Лидер

Однажды утром 25 декабря 1944 года мы приземлились на аэродроме Шаталово, чтобы лидировать к фронту группу штурмовиков Ил-2. Печальные следы недавней бомбежки еще угадывались повсюду, и Лайков рулил осторожно, боясь напороться на осколки разбросанного по летному полю металла. У кромки поля стоял сильно накренившийся штурмовик с оторванным килем, рядом на взлетной полосе копошились солдаты, засыпая воронки, а чуть в стороне тягач тащил к разрушенным ангарам обуглившиеся остатки сгоревшего бомбардировщика. Неподалеку взору представлялась и совсем странная картина: несколько впереди других машин лежал на фюзеляже совершенно исправный по виду «Бостон». Его словно кто-то осторожно уложил на землю, чтобы через некоторое время вновь поставить на железные ноги.

Нас никто не встречал, видимо, начальству было не до этого. Сел самолет, рулит — ну и прекрасно. Еще на рулежке Лайков сказал механику Дусманову, лежащему за его спиной в нише, или, как назвали это место механики, в «гробике»:

— Володя, поинтересуйся на досуге — не будет ли для нас дефицитных запчастей от этого горемыки. — Лайков слыл запасливым хозяином. — Машина, сдается, братского полка и без шасси лежать ей тут долго.

Тогда наш командир еще не знал, что в скором времени изворотливый механик и умница Володя Дусманов блестяще претворит в жизнь его случайный совет.

Полевой аэродром Шаталово показался нам табором, а лучше сказать, ярмаркой. Все его стоянки были забиты самолетами. Взлетали и садились бомбардировщики, истребители, штурмовики, транспортные машины. Всюду носились по стоянкам заправщики, пускачи, аккумуляторщики, водогрейки. Единственная столовая, оборудованная в чудом уцелевшем гарнизонном Доме культуры, вернее в его зрительном зале, — это беспрерывный конвейер едоков: летчиков, техников, [117] радистов, стрелков, механиков, ждущих очереди к столам, жующих, кричащих, требующих и благодарящих; это сбившиеся, с ног официантки — девушки соседних деревень, невозмутимые начпроды. У каждого свой стиль поведения: бомбардировщики степенны, немногословны, терпеливы; истребители — эти шумливы, непоседливы, экспансивны, а штурмовики — нечто среднее между первыми и вторыми.

Отдельно в углу, отгороженном занавеской, откушивает начальство — командиры полков, ведущие групп, Герои Советского Союза, местные гарнизонные руководители. Среди них подполковник Сапунов — бог и царь перевалочной базы Шаталово, главный организатор движения самолетных групп к фронту, комендант аэродрома. Как и положено, бог и царь высок, несколько грузен, нетороплив в движениях и сдержан в словах. Его крупное неулыбчивое лицо и непропорционально маленькие, словно дремлющие глаза, кажется, не способны оживить никакое, даже самое неординарное, событие во вверенном ему хозяйстве. А событий таких здесь масса! Только несведущему легко и просто принять и безопасно расставить транзитные группы самолетов, разместить и накормить людей, заправить машины горючим, маслами, горячей водой, снабдить погодой, обеспечить организованный взлет, а потом еще долго не находить себе места, задавая один и тот же вопрос: хорошо ли долетели?..

Летчики — народ нетерпеливый, напористый, каждый немедленно просит «добро» на вылет, каждому некогда — его ждет фронт, и тут трудно возразить. Но еще труднее не поддаться напору и провожать самолеты только в сносную погоду, исправными и заправленными, как того требуют соответствующие приказы, указания.

В Главном штабе Военно-Воздушных Сил в Москве, напутствуя в эту горячую точку, прибывшему из госпиталя и вчистую списанному с летной работы Сапунову обещали: поработаешь в Шаталово пару месяцев — назначим заместителем начальника штаба дивизии. Пообещали да, видать, и забыли, а конец войны не за горами. Скорее, от. этого и неулыбчив подполковник Сапунов, бывший летчик и командир, и словно в дреме прикрыты его глаза.

— Поведете восемнадцать «илов», — инструктировал нас Сапунов, — они сядут здесь завтра примерно в одиннадцать часов. Ваша радиоволна и позывной им переданы. Маршрут возьмете на КП у штурмана.

Здесь комендант сделал паузу, оглядел нас исподлобья:

— Предупреждаю, между Припятью и Неманом немцы [118] сильно шалят. Охотники. «Мессеры» и новые «фоккеры» с подвесными баками. Третьего дня сбили трех штурмовиков и посадили в болото лидера. Остальные сели кто куда. Скандал...

Сапунов говорил монотонным и, казалось, безразличным голосом, хотя опытный Лайков сразу уловил его настроение и беспокойство: лидирование будет не простым, как нам обещали в полку перед вылетом.

