Приказ Родины выполнен
В стране доллара
Разбудило меня солнце. Оно вторглось без спросу в комнату и бесцеремонно начало шарить яркими лучами по моему лицу. Вскочив на ноги, я не сразу сообразил, где нахожусь. Лишь выглянув в окно, вспомнил вчерашний день, и в голове все стало на свое место.
Так вот она какая, эта Америка, Новый Свет, страна долларов и небоскребов. Из окна виден аэродром, а за рекой — второй, почти такой же. Под окнам начинается большая зеленая лужайка, окаймленная кудрявыми кронами бука. В тени деревьев стоят плетеные кресла.
Пока я одевался, на лужайку вышел тучный негр в шляпе и бархатном жилете, одетом на голое тело. За собой он тащит длинный резиновый шланг. Усевшись на траву, негр вытаскивает из кармана какую-то блестящую штуку, пристраивает ее к концу шланга. Когда я снова поворачиваюсь к окну, из шланга уже бьет струя воды.
В дверь стучат. Пришли Золотарев и Дмитриев. Выражение их лиц не предвещает ничего доброго.
— Плохи наши дела, Эндель Карлович, — говорит Александр Яковлевич. — На посадке вы изволили содрать с протектора левого колеса несколько слоев...
— Как это... содрать? — перебил я.
— Очень просто. Резина, она ведь в жаркую погоду тоже нагревается. И не только нагревается, но и становится мягкой и податливой...
Я начинаю понимать: виновата не столько непредвиденная для нас жара, на которую совсем не рассчитаны наши покрышки, сколько мой просчет. Я промазал начало полосы и нажал изо всех сил на тормоза. Вот резина и не выдержала.
Мы втроем отправились на аэродром. Все было действительно так, как сообщил Золотарев. С полутораметрового протектора провисали вниз наполовину оторванные лохмотья резины.
Пока мы с грустью рассматривали израненную покрышку, к огражденному веревкой кораблю подкатили два лимузина. Из одного из них вышел одетый в белый костюм пожилой седоголовый американец. Гостя сопровождали несколько увешанных блестящими аксельбантами старших офицеров армии США и наш советский военно-воздушный атташе — генерал Беляев.
— Министр обороны США, мистер Стимсон, — представили мне высокого гостя, — выразил желание ознакомиться с вашим самолетом.
— Пожалуйста!
Его прибытие было кстати. Осмотрев корабль и промерив пальцам диаметр ствола кормовой пушки, мистер Стимсон увидел также и злосчастное колесо и, сочувственно покачав головой, что-то сказал по-английски.
— Господин министр приказал командиру аэродрома обеспечить вас всем необходимым и позаботиться о замене или, если возможно, ремонте покрышки колеса, — перевел нам генерал Беляев.
На душе сразу полегчало. Появилась надежда, что все еще обойдется.
Попрощавшись с нами, гости уехали. А мы остались одни. Даже переводчика к нам не прикрепили. Это был уже непорядок, и я пошел в гостиницу, чтобы по телефону «выяснить отношения». На мое счастье, в объемистом гроссбухе, висящем почему-то на стальной цепи у находящегося в холле телефона, без труда нашел советское посольство и, набрав первый из обозначенных там номеров, сразу попал к секретарю посла. Тот любезно соединил меня с Максимом Максимовичем Литвиновым. Выслушав мою претензию, посол удивился:
— Как? Нет переводчика? Не может этого быть.
— Может, товарищ посол.
— Забота о вас и вашем самолете возложена на генерала Беляева. Я сейчас проверю. Да! За вами после обеда заедут. Вас приглашает к себе президент.
Вернувшись к кораблю, я застал там главного инженера аэродрома и еще нескольких офицеров. Золотарев вел при содействии Романова переговоры о судьбе колеса. Инженер обещал выяснить, можно ли приобрести новую, таких же размеров, покрышку. Пока мы завтракали, вопрос был выяснен: такого размера покрышек в стране нет, но фирма «Гудрич» способна отремонтировать нашу за трое суток.
— К этому следует приплюсовать время транспортировки туда и обратно, — добавил американец.
Значит — дней пять. Многовато. Но неизбежно.
— Вас зовут к телефону, — сообщает запыхавшийся от быстрого бега мальчик-бой.
— Товарищ Пусэп, мне поручили напомнить вам, что ровно к 15 часам вам и вашему экипажу надлежит прибыть в Белый дом. Вас примет президент Рузвельт.
Мать честная! С этим колесом я чуть было не забыл об этом. Ведь говорил же посол.
По установившейся в те годы традиции президент США принимал у себя всегда всех летчиков, впервые перелетевших океан.
Экипировка наша более чем скромная: суконные гимнастерки, такие же брюки, хромовые сапоги. Идет война и нам не до парадных мундиров. Но мы — советские офицеры, и вид должен быть у нас подобающий.
Вернувшись в гостиницу, привели себя в порядок: побрились, выутюжили обмундирование, навели блеск на сапоги, подшили свежие подворотнички. Час спустя мы уже катили на трех машинах по улицам Вашингтона.
Был дань 30 мая — день памяти американских солдат, погибших в годы первой мировой войны. В многочисленных парках, скверах и аллеях, по которым мы проезжали, было полно людей. Наши машины с трудом объезжали колонны военных грузовиков, на которых пели, плясали и просто шумели солдаты, чувствующие себя в этот день хозяевами улицы.
Я с нетерпением ждал, когда же мы доедем до самого Вашингтона, с его небоскребами, с глубокими ущельями улиц. Но все это, как оказалось, вовсе и не присуще Вашингтону. И ехали мы не по улицам, а по длинным аллеям тенистых деревьев, по паркам и скверам, где располагалось множество цветочных клумб, декоративных растений и весело прыгающих и бегающих белок. Непривычно было видеть, как постовой полицейский останавливает уличное движение, чтобы пропустить через аллею пушистого зверька.
Единственным, типично американским, было здесь лишь великое множество автомашин, заполнивших все и вся.
Вскоре машина свернула в открытые настежь железные ворота и покатила мимо клумб и зелени к небольшому двухэтажному Белому дому.
О президенте, Франклине Делано Рузвельте, имел я весьма слабое представление. Знал лишь то, что вскоре после предательского вторжения гитлеровских головорезов в пределы Советского Союза президент США обещал всенародно всячески поддерживать нашу страну в борьбе против фашистской Германии.
Действительность опрокинула все мои представления, и правы оказались американцы, говоря, что «Вашингтон — не Америка, а Рузвельт — не король».
В вестибюле нас встретил пожилой седовласый генерал. Пока мы снимали фуражки и пилотки, подъехал наш посол, и мы вместе, сопровождаемые генералом, поднялись на второй этаж. Широкая лестница, ведущая наверх, была разделена надвое: половина ее состояла из обычных ступенек, другая была ровным настилом, покрытым красной ковровой дорожкой. Потом нам сказали, что президент Рузвельт в результате детского паралича вынужден передвигаться по ней в коляске.
Когда мы вошли в просторный синий зал — кабинет главы правительства США — там уже находился Молотов.
Нас представили президенту. Мы стояли перед человеком, волей судьбы оказавшимся у руля одного из сильнейших государств, мира в годы, когда многое решалось в судьбе всего человечества. Политический ум Рузвельта, понимание им происходивших в мире процессов ставили его на голову выше многих других государственных деятелей мира. С приходом его в Белый дом были налажены нормальные дипломатические отношения с Советским Союзом. И это вопреки кредо правящей клики промышленно-банковских воротил, видевших в Советской России своего главного врага.
Теперь, когда через призму десятилетий многое тайное становится явным, надо признать и то, что, хотя Франклин Д. Рузвельт вложил весомый вклад в дело разгрома гитлеровской Германии и ее партнера по оси — милитаристской Японии, он самым тщательным образом заботился, чтобы в единоборстве с фашистской Германией перевес в пользу Советского Союза наступил бы возможно позднее.
Вместе с премьер-министром Англии Уинстоном Черчиллем откладывали они открытие давно обещанного второго фронта в Европе до тех пор, пока всем не стало ясно, что Красная Армия и без чужой помощи сломает хребет гитлеровскому вермахту и доведет войну до победного конца.
...Светлые волосы и открытое добродушное лицо, обращенное к нам, располагает к себе. Одет более чем скромно: светло-серые брюки, китель из отбеленного льняного полотна, из-под которого выглядывает сорочка. Мягкие парусиновые туфли. Вот и весь костюм президента.
— Поздравляю вас с благополучным прибытием из-за океана, — сказал нам Рузвельт. — Благодаря этому я имею удовольствие беседовать с таким прекрасным собеседником, как мистер Молотов. Привозите его к нам почаще. Надеюсь, что вы благополучно доставите мистера Молотова обратно в Москву. Особенно поздравляю ваших навигаторов, которые приводили вас точно в намеченное место.
На этом прием закончился.
Обратно меня повез работник нашего посольства в США майор Овчинников.
