II. Отдать долг Родине

Шуйское пехотное училище стало преемником Подольского военного училища, курсанты и преподаватели которого в 1941 году с винтовками и автоматами в руках геройски сражались против танковой армии Гудериана. Большинство из них погибли, но из числа оставшихся в живых преподавателей и курсантов было вновь сформировано военное училище, переведенное к тому времени в город Шуя Ивановской области. Офицерами училища в основном были фронтовики, уцелевшие в боях под Москвой. Нашей ротой командовал майор Михасик Иван Наумович, бывший в боях начальником разведки полка, сформированного на базе Подольского училища. Командиром взвода был старший лейтенант Ивахненко, тоже фронтовик, отличный методист и строевик. Но об этом несколько ниже.

Город Шуя, куда передислоцировали Подольское военное училище, находился на территории Ивановской области, в 30 км от областного центра. Город насчитывал около 60 тысяч человек. Население, как и большинство его в Ивановской области, было занято работой на трикотажных фабриках. К тому времени из учебных заведений в городе функционировали учительский институт и несколько техникумов. Украшением города являются спокойная река Теза, разрезающая город на две половины, и находящийся в центре города Воскресенский собор со 106-метровой колокольней, с которой видна вся округа.

Здесь, на окраине города, в окружении полей и лесов, и было размещено Шуйское пехотное. Училище было небольшое: два батальона по две курсантских роты в каждом, штаб училища и подразделения обеспечения и обслуживания. Курсантская рота состояла из 4-х взводов по 28 курсантов в каждом. Таким образом, в 3-годичном училище готовилось ежегодно чуть больше 400 курсантов и выпускалась офицерами 1/3 часть, около 120–140 человек. Училище готовило командиров взводов по трем специальностям — стрелковая, минометная и пулеметная. Основу составляли стрелковые курсантские взводы. Из четырех взводов роты три готовили офицеров — командиров стрелковых взводов, а четвертый — или минометчиков, или пулеметчиков.

Материальная база была небогата. Курсанты размещались в 2-этажной казарме с печным отоплением, построенной еще в царские [34] времена. Пол казармы был асфальтный. Курсантские кровати стояли в один ярус. Кроме спального помещения каждая рота имела комнату для проведения воспитательной работы, комнату для хранения личных вещей курсантов — «каптерку», ружейную комнату (комната для хранения оружия), умывальник и несколько других помещений, таких, как канцелярия, комната для подготовки офицеров роты и т. д.

Училище также имело учебный корпус с классами для каждого взвода, помещение штаба, столовая, небольшой клуб и медицинский пункт. Так как в училище бронетанковой и другой техники не было, то для размещения нескольких автомобилей, главным образом, «полуторок», имелся довольно примитивный парк, а также несколько складов для хранения материальных ценностей училища. Посреди училища был строевой плац, представлявший собой ровную, хорошо утоптанную четырехугольную площадку, позволявшую выстраивать на ней весь личный состав училища, а также проводить строевые занятия.

Свою учебу в училище я начал в 4-м взводе 3-й роты. Как я говорил, ротой командовал майор Иван Наумович Михасик. Это был отлично подготовленный офицер, спокойный, рассудительный, заботливый и в меру строгий. К тому времени ему было около 30 лет, но нам, молодежи, он, как и остальные офицеры, казался глубоким стариком. Даже взводных, старше нас на три-четыре года, мы считали пожилыми людьми. Что ж, молодости это свойственно. Командир взвода старший лейтенант Ивахненко, а несколько позже старший лейтенант Молозев были отличные методисты, строевики и спортсмены. Так В. Молозев одно время был чемпионом Вооруженных Сил по офицерскому многоборью. [35] Его широкую грудь украшали знаки первых спортивных разрядов: по гимнастике, лыжам, стрельбе, футболу и др. Он не на словах, а на деле показывал нам, как правильно и красиво выполнять тот или иной прием. Впоследствии он поступил в Ленинградскую военную академию связи и не только успешно учился, но и достойно защищал ее спортивную честь. Как имевшего определенный опыт службы в армии меня к концу 1948 года назначили командиром отделения с присвоением воинского звания младший сержант. В отделении было девять человек, в основном, из Ивановской и Московской областей. Роберт Титов, Виктор Нохрин, Слава Шмелев — москвичи. Валя Маслов, Коля Шалаев, Коля Николаев и я — из Ивановской области. Иван Гришин был из Рязани и В. Кулик из Мордовии.

Кроме занятий по чисто военной проблематике — огневая, тактическая, строевая, физическая, техническая подготовка, военная топография и другие науки — мы первый год в обязательном порядке учили общеобразовательные предметы. Так, все мое отделение училось в 9-м классе. Это еще больше объединяло нас. Учителями были в основном преподаватели городских школ, кроме немецкого языка, который преподавала старший лейтенант Н. Трошина.