— «Дуглас» транспортный видел? — помолчав, спросил Сапунов.

— Видел.

— Следователь прилетел. Будет и у вас кишки мотать. Так что приготовьтесь.

— А нам-то за что?

— Для порядка, чтобы знали: лидировать — не семечки щелкать.

В это время приоткрылась дверь и в комнату просунулся наш механик Дусманов.

— Тебе чего? — спросил Сапунов, не поднимая глаз.

— Я к командиру.

— Значит, так, — заключил Сапунов, — быть в готовности. После посадки установить с штурмовиками порядок взаимодействия и доложить мне. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

В двери уже ломились истребители. А к нам тут же подскочил Дусманов и ошеломил сообщением:

— Товарищ командир, беда! Правая покрышка вышла из строя. Прокол рваный — не заклеить, да и не положено.

Вид у механика был растрепанный, растерянный. Он хорошо знал, чем заканчивается такая неисправность — сидеть теперь на приколе не одни сутки, ведь запасных частей в Шаталово для «Бостонов» нет.

— Напоролись-таки. Тьфу ты!.. — выругался Лайков.

— Надо доложить коменданту, — посоветовал я.

— Доложить успеем. Сначала подумаем, как выйти из положения. Ты что предлагаешь?

Дусманов беспомощно развел руками. Я молчал. Что тут скажешь?

— Иди, Володя, к механикам, советуйся, ищи выход. Разбейся, а найди. Эх, чувствую, надолго мы засели на этом курорте, елки-моталки...

С испорченным настроением улеглись мы спать, не снимая комбинезонов, в унтах и шлемофонах — с перспективой коротать таким образом на птичьих правах не одну ночь.

Среди ночи Лайков вдруг спросил: [119]

— А как же штурмовики? Восемнадцать штук! Это же половина полка. А, штурман?..

— Почему же Сапунову не докладываешь?

Лайков как будто ожидал чего-то, надеясь на случай.

— А тут еще этот следователь, черт бы его побрал! Подумает, нарочно покрышку прокололи. Вполне может придраться, они это умеют...

Через некоторое время у него возникла уже друган мысль:

— Заметил, сколько начальников в наших куртках разгуливает?

Я понял, на что намекал Лайков. Дело в том, что американцы вместе с самолетами по ленд-лизу поставляли нам полные комплекты прекрасного мехового обмундирования для экипажей, но до нас оно, естественно, не доходило, оседая, как говорят, в верхних этажах власти.

— Не завидуй, наши комбинезоны не хуже, — попытался я успокоить командира.

— Да я не о том тревожусь! Как подумаешь, что сидеть в этой дыре не меньше недели... А ребята в полку уже воевать начнут...

Утром мы встали рано. По фронтовой привычке я глянул на небо. Сквозь редкие облака светились голубые просветы. Легкий морозец сковал землю. За окном стояла тишина раннего зимнего утра. Сейчас бы только летать! Я перевел взгляд на наш самолет, приткнувшийся к стоянке истребителей, и обомлел, не веря своим глазам: бомбардировщик стоял, как положено, уверенно опираясь на три колеса — без вчерашнего крена.

Мы с Лайковым одолели расстояние до стоянки в темпе заправских спринтеров.

— Товарищи командиры, — доложил радостный Дусманов, — неисправность устранена. Через полчаса можно взлетать.

— Где взял запаску?

— Бог послал, товарищ командир, — еще больше расплылся в улыбке механик.

— Не Дури, Владимир Ильич, говори серьезно.

Хитер и сметлив татарин Володя Дусманов. До полуночи он ломал голову, как помочь беде. Ноги сами принесли к поврежденному «Бостону». Походил вокруг самолета, как кот вокруг горячей каши, так ничего и не придумав: самолет лежал на фюзеляже с убранными шасси, без мощного крана его не поднимешь. Хотел было несолоно хлебавши топать к своей машине, как вдруг поймал себя на мысли, от [120] которой сразу стало жарко. Как же он, опытный механик, сразу не догадался! Разбудил друзей-механиков, стрелка-радиста, рассказал им задумку — у тех и сон пропал от идеи хитрого Дусманова. Раздобыли лопаты, подсвечивая фонариком, вырыли под правой мотогондолой аварийного само-{1} лета яму приличной глубины, вручную создали давление в гидросистеме и увидели, как легко стойка с исправным колесом вывалилась в яму и даже стала на замок. Хотели было крикнуть «ура», но Дусманов не дал:

— Тихо! Чего радоваться? Грабежом занимаемся, чужую машину раздеваем.

Ему возразили:

— Во-первых, не чужую, а родной 327-й дивизии, а во-вторых, самолет весь в дырках, его до винтика разбирать надо, так что колесо — пустяк!