— Поездим немного, посмотрим Вашингтон, — предложил он,садясь за руль автомобиля. Мы ехали по окаймленным зелеными насаждениями улицам, а перед нами то и дело шныряли юркие белки, не боявшиеся ни машин, ни пешеходов. При виде пушистого зверька, скачущего по асфальту, шоферы тормозили и, снижая скорость, пропускали их через дорогу.
— Их тут тьма-тьмущая, — улыбался майор. — Белка для вашингтонца это почти то же, что для индуса священная корова. Никто их не пугает и не трогает.
Рассказ Овчинникова прерывается оглушающим ревом сирен. Уличное движение как пешеходное, так и автомобильное тотчас прекращается. Остановились и мы. Я с беспокойством стал шарить глазами по небу.
Майор звонко расхохотался:
— Что... что вы там ищете? Ха-ха-ха! Это полицейская сирена. А вы... вы думали, воздушная тревога?
Рассмеялся и я. Действительно, какая здесь может быть воздушная тревога, за тысячи километров от фронтов войны?
— Гонятся за каким-нибудь жуликом или гангстером, удирающим на машине. Это здесь обычное дело. Такого количества преступлений и убийств, как в США, нет ни в одной стране.
Так я узнал еще одну грань американского образа жизни. Машина свернула в густую аллею.
— Проезжаем аристократический район, — сообщил мой гид. Гладкое асфальтированное полотно шоссе извивалось среди деревьев словно в лесу.
— А это далеко отсюда? — полюбопытствовал я. Майор усмехнулся.
— Вглядитесь повнимательней.
И действительно, то тут, то там светлели за темными стволами вековых деревьев небольшие двух-, реже трехэтажные виллы и коттеджи, еле заметные в роскошной зелени вьющихся по стенам и верандам винограда и роз.
Дорога пошла на спуск в глубокую долину. Широкие кроны деревьев, сходясь над дорогой, не пропускали к нам солнечных лучей. В открытое боковое окно машины проникала приятная прохлада. За поворотом перед нами возникла довольно широкая река. Дорога кончалась на этом берегу, а там, на той стороне, снова продолжаясь, исчезала в лесу. Моста или какой-либо другой переправы не видно. Наша машина спокойно въехала в реку и через пару минут уже взбиралась по пологому подъему на другом берегу.
— Это верх предусмотрительности, — сказал мой спутник, — чтобы в рай Рокфеллеров и дюпонов на колесах автомобилей не провезли заразу... В этом районе находятся самые дорогие фешенебельные квартиры, а среди них зоопарк.
— Почему в Вашингтоне нет небоскребов? Таких, как в Чикаго, в Нью-Йорке и других крупных городах США? — полюбопытствовал я.
— Существует неписаный закон, запрещающий возведение высотных зданий в столице, якобы потому, что обелиск — памятник Георгу Вашингтону — должен быть виден отовсюду, с любого места города.
Мы спустились вниз и еще раз проехали через воду. Лес стал постепенно редеть, и мы очутились на обычной окаймленной деревьями улице. Проехали мост, перекинутый через реку Потомак.
— Негритянский район, — лаконично бросил Овчинников. — Здесь обитает около миллиона черного населения столицы.
Шумные ватаги чумазых ребятишек то и дело перебегали улицу, служившую детям игровой площадкой. Время от времени встречались и разодетые в пух и прах чернолицые бэби, сопровождаемые не менее дородными матронами. Большинство же этого юного населения действовало самостоятельно или под опекой старших сестер или братишек, не очень-то много отличавшихся ростом и разумом от своих подопечных.
Плотные ряды четырех-, пяти-, а иногда и семи-, восьмиэтажных зданий, прижатых друг к другу, тянулись квартал за кварталом. Все реже и реже встречались аллеи и деревья. По всему было видно, что здесь делали деньги из всего, даже из камней тротуаров и улиц. Как солдаты, выстроились в ряд десятки автоматов, где можно, опустив монету, приобрести и кока-кола, и сигареты, и конфеты, и еще многое другое. Почти перед каждым домом наведены краской то белые, то желтые квадраты, обозначающие границы платной стоянки для автомобилей. Против каждого такого квадрата стоял на тротуаре автомат. Час охраняемой стоянки стоил одну «мони» — десять центов. Поставив в квадрате машину, вы опускаете столько монет, на сколько часов намерены оставить там машину. Невидимый глаз будет стеречь ваш автомобиль ровно столько часов, сколько вы опустили в щелку автомата десятицентовиков, и ни минуты больше! Если вы опоздали и машина исчезла, пеняйте на себя.
Еще одна грань американского образа жизни...
Мы едем теперь по району «белых». Тотчас изменилась и жизнь улицы. Вот рослый полицейский остановил движение транспорта и, сгибаясь в три погибели, ведет за руку расфуфыренную девчушку; скачет белка — полицейский ждет, пока она дойдет до противоположного тротуара, и только тогда открывает путь автомашинам. Городские площади как на окраинах, так и в центре столицы превращены в платные гаражи. Через частокол установленных на крестовинах столбиков пропущена ярко-красная веревка, отмечающая границу этого своеобразного гаража под открытым небом.
Тысячи автомашин, чьи владельцы по тем или иным причинам прекратили пользование ими, стоят и ржавеют под дождем и снегом.
— Особенно много стало их сейчас, в дни войны, — поясняет майор, — горючее лимитируется очень строго. Ну, если в кармане долларов хватает, найдется горючее и сверх лимита. Знаете, тут существует интересное страховое общество. Владельцы автомашин могут быть застрахованы на любой случай. Уплатив солидный страховой взнос, вы можете спокойно делать все, что вам угодно, а также получить компенсацию за любой ущерб, который вам могут нанести другие. Если вы врежетесь в канаву, оставляйте машину (если, конечно, вы еще можете двигаться) на месте и сообщите об аварии в контору страховой компании. Вскоре вас известят, когда машина будет отремонтирована, и точно к сроку ее пригонят к вам домой. Случится вам наехать на пешехода либо столкнуться с кем-нибудь на шоссе, страховая компания будет судиться и выплатит убытки, если дело решилось не в вашу пользу.
— Так! Отсюда следует, что имея туго набитый кошелек, можно, не стесняясь, топтать других, — заключаю я.
Вот это типично для американского образа жизни. Эта грань сверкает там ярче других.
Мы разворачиваемся и едем обратно, к аэродрому Боллинг-Фельд. Золотарев и Дмитриев вместе с полдюжиной американских техников заняты съемом колеса. Изготовленные для этого на скорую руку приспособления не выдерживают нагрузки и ломаются одно за другим. Александр Яковлевич чертит на бумаге, показывая хозяевам аэродрома, что и как надо сделать. Те согласно кивают головами, но когда через пару часов привозят очередное приспособление, оно почему-то не подходит для нашего колеса. Так проходит ночь, и лишь под утро, часам к шести, удается разнять половинки диска и снять израненную покрышку.
Старший инженер аэродрома мистер Траубридж что-то говорит одному из механиков, и тот быстро бежит к стоявшим невдалеке от нас самолетам. Вскоре оттуда к ангару подруливает большой двухмоторный самолет. Покрышку подкатывают к его входному люку, но сколько ни пытаются затолкнуть ее в самолет, она не входит. Мистер Траубридж машет рукой, и самолет отруливает на свое место. Немного погодя подают другой самолет и... все повторяется сначала и также без успеха.
— Сергей Михайлович, скажи ты им, пожалуйста, — просит Золотарев Романова, — что надо сперва измерить высоту дверей самолета и, если она достаточная, тогда и гнать самолет сюда. А то все без толку... Ведь размер покрышки известен.
Романов несколько минут втолковывает инженеру смысл сказанного. Тот внимательно слушает, кивает головой, и все продолжается в том же духе. Лишь четвертый или пятый самолет обладает входным люком нужных размеров, и наша «больная» улетела в Детройт, на один из заводов фирмы «Гудрич», а мы отправились завтракать.
Только на чужбине начинаешь понимать, как много мелочей мешают тебе там жить. Одна из них — кухня. Не иметь изо дня в день простого черного хлеба, начинать обед со сладкого, завтракать ежедневной овсяной кашей! Все это становится невмоготу. Особенно тяжело отсутствие не только черного, но вообще хлеба. Какие бы деликатесы и яства не нагромождали тебе на стол, отсутствие черного хлеба вдвое снижает аппетит и здорово портит настроение.
... Даже во сне я видел настоящий флотский борщ и краюху черного хлеба с хрустящей корочкой... Днем меня позвали к телефону: «Хозяин просит вас прибыть к семнадцати ноль-ноль с докладом о готовности самолета к возвращению домой. Автомашина за вами выслана».
Вот какие пироги! А самолет будет готов не раньше, чем через неделю... Что тут скажешь?
Однако пришлось ехать.
В. М. Молотов и остальные наши пассажиры уже сидели за обеденным столом на квартире у Литвинова.