Первый год учебы, пожалуй, был самым тяжелым. Большая физическая нагрузка дополнялась несением внутренней и караульной служб. Кроме того, курсанты училища активно участвовали в общегородских мероприятиях, выступая в роли агитаторов перед выборами, читали политинформации в школах и на производстве, шефствовали над учебными и дошкольными заведениями.

Распорядок дня жестко уплотнен: 7 часов ночного сна, в 6.00 — подъем, 7 часов занятий, из них — как правило, для первокурсников — 3–4 часа по общеобразовательным предметам, 3–4 часа занятий в поле или на стрельбище. Затем обед, чистка оружия и обязательный часовой сон. После этого два часа самостоятельной подготовки в классах, ужин и час-полтора личного времени. В 23 часа после вечерней поверки — отбой. Тому, кто пришел с «гражданки», было очень тяжело привыкать к новым условиям жизни. И тем не менее нытиков и слабовольных не было. А если у кого-то что-то не получалось — помогали товарищи. Был у нас во взводе курсант Рустем Полянин, или, как все его называли, Рэм. Это был очень домашний мальчик, из довольно обеспеченной семьи. Его папа был полковником авиации. Первый год своей учебы он сторонился нас, уединялся в свободное время куда-нибудь [36] в сторону. Увольнение в город (каждые субботу и воскресенье), которого мы все ждали с нетерпением, для него было не интересно. Он, как правило, свободные вечера и выходные дни проводил в казарме. Наши многочисленные попытки как-то его втянуть в круг общих интересов не увенчались успехом. Тогда наш ротный, умудренный жизненным опытом, определил его в порядке приказа агитатором в учительский институт. В ту пору этот институт можно было с полным основанием считать девичьим. Чтобы наш Рэм совсем не растерялся среди студенток-девчат, в пару к нему определили Колю Николаева, весельчака, балагура и отличного спортсмена. Отец Коли был преподавателем этого военного училища, но погиб. Мать работала официанткой в нашей столовой. Сам Коля несколько лет проучился в средней школе города Шуя и поэтому очень многих знал, а многие сверстники отлично знали его. И вот этот веселый, общительный парень втянул Рэма в «светскую жизнь» города, перезнакомил его с дюжиной девчонок, с ребятами — которых знал по гражданской жизни. Потихоньку Рэм начал меняться, появился интерес к окружающему. По субботам, когда записывались в городское увольнение, майор Михасик перед строем роты, тонко посмеиваясь, вопрошал: «Полянин — опять в увольнение? Ты смотри нам младенца в полах шинели в роту не принеси». Рэм вспыхивал румянцем и счастливо улыбался.

Надо сказать, что за три года учебы никто по слабоволию, недисциплинированности или нежеланию учиться из училища отчислен не был. Конечно, были случаи, когда по состоянию здоровья списывали ребят в «чистую» или переводили в линейные части. Так, из нашего взвода курсант Петя Соболев, имевший первый разряд по штанге, был списан из-за повреждения позвоночника по «чистой». Но таких случаев было немного. Были среди нас и фронтовики, в том числе и в нашем взводе: старший сержант Володя Маланин, старший сержант Юра Красников, младший сержант Виктор Смирнов, имевший кроме боевых медалей орден Славы 3-й степени. Тем не менее такая загруженная жизнь 19–20-летних парней была интересна. Училище было как бы культурным центром для городской молодежи. На танцы к нам в клуб попадали счастливицы, имеющие знакомых курсантов. На спортивные состязания по лыжам, преодолению полосы препятствий, гимнастике или футболу собиралось полгорода. Мы ценили это и честью курсанта дорожили превыше всего. Кроме нашего училища в городе дислоцировалась десантная бригада. Одно время между нами [37] постоянно возникали потасовки в городе. Дрались, как правило, ремнями с бляхами. Если кому-то попадали бляхой, мало не казалось. Ни инструктажи командирами для увольняемых в город, ни патрули в гарнизоне, ни содержание виновных на гауптвахте не могли остановить эти безобразия. Нужны были какие-то другие меры и способы воздействия на нас. В ту пору училищем командовал генерал-майор Волкович, закончивший войну командиром дивизии. Этот еще довольно молодой генерал пользовался заслуженным авторитетом среди преподавательского состава и нас, курсантов. Энергичный, часто присутствовавший на наших занятиях, он был не прочь иногда сам показать пример, как надо владеть тем или иным оружием, выполнить упражнение на спортивном снаряде или образцово показать какой-либо элемент строевой подготовки. Именно от него исходила идея собрать представителей от солдат, курсантов и командования училища и бригады и выяснить все вопросы взаимоотношений. Среди делегации были наше командование, по несколько офицеров — командиров подразделений и заместителей по политической части. Основную же массу составляли рядовые и сержанты бригады и курсанты училища. Был среди них и я. Генерал-майор Волкович и командир бригады генерал-майор Рогов вначале детально разобрали случаи наиболее серьезных драк, их причины и последствия. Затем предложили высказаться желающим. Выступали и солдаты, и курсанты. Первопричиной была определена своего рода ревность или желание руководить сферой влияния на прекрасный пол города. А в последующем это уже переросло в привычку. Любой возглас «Наших бьют!» — и начиналась драка. Наши старшие товарищи не без юмора довели до нас, что Ивановская область издавна считалась областью невест, то есть в ней преобладает женское население. А город Шуя, как известно, является территориальной частью Ивановской области. Поэтому и для курсантов, и для десантников невест в городе предостаточно. Посмеявшись от души, обе стороны заключили устное перемирие, которое потом никогда не нарушалось. Конечно, по этому поводу и позже постоянно проводилась разъяснительная работа и в училище, и в бригаде. Но тем не менее девчата, особенно студентки, предпочтение отдавали нам, курсантам. Нередко случалось, что после окончания училища и института многие пары соединяли свои жизни и судьбы.

