Суровое небо Сталинграда

...Мы брели по снежной целине, выбиваясь из сил и часто проваливаясь в сугробы. Казалось, не будет конца нашему пути. Мы давно потеряли счет времени. Утонули во мраке очертания самолета с задранным крылом, и теперь, куда ни посмотри, вокруг белела бесконечная заволжская мертвая степь. Сверху нас давили черные облака, под ногами свистела, струилась снежными языками поземка.

Колючий тугой ветер дул все время в лицо. Если он менял направление, я тотчас разворачивался так, чтобы он снова дул в лицо. И так часами мы ловили ветер на себя, чтобы не сбиться с пути и двигаться от линии фронта.

Всего несколько часов назад мы были в центре боя. По упавшему самолету, который с немецкой стороны хорошо был виден, стала бить пушка, истеричным воем залился крупнокалиберный пулемет, взметнулись осветительные ракеты. Совсем рядом рванули мерзлую землю разрывы мин. Несколько осколков с противным лопающимся звуком воткнулись в перкалевый бок поверженного самолета. Откуда-то справа через наши головы понеслись трассы встречных снарядов. Затем вновь ударила немецкая пушка, но уже где-то из-за наших спин.

Лебедев лежал, уткнув голову в снег, и не шевелился. Трудно было понять, жив он или нет. Я приподнялся на руках, чтобы сориентироваться, и тут же два хлестких удара опрокинули меня на спину. Какая-то сила рывком сбила с головы шлемофон, резанула по ноге. Это были осколки мины, разорвавшейся за спиной.

Некоторое время я прислушивался к боли, осторожно пробуя пальцы. Через висок к уху стекала теплая струйка крови. Но я был цел: нога действовала, глаза видели, пальцы на руках шевелились, и лишь рана на голове саднила и кровоточила.

Когда стрельба поутихла, я подполз к Лебедеву, перевернул его на спину и потащил вниз по склону бугра. Он стонал и не делал попыток помочь мне, хотя я очень быстро выбился из сил и все чаще падал в снег. [8]

Наконец я убедился, что обстрел не причинит нам вреда. Пулеметные и пушечные трассы теперь мелькали далеко в стороне над вершиной бугра, перекрещиваясь у темных, едва различимых очертаний самолета.

Немного отдышавшись, я пополз обратно.

— Ты куда? — прохрипел Лебедев.

— Надо самолет поджечь.

— Отставить! Кому он нужен, твой самолет, куча фанеры!

— Так положено. Самолет надо уничтожить, чтобы не попал в руки противника...

Фронт еще не выбил из меня живучую курсантскую натасканность — все делать по правилам. Умри, а выполняй инструкцию! Сейчас мне казалось, что нет более важной и ответственной задачи, чем поджечь самолет, предотвратить его пленение.

Лебедев перевалился через бок и сел на снегу.

— Ты кто по званию? — вдруг спросил он, с трудом шевеля разбитыми губами.

— Сержант.

— А я младший лейтенант, твой командир. Понял? Что дороже — твоя жизнь или самолет, который никогда не будет летать?

— Вася, не дури. Приказ надо выполнять.

Лебедев опустил голову на грудь. Разговор его, по-видимому, сильно утомил. Он с досадой махнул рукой:

— Ну, ладно. Только возвращайся быстрее.

...Я выстрелил в самолет из сигнальной ракетницы. Ракеты рассыпались искрами, но самолет никак не хотел гореть. Справа и сзади вновь потянулись трассы пулеметного огня, поднялась стрельба. Надо было уходить...

Лебедев шел медленно и трудно. Все чаще он сдавал, и я тащил его на спине. Он то и дело просил остановиться, чтобы перевести дух. Удар в грудь словно выбил из него силы. Когда я слишком отдалялся от него, чтобы разведать путь, он падал на четвереньки, обхватывал голову руками и в таком положении терпеливо ждал моего возвращения. Далеко на снегу, как камень, беспомощно чернела его согнутая спина. Мне было жаль командира, его муки словно передавались мне, но я всеми силами старался скрыть, свою боль, чтобы не дать Лебедеву отказаться от моей помощи.

Накатанный большак мы увидели одновременно. По его сторонам тянулись и пропадали в темноте два ряда снежных сугробов. Дальше идти было некуда. Зимний большак [9] в сталинградской степи для блуждающего путника большая удача.

Мы залегли по обе стороны дороги, еще раз проверили оружие и стали терпеливо ждать своей участи. Ко мне долетало тяжелое дыхание Лебедева. В предрассветной мгле чернело его разбитое осунувшееся лицо. То же самое, вероятно, видел и он. Я ощупал свои щеки, нос, губы. Правый глаз ничего не видел, губы распухли и кровоточили, на скулах образовался лед.

Медленно тянулось время. Иногда я словно проваливался в тяжелую дремоту, потом с непопятным ужасом просыпался, но через минуту вновь начинал засыпать. Невеселые картины осаждали меня. Первое же столкновение с боевой реальностью окончилось полным поражением. Сбит, допустил уйму досадных ошибок. Как возвращаться в полк без машины?..

Лебедев словно угадал мои невеселые мысли.

— Ты себя не казни, — хрипел он сквозь тоскливое посвистывание ветра, — ты сделал все как надо, бомбы в цель уложил... А вот я, брат, сплоховал. Надо было смелее угол выбирать на посадке, ведь учили же дурака. Выровнял машину тоже высоко, не учел, что мотор сдох. Бугор не заметил. Не летчик у тебя — дерьмо!

Слова боевого друга мало успокаивают. Рядом курится снежной пылью сугроб, неумолчно тонкими голосами посвистывает в бурьяне ветер. И вновь встают перед глазами картины недалекого прошлого...

* * *

...Ровный крепкий ветер, дувший с заволжских степей, трепал стебли замерзшей прошлогодней кукурузы. Над землей низко стлались набухшие снегом облака. В сорока километрах от посадочной площадки, где стояли наши самолеты связи, зажатая железными тисками Донского и Сталинградского фронтов, ждала своей участи трехсоттысячная 6-я немецкая армия — смятая, ошеломленная жестоким поражением, но все же не сломленная окончательно и готовая к сопротивлению.

На фронте мы были связистами и испытывали глубокое неудовлетворение своим положением. Прошло два месяца, как эскадрилья прибыла на фронт, но за это время нам не только не удалось сбросить хотя бы одну бомбу, но даже выстрелить по врагу. Умом мы понимали, что связь, да еще в таких операциях, как Сталинградская, дело весьма важное и к тому же далеко не безопасное. [10]

У-2 — самолет неприхотливый. Ему достаточно 100-150 метров свободного пространства — какой-нибудь выгон, участок дороги, опушка леса, луг, берег реки, — чтобы сесть и взлететь без особых усилий. Добавим к этому небольшой вес, крепкое шасси, а главное, хорошую подъемную силу двух крыльев, и станет ясно, что этот самолет был просто незаменим в качестве надежного, быстрого и эффективного средства связи.

Нужно сказать, что немецкое руководство в период штурма Сталинградского оборонительного района отдавало себе отчет о той роли, которую играли У-2 в налаживании связи между частями и соединениями Красной Армии. Не зря говорится: связь — нерв армии, перебей его — и нарушится одно из важнейших условий успеха в бою — взаимодействие войск. А как оно было необходимо в критические периоды Сталинградского сражения! Это прекрасно понимали немцы. Не случайно даже Гитлер не обошел своим вниманием наших воздушных связистов. В августе 1942 года он отдал приказ: за один сбитый У-2 выплачивать двойное вознаграждение, а за десять — награждать летчиков Железными крестами.

Нарастание интереса немцев к нам, летчикам-связистам, мы ощутили на себе весьма скоро. В начале сентября резко возросло число атак истребителей против У-2. Особенно усердствовали Ме-109 и Ме-110. Они шныряли на всем пространстве от южного фаса Сталинградского сражения до Камышина, Серафимовича и даже Борисоглебска, а также над всем Заволжьем восточнее Сталинграда.

Как это часто бывает, наше авиационное руководство поначалу не придало особого значения тому, что потери среди воздушных связистов стали необъяснимо расти, отнеся этот факт к категории случайностей, мол, на то и война. Однако, после того как погибли несколько командиров вместе с летчиками и о приказе Гитлера по поводу У-2 дал показания немец со сбитого «мессера», посыпались всяческие указания и предупреждения. Толку от них было мало, но мы, почуяв многократно возросшую опасность, стали энергично приспосабливаться к новой обстановке самостоятельно.

Именно тогда в арсенале тактических приемов летчиков-связистов появились такие новинки, как полет бреющим впритирку к складкам местности — вдоль рек, оврагов, на высоте станичных хат, колоколен, под проводами высоковольтных линий, под прикрытием высокого правого берега Волги. Маневренный У-2 вполне допускал такие рискованные полеты, хотя был случай, когда один связист проглядел [11] опасность и завис на высоковольтных проводах, благо в них не было тока.