— Командир наш поспел вовремя, — сказал нарком, ответив на мое приветствие. — Садитесь с нами обедать и доложите, как идут дела, — он указал на свободный стул недалеко от себя.
— Самолет, к сожалению, будет готов к полету только через пять дней.
— Вот тебе на-а! — протянул недовольно Молотов. — А мы рассчитывали уже завтра вылететь в обратный путь.
Доложив подробно о состоянии самолета, я сообщил также об отправке в Детройт злополучной покрышки.
— Ну что ж! Приходится мириться, — сказал Молотов.
Вот тут был настоящий обед! Борщ с мясом и мозговой костью, со свеклой и помидорами. И хлеб! Хотя и не черный, но все же настоящий хлеб из кислого теста. Потом тефтели с рисом, а на десерт — фрукты.
...Только успел переступить порог гостиницы, как мне вручили записку: «Вас желает видеть русская дама. Она ждет вас в голубой машине против парадной двери гостиницы». Это еще что такое? Какая такая «русская дама»?
Когда я искал на стоянке среди множества автомобилей голубой, меня осторожно взяли под руку: рядом со мной оказался молодой человек в мундире пехотного офицера США:
— Прошу прощения! — сказал он по-русски. — Моя мать очень желала бы вас видеть.
Из небесно-голубого «форда» навстречу нам вышла почтенных лет женщина.
— Прошу меня извинить, — сказала она также на чистом русском языке, протягивая мне пухлую красную руку, — но я из России. Правда, это было очень давно, когда я уехала. Ох, как давно! Но мне так хочется перед смертью посмотреть на настоящего русского человека...
— Тогда мне придется огорчить вас. Я хотя и родился в России, но по национальности я эстонец.
— Эстонец! — подняла гостья белесые брови, — про такой народ я никогда не слышала... А где они живут? На севере?
Объяснив ей, где находится Эстония, я пригласил гостей к себе и попросил принести чаю. Беседа наша длилась недолго. Рассказав мне банальную историю своей жизни, о том, как канадский матрос увез ее в начале века из одесского кабачка, где она, рано лишившись родителей, работала у дяди, старушка допила чай, и гости уехали. Молодой человек все время молчал, с грустным любопытством рассматривая меня...
Что же заставило эту немолодую уже женщину предпринять долгий путь из Канады в Вашингтон? Только тоска по родине. Из всех потерь и огорчений ничто не может быть сравнимо с утратой Родины...
Вечером к нам зашли трое американцев. Старший из них полковник, двое помоложе, майор и капитан. Романов куда-то запропастился и нам с Сашей Штепенко пришлось до его возвращения угощать гостей любезными улыбками. Гости безуспешно пытались что-то объяснить, угощали нас сигаретами. Мы, не оставаясь в долгу, потчевали их «Казбеком». С полковником «Казбек» сыграл шутку: он сунул папиросу табаком в рот и запалил мундштук.
Капитан вышел и вскоре вернулся с газетой. Потыкав пальцем на какие-то объявления, помещенные на первой странице, он вопросительно уставился на нас. Майор пустился в пляс. До нас стало понемногу доходить: наверное, приглашают посмотреть нечто зрелищное. К счастью, подоспел Романов, и, уяснив окончательно, что нас зовут посетить кино, мы всей компанией поехали в город.
Американцы любят кино, пожалуй, больше любого другого вида зрелищ. Фильмы крутят голливудские: гангстеры и ковбои, пираты и ужасы, и, как правило, бедная девица завоевывает сердце богача, а конец обязательно благополучный, поцелуи и венец, В кино можно назначить свидание, поговорить о делах и не о делах, можно курить, поесть и попить. Даже лучше, чем в ресторане. Бывает и так, что, увлеченный пикантной сценой или стройными ножками «герлс», джентльмен гасит сигаретку о плечо сидящей впереди леди... В зал входят и выходят непрерывно, нет ни начала, ни конца сеансов. Если вы купили билет, никого уже не интересует, сколько вы там пробудете: будь то пять минут или пять часов подряд.
... Моторы и самолет доведены до готовности к старту. Все опробовано, просмотрено и проверено. Нет только покрышки. Мистер Траубридж утешает нас, что протектор вот-вот прибудет, фирма не подведет.
Решили воспользоваться свободным временем для реализации выданных нам долларов. Не в пример Лондону, столица Соединенных Штатов полна товарами. Ни карточек, ни талончиков. Всего вдоволь, не хватает лишь покупателей.
В любом, мало-мальски приличном торговом заведении находятся служащие, говорящие на русском языке. Они настойчиво расхваливают все, что имеется в продаже. Продавцы и кассиры, лифтеры и швейцары, реже — хозяева магазинов, покинувшие родину, спасаясь от революции, служат теперь единственному признанному в Америке богу — доллару.
Наши доллары уже подходили к концу, когда мы под вечер зашли в лавку суконщика. По его словам, он покинул Бердичев еще до первой мировой войны. Перед единственным прилавком толпилось несколько офицеров. Мы переглянулись, услышав вперемешку с английской скороговоркой сочный русский мат, которым старый еврей «обкладывал» своих покупателей.
— Давайте, ребята, пойдемте отсюда... — поежился Романов, когда в конце английской тирады снова прозвучало «в бога... в мать...». Но хозяин лавки, увидев нас, бросил своих клиентов и мигом очутился перед нами и на очень хорошем и вежливом русском языке начал предлагать свои товары. Саржа и шевиот защитного цвета нам приглянулись. Отмерив требуемое количество, лавочник тщательно упаковал покупки и... отказался от платы!
— Настоящим русским офицерам я продаю первый раз. Разрешите вам сделать подарок!
— Настоящие русские офицеры подаяний не принимают, — бросил ядовито Штепенко.
— Прошу меня простить! Я не хотел вас оскорбить! Уверяю вас: я преклоняюсь перед офицерами Красной Армии, которые так мужественно руководят обороной против фашистов. Вы ведь знаете, что делают с нами фашисты! — и старик рассказал нам о судьбе своих близких и далеких родственников, ограбленных изагнанных фашистами в лагеря смерти. Мы молча слушали его изобилующий страшными подробностями рассказ. Старик умолк. Затем быстро прошел за прилавок, вытащил большую книгу и, полистав ее немного, подозвал нас к себе.
— Господа, прошу вас! Вы видите эти цифры? Это покупная цена. Очень прошу вас: только по этой цене.
Горе и забота наша — протектор, прибыл, наконец, специальным самолетом обратно. Каждая заплата отмечена знаком фирмы «Гудрич». Что сделаешь — реклама! ..
Вечером третьего июня я доложил Молотову о готовности к вылету.
— Отлично! — обрадовался нарком. — Стало быть, утром вылетаем?
— Так точно. Только предварительно мы должны опробовать самолет в воздухе.
— Хорошо, — согласился нарком, — мы соберемся и будем ждать утром вашего доклада.
Наутро погода подвела нас самым беспардонным образом. Густой туман накрыл плотной пеленой и аэродром, и город. Время идет, а туман не рассеивается. Ведь надо же, именно сегодня, когда нам дорог каждый час! Взлететь — не проблема. А вот посадка... К тому же с каждым часом усиливается жара. А что это означает для наших моторов, в этом мы уже могли убедиться.
Из посольства не перестают названивать, требуя сообщить, на какой час назначен вылет.
Часам к десяти туман стал редеть. Я решил взлететь. Машина легко оторвалась от земли. Полетали минут двадцать — все агрегаты работали нормально. Можно садиться. Я с тревогой смотрю в сторону аэродрома. Волны тумана то приоткрывают его краешек, то вновь скрывают. Попытки выйти на посадочную полосу ни к чему не приводят. Раза два или три мы проносились низко над аэродромом, но каждый раз полоса оказывается либо где-то сбоку, либо мы проходим ее под углом. Выручает Штепенко:
— Летчики, — слышу после очередной неудачи его бодрый голос, — попробуем по радиокомпасу. Сейчас включу.
— Давай. Включай.
Штурман выводит корабль в зону, которая проходит точно над бетонной полосой. Ведем корабль по стрелке радиополукомпаса и по указаниям штурмана с пологим снижением на аэродром.
— Убрать газы! — орет вдруг Штепенко.
Я этого сделать не решаюсь. Впереди сплошная мгла. Ни начала, ни конца полосы не видать. Убедившись, что вышли точно, даю полный газ, уходя еще раз на круг. Семь раз отмерь... Штепенко ворчит. Мы снова начинаем заход и благополучно опускаемся на бетон.
Теперь осталось закачать горючее и вызвать пассажиров.
Время приближалось к полудню. Солнце пекло самым немилосердным образом. Температура воздуха поднялась за 35° по Цельсию. Асфальт расплавился и прилипал к подошвам обуви. Душный воздух сушил рот и нос. По просьбе наших инженеров подъехала пожарная цистерна и время от времени обливала самолет холодной водой.
Сменили воду и в системе охлаждения двигателей.
Прибыли пассажиры, и я доложил В. М. Молотову о готовности к старту.
