе!

— Мы не слышали, думали, планируете как обычно.

Самолет тем временем вошел в туман. Несколько секунд ничего не было слышно.

«Если авария, долетит до нас треск?» — подумал я. Попов задавал себе этот вопрос уже вторично. Первый раз такая мысль мелькнула у него, когда на посадку заходил я.

Р-р-р-р-ж-жу-у-у-у-у! — послышался сильный звук мотора.

— Ну, все в порядке! Рулит!

— Кто прилетел?

— Мусатов. Командир эскадрильи.

Через несколько минут Мусатов появился возле меня на вышке, а в это время уже было слышно гудение следующего самолета.

— Товарищ командир бригады... — начал Мусатов.

— Хорошо, хорошо! Давайте следить за посадкой. Опять тревожные секунды. Теперь мы пережидали их уже втроем, и опять радующий сердце звук мотора: р-р-р-р-ж-жу-у!

— Как в Керчи? — обратился я к Мусатову, когда гудение возвестило о нормальной рулежке.

— Фронт рушится! — сокрушенно сообщил он. Что было сказать на это?

— Туман еще не рассеялся?

— Нет, но стал заметно реже. Скоро рассеется, наверно... Сейчас уже взлетает Набутовский, а если прояснится, Чернов взлетит и приведет всех строем.

Чернов был командиром третьей эскадрильи. Вместе с нею должен был прийти и Канарев.

Строем им взлетать не пришлось. Туман стал совсем уже редким, и последние самолеты Канарев выпускал не с десяти-, а с пятиминутным интервалом, а потом и еще сократил его. Это ускорило вылет. Когда самолеты пришли в Геленджик, бухта очистилась. Посадку можно было полностью наблюдать с вышки без всякой тревоги за исход.

Эвакуация Керчи проходила в тяжелейших условиях.

Последний батальон оставил Керчь, бросившись вплавь через пролив. Люди хватались за любой способный держаться на воде предмет — доску, пустую бочку, автомобильные камеры, которые первая же пуля превращала в ненужный хлам. Телеграфные столбы были драгоценностью. Их выворачивали из земли, сбрасывали в воду и цеплялись за крутящееся бревно, спеша покинуть пылающую землю.

Нельзя без горечи вспоминать быструю сдачу этой базы. Ведь держался же Севастополь восемь месяцев, имея за спиной открытое море! А здесь? Узкий пролив, через который можно было бы непрерывно снабжать осажденный порт. Тылы канаревского полка — база снабжения, мастерские, санитарная служба — успели, хотя и не полностью, переправиться на пароме. В Геленджик они приехали на машинах, своим ходом. Другие прибывали на кораблях, баржах. Несколько дней и ночей они находились под открытым небом. Помещений и палаток не хватало даже для раненых.

Героический Севастополь

Вскоре после нашего ухода из Керчи я получил новое назначение — заместителем командующего Севастопольской авиационной группой.

В предвидении жестоких боев за Севастополь наше командование решило объединить всю авиацию, стоявшую под городом и на Херсонесе. В новую группу вошло несколько штурмовых и истребительных авиационных полков и полк гидросамолетов. Штурмовые полки подчинялись до этого непосредственно командующему ВВС Черноморского флота. Два истребительных полка были взяты из 62-й авиабригады, которой командовал полковник Г. Г. Дзюба. Раньше на Херсонесе базировались еще два полка бомбардировщиков 63-й авиабригады полковника Хатиашвили, но весной они, чтобы не подвергаться излишней опасности, — возле осажденного города их могла доставать артиллерия врага, — перебазировались на кавказские и кубанские аэродромы. Дальность самолетов «СБ» и «ДБ» вполне обеспечивала им возможность днем и ночью летать к севастопольским позициям врага с таким грузом бомб, какой только способны вместить отсеки воздушных кораблей.

Несмотря на огромное напряжение боев, Хатиашвили сумел в основном сохранить состав своей бригады. Конечно, потери были и у него. Бои не обходятся без жертв. Летчики тяжело переживали гибель командира эскадрильи майора Александра Цурцумии. Я знал Александра Пеховича еще по довоенной поре. Это был прекрасный товарищ, человек высокого мужества. Ему пришлось провоевать лишь шесть месяцев, но самых тяжелейших. Цурцумия защищал Одессу, Перекоп, Севастополь. Он стал одним из первых летчиков, начавших бомбить с пикирования. До войны этот метод бомбометания у нас не применялся.

Эскадрилья, которую водил Цурцумия, была грозой для фашистов. Она наносила тяжелые удары по их глубоким тылам. Уже в первые дни войны Александр Цурцумия совершил налет на крупный нефтедобывающий район. Эффект оказался огромным. Наши бомбардировщики взорвали нефтепровод, по которому шло горючее для гитлеровской армии, сожгли крупные нефтехранилища, в которых было двести тысяч тонн нефти. Печать противника утверждала тогда, что в налете участвовало свыше ста советских самолетов — надо же было как-то оправдать такой огромный ущерб. Но в действительности все это сделал Цурцумия со своей эскадрильей, в составе которой не было и десяти бомбардировщиков.

В декабре 1941 года майор Цурцумия бомбил скопление вражеских танков в районе Армянска. На его эскадрилью, когда она выполняла боевую задачу, напало полтора десятка фашистских истребителей. У Цурцумии было вдвое меньше самолетов. Тем не менее наши бомбардировщики приняли бой, сбили два истребителя и, разогнав остальные, точно отбомбились по скоплению танков. На свой аэродром эскадрилья вернулась без потерь.

Даже отправляясь на разведку, Цурцумия и его летчики обязательно брали с собой бомбы. Выполнив основное задание, они не упускали случая ударить по вражеским кораблям. Сам Цурцумия во время разведывательных полетов попутно разбомбил и пустил на дно монитор, буксир и баржу противника. Это, так сказать, сверх программы.

Погиб Цурцумия во время ожесточенных боев за Севастополь, когда враг предпринял второй штурм черноморской твердыни. В тот день Александр Пехович успешно выполнил очередное трудное задание и вернулся на свой аэродром, но самолет его был сильно поврежден и разбился при посадке.

— Надо сделать больше чем возможно, надо использовать все до предела ради победы, — говорил Александр Цурцумия своим товарищам.

Так он воевал и погиб. Уже после войны Александру Цурцумии посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Цурцумия ушел из боевого строя, но на смену ему в бригаде появились новые герои, такие, как Иван Егорович Корзунов.

Корзунов начал войну в эскадрилье Цурцумии. Он был командиром звена, а когда Цурцумия погиб, встал на его место. Сто восемьдесят раз пришлось Корзунову летать на бомбежку тылов противника. Летал он, случалось, по нескольку раз в сутки. Потом, когда бомбардировщики вынуждены были уйти из Севастополя, Корзунов столь же успешно водил самолеты на поддержку Севастопольской группы с кавказских и кубанских аэродромов. Он лично совершил за войну более пятисот боевых вылетов, уничтожил двадцать пять кораблей противника.

В конце войны замечательный летчик Корзунов водил в бой уже не одиночные самолеты, а сотни. Когда в 1944 году, командуя авиационной дивизией, он шел на бомбежку крупного порта противника, за ним следовало более трехсот наших самолетов. Эта воздушная операция была выполнена успешно, как и многие другие, которые организовал и провел Иван Корзунов.

Хорошие летчики росли в бригаде Хатиашвили. Они росли в условиях жестоких боев, неся очень большую нагрузку, выполняя самые трудные задания. И несомненной заслугой Хатиашвили было то, что при такой нагрузке его полки сохраняли высокую численность и постоянную боеготовность.

Семьдесят самолетов в бригаде — это тогда было в два-три раза больше обычного.

Вероятно, Севастопольская авиагруппа выиграла бы, если бы во главе ее был поставлен командир подобный Хатиашвили. Но этого, к сожалению, не произошло. Командующим группой назначили Дзюбу, видимо, потому, что в группу входило два полка истребителей его бригады. Сам Дзюба уже давно не летал и не водил своих летчиков в бой.

Неувядаемую славу во время обороны Севастополя стяжал 8-й истребительный авиаполк, получивший звание гвардейского. Командовал им Константин Иосифович Юмашев. Это был командир, который лично показывал, как надо драться с врагом. В одном из воздушных боев он встретил четыре вражеских самолета. Четыре на одного! Трех Юмашев сбил, выйдя победителем из такой неравной схватки.

Я помнил Юмашева по учебе в Высшей летно-тактической школе. Он уже тогда был первоклассным летчиком. Таким он оставался и в боях.

Судьба коварно обошлась с этим человеком. Пройдя сквозь огонь боев под Одессой, Перекопом, Севастополем, победив в десятках воздушных схваток, он через год погиб в глубоком тылу, упав со своим самолетом на аэродром летной школы, командование которой должен был принять.

К концу обороны Севастополя, во время третьего — июньского — штурма, невзирая на подавляющее численное превосходство авиации противника, летчики этого полка стойко сражались и наносили фашистам громадный урон. Здесь выросли Герои Советского Союза К. С. Алексеев, М. В. Авдеев, Г. В. Москаленко, Ф. Ф. Герасимов, М. И. Гриб, К. Д. Денисов, Н. А. Наумов и другие.

Когда не оставалось других средств, летчики шли на таран вражеских самолетов. Такой подвиг совершили Я. М. Иванов, Е. М. Рыжов, Н. И. Савва, С. С. Карасев.

Герой Советского Союза Константин Степанович Алексеев, сражавшийся с первых дней войны, почти никогда не возвращался на аэродром без победы. Впоследствии, уже в 1943 году, он в ночном бою сбил три самолета «хейнкель-111». Были случаи, когда Алексеев в один день сбивал по два «мессершмитта».

Начав войну лейтенантом, но в должности командира подразделения, он закончил войну командиром полка, на счету летчиков которого было более ста сбитых немецких самолетов.

«Я всегда с волнением вспоминаю начало Великой Отечественной войны, когда в бою с фашистскими бомбардировщиками получил боевое крещение, — писал К. С. Алексеев во фронтовой газете. — Стоял жаркий июльский день. Мы, еще не обстрелянные летчики, находились на аэродроме. Раздался сигнал тревоги. Я на своем «И-16» поднялся в воздух и в синеве неба заметил черную точку. Это был немецкий разведчик. Под крылом моего ястребка промелькнул городок Очаков, и я почувствовал острое беспокойство за его судьбу. Мой самолет быстро приближался к врагу. Тот, заметив меня, круто повернул и стал удаляться в сторону Одессы. Я погнался за ним, но большая дистанция позволила противнику удрать.

Вскоре я увидел звено «Ю-88», идущее по направлению к Очаковскому порту, где в это время стояли баржи с ценным военным грузом. Я направился прямо к немецким бомбардировщикам. Завязался бой. Я с яростью нажимал на гашетку пулемета, стараясь сразить ведущего.

И вот один «юнкерс», распустив черный хвост дыма, полетел вниз, в море. Остальные, беспорядочно побросав бомбы, пустились наутек.

Уже возвращаясь на свой аэродром, я заметил, что борта кабины изрешечены, ручка управления пробита, осколком вражеского снаряда порван рукав моего комбинезона.

На летном поле меня встретили товарищи. Осматривая самолет, они от удивления качали головами: самолет был весь изрешечен...»

К концу обороны Севастополя на счету К. С. Алексеева было двенадцать сбитых самолетов.

Молодого истребителя, черноморца Якова Иванова я уже не застал в живых, но много слышал о нем в Севастополе.

В первом своем воздушном бою Иванов, совсем недавно пришедший из летного училище, встретился с опытным фашистским асом. Яков сам рассказывал, что, когда он увидел «юнкерс», ложившийся на боевой курс для бомбежки, у него задрожали руки. Но этими руками он все же направил свой истребитель прямо в лоб «юнкерсу». И фашистский летчик не выдержал, сошел с курса, уступил советскому истребителю дорогу. Он пытался уйти в облака, но Иванов не отпускал его, сел <юнкер>су» на хвост и не дал подняться. Тогда фашист стал прижиматься к морю, чтобы истребитель, если попробует подойти поближе, угодил в воду. Однако Иванов достал его пулеметной очередью и заставил уйти под воду самого.

В другой раз Иванов над Севастополем встретил трех «хейнкелей» и решительно пошел им навстречу. Он разбил их строй. Один из «хейнкелей» вступил в бой. Несколько раз самолеты сходились и расходились, полосуя друг друга пулеметными очередями. Иванов убил фашистского стрелка и ^дог подойти к «хейнкелю» совсем близко, чтобы нанести последний удар. И тут кончился боезапас. Но Молодой летчик продолжал преследование, он подходил все ближе и ближе. Наконец хвостовое оперение «хейнкеля» оказалось перед самыми глазами советского летчика. Низко пригнувшись, он рубанул концами лопастей своего винта по хвосту вражеской машины.

Самолет резко встряхнуло, бросило в сторону. Казалось, он сейчас упадет на землю. Иванов осторожно попробовал рули. Они действовали! И летчик продолжал полет, держа курс к своему аэродрому. Сел он вполне благополучно. А «хейнкель» развалился в воздухе.

После очередного боя Иванов возвращался на свой аэродром. До него было уже совсем близко. И тут он заметил огромный вражеский бомбардировщик «дор-нье-215». Иванов догнал его. Можно стрелять, но молодой летчик не торопится: патронов Совсем мало только на одну очередь и осталось. Иванов подходит к фашисту так, чтобы ударить наверняка. Очередь! «Дорнье» ныряет вниз, падает, затем выравнивается — подбит, но не уничтожен.