Жизнь заставляла искать спасения и в тех случаях, когда «мессершмитт» заставал У-2, как говорится, в чистом поле. Здесь, спасало мужество, выдержка, точный расчет. Понятно, не всем это удавалось. Как ни странно это покажется, немцы тоже несли потери в борьбе против безоружного У-2. В основном это случалось, когда немецкие летчики слишком увлекались доступной добычей, отчего, не рассчитав маневра, некоторые врезались в землю, другие гибли от столкновения с препятствиями, за которыми прятался юркий У-2. В общем, борьба шла серьезная.

Запомнился такой эпизод. 13 сентября летчик сержант И. Трофимов и штурман старшина С. Еркин получили приказ доставить пакет с документами командующему 62-й армией, обороняющей Сталинград.

Характеризуя обстановку в городе в этот день, В. И. Чуйков, в частности, вспоминал: «Несмотря на все усилия наших связистов, к 16 часам связь с войсками почти прекратилась... За весь день 13 сентября мне только один раз удалось поговорить с командующим фронтом».

Противник на центральном участке находился всего в десяти километрах от города, а севернее он уже выходил к Волге. Обстановка была критической. Очевидно, документы, которые везли связисты, должны были в какой-то мере компенсировать отсутствие связи у командующего армией. Приземлить самолет экипажу предстояло неподалеку от подножья Мамаева кургана на пятачке земли, исковерканной бомбами и снарядами. Самолеты противника почти но покидали небо Сталинграда. Был момент, когда немецкий пикировщик Ю-87 на выходе из пикирования проскочил на встречном курсе так близко от У-2, что самолет подбросило вверх воздушным потоком.

К Мамаеву кургану экипаж подошел со стороны острова Зайцевский, вдоль речки Орловки. Там, у поселка СТЗ, имелась небольшая площадка, куда связисты и приземлили свой самолет. С помощью нескольких солдат они подтащили машину к разрушенному дому, чтобы хоть как-то замаскировать ее от шныряющих «мессеров». Вокруг творилось что-то невообразимое: беспрерывно рвались снаряды, горели городские кварталы, пыль от разрушенных зданий и дым пожаров покрывали все пространство и тянулись за Волгу, Мамаев курган, где был командный пункт Чуйкова, под огнем вражеской артиллерии и бомбами дымился, как вулкан.

Еркин позже рассказывал, что уже потерял надежду [12] взлететь в этом кошмаре. Но Иван Трофимов не зря пользовался репутацией бесстрашного пилота. Он оторвал машину буквально в метрах от огромной воронки, развернулся над дымящимися развалинами и нырнул под откос к волжской воде.

Когда экипаж выскочил на траверз Латашанки, экспансивный Еркин едва не вывалился из кабины: по пыли и дыму, окутавшему развалины поселка, по многочисленным вспышкам артиллерийского огня, а главное, по танкам, уткнувшимся в берег, без труда можно было догадаться — немцы вышли к Волге.

— Сталинград отрезан! — закричал он Трофимову. — Танки с крестами на берегу!..

Иван кивнул головой. Что он мог сказать? Конечно, это была тяжелая картина — немецкие танки, вышедшие на берег великой русской реки.

Так или иначе, печальная новость на некоторое время отвлекла от дела, притупила осмотрительность. Из этого состояния их вывел пулеметный огонь. Первая очередь «мессера» полоснула по верхнему крылу. Вероятно, от радости видеть перед собой такую заманчивую цель, как У-2, немец заторопился и промазал. Через несколько секунд он проскочил вперед и тут же стал разворачиваться для повторной атаки. Но Трофимов и Еркин, оправившись от мгновенного шока, уже могли сопротивляться — их машина неслась впритирку к земле. Немец не спеша выполнил разворот и снова бросился в атаку. А кругом выжженная степь, овраги, балки — как укрыться от неминуемой гибели?..

Выручил маневр, который экипаж продумал еще до вылета, помог опыт других летчиков. Позже они рассказывали дам, как все было. Штурман повернулся лицом к самолетному килю и стал следить за немцем. Как только тот устремлялся в атаку, он кричал летчику: «Давай!» Иван мгновенно вводил самолет в предельно крутой вираж и таким образом они буквально в последний момент выскакивали из-под пулеметных очередей «мессершмитта».

Упорный немец сделал уже четыре безуспешных захода. Его пулеметные очереди прошивали воздух то справа, то слева от У-2. Но пятый заход оказался для экипажа роковым: из всей длинной очереди, выпущенной немцем, всего лишь одна пуля настигла экипаж. Она нашла свою цель — был ранен штурман. Трофимову ничего не оставалось, как приземлить машину в поле.. Сделал он это, как всегда, мастерски. Но немец не уходил — ему нужно было поджечь машину и сделать снимок. Наши летчики отбежали от самолета, [13] и тут длинная и, как оказалось, последняя очередь прошила неподвижный У-2.

Трофимов перевязал рану штурмана. Подсчитали пробоины на самолете — сорок восемь! Не промахнулся все-таки немец.

— Как себя чувствуешь? Может, взлетим? — спросил Трофимов.

Кое-как он развернул машину вдоль балки, на краю которой они оказались, усадил окровавленного штурмана в кабину, взлетел и через полчаса был дома...

Командир нашей эскадрильи связи капитан Карманов, человек осторожный и скрытный, большую часть времени находился в штабах наземных войск, получал от них задания на связь и особо не посвящал нас в свои планы. Мы же постоянно находились в готовности к вылету, коротая время под крылом самолета.

Однажды Карманов вернулся с целым пакетом поручений. И вот одни экипажи полетели на запад, в район малой излучины Дона, другие на юго-восток, за Волгу. Нам же с Лебедевым предстояло выполнить «более сложное», как выразился Карманов, задание: перевезти с речного буксира сейф, набитый секретными документами. Получив повреждение от бомбы, буксир тот затонул у острова севернее Камышина.

Третий раз за последний месяц я пролетал над Камышином и всякий раз заставал его горящим. Немцы не обходили город вниманием ни днем, ни ночью, поскольку через него двигались резервы к Дону и Сталинграду. На этот раз Камышин горел особенно сильно — от него только что ушли немецкие Ю-88. В небе еще висели облачка зенитных разрывов.

Буксир мы, нашли быстро. Кто-то с его борта выстрелил из ракетницы в направлении левого берега Волги, и я увидел у самой воды выложенный из досок знак «Т». Там стояли несколько человек и подвода. Последующие несколько минут изумили хладнокровием и смелостью Лебедева. Не успели мы приземлить самолет, как из-за островка выскочила пара Ме-110. Вначале они ударили бомбами по буксиру, затем стали заходить в атаку на наш самолет. Люди, стоявшие у знака «Т», мгновенно разбежались. Вот тут-то Лебедев и блеснул мастерством, спасшим наши жизни. Он неожиданно развернул машину навстречу атакующим, стал взлетать. Я и слова не успел вымолвить. Только через несколько минут отчаянного пилотирования по верхушкам деревьев, когда нам удалось укрыться за кромкой большого [14] леса и немцы нас потеряли, я понял, насколько верно поступил Василий, приняв решение взлетать не по курсу «мессершмиттов», а навстречу им. На попутных курсах взлетающий У-2 был бы прекрасной целью. Кроме того, мы выиграли время: пока «мессеры» разворачивались для очередной атаки, наш самолет был уже далеко.

А тот сейф мы все же доставили по назначению. Им оказался небольшой, облепленный печатями железный ящик, который я принял у подполковника, расписавшись, как положено, в какой-то его книге, дескать, отвечаю за сохранность.

И все же мы не могли смириться со своей участью. С каждым днем нам становилось все тягостнее играть вспомогательную роль. Мы рвались к настоящему боевому делу, к непосредственному участию в борьбе с врагом.

— Стоило годы учиться, чтобы в тылу бумажки развозить, — ворчали мои товарищи.

Мысль обратиться за помощью к командующему 16-й воздушной армией родилась в тот день, когда мы впервые увидели генерала С. И. Руденко. Однажды его самолет приземлился на нашем «пятачке», как мы называли свою посадочную площадку. Чем-то привлекла она авиационного генерала. Окончив дела и садясь в самолет, командующий улыбнулся и что-то крикнул нам на прощание.

Его улыбка придала нам решимости, и вечером летчик Аркаша Чернецкий выразил общую мысль:

— Другого случая не будет. Надо завтра же лететь к командующему. Сразу видно, поможет обязательно!

Штаб воздушной армии в те дни размещался в станице Михайловской. Она уютно расположилась в небольшой долине, с двух сторон окаймленной плоской, изрезанной балками возвышенностью. С южной стороны, переходящей в степь, на окраине станицы примостилась небольшая посадочная площадка, на которой и приземлился наш самолет.