— Ну что ж, действуйте.
Вокруг нас, как и при встрече, снова сновали операторы и корреспонденты с аппаратами на треногах и без них, прожекторами и лампами, за которыми тянулись извивающиеся змеями провода. Все это трещало и щелкало, вспыхивало и блестело, окружая нас и провожающих плотным кольцом. Прибыл трактор-тягач и потащил корабль к линии старта. Газетный и кинолюд не отставал. Только часть крупногабаритных киноаппаратов и юпитеров осталась на месте. На ходу нам совали в руки вечные ручки и блокноты, просто клочки бумаги и денежные знаки, прося автографы.
Когда корабль остановился в начале бетонной полосы, я протиснулся к наркому и просил его ускорить нескончаемое прощание.
— Чем дольше, тем больше прогреется воздух и будет труднее стартовать.
Золотарев стоял рядом со мной и смахивал с лица пот собственной пилоткой.
— А наши моторы выдержат?
Золотарев уверенно ответил:
— Выдержат, товарищ нарком.
— Хорошо, давайте лететь, — и, приподняв шляпу, зашагал к трапу. Не дожидаясь команды, экипаж поспешил на свои места.
В обратный путь
Запущены все моторы. Впервые за всю мою летную практику пошли на взлет без предварительного опробования моторов на старте. И без этого вода в радиаторах нагрелась до 60 градусов.
Корабль, пробежав почти до конца двухкилометровую взлетную полосу, очень неохотно и тяжело оторвался от земли. Плотность воздуха ничтожно мала. Земля тянула нас, и мы дольше, чем когда-либо раньше, шли бреющим полетом, еле перетягивая через верхушки деревьев и невысокие строения вблизи аэродрома. Набрав метров двадцать высоты, пришлось снизить обороты двигателей: в радиаторах закипела вода. Маневрируем между горками и строениями, пока моторы понемногу остывают.
Минут через пять дали двигателям максимальные обороты и поднялись на 300 метров. Это уже лучше. Можно передохнуть самим, моторам — тоже.
— Штурманы! Давайте курс.
Пошли на северо-восток с набором высоты. Надо забираться повыше, чтобы не рисковать перегревом моторов. Проходим небольшую облачность. Через десяток минут она уже ниже нас. Над нами синее небо и огненный диск солнца.
Включаю автопилот. Высота — 3000. Температура наружного воздуха — 10°. Скорость по прибору 260 километров в час. Вое нормально. Остается лишь жалеть о том, что облака закрывают от нас проплывающие внизу Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимору, Бостон и другие города американского Востока. Уже под конец полета, когда до аэродрома посадки остается по нашим расчетам не более часа, облака сгущаются и скоро встают перед нами сплошной стеной. Идем вслепую.
— Штурманы! Дайте погоду на Гандере. Что там?
— Ничего, хорошая погода, — невозмутимо отвечает Штепенко.
— А если конкретнее?
— Безоблачно, видимость 50 километров, ветер слабый.
— Откуда такие сведения?
— Из прогноза, — огорошивает меня штурман.
— Это я без вас знаю, — я начинаю «закипать». — Мне нужна фактическая погода в Гандере. Связь есть?
— В том-то и беда, что связи опять нет.
— Ну вот что, Александр Павлович, — чеканю я сухим командирским тоном, — когда по расчету времени окажемся над серединой пролива, будем спускаться ниже облаков. Ясно?
— Ясно. Там мы будем через десять минут.
Подрегулировав автопилот и убавив обороты моторам, начинаю снижение. На высоте 4500 метров попадаем в густой снегопад.
— Эй, летчики, — возмущается Штепенко, — у нас полно снегу.
— Ничего, скоро растает, — успокаиваю я, — смотри, уже идет дождь.
Чем ниже мы опускались, тем сильнее хлестал дождь. Никакой видимости, хотя идем уже под облаками. Что там внизу, облака или уже поверхность моря?
— Сальников, что вы видите? — спрашиваю кормового стрелка.
— Ничего, товарищ майор.
Спускаемся еще ниже. Высотомер показывает 1000 метров. «Хватит», — решаю про себя. Дождь прекратился, впереди на горизонте появилась светлая полоса. Там пробиваются солнечные лучи. Летим между двумя слоями облачности. Вскоре кончился верхний слой, и тепло и солнце мигом добираются до нас. Внизу появились «окна».
— Впереди по курсу — горы, — докладывает Гончаров. Все в порядке, это и есть остров Ньюфаундленд.
— Как дела со связью? — тереблю радистов.
— Молчат, — скучным голосом отвечает Борис Низовцев.
— Продолжайте вызывать, — командую я, хотя знаю, что итак все время выстукиваются соответствующие позывные.
За ключом сидит неизменный мистер Кемпбелл. Выглядывая временами в иллюминатор и видя вокруг лишь снегопад, ливневый дождь и серую муть облаков, он со страху забросил все свои коды и шифры и начал работать открытым текстом, умоляя всех сообщить «погибающему» кораблю погоду на Ньюфаундленде. Получив ответ, он еще больше расстроился, ничего не поняв в принятом им наборе латинских букв.
— Отшень хорошая погода, — разбирается в радиограмме Романов и показывает большой палец. — О кей, мистер Кемпбелл!
Как позже выяснилось, повторилось уже пройденное: канадец работал новым шифром, а аэродром — старым. В итоге ни тот, ни другой ничего не понимали... А когда мистер Кемлбелл завопил открытым текстом, на аэродроме нашли чеха, который и составил нам «отшень хорошую погоду». По случаю такого невиданного успеха мистер Кемпбелл решил подкрепиться, и его место за приемниками и передатчиками занял Муханов.
Облака оборвались точно там, где это предсказывал вашингтонский прогноз. Впереди точно по курсу вижу широченные и длинные полосы аэродрома Гандер. Бетонные взлетно-посадочные дорожки перекрещиваются друг с другом, образуя огромное бетонированное поле в середине аэродрома. Рядом — городок из деревянных домиков. Вместительные ангары. Как и в Гус-Бее — множество различных механизмов и машин, штабели труб, леса и других строительных материалов.
Подлетаем к аэродрому. Видим, зажегся вращающийся световой маяк и на одной из полос бетона вспыхнул длинный ряд посадочных огней. Огни расположены посредине полосы и закрыты толстыми стеклами почти вровень с поверхностью бетона. На них можно садиться без боязни, что колеса их передавят.
Определять ветер и направление посадки на этот раз нужды нет: перед нами снижается с зажжеными аэронавигационными огнями четырехмоторный «Либерейтор». Мы следуем его примеру.
Тормозить нет нужды. Длина аэродрома обеспечивает гашение скорости и без торможения. Золотарев посмеивается: «Пуганая ворона куста боится», намекая на неудачу с покрышкой при посадке в Вашингтоне.
Наш самолет ждали, и встречающих было также много. Проследив за организацией внешней охраны и оставив, как всегда, одного из стрелков внутри корабля, я с экипажем отправился вслед за пассажирами в клуб гарнизона. Большое деревянное здание снаружи походило на ангар, разве что в нем отсутствовали громадные ворота. Но это снаружи. Внутри же в нем было все, что положено: и большой зал, и бильярдные, и столовая с неизменным своим спутником — баром, и ванные, и умывальные с горячей и холодной водой.
Пока пассажиры переодевались, мы со штурманами, извинившись перед хозяевами, заглянули к синоптикам. Карта погоды над океаном не предвещала ничего хорошего... Очевидно завтра лететь дальше, вновь через «большую лужу», нам не удастся.
Посадка на этом отдаленном аэродроме советского самолета вызвала в гарнизоне большое оживление. Мистер Кемпбелл заметил, что за эти несколько часов ожидания нашего прилета местные портнихи заработали у гарнизонных дам денег больше, чем за весь год.
Ужин прошел оживленно и весело. Хозяева интересовались положением на фронтах, жизнью людей в тылу. В центре внимания были наши женщины, Мария и Вера, технические работники канцелярии наркома. Их рассматривали с неподдельным восхищением, сыпались комплименты мужеству и смелости советских женщин, отважившихся дважды пересечь океан.
Все было бы хорошо, не порти настроения мысль о невозможности лететь завтра. Как никогда остро хочется домой. Саша Штепенко клянет погоду, и «большую лужу», и всяких, по его мнению, перестраховщиков.
— В Арктике летали? Летали. Бомбить Данциг летали? А какая была погода? А тут улеглись на мягком и лежим.
— Мы не бомбы везем, дорогой мой, а нечто совершенно противоположное, — урезонивает его всегда спокойный и сдержанный Романов.
— Ну и что? — однако Саша, сообразив, что перехватил через край, замолкает.