Что же можно сделать еще? Патронов нет. Опять таран? «Дорнье» не «хейнкель». Два крепких киля предохраняют его от удара. Тут кончиками лопастей ничего не сделаешь, а бить всем винтом — значит сломать и свою машину. Но Иванов один на маленьком самолетике, а перед ним тяжелая громадина с большим экипажем, и несет она тонны полторы бомб, которые собирается сбросить на базу нашего флота.

Иванов упрямо догоняет бомбардировщик и, можно сказать, грудью наваливается на него, рубит изо всей силы. Два самолета рушатся, падают в море...

Такой же таран совершил и лейтенант Евграф Рыжов. Он догнал фашистский бомбардировщик на поврежденном в бою самолете. Вражескими пулями была перебита водяная магистраль. Кипящая вода заливала кабину и обжигала летчику ноги. И все-таки Рыжов не отвернул, он заставил мотор работать, на последнем пределе сил нагнал бомбардировщик и врезался в него.

От удара Рыжов потерял сознание. Очнулся, когда до поверхности моря осталось метров семьсот. Рыжов сумел вывести свой истребитель из пике и спланировал на воду, которая уже поглотила вражеский бомбардировщик. При ударе поврежденной машины о воду Рыжова выбросило из кабины. Раненный в лицо, с обожженными ногами, Рыжов полсуток держался на воде, пока его не подобрало проходившее мимо судно.

Из госпиталя Рыжов вернулся в полк Юмашева и продолжал летать, сбил еще немало вражеских самолетов. Один из самых своих тяжелых боев он вел в тот день, когда в Москве был подписан Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Вместе со своим ведомым он встретил девятку «юнкерсов», которые под прикрытием истребителей напали на наши корабли, совершавшие морской переход. Рыжов сразу бросился на врага, сорвал бомбометание и в бою, где силы были так неравны, сбил бомбардировщик.

Приближалась первая годовщина с начала Великой Отечественной войны. Оканчивался самый трудный ее год. На Черном море он был очень тяжелым, однако здесь, как и на сухопутных фронтах, врагу, несмотря на неблагоприятную обстановку, наносились мощные удары. В частности, наша авиация, жизнь которой была мне более всего знакома, могла не без гордости подвести свои боевые итоги.

Накануне войны на Черном море имелись соединения бомбардировочной, истребительной, а также отдельные части и подразделения разведывательной авиации. Больше всего было истребителей, но машин новых типов — «МИГ-3» насчитывалось мало.

Менее половины общего числа бомбардировщиков составляли самолеты марки «ДБ-3». Несколько больше имелось «СБ» — ветеранов испанских событий и финской войны. Они были по-прежнему красивы, однако уже устаревали. Бомбардировщиков нового типа «ПЕ-2», конструкции Петлякова, на Черном море еще не было. Они вскоре появились, но в очень ограниченном количестве.

Разведывательные части имели в основном тихоходные гидросамолеты «МБР-2». Они не были ударной силой, но, надо отдать им должное, честно выполняли свой долг и как разведчики и как ночные бомбардировщики.

Пока Крым находился в наших руках, у авиации флота были отличные условия базирования. Неожиданный налет врага в первый день войны не причинил ей большого ущерба. Она сумела отразить и последующие удары, хотя гитлеровцы затрачивали много боевых средств для ее подавления.

Всего противнику удалось уничтожить на черноморских аэродромах за первый год войны несколько десятков самолетов, в основном в последние месяцы, когда Севастополь был уже осажден и его аэродромы простреливались артиллерией.

Обстановка на фронте, конечно, сказывалась и на авиации. Отходя, приходилось уничтожать самолеты, которые из-за боевых повреждений, хотя и незначительных, не были готовы к вылету. При других обстоятельствах их можно было бы вскоре вернуть в строй. Теперь же их взрывали, сжигали, чтобы они не достались противнику как трофей.

Основные же потери были боевые — в воздушных боях и от зенитной артиллерии. Однако такие потери неизбежны на войне, и враг дорого за них заплатил. Шесть наших летчиков совершили таран. Они рвались в бой, даже расстреляв весь свой боезапас. Немало самолетов вернулось на свои аэродромы, выполнив боевое задание, но с такими повреждениями, что дальнейшее использование их было невозможно. Некоторые при этом разбивались на посадке. Правда, они не только отслужили свой срок, но и много сверх того, на что были рассчитаны конструктором.

Эти потери были оправданны, и еще как оправданны! Если их суммировать, прибавив к боевым даже те, которые случались из-за отказа материальной части, сложных метеорологических условий и т. д., и сравнить их с потерями авиации противника, то итог окажется не в его пользу.

Наиболее правильную картину даст соотношение боевых потерь, наших и противника. Если наши потери за первый год войны на Черном море принять условно за 100 процентов, то противник потерял более 120 процентов, а вернее, значительно больше: мы ведь не могли учесть его небоевые потери.

В воздушных боях, результат которых наиболее точно известен (все происходило на чьих-либо глазах: бой и падение самолетов видели пехотинцы, моряки, артиллеристы), черноморская авиация за первый год войны потеряла меньше, чем противник, в два с лишним раза!

При этом не учтены подбитые самолеты противника, которые не долетели до своих аэродромов и упали либо в море, либо на сушу. Да и долетевшие не все сели благополучно.

Еще более разительно соотношение машин, уничтоженных на аэродромах. На десять наших самолетов противник терял более восьмидесяти своих машин!

И это не только по донесениям, которые могут быть и ошибочными, а по данным аэрофотосъемки наших самолетов-разведчиков, то есть по документам, подтверждающим донесения.

Такая разница в результатах объясняется различной тактикой наших и вражеских бомбардировщиков. Фашисты бомбили площадь аэродрома, проходя над ним разомкнутым строем и не прицеливаясь в отдельные, стоящие в разных местах самолеты. Просто вываливали на летное поле, преимущественно на его центр, длинную серию бомб.

Свою систему бесприцельного бомбометания по площади они считали чуть ли не образцом оперативно-тактической мысли! Фашисты рассчитывали и на моральный эффект, думая, что появление над аэродромом большой массы самолетов одновременно, непрерывный, чуть ли не залповый гул бомбовых взрывов воздействуют на психику наших людей. Но они мерили на свой аршин. Наши люди быстро осваивались в этой обстановке.

— Обратно бомбят! — говорил какой-нибудь флегматичный боец аэродромной команды и, прикинув, которое укрытие поближе, бежал к нему не особенно торопясь.

Наши же летчики, самое большее звеном, бомбили отдельные цели, которые были распределены заранее, перед вылетом, по данным разведки.

— Вот ваша цель, — говорил командир эскадрильи командиру звена, готовясь вместе с ним к полету.

Если кто-либо, возвратившись с боевого задания, не мог сообщить с последующим подтверждением фотоснимком, что он цель уничтожил, этот полет ему не засчитывался как боевой. В таком случае звену или эскадрилье приходилось делать повторный вылет на уничтожение назначенной цели или объекта.

— Цельтесь тщательнее! — говорили командиры своим летчикам. — Лучше уничтожить цель с одного захода, чем с двух. В два раза меньше будем под обстрелом.

Это была простая логика, и вот ее результат: на один потерянный нами на аэродроме самолет — восемь-девять самолетов, уничтоженных на немецких аэродромах.

В первый год войны нашей промышленности, занятой эвакуацией и размещением в восточных районах страны, было трудно восполнить потери, но даже и в это тяжелое время черноморская авиация получала в основном самолеты новых типов: «ЛАГГ-3», «МИГ-3», «ИЛ-2», «ПЕ-2».

Перебазируясь на восток вслед за отходящими войсками, черноморская авиация не только оборонялась, но и наступала.

Черноморские бомбардировщики и торпедоносцы наносили удары по военно-промышленным объектам, военно-морским базам, кораблям в море и портах, скоплениям войск, танков, артиллерии и т. д.

За первый год войны на Черном море действиями бомбардировочной авиации уничтожено и выведено из строя 18 боевых кораблей противника, 125 транспортов с грузом и других судов.

К бомбардировщикам и торпедоносцам вскоре присоединились штурмовики «ИЛ-2» и даже истребители, использовавшие свой пулеметно-пушечный огонь и малые бомбы для ударов по войскам, танкам, артиллерии, переправам и другим целям.

Интересное применение было найдено для тяжелых четырехмоторных бомбардировщиков конструкции А. Н. Туполева — «ТВ-3». Это старое и некогда грозное оружие уже не годилось для открытых дневных действий. Но летчики не хотели оставлять без использования и его.

В конце августа 1941 года «ТБ-3» подвесили под свои огромные крылья по два истребителя «И-16» и, подняв их в воздух, понесли за сотни километров через морское пространство.

Такое расстояние в оба конца истребители самостоятельно преодолеть, конечно, не смогли бы, тем более со столь солидным грузом, какого они сами никогда не поднимали: под фюзеляжем каждый имел фугасную бомбу в четверть тонны весом.

Недалеко от цели юркие истребители начали самостоятельный полет и с пикирования разрушили важный, но малый по размерам объект. Чтобы разбить его, при других обстоятельствах потребовалось бы очень большое количество бомбардировщиков.

Таких полетов своеобразный воздушный авианосец совершил несколько, и переносимые им по воздуху «стрижи» успешно выполняли свою задачу, а затем самостоятельно возвращались на аэродром.

Общими усилиями бомбардировщиков, торпедоносцев, штурмовиков, гидросамолетов-разведчиков, вылетавших на ночные бомбардировки, и истребителей черноморской авиации за первый год войны уничтожено: 521 танк, 159 бронемашин и танкеток, 128 цистерн и спецмашин, 3208 автомашин с грузом и войсками, 1800 повозок, 622 артиллерийских орудия, 705 минометов, почти 100 тысяч солдат. Уничтожено 112 складов с боеприпасами и горючим. Вызвано 650 очагов пожаров.

Таковы сухие цифры. Они взяты из отчета о деятельности военно-воздушных сил Черноморского флота. Чтобы по-настоящему оценить их, надо учесть напряжение боевой жизни.

В среднем два-три раза в сутки каждый летчик-истребитель или штурмовик бросался в атаку на вражеский самолет, или на батарею, или на танк.

Два раза в сутки летчик-бомбардировщик проходил как сквозь скрещенные шпаги через выстрелы зенитной артиллерии, не имея возможности нанести по ней удар, так как его бомбы предназначались для более важной в военном отношении цели. Строго выдерживая свой боевой курс, он отстреливался от наседавших истребителей врага.

Могут ли понять, поймут ли это те, кто не воевал, кто вырос после войны? Надо надеяться, что поймут и оценят, — ведь все это делалось во имя того, чтобы они могли свободно жить и работать.

В среднем за сутки в черноморское небо поднималось почти двести самолетов морской авиации. Периодами их было до пятисот. Только над Черным морем и его побережьем, только морской авиации и только с нашей стороны.

Во время напряженных боев, когда враги рвались к Севастополю, многие истребители вылетали по шесть и даже семь раз в сутки. Выше всяких человеческих возможностей!

Но то, что совершали защитники Родины, вообще не укладывалось ни в какие обычные представления о человеческих возможностях. Были случаи, когда израненный летчик приводил самолет на аэродром, спасая жизнь экипажу, и, не закончив пробега, умирал от ран или потери крови.

Бомбардировщики и торпедоносцы летали днем и ночью, группами и в одиночку, они поднимались до высоты более пяти тысяч метров и снижались при бомбежке подчас ниже шестисот, пренебрегая опасностью подорваться на собственных бомбах.

Когда враг прорвался в Крым и подошел к Севастополю, большая часть авиации Черноморского флота перебазировалась на аэродромы Кавказского побережья. В Крыму, на мысе Херсонес, осталась авиационная группа, предназначенная для непосредственного участия в боях за город. Бывший штабной аэродром Куликово Поле, где садились только связные самолеты спортивного типа, расширили и приспособили для приема истребителей.

Впоследствии, уже в июне 1942 года, построили еще один аэродром в Юхариной балке, между Севастополем и мысом Херсонес, но к тому времени было потеряно Куликово Поле, враг подошел к нему вплотную.

За успешные боевые действия в этот период два полка черноморской авиации получили почетные наименования гвардейских — 2-й минно-торпедный авиационный полк подполковника А. Г. Бибы из бригады Г. И. Хатиашвили и 8-й истребительный майора К. И. Юмашева. Девять летчиков стали Героями Советского Союза.

...Получив новое назначение, я перелетел в Севастополь с частью гидросамолетов, входивших до этого во 2-ю морскую авиационную бригаду.

Основной аэродром, на котором базировались штурмовики и истребители, — главная сила воздушной обороны Севастополя — находился на мысе Херсонес. За ним, на самом конце мыса, стоял маяк, и тут берег круто обрывался, открывая морской простор.

На севере линия фронта проходила выше Бельбекской долины, затем, изгибаясь на юго-восток, пересекала ее, достигала Мекензиевых гор и дальше спускалась на юг, заворачивая от Камары на юго-запад к Балаклаве.

От концов этой разогнутой подковы до Херсонесского аэродрома было 21–23 километра, что вполне перекрывалось орудиями начиная от ста миллиметров и выше. А фашисты сосредоточили под Севастополем много тяжелой осадной артиллерии самых крупных калибров. Потом она перебрасывалась под Ленинград. Наиболее удаленная часть фронта за Инкерманскими высотами отстояла от аэродрома километров на тридцать. И, конечно, при такой близости фронта Херсонесский аэродром был весьма доступен ударам авиации. Взлет и особенно посадка (при взлете можно было еще рассчитывать на некоторую внезапность), руководство полетами, обслуживание самолетов — все происходило под огнем противника. Люди, конечно, старались использовать то или иное укрытие, но долго находиться там было нельзя. Передвигались не перебежками и не бегом, а просто ускоренным шагом.