Себя-то мы убедили, а вот как комендант к нашей инициативе отнесется, трудно было сказать. Но и здесь разум и логика взяли верх. Поначалу Сапунов, конечно, распалился:

— Вы что, с ума посходили?! Кто позволил? Что я следователю скажу?

— Дался вам этот следователь! Ему-то какое дело до колеса с аварийной машины, которую неизвестно, восстановят ли до конца войны? А потом, товарищ подполковник, стоит ли вам почти целый полк кормить, ожидая колесо для нашей машины. Не меньше ведь недели пройдет, а может, и больше.

Последний довод сразил коменданта.

— Ну, друзья-авантюристы, под вашу личную ответственность! — нашел он давно оправданный ход. — Я не разрешал. А яму зарыть, землю разровнять.

Штурмовики, которые должны прилететь в одиннадцать часов, пока молчали. Стрелок-радист Снегов сидел у радиостанции в самолете, прослушивая волну взаимодействия. Шло время. Мы пристроились на моторных чехлах под крылом «Бостона». Вверху над нами еще сильнее разлилась голубизна зимнего погожего неба, подернутого высокими перистыми облаками. У меня какое-то особое чувство к этим облакам. Они делают небо и выше и просторней. Своими тонкими нитями, едва заметными полосками и гребешками перистые облака создают необыкновенно глубокую загадочную перспективу. Глядя на них, особенно остро ощущаешь бесконечность и необъятную ширь небосвода, который с неизъяснимой силой влечет к себе, будоражит воображение, повергает в сладкую задумчивость. У меня всегда было желание [121] достигнуть перистых облаков, а когда это случалось, я видел тонкий невесомый слой туманных струй, быстро несущихся навстречу, и возникало ощущение волшебных и необыкновенно легких, как тюль, занавесей, открывающих путь в темное холодное небо, куда лететь уже не хотелось. Лайков вдруг вспомнил:

— Позывной в Бобриках не забыл?

— Позывной и волна записаны. Наши данные танкисты знают.

Речь шла о радиостанции танкового корпуса, данные которой перед вылетом в Шаталово нам дали штурман Белонучкин и начальник связи для переговоров на случай ухудшения погоды.

— Что-то тихо на аэродроме. Ты не находишь?

— Нахожу. Более того, посмотри налево, метеобогиня топает. Торопится, чую, неспроста.

К самолету подошла девушка-метеоролог. Как она была хороша! Румянец от бодрого морозца, свежесть и какая-то воздушная легкость так и струились от этого миловидного создания. Волнистые локоны, подобранные под шапку, открывали ее нежную шею, и мне невольно подумалось: каким образом это создание умудряется цвести среди мрачных развалин, неустроенности разрушенного аэродрома, когда под бомбами приходится месить грязь задубевшими солдатскими кирзачами, жевать отвратную пшенку-концентрат, переносить всё тяготы и лишения войны наравне с мужчинами?..

Девушка-метеоролог скользнула взглядом по нашим заинтересованно-скептическим лицам и обратилась к Лайкову:

— Товарищ старший лейтенант, штормовое предупреждение. С запада идет глубокий циклон. Вага вылет откладывается до особого распоряжения. Вот «кольцовка».

— Кто приказал? — рявкнул Лайков, которого словно пружиной подбросило.

— Подполковник Сапунов. Распишитесь.

Великолепные глаза метеобогини остановились в ожидании на лице нашего командира.

— Девушка, какой циклон? Посмотрите, вокруг прекрасная погода, — затянул я обычную штурманскую волынку.

Но прелестные глаза даже не скосились в мою сторону.

— Здесь прекрасная, а в районе Припяти низкая облачность, снегопад и фронтальный туман. — Ее нисколько не тронул мой доброжелательный тон и поза завзятого кавалера. [122]

Именно в этот момент наша жизнь начала делать крутой непредсказуемый поворот. Он начался с гулкого топота радиста Снегова в дюралевой утробе нашего бомбардировщика. Наконец радист вывалился на снег и заорал так, что прекрасный метеоролог шагнула в сторону:

— Товарищ командир! Штурмовики на подходе, садиться здесь не будут. Просят вас на связь.

Мы бросились к радиостанции. В наушниках торопливо и напряженно бился голос ведущего группы штурмовиков:

— «Факир-девяносто два», я — «Малина-десять». Как меня слышишь? Садиться не буду. Пройду над точкой. Взлетай! Встретимся в воздухе. Как понял? Я — «Малина-десять»...