Нужно сказать, что до сих пор мы чувствовали себя довольно уверенно. В самом деле, мы прибывали в штаб армии не в тыл проситься.

Но как только показался дом, в котором разместился штаб, уверенность наша стала заметно убывать. Мой командир Лебедев, только что весело шагавший по накатанной дороге, примолк и все чаще стал поглядывать в мою сторону. Да и я был во власти, если можно так сказать, запоздалого раскаяния: улетели мы без разрешения, обращаемся к командующему не но инстанции, одеты не по форме. [15]

Как странно порой складывается фронтовая жизнь! Человек, ее боясь смерти, идет под пули — и в то же время за пустячную провинность перед начальством готов от страха сквозь землю провалиться...

— Младший лейтенант Лебедев и его штурман из эскадрильи связи прибыли с просьбой перевести их в боевой полк, — доложил за нас кто-то из офицеров штаба, и Руденко удивился:

— Что это за эскадрилья связи? Первый раз слышу о такой.

— По словам ее командира, товарищ генерал, эскадрилья подчинена штабу Донского фронта и действует в его интересах. Мы запросили штаб фронта, нам ответили, что это подразделение входит в состав нашей армии.

Такой ответ несколько озадачил командующего.

— Ну хорошо, допустим, я переведу вас в полк, а вам и там не понравится. Вновь побежите места по душе искать? Если так все начнут поступать, во что армия превратится? В неуправляемый сброд, извините!..

Генерал продолжает говорить, но я уже интуитивно почувствовал, что кризис в нашей судьбе позади. Я видел по потеплевшим глазам командующего, по его мимолетной улыбке, что мы спасены.

— Вы чему улыбаетесь? — строго спросил командующий.

— Бегать больше не будем, товарищ генерал, если к себе возьмете. Воевать будем как положено.

— И все же надо бы наказать товарищей за грубые проступки, — вмешался в разговор член Военного совета армии Рытов, — да время сейчас не то. Каждый летчик на строгом учете. Но пусть искупят вину в боях, а мы проверим, как будут воевать.

— Хорошо, — решительно заключил Руденко. — Приказываю: эскадрилью связи расформировать, личный состав распределить по боевым полкам армии, а вас предупреждаю — не своевольничать! Будем гнать врага на запад, до Берлина! Для этого потребуется много сил и дисциплина. Понятно?..

Зимой 1942 года у порога разрушенного Сталинграда слова командующего «Будем гнать врага до Берлина!» звучали необычно. Они поразили нас уверенностью, и мы почувствовали; поняли, что нашим отступлениям пришел конец...

Через два дня мы прибыли в 970-й ночной бомбардировочный авиационный полк. Наша эскадрилья вошла в его состав. [16]

Здесь шла совершенно особенная, исполненная напряженного труда жизнь. Каждую ночь полк всем составом поднимался в воздух и до рассвета непрерывно бил по целям внутри «котла», как теперь стала называться окруженная группировка противника.

Первый разговор с нами был коротким. Командир эскадрильи старший лейтенант В. Руднев задал всего один вопрос: в каких метеоусловиях летали мы ночью? Узнав, что в простых, развел руками:

— Сейчас над «котлом» погода сложная, часто приходится летать вслепую, по приборам. Так что придется вам подождать погодку попроще. А пока помогайте механикам, оружейникам. Присматривайтесь.

Ночами, во время боевых вылетов, я ни на час не уходил с самолетной стоянки. Украдкой, со странным чувством сострадания ощупывал аккуратные или рваные дыры на бортах и в крыльях машин, возвращавшихся с задания. «Это от пули, — наставляли меня механики, — а это от осколка».

Я уходил в сторону от самолетов и подолгу смотрел на юг, где был Сталинград. Изредка горизонт в той стороне озарялся вспышками, и не понять было — то ли это рвались бомбы, то ли стреляла артиллерия... Напряжение боев над «котлом» возрастало. Это чувствовалось по интенсивности боевой работы, вдруг возникшей нехватке бомб, по сбитым и садившимся на вынужденную самолетам. Летчиков вконец изматывали напряженные ночи, за которые они совершали по 6-8 боевых вылетов.

Однажды днем, когда все еще спали мертвецким сном после особенно трудных полетов, вдруг раздалась команда к общему построению. Судя по реакции летчиков, такого еще не было.

Падал снег. В морозной дымке неподвижного воздуха стояли покрытые инеем притихшие тополя. А вдалеке, словно ворчание грома, перекатывались звуки артиллерийской канонады.

К строю полка подошла группа командиров.

— Наш комдив, — шепнул штурман Дима Езерский, с которым я успел подружиться, — полковник Пушкарев.

Высокий худой полковник в кожаном реглане, хромовых сапогах быстро прошел к середине строя.

— Товарищи летчики! — почему-то крикнул он взволнованным и несколько напряженным голосом. — Немцы, — тут он взмахнул рукой в сторону фронта, откуда слышалась артиллерийская стрельба, — хотят наладить снабжение окруженных [17] войск по воздуху. В «котле» уже садятся их транспортники...

Командир дивизии сделал шаг вперед, и мы почувствовали, что сейчас он скажет главное. Строй, присыпанный снегом, замер.

— Но этому не бывать! Красная Армия сделала самое трудное: не сдала Сталинград и захлопнула ловушку, в которой теперь сидит целая армия. Сейчас надо добить ее как можно скорее. Я ставлю вашему полку боевую задачу особой важности: сорвать воздушные перевозки врага! Начинать работу по готовности, сегодня.

Полковник Пушкарев понизил голос и отрешенно взглянул вдоль строя:

— Но я не могу вам приказывать: сейчас день, погода видите какая. Вся скоростная авиация прикована к земле, и надежда только на вас. Нужны добровольцы...

Строй молчал. Наконец кто-то спросил:

— А цели какие?

— Аэродромы. Конкретно будут известны позже. — Командир дивизии снял шапку, и легкий морозный ветерок зашевелил его волосы. — Мне поручено передать: тем, кто выполнит задание по уничтожению транспортников противника, здесь же, на аэродроме, будут вручены ордена. Сразу после боевого вылета.

Комдив отвернулся от строя, и мы все услышали его слова, обращенные к командиру полка: «Через час представить мне фамилии добровольцев...»

— Дима, как же это? — спросил я у Езерского. — Днем на У-2?..

Мой вопрос, очевидно, показался ему настолько наивным, что он лишь досадливо махнул рукой и зашагал к штабу.

В этот день наиболее опытные экипажи, отобранные из числа добровольцев, поднялись в воздух. Началась изнурительная, во многом трагическая борьба с «воздушным мостом», унесшая не один десяток жизней. Лишь единицам удавалось прорываться к посадочным площадкам немцев. Ввиду больших потерь дневные действия У-2 были прекращены.

От полного уничтожения полк спасли три обстоятельства: в этот день резко улучшилась погода и в бой вступили бомбардировщики Пе-2, штурмовики Ил-2 и истребители; немецкая противовоздушная оборона еще не успела развернуться в полную силу и почти полностью была подавлена дневной авиацией. Но самое главное состояло в том, что командующий Донским фронтом К. К. Рокоссовский, со свойственным [18] ему стремлением беречь людей, посчитал преждевременным и неоправданным боевое применение У-2 днем и отменил ранее принятое решение.

Позже, когда немцы поняли, что днем работа «воздушного моста» почти полностью парализуется действиями советских летчиков и артиллеристов, им пришлось перенести работу авиации только на ночь.

С этого момента основная тяжесть борьбы с транспортниками легла на плечи легкомоторной ночной авиации. Здесь она была на своем месте.

* * *

В середине декабря погода в районе полетов вновь стала заметно улучшаться. Ударили крепкие морозы, небо прояснилось, и только внезапные снежные заряды порой сильно ухудшали видимость. Но заряды проходили, и холодное звездное небо, как и прежде, сияло над сталинградским «котлом».

Летчики, возвращаясь с боевого задания, рассказывали, что цели в городе и по всей степи видны хорошо, точность бомбометания значительно возросла, хотя противодействие с земли оставалось таким же яростным, как и в начале операции по срыву воздушных перевозок.

С приходом хорошей погоды значительно увеличилась интенсивность полетов немецкой авиации. Именно на этот период пришелся пик работы «воздушного моста». В работу по переброске грузов включились тяжелые четырехмоторные бомбардировщики «Кондор», «Хейнкель», на аэродромы Гумрак и Большая Россошка десятками садились трехмоторные самолеты «Юнкерс-52».