Офицер, выпускавший в воздух самолеты (обычно это был командир или заместитель командира полка), стоял с парой флажков и ракетницей, как на дуэли в ожидании выстрела противника, с той только разницей, что стреляли по нему не из пистолета, а из пушек. Правда, правилами этой необычной дуэли ему не запрещалось, когда начинался обстрел, ложиться на землю. Сигналы самолетам он так и подавал лежа, поднимая руку с красным и белым флажками.

Откровенно говоря, я был поражен, увидев в такой позе командира штурмовиков полковника А. М. Морозова, героя испанских событий, которого знал еще по Балтике. Там Морозов командовал бригадой, а здесь полком.

Это перемещение не было каким-то наказанием, оно просто вызывалось обстановкой: авиационные части и соединения в то время были обескровлены и командиров оказалось больше, чем летных подразделений. Затем, когда в ходе войны наша авиация быстро увеличивала свою численность, все стало на место, но в тот первый год подобные факты встречались нередко.

В таком же положении оказался и бывший командир бригады, опытный летчик-истребитель полковник Иван Васильевич Шарапов. Во время войны его назначили командовать полком, вооруженным новыми для того времени пикирующими бомбардировщиками. Бывшие командиры эскадрилий и звеньев летали в полку за рядовых летчиков, а эскадрильями командовали бывшие командиры авиаполков, причем, как имеющие большой опыт, они вылетали на боевые задания даже чаще рядовых.

В полку Морозова были новые самолеты «ИЛ-2», сразу освоить которые могли только опытные летчики. Этот самолет как будто прост, но во многом отличен от других, старых, и чтобы уверенно летать, надо было его как следует изучить, приобрести определенный практический опыт.

Морозова я увидел в полной морской форме, что было своеобразной флотской традицией. Люди не расставались со своими форменками и кителями даже в окопах. На сухопутном аэродроме, конечно, удобнее носить армейскую гимнастерку, на ней не так видны земля и пыль, а они покрывали Морозова с ног до головы. В земле и пыли была даже фуражка полковника. В таком виде пришел он на свой командный пункт, чтобы по телефону доложить о вылете очередной группы.

Поздоровавшись со мной, он грустно улыбнулся.

— А есть ли вообще сейчас необходимость выходить на старт для выпуска самолетов? — спросил я.

— Да какая там необходимость! Просто так принято издавна.

— И еще: надо ли самолетам выруливать на старт для взлета? Помните, вы же сами после Испании говорили, что следует взлетать сразу с места стоянки?

— Самолеты еще не совсем освоены, и ветры порядочные.

Эти доводы приводились скорее для собственного успокоения.

— Ветры были весной, а сейчас они куда умереннее. Летчики же опытные. Посмотрите, например, Кичигин, майор, командир эскадрильи. Он нам ровесник по выпуску.

— Попробовать можно...

Вопрос этот был не новый. Его давно обсуждали среди летчиков. Если при взлете с места и был какой-то риск, то значительно меньший, чем тот, которому подвергались экипажи и стартовая команда во время рулежки под обстрелом. На новом порядке горячо настаивал, в частности, майор Н. А. Наумов, инспектор ВВС, часто вылетавший на своем истребителе для прикрытия севастопольского неба.

Командующий ВВС В. В. Ермаченков не относился к людям, тормозившим нововведения, когда они целесообразны. Скорее наоборот, он иногда даже слишком увлекался этими нововведениями и внедрял их подчас без достаточно трезвого расчета. Так, например, он оспаривал первенство во внедрении топмачтового бомбометания, которое сводилось к тому, что самолет на бреющем полете подносил бомбу к кораблю так близко, что она «втыкалась» в его борт.

— Вот это способ! — восхищались его сторонники. — Обеспечено почти сто процентов попадания!

Но самолет приобретал эти «сто процентов», приблизившись к кораблю на триста метров, а до этого он подвергался столь сильному воздействию зенитной артиллерии судна, что вероятность быть сбитым оказывалась очень высокой: дистанция эффективного огня корабельной артиллерии начиналась с шести-семи километров.

Вообще-то топмачтовое бомбометание не новость. Оно применялось на других флотах против транспортов. Но транспорты не имели сильного вооружения, и нападать на них было, конечно, куда легче, чем на боевые корабли.

Нельзя не вспомнить, что значительно раньше, еще в конце двадцатых — начале тридцатых годов, таким же способом действовали торпедоносцы, они применяли этот способ и во время войны. Однако торпеду самолет сбрасывал хотя и близко от корабля, но все же не подходя к нему вплотную. Торпеда имела еще свой ход в воде. Тем не менее потери торпедоносцев в несколько раз превышали потери других родов авиации. Потом с ними сравнялись штурмовики.

Ермаченков «благословил» вылет со стоянок и посадку прямо к ним. В результате потери самолетов на земле значительно сократились. Даже увидев пыль от взлетающего самолета, фашистам трудно было рассчитывать на особый успех при стрельбе. Поразить движущуюся цель всегда сложно. О приземлении наших самолетов враги знали, самолеты заходили на посадку у них на глазах, но время, отнимаемое ею, стало значительно меньше. Самолет не рулил к стоянке и минуты и почти сразу же укрывался в капонире.

...Полковник Морозов, подобно Юмашеву, много сделал для обороны Севастополя и, как Юмашев, погиб не в бою, а по роковой случайности. Произошло это позднее, при обороне Кавказа.

— Товарищ полковник! Нельзя лететь — бора! — предупредил его в Анапе дежурный. Морозов собирался в Новороссийск на связном самолете «У-2».

Бора — северо-восточный ветер, при порывах достигающий силы урагана. Он срывает крыши с домов, опрокидывает корабли на рейде и запросто поднимает в воздух закрепленные на земле самолеты.

— Что значит нельзя? Я и в грозу летал, — возразил Морозов. Дело у полковника было срочное.

Под Новороссийском его самолет подхватило могучим воздушным потоком и швырнуло оземь... Не помогли ни искусство пилота, ни его сильные руки.

Командный пункт и штаб Севастопольской авиационной группы разместились в бетонированном убежище на Историческом бульваре. Идя туда, мы видели знаменитую Панораму. Она стояла разбитая, со снесенной крышей, без окон.

Некоторые из полотен музея были вывезены нашими моряками. Сейчас Панорама восстановлена, но картина, которую мы видим, несмотря на талантливое исполнение, все-таки не творение Рубо!

Командный пункт сооружался заранее, он предназначался для размещения самого крупного авиационного штаба военно-воздушных сил флота. В нем было довольно просторно, подножие холма хорошо маскировало его. КП имел все виды связи. Правда, прочность его была невелика. Прямого удара даже стокилограммовой бомбы он бы не выдержал, а враги применяли и тонные.

Позже одна такая бомба разорвалась возле командного пункта на Херсонесе, где глубина убежища достигала десяти метров. Сделав воронку диаметром до двух десятков метров, эта бомба сотрясла весь КП, засыпала несколько выходов, порвала провода.

Но расчет на непопадание в КП на Историческом бульваре, как ни странно, оправдался. За все восемь месяцев Севастопольской обороны туда не попала ни одна бомба, хотя вокруг их рвалось множество.

Начальником штаба авиационной группы назначили полковника Попова, бывшего до этого начальником штаба 2-й авиабригады в Геленджике, расформированной в связи с новой организацией.

В Севастополе оставался и начальник штаба ВВС Черноморского флота полковник В. Н. Калмыков со своей оперативной группой. В. В. Ермаченков, как командующий ВВС, был здесь почти до последнего дня штурма.

В этих условиях вряд ли целесообразно было расформировывать существовавшие бригады и создавать особую группу. Все равно ею практически командовал Ермаченков, а Дзюба представлял лишь передаточную инстанцию.

Иногда в пьесах из «морской жизни» можно видеть такую картину:

— Поднять якорь! — командует капитан.

— Есть поднять якорь! — отвечает старпом и тут же приказывает вахтенному офицеру: — Поднять якорь!

— Есть поднять якорь! — лихо звучит ответ вахтенного, и тут же слышится его команда боцману; — Поднять якорь!

— Есть поднять якорь! — гудит хриплый бас боцмана.

Якорь поднимается, или, вернее, выбирается, как говорят на флоте.

В спектакле это выглядит эффектно, но зритель не всегда понимает, зачем нужны такие повторения. Вряд ли было это нужно и тогда, в Севастополе.

Пока команды «о подъеме якоря» доходили до исполнителя, могла оборваться «якорная цепь». Во всяком случае, без лишних звеньев она была бы надежнее.

Потом Ермаченков отправил своего начальника штаба Калмыкова в Новороссийск и стал управлять частями с помощью полковника Попова и его штаба. Но в Новороссийске мог вполне справиться с делами и начальник оперативного отдела, а сработанность у Ермаченкова с Калмыковым была, конечно, выше, чем с Поповым.

Однако летчики, защищавшие Севастополь, не задумывались над тем, через сколько инстанций спускается к ним боевая задача. Они находились в постоянной готовности к вылету. Ракета — и первые звенья, сорвавшись с места, поднимались в воздух. Истребителям выкладывалась стрела, показывавшая направление на противника, но летчики редко пользовались ею. Они и без того знали, откуда появятся вражеские самолеты. Если те идут на город и на корабли в бухте, то с севера и северо-востока, и с ними уже ведут бой наши истребители, барражировавшие в воздухе. Взлетевшие шли на подмогу товарищам. Перехватить первую волну бомбардировщиков, находясь на земле даже в готовности номер один, было невозможно. От линии фронта до города всего пятнадцать — двадцать километров, а это три минуты полета. Поэтому группы наших истребителей постоянно кружили над Севастополем. Сменялись они приблизительно через час — во всяком случае, так предусматривало расписание, — но часто, едва успев прийти в зону патрулирования, очередная группа с ходу вступала в бой с истребителями противника, которые столь же непрерывно и в большем количестве висели над Севастополем.

В этот момент к городу подходили немецкие бомбардировщики, и лишь некоторым нашим истребителям удавалось вырваться вперед для их отражения. Вражеские истребители сразу устремлялись на них, прикрывая свои бомбардировщики. В хвосте нашего истребителя, вышедшего в атаку на «юнкерс», нередко появлялись два-три, а то и четыре «мессера», и часто вслед за «юнкерсом» начинала дымить и наша «чайка» или «ястребок».

Чтобы защитить хвост атакующего самолета, истребители почти с первых дней войны стали в воздушном бою разбиваться на пары, хотя организационная структура предусматривала группировку в звенья из трех самолетов и самостоятельную атаку каждого из них. Но второму самолету атаковать бомбардировщик после впереди идущего не приходилось: ему оставалось его добить, да и то не часто. В большинстве случаев, если уж истребитель удачно заходил в атаку, он давал такую очередь, дополнять которую не требовалось. Если же второй истребитель, прикрывавший ведущего, избирал другую цель и атаковал ее, они становились одиночками и собрать их потом в воздухе было очень трудно.

При встрече с вражескими самолетами над городом образовывалась карусель, из которой то и дело вываливались дымящиеся машины.

Истребителям, взлетевшим с земли, вдогонку по радио передавали:

— Бой над Бельбеком!

— Бой над Инкерманом!

Но когда самолеты набирали высоту, бой шел уже над Севастополем.

Вслед за первыми звеньями почти сразу же взлетали другие, бывшие в готовности номер два. От первой она отличалась только тем, что летчики сидели не в самолетах, а возле них. Вскочить на ноги, прыгнуть в кабину и плюхнуться на сиденье, где лежал парашют с раскрытыми лямками, застегнуть их и привязной ремень, открыть вентиль баллона для запуска мотора — было делом двух секунд. Рядом, как оруженосец, вертелся механик или моторист, помогавший поправить лямки парашюта, если они сбились, закрыть колпак, когда летчик уселся.

Другой механик, впиваясь глазами в лицо летчика, ждал сигнала убрать колодки из-под шасси.

Вторые звенья шли в воздух, когда еще не успела улечься пыль от взлета первых. Численность самолетов в небе все возрастала. Они то бешено устремлялись ввысь, то низвергались вниз в вертикальном пикировании. Даже трудно было различить, где свои и где чужие.

График вылетов, красиво вычерченный ночью офицером-оператором штаба, ломался после первых же часов, и дальше следовали вначале спокойные, потом торопливые команды:

— Выслать смену!

— Выслать две смены!

Наступал момент, когда смен уже не оставалось, и на срочный вызов из штаба следовал ответ дежурного, что очередная смена заряжает оружие, но вылетит не в полном составе, так как потеряно несколько экипажей, а среди возвратившихся есть раненые.

Такая же картина была и со штурмовиками. Ночью, допустим, с передовой поступали заявки: «Там-то уничтожить минометную батарею», «Там-то помочь выбить вклинившегося в нашу оборону противника», «Там-то сбросить бомбы на обнаруженный КП» и т. д. и т. п.

Начинался день, и враг открывал огонь из новых батарей или из старых, но переменивших место. Вклинившийся противник активности не проявлял, однако в другом месте он неожиданно прорвался и дошел чуть ли не до третьей линии окопов: создалось критическое положение.

Все это надо было предусмотреть.

— Имейте в резерве эскадрилью! — предупреждали штурмовиков.