«А как же плохая погода, атмосферный фронт, запрет Сапунова?» — лихорадочно думал я, вглядываясь в самолетный передатчик, словно это был ведущий штурмовиков. Но Лайков оказался расторопнее меня, он уже принимал решение:

— Вас понял, «Малина-десять»! Когда будете над точкой? Я — «Факир-девяносто два». Прием.

Пауза, шипение, треск радио в наушниках, затем быстрая скороговорка штурмовика:

— Минут через пятнадцать. Взлетай, бомбер, взлетай, друг! Какой у тебя номер на борту?

— Сто три, мой номер сто три. Как понял, «Малина»?

— Понял тебя, дорогой. Сто три. Взлетай...

Даже самый лаконичный радиообмен может о многом рассказать. Штурмовик в силу каких-то неизвестных нам обстоятельств взял на себя инициативу, принял неожиданное решение и отчаянно призывал нас последовать его примеру. В его решении явно недоставало важнейшего звена — лидера. Отсюда взволнованный, чуть ли не умоляющий голос, не предусмотренное правилами радиообмена слово «друг», несколько раз повторенная просьба: «Взлетай, взлетай...»

«Ну, что будем делать? Взлетать запретил Сапунов, но бросить штурмовиков на съедение циклона — преступление, пропадут ребята. Что делать, штурман?» Все эти вопросы я в одно мгновение прочел в серых настороженных глазах командира. Но ответить не успел. У самолета остановился аэродромный грузовик — персональная машина Сапунова.

— Дусманов, запускай! — успел крикнуть Лайков механику и шагнул к машине.

Комендант вышел из кабины и, сощурившись, оглядел наши растерянные лица. [123]

— Я слышал ваш разговор с «Малиной». Штурмовикам посоветовал садиться. Не послушали. На фронт, видите ли, спешат. Их дело. Я за них не отвечаю. Вам же взлет запрещаю из-за погоды.

Мы молчали.

— Я не хочу из-за вас садиться в тюрьму. Понятно? — повысил голос Сапунов. Куда делся его спокойный, взвешенный тон. Перед нами стоял вконец издерганный делами и бессонницей человек.

В это время начал вращаться винт правого мотора. Из его патрубков пыхнул голубой дымок, и лопасти винта вдруг исчезли, превратившись в сверкающий диск. Хорошо запускается «Райт-циклон»! Сапунов в недоумении и гневе глянул вверх на равнодушное лицо Дусманова. Затем он махнул перчатками Лайкову, и они скрылись за бортами грузовика.

Уже устроившись в кабине, пристегнув парашют, ларингофоны, разложив карту и включив радиосвязь, я увидел через плекс, как комендант, прильнув к уху Лайкова, что-то говорил ему, а Лайков в ответ кивал головой и водил пальцем по карте. Вот они пожали друг другу руки, Лайков защелкнул планшет с картой и, улыбаясь, покачивая головой, быстро зашагал к самолету. Уже в воздухе на мой вопрос он загадочно буркнул:

— Сапунов летчик, а не заскорузлый бюрократ. Запиши новые данные радиостанции в Барановичах. Нам повезло. Он быстро сообразил, что отвечает лишь за нас, а мы летаем по приборам и плохая погода нам по плечу.

Лайков говорил о нашем везении, словно мы уже миновали все опасности полета, а не шли им навстречу. Но мы находились в воздухе — назад возврата не было. Что толку рассуждать о прошедшем? Теперь надо работать.

...Как и положено штурману, я первым увидел штурмовиков. Впереди и несколько правее неслись почти над самой кромкой леса три ряда узких темных черточек. В душе честолюбиво порадовался точности своих расчетов.

— Вижу «горбатых», — передал я Лайкову, — смотри правее по курсу, над лесом.

— Ага, вижу, — ответил Лайков и тут же включил радио: — «Малина-десять», я — «Факир-девяносто два». Вас вижу. Курс и высоту не меняйте. Занимаю свое место. Как поняли?

— Вас понял, вас понял! — радостно зачастил ведущий штурмовиков. — Курс не меняю. — И вдруг совсем не по правилам: — Здорово, бомбер, гору с плеч снял! Спасибо, друг!.. [124]

— Благодарить потом будешь. А сейчас слушай внимательно: идти плотной группой, не растягиваться, не размыкаться. Дистанция триста метров. Впереди два препятствия: «мессеры» и плохая погода. Действовать только по моей команде. Как понял?

Штурмовик довольно долго молчал, словно уясняя вводную лидера. Лайков собрался уже повторить сказанное, как вдруг в наушники ударил густой и сильный голос наземной радиостанции:

— Почему молчите, «Малина»? Указание лидера подтверждаю. Выполнять приказ неукоснительно. В пятидесяти километрах от точки посадки вас встретят истребители прикрытия. Желаю удачи. Я — «Причал-один». Как поняли, Гладких?..