...Утром мы вновь у синоптиков. Изменений в обстановке погоды нет. Разве только на карте появились некоторые уточнения в тех местах над океаном, где еще вчера были белые пятна. Главный синоптик Гандера, хорошо знавший, кто пассажиры нашего самолета, решительно начертал на папке с характеристикой погоды: «Погода неопределенная, лететь не советую». Неугомонный Штепенко уверен, что лететь нужно и можно. Однако я присоединяюсь к мнению главного синоптика — лезть на рожон в этих условиях не только глупо, но и преступно.
— Знаешь, Саша, тише едешь — дальше будешь, — говорю я миролюбиво.
— От места, куда едешь, — огрызается он.
— Не кипятись ты... Если мы вернемся в Москву днем или двумя позже, это не имеет никакого значения. А вот если вместо аэродрома в Рейкьявике мы плюхнемся в воду или невзначай чиркнем крылом по склону горы, тогда, пожалуй, будет поздно рассуждать, что «а если бы мы...» И рассуждать-то будет некому.
— Слушай, Штепенко, и что это у тебя вечно чешется? — говорит решительно Романов. — Ты что, забыл слова генерала? Что сказал генерал в Москве Пусэпу? Он сказал: не торопитесь! Не спешите!
Утро следующего дня не приносит ничего утешительного. В окно видно, как над аэродромом несутся под сильным ветром клочья густого тумана. Сверху крапает то дождь, то снег. Видимость не превышает нескольких десятков метров. Даже Штепенко не спешит к синоптикам, и так ясно — погоды нет. К нам заглядывает Борис Низовцев, ночевавший в соседней комнате:
— Знаете, братцы, наш мистер чуть не сыграл ночью в ящик...
— Что? В какой ящик? — не понимаем мы.
— За столом он встретил друзей-товарищей и, как всегда, устроился там, где больше всего бутылок. Пришел он к нам «елеможаху», разделся с трудом и забрался под одеяло. Я не успел еще уснуть, как наш мистер Кемпбелл вылез из-под одеяла, надел шляпу, схватил свой портфель под мышку и, как был в трусах, но в шляпе, двинулся к окну. Заметьте, не к двери, а к окну. Когда он уже заносил ногу на подоконник, я вскочил и стянул его оттуда, а ведь мы спим на втором этаже.
— И что он говорил?
— Кричал, что самолет уже уходит и надо спешить...
Позавтракав, отправились осматривать аэродром. Это в прямом смысле гигантское сооружение. Пять бетонированных полос, длиной от полутора до двух километров. Большой недостаток аэродрома в том, что построен он на наклонной к юго-западу поверхности. Неплохо, если взлет под гору, а посадка на гору, как садились и мы. А если наоборот?
Окрестности аэродрома напоминают нам Хатангу или берега реки Лены у Булуна. Бугристая тундра, с таким же мхом и лишайниками, впадинки, заросшие хилой стелющейся березой ч низкорослым ельником.
Аэродром Гандер построен для военных целей тремя государствами: США, Англией и Канадой. Но, так как частые туманы и другие капризы ньюфаундлендской погоды не гарантируют возможности принимать прибывшие из Европы самолеты в любое время суток, к этому гигантскому бетонному полю прибавили второй на Лабрадорском полуострове и третий, правда, значительно меньших размеров, в полсотне километров к востоку.
... Прошли еще сутки. Утро 7 июня было по-прежнему хмурым и безрадостным. К середине дня сквозь туманную пелену начинает временами просвечивать солнце.
— Ребята, вижу солнце, — заявляет Штепенко и тащит меня и Романова в бюро погоды. Остальные во главе с Обуховым отправляются к кораблю.
Пока мы шагаем к синоптикам, туман на наших глазах тает и редеет. Старший синоптик не торопится, основательно рассматривая карту погоды. Мы впиваемся глазами в его карандаш. Подумав еще какое-то время, синоптик выводит на папке прогноза погоды наконец долгожданное: «Погода определенная, советую вылетать».
Дает он нам и устный совет: лететь из Гандера 300 километров на восток, а потом взять курс на Исландию. По прогнозу это даст нам выигрыш в скорости — можно использовать попутный ветер. Но мы знаем по опыту, какие могут быть казусы со связью и с получением радиопеленгов, и этот вариант нас не устраивает. Решаем следовать маршрутом, предписанным нам еще перед вылетом из Москвы: Ньюфаундленд — Гренландия — Исландия. Этот маршрут обеспечивает наибольшую безопасность полета. Правда, потом в полете мы не раз жалели о том, что не последовали совету синоптика.
Старт назначен на час дня. Единственное, что меня тревожит, это наличие мощного теплого фронта между Ньюфаундлендом и Гренландией. Нам предстоит пробиться через него, а это — облака, снегопады, ливни, обледенение. Правда, синоптики уверяют меня, что если мы будем лететь на высоте не ниже 7–8 тысяч футов, то ширина этого фронта окажется не более пятидесяти миль.
Погода стала значительно лучше, выглянуло солнце, дул ровный свежий ветер. Подошли пассажиры. Церемония прощания завершается значительно быстрее, чем обычно. И мы, отбуксировав корабль на старт, легко поднимаемся в воздух.
Качаем крыльями — прощай, Америка! Курс — на Гренландию.
Вновь над океаном
Начинается полет хорошо: под нами стелется низкая рваная облачность. Но вскоре она превращается в сплошную и потихоньку начинает прижимать нас снизу. Который уже раз приходится насиловать двигатели и лезть вверх. Но теплый фронт проворнее нас, и вскоре мы оказываемся в его мощных объятиях. Сразу темнеет. Скрылись и солнце, и океан. Это пока не беда. Но беда в том, что одновременно прекращается связь с землей и перестают доходить до нас сигналы ньюфаундлендского радиомаяка. Мы оказываемся один на один с облаками, над бескрайней водной равниной. Другая беда, правда, известная нам заранее, состоит в беспримерных по величине магнитных склонениях, в 30 и даже в 40 градусов, и линии склонений идут поперек нашего маршрута. Если знать хотя бы каждые полчаса точно свое место, то все было бы нормально. Но мы своего точного места никаким способом определить не можем. Нужно непременно пробиваться наверх. Там солнце. Там штурманы сумеют уточнить наше место.
...Пробиваясь вверх, идем в оплошном ливне. Вода заливает у штурманов карты и приборы, но они молча переносят это, ожидая выхода под чистое небо.
Температура падает с каждым метром высоты. Вот уже по стеклам кабины летчиков прекращается бег струек и они начинают белеть. Лед... Вскоре по обшивке стучат куски льда, срывающиеся с лопастей винтов. Машина становится вялой и неповоротливой, тяжелеет с каждой минутой. Нет, не будет дела, как любит говорить Саша.
— Нам не пробиться наверх. Идем вниз, — говорю я по общей связи.
На 3000 метрах лед исчезает, и самолет приобретает свою обычную управляемость. Как лететь дальше? Спуститься вниз, под облака? Тогда нам не хватит горючего... Подняться наверх? Уже пробовали... Остается одно: лететь на этих самых 3000 метрах, на грани обледенения, надеясь, что обещанные 50 миль когда-нибудь кончатся. По времени полета мы прошли не 50, а 150 миль, а фронт облачности остается таким же, каким он был час тому назад. А если теплый фронт располагается не поперек нашего маршрута, а вдоль него, то мы так и дойдем до Гренландии, не видя ни моря, ни неба. А ведь Гренландия с ее ледяными плато и вершинами на целый километр выше, чем мы сейчас летим...
— Летчики, заверните вправо на 15 градусов.
— Почему так много?
— Если пятнадцать много, то давайте три раза по пять, — смеется Штепенко.
Хорошее настроение — признак добрый. Очевидно, штурманы что-то уловили.
— Добро, — я отказываюсь от мысли резко оборвать Штепенко.
В самолете надолго воцаряется молчание. Штурманы колдуют над папкой прогноза погоды. Радисты бесплодно постукивают время от времени ключом и безнадежно вздыхают. «Радио всего мира» — мистер Кемпбелл совсем сник. Некогда ни скучать, ни дремать только летчикам и инженеру с борттехником. Золотарев и Дмитриев в две пары глаз зорко следят за режимом работы двигателей. Экономить каждую каплю бензина — вокруг этого вертятся все их старания.
Пассажиры опят. Только светлое пятно лампочки над головой наркома говорит о том, что он что-то читает.
В наушниках раздается тихий бас Кожина:
— Товарищи, нарком просит предупредить его, когда будет Гренландия.
М-д-а-а! Я бы тоже не возражал точно знать это.
— Александр Павлович, — спрашиваю я, — какая высота гор Гренландии?
— На тысячу метров выше нашего полета.
— Какая погода в Гранландии? Сколько времени осталось еще лететь? — продолжаю допрос.
— По прогнозу — разорванная облачность. Подойти должны минут через двадцать, связи нет, — лаконично отвечает штурман
Однако! «Должны подойти»... «По прогнозу...» все это — гадание на кофейной гуще.
— Ну и выбрали погодку, — ворчу я, а на душе скребут кошки.
И вдруг в наушники врывается возбужденный голос Низовцева:
— Высокие облака, пять баллов... ветер...