— А как же с выполнением задачи? — недоумевал Морозов.

— Так у вас же еще две эскадрильи!

— Какие две? Вместе они и одной не составят! Я рассчитывал послать их сразу.

— Пошлите раздельно, а мы им в помощь дадим истребители!

Но истребителей и так не хватало. Даже ночью они не отдыхали. Над городом и над аэродромом все время появлялись хотя бы одиночные немецкие бомбардировщики, которые одновременно вели и разведку. Бороться с ними было трудно: издали в темноте самолет не увидишь, а если его ловили прожектора, то порой оказывалось, что в это время наш истребитель шел встречным курсом, на котором атаковать ночью невозможно. Надо было заходить в хвост, а тем временем враг пикированием или другим маневром выскакивал из перекрестья лучей. Если же он не успевал этого сделать, то ослеплял нашего летчика ракетами, обильно низвергавшимися из его задней кабины.

Были, однако, мастера ночного боя, уверенно побеждавшие в трудных ночных схватках. К числу таких мастеров принадлежал, например, Н. А. Наумов. Не один «юнкерс» вспыхнул от его метких очередей в темном южном небе.

Летчики-штурмовики на «ИЛ-2» действовали только днем, но сколько они успевали сделать и за светлые часы! Защитникам Севастополя был широко известен заместитель командира полка майор Кичигин.

— Кичигин повел группу! — говорили с восхищением на аэродроме.

Так же говорили на передовой. Не раз оттуда звонили:

— Спасибо летчикам! Не Кичигин летал?.. Ну, мы так и поняли, что он.

Но напряжение становилось непомерным даже для этих воздушных богатырей.

— Немцы прорвались к Кадыковке! Обходят Балаклаву! — пришли тревожные вести.

А до этого они уже прорывались к Мекензиевым горам и к Инкерману.

— Помогите, штурмовики!

Кичигин собрал для вылета на Кадыковку всех, кто был готов. Не набралось и десятка, — самолеты только что вернулись с очередной штурмовки и еще не успели перевооружиться. Не дожидаясь остальных, Кичигин повел летчиков в бой. В тот день это был для него четвертый вылет и... последний.

Перед Кадыковкой стояла стена дыма и пыли, поднятая фашистскими бомбардировщиками. Такую же стену, громя врагов, начали ставить у самой Кадыковки и наши штурмовики, а на них наседали немецкие истребители.

Все свистело и грохотало. Свиста бомб и грохота своих пушек летчики, конечно, не слышали, но, чуть не касаясь крылом земли, они ощущали встряхивания самолета от взрывов. Выстрелы пушек сопровождались ритмическим содроганием фюзеляжа.

Уже был сделан повторный заход, израсходован боезапас, осталось лишь немного снарядов на случай воздушного боя, когда самолет Кичигина заметно для его ведомых закачался и пошел на снижение.

«Ведите!» — сделал Кичигин знак одному из летчиков, назначенному его заместителем в этом полете. Тот шел на снижение вместе с ним, пристроившись так, чтобы видеть даже лицо своего командира.

«Ведите!» — повторил Кичигин сигнал почти у самой земли.

Видя, что самолет командира дымит, а помочь ему невозможно, летчик, получив второй сигнал, взмыл вверх к растянувшейся и распавшейся группе, затем, сделав над упавшим самолетом полукруг, чтобы заметить место падения, повернул на аэродром.

— Кичигина сбили! — передал он еще в воздухе.

— Где сбили? Кто сбил? — бросились к нему с вопросами на земле.

— Вот здесь, — показал он на карте. Немедленно была послана машина, которая вечером привезла труп майора. Мы смотрели на безжизненное тело, на руки, свисавшие плетьми... Невозможно было поверить, что это Кичигин, богатырь-летчик, выходивший победителем из стольких смертоносных схваток.

Товарищи тяжело переживали гибель Кичигина. Молодые летчики, которых он столько раз водил в бой, видели в нем отца. Для старших и более опытных он был верным другом, не раз прикрывавшим их в бою.

— Кто же его сбил? — спрашивали летчики.

— Истребитель!

— Нет. От истребителя он отбился. Я сам видел, как тот задымил!

— Это от одного, а другой его все же подбил!

— Нет! Он и второго поджег! Сбила зенитка!

Точно сказать было трудно, запросили передовую, но оттуда тоже пришли разноречивые сообщения: одни говорили про истребители, другие про зенитчиков. Но непоправимое случилось — Кичигина не стало.

По-разному складывались обстоятельства в воздушных боях, но редко враг, даже имея подавляющее численное превосходство, добивался легкой победы.

Капитан Князев, возвращаясь с морской разведки на самолете «МБР-2», уже подходил к Херсонесу, обогнув который мог сравнительно спокойно сесть в бухту. Еще немного — и очередной полет для него был бы закончен.

— На «МБР-два» напали истребители, — сообщили в это время на аэродром.

Я вскочил в кузов машины и, еще не выехав с аэродрома, увидел, что над морем идет воздушный бой. Четыре немецких истребителя, кружась, по очереди пикировали на самолет Князева.

А Князев перекидывал свою машину из крена в крен. Маневрируя над самой водой, он все время старался выйти на пересекающийся с атакующим истребителем курс: большое угловое перемещение затрудняло противнику стрельбу. Летчик избрал правильную тактику. Когда воздушный бой происходил на высоте, вражеские истребители завершали атаку, почти поравнявшись с целью. Поразив ее с короткой дистанции, они уходили вниз, чтобы, разогнав самолет, вновь устремиться наверх. Здесь же нырять под цель было некуда. Князев шел над самой пучиной Черного моря, и, опасаясь ее объятий, немецкие истребители проходили не снизу, а над крыльями нашего самолета. Тем самым они подставляли его пулеметам свои лягушачьи животы.

В первых же атаках был сбит один из истребителей. Не успев задымить, он влетел в волны с огромной скоростью, как футбольный мяч в сетку ворот с пенальти. Видимо, был поражен не только самолет, но и сам летчик. Это охладило пыл других, и они стали выходить из атак почти за пятьсот метров от Князева, то есть не сблизившись на дистанцию самого эффективного огня.

— Держите на зенитную батарею, — сказал я шоферу, перегнувшись к нему из кузова.

Я понимал, что Князев тоже тянет под защиту батареи, да и нам было лучше держаться к ней поближе. В воздухе то и дело появлялись одиночные вражеские самолеты. Для них машина, идущая по открытому полю, была целью, даже конные повозки не оставались без их внимания.

Еще накануне, направляясь на КП аэродрома, мы лишний раз убедились в этом. Машина обогнала повозку, медленно катившую по дороге. Возчик, пожилой солдат, не подстегивал лошадь, — наверно, она уже изрядно поработала и устала. Голова ее была понуро опущена, на ходу она умудрялась пощипывать сухую придорожную траву.

Эта картина быстро промелькнула перед нами, и тут в небе возник самолет, он шел прямо на нас. Мы энергично заколотили по кабине шофера. Машина остановилась. Выскочив из нее, мы отбежали в сторону. А повозка продолжала двигаться. Пожилой возчик по-прежнему сидел на месте, не глядя ни вверх, ни по сторонам. Не сговариваясь, мы выхватили пистолеты и дали несколько выстрелов, пытаясь привлечь внимание солдата. Но и выстрелы не произвели на него никакого впечатления. Что значили хлопки нескольких «ТТ» в постоянном грохоте и вое?

Бомбы уже шли вниз. Они легли между нашей машиной и повозкой. Лошадь словно споткнулась, затем упала. Солдат свалился с повозки на землю.

Лежа невдалеке, мы смотрели на него, ждали — может, сейчас встанет, отряхнется... Но солдат все не поднимался. Бомбежка кончилась, самолет уходил. Вскочив, мы бросились к повозке. Лошадь еще судорожно дергала задней ногой, но в ее гибели мы и не сомневались: лошадь падает, только чтобы умереть. Что с солдатом?

Он лежал за повозкой. Лицо запрокинуто, одна рука вывернута. Полуоткрытый рот и остекленевшие глаза свидетельствовали: возчик убит.

Мы хотели взять тело солдата на свою машину. Она стояла вблизи и как будто не пострадала. Но так только казалось. Радиатор был пробит осколками, левое колесо спущено, борт разбит в щепы.

Это произошло накануне. Сегодня мы приближались к батарее без происшествий. Уже была слышна ее интенсивная стрельба. Немецкие истребители находились от батареи на сравнительно далеком расстоянии, но зенитчики правильно сделали, что начали стрелять раньше. Они отгоняли гитлеровцев от Князева и позволяли ему более прямым маневром идти к берегу.

А Князев уже подбил второй самолет. Мы сразу заметили, что «мессершмитт» поврежден. Выйдя из пикирования, он не стал снова взмывать ввысь, а пошел с заметным снижением к берегу: тянул за линию фронта. Шлейфа за ним мы не увидели, «мессершмитт» не горел, но мотор был, очевидно, выведен из строя. Самолет шел так, как снижаются планируя.

До своих «мессершмитт» не дотянул, не дотянул он и до нашего берега. Да туда он, вероятно, и не стремился, ибо благополучно посадить подбитый истребитель на скалистом берегу все равно невозможно.

Немецкий самолет сел в море, но летчик почему-то не пытался удержаться на воде, используя спасательный пояс, которым снабжались все летчики при полетах над морем, не ждал, чтобы выручили свои, которые были недалеко. Он сразу поплыл к берегу, где попал в окружение женщин. Они рыли за передовой окопы и бросились на врага с лопатами.

Летчик выхватил пистолет, но выстрелить не осмелился. За женщинами, бежавшими к нему, он увидел двоих солдат. Они направили на него свои автоматы. Летчик бросил к их ногам пистолет и поднял руки...

Фашист был совершенно потрясен случившимся. За последние пять-десять минут он трижды избежал смерти: от огня атакуемого им самолета, от зенитной артиллерии и... от лопат женщин. Даже через несколько часов, когда его привели к нам в штаб на допрос, он весь дергался.

Потребовались сутки и вмешательство врача, чтобы он перестал трястись. Но возвращенное спокойствие сразу превратилось в наглость. С первых же слов он заявил, что через неделю, не больше, мы будем стоять перед ним так же, как он сейчас стоит перед нами.

Кстати, он не стоял, а сидел...

Этот гитлеровский лейтенантик даже заявил, что гарантирует нам через неделю жизнь, если мы его не расстреляем.

Но это было после, а сейчас еще шел бой и над Князевым висели два самолета. Два он сбил, но все равно у врага было большое превосходство. Вряд ли им хотелось признать поражение от одного русского, вооруженного двумя пулеметами, против четырех на каждом их самолете.

Князев уже был под защитой зенитных батарей, когда один из «мессершмиттов» пошел в очередную атаку и был сбит так же эффектно, как и первый. Чуть не врезавшись в берег, он упал в воду с крутым углом пикирования.

— Кто сбил?

— Князев!

Впрочем, сам летчик потом с легким сердцем уступил этот самолет зенитчикам. На его счету и так было два. Четвертый позорно ретировался, чтобы доложить своему командованию о плачевном исходе боя.

Князев с ходу сел в бухту и на полной скорости порулил к спуску. В пятидесяти метрах выключил мотор и стал дрейфовать. Одна из стоек стабилизатора была перебита и разломилась надвое. Когда самолет подняли на берег и завели в укрытие, можно было его осмотреть спокойнее.

Было удивительно, как пули обошли экипаж. В крыльях — пробоины, между кабинами летчика и стрелка — пробоины. Баки пробиты, но, к счастью, не загорелись. В пулеметную ленту зажигательные пули заряжаются вперемежку с бронебойными и обычными, и, видимо, баки были пробиты не зажигательными. Пробоины в хвосте и стабилизаторе... Но даже перебитая стойка сломалась только при посадке: рядом со следом пули серебрился след перелома. Если бы стойка сломалась в воздухе, стабилизатор не выдержал бы нагрузки и тоже сломался под мощным напором воздушного потока. На воде же он нагрузки не испытывал.

Героический экипаж поздравляли, была выпущена листовка, посвященная его подвигу. В. В. Ермаченков решил представить Князева к званию Героя Советского Союза. Не только за этот воздушный бой: летчиков во время войны к званию Героя представляли за несколько десятков боевых вылетов, причем обязательно успешных, но хоть один должен быть особенно выдающимся, подобным описанному.

Не знаю, было ли утверждено представление на Князева. Его вскоре перевели на Большую землю, мне же после падения Севастополя пришлось расстаться с Черным морем. На войне бывало, что человек из-за сложностей боевой обстановки не всегда получал награду, а тем более сразу, хотя того и заслуживал.

Почти через десять лет посмертно был удостоен звания Героя Советского Союза Александр Цурцумия. На Балтике только в 1957 году получил Золотую Звезду Леонид Георгиевич Белоусов, повторивший во время войны бессмертный подвиг Маресьева: он встал в строй боевых летчиков, потеряв обе ноги, имея ожоги первой степени на лице и на всем теле.

...Враг все теснее сжимал кольцо осады. Летать днем стало невозможно. Поэтому задачи разведки были возложены на морские авиационные части, базировавшиеся на Большой земле. В Севастополе же полк Нехаева перешел на ночные полеты, во время которых бомбил и обстреливал из пулеметов передовые позиции врага. За одну ночь каждый самолет делал не меньше двух вылетов, а многие даже три и четыре.