«Причал» — это Сапунов. Вовремя подключился комендант. Значит, не побоялся ответственности.

— Вас понял, «Причал-один»! — отозвался Лайков и накренил бомбардировщик, подворачивая к колонне штурмовиков.

Мы прошли вдоль строя шестерок, чтобы лётчики «горбатых» хорошо рассмотрели лидера, его необычную компоновку с высоко торчащим килем, окраску, бортовой номер.

— Послушай, бомбер, а какие «мессеры»? — Гладких задал, очевидно, мучивший его вопрос.

— Мы же к фронту летим, разлюли твою малину!..

— Вас понял, — разочарованно протянул штурмовик, не решаясь уточнять ситуацию. Он понимал, что немцы во всю прослушивали фронтовой эфир.

Полет проходил привычным для экипажа ритмом. Лайков подобрал нужные обороты двигателям, сравнял скорость нашей машины со скоростью штурмовиков и готов был выполнять мои команды. Я тем временем рассчитал параметры полета по ветру, пойманному над обширными белорусскими лесами. Он дул с юго-запада, сильно смещая всю нашу группу от маршрута вправо. Восстановить место самолета труда не представляло. Поставил нос самолета на радиостанцию — стрелка на нуле. Настроился на другую радиостанцию, щелкнул тумблером — готов азимут с точностью до градуса. Два пеленга, проложенных на карте, — и в точке пересечения твое место. Просто, быстро, точно. Молодцы американцы!..

Трудная и непривычная работа свалилась на плечи стрелка-радиста Снегова. Он лежал на дюралевом полу своей кабины, время от времени пересчитывая штурмовиков. Поначалу они терялись на фоне земли, как стрекозы над болотом, [125] и тогда Снегов метался по кабине, заглядывая в иллюминаторы, высовывая голову под колпак пулеметной турели, пока не находил все самолеты. Но скоро он приспособился к своему положению, стал больше наблюдать за последней, замыкающей шестеркой, способной отстать и раствориться в дымке.

Полет складывался удачно. Мы это чувствовали. Лайков принялся мурлыкать какой-то мотивчик, задавать благодушные вопросы механику Володе Дусманову, лежащему на животе позади командира, стрелку-радисту Снегову, пересчитывающему штурмовики.

— Товарищ командир, — это голос Дусманова, — прибавьте правому оборотиков сто пятьдесят — двести.

— Зачем?

— Уравнять с левым.

— Не могу: правый лучше тянет. Прибавлю — будем боком лететь, и «горбатые» отстанут. Вот когда сядем, ты и добейся, чтобы левый тянул, как правый.

Пауза, какой-то мотивчик довоенной песни, затем опять вопрос:

— Снегов, как ведомые?

— Топают, как миленькие, товарищ командир.

— С Белостоком связался?

— Нет, рано еще.

Наконец очередь в переговорах доходит до меня. Пройдена уже большая часть пути. Обычно Лайков старается на тревожить штурмана, полностью доверяя ему. Но сейчас я порчу командиру настроение.

— Штурман, чего притих?

— Думаю.

— Хорошее дело. Над чем, если не секрет?

— Разве не видишь? Весь горизонт заволокло.

— В первый раз, что ли, фронт пересекать?

— Тогда были одни, а сейчас хвост сзади.

Пауза.

— Выходит, права девчонка-метеоролог?

— Выходит...

Высокие перистые облака, так радовавшие в Шаталово, быстро уступали место сплошной темно-серой пелене, уходящей за горизонт. Потемнела земля, погасли ее зимние краски. Вокруг все поникло, сделалось тусклым, унылым, туманным. Наверно, никто, кроме летчиков, не встречает непогоду с такой затаенной тревогой, никто так не печалится, опускаясь с солнечной высоты в омут облаков и туманной сырости. [126]

Но пока что нижний край облачности нависал с высоты около километра, лишь редкие клочья их мелькали ниже. И все же штурманское чутье, выработанное сотнями полетов, уже било тревогу: впереди ждет резкое ухудшение погоды. Мелькнуло воспоминание о прекрасном метеорологе, так точно предсказавшем непогоду, прищуренные глаза Сапунова, призывавшего к благоразумию. А в следующее мгновение все мы словцо сорвались с края пропасти. Лидер и штурмовики вдруг услышали неуверенно брошенную фразу:

— «Малина-десять», к нам пристраиваются два истребителя. Прикрытие, наверно...

В тот же миг, перекрывая голос говорящего, ударила тревожная скороговорка Снегова:

— Командир, штурмовиков атакуют «мессеры»!