Однажды, когда мы с Лебедевым помогали менять мотор, прибежал посыльный: нам приказано прибыть в штаб за получением боевого задания. Как ни ждал я этого момента, как ни готовился к нему, а пришел он неожиданно. Гулко заколотилось сердце, стало вдруг жарко в просторном меховом комбинезоне. Лебедев тоже пришел в заметное волнение: засопел малиновым носом, уронил в снег гаечный ключ, зачем-то стал подтягивать и без того хорошо сидевшие унты...

Однако волнение улеглось, едва мы начали подготовку к вылету.

Когда все было готово, к нам подошли командир эскадрильи Руднев и штурман старшина Н. Рачковский.

К тому времени на счету Николая Рачковского и его летчика Владислава Лайкова было около сотни боевых вылетов. [19]

Крепкий удачливый экипаж, разбирающийся в воздушной обстановке не хуже, чем признанные асы сталинградского неба. А ведь начали они боевую работу лишь прошлой осенью, в сентябре, не имея за плечами ни опыта, ни авторитета бывалых бойцов. Сейчас же к их словам прислушивались не только молодые летчики, но и бывалые воздушные бойцы.

Как-то Лайков рассказывал:

— У Городищ, что в пригороде Сталинграда, сходятся пять оврагов. Запомни, штурман, пригодится. Первый, короткий, подходит с севера. Второй, у «вала Анны Иоанновны», берет начало за деревней Уваровка. Третий, самый большой, поросший лесом, подходит с запада. Четвертый соединяет станцию Гумрак с Городищами, а пятый тянется километров на десять с юго-запада. Самые интересные овраги — второй, третий и четвертый, здесь у немцев резервы, склады, танки в засаде, по дну оврагов идет снабжение войск. А ближе к Волге — «черная дыра», потому что там ни прожекторов, ни зениток. Если зажмут над оврагами, тяни к «дыре», но не на север. Упаси боже! Здесь у разъезда Конный сильно защищенный аэродром истребителей. Собьют, как пить дать...

«Так вот почему этот экипаж удачливый, — размышлял я, — дело, оказывается, не в слепой удаче, а в безукоризненном знании театра действий, наземной обстановки».

— Попадешь под огонь, — продолжал Лайков, — советую лететь так: резкий набор высоты, скольжение на крыло, крутой разворот в сторону, змейка на высоте, опять уход вверх. Затем все по второму кругу, пока не выберешься на чистую воду, то есть на свою территорию. Проверено. Только не лети по прямой! Для зенитчиков такой полет — настоящий подарок.

— Расскажи про льдинку, — просит кто-то.

— В другой раз, — обещает Лайков. Он мрачнеет, поводит крупным носом, что означает озабоченность и досаду. Не любит летчик загадок.

Руднев и Рачковский чем-то неуловимо похожи друг на друга — оба крупные, степенные, широколицые.

— Ну что, молодежь, готовы к первому боевому? — голос у Руднева спокойный, речь рассудительная, фразы короткие и точные. Слово «молодежь» надо понимать относительно — Рудневу и Рачковскому всего на два года больше, чем нам.

— Готовы, товарищ старший лейтенант.

— Пойдете за нами, интервал семь минут. Особо предупреждаю: [20] в случае ухудшения погоды немедленно возвращайтесь. Если погода захватит до линии фронта, бомбы бросать аварийно, на «невзрыв». От цели уходить левым разворотом на повышенной скорости. Высоту потерять не бойтесь, немца больше интересуют самолеты с бомбами. Постреляют немного в хвост — и делу конец. Зато фронт быстрее пересечете. Понятно?

— Так точно!

— Через час, — вступает в разговор Рачковский, — на аэродроме будет работать прожектор в режиме светового маяка. Выходить на него. Не вздумай, штурман, расчетами заниматься. Выход на цель только визуально. Углы тебе известны, направление захода тоже.

Вот так, лаконично и просто, идет разговор о самом главном.

Я слушаю плохо. Растет нервное напряжение. Хочется скорее в самолет, лететь, работать. Мое состояние не ускользает от внимания Рачковского:

— В воздухе не торопись, не дергайся. Все делай спокойно. Увидишь мои. разрывы, бей туда же. Повторяю: только компас и земля. Высота и скорость — за Лебедевым. Вопросы?..

— Ну, орлы, добро! — Руднев поочередно хлопает Лебедева и меня по плечу. Рука у него тяжелая, но, чувствуется, добрая. — Все будет в порядке, ребята!

Самолет, нагруженный бомбами, долго разбегается, словно не хочет покидать землю. Но вот последний удар лыжами о снежный наст — и мы в воздухе. В стороны раздвигается ночной горизонт. Бьют из моторных патрубков голубоватые трепещущие языки пламени.

Внизу под самолетом не за что зацепиться глазу — вокруг ровное тусклое пространство. Но вот на нас медленно наплывает занимающая весь свет громада разрушенного Сталинграда. Если бы не редкие пожары, с высоты кажущиеся тлеющими головешками, город показался бы мертвым. Лишь изредка навстречу друг другу тянутся стежки трассирующих очередей. Оранжевыми пятнами пульсируют осветительные ракеты, показывая, где проходит линия фронта.

— Во что превратила город проклятая немчура! — слышу вдруг глухой голос Лебедева. Я вспоминаю, что до войны он не раз бывал в Сталинграде. — Ничего не могу узнать, сплошные развалины...

Я молчу. Что здесь скажешь, глядя на развалины города-красавца? Слова утешения? Но в них не нуждаемся ни [21] Лебедев, ни я. Не слова, а дела ведут нас теперь по дорогам войны, не бои сами по себе, а трудная и долгая работа очистительного свойства. Шутка ли, на Волге воюем, вместо того чтобы «бить врага на его территории».

Зная по рассказам и схемам основные ориентиры, я довольно быстро распознал район цели — северо-западную окраину поселка Городищи. На секунду мелькнула мысль: уж больно все складно получается — вышли на цель легко, линию фронта пересекли без помех, высоту набрали быстро. К добру ли столь явное везение?

Но вот как будто начинается! По самолету, идущему где-то впереди, ударила одна зенитка, потом другая. Вверх потянулись строчки трассирующих пуль. Если бы не война, то со стороны эта картина могла бы показаться красивой: на темном фоне — разноцветное переплетение стежек, этакая ночная иллюминация, похожая на новогоднюю забаву.

Идем на высоте 650 метров, ни на градус не отклоняясь от курса. Потом, на земле, мы поймем свою ошибку. Ведь это не полигон, а поле боя. Здесь надо постоянно маневрировать, чтобы сбить зенитчиков с толку. Своим прямолинейным полетом мы им только облегчили задачу.

Свесившись за борт, я хорошо видел, как в том месте, куда только что сбросил бомбы Рачковский, разгораясь, поползли в стороны языки пламени. Наша цель!

В этот момент ослепительная вспышка на мгновение затмила зрение, тугой удар отбросил меня в кабину. Самолет качнулся, потом словно замер на месте, клюнул носом и стал стремительно падать вниз. Потянуло гарью, мотор зачихал, словно отплевываясь. Резкие металлические удары заглушили все другие звуки. Вздыбилась, запрыгала вверх-вниз панорама города.

Я прижался плечом к борту, уперся руками в приборную доску и отчаянно завертел головой, чтобы только не потерять цель. Это стоило мне больших усилий, так как самолет все время менял положение. Но когда Лебедев — молодец Вася! — выровнял машину, я уже мог точно и быстро определиться в пространстве.

— Вася! — кричу летчику. — Доверни влево на сорок пять! Курс сто двадцать...

— Подожди малость, — глухо отвечает он, — мотор плохо тянет... Не ори так, оглохну.

Теперь мои глаза следят не только за целью. Они словно магнитом притянуты к стрелке высотомера. Немудрящая эта стрелка, отсчитывающая деления, словно приговор. Падает высота!.. [22]

Вот до земли пятьсот метров, четыреста пятьдесят... А ведь нам еще выходить на цель. Внизу я уже вижу не бесформенные черные пятна, а зазубренные стены разрушенных домов с черными провалами окон, улицы, заваленные горами кирпича и обломков.

И вновь перед глазами стрелка высотомера. Она теперь ходит по циферблату, словно отмеривая нам минуты жизни, — то скользит влево, то замирает на месте, то вдруг начинает показывать медленный набор высоты. Лебедев упрямо борется за каждый метр.

Мой взгляд останавливается на шариках бомбосбрасывателя. Стоит рвануть их — и тотчас самолет, освободившись от бомб, как от якорей, подпрыгнет вверх, подальше от опасной земли. С трудом отгоняю от себя этот предательский соблазн.

«Нет, братишка, работай без паники! — вслух говорю себе. — Делай, штурман, свое дело...»

Немецкие зенитчики, по всему видно, народ опытный. Они сразу выделили наш самолет, который находился ниже других и вел себя странно. Пулеметные трассы, отражаясь на крыльях, вспарывают воздух порой в метре от машины. Все чаще раздаются щелкающие звуки, когда пули прошивают перкаль.