Командный пункт, откуда осуществлялось руководство полетами, находился почти на том же месте, где когда-то стояла вышка руководителя полетов Севастопольской школы морских летчиков. Только теперь и руководитель и вся дежурная служба располагались не на вышке, а в убежище, вырубленном в скале. Оно укрывало от минометного огня, — батареи врага стояли не дальше чем в шести километрах. На скалистых берегах Севастопольской бухты мины были опасны не только сами по себе, — в воздух поднимались и осколки разбитых ими камней.

Самолеты находились в укрытиях, летчики — в полковом дежурном помещении — убежище. Получив приказ вылетать, они мчались к своим самолетам сначала на машине, а потом просто бегом. Самолеты готовились к следующему вылету сразу же после посадки. Но такая подготовка была возможна, если машины приземлялись без значительных повреждений. В случае, подобном тому, какой произошел с Князевым, на подготовку к очередному вылету уходили сутки и более, но все-таки гораздо меньше, чем предусматривалось обычными нормами.

С командного пункта аэродрома, где находился руководитель полетов, в экстренных случаях пускались ракеты, но только чтобы запретить взлет, если это было необходимо. Прожектор, стоявший на берегу, включался, по существу, лишь для подсветки и ориентирования летчика в наиболее опасный момент выравнивания самолета, чтобы он не врезался в воду.

Самолет быстро проскакивал эту светлую полоску. Касался воды он часто уже за лучом. Прожектористы старались помочь летчику, поворачивали луч вслед за перемещающимся самолетом, но все это не заменяло нормальных условий посадки. Ведь в мирное время на воде стоял катер, его прожектор давал луч вдоль всей посадочной линии и светил сколько надо. А здесь продолжительное освещение увеличивало риск и для самолета, в первую очередь, и для тех, кто был на берегу. Правда, прожектор устанавливался за изгибом берега, но изгиб тоже не гарантировал от навесного огня минометов. Тут же, возле прожектора, находилась щель, куда аэродромная команда бросалась сразу, как только он гас. Ожидать начала стрельбы немецких минометов было ни к чему, да они и не заставляли себя долго ждать. Нередко они открывали огонь не только прежде чем гас прожектор, но и прежде чем он успел включиться — по звуку заходящего на посадку самолета. Тогда летчик, не видящий ни клочка освещенной дорожки, вынужден был уходить на второй круг. Над аэродромом иногда собиралось несколько самолетов. Но враги, дав несколько залпов, замолкали — они тоже не могли действовать непрерывно и безнаказанно: боялись нашей артиллерии и «катюш», которые заставляли их минометы замолкать надолго, а то и насовсем. Вот тогда прожектор включался на длительный период, и самолеты, построившись почти цепочкой, садились так, как садились в спокойное время; друг за другом.

Чтобы один самолет не сел на другой, первые машины делали заведомый «промаз» и сразу же быстро отруливали вперед и в сторону. Последние садились с «недомазом», и если луч прожектора гас, рулить не торопились, зная, что впереди могут быть другие самолеты, а сзади уже никто не садится.

Возможность еще большего скопления самолетов в ожидании посадки нами была предусмотрена — тогда пришлось бы сажать их в две заранее установленные очереди. Но таких случаев не было. Помогала наша артиллерия — самолеты успевали садиться без долгих задержек.

Вскоре был применен и другой метод посадки. Черноморская авиация по праву гордилась этим нововведением, говорившим о высоком мастерстве летчиков. Самолеты садились вообще без прожекторов, по одним лишь выставленным на воде, слабо мерцавшим осветительным буям.

Как враг ни пристреливался к буям, как ни старался вывести их из строя, погасить все ему не удавалось, хватало почти на всю ночь. Искусство летчиков было выше всех похвал: они садились по существу на неосвещенный аэродром.

К середине июня подошла солидная подмога. На вновь построенный аэродром в районе Юхариной балки сели два полка: майора Охапкина на «УТ-2» и подполковника Михайлова на «ПО-2». Они облегчали работу полка Нехаева. Имея возможность вылетать с сухопутного аэродрома, укрытого лучше, чем морской, по которому враг уже пристрелялся, они поднимались в воздух до пяти раз за ночь. Перерывы между вылетами исчислялись буквально минутами. Не нужно было вытаскивать самолет на берег а потом спускать либо подходить к нему на тихоходной шлюпке или на плоту с бомбами и подвешивать их на колышущейся волне. На земле все происходило проще и быстрее.

Оба полка — и Охапкина и Михайлова — только что были сформированы из опытных летчиков, оставшихся без боевых самолетов. Конечно, стрекозы «УТ-2» и «ПО-2» больших бомб взять не могли, но для вражеской пехоты тяжелых фугасок и не требовалось. На нее действовали даже мелкие осколочные бомбы и пулеметный огонь.

Можно сказать, что использование учебных самолетов было предпринято не от хорошей жизни, но когда горит дом, не смотрят, из чего заливать огонь — из ведра или пожарного насоса.

Боевые воздушные труженики честно выполняли свой долг, без ропота вынося неимоверные тяготы борьбы. Они тушили пожар, не обижаясь, что для этого им достались простые ведра.

Последние дни

Бои под Севастополем шли со все возраставшим ожесточением. Потери на передовой достигли того предела, когда никакие подкрепления уже не могли их восполнить.

Осажденные всегда надеются, что в последний момент придет помощь, и такая, которая все повернет. Надо только выдержать и не дать себя сломить. И осажденные идут на новые и новые жертвы. Женщины роют окопы, дети подносят патроны и снаряды, чтобы бойцы ни на минуту не оставляли своих винтовок и орудий.

В Севастополе многие женщины и сами брали в руки винтовку, вставали плечом к плечу с солдатами. Широко известно имя участницы обороны Севастополя снайпера Людмилы Павлюченко, которая своим мужеством вдохновляла солдат и матросов, насмерть стоявших под Севастополем. Она уничтожила более полутора сотен гитлеровцев и была удостоена высокого звания Героя Советского Союза. А сколько еще можно вспомнить других защитниц города, пусть менее известных, но тоже беспредельно мужественных и самоотверженных!

На берег с поврежденных кораблей сходили матросы и офицеры и вливались в подразделения пехоты.

— Мы еще вернемся! — говорили они своим товарищам морякам.

Занимали места в дзотах, в окопах механики, мотористы, техники и даже летчики, чьи самолеты вышли из строя в боях. Экипаж превращался в расчет, из нескольких экипажей создавался взвод.

Линия фронта была уже так близко от аэродромов, что эти подразделения не утратили связи со своими эскадрильями.

— Василий Иванович! Сходим к нашим ребятам на передовую! — сказал в один из тех дней Борис Евгеньевич Михайлов, бывший комиссар бригады, ставший теперь комиссаром Севастопольской авиационной группы. — Подбодрим их!

Дневных полетов становилось все меньше и меньше, из штурмового полка Морозова вылетало всего несколько самолетов. Действия авиации почти целиком переносились на ночь.

— Давай сейчас, а то ночью времени не выбрать, — предложил я.

— Сейчас не переправиться через бухту. Пока будем «топать» на катере, нас двадцать раз успеют потопить. Уже пробовали, — сказал Борис Евгеньевич.

Договорились, что отправимся перед рассветом.

Поехали часов в пять утра. Мы были в Алексеевском равелине, когда небо еще только начинало светлеть. Решили отдохнуть. Рассвет, как всегда на юге, короткий. Первые лучи солнца разбудили и противника, началась канонада, но она давно стала привычной. Под защитой крепких стен равелина мы сразу же крепко уснули.

К десяти часам канонада достигла, пожалуй, своего апогея. Снаряды и бомбы рвались вперемежку.

— Поднимемся вначале на вышку, — сказал я Михайлову.

Хотелось посмотреть, как отражают авиационный налет наши бывшие стрелки-радисты, сменившие свои турельные пулеметы на крупнокалиберные зенитные установки.

Пулеметы грохотали вовсю. Еще в равелине мы слышали совсем близкое: та-та-та-та-та!

Это вела огонь наша установка.

Поднявшись наверх, мы увидели широкую панораму бухты и окрестностей, окутанных пылью и дымом.

Рядом с нами бывший стрелок-радист, упершись плечами в обитые кожей металлические дуги спаренных пулеметов, бил по пикирующему фашистскому истребителю. Тот с громким рыканьем, которое, очевидно, в десятки раз усиливалось невидимым динамиком, посылал в нашу сторону огненные струи.

Ухали бомбы, но рвались они в стороне.

Истребитель, выйдя из пикирования, не взметнулся резко ввысь, — видимо, летчик был опытный, — а пронесся над равелином и берегом, чтобы быстрее выйти из зоны огня. Эта зона на малой высоте была весьма ограниченной: стрелять мешали окружающие строения. Послав вдогонку истребителю очередь, стрелок вновь развернул спарку: заходил следующий истребитель. Правда, он избрал себе другую цель — у подножия равелина вплотную к берегу стояло несколько уцелевших катеров и один буксир.

По мере снижения самолета стрелять было все труднее, — возрастало его угловое перемещение, которого так не любят ни воздушные стрелки, ни зенитчики.

Огневая дуга пулеметных очередей устремлялась как раз к вражескому самолету. По направлению она была безукоризненной, но, не достигая цели, загибалась книзу и рассыпалась.

— Выше! Берите выше! — кричали мы с Михайловым, но стрелок не успел внести поправку, истребитель уже взметнулся вверх и в сторону от нас.

Привыкнув к стрельбе на коротких дистанциях воздушного боя, когда огневая струя из пулемета бьет напрямик, почти не выгибаясь, стрелок фактически не пользовался кольцевым прицелом, а вводил поправку на глаз, по следу трассирующих пуль. Он видел, что вершина трассы пересекает цель, и удивлялся, почему же враг не падает.

— Смотрите в прицел, а не на трассу! — постарались мы объяснить ему причину неудачной стрельбы.

— Пойдем на передовую! — заторопил меня Михайлов. — Здесь это будет продолжаться до вечера.

Спустившись с вышки, мы двинулись дальше, туда, где в наскоро построенных дзотах держали оборону бойцы авиационных частей.

— Товарищ полковник! Товарищ полковой комиссар! — слышалось, едва мы открывали толстые деревянные двери.

Кое-где двери были стальные, снятые с кают кораблей, но по своей надежности они не намного превосходили деревянные. От пуль та и другая еще могли защитить, от снарядов и бомб — не помогут обе.

Бойцы радовались нашему приходу. Он означал, что боевые товарищи помнят о них, ушедших сюда, на передовую.

«Вот отобьем натиск врага, нас сменят, и мы опять вернемся в свою летную семью», — такими мечтами жили наши ребята.

«Отобьемся и снова пойдем в море», — думали матросы, старшины, мичманы. Держа в руках автоматы, закусив в зубах ленточки бескозырок, они видели вместо каменистого грунта железную, качающуюся палубу, вместо осыпающегося бруствера — металлические поручни корабельного борта.

— Вернемся!

С этой мечтой они шли в последний бой и не расставались с ней, даже когда смерть надвигалась на них гусеницами танков. Тогда они бросались ей навстречу со связками гранат...

— Как на других фронтах? — спрашивали нас солдаты, надеявшиеся, что так тяжело только здесь, но здесь они выстоят, пусть бы только там погнали врага.

Уверенность в победе не оставляла бойцов в самый тяжелый период Великой Отечественной войны. Она прибавляла им силы и подтвердилась в конце концов, хоть и не так скоро, как того ждали.

Встречи с бойцами авиационных частей были очень теплыми и волновали сердце. Я не знал, да и не мог знать, многих по имени и фамилии, они сами напоминали о себе.

— Я с вами служил еще в Сарабузе, оружейником у Пешкова! — говорил один из бойцов. И тут же спрашивал о своем бывшем командире: — Ему еще не дали Героя?

Расставаясь, прощались не навсегда, надеялись, что еще встретимся на каком-нибудь аэродроме...

Враг вгрызался в нашу оборону с севера, северо-востока, и ее линия стала смещаться к Мекензиевым горам, к Инкерману, все более приближалась к аэродромным объектам, к равелинам, где размещались и штаб, и столовая, и лазарет, по числу раненых не уступавший госпиталю.

По пути от нахимовских погребов к равелину надо было пересечь довольно широкую долину, причем идти не напрямик, а в обход. Днем еще удавалось пройти по небольшой тропке, придерживаясь обычая петровских и суворовских солдат: «Хоть по колено в грязь, но на аршин ближе!» Ночью сократить путь было просто невозможно. Потеряв в темноте тропинку, вы могли легко заблудиться, как в лабиринте, а то и сломать ногу или шею. Вся земля была изрыта канавами, воронками от снарядов и бомб, ощеривалась обломками разрушенных зданий.

Как-то в середине июня поздно вечером, часов в одиннадцать, мы с майором Ремизовым вышли из командного пункта полка Нехаева и направились в равелин. Можно было воспользоваться машиной, но в ту ночь полк не летал, и мы никуда не спешили.

В ночном звездном небе гудели одиночные самолеты врага, один из них находился почти над нами.

Лучи прожектора шарили в темноте, разыскивая цель, но это было не так просто. Даже обнаруженный самолет, если он мог свободно маневрировать, не всегда удавалось удержать в перекрестье.

Только что гудевший над нашими головами самолет ушел на северо-запад, то ли отогнанный прожекторами, то ли по собственному намерению.

— Может быть, все-таки возьмем машину? — сказал Ремизов.