«Вот это прикрытие. Быстро объявились...» — успел я подумать в то время, как земля, облака, лес стали опрокидываться, становясь вертикально, колом. Это Лайков вводил бомбардировщик в глубокий крен. Его палец уже давил на кнопку передатчика:

— «Малина-десять», вас атакуют истребители противника. Все за мной! Не отставать, держаться... Атакуют «мессеры»! Я — «Факир».

— Не понял... — растерянно протянул Гладких.

— Поймешь — поздно будет! — заорал Лайков. — Выполняй команду, «Малина»!

У Снегова померкло в глазах от внезапной перегрузки. Он лежал лицом вниз и никак не мог оторвать голову от пола. Штурмовики резко ушли куда-то в сторону, под бомбардировщик. Но через несколько секунд они вновь появились — с глубоким креном «илы» неслись за лидером. Только две шестерки куда-то исчезли.

Стрелок-радист наконец преодолел перегрузку, встал на четвереньки и, ударяясь головой о края иллюминатора, принялся искать исчезнувшие самолеты. Он понимал, что от него теперь зависит маневр командира.

— За мной, ребята! Не отставать, за мной! — с напором и какой-то неуместной веселостью повторял Гладких.

В это время на фоне темной земли я увидел две строчки трассирующих снарядов. Знакомая картина. Это били «эрликоны». Навстречу немецким трассам от штурмовиков тоже потянулись слабые оранжевые пунктиры. Я чувствовал, как назревала главная опасность: потеряв лидера, штурмовики при очередной атаке немцев наверняка скомкают строй, и тогда не миновать беды.

— «Малина», «Малина»! — раздирая мембраны ларингофонов, [127] закричал Лайков. — В круг, станьте в круг. Ждите меня. Я — «Факир».

«Молодец командир!» — чуть было не крикнул я, вспомнив, что против атак истребителей способ «круг» — идеальное оборонительное средство. Каждый позади идущий штурмовик надежно защищает огнем впереди летящего товарища. Нам ответили сразу два голоса — один басовитый, сиплый, прерывающийся от тряски, другой быстрый, четкий:

— Вас понял, вас понял! — И уже по другому адресу: — Белый, за мной! Замкнуть круг, замкнуть круг!

Чувствовалось, «круг» — для штурмовиков не новость. Но Снегов, словно злой гений, сообщил нам новую роковую весть:

— Командир, оторвалась последняя шестерка. Ушла вниз. Рассыпались штурмовики!..

Лайков обеспокоенно завертел головой, еще больше накренил самолет, переложил его в правый крен. Штурмовиков нигде не было — они исчезли, растворились в дымке.

«Ну все, — с горькой досадой подумал он, — растеряли «горбатых».

— Штурман, радист, где штурмовики? Ищите их! — Голос нашего командира звучал просительно, чуть ли не умоляюще.

— Владислав, не паникуй, найдем. — Я старался говорить спокойно, хотя среди тряски и перегрузок это давалось не просто. — Никуда они не денутся. Бери курс двести восемьдесят и сбавь скорость. Высота шестьсот...

Мой голос, а главное, рабочие команды несколько успокоили Лайкова. Он снизился до заданной высоты и, продолжая бормотать что-то бессвязное, перемежая слова с ругательствами, повел машину по курсу. Внизу расстилалась угрюмая, покрытая болотами и редколесьем земля. Ни дорог, ни деревень — лишь пятна заболоченных озер да тонкие жилки речек, пробивающихся сквозь снежный покров. «Гнилой угол», — вспомнил я слова командира полка, сказанные перед вылетом в Шаталово. Придется немало порабощать, чтобы восстановить ориентировку и выбраться отсюда на сушу.

В этот миг оглушительный треск, скрежет и визг раздались над головой. Что-то сильно тряхнуло самолет. Я обернулся и увидел, как осколки плексигласа брызгами разлетелись по кабине командира. Встречный поток воздуха засвистел, загорланил через рваную пробоину в фонаре. Лайков резко отдал штурвал от себя, и в ту же секунду плотный рубиновый рой пушечных снарядов пронесся над нашими [128] головами, заставив пригнуться чуть ли не к полу кабины. Затем Лайков бросил машину в сторону и до упора толкнул сектора газа вперед. Моторы взвыли от перегрузки на форсаже, земля встала дыбом, но трассы немецких пушек больше не мелькали вокруг самолета. Снегов почему-то молчал. Внезапно включилась дублирующая система связи, она работала на «прием». Что только не неслось в эфир!

— Смотри, смотри — слева заходит!

— Не отставай, больше крен, крен больше...

— Куда пошел? Тринадцатый, куда ты?!

— Ага-а, не нравится, фашистская морда!..

— Высоту не набирать, ударит снизу. Не набирай высоту!..

Это наши штурмовики вели бой с немецкими истребителями. Крепкими оказались ребята.