В конце 40-х — начале 50-х годов в военных училищах формировались из числа курсантов одного курса так называемые «спортивные [38] взводы». Такие подразделения, готовясь физически, проводили между собой соревнования в военных округах на звание лучшего спортивного взвода округа, а лучшие из лучших защищали честь округа на первенстве военно-учебных заведений Вооруженных Сил страны.

Где-то ближе к началу учебы на втором курсе и наш взвод стал таким «спортивным». К тому времени взвод возглавил старший лейтенант В. Молозев — чемпион училища по многим видам спорта. Да и большинство курсантов имели по нескольким видам спортивные разряды. Весь взвод имел 2-й или 3-й разряд по бегу и лыжам, многие — 1-й и 2-й разряды (Коля Спиридонов — 1-й разряд по боксу; Коля Николаев — 1-й разряд по лыжам и хоккею с мячом; Иван Кабишев — 2-й разряд по лыжам; я тоже имел кроме бега 1-й разряд по стрельбе и 2-й по лыжам). Надо сказать, что это была большая ответственность — защищать честь училища, но и колоссальная физическая нагрузка. Зимой мы три раза в неделю пробегали «десятку», то есть 10 км, или же «бег патруля», то же самое, но с полной выкладкой и 18 кг песка в вещмешке на спине. Летом с такой же частотой бегали дистанции 5–10 км. Учитывая жесткий временной график жизни в училище, время тренировок для нас отводилось за счет последних двух плановых часов занятий. Эти два часа занятий мы обязаны были компенсировать двумя часами самоподготовки, а иногда и личным временем. В день тренировок нам в обед дополнительно выделялось по 25 г сахара и 50 г сала. Других привилегий не было. Правда, в начале одна была, но вскоре ее отменили. Начальник училища разрешал нашему взводу в дни тренировок, после обеда и до отбоя, увольняться в город. Видимо, мысль была такая, что, пробежав 10–18 км, спортсмен будет думать, как бы подольше отдохнуть, а не о городском увольнении. Вначале именно так и было. После тренировки, когда уже наступал час послеобеденного отдыха в училище, мы, наскоро пообедав, валились в свои кровати и спали пару часов богатырским сном. Но позже, когда наши организмы втянулись и привыкли к физическим нагрузкам, мы постепенно, а потом все чаще и чаще стали смываться в городское увольнение. Сказывалась возможность попользоваться определенной свободой и «подавить фасон» перед остальными сослуживцами. Однако такой вольностью мы пользовались недолго. Начальство разобралось что к чему, так как результаты стали хиреть, ибо мы недостаточно восстанавливались, да и частые посещения города не лучшим образом влияли на [39] нас. Словом, к концу зимы эта привилегия была отменена, а к концу 1950 года были ликвидированы и спортивные взводы.

После каждого учебного года курсантам предоставлялся 30-дневный отпуск, который мы ждали весь год. Свой первый отпуск — август 1949 года — я провел в Кинешме у мамы. Мама сияла радостью и гордостью за меня. Как же, сын-курсант приехал в отпуск. Надо сказать, что, как и все портовые города, Кинешма славилась своим «нетрадиционным» поведением молодежи. Почти в каждой семье нашей улицы один или два человека отбывали срок, кое-кто служил в армии. В частности, мои друзья Митя Емельянов и Коля Смирнов служили срочную — один на ТОФе (Тихоокеанский флот), другой на Балтике. Леня Соловьев служил в ГСВГ. Некоторые готовились к призыву. А друзья по школьным годам Илья Афанасьев, Толя Емельянов и некоторые другие, к сожалению, проводили время в «местах не столь отдаленных». Поэтому мама по праву гордилась своим сыном.