Машина, конечно, привлекала своей быстротой. Она доставила бы нас к равелину за несколько минут. Пешком идти предстояло полчаса или еще больше. Но гул фашистских самолетов напоминал об опасности. Ночью, как ни парадоксально, ехать в машине было хуже, чем днем. То, что ты стоишь в кузове, в темноте никаких преимуществ не давало. Услышать гудение самолета нельзя, его заглушает звук автомобильного мотора. Увидеть самолет — вещь невозможная, разве только когда он попал в перекрестье прожекторов. Нас же с самолета увидеть могут: фары автомобиля, хотя и затемненные, демаскировали машину и обычно вызывали обстрел и бомбежку.

— Пойдем пешком!

На полдороге услышали, что почти прекратившийся шум самолета над нами возник вновь и стал нарастать. Было очевидно, что самолет идет примерно в том же направлении. Мы несколько прибавили шаг, не переставая вслушиваться в шум.

— На нас идет!

Самолет шел, конечно, не на нас. Если бы он и видел двух одиноких путников, то, наверное, не стал бы тратить на них свои бомбы. Он шел на равелин, куда направлялись и мы, но почему-то нам не пришло в голову остановиться и переждать налет. Наоборот, равелин манил нас как близкое укрытие, в котором не страшны ни взрывы бомб, ни их осколки.

Впрочем, летчик мог сбросить бомбы и бесприцельно, как нередко делали разведчики, выполнившие свое основное задание и возвращающиеся на аэродром. Перспектива попасть под эти бомбы в поле была малоприятна. А шум самолета становился все отчетливее и громче.

— Бежим! — предложил Ремизов, но я не решался, опасаясь на бегу прослушать в самый опасный момент свист бомб. Что они будут сброшены, я был совершенно уверен.

До равелина оставалось каких-нибудь сто метров, их можно было легко взять спринтерским броском.

— Побежим! — еще раз настойчиво предложил Ремизов. — Разрешите?

— Давайте, — сказал я.

Ремизов рванул вперед. Я ускорил шаг.

Он добежал до равелина, когда послышался свист бомб. Я бежал за ним, соблазнившись близостью входа на батарею. Но свист вонзался уже не в уши, а в самую голову. Времени не оставалось и секунды. Надо было ложиться в любое укрытие, хоть в канаву с водой, а передо мной была лишь ровная дорога, справа — стена, не имеющая ни одной двери, слева — скалистая обочина, поднимающаяся под довольно крутым углом. Я просто шлепнулся на дорогу, раскинув руки и ноги и стараясь втиснуться в гладкий, не поддающийся даже автомобильным колесам грунт.

И тут бомбы загрохотали.

Первая разорвалась метрах в сорока или пятидесяти позади меня. Второй и третий взрывы раздались почти одновременно, я только увидел один из них впереди себя тоже метрах в сорока и тут же почувствовал страшный взрыв над головой.

Инстинктивно я закрыл голову руками, как будто они могли спасти от пронзающих даже кирпичные стены стальных осколков, но фуражка с моей головы слетела еще при падении на землю, и непокрытую голову хотелось как-то защитить. Сверху сыпались камни, песок, земля, куски дерева, щепа, но это было уже не самое страшное.

Тело мое ломило от ушибов при падении. Не всякий вратарь бросается так за мячом, как во время войны падали, слыша свист бомб и снарядов, даже «рыхлые» люди. Из-за этой тупой боли я не мог определить, ранен или нет.

Взрывы окончились. Выждав несколько секунд, я поднялся на свои дрожащие от ушибов и волнения ноги. Спешить было некуда: самолет улетел. Посветив карманным фонариком, увидел фуражку, она лежала впереди меня в нескольких шагах. Поднял ее, надел на голову. На ладони было что-то мокрое. И тут же это мокрое потекло за рукав.

«Ранен!» — понял я. Но куда? И откуда кровь — с головы или с руки?

Прислушиваясь к своему телу, я не чувствовал какой-то резкой боли в одном месте. Пошатываясь, сделал первые шаги.

— Полковник! Товарищ Раков! Василий Иванович! — услышал я голос Ремизова.

По тону чувствовалось, что он не ранен. Но откуда он взялся, разве не успел укрыться? Или уже выскочил из укрытия снова, чтобы узнать о судьбе товарища?

— Ремизов!

— Живы?!

— Не знаю, — бессмысленно проговорил я. Стал виден огонь фонаря за открытой дверью.

— Вы успели укрыться? — спросил я Ремизова.

— Нет! — ответил он. — В темноте не нашел входа, но наткнулся на лестницу и спрятался за ней.

По наружной стене наверх вела железная лестница, по-морскому трап, она просвечивала насквозь как ажурная, но при бомбежке позволила Ремизову сохранить душевное равновесие. Большего от нее и требовать нельзя было, от осколков и взрывной волны она могла уберечь не лучше, чем, скажем, воткнутые в землю штыки.

Ремизову просто повезло: бомбы разорвались несколько в стороне от него. Двое матросов, оказавшиеся посредине плаца и, видимо, не бросившиеся вовремя на землю, были убиты, четверо других, тоже своевременно не услышавшие свиста бомб, получили тяжелые ранения, хотя находились на порядочном удалении — метров за сто от места взрывов. Одному сильно поранило спину. Выходившего из средней части здания подполковника Кравцова, инженера полка, убило наповал единственным осколком, угодившим в голову. А Кравцов был от места, где упали бомбы, дальше всех.

Я оказался не только ближе всех к взрывам, но даже между ними. Одна бомба, взрыв которой я слышал, но не видел, упала на крышу здания, откуда и посыпались на меня осколки и щебень, но не они были причиной моего ранения. Видимо, ранил меня осколок другой бомбы, упавшей слева.

Рана оказалась несерьезной. Осколок скользнул по внешней стороне кисти, наверно, когда я пытался закрыть голову.

Все же рука сильно кровоточила. Оказалась перебитой артерия, и пока на нее не наложили скобки, кровь пульсирующей струйкой бежала на пол. Я попробовал держать руку над головой, но кровь текла за рукав.

После перевязки пришлось прилечь.

Время было полуночное, возвратиться на командный пункт в Херсонес я уже не мог. Решил остаться на Северной стороне на сутки. Обстановка здесь была особенно напряженной. Позвонил в штаб группы.

К телефону подошел Ермаченков:

— Как себя чувствуешь? Нам передали, что тебя сильно ранило!

— Да нет, только поцарапало руку. Но я хочу завтра побыть здесь.

— Хорошо. И, знаешь что, оставайся там на ночь тоже, выпусти Нехаева!

Значит, пришел тяжкий момент, надо переправить полк на Большую землю. Ничего иного в самом деле не оставалось. Противник вышел к Инкерману. Использовать наши гидросамолеты даже ночью стало невозможно. Они уже третьи сутки бездействовали. Несколько попыток вылететь только привели к потерям. Обстрелянные минами самолеты получили много пробоин. Несколько человек были ранены.

На следующий день, как обычно, возобновились налеты вражеской авиации и артиллерийские обстрелы. Истребители со свистом пикировали на наши зенитные батареи, обстреливали их из пушек, сбрасывали воющие бомбы, рассчитывая воздействовать на психику. Впрочем, в отношении русских солдат расчет оказался ошибочным.

На завывания бомб люди обращали не больше внимания, чем на гудки сирены или паровоза. Еще более настойчиво били наши зенитные автоматы, не только навстречу самолету, но и вдогонку. Уходивший истребитель уже непосредственной опасности не представлял, но огненные «приветы» летели ему вслед, чтобы он не вернулся.

Наблюдая с вышки картину боя, я с болью в сердце увидел, как фашистская бомба угодила в зенитную батарею. Оборвались резкие залпы пушек.

Гитлеровский летчик вырвал самолет из пикирования и победоносно, свечой, взвился вверх.

А батарея снова заговорила, и огненная трасса потянулась вдогонку за уходящим самолетом.

«Как они уцелели?» — поразились мы. Ведь только что там, где они стояли, взметнулся столб земли и огня. Мы видели его своими глазами. Даже пыль еще не осела. Сквозь нее мы различили одну человеческую фигуру возле орудия. Этот единственный боец и вел огонь.

К батарее уже бежали санитары с носилками, показалась машина.

В лазарет, где я ночевал, привели трех тяжело раненных зенитчиков. Один из них, огромный, богатырского сложения солдат, все время бился, как в эпилепсии, не приходя в сознание. Его зубы скрежетали, будто он грыз железо.

— Контузило сильно, — пояснили санитары.

— А как остальные? — Убиты.

— Кто стрелял, где он?

— Там остался. Тому ничего.

— Но как он уцелел?

Санитары пожали плечами:

— Бывает!

...Над передовой стояла неопадающая стена черно-серого дыма и земли. Глядя на все это со стороны, можно было лишь поражаться стойкости наших солдат и офицеров. Измученные непрекращающимся сражением, они отдыхали на ногах, прислонившись к брустверу. И неделями не выходили из боев.

Один майор, приехав к нам на командный пункт в Херсонесе с передовой, после короткого официального сообщения попросил разрешения отдохнуть. Не раздеваясь, вернее, не успев раздеться, он повалился на топчан и тут же заснул. Но удивительно было не это. Многие летчики после нескольких вылетов валились в комбинезоне на койку и мгновенно засыпали. Удивительно было то, что майор проспал более суток: около тридцати часов!

— Может быть, разбудить? — советовались между собой офицеры нашего КП.

— Пусть отдохнет.

За время сна майор изменил позу только один или два раза.

Проведя день в полку Нехаева, я ночью попрощался с ним. Самолеты ушли, чтобы больше не садиться в Севастопольской бухте... Под утро я вернулся в Херсонес.

Условия взлета истребителей и штурмовиков с аэродрома Херсонес тоже становились все труднее и труднее. Немецкие бомбардировщики делали по нескольку заходов на цель, и наши истребители почти не могли им помешать. Вылетало звено, сбивало пару-другую бомбардировщиков, но в воздухе были десятки. Тяжелые вражеские самолеты шли непрерывной вереницей, и часто посадка наших машин совпадала с очередной бомбежкой.

Аэродромная команда выбивалась из сил, не успевая заравнивать летное поле. При бомбежке аэродрома враг применял некрупные бомбы. Это как будто облегчало положение. Воронку от одной тысячекилограммовой бомбы засыпать и уровнять труднее, чем десять воронок от стокилограммовых. Но зато одну воронку можно и обойти, перенеся старт в сторону. А от мелких бомб воронки были повсюду.

С летного поля не сходили трактора, оставившие свою мирную работу и тащившие за собой тяжелые катки для укатывания засыпанных воронок. Солдаты с лопатами непрерывно разъезжали на грузовиках по аэродрому, спеша подготовить поле к вылету или к посадке самолетов. При очередном налете люди отбегали в сторону, ложились, но покинуть пиле не успевали, укрывались в незасыпанных воронках. Машины, трактора укрыть и спасти было невозможно.

Как-то уже в конце июня один из трактористов за шумом своего трактора не услышал сигнала тревоги, который, кстати, звучал почти постоянно, и не успел укрыться вовремя. Он соскочил с сиденья, когда уже начались взрывы.

На аэродроме все видно хорошо.

«Погибнет парень!» — сокрушенно подумали те, кто наблюдал за полем.

Но парень, поглядев в небо (со стороны казалось, что он совсем не торопится), не побежал (да и бежать было некуда), а подошел к катку и спрятался за него.

— Молодец! — обрадовались мы. — Догадался.

Но это была даже не догадка, а скорее опыт и трезвая оценка обстановки.

Мы считали, что солдат теперь в безопасности, но одна из бомб, падавших с неба, как осенью желуди с дуба, разорвалась возле самого трактора. Тяжелую машину рвануло с места так, что оборвало крюк, на котором был прицеплен каток. Трактор несколько раз перекувырнулся, его корпус был совершенно смят и исковеркан. Каток, дернувшийся вначале за трактором, немного передвинулся и остановился. Отброшенный от него солдат сразу же вскочил на ноги и побежал.

«Испугался, бедняга», — подумали мы.

Но «бедняга» бежал дольше, чем следовало ожидать.

Почему он не спрячется в воронке? Неужели себя не помнит с перепугу?

Такое тоже могло быть. Но парень бежал не бесцельно. Он держал путь к другому трактору, стоявшему без хозяина.

Наш боец немного повозился около машины, не то крутанул рукояткой, не то подкачал бензин в карбюратор, — издали было трудно определить, — быстро вскочил на сиденье, и тут же последовал выхлоп дыма. Трактор двинулся.

Вскинув голову и убедившись, что бомбежка, видимо, кончилась и наступили спокойные минуты, солдат спешил использовать их: он повел трактор закатывать ямы.

— Какой молодец! — восхищались все. Военком авиационной группы Б. Е. Михайлов справедливо решил, что надо рассказать защитникам города об этом, пусть не самом удивительном для осажденного Севастополя, но очень характерном случае.

О нем было сообщено в другие части и подразделения. В тот же день В. В. Ермаченков от имени командования наградил смельчака орденом Красной Звезды. Военный совет выпустил специальную листовку, посвященную солдату, фамилия которого была, кажется, Кузнецов.

Действительно, какой характер! Типично русский. И сколько таких людей мы видели каждый день!

...Фашисты вышли к Севастопольской бухте. Наша оборона уже не гнулась и не отодвигалась, ее куски откалывались, как глыбы от скалы, под яростным напором врага. В образовавшиеся трещины просачивались серо-зеленые фигуры фашистских солдат, вбивая клинья все глубже. Начались бои на окраине города.

28 июня В. В. Ермаченков вернулся с заседания Военного совета без обычной боевой задачи. Да и выполнять ее было бы, по существу, некому.