Но вот сквиозь завывание, треск и гомон эфира мы вдруг услышали позади знакомый басовитый стук спаренных пулеметов радиста.

— Жив, Снежок! — не в силах сдержать радость, закричал я. — Молодец! Лупи их, гадов, не давай подходить!

Мы с Лайковым не могли видеть — узнали потом, как Снегов без шлемофона, почти ничего не видя заплывшим глазом, вцепился в рукоятки пулеметов и почти в упор расстреливал подошедший для последнего удара «мессер». Немец клюнул носом, резко задрал его вверх, и перед радистом, заслоняя небосвод, распласталось желтое с грязными потеками самолетное брюхо. Снегов с криком всадил в него последнюю очередь. Пулеметы замерли. Стрелять больше было нечем.

— Командир, патроны кончились... — почти шепотом произнес радист.

— Не надо патронов, давай связь! Давай связь!

— Сейчас... Я сейчас, — шептал Снегов, ползая по дюралевому полу и ощупывая, словно в темноте, ручки настройки передатчика.

А майор Гладких блестяще закончил бой с немецкими истребителями. Всей шестеркой он ловко зашел им в хвост в то время, когда они прилаживались ударить по отставшему штурмовику. Стрельба получилась сумбурной, но немцы все же шарахнулись в сторону. Один из них, словно игрушечный, несколько раз перевернулся в воздухе и врезался в болотную топь, взметнув вверх столб воды и коричневой грязи. Но и наш штурмовик с перебитой масляной магистралью и заклиненным мотором сел на фюзеляж, словно утюгом протаранив березовый подлесок. [129]

Через несколько минут мы вновь взяли «илы» под свое крыло. Лайков близко-близко подошел к машине майора Гладких, и мы впервые увидели лицо командира штурмовиков. Майор улыбался, показывая нам большой оттопыренный палец и два ряда безукоризненно белых зубов. Он постучал пальцем по циферблату часов и ребром ладони взмахнул вперед. Это значило приблизительно следующее: «Спасибо за все, но, пожалуйста, веди к фронту. Горючки в обрез!» «Кому что...» — подумал я, улыбаясь майору, но тут вмешался Лайков:

— Теперь «горбатые» поняли, о каких «мессерах» шла речь час назад, разлюли твою малину!..

По его тону я понял, что командир уже пережил схватку с «мессерами», она ушла в прошлое, но все же надо было разрядиться.

— Да, штурмовики молодцами оказались, — поддержал я Лайкова.

— Ха-ха-ха! — засмеялся он. — Говорит: «прикрытие»... Вот это прикрытие, черт возьми: четыре «месса» на хвосте! Еще бы минута — и крышка нашему базару.

— Дусманов, а ты чего бледный? Испугался?

— Испугался, товарищ командир... Но техника работала хорошо.

— Прекрасно работала техника! Тебе спасибо.

— Как ты догадался дать им команду «в круг»?

— А черт его знает! Само собой как-то вышло...

Так мы переговаривались некоторое время, радуясь удаче, смеясь и перебивая друг друга. А в это время новая беда надвигалась на наш потрепанный караван. Она подкрадывалась бесшумно, но неумолимо и упорно, как судьба. Никто, кроме меня и Лайкова, так осязаемо и зримо не видел эту новую опасность. Я сказал:

— Командир, впереди облачность и туман до земли.

Он ответил:

— Вижу... — И тишина.

Ненастье подступало со всех сторон. Сверху прессом нависли растрепанные, сеющие дождь облака, с земли поднималась, набухая туманом, клубящаяся стена, и с каждой минутой наш самолет словно втягивался в этот гигантский облачный мешок, сшитый конусом.

— Что будем делать, штурман? — голос Лайкова звучал почти обыденно, но я знал, с какой тревогой задавал он этот вопрос.

— Выход один: идем вверх. Впереди справа еще есть разрывы в облаках... [130]

Я заранее все продумал, других вариантов не было. II все же я выдерживал немалую борьбу с самим собой: тащить за облака семнадцать штурмовиков, не имеющих опыта полетов по приборам, — значит взять на себя непомерную ношу риска! Сейчас для нас маневр не сложен, на пути вверх есть облачное окно. Но будет ли оно в конце маршрута, когда я должен буду сказать штурмовикам: «Под нами аэродром посадки»? Этого я не знал...

— Время идет, набирай высоту, Владислав. — Теперь я уже не просил, не предлагал, а требовал.

— А обратно как? — спросил он, продолжая тянуть штурвал на себя. Я это чувствовал по носу моей кабины, который поплыл вверх, по возросшим оборотам двигателей и напряженной дрожи всего самолета.