— Пусть себе дует, — перебиваю радиста, — сам вижу...
В мгновенье ока нас заливает яркий солнечный свет, и над нами — ласковая голубизна ясного неба. А впереди чуть левее нашего курса сверкают грозные ледники и пики долгожданной Гренландии.
— Товарищ Кожин, передайте пассажирам, что слева впереди видна Гренландия.
— Уже передал, товарищ майор, — отвечает пушкарь бодрым голосом. Ему ведь еще лучше, чем летчикам, видно все вокруг.
Смотреть есть на что. Берег южной части этого самого большого в мире острова очень схож с берегами Норвегии. Далеко врезаются в глубь острова извилистые большие и малые фиорды. Отвесные черные скалы обрываются в воды океана, и мириадами брызг разбиваются о них грозные валы. Белыми гигантскими лебедями кажутся нам с высоты проплывающие вдоль берегов айсберги. Так же, как о береговые скалы, рушатся об эти величавые и сверкающие на солнце ледяные стены высокие волны океана, поднимая ввысь пенистые буруны. Дальше к северу тянутся ровные ледовые плато, местами изрезанные темными провалами глубоких многокилометровых трещин.
Глядя на грозные ледяные горы, величественно двигающиеся среди бурных волн, невольно вспоминаем «непотопляемый» «Титаник», погибший от столкновения с льдиной в апреле 1912 года и по сей день ржавеющий на дне Атлантического океана.
... Из отрывистых разговоров радистов узнаю, что наконец-то они установили связь с Исландией.
Это очень хорошо. Когда знаешь, что тебя ждет впереди, и работать, и жить куда проще и приятнее.
После возбуждения, вызванного появлением .величественных видов Гренландии, в корабле снова устанавливается спокойная умиротворяющая тишина. Не та, осторожная и напряженная, какой она была у нас час-полтора тому назад, когда каждый нерв и мускул были натянуты до предела.
Теперь, когда большая часть пути осталась за кормой, меньшая, на два часа, не вызывает никаких опасений. Тем более, что есть устойчивая двухсторонняя связь с аэродромом посадки — с Рейкьявиком. Все хорошо, что хорошо кончается!
Идем на высоте 3500 метров. Внизу под нами стелется слой облаков, изредка через них просвечивается темная поверхность океана.
Слева, из-за ровной гряды облаков, показывается большой багровый диск солнца.
Начинается новый день.
Слышу, как штурманы переговариваются:
— Сергей Михайлович, послушайте маяк...
— По-моему «А» громче, чем «Н», — отвечает Романов.
— А ну, давайте мне, — вмешиваюсь я. — Два уха хорошо, а третье — ухо старого радиамаячника — еще лучше. Переключайте на меня.
— «Н», конечно, громче, чем «А», — заявляю минуту спустя. Если сигнал «Н», — тире-точка, слышен громче, а самолет летит на радиомаяк, то следует идти немного правее. Если наоборот — то левее. Идеально идет самолет в том случае, когда оба сигнала слышны одинаково громко.
— Так держать, — подытоживает Штепенко.
Подлетаем к Рейкьявику. Сигналы становятся все громче и громче, а угол их распространения все меньше. Соответственно становилось нам труднее удерживаться в зоне радиомаяка. А это абсолютно необходимо, так как 4–5-балльная облачность, которую сулили радисты Исландии, пока оставалась под нами сплошной, и мы можем выходить под нее, только точно зная точку, где расположен маяк.
— Летчики, опускайтесь потихоньку, скоро аэродром, — говорит Штепенко и добавляет:
— Идите пока над облаками.
Опустились до 2000 метров. Временами самолет проскакивает через верхушки облаков. Сигналы маяка звенят уже вовсю. Он где-то недалеко, впереди нас.
Связь работает четко и без перебоев.
Очередная сводка погоды из Рейкьявика начинает портить настроение: «Облачность 10 (баллов, высота 500, ветер юго-восточный, 8–12 метров в секунду».
И минут десять спустя: «Горы закрыты облаками, будьте внимательны...»
Единственно правильное решение, это пробивать облака над океаном. А для этого надо точно выйти на маяк, расположенный рядом с аэродромом.
— Александр Павлович, дай карту аэродрома.
Штепенко лезет ко мне с картой и, поняв, что мне надо, кричит в ухо:
— Курс от маяка 270 градусов.
Смотрю на карту-план аэродрома Рейкьявик и замечаю, что любое другое направление от радиомаяка — я а сушу, в горы. Только одно — на запад, в открытый океан. Все понятно, но надо еще точно выполнить.
Штепенко исчезает в штурманской, оставляя мне карту аэродрома, и тут же начинает корректировать курс:
— Два градуса вправо, чуть влево, еще чуть... так держать? Проходит еще несколько минут, и вдруг в наушниках наступает тишина. Это означает, что мы идем точно над маяком, в его «мертвой зоне». Затем звуки точка-тире, тире-точка снова звучат в наушниках. Пролетели «мертвую зону».
— Летчики, — торопит Штепенко, — давайте курс 270 градусов.
Заваливаю самолет в более глубокий крен, чем обычно, и разворачиваюсь па запад.
— Есть курс 270 градусов, — одновременно убираю газ всем моторам.
— Идем вниз.
Снова темно и сумрачно. Снова потоки воды врываются сквозь щели и отверстия во внутрь. И снова все замолкает.
Все-таки полет «од ярким солнцем и для пассажиров, и для летчиков — одно удовольствие. Полет же в снежном буране, в потоках ливневого дождя, да и просто в облаках, заставляет людей собраться, сосредоточиться. И это даже тогда, когда от поведения человека ничто не зависит, ничего не может быть изменено...
На высоте 500 метров от бушевавших внизу волн самолет выскакивает из облаков. Снова разворот, на этот раз на восток. Курс 90 градусов и уже виден берег и аэродром. В этот раз нас никто в воздухе не встречает. На рейде и в порту стоят корабли. По-прежнему бетонная полоса с обеих сторон тесно заставлена самолетами.
Проверив тормоза, выпускаем шасси и с ходу садимся на уже знакомую дорожку.
Немного позже до меня дошли слухи, что посадка в тесном коридоре между двумя рядами самолетов все же куда приятнее, чем взлет IB тех же условиях.
Встречают нас как давних друзей, мнут и треплют, обдавая характерными запахами, присущими всем, кто долго топтался у высокой стойки бара. Узнав о нашем вылете из-за «большой лужи», часть офицеров гарнизона всю ночь следила за нашим полетом, и время от времени поднимала бокалы за «счастливую посадку»...
Распорядившись о заправке самолета горючим и смазочными и отправив пассажиров и часть экипажа завтракать, идем узнавать погоду.
— Над Англией стоит область высокого давления, которая медленно смещается к югу-востоку. То, что надвигается на Исландию, вы должны были видеть сами, — улыбается, показывая ослепительно белые зубы, главный синоптик. — Я бы вам советовал вылететь как можно скорее. Уже завтра у нас может быть нелетная погода. Ожидается снижение температуры воздуха и обильные осадки со штормовым ветром.
Вручив нам пухлую зашнурованную лапку с таблицами и картами погоды то всей Европе, главный синоптик пожелал нам счастливой посадки в Москве, хотя мы пока собирались лететь только до Англии.
Доложив о состоянии погоды наркому и получив «добро» на вылет, я назначил время старта.
Хотя нам оставалось лететь еще только 1400 километров, подготовка к полету велась со всей тщательностью, следуя принципу, что в авиации мелочей не бывает. Любая неисправность, не замеченная и не устраненная вовремя, может привести к непоправимым последствиям. Суворовское правило: «Тяжело в ученье — легко в бою» полностью применимо и к авиации.
Ко времени вылета значительно усилился ветер, но дул он вдоль полосы, и корабль плавно и легко поднялся в воздух. В прибрежных водах острова на этот раз значительно оживленнее, чем раньше. Над морем, пересекая наш курс, проносится двухмоторная «Каталина», высматриваются вражеские подводные лодки. Много судов. То группами, то в одиночку, оставляя за собой светлые пенистые буруны, они двигаются к острову или уходят в океан. Время от времени встречаются военные корабли, сливающиеся с темной водой океана.
Штурманы, поколдовав с картой, предлагают лететь прямо, минуя Фарерские острова. Ну что ж, послушаемся штурманов. Это сократит время полета минут на 40–45.
Внизу под нами бушует шторм. Даже большие суда усердно кланяются прокатывающимся по океану огромным валам. Кидает и нас, хотя мы летим на двухкилометровой высоте. Картушка компаса беспрерывно крутится то вправо, то влево.
— Эндель Карлович, не лучше ли подняться немного повыше? — слышу голос Штапенко.
— Нет, — отрезаю я и, помедлив, объясняю:
— Надоело по высотам болтаться. Там и холодно, и кислород понадобится. Отсюда хоть океан посмотрим.
Штепенко пускается в рассуждения о вражеских подводных лодках, на которые мы запросто можем напороться. Ему начинает вторить и Романов.