— Готовиться к эвакуации! Но пока никому об этом не объявлять! — дал он указание.

Особо неожиданного в его сообщении не было. Уже эвакуировали раненых. За полком Нехаева ушли штурмовики, которые ночью не летали, а днем не имели возможности подняться в небо. Большие потери вообще довели эти полки до такого состояния, что у них могли летать буквально одиночные экипажи. Большинство стоявших на аэродроме самолетов было повреждено и находилось в ремонте. Их предстояло теперь уничтожить, а экипажи отправить на Большую землю. Отправились туда и летчики-истребители, потерявшие свои самолеты в бою. Часть их пошла на передовую.

Пополнение еще поступало в Севастополь. В малом количестве оно прибывало вплоть до последнего дня обороны, но это уже ничего не меняло. Наступил час, когда пришлось оставить город.

По решению Военного совета улетел В. В. Ермаченков, предупредив, что с Большой земли пришлет транспортные самолеты для эвакуации с аэродрома оставшихся раненых, членов Военного совета, личного состава авиационной группы и всех остальных.

— Я вас засыплю самолетами! Только успевайте принимать! — говорил Ермаченков, но его отлет подействовал, конечно, удручающе.

Не устоял Севастополь! Эта мысль давила, как тяжелейший груз.

Эвакуацию армии предполагалось осуществить на боевых кораблях и подводных лодках. Наши службы — санитарную часть, лазареты, мастерские, базу (каждый имел их понемногу, но в общем набиралась не одна сотня людей) — решили вывезти на гидросамолетах «ГСТ» майора Чебаника. Они должны были прийти ночью и сесть в Камышовую и Казачью бухты. Посредине бухты самолетам предстояло стать на якорь и принимать людей с катера или прямо с воды, — тех, кто доберется вплавь. Спусков в бухтах не имелось, берег был не везде песчаный, пристать к нему трудно, но потом часть самолетов все-таки к берегу пристала.

Наступила последняя ночь.

Ермаченков сдержал обещание. С первой же минуты наступившей темноты «дугласы», как тогда по привычке называли самолеты «ЛИ-2», пошли один за другим.

«Только успевайте принимать!» — вспомнили мы сказанное Ермаченковым не для красного, оказывается, словца.

Принимать действительно едва успевали, но не только потому, что самолетов было много. Ночью самолет так, как днем, не посадишь. Пока один приземлится и отрулит, другой должен ждать. А тут условия были просто немыслимые по обычным представлениям. Самолет шел на посадку вслепую, не видя привычных стартовых огней, просто на середину аэродрома, обозначенную фонарем «летучая мышь», или туда, где он только что видел короткую вспышку прожектора. Едва самолет выравнивался и еще, по существу, не начиналось выдерживание для погашения скорости, луч прожектора гас и самолет повисал в воздухе в ожидании соприкосновения с землей. Летчик завершал посадку в полнейшей темноте, совершенно не видя земли. Приземлившись в таких условиях, он разворачивался и начинал рулить, стараясь хоть приблизительно выдержать нужное направление.

А сзади, где только что короткой вспышкой блеснул прожектор, предупреждая об опасности врезаться в землю, уже рвались снаряды. Машина с прожектором мчалась без огней на новое место, чтобы посветить оттуда следующему самолету, заходящему на посадку.

Тяжелый снаряд угодил в капонир, стоявший недалеко от границы летного поля, как раз в направлении посадки. Балка, перекрывавшая капонир, торчмя встала над крышей. Как бы садящиеся самолеты не зацепились за нее!

Один из шедших на посадку был отправлен красной ракетой на второй круг. Другой же, считая, что эта ракета не ему, упорно снижался, да еще с «недомазом».

Вторая ракета, третья... Но летчик, видимо, решил, что отправляют на второй круг кого угодно, только не его, и упорно шел на посадку, подсвечивая себе самолетными фарами. Стойка шасси ударила прямо по балке. Та упала и перестала угрожать идущим на посадку самолетам. Виновник же этого события выровнял под свет ракеты самолет и, сев на одну ногу, после короткого пробега развернулся, как танцор, описав полный круг. Прожектор, прижавшись к другой стороне аэродрома, короткими вспышками подсвечивал прибывающим самолетам.

Отрулив в сторону, «дугласы», следуя мигающему глазку электрического фонарика, доходили до отведенного им места. Там они останавливались. Открывалась дверца, и бойцы начинали вытаскивать ящики с патронами.

Освободившись от груза, самолет принимал намеченную к отправке группу, запускал моторы, и летчик, убедившись, что никто не заходит на посадку и не рулит ему навстречу, почти с места шел на взлет.

К поврежденному самолету между тем подоспел тягач и, хотя буксировать далеко было опасно, так как шасси могло сломаться полностью, сумел все же оттащить его в сторону.

Техник, моторист, летчик, штурман, радист — весь экипаж, понимавший, чем грозит задержка с вылетом, работал не покладая рук почти всю ночь. Шасси они починили, однако исправить колесо было невозможно. Его переломило при ударе. Замены не нашлось, но выручила русская смекалка. Техник сумел приспособить к стойкам шасси нечто вроде лыжи, наподобие той, какую приспосабливали деревенские мужики вместо сломанного колеса под ось телеги. Но самолету на такой культяпке взлететь трудно. Тогда под конец этой лыжи смекалистый техник приделал колесо с неисправного штурмовика. Конечно, оно было другого размера, но зато могло все-таки крутиться.

Перед утром экипаж рискнул взлететь. Самолет повело в сторону, развернуло на 90 градусов, затем он, набрав немного скорости, накренился на здоровую ногу, побежал и... взлетел!

Убрать такое шасси было, конечно, нельзя, но это уже и не имело решающего значения. Летали же когда-то на самолетах, шасси которых вообще не убиралось. «ПО-2», ставший боевым самолетом во время войны, тоже шасси не убирал.

Разумеется, экипажу предстояло еще решить проблему посадки. Дело рискованное при неисправной стойке. Как именно поступил летчик, я сейчас сказать не могу. Это произошло уже в другом месте, далеко от Севастополя, из которого уходили наши войска.

Посадка в «дугласы» проходила, в общем, в нормальных условиях, правда, очередной группе нередко приходилось бежать к самолету под огнем противника. Посадка на гидросамолеты была сопряжена с большими трудностями. Люди набивались в катер, и он, почти черпая бортами воду, переваливаясь на волне до предельного крена, вез их.

Некоторые пассажиры, не дождавшись полной остановки катера, начинали прыгать с него на самолет.

— Не прыгайте! Проломите крыло! — кричали летчики.

К счастью, повреждений ни один самолет не получил. Несколько человек упало с катера в воду, но их удалось вытащить. Другие добирались к самолету вплавь, не надеясь на катер.

Вначале это были просто нетерпеливые. Потом село на воду разом три самолета, а катеров было всего два. Так же обстояло дело и в соседней Камышовой бухте. Тогда многие, перестав уповать на катер, поплыли сами.

Но если с берега казалось, что самолеты совсем близко, то в действительности это было не так. Бросившись в воду в одежде, измученные люди тонули. Некоторые поворачивали обратно, но не все смогли добраться до берега.

Обстановка на Херсонесе с каждым часом становилась все тревожнее. Почему-то задерживались и все еще не прибыли на аэродром командующий Черноморским флотом Октябрьский и член Военного совета Кулаков.

«Не случилось ли с ними чего в дороге?» — мелькнула тревожная мысль.

Позвонили на командный пункт флота.

К удивлению многих, стоящих поблизости, телефон ответил.

— Дежурный у телефона!

— Соедините с командующим.

— Не могу. Командующий занят!

— Когда он собирается на аэродром?

— Сообщим!

Командование и Военный совет флота, командование Отдельной Приморской армии должны были по плану лететь на третьем, в крайнем случае на четвертом самолете, но ушел уже пятый, затем шестой самолет. Потом взлетели и следующие, а их все не было.

На аэродроме находился комиссар авиационной группы Б. Е. Михайлов.

— Борис Евгеньевич, вот твой самолет! На нем твоя группа, ты старший, — сказал я ему, видя, что он как-то не собирается в полет.

— Полечу на следующем, — сказал он после некоторого раздумья.

Пропустили еще три самолета.

— Когда ты собираешься лететь? С каждой минутой положение все тревожнее. На других самолетах ты будешь уже лишним или кого-нибудь из-за тебя придется оставить. Сам видишь, с какой перегрузкой идут самолеты!

— Подожду Военный совет, — сказал Михайлов. Не скрою, что в первый момент это вызвало во мне раздражение. Необходимости в том, чтобы именно Михайлов провожал Военный совет, не было. В тяжелой обстановке эвакуации люди хладнокровно выполняли свои обязанности. Много распорядительности проявил начальник штаба группы полковник Попов, да и другие.

— Не думай, Василий Иванович, что я хочу только представиться начальству.

И Михайлов рассказал мне, что его тяготило. Когда в первые месяцы войны враг стал отрезать Прибалтику, Михайлов был в Пярну комиссаром полка Героя Советского Союза Крохалева. Связь с Таллином, где находился штаб флота, нарушилась, а с фронта шли тревожные вести. Командование полка чувствовало себя, видимо, так же, как мы с Виктором Павловичем Канаревым перед эвакуацией Керчи.

— Борис Евгеньевич, слетай в Таллин, спроси, что нам делать, — сказал Крохалев Михайлову.

Борис Евгеньевич послушался его, не подумав, как может быть расценено его появление в Таллине.

— Вы как сюда попали? — услышал Михайлов от комиссара ВВС флота Пурника. — Вы же должны быть в Пярну!

— Я и был там. Прилетел, потому что не мог к вам дозвониться. Как обстановка?

— Обстановка такова: считайте, что вы здесь не были и я вас не видел! Если же в полку что-либо без вас произойдет, будете отвечать сполна.

Борис Евгеньевич только тогда сообразил, что его подозревают в трусости. «Оставил полк! Удрал первым!» Не расспрашивая Пурника больше ни о чем, он поспешил к самолету и вернулся в полк, который после этого сделал еще не один десяток боевых вылетов и лишь через две недели получил приказ о перебазировании.

Воспоминания о том случае владели Борисом Евгеньевичем в последнюю севастопольскую ночь...

— Ты понимаешь, Василий Иванович, — обратился он ко мне, — а вдруг Ставка отменит эвакуацию?

— Она только вчера ее разрешила, — ответил я. — Тогда, на Балтике, можно было сказать, что ты полетел самовольно, а здесь у тебя приказ.

— Но ты остаешься, — сказал он мне.

— Мой самолет еще не ушел, и я продолжаю участвовать в эвакуации. А тебе пора!

— Я полечу с Военным советом.

— Там лишних мест нет! С ними еще, возможно, полетит Дзюба.

— Ничего. Один человек поместится.

На этом наш разговор закончился, и больше я Михайлова не видел.

— Василий Иванович, мы можем со спокойной совестью улетать! — сказал мне вскоре Попов. — Военный совет отбыл, осталось три самолета, в их числе и наш с вами.

— Михайлов не вернулся?

— Зачем ему возвращаться? Он улетел с Военным советом. Пошел туда с Дзюбой!

Сев в машину, мы отправились к самолету.

Кроме своей группы, мы захватили еще трех человек, среди них двое были из горкома комсомола. Кое-как поместились и взлетели.

Лунная дорожка все время сопровождала нас в этом полете. На ее мерцающем серебре то там, то тут появлялись боевые корабли, двигавшиеся на восток.

Полет прошел спокойно. Над морем, больше чем в сотне километров от берега (только от мыса Айя до Ялты берег спускался к нам ближе, километров до двадцати пяти — тридцати), мы могли не опасаться ни истребителей, ни зениток. Ночью и тем и другим требовались прожектора, а в море где их взять?

Выйдя к берегу в районе Анапы, где базировались наши истребители и куда направлялась часть транспортных самолетов, мы пролетели несколько дальше и вскоре достигли своего пункта назначения — станицы Крымской. На другой день нам предстояло переправиться в Новороссийск, где находился штаб ВВС Черноморского флота и куда перенес свой штаб адмирал Октябрьский.

Прибытие командующего флотом в Новороссийск совпало с сильным налетом вражеской авиации. Доведенный до предела напряжения в последние дни обороны и в ночь эвакуации Севастополя, Ф. С. Октябрьский, подходя из Анапы к Новороссийску на боевом корабле, собственными глазами видел начало этого налета и все связанное с ним.

— Где наши истребители? Почему не стреляют зенитки? — с возмущением спросил он.

Зенитные пушки открыли огонь. Но первые вражеские самолеты уже сбрасывали бомбы.

— Кто здесь командует ПВО? Наказать со всей строгостью!

Во время этого налета, 2 июля 1942 года, в Новороссийской бухте были потоплены два боевых корабля — лидер «Ташкент» и эсминец «Бдительный», теплоход «Украина» и серьезно повреждены сооружения порта.

В налете участвовало шестьдесят четыре «юнкерса» в сопровождении тринадцати «мессершмиттов».

Эсминец «Сообразительный» под командованием капитана третьего ранга Воркова при первых же звуках сирены снялся с места и вышел из бухты. Маневрируя вдоль берега, он вел огонь по самолетам врага.

Действия командира эсминца на фоне медлительности других начальников, приведшей к потерям, выглядели весьма выразительно. Надо сказать вообще, что «Сообразительный» хорошо оправдал свое имя. За войну он прошел не один десяток тысяч миль, участвуя в большинстве черноморских боевых операций, множество раз подвергался нападениям авиации и подводных лодок противника, ходил в заминированных водах и завершил Великую Отечественную войну, не получив от врага ни одной пробоины и ни одного повреждения.