Штурмовики поначалу никак не реагировали на маневр лидера. Они продолжали идти на прежней высоте. Действия бомбардировщика, уходящего за облака, казались майору Гладких, должно быть, безрассудными. Ведь штурмовики уверены в себе, пока видят землю. А тут вдруг предлагают дорогу в неизвестность...

— Снегов, как «горбатые», идут за нами? — спросил Лайков.

— Нет, товарищ командир, отстают.

В экипаже воцарилось молчание, прерываемое лишь гулом двигателей и треском радио в наушниках.

— Передавай на стопроцентной мощности: «Следовать за мной!»

— Не могу, товарищ командир, — потерянным голосом ответил Снегов, — передатчик разбит, работаю только на «прием».

Вновь гнетущая тишина нависла в самолете.

— Может быть, вернуться? А, штурман?..

— Поздно. Окно в облаках единственное. Подождем. Не верю, чтобы Гладких оказался последним дураком. Держать курс...

И тут вдруг, словно подтверждая мои слова, завопил Снегов:

— Идут, товарищ командир! Идут все семнадцать, как на параде!

— Ура-а! — закричал Дусманов.

— А куда они денутся... — самонадеянно бросил я, пытаясь унять дрожь в руках.

Земля с ее снежными и болотными разводами окончательно скрылась в хаосе облаков, но стало заметно светлее и просторней. Плотные облака, образовавшие коридор, как [131] будто разомкнулись на время, давая простор самолетам. Где-то очень далеко на западе светлел причудливый облачный занавес, пронизанный слабыми лучами невидимого солнца. Он светился надеждой, этот солнечный осколок в море свинцово-тяжелых, отягощенных снегом облаков.

Несколько отставшие штурмовики теперь были хорошо видны нам на фоне бугристой облачной равнины, уходящей за горизонт. Я не волновался за точность своих расчетов, хотя и сделал их приблизительно методом штилевой прокладки. Другая забота целиком овладела всем моим существом: как найти способ через тридцать две расчетные минуты вывести штурмовиков под облака?

Я сбросил лямки парашюта, засунул за распределительный щиток карту, ветрочет, штурманскую линейку, планшет с бортовым журналом — все это сейчас не имело значения, и, забившись в остекленный нос кабины, упершись коленями в металлические ребра обшивки, не ощущая боли и давящего на голову потолка, все смотрел и смотрел вперед в надежде увидеть хотя бы один спасательный просвет.

Набрали еще немного высоты, чтобы расширить обзор, но результат все тот же. А время шло. Штурмовики почти вплотную подтянулись к нам, точно прислушиваясь и боясь пропустить наш маневр или команду. Было похоже, что летчики «горбатых» теперь смотрели на лидера, как на бога, во власти которого была их жизнь.

В эти минуты мне нечего было сказать Лайкову, хотя я чувствовал, как он и все, кто находился позади штурманской кабины, ждали моих ободряющих слов, уверенных команд, веселых реплик. Теперь ко мне, штурману лидера, сходились нити надежды. Я же, как некая наэлектризованная машина, посылал во все стороны импульсы своего поиска, мысленно видел сквозь облака землю во всех ее подробностях: слева текла заболоченная Припять, справа в лесах петлял Неман, позади лежали Барановичи, а впереди под прямыми углами расположились Брест и Белосток. Но все это была игра моего штурманского воображения. Не будь штурмовиков, мы бы нырнули, перекрестясь, в облачное месиво и очень скоро обрели бы способность видеть реальную плоть земли. Но мы были повязаны одной цепью, разорвать которую мог только счастливый случай.

Уплывала под крыло нескончаемая бугристая равнина. Впереди, как стена, приближалось непреодолимое препятствие — фронт. Мы входили в западню...

И вот в тот миг, когда оставалось лишь одно — стать в круг, лететь было некуда, — словно по волшебству неведомый [132] голос, усиленный мощной радиостанцией, спокойно и четко сообщил:

— «Факир», «Факир-девяносто два», я — «Фиалка». Передаю для вас погоду. Севернее района посадки разрывы в облаках. Высота тысяча пятьсот. Я — «Фиалка». Прием...

Какое-то мгновение все молчали. «Не ошибся ли? Может, что-то перепутал?..» — мелькнуло сомненье. Но нет, я же отчетливо слышал: «Разрывы в облаках. Высота тысяча пятьсот...» И тут что было сил я закричал:

— Ура-а-а! Командир, ведь это Бобрики! Разворот вправо на девяносто!..

Наш «Бостон» торжественно, как сорокапушечный фрегат, развернулся на указанный мною курс. Майор Гладких подошел к нам вплотную со всей своей компанией и, прежде чем нырнуть к земле, покачал крыльями.

— Спасибо, «Факир», спасибо, лидер!.. — улетели в эфир его взволнованные слова. [133]