Незаметно подкралась другая беда. Вижу, как контуры нашей цели словно размываются, тают на глазах. Это на Городищи падает снежный заряд. Еще немного — и поселок скроется в непроглядной пелене ночи и снега. Штурманское чутье подсказывает, что стоит на градус сбиться с курса и цель уже не найти. Больше всего боюсь услышать от командира слова: «Бросай бомбы!», потому что знаю, как трудно ему удержать машину в горизонтальном полете с почти отказавшим мотором, и если такая команда последует, я обязан тут же ее выполнить.

— Боевой! — передаю, наконец, Лебедеву команду и тут же прошу: — Вася, выдержи одну минуту...

В ответ слышу:

— Ладно, работай... Сбросишь — курс домой.

В этот момент веер трассирующих пуль, только что метавшийся несколько в стороне, с треском и шипением прошелся по самолету. Мотор стал работать рывками.

Но все это я уже слышал лишь краем уха, захваченный азартом охоты, одним желанием — точно положить бомбы в цель. Самолет вздрогнул, бомбы оторвались, и через несколько секунд под ним рванули вверх два огненных всплеска, как раз там, где еще тлели огни от бомб Рачковского. [23]

— Попал! — неистово заорал я, размахивая руками и рискуя вывалиться за борт.

Вслед за взрывом бомб на земле вдруг вспыхнул букет других взрывов. Это было похоже на фейерверк. Но любоваться им не пришлось — мотор смолк окончательно, самолет стремительно полетел вниз. И вот под крылом земля — ровная снежная поверхность, изрезанная мелкими морщинами оврагов и балок. Далеко на горизонте вижу сквозь снежное сито упершийся в облака свет приводного прожектора.

— Факелы! — кричит Лебедев, уже не прибегая к помощи переговорного устройства, все и так слышно.

Я хватаю с пола связку длинных факельных палок, зажигаю их и бросаю за борт. Это должно облегчить Лебедеву посадку. Самолет скользит над землей, немного накренившись влево. Позади него на снегу, разбрызгивая искры, горят факелы. И тут резкий удар швыряет меня лицом на приборную доску. Раздается треск, в глазах вспыхивает сноп белых искр. Я теряю сознание...

Очнулся оттого, что по щекам, смешиваясь с кровью, ползли струйки талой воды. В кабине горит свет, жужжит ротор гироскопа, я вишу вниз головой, а кабина почему-то полна снега.

Меня вдруг охватывает неистовая жажда жизни. Скорее наверх, из машины, которая теперь кажется капканом! Работая что есть силы руками, головой, ногами, я разгребаю снег и на четвереньках выбираюсь из-под перевернувшегося самолета.

В передней кабине тяжко стонет Лебедев. Проломившийся центроплан придавил его к приборной доске, а ручка управления колом уперлась в грудь. Стуча зубами от нервного возбуждения, увязая в сугробах, я забегал бестолково вокруг самолета, не находя, чем помочь другу. Схватился было за хвост, чтобы перевернуть машину, но только сорвал на ладонях кожу. Тогда выхватил из кобуры пистолет, ударами рукоятки пробил в фанерном борту дыру и вытащил окровавленного Лебедева.

Вскоре Василий пришел в себя, наклонился, схватил горсть снега и стал жадно хватать его ртом. Потом обернулся, внимательно посмотрел на разбитый самолет и перевел взгляд на меня:

— Еще минута — и мне бы крышка... Дышать трудно. Где мы, как думаешь?..

— Скорее всего, у своих. Проверить надо. Кувыркались порядочно. [24]

— Ты цел?

— Руки-ноги целы. Лицо малость побил, да глаз плохо видит.

— А у меня грудь сильно болит. — Лебедев закашлялся. На губах у него показалась кровь. Я бережно поддержал Василию голову и поднес к его разбитому рту горсть снега. Лебедев проглотил несколько снежных комочков, через силу улыбнулся.

— Поздравляю, штурман, с первым боевым, — прохрипел он простуженным горлом.

— И тебя, Вася.

— А в эскадрилье связи работа куда спокойнее была. Не находишь?..

На большаке где-то далеко и неясно замаячили фигуры людей. Их было много. Они шли темной стеной и разговаривали по-немецки. Но вдруг немецкий говор перекрыла родная русская речь, и хотя она состояла в основном из крепких выражений, мне показалась лучше музыки. Это наши солдаты сопровождали колонну пленных.

Сержант в телогрейке и валенках проверил у нас документы, поинтересовался, где наш самолет, сказал:

— Сюда сейчас подъедут на санях. До села вас подвезут, а там медсанбат — помогут, — и зашагал вслед колонне.

Вскоре действительно показался санный поезд, доставлявший на передовую снаряды. Нас подвезли к медсанбату, где Лебедев связался по телефону с командиром полка. Я слышал, как он докладывал: «Живы, товарищ командир!.. Побились малость. Самолет? Шасси подломано, фюзеляж пробит. Мотор, видать, заклинило... Ждем. Спасибо...»

Потом Василий повернулся ко мне и радостно сообщил:

— А ты молодец, штурман! Фейерверк помнишь у немцев? В склад боеприпасов угодил бомбой-то. Командир полка сказал...

* * *

Чем сильнее сжимались клещи советских армий вокруг сталинградского «котла», тем ощутимей для нас становилось зенитное противодействие противника. Над степями вновь потянулась низкая облачность, повалил снег, ударили тридцатиградусные морозы. И вновь на боевые задания летал только наш неприхотливый У-2.

Действовали мы с аэродрома подскока Бойкие Дворики. Это был открытый всем ветрам промерзший участок степи с несколькими сараями да саманными домиками. Перед полком [25] по-прежнему стояла задача каждую ночь уничтожать вражеские штабы, узлы связи, склады боеприпасов и горючего, блокировать аэродромы. Мы стремились действовать так, чтобы не позволять немцам отсиживаться по ночам в теплых домах, непрерывными бомбежками выгоняли их на мороз в окопы и овраги; не давали ни минуты покоя, тем самым подавляя волю к сопротивлению.

Пожалуй, никогда еще за историю войн перед авиацией не ставилась столь необычная задача. Тактика изнурения врага в условиях окружения, сильных холодов, нехватки продовольствия и боеприпасов полностью оправдала себя. Не случайно командующий ВВС генерал А. А. Новиков, объявляя нашему полку благодарность, в одном из своих приказов писал: «Полк умелыми ночными действиями заставил фашистов уйти в овраги из крупного опорного пункта Верхняя Ольшанка, благодаря чему наши наземные части утром без боя заняли его».

Особенно напряженно нам пришлось работать в декабре и начале нового, 1943 года, когда операция по уничтожению окруженной группировки противника достигла кульминации.

Тогда аэродром Бойкие Дворики действовал как хорошо отлаженный производственный цех. На взлетно-посадочной полосе были расставлены железные бочки, набитые ветошью, обильно смоченной соляркой. Одна из них ограничивала полосу приземления, другая отмечала место посадки, а третья служила ориентиром для взлета.

Неподалеку от этой полосы расположился штаб нашего полка — обычная армейская палатка. Здесь стол, несколько скамеек. Гудит раскаленная докрасна печь, сделанная тоже из железной бочки. На столе штабные карты и документы. Две артиллерийские гильзы, сплющенные с концов, бросают на них колеблющийся свет.

Начальник штаба полка Шестаков часто подносит к губам дубеющие пальцы и шумно выдыхает на них теплый воздух. Это мало ему помогает. Почти через равные промежутки времени гремит оледенелый полог палатки и перед Шестаковым предстает огромная заиндевевшая фигура штурмана. Он докладывает о результатах боевого вылета и получает новое задание. Такая ритмичность — хороший признак, значит, боевой конвейер действует бесперебойно.

В штабной палатке всегда тесно. Летчики курят, перебрасываются словами, ждут команды на вылет. Здесь Руднев, Лайков, Уваров, Рачковский, Раскостов, Ельсуков, Шкурин, Пархатов, Щербаков, Резепин, Шульга, Трофимов, Еркин, [26] Ермаков, Панасснко, Залойко, Дегтев, Дворниченко, Куцев, Скачков, Петров, Езерский — все опытные мастера ночных бомбометаний, за плечами каждого не один десяток боевых вылетов. А мы с Васей Лебедевым еще молодые — наш экипаж запасной.

В одном из боевых вылетов на переправу через Дон в районе Вертячего был сбит экипаж сержанта Ермакова. Для Ермакова и его штурмана Панасенко полет в район Вертячего был не первым. Они не раз бывали здесь. Но раньше с земли постреливали вяло. К декабрю же положение резко изменилось: немцы гнали войска на левый берег Дона, и район переправы прикрывался сильным зенитным и прожекторным заслоном, пробиться через который удавалось немногим.