— Раньше, чем мы увидим подлодку, она нас несколько раз обстреляет. Высота у нас небольшая, ее и не сразу увидишь...
— Что вы там накручиваете? Скажите прямо, что болтанка надоела, — поддаюсь я уговорам.
Прибавляю газ моторам, и самолет поднимается до 3000 метров. На этой высоте можно еще дышать без кислородных масок. Болтанка уменьшается. Ветер попутный.
На третьем часу полета внизу появляются облака. Но в этот раз нам везет. Когда до скалистых островов на западе Шотландии остается лететь не более 30 минут, в облачном покрове появляется длинный разрыв. Мы ныряем в него и снова нас подхватывает бешеная качка. Внизу по прежнему бушует буря. Ветер превращает поверхность моря в сплошную кипящую пену...
Впереди показываются острова. Это Гебриды. Мы почти у цели. Лавируем между высокими берегами, стараемся держаться посередине извилистых узких проливов. Нам кажется, что здесь, у берегов, волны еще больше. Они то и дело накрывают идущие под нами суда то с носа, то с кормы.
Уже виден аэродром. Ветер западный, поэтому проходим рядом с ним немного на восток, разворачиваемся и через несколько минут катимся по широким плитам бетона.
Охватывает чувство удовлетворения: мы дважды пересекли океан...
Смотрю на часы: летели 4 часа 15 минут. Многовато, но весь путь через океан в нелегких условиях погоды мы проделали за 12 с половиной часов. Мы снова на твердой земле, и самое тяжелое осталось позади.
Прямо с аэродрома всех наших пассажиров Иван Михайлович Майский увез в Лондон. Экипаж остался на аэродроме. Меня пригласил на завтрак командир аэродрома. Мы завтракали я улыбались друг другу. На большее ни я, ни он не были способны. Он знал из русского языка «карашо», я из английского «вери гуд».
В тот же день меня позвали к телефону. Звонил В. М. Молотов.
— Приезжайте вместе со штурманами в Лондон. Доложите о готовности самолета и о вашем плане полета в Москву.
— Будет исполнено. Утром будем у вас.
Заказали купе на троих. Вскоре мы уже сидели в поезде. Ночь была сырая и холодная. Вагоны, как обычно, не отапливались. Штепенко и Романов с час крутили различные краны и ручки, нажимали на кнопки и рычажки, но теплее от этого не стало. Спать и на этот раз пришлось по графику. Утром, уставшие и разбитые гораздо сильнее, чем после перелета через океан, мы прибыли в Лондон. В довершение ко всему приобрели жестокий насморк.
В кабинете посла за столом сидел народный комиссар.
Выслушав мой доклад о готовности корабля к возвращению на Родину, а также прогноз погоды, Вячеслав Михайлович взял со стола папку и, протягивая ее мне, сказал:
— Здесь результаты нашей работы. Если желаете, можете прочитать.
В написанных сжатым дипломатическим слогом документах, которые я имел честь прочитать первым из рядовых граждан Советского Союза, речь шла о союзе Англии и США с нашей страной в борьбе против фашизма. Союз этот не был результатом каких-то личных дружеских чувств президента США и английского премьер-министра. Черчилль, например, всегда являлся убежденным антисоветчиком и смешно было бы убеждать себя, что его отношение к нам изменилось. Союза этого требовали жизненные интересы двух крупнейших капиталистических стран мира. Бомбы не щадили ни Лондона, ни Ковентри. Грохот взрывающихся торпед в Скапа-Флоу не оставлял сомнений в том, что может произойти дальше. Соединенным Штатам не помог и океан. Япония потопила 7 декабря 1941 года в Пирл-Харборе одним ударом большую часть линейного флота США. Все это повлияло отрезвляюще. Кредо самой реакционной империалистической верхушки США, выраженное устами Трумэна: «Если мы увидим, что побеждает Германия, то нам надо помогать России, если же побеждает Россия, то надо помочь Германии, итак, пусть они убивают возможно больше», оказалось несостоятельным. Америка начала понимать, что игнорирование фашистской опасности ведет к смертельной угрозе и народам самой Америки.
Декабрьский разгром гитлеровских войск на подступах к Москве показал всему миру, на какие силы (нужно ориентироваться, чтобы выстоять IB смертельной борьбе и в конечном счете сломать зловещую военную машину Гитлера. Все это поневоле пришлось учитывать как Черчиллю, так и Рузвельту.
Результатом и явились документы — договоры о совместной борьбе против фашистских поработителей и о сотрудничестве после победы, заключенные Молотовым от имени Советского правительства в Лондоне и Вашингтоне...
— Англичане предлагают нам вернуться в Москву через Африку, чтобы избавиться от риска при перелете через оккупированные врагом территории. Как вы на это смотрите? — неожиданно спросил меня Молотов.
— Это лишено смысла, — ответил я твердо. — Полет через знойные пустыни Африки и горы Ирана таит в себе еще больше опасностей и риска, чем все то, что мы уже оставили позади. Нам предстоит при предлагаемом маршруте снова лететь над океаном, вдоль берегов оккупированной Франции и франкистской Испании... Затем пересекать пустыню Сахару, над которой температура воздуха в это время года значительно превышает допустимую для нормальной работы двигателей...
Кстати сказать, вопрос о маршруте перелета домой так и остался тогда нерешенным. Он решился лишь после консультации с генералом Головановым, который решительно отверг английское предложение, являющееся для нас невыполнимым по техническим причинам.
Мы понимали, что предложение англичан лететь через Африку не возникло само по себе. Дело в том, что гитлеровская разведка пронюхала о пребывании нашей правительственной делегации в Лондоне, и враг, безусловно, предпримет все возможное, чтобы перехватить по пути домой наш самолет. Взять в плен народного комиссара иностранных дел Советского Союза — это была бы сенсация!
Но этой сенсации не получилось...
— Как вы считаете, не следует ли опубликовать результаты нашего полета до возвращения в Москву? — задал новый вопрос нарком, вглядываясь в меня через свое пенсне.
Я понял смысл вопроса. Если радиостанции Москвы, Лондона и Вашингтона оповестят мир о результатах переговоров и опубликуют договоры, заключенные между союзными державами, то у врага появится предположение, что мы уже в Москве. (При заключении договоров было оговорено, что они будут опубликованы по возвращении В. М. Молотова в СССР). И можно себе представить, какую бурю поднимет бесноватый фюрер, узнав об этом. Перепадет шефу абвера Канарису, Гиммлеру и многим другим главарям разведки.
— Это будет замечательно! — воскликнул я. — Скажем, сегодня опубликовать, а завтра вечером стартовать в Москву.
— Я тоже так думаю. Значит — завтра в путь. Когда взлетаем?
— В двадцать ноль-ноль, по среднему местному летнему времени.
— Лучше давайте по-нашему, по-московскому, — и нарком улыбаясь, кивнул на свои часы.
Получив разрешение отбыть, я поспешил к штурманам. Те сидели у Стукалова и прикидывали варианты полета, предложенные англичанами. Мы стали готовиться к самому верному — к своему варианту. Тем более верному, что его подтвердила Москва.
Домой!
— Ребята, держитесь за большой палец, чтобы на маршруте была сплошная и толстая-претолстая облачность, — шучу я по дороге « синоптикам.
Еще совсем недавно мы проклинали облака и грозовые фронты, а теперь ненастье нужно нам позарез, нужно для того, чтобы прятаться в облачности от прожекторов и истребителей врага.
Синоптики дали отличную погоду: сплошные облака и сильный попутный ветер! Лучше и не придумаешь.
Провожать самолет прибыли наш посол в Англии с супругой, представители Министерства иностранных дел Великобритании и, как всегда, множество корреспондентов. Который уже раз устраивают они вокруг нас невообразимое столпотворение, а привыкнуть к этому мы никак не можем.
Перед самым стартом лопнул «дутик» — покрышка маленького хвостового колеса. Хорошо, что наш инженер Золотарев имел колесо в запасе. Минут через двадцать все было приведено в порядок.
Последний зарубежный старт... Полный газ, самолет бежит ровно и незаметно отрывается от земли. Над морем делаем разворот на 180 градусов и с курсом на восток пролетаем над только что покинутым аэродромом. Внизу машут шляпами, платками, и я вижу, как по той же полосе идут на взлет два «Спитфайра» — маленьких истребителя. Резко набрав высоту, они пристраиваются к нам справа и слева.
Летчики этих юрких самолетиков оказались подлинными мастерами своего дела. Пристроившись к нам вплотную, они отлично держали интервал и дистанцию, не покидая нас даже в облаках. Казалось, что везем мы их маленькие машины на жестком буксире. Пролетев весь остров с запада на восток, я думал, что наши спутники повернут к себе назад. Но нет! Несмотря на наши сигналы и покачивания с крыла на крыло, они упорно продолжают полет с нами. Наконец, один из них отстает и уходит назад, но другой еще с полчаса летит с нами над свинцовыми волнами Северного моря...