К этому времени две мои сестры уехали, выйдя замуж: Аля — на Украину в Северодонецк; младшая Рита — в Чебоксары. Так что отпуск этот мы проводили втроем — мама, старшая сестра Тоня и я. Жили мы небогато, но мама, как могла, старалась угостить чем-то особым. Рано утром она уходила на городской рынок и приносила к завтраку деревенский творог, свежее молоко, грибы и другие деликатесы.

Целые дни я проводил с оставшимися ребятами и девчонками. Купались в Волге, ездили на лодке с подвесным мотором на ночную рыбалку. Вечером ходили в кино, в театр и на танцы. За этот месяц я еще больше сдружился с Толей Жижериным и девчонкой из нашей компании Зоей Шараповой, сероглазой красавицей, с огромной пушистой косой. Толик тогда играл за городскую футбольную команду, а Зоя заканчивала учебу в планово-экономическом техникуме. Встречал я во время отпуска ребят и из других училищ — В. Замышляева, Августа Смирнова, прозванного Бываловым за врожденный дар юмориста. Впоследствии, недолго задержавшись в армии, Август уволился и стал профессиональным конферансье.

Отпуск пролетел, и вот слезы прощания мамы, сестры, подруги, крепкие объятия друзей с пожеланием хорошей службы. Поезд повез меня в родные стены училища.

Второй год учебы был еще напряженнее. Общеобразовательной учебы уже не было, и поэтому с утра и до обеда по 6–7 часов ежедневно мы проводили в поле. Занятия по тактике заметно усложнились. [40]

Если на первом курсе мы отрабатывали действия одиночного солдата и частично отделения на поле боя: в наступлении, обороне, дозоре и так далее, — то на 2-м курсе обучение шло в масштабе отделения и взвода. Если ты раньше отвечал лишь за свои действия, и они не влияли на оценки твоих товарищей, то теперь по действиям каждого оценивались и отделение, и взвод. Поэтому появилось больше ответственности и серьезности в подходе к учебе. Кроме того, со второго курса с нами начали проводить методическую подготовку. Теперь на каждом тактическом занятии (а это почти ежедневно) каждый из нас по очереди руководил отделениями и взводом.

Шла также напряженная учеба по огневой подготовке. Материальную часть пистолета ТТ, карабина образца 38-го года, а позже и СКС (самозарядный карабин Симонова) все мы знали отлично, на быстроту с завязанными глазами разбирали и собирали оружие. Кроме того, обязательно было знание РПК (ручной пулемет Калашникова), РП-46 (ротный пулемет), РПГ-2 (ручной гранатомет), 82-мм батальонного миномета, а также ручных наступательных и оборонительных гранат. Из этого штатного оружия мы не реже раза в месяц выполняли учебные стрельбы. Поскольку по стрельбе у меня был спортивный разряд, и я действительно прилично стрелял из боевого оружия и малокалиберной винтовки, то в зиму на 1950 год, то есть на втором курсе, я стал чемпионом училища по стрельбе. Однажды на соревнованиях, установив рекорд училища по стрельбе из «мелкашки» с диоптром, я получил приз аж 200 рублей. По тому времени это была солидная сумма, и взвод наш торжественно проел ее.

В роте и батальоне между тем произошли некоторые кадровые изменения. Ушел начальником Ярославского училища наш комбат полковник Забелин. Вместо него пришел выпускник академии им. М. В. Фрунзе полковник Бабаев. Ушел наш любимый ротный И. Н. Михасик, а вместо него стал командир пулеметного взвода нашей роты капитан Тихонов, сменился ряд взводных офицеров.

С новым ротным отношения у курсантов складывались тяжело. Образованный и имеющий большой опыт работы с людьми, Тихонов, возможно, хотел излишней строгостью доказать, в первую очередь, нам, что он получше ушедшего предшественника. Но жизнь показала обратное. За свой нравоучительный тон, постоянное брюзжание и высокую тощую фигуру он тотчас получил прозвище Шомпол. Стоило ему появиться в зоне видимости казармы (а мы размещались на втором этаже), [41] как дневальный кричал: «Полундра, Шомпол на горизонте!». Это прозвище он так и нес до конца службы в училище.