А что за цель была эта переправа? Всего лишь нитка понтонов шириной шесть метров. Попробуй попади в такую! Как мы потом узнали, экипаж совершенно случайно и нашел-то ее.

— Представляете, — рассказывал Ермаков, — смотрю вниз и вдруг вижу цепочку автомашин, плывущую по воде. Притопили немцы понтоны — попробуй найди!..

К счастью, немецкие зенитчики проворонили — не сразу заметили самолет Ермакова, который повис над переправой. Видно, планирующий беззвучный полет на время сбил их с толку. Но когда от ударов бомб взметнулись вверх столбы воды, бревна, понтоны, вся сила зенитного огня противника обрушилась на дерзкий самолетишко. Вспыхнули десятки прожекторов, и тьма словно расступилась. Беспомощный «кукурузник» стал виден отовсюду.

— ...В какой-то момент он, как норовистый конь, вдруг задрал нос, что-то хрустнуло в моторе, и мы начали падать, — восстанавливал в памяти детали того вылета командир экипажа. — «Степан, — кричу штурману, — я ничего не вижу! Бери управление!» Панасенко схватился за ручку. Машина немного выровнялась, но высоты ей не хватило. Чиркнув левой лыжей по снежному насту, самолет подскочил вверх, ударился хвостом о бугор и всей тяжестью рухнул в сугроб...

Сильным ударом летчиков тогда выбросило из кабины, но снег смягчил падение. Панасенко очнулся первым. Не чувствуя боли от ушибов, он вскочил на ноги и бросился к Ермакову, который стоял на коленях и обеими руками отдирал с лица предохраняющую от мороза кротовую маску. Рядом чернели останки самолета.

Экипаж вскоре добрался до полка, и мы рады были, что [27] ребята вернулись почти невредимые. А вот штурман Пушкарев и летчик Раскостов погибли при выполнении боевого задания. Сержант Щербаков после того вылета рассказывал:

— Минут за пять до цели мы с Шульгой увидели, как над Вертячим немцы взяли прожекторами экипаж Раскостова, и поняли, что ребята обречены. Уж больно у них высота была мала. Шульга кричит: «Давай поможем! Захожу на прожекторы». Что ж, думаю, надо попытаться выручить ребят. К нашему счастью, фрицы увлеклись Раскостовым и про нас забыли. Шульга молодец! Уловил створ и точно ударил сразу по двум прожекторам. Они погасли и уже не включались, а самолет Раскостова тем временем куда-то исчез. Вот тут и началось! Пока планировали на прожекторы, высоту порядком потеряли, как назло, перестал идти снег, и мы оказались на виду у всего белого света. До сих пор не могу понять, как вывернулись, как в штопор не сорвались! А тут новая беда: забарахлил мотор. Высоты с гулькин нос, несемся над самыми окопами. Едва перетянул траншею, выровнял самолет и плюхнулся на снег...

Щербаков приземлился на нейтральной полосе. Наша пехота помогла экипажу — под огнем гитлеровцев самолет уволокли в балку. А летчик Раскостов и штурман Пушкарев, смертельно раненные, упали в расположении своих войск, в пяти километрах от цели. Нам, прибывшим на следующий день из Бойких Двориков к месту падения, нетрудно было догадаться, что штурман Пушкарев погиб первым: очередь «эрликона» разворотила ему грудь. Раскостов, раненный в спину, с оторванной кистью левой руки некоторое время продолжал вести машину к земле, очевидно, надеясь посадить ее. Но силы и жизнь оставили летчика. Солдаты 24-й армии видели эту разыгравшуюся в воздухе трагедию.

Навсегда запомнилось, как однажды ночью в заснеженной яме на окраине тех Бойких Двориков мы нашли летчика сержанта Олега Петрова. Тридцатиградусная метель, завывавшая в ту ночь в степи, к счастью, не успела растворить в пустоте сигнальные выстрелы из пистолета. Кто-то услышал их, и мы бросились на звук. Вскоре увидели Петрова, утонувшего в снегу. Вместо лица снизу вверх глянула страдальческая задубевшая кровавая маска. Вконец обессилев, летчик терял остатки сил — он не мог уже ни двигаться, ни кричать, ни говорить. Увидев нас, он уронил голову и выпустил из рук пистолет. Как он оказался здесь? Где его самолет?

...Во второй половине декабря 1942 года обстановка под Сталинградом стойко обозначилась двумя на первый взгляд [28] неравнозначными событиями — полным и безнадежным для немцев блокированием войск 6-й армии Паулюса и невероятно тяжелой для боевых действий погодой. Природа сталинградской низменности словно опрокинула промерзший и продуваемый жестокими ветрами гигантский колпак над театром военных действий, и вот войска зарылись в землю, сугробы, затаились в балках, развалинах города. Замолкла авиация. На что уж неприхотливы наши У-2, но и их прижала к земле непогода. Опустело небо над сталинградским «котлом».

Аэродромная служба Бойких Двориков сумела оборудовать в нескольких жалких домиках нары, натаскала подгнившей соломы и устроила для нас настоящий рай — чаще-то всего экипажам приходилось коротать свободное время под крылом самолета, накрывшись моторными чехлами. Сквозь тонкие стенки саманного домика слышалось посвистывание метели. Ветер ударял в наше жалкое жилище с такой силой, что оно начинало вздрагивать, поскрипывать, стонать, как живое существо.

— Ну и погодка... — ворчал Виталий Скачков, мой добрый друг.

— Видать, надолго. Одно хорошо — выспимся.

Но вдруг хлопнула входная дверь, в темноте возникла фигура, до глаз укутанная тряпьем, и послышалось распоряжение:

— Петров, Скачков, к командиру полка. Быстро!

— Выспался... — вздохнул Виталий.

— Неужели лететь? — С курсантской наивностью, еще крепко сидевшей во мне в то время, я часто попадал впросак.

— Нет, Боря, командир полка приглашает нас с Олегом чайку откушать. С малинкой...

Я тоже поднялся и поплелся следом за Виталием. Хорошо запомнился тот разговор с экипажем командира полка полковника Пушкарева.

Пушкарев только что прибыл к нам, сменив майора Редькина. Странный это был человек. Мешковатая фигура, неторопливая походка, пристальный взгляд из-под нависших бровей, медленная речь резко отличали его от живого, энергичного, всегда стремящегося быть первым над целью, очень доступного и веселого Редькина.

Не имея возможности утвердить свой авторитет боевой работой — Пушкарев не летал, — с первых дней он принялся утверждать себя совсем другими методами: показной требовательностью, мелкими придирками, грубостью, словом, [29] нескрываемым солдафонством. Особенно бросалось в глаза его угодничество перед вышестоящим руководством. Я не помню случая, чтобы наш командир в чем-то возразил начальству или сделал свои предложения. Странно было видеть этого немолодого человека, стоящего навытяжку перед телефонным аппаратом во время разговора с командованием. В комнате тогда кроме Пушкарева находились начальник штаба Шестаков и штурман полка Белонучкин. Бросились в глаза их обеспокоенные лица. Пристально оглядев летчиков, Пушкарев сказал:

— Слушайте внимательно. Погода нелетная, но вам придется лететь и выполнить задание особой важности. Какое — я не знаю. Смотрите сюда, — командир полка ткнул пальцем в карту, — впрочем, Белонучкин, покажи.

Штурман обвел красным карандашом место на берегу Дона. Скачков сделал то же самое на своей карте.

— Посадку совершать по двум огням. Вас встретят и поставят задачу. Какую — я не знаю, — повторил Пушкарев. — Но это не имеет значения. Приказываю: задание выполнить любой ценой! Все. Можете идти.

— Разрешите, товарищ командир, — подал робкий голос Белонучкин.

— Ну что еще там?

— Расстояние между огнями двадцать пять метров. В случае их отсутствия возвращайтесь домой. Маршрут по прямой вдоль линии фронта. Вылет через тридцать минут. Ваш полет будет обеспечивать прожектор, работающий в режиме «привод», код — воронка сорок пять градусов.

— Теперь, надеюсь, всё? — Пушкарев почему-то все более раздражался.

— Всё, товарищ командир.

— Желаю удачи...

Виталий Скачков спустя несколько дней рассказывал мне подробности того полета — в никуда.

...Летели на высоте 30-50 метров. Штурман с трудом опознавал сквозь белесую метельную мглу контрольные ориентиры по маршруту. Наконец различили едва приметные искорки. Посадочные огни! Петров осторожно подвел машину к земле, но в тот момент, когда она коснулась снега, сильный удар едва не перевернул ее на спину. Почти неуправляемый, самолет уткнулся лыжей в сугроб и через минуту был в окружении солдат.