С востока надвигаются сумерки. Над головой уже блестят редкие звезды. Это нам некстати. Потеряв время на смену лопнувшего колеса, мы встречаем сумерки раньше, чем нам хотелось. Все сдвинулось на запад, в том числе и восход солнца.
Идем все время с набором высоты, и чем выше мы забираемся, тем яснее виднеется впереди бледно-розовая полоса восхода.
— Штурманы, где мы встретим солнце?
— Рассвет над Балтийским морем, солнце взойдет над Кенигсбергом.
— Так... А где кончаются облака?
— Там же, у Кенигсберга. Дальше — ясно.
— Раз так, то поднимемся до потолка, — резюмирую я. Да-а! Шут бы их взял... Не очень-то все хорошо. От Кенигсберга до линии фронта еще долгий путь, а лететь нам придется в ясном небе среди бела дня... Даже в том счастливом случае (на что мы твердо рассчитываем), если враг нас не ждет, нас может обнаружить любой наблюдатель и послать на нас истребителей. Воздушный бой нам в этот раз совсем ни к чему.
Тихо в корабле. Все иллюминаторы и окна занавешены, лампочки освещают лишь рабочие места на столах штурманов и радистов. Низовцев и Муханов (не в пример незадачливому Кемпбеллу) уже имеют связь с Москвой и в точно намеченные заранее минуты передают короткие сообщения. Высота 4000 метров. Даю команду:
— Всем надеть кислородные маски!
Золотарев и Дмитриев уже в масках, вплотную нагибаются к фосфоресцирующим циферблатам приборов, чтобы разглядеть их показания. Обухов ведет корабль. Он сам об этом попросил, «чтобы набить руку».
В пассажирской кабине Кожин проверяет кислородные маски и давление. Следит, чтобы не уснули. Сегодня это снова запрещено.
Медленно растет высота: 5000... 5500... 6000 метров. Уже делается зябко. Высота перевалила за 7000 метров, но на сегодня и этого мало.
Радисты передают, что в Москве уже взошло солнце... У нас пока только заалел восток. Край облаков обрывается далеко слева, а впереди еще везде покрывает землю. «Пусть сегодня ошибутся синоптики и штурманы. Пусть облака будут до самой линии фронта...» — думаю я про себя.
Высота 8000 метров, но стрелка вариометра, мелко вздрагивая, стоит немного выше нулевой отметки. Стало быть еще немного наберем...
С востока брызнул первый луч солнца. Сразу порозовели облака, круги пропеллеров, лица штурманов и летчиков. На глазах тает облачный покров. Вот уже еле заметная прозрачная пелена висит над темной поверхностью моря. Кенигсберг где-то далеко справа. Впереди нас латвийский берег.
— Стрелки, внимательно наблюдать за воздухом! — даю команду, уже много дней не даваемую.
— Есть смотреть! — один за другим докладывают все пятеро стрелков.
Смотрю на часы. Летим вроде и не очень долго, а отмахали уже порядочно. Усомнившись в своих расчетах, спрашиваю штурманов:
— Какова путевая скорость?
— Более пятисот, — отвечает бодро Саша, — через час будем на линии фронта.
Здорово! Мчимся как на истребителе.
— Товарищ майор, народный комиссар интересуется, когда прибудем в Москву? — спрашивает Кожин.
— Через два часа, — отвечает штурман.
— Радиограмма из Москвы: линию фронта пройти на максимальной высоте, — докладывает Низовцев.
Принимаю к сведению. Все, что могли наши моторы наскрести, взято. Идем на высоте 8500 метров. Больше набрать уже не удастся. Двигатели работают на полной мощности. Впереди, чуть левее нашего курса, блеснуло серебром. Озеро!
— Вижу Ильмень, впереди линия фронта! — громко сообщаю экипажу.
За озером и рекой Ловать ведут бои уже наши войска. Мы почти дома! Хотя до линии фронта оставалось еще лететь минут двадцать, напряжение опадает.
Внизу должно быть тепло, а у нас температура 35 градусов ниже нуля.
Самолет летит под голубым небом, сверкают на солнце круги винтов, стекла иллюминаторов... Пусть их никто не увидит с земли...
Золотарев и Дмитриев сидят нахохлившись перед щитками приборов. Им не видна земля, не видны ни пожары, ни вспышки, переворачивающие наизнанку саму землю на линии фронта. Моторы гудят ровно — на душе спокойно. Пассажирам видеть днем пылающие деревни и разрывы бомб и снарядов еще не приходилось. И теперь они сгрудились у иллюминаторов и жадно впиваются глазами в израненную землю.
Приближаемся к линии фронта. Днем она не очень видна. Только опытный глаз заметит вспышки орудийных выстрелов и разрывы снарядов. Вот она, наконец, линия фронта, прямо под нами.
Радисты передают в Москву: «Прошли линию фронта. Высота 8500. Скорость 550. Все в порядке».
Представляю себе, как вздохнули с облегчением и генерал Голованов, и Шевелев, и наш командир Лебедев. Теперь-то уже ничего с нами не может случиться. Дома и стены помогают.
Получаем распоряжение: «Посадку произвести на Центральном аэродроме».
Этот аэродром в самой Москве. Не очень большой, но постараемся сесть.
— Штурманы, рассчитайте курс на Москву.
— Есть рассчитать на Москву!
Все улыбаются. Кончились часы и дни нервного напряжения, волнений и беспокойства.
— Слева Калининский аэродром, — сообщает Гончаров из передней башни.
— Дать ракету: я свой.
Сбавляю обороты моторов до минимума.
— Снять маски!
Эта команда всегда выполняется удивительно быстро. Все рады избавиться от давящей лицо резины.
Слева проплывает широкой светлой лентой Волга. Блестит спокойная гладь Московского моря. Проходим город Клин.
Пассажиры вылезают из своих меховых комбинезонов, стягивают унты. Все спешат, словно боясь куда-то опоздать.
Высота 500. Прибавляем моторам обороты, начинаем горизонтальный полет. Становится тепло.
Уже видны башни Кремля. А вот и Петровский дворец. Делаю круг над аэродромом. Строю аккуратную «коробочку», как в учебном полете, на предпоследней прямой выпускаю закрылки.
— Выпустить шасси! Дать воздух в тормоза!
Делаю последний разворот. Эх, рассчитать бы точно...
— Держать газы, — говорю Дмитриеву и хватаюсь обеими руками за штурвал. Под нами близко-близко пронесся Петровский дворец. Вытягиваю штурвал на себя, и мягко касаемся колесами в самом начале дорожки. Порядок!
Не ожидая замешкавшегося дежурного, подруливаем к скоплению автомашин и приехавших нас встречать людей. Рулим по ярко-зеленой траве. Открываем люки. По-летнему теплый ветер приятно обдувает лицо. Все!
— Выходить строиться!
Экипаж быстро спускается на землю и становится впереди правой плоскости. К нам идут генерал Голованов, Марк Иванович Шевелев, генерал Марков и другие
— Смиррно! Товарищ генерал-лейтенант, ваше задание выполнено. Докладывает командир корабля майор Пусэп.
Широко улыбаясь, пожимает Голованов всем нам руки. Нас поздравляют с благополучным возвращением, благодарят экипаж за отлично выполненный перелет.
Молотов также подходит к экипажу и жмет всем руки, благодаря за полет.
— Если есть желание, можете остаться в Москве отдохнуть, — слышу голос начальника штаба АДД Шевелева.
— Домой, домой, — шумят ребята.
— Домой, так домой! Самолет и моторы в порядке. Если разрешите — полетим к себе, на свой аэродром.
— Ладно, лепите, — соглашается Шевелев и, к моему великому удовольствию, добавляет:
— Гуд бай, юджен!
Почти пустой корабль легко отрывается от бетона, и вскоре мы уже катимся по дорожке родного аэродрома. На этом отрезке пути мне не понадобились ни курсы, ни карта. И тут, дома, как только мы очутились на земле, нас начинают мять и кидать так, что дыхание останавливается. Кругом свои, друзья-товарищи.
...Завтра мы забудем о двойном перелете через «большую лужу». Каждый новый день в военном небе принесет нам новые заботы и новые задачи. Впереди еще без малого три года тяжелых боев, бомбометаний и налетов на глубокие тылы оккупантов и поработителей. Еще далеко тот светлый день, когда на куполе рейхстага будет сиять Красное знамя Победы.
...Со дня возвращения с правительственного задания прошел месяц, и командир полка сообщил нам ошеломляющую новость: Президиум Верховного Совета СССР за выполнение «... задания правительства по осуществлению дальнего ответственного перелета» присвоил А. П. Штепенко, С. М. Романову и мне высочайшую награду — звание Героя Советского Союза!
Второй летчик В. Обухов, борттехники А. Я. Золотарев и В. И. Дмитриев были награждены орденами Ленина. Орденами и медалями отмечены и все остальные члены экипажа.