Зимой второго года учебы я тоже стал предметом добродушных насмешек ребят роты. Дело в том, что среди подруг Зои одна оказалась телефонисткой городской станции Кинешмы. Она наладила контакт с телефонистками Шуи и два-три раза в неделю, преимущественно вечером, звонила в училище. Только рота выстроится на вечернюю поверку, как дневальный орет во весь голос: «Сержант Постников, к телефону!». Поскольку это повторялось часто, то стало притчей во языцах. Пришлось с девчонками проводить воспитательную работу.

Зима 1950-го пролетела быстро — сказалась уже определенная привычка к службе. На лето училище выходило в лагеря — в 3–5 километрах от города, что позволяло не отрываться от учебных полей и стрельбища училища; в районе деревни Лихушино мы разбивали палаточный лагерь. Лагерь, согласно уставу внутренней службы, состоял из ряда палаток, размещаемых на определенных линиях, разделенных между собой неширокими дорожками. Перед первой линией палаток проходила так называемая «генеральская» — на ней от каждой роты стояли постовые грибки, где находился дневальный. За линиями палаток для размещения личного состава шла линия палаток летних учебных классов, затем линия палаток для размещения и хранения оружия, затем канцелярии рот и штабов батальонов, а за ними столовая и медпункт. Обычно в палатке, рассчитанной на девять человек, жило курсантское отделение. Офицеры, взводные и ротные размещались по два человека в палатке рядом с канцелярией рот.

Летом учеба шла еще напряженнее. Никаких классных занятий — все отрабатывалось в поле, на местности. Участились ночные занятия по тактике, огневой подготовке, военной топографии. Отрабатывались вопросы ведения войсковой разведки ночью, стрельба по силуэтам, ориентирование на незнакомой местности в полной темноте по компасу. При таких занятиях нарастало напряжение, обострялось внимание. Но были и казусы. Наш любимец Коля Николаев обожал поспать и, даже идя в строю, зачастую дремал. На занятиях в классе он моментально засыпал. Зная эту его слабость, ребята разрисовывали его физиономию чернилами, и с молчаливого согласия преподавателя пом. комвзвода подавал команду: «Взвод, встать». Все сидели, а Коля вскакивал под общий хохот взвода. Так вот однажды, отрабатывая вопросы обороны здания ночью, мы не заметили, как наш Коля, уютно устроившись [42] в уголке чердака, уснул сном праведника. Закончив отработку вопроса, старший лейтенант Молозев построил взвод, но не оказалось Николаева. Найдя его спящим, разбудили, отчитали и поставили в строй. После чего взвод по лестнице начал спускаться вниз. Коля, идя среди курсантов и держась за перила, опять задремал. Дойдя до площадки 1-го этажа, где окончились перила, он встал и продолжал спать стоя, пока не раздался громкий хохот курсантов.

Стрельба ночью по силуэтам проводилась с примитивным освещение. Тогда не было приборов ночного видения, не было освещения для мишеней, и делалось это так: за линией траншей выкладывались и зажигались костры, в траншеях же располагались курсанты с мишенями. По команде, передаваемой по полевому телефону, курсанты поднимали мишени на определенную высоту, а стреляющие обязаны были поразить их на фоне костров. Второй способ освещения «поля боя» — осветительными ракетами. Но это было слишком дорогое удовольствие, и им пользовались редко.

Ночные занятия по топографии заключались в следующем. Преподаватель или командир взвода каждому курсанту вручал азимуты движения с кроками маршрута и конечной точкой движения. Идя в ночной тьме по полям и перелескам примерно 4–5 км, мы учились правильно пользоваться компасом, запоминать и ориентироваться по наиболее рельефным ориентирам (например, выступ леса, изгиб реки, окраина деревни и т. п.). На первых занятиях и плутали, и опаздывали к указанному сроку, и вообще не выходили на конечный пункт. Но раз от раза мы чувствовали себя увереннее на таких занятиях и уже научились ориентироваться по небесным светилам — звездам и Луне. Летом участились и «тревоги» с ночными марш-бросками на 5–10 и более километров, когда все училище занимало какой-нибудь рубеж. Теперь не мы в город (хотя и это было), а чаще к нам из города приходили знакомые девушки. По субботам и воскресеньям духовой оркестр училища призывно звучал на всю округу, созывая молодежь на танцы.

Именно здесь, в лагерях я познакомился с девушкой, ставшей постоянной спутницей моих городских увольнений оставшегося года учебы. Однажды мой товарищ и земляк Коля Шалаев (он был из города Вичуга Ивановской области) познакомил меня с двумя девушками. Они оказались родными сестрами-погодками Альбиной (Аля) и Ритой Кочетковыми. Аля была старшей и училась в учительском институте Шуи, Рита — на первом курсе химико-технологического института [43] города Иваново. Между мной и Алей завязалась дружба, переросшая в более теплые отношения. Аля была очень красивой девушкой — стройной, с длинной косой и большими зеленоватыми глазами. Родители их жили на окраине Шуи в собственном домике недалеко от училища. Отец работал в городском отделе КГБ, мать занималась хозяйством семьи. За год нашего знакомства отца Али я не видел ни разу.