Приземлились точно в обозначенном месте. Петров остался у машины, а Скачков направился на командный пункт. Вскоре он стоял в огромной землянке. Вдоль бревенчатых [30] стен висели карты, таблицы, схемы... Кто-то из офицеров задал штурману вопрос: что он знает об аэродроме Большая Россошка. И Скачков принялся рассказывать о злополучном месте, над которым погибло уже несколько экипажей полка. Это был самый крупный и активный аэродром немцев, через который шло снабжение окруженных войск воздушным путем. Скачков начертил даже схему Россошки с ее взлетно-посадочной полосой, складами, командным пунктом, стоянками самолетов, системой ПВО — прожекторами, проклятыми «эрликонами». Полковник выслушал его внимательно и скрылся за дверью с надписью «Командующий».

Шло время. Скачкова все больше охватывало беспокойство: ведь мотор самолета работал, а бензин в баках не бесконечен. Но кто-то сказал: «Это наша забота. Люди помогают вашему товарищу». И Скачков успокоился, продолжая теряться в догадках по поводу своей миссии на этом незнакомом командном пункте.

Наконец вновь появился знакомый полковник. Он на миг задержался в дверях, сказал: «Слушаюсь, товарищ командующий» — и жестом пригласил Виталия к столу. В руках полковник держал небольшой лист бумаги с печатным текстом на немецком языке. Это был ультиматум окруженной немецкой армии.

Много позже Скачков узнал, что мысль об ультиматуме родилась в штабе командующего Донским фронтом. Именно Рокоссовскому в ночь на новый год пришла добрая мысль об ультиматуме как акте милосердия, сохранявшем жизнь десятков тысяч людей. Он позвонил в Генеральный штаб Л. И. Антонову, тот доложил Верховному Главнокомандующему, и было принято решение вручить ультиматум противнику 8 января, за два дня до начала наступления Красной Армии на окруженную немецкую группировку. Но уже 6 января командующий фронтом приказал сбросить несколько тысяч листовок с ультиматумом у штаба Паулюса, с тем чтобы подготовить его и ближайшее окружение к предстоящему вручению официального парламентерского документа.

Скачков плохо понимал по-немецки, ему помог переводчик. Собственно, работникам штаба фронта можно было упростить операцию: вручить летчику пачки с листовками, указать цель и отдать необходимые указания. Но командующий фронтом поступил иначе. Он попросил разъяснить летчикам существо дела, подробно ознакомить их с содержанием ультиматума. В нем говорилось, что 6-я германская армия, соединения и части 4-й танковой армии находятся [31] в полном окружении. Спешившие к ним на помощь войска разбиты Красной Армией. Германская транспортная авиация, перевозящая осажденным голодную норму продовольствия, несет потери. Суровая русская зима только начинается, а немецкие солдаты не обеспечены зимним обмундированием.

«Вы, как командующий, и все офицеры окруженных войск, — говорилось в ультиматуме, — отлично понимаете, что у вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадежно, и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла».

К столу, где Скачков читал ультиматум, подошли два генерала. Один из них, бритый наголо, обратился к Виталию. «Листовки с ультиматумом нужно сбросить так, чтобы они упали буквально на крышу командного пункта Паулюса, — сказал он. — Обратите внимание на подпись — командующий фронтом генерал-полковник Рокоссовский. Из этого следует, что задачу вам ставит не кто иной, как Константин Константинович...»

Генерал говорил ровным голосом, словно читал с листа. Скачков же, слушая его, все больше проникался противоречивыми чувствами: высокой ответственностью за исход предстоящего задания и беспокойством за свои возможности. Появиться над Россошкой в такую погоду на малой высоте мог лишь человек, потерявший чувство реальности, попросту сказать, ненормальный. Россошка ведь прикрыта многослойным зенитным огнем, системой прожекторов. Все, что может стрелять, наверняка будет бить по самолету. А безопасную высоту не наберешь, в облаках не укроешься, да еще надо найти крышу командного пункта этого Паулюса...

Уже на выходе из штаба Виталию Скачкову сказали, что с ним беседовал член Военного совета генерал Телегин.

Стоит ли говорить, насколько был труден путь экипажа к Россошке. Самолет ни секунды не летел по прямой, сбивая прицел наземным стрелкам. Наконец стали различаться признаки приближения Россошки: все уже сходились к одному месту дороги-зимники, чаще попадались темные полузанесенные снегом скопления танков, автомашин, повозок. И вскоре штурман Скачков сбросил несколько пачек листовок точно на командный пункт.

Лететь домой было не легче, чем к Россошке. На стрельбу с земли экипаж уже перестал обращать внимание. Главным врагом стала растущая с каждой минутой пустота в баках. [32]

Наконец перетянули линию фронта и сквозь снежную завесу Скачков увидел далекий столбик приводного прожектора. Мотор остановился, когда до земли оставались считанные метры. «Подсвети!» — крикнул Петров. Скачков выстрелил залпом из двух ракетниц, но было поздно. Самолет ударился о кромку заросшего кустарником оврага. Порыв ветра подхватил машину и, перевернув ее вверх лыжами, опрокинул в овраг...

В сознание Виталий пришел быстро. Рядом в кабине стонал Петров. Лицо его было залито кровью. Посоветовавшись, решили: Олег остается у самолета, а Скачков идет за помощью в Бойкие Дворики.

Мучителен и труден был путь Виталия к аэродрому. Вначале он долго и безуспешно карабкался по склону оврага, много раз скатывался вниз. Затем был длинный путь навстречу ветру, через снежные заносы, когда он, забывая о боли, упорно пробивался на луч далекого прожектора, часто хватал горячим ртом куски снега, в изнеможении падал лицом в сугробы, отдыхая минуту, и вновь шел вперед.

Уже было утро, когда Скачков ступил на утоптанный снег аэродрома. К нему бросились ребята, потащили к огню, засыпали вопросами. Но Скачков молчал. Разбитые, задубевшие на морозе губы, одеревеневший язык не пропускала ни звука. Вскоре он стоял перед командиром полка и смотрел в его налитые гневом глаза. Пушкарев обвинял экипаж в невыполнении задания. Он требовал написать рапорт о вылете, вызвал начальника особого отдела... А Виталий только и смог сказать, где упал самолет и замерзает его раненый командир... Петров приполз к аэродрому, не дождавшись помощи.

Потянулись тревожные дни. Особенно страдал Петров. Он выздоравливал медленно. Не раны, а душевная боль не давала ему стать на ноги. Не проходило дня, чтобы их не допрашивал следователь. Рапорты, в которых они описывали все детали полета к Россошке, почему-то никем в расчет не принимались. Даже более ста пробоин от пуль и осколков, которые насчитали механики в крыльях и фюзеляже самолета, доставленного на аэродром, никого и ни в чем не убеждали.

Я помню, как метался Петров на больничной койке.

— Почему нам не верят?! — кричал он. — Почему?..

— Верят, Олег, как не верить! — успокаивали мы.

Кончилась эта история довольно просто. Отстраненный от полетов, подследственный Скачков сумел добраться до штаба [33] и политотдела дивизии. Его принял командир дивизии полковник Борисенко. Он сильно удивился рассказу Скачкова.

— Как же так? — в возбуждении повторял он. — Почему отстранили от полетов? Я же приказал Пушкареву прекратить дело. Вызовите ко мне начальника оперативного отдела! — приказал он дежурному, и вскоре Виталий услышал свидетельства пленных, захваченных в районе Россошки.

А пленные показали, что 6 января 1943 года примерно в 19 часов 30 минут советский самолет «рус-фанер» на малой высоте пролетел над штабом 6-й армии и сбросил листовки с текстом ультиматума немецким войскам, окруженным под Сталинградом. Ультиматум был доложен командующему Паулюсу.

— Вот так, дорогой мой! — воскликнул командир дивизии. — Вас с Петровым не от полетов отстранять, а орденами награждать следует!..

К разговору о том злосчастном полете Пушкарев больше не возвращался. Все как будто стало на свои места.

* * *

До сих пор не перестаю восхищаться подвигами и другого летчика нашего полка, храброго и отчаянного человека, Николая Плеханова.

То, о чем хочу рассказать, случилось примерно в середине декабря 1942 года, когда замкнулись и стали сжиматься железные тиски Красной Армии вокруг окруженных немецких войск. В ту пору из-за сложной погоды я не летал и мне не раз приходилось помогать штабистам в оформлении оперативной документации под руководством начальника штаба майора В. Шестакова. Поэтому я в деталях помню рассказ Плеханова после возвращения с задания, которое впору назвать фантастическим.