Береговые зенитные батареи открыли огонь позже « Сообразительного».

Противовоздушной обороной Новороссийской базы командовал артиллерист подполковник Гусев. Я знал его еще с 1939 года, когда он стоял со своим дивизионом недалеко от Балтийского порта.

На Черном море мы встретились в штабе ВВС. Обменялись рукопожатием, но времени поговорить у обоих тогда не было. А позднее увидеться уже не довелось.

Что произошло с Гусевым во время налета на Новороссийск?

До этого он не спал несколько ночей. Из Севастополя прибывали корабли, эвакуировавшие защитников города, вражеская авиация совершала частые налеты, и у зенитчиков было много работы. На второй день после сдачи Севастополя стало потише.

— Ну, кажется, образовался «просвет». Можно хоть немного отдохнуть, — сказал Гусев. С командного пункта он не ушел, а лег там же, на диван.

В это время поступили первые данные о приближении авиационной группы противника.

— Будить командира? — стали советоваться офицеры штаба.

— Зачем? Без него не сумеем объявить тревоги?

— Правильно. Человек столько не спал!

Тревога была объявлена вовремя, и лишь со стороны казалось, что зенитки открыли огонь с опозданием. Каждая батарея начинала стрелять, когда немецкие самолеты входили в ее зону. Не сбили первые самолеты? Но и пуля не каждая в глаз! Когда после войны подвели итоги, то оказалось, что на один сбитый самолет приходилось свыше пятисот зенитных снарядов! Ведь самолет не танк: в одну секунду он пролетает свыше ста метров!

Такие же результаты оказались и у немцев, и у англичан, и у американцев.

Но что упустили подчиненные Гусева, — они не дали вовремя сигнала нашим истребителям.

— Где истребители? — возмущался Октябрьский, наблюдая налет с корабля.

— Истребители в воздухе! Вон они атакуют!

— Почему поздно вылетели? Выяснить и наказать! — приказал адмирал.

При расследовании установили, что истребители, получив наконец сигнал, вылетели даже раньше, чем полагалось по соответствующим нормам готовности. Летные экипажи оказались в этом отношении на высоте. Но в воздушном бою сбили тогда всего три самолета противника.

— Вот смотрите: в одиннадцать пятнадцать мы получили сигнал. В одиннадцать семнадцать первое звено уже было в воздухе! — объяснял инспекторам подполковник Душин, временно исполнявший обязанности командира истребительной дивизии.

— Но почему это было все-таки поздно? — добивались инспектирующие.

Нить расследования опять привела в Новороссийский штаб ПВО.

— Где был Гусев? — поинтересовались производившие расследование.

— Здесь, на КП.

— Что он делал?

— ...Спал.

Это и решило дело. Подготовленные выводы о суровом наказании были утверждены...

В станице Крымской нам пришлось задержаться почти на сутки. Спали в необычно тихой после штурмовых условий Севастополя обстановке. Обыкновенная станичная хата. Возле нее огород и сад с множеством вишневых деревьев, яблонь и груш. А главное, полнейшая тишина, от которой мы так отвыкли. Лишь в середине ночи и под утро ее нарушал крик петухов.

Эта тишина на большинство из нас возымела неожиданное действие. Те, кого в Севастополе не будила канонада, просыпались от петушиного кукареканья.

— Как спалось? — спрашивали мы друг друга.

— Хорошо, постель мягкая, но раза три вскакивал. Тихо до жути. Все снилось, что штурм кончился, нас окружили и потихоньку подкрадываются...

Во второй половине дня пришли машины, и мы уехали в Новороссийск. Там я встретил В. В. Ермаченкова, В. Н. Калмыкова, Н. В. Кузенко (комиссара ВВС Черноморского флота), Дзюбу.

— Где Михайлов? — спросил я Дзюбу.

— Он должен был улететь на «У-два».

— Но он же пошел с вами?

— Да, но после того как улетели члены Военного совета, я его уже не видел.

— А на свой самолет почему не взяли? Дзюба ответил не сразу.

— Я был занят с Октябрьским, но затем, когда мы отрулили, остановил самолет и покричал ему. Он, видимо, пошел на свой самолет.

Потом я узнал, как все было.

На аэродром уже хлынули отступавшие с передовой. Один из офицеров штаба проверял по списку, кто садится в самолеты.

— Проходите! Проходите! — разрешал он. Последним протиснулся Михайлов, в реглане, без нашивок. Но у проверяющего список кончился, а в самолете и так уже оказалось почему-то трое лишних.

— Как ваша фамилия?

— Полковой комиссар Михайлов!

— Вас нет в списках!

— Я комиссар Севастопольской авиационной группы. Руковожу эвакуацией с аэродрома.

— Ничего не знаю! — отрезал незнакомый офицер штаба. — Больше взять никого нельзя. — И дверца самолета захлопнулась.

Михайлов остался...

На аэродроме стоял последний самолет, с которого сгружались боеприпасы. Толпа, находившаяся на поле, устремилась к нему. Чтобы самолет не отрулил без них, некоторые бесшабашные головы открыли стрельбу из автоматов вверх. Это взвинтило экипаж. «Фашисты прорвались на аэродром!» — решили летчики.

— Кончай выгрузку! — раздалась команда. — По местам! Заводи моторы!

Другой самолет вернулся, не рискнув сесть на Херсонесе: его уже никто там не принимал. Садиться в темноте, не зная обстановки, когда эвакуация уже заканчивалась, было, конечно, более чем рискованно.

Михайлову улететь не удалось. Утром его видели на аэродроме с перевязанной головой. Наверно, он был ранен при артобстреле. Дальнейшая судьба его неизвестна.

Около Геленджика севастопольцы вначале расположились табором, как недавно керченцы.

— Товарищ полковник! Большое вам спасибо! — обратилась ко мне женщина-врач нашей санитарной части. (Она мне запомнилась из-за трагедии, происшедшей с ее братом, капитаном одного из черноморских теплоходов. При эвакуации из Ялты осенью 1941 года он видел, что произошло с другим теплоходом, на котором была и его семья. Взять ее на свое судно он не мог, так как вез боеприпасы и рисковал взорваться от любой бомбы. Но у него все обошлось, а тот теплоход потопила торпеда, выпущенная с самолета. Жена и дочь капитана погибли.)

— За что? — удивился я, слушая слова благодарности.

— Только из-за вас мы попали на самолет. Мы сказали, что полковник Раков приказал!

Я не мог вспомнить, давал ли действительно подобное приказание. Слишком много дел было в горячке эвакуации.

Группа, которую вела эта женщина-врач, состояла из раненых летчиков. Им было, конечно, не угнаться за теми, кто спешил на посадку. Подойдя к берегу, они увидели, что самолет «ГСТ» уже готов отрулить. Но моторы еще запущены не были.

— Погодите! Раненые! — кричала врач.

— Все! Самолет загружен, мест нет! — ответили ей, и тут же последовала команда: — Отдать концы!

Самолет стоял возле деревянного плота, заменявшего спуск.

— Полковник Раков приказал! Командир корабля заколебался.

— Полковник приказал! — еще настойчивее закричали с берега уже несколько человек.

«Но куда же их посадить?» — размышлял командир корабля.

— Сколько вас?

— Двенадцать человек!

— У меня уже двадцать пять на борту! — ужаснулся летчик.

Но раздумывать времени не было. Никто бы его не осудил, если бы он отказался взять лишних пассажиров. Решающее слово принадлежало командиру корабля.

— Садитесь, только скорее, — заторопил он. — Взлетим, так ваше счастье! А не взлетим...

Что тогда будет, он не договорил.

Все-таки они взлетели. Разбегались, правда, бесконечно долго. Температура воды в моторе перевалила за критическую, а самолет еще шел на редане. Летчик сбавил газ. Температура чуть упала, однако остановилась на критической точке.

Только бы не выше!

Самолет взлетел, но за время, которого нормально нагруженной машине хватило бы, чтобы набрать не меньше пятисот метров высоты, она едва поднялась на пятьдесят. Идти вверх быстрее, форсируя обороты, значило рисковать перегревом мотора, температура которого так и не спускалась ниже тревожной черты.

Летчик сбавил газ, рассчитывая набрать высоту на уменьшенных оборотах. Но этого не получилось. Перегруженный самолет шел только по горизонту.

При повторной попытке набрать высоту с повышенными оборотами она возросла на какой-нибудь десяток метров, но стрелки термометров угрожающе затрепетали, явно собираясь перевалить запретную черту.

«Пойду так!» — решил летчик, отказавшись от намерения подняться выше.

«Ну, вырвались, летим!» — думали раненые, сидя в самолете.

Но вырвались пока только из самого пекла, а под самолетом было еще море. До своего берега далеко, а на ближнем берегу враг.

Стрелки приборов все колебались. Но больше в сторону красной черты. Перегрев, хоть и медленно, возрастал. А сбавлять газ нельзя — самолет стал бы проваливаться.

«Вытянут или нет?» — с сомнением думал летчик о моторах.

Прошли меридиан Ялты, еще через пять минут — Алушты.

«Как все-таки медленно ползет самолет! — думал летчик. — Скорей бы!»

Но скорей наступила развязка. Закипела вода в одном из моторов. Летчик, убрав газ, пошел на снижение.

— Сажусь в море! — передал он экипажу и по радио пассажирам. Да они видели это и сами.

— Почему? Почему? — затревожились в самолете.

Техник поспешил успокоить пассажиров:

— Все будет в порядке!

— Какой же там порядок — в море садимся?

Но порядок все-таки был. Летчик Лобанов перед посадкой увидел на лунной дорожке корабль. Он дал ракету и сел поблизости от корабля, использовав все возможности для маневра, которые оставлял единственный работающий, но тоже перегревшийся мотор.

Как ни спокойно было море, посредине его оставался накат, который бывает часто и в штиль после улегшегося волнения. Несмотря на искусство Лобанова, удар при посадке получился довольно сильный. Искусство искусством, а волна — волной. Да тут еще ночь. Подкрыльная фара — это все-таки не прожектор.

Через поврежденное днище самолета стала проникать вода. Лобанов довернул его в сторону корабля и порулил. Но рулежка на одном моторе сводилась к движению по кругу. Корабль тоже спешил к самолету. Это был наш эсминец, вышедший из Севастополя.

Все окончилось благополучно. Пассажиры и экипаж начали перебираться на эсминец. Самолет постепенно заполнялся водой и оседал все ниже и ниже. Взлететь на нем нечего было и думать. Да и сдавшие еще в полете моторы вряд ли бы запустились.

Все перешли на корабль. Самолет, сослуживший последнюю службу, вывезший раненых в самый критический момент с пылающей земли, осел в воду до самых крыльев. Через четверть часа он погрузился в море.

Эвакуация из Севастополя была последней страницей в моей службе на Черном море. Затем в боевой работе наступил перерыв на несколько месяцев. Пришлось заниматься формированием новых частей, перегонкой самолетов.

В этот период, затянувшийся до начала 1943 года, погибли мои боевые товарищи — майор Чебаник и подполковник Леонов. Выполнявший боевое задание Леонов вынужден был садиться на поврежденном самолете на воду вблизи своего аэродрома. Это происходило днем, все складывалось как будто лучше, чем у Лобанова. Случившееся видели с берега, к потерпевшей аварию машине сразу пошел катер, но самолет быстро погружался в воду.

Катер не прошел еще и половины пути, когда всем, кто был на самолете, пришлось оставить его, броситься в море, надеясь на спасательные пояса и на свое умение плавать.

Волны и ветер разбросали людей, старавшихся отплыть как можно дальше от погружающегося самолета. На поверхности моря с катера видели восемь голов.

Наконец вытащили первого, второго.

Третьим, к кому подошел катер, был Леонов. Он отказался принять поданную ему руку.

— Спасите вначале остальных! — сказал он.

— Но вы же без пояса! Куда он девался? Леонов отдал свой спасательный пояс летевшему с ним капитану первого ранга Жуковскому.

— Ничего. Я хорошо плаваю, — сказал он. Старшина катера не мог настаивать на нарушении традиционного морского закона: «Капитан покидает гибнущий корабль последним». Правда, воздушный корабль был уже покинут, но Леонов все еще продолжал считать себя его капитаном.

Катер подошел к следующему пловцу. Вытащили его. Вытащили всех остальных и вернулись к Леонову.

Он по-прежнему, казалось, спокойно держался на воде. Никого не торопил и не взывал о помощи.

— Малый! — скомандовал старшина катера.

— Руку! — крикнул матрос Леонову, наклоняясь к нему.

Леонов протянул руку и тут же опустил ее. Одной секунды не хватило, чтобы его подхватить. Сквозь прозрачную воду с катера видели, как Леонов ушел вглубь.

— Что с ним? — поразились все. Наверное, не выдержало сердце.

Оказавшись на время в тылу, мы жадно ловили вести с фронтов, а там происходили знаменательные события. Становилось ясно, что в тяжелейших оборонительных боях Советская Армия нанесла врагу огромный, невосполнимый урон. Наши силы росли. Наступали новые времена, когда обороняться приходилось уже гитлеровской армии, мы наносили ей все более мощные, сокрушительные удары, изгоняя врага с нашей земли.

В 1943 году я попал вновь на родную мне Балтику, на флот, который вместе с героическим Ленинградом выстоял, выдержал два страшнейших года блокады и готовился ринуться вперед, чтобы бить врага до конца, до полной победы.