Нас сближали еще и общие интересы. Она занималась художественной гимнастикой, любила поплавать в Тезе, зимой покататься с гор на лыжах, любила театр. Это импонировало мне. Очередной отпуск я уже не ждал с таким нетерпением, как раньше. Мне оставался год учебы, Але — два года.

Отпуск пролетел незаметно. Я с грустью замечал, как стареет моя мама, такая же любящая и заботливая, как всегда. Свою любовь она перенесла на первого внука — Колю, появившегося у моей сестры Али. Как в отпуске ни хорошо, но меня тянуло в Шую. Ни встречи с друзьями детства, ни новые знакомства не отвлекали меня от дум о Шуе, об оставшейся там подруге. Мама уже знала о существовании этой девушки (я привез ее фотокарточку) и с тревогой посматривала на меня. Однажды вечером она завела разговор о молодых семьях, а потом прямо спросила о моих намерениях. Я тоже прямо ответил, что пока твердо не встану на ноги, то есть стану офицером, о женитьбе и речи быть не может. Да и Але еще два года учебы. На том и порешили. Из отпуска я возвращался с легкой душой.

Последний, третий год учебы в училище был не менее насыщен, чем предыдущий. В этом году, осенью 1950 года, я впервые (и единственный раз) посидел на гауптвахте. В одну из суббот, когда в училище были танцы, мы с курсантом нашего взвода Колей Сапрыкиным пошли в первую роту, размещавшуюся на первом этаже казармы. В казарме перед входом в спальное помещение роты стоял дневальный из числа бывших десантников бригады. Я шел первым и, открывая дверь, услышал какую-то возню. Обернувшись, увидел сцепившихся дневального и Сапрыкина. Бросившись их разнимать, я получил увесистый удар. Со злости и от неожиданности я ответил тем же. Посчитав инцидент исчерпанным, мы отправились через эту роту в клуб, на танцы.

Не придав этому случаю никакого значения, мы никому не доложили по команде. Однако дневальный 1-й роты доложил своему старшине — старшему сержанту Фуксу. Надо сказать, что у нас с последним были далеко не теплые отношения. В понедельник утром Фукс о происшедшем [44] доложил по команде своему командиру роты, тот комбату и далее до начальника училища. В этот день у нас во взводе были занятия в поле. После двух-трех часов занятий мы увидели шагающего к нам Шомпола. В. Молозев, построив взвод, доложил ему, чем мы занимаемся. Наиболее частым обращением Шомпола к выпускным взводам было: «Гнилые души». Приняв рапорт взводного, он произнес: «Ну что, гнилые души, допрыгались? Сержант Постников, курсант Сапрыкин, выйти из строя. Следуйте за мной, взводу продолжать занятия». Идя за ротным, мы, конечно, догадались о причинах вызова и договорились о методах дальнейшего нашего поведения. Не сказав нам ни слова, не спросив о случившемся, Шомпол привел нас в кабинет комбата полковника Бабаева. Там мы искренне рассказали, как было дело, что первым и Сапрыкина, и меня ударил дневальный, а мы вынуждены были ответить тем же. Поругав нас за то, что мы не доложили по команде вовремя, и тогда была бы совсем другая картина, комбат зачитал приказ начальника училища. В приказе говорилось, что за нанесение ударов младшему по званию сержанту Постникову объявляется 5 суток ареста, а курсанту Сапрыкину 10 суток (по уставу тогда сержантский состав мог быть арестован только до 5 суток).

И вот мы загремели на «губу», я в сержантскую камеру, а Николай — в общую. На второй день наш взвод заступил в караул. Ребята сделали все, чтоб скрасить нашу жизнь, притащили с кухни побольше порций и папирос.

В училище этот случай имел двоякий резонанс. Командование считало, что этим приказом показало свою решительность по борьбе с нарушениями, курсанты же считали поступок Фукса подлостью и объявили ему негласную войну, перестав с ним здороваться и разговаривать. Случай этот произошел перед наступлением одного из главных праздников государства — очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции. В армии тогда существовала традиция — перед государственными праздниками всем арестованным в дисциплинарном порядке объявлялась амнистия. И вот 6 ноября 1950 года, отсидев на «губе» трое суток, я был доставлен начальником караула к вновь заступившему дежурному по училищу.