Командующий 6-й немецкой армии Паулюс, как он рассказал об этом после пленения, в те дни метался по «котлу», пытаясь правильно оценить обстановку, а главное, найти пути и способы наиболее эффективных действий в создавшейся ситуации. Он несколько раз совершал облеты окруженных войск, рассматривая сверху конфигурацию фронта. Его особенно интересовали возможности внутренней транспортной системы для оперативной переброски войск и их снабжения.

Вот с этой целью Паулюс приказал в одну из ночей проехать по железным дорогам образовавшегося кольца небольшим составом и, таким образом, изучить имеющиеся у него возможности. [34]

Сведения об этом «особом» поезде стали известны генералу Рокоссовскому. Надо сказать, что командующий фронтом питал какое-то особое доверие и симпатию к легкомоторным бомбардировщикам, очевидно, хорошо понимая их нелегкую боевую судьбу, а самое главное, их преимущества перед дневной авиацией. По этому поводу он не раз делился своими мыслями, да и мы, летчики У-2, по многим признакам чувствовали его симпатию к нам.

Как бы то ни было, командующий поручил генералу Руденко сорвать затею немцев с поездом, послав на его поиски и уничтожение экипажи «ночников». Вот тогда-то командир нашего полка назначил для выполнения этой чрезвычайно сложной и опасной задачи двух лучших летчиков Ворфоломеева и Плеханова. В задних штурманских кабинах их самолетов заняли места представители штаба воздушной армии.

Оружейники подвесили бомбы замедленного действия. В полночь взлетели с интервалом 15 минут. Экипаж Ворфоломеева взял курс к железной дороге Сталинград — Воропоново — Калач, а экипаж Плеханова направился к железнодорожной ветке Гумрак — Самофаловка, идущей от Сталинграда на северо-запад.

Помню, погода была характерной для декабря того времени: низкая облачность, снег, мороз, поземка. Мы сидели в штабной палатке на аэродроме. Уже несколько раз звонили из штаба армии и дивизии, интересуясь ходом дела. Шло время. Погода еще больше испортилась, прекратились полеты. Летчиков все не было. Прошло уже больше часа. Командир полка и начальник штаба стали заметно волноваться и всем нам, летчикам, было не по себе — минуло расчетное время возвращения Ворфоломеева и Плеханова. Но небо над аэродромом молчало.

Наконец послышался звук мотора, сел один самолет. Это была машина Плеханова. Экипаж Ворфоломеева в эту ночь на аэродром не вернулся. Вот как проходил этот необычный полет по рассказу Плеханова, который мы тогда слушали с огромным интересом.

Линию фронта они пересекли на высоте примерно 300 метров. Затем Плеханов резко снизился до 50 метров. В снежных зарядах замелькали воронки от бомб и снарядов, черные горбы сгоревших бронетранспортеров. Промелькнули стены разрушенного поселка Городищи. И только тут с земли вслед самолету понеслись белые пулеметные трассы. Они обгоняли самолет и, плавно снижаясь, исчезали в сугробах. Николай обращал мало внимания на стрельбу, он ждал появления [35] станции Гумрак, от которой рассчитывал пройти вдоль «железки» к окраинам Сталинграда, затем развернуться и разведать дорогу на северо-западе. При таком маневре исключались случайности.

Тем временем огонь с земли заметно усилился. С обоих бортов, перекрещиваясь, все чаще стали проноситься снаряды «эрликонов». Чувствовалось приближение крупного опорного пункта. Плеханов и без того весь маршрут летел, все время меняя курс и высоту, чтобы сбить прицел зенитчикам, а здесь он стал выделывать такие кульбиты, что в задней кабине забеспокоился штурман:

— Смотри, свалимся, костей не соберем! На Гумрак не заходи, там сплошные зенитки.

— Как же тогда поезд найдем?

— Обходи стороной! — приказал штурман. В его голосе Плеханову послышался страх.

«Стороной так стороной, — подумал летчик, разворачивая машину на запад. — Как-никак, начальство...»

Впереди в темноте внезапно возникли едва различимые полосы посадок вдоль железной дороги, и тут же натренированный глаз Николая увидел эшелон. Он состоял из двух вагонов — пассажирского и платформы, груженной большими ящиками. Впереди них, сливаясь с полотном «железки», дымил паровоз.

— Гляди справа! — крикнул Николай. — Он?

— Ничего не вижу, — ответил штурман растерянным голосом.

— А-а, черт! — с досадой бросил Николай, подумав, что хуже всего иметь в задней кабине чужого человека.

Поезд словно растворился в снежной темени, но Плеханов уже уцепился за него мертвой хваткой. Развернувшись, он. вновь устремился к железной дороге, но поезда нигде не было...

— Вот здесь я растерялся, — рассказывал он, — штурман поезда не видел, так, может, он и мне померещился? Не может быть! Несколько минут назад поезд стоял здесь на рельсах, дымил паровоз...

Тут и штурман подал голос:

— Ты ошибся, никакого поезда здесь нет. — Он привстал в кабине и смотрел вперед через голову летчика.

— Сядь, вывалишься! — в сердцах крикнул Плеханов в переговорную лейку.

Вдруг слева ударил «эрликон», его трассы устремились навстречу самолету. Было впечатление, что кто-то пригоршнями бросает раскаленные угли. Штурман, скорчившись, обхватив [36] голову руками, сидел в кабине, позабыв о своей работе.

Плеханов мчался над железной дорогой, едва не касаясь лыжами рельсов. Он понял свою ошибку — поезд не стоял на месте. Значит, надо его искать на пути к Самофаловке! Два-три доворота вдоль дороги — и вот они, два вагона с паровозом, ходко катятся среди снежных полей. С платформы вновь ударили пулеметы, но на этот раз их огонь был неуверенным и неточным.

Николаю показалось, что он почти сравнял скорость самолета со скоростью поезда и навис над платформой. Зенитчики оставили пулеметы, и это спасло экипаж от прямых попаданий.

— Бросай! — крикнул Плеханов штурману.

Тому не надо было целиться. Обе бомбы словно по заказу уложились в поезд, проломив крышу вагона. Через несколько секунд, отвернув в сторону, Николай услышал страшный грохот фугасных разрывов. Паровоз и вагон, разбрасывая искры, летели под откос, платформа развернулась поперек рельсов и уткнулась в снег...

Этот поразительный поединок одиночного У-2 с немецким поездом долго тогда был на устах всех летчиков. Даже бывалым воздушным бойцам он представлялся верхом мастерства, смелости и дерзости. Все сходились на том, что успех решили именно дерзость, натиск, быстрота. Дай Плеханов немцам хотя бы несколько секунд на размышление, не сидел бы он сейчас среди нас. Сопутствовала ему, конечно, и удача. Ведь его товарищ сержант Ворфоломеев тоже был смелым и весьма опытным летчиком, но, очевидно, с ходу напоровшись на пулеметы немецкого поезда, погиб вместе со штурманом...

Смерть и муки боевых товарищей не повергали нас в уныние. Напротив, бомбовые удары по вражеским штабам, складам боеприпасов, пунктам управления, аэродромам, по живой силе и технике окруженной немецкой армии мы стали обрушивать с удвоенной силой. Каждый из нас чувствовал приближение окончательной победы в Сталинградской битве, а победа всегда увеличивает силы. Для нас были и зримые свидетельства скорой победы. Не проходило дня, чтобы мимо нашего аэродрома не шли колонны пленных, захваченных в сталинградском «котле». Они представляли собой жалкое зрелище. Худые, заросшие щетиной, укутанные в грязное тряпье, с обмороженными лицами, эти вояки плелись снежной дорогой, и уже ничего не осталось от их былого бахвальства и спеси. По-человечески нам было жалко [37] видеть этих опустившихся людей, но кто их приглашал на берега Волги? Зачем они здесь, в глубине России?..

В полдень 2 февраля 1943 года над развалинами Сталинграда появился маленький зеленый самолет. Впервые за много месяцев битвы он пролетал над этими местами днем. Самолет пилотировал Н. П. Плеханов. С борта его самолета шла историческая съемка победившего города-героя.

Только что прогремел последний выстрел в великой битве, и ликующие победители высыпали на центральную площадь Сталинграда. Все обнимались, что-то горячо говорили друг другу, лица людей светились радостью, которая, казалось, в один миг смыла печать жестоких лишений.

Коля Плеханов поглядывал через борт своего легкомоторного ночного бомбардировщика и в приветствии восставших из огня и пепла солдат без труда угадывал признание сталинградцами заслуг скромного нашего труженика У-2.

Яркими страницами вписаны в историю полка боевые действия над Большой Россошкой, Песковаткой, Вертячим, Питомником, Воропоновым, Гумраком, Городищами, Тракторным заводом и другими памятными местами.

В ознаменование славных боевых дел под Сталинградом приказом Верховного Главнокомандующего 970-му ночному бомбардировочному полку было присвоено почетное наименование «Городище-Сталинградский». [38]