В тот день заступил дежурным начальник кафедры огневой подготовки полковник Раевский, большой знаток своего дела и отличный методист. Будучи чемпионом училища по стрельбе, я пользовался его определенной благосклонностью. Раевский, добродушно пожурив меня [45] за мальчишеский поступок, объявил мне об амнистии, а несколькими часами позже отпустили и Н. Сапрыкина. В помещении роты, кроме наряда, я не застал никого. Все были в городском увольнении. Дежурный по роте Валя Маслов молча передал мне увольнительную до утра, подписанную нашим Шомполом. Когда я спросил Валю, в чем дело, он буркнул в ответ: «Видно, совесть заела». Больше на «губе» мне сидеть не приходилось. Вскоре за этот же проступок меня освободили от должности, хотя в армии за один проступок дважды не наказывают, но это, видимо, постарался Шомпол.

У меня появилось значительно больше возможностей заняться собой — налечь на учебу, подогнать «хвосты». Надо сказать без чувства самовосхваления, что я учился все три года на «хорошо» и «отлично», и мама за время моей учебы к 23 февраля всегда получала благодарственные письма от командования батальона и училища. Появилось больше свободного личного времени, не надо было вставать до общего подъема, не надо было после чистки оружия, когда все ложились спать, проверять, как почищено и смазано их оружие. И еще много чего не надо!

Выпускной курс близился к концу, начались предварительные беседы о будущих назначениях. Мне намекнули, что командование хотело бы оставить меня в училище командиром курсантского взвода. К тому времени наши связи с Алей окрепли, и мы не представляли себе дальнейшую жизнь друг без друга. В те годы в училищах существовала традиция не жениться в первый год офицерской службы. Я, опасаясь, что не выдержу эту традицию, если останусь в Шуе, начал всячески отказываться. Но начальство тоже уперлось. Тогда кто-то надоумил меня напомнить о драке с дневальным. Действительно, когда я кадровикам напомнил, что ударил младшего по званию и что это стало достоянием всего училища, вопрос о моей кандидатуре отпал. Так «губа» помогла мне сохранить традицию и воздержаться от преждевременной женитьбы.

Наконец наступили дни государственных экзаменов. Весь август 1951 года мы напряженно зубрили, отрабатывали приемы и способы действий в различных условиях обстановки и времени суток. Наконец последний экзамен пройден — впереди большая, самостоятельная жизнь и работа. Честно говоря, один экзамен я завалил, причем по одному из любимых мною предметов — гимнастике. Делая упражнение на брусьях «стойка на плечах с переворотом на полусогнутых руках», я от волнения переворот сделал на прямых руках. Так как на всех [46] остальных спортивных снарядах я получил отличные оценки, то принимающий экзамен офицер предложил мне повторить упражнение. И опять та же ошибка, в результате чего по гимнастике получил лишь удовлетворительную оценку, что повлияло в конечном итоге и на выпускной балл. Выпустился я лишь по второму разряду (высший разряд — первый). Конечно, огорчен был страшно, но вида не подавал и, как все, с нетерпением ждал приказ военного министра о присвоении мне первого офицерского звания.

К этому торжественному дню ателье училища пошило нам, каждому индивидуально, повседневную форму одежды для строя — защитного темного цвета китель и темно-синие брюки в сапоги, галифе. Выдали также шинель, гимнастерку и брюки х/б, хромовые сапоги, фуражку, две простыни, наволочку для подушки, два полотенца и байковое одеяло — все, что было необходимо на первое время начинающему самостоятельную жизнь.

И вот этот день настал. В торжественном строю застыл личный состав училища. В первых рядах рот стоят выпускники, за ними в затылок курсанты, перешедшие на 3-й курс, далее на 2-й курс и, наконец, молодежь последнего набора — все замерли.

Под звуки «Встречного марша» выносится знамя училища. Затем зачитывается приказ военного министра о присвоении выпускникам первичного офицерского звания — лейтенант. Звучат напутственные речи, пожелания и добрые советы наших наставников и товарищей по учебе. Сжимается сердце, у многих на глазах слезы благодарности и прощания. Три года напряженной учебы позади — теперь мы офицеры. Пройдя последний раз торжественным маршем мимо нашего прославленного боевого знамени, мы встали на одной линии с командованием училища. Теперь мимо нас, прощаясь, торжественным маршем проходили наши друзья и товарищи, которым еще предстояла учеба в училище.

Надо сказать, что в первые годы после окончания войны не практиковались выпускные вечера или балы в училищах. Вечером этого дня в клубе шел концерт, организованный курсантами училища, а также танцы.

Конечно же, героями дня и центром внимания были мы, выпускники — молодые лейтенанты. На следующий день кадровики определяли наши судьбы. Мне после отпуска предстояло поступить в распоряжение командования Горьковского военного округа, в штаб которого в городе [47] Горьком я обязан был прибыть к середине октября. Туда же получили направления еще несколько человек, в том числе мои друзья Иван Кабишев, Тимофей Жинжиков, Володя Крючков и другие.

Мы договорились, что встретимся в Горьком 10 октября.

Через пару дней начали разъезжаться по домам. Мы с Алей, проводя последние дни вместе, договорились, что во время отпуска я приеду в Шую. Поехать со мной она не могла, так как в институте начались занятия. Мой земляк и хороший товарищ Коля Шалаев уговорил меня заехать к нему в Вичугу. Попрощавшись с друзьями и наставниками, мы вдвоем отправились в Вичугу. Это был типичный провинциальный городок с 40–50 тысячами человек населения, с частными деревенскими домиками и несколькими трикотажными фабриками. Как и Шую, городок украшает красивейшая церковь, расположенная в самом центре. Дома Колю ждали мать и младший брат. Мать его была довольно суровой женщиной. Долгие годы работы в системе профсоюзов, видимо, наложила отпечаток на ее характер. Месяца за три до выпуска, когда Николай написал ей о своем намерении жениться, она пулей прилетела в Шую. Своими доводами о том, что молодым рано жениться, что Вале (девушке Николая) надо закончить институт, а Николаю пожить самостоятельной жизнью, она просто оскорбила родителей девушки. Свадьба расстроилась, и Николай несколько лет очень сожалел об этом.

Но в данный момент она очень радушно нас встретила, и мы трое суток отдавались безмятежному отдыху. Согласно договору, на четвертые сутки мы отправились в Кинешму, где на второй день после прибытия встретили Рэма Полянина, что было дня нас полной неожиданностью.

Вернемся несколько в прошлое. Учась на втором курсе, за успехи в учебе я на Новый, 1950 год получил краткосрочный отпуск с поездкой на родину. В Кинешме, проводя время с друзьями, через Зою (о которой уже упоминал) я познакомился с одной девушкой — Леной Куликовой. Об этой девушке я ничего не знал, кроме того, что ее отец когда-то работал вместе с моим в Горисполкоме. Вернувшись из короткого отпуска, будучи дежурным на роте, ночью, когда делать особо нечего, я рассказывал Рэму (он стоял дневальным), как провел время на родине. Безусловно, шел разговор и о девушках. Вот тогда-то Рэм и попросил меня дать ему адрес какой-нибудь девушки для переписки. При очередном телефонном разговоре с Зоей я попросил ее подыскать девушку и, если та не возражает, дать ее адрес Рэму. Адрес через некоторое время был [48] дан этой самой Лены Куликовой. Между ними завязалась интенсивная переписка, переросшая со стороны Рэма в заочную любовь.

И вот, приехав в Кинешму, мы вдруг столкнулись с Рэмом. Узнав о нашем с Николаем приезде, он пришел к нам с приглашением на свадьбу. В то послевоенное время свадьбы игрались скромно, а зачастую заменялись просто регистрацией в ЗАГСе. У Куликовых и Рэма собрались родственники и знакомые невесты, со стороны Рэма мы с Николаем и Зоя. Впоследствии у них сложилась неплохая семья, Лена родила ему двух сыновей, а Рэм после недолгой службы в армии уволился и долгие годы работал в кинешемской милиции.

Вскоре проводив Колю, я через некоторое время поехал в Шую. Это уже был конец сентября, и там я узнал следующую историю. Выпускники, получившие назначения для службы за границей, должны были собраться для получения документов в училище. Приехав к указанному сроку и получив соответствующие документы, они пригласили нашего Шомпола в ресторан. Изрядно «накачав» его там, вывезли на окраину города и оставили одного. Поступок не совсем корректный, но этим они высказали ему свою обиду и пренебрежение.

Пробыв несколько дней в Шуе (родное училище гостеприимно обеспечило жильем), я вскоре вернулся домой, договорившись с Алей о дальнейших наших отношениях.

Как было условлено, 10 октября я прибыл в Горький. Там уже собрались все те, кто получил назначение в этот округ. После беседы в Управлении кадров округа мы получили назначения: Иван Кабишев, Володя Крючков, Тима Жинжиков и я — в Киров, в стрелковую бригаду. Коля Николаев, если не ошибаюсь, — в Шахунью, в роту охраны авиационных боеприпасов. А любимец училища С. Мартынов — в Молотов (ныне Пермь). Мартынов долгое время был воспитанником училища, виртуозом-барабанщиком оркестра и классным нападающим училищной футбольной команды. В курсанты он перешел в 1948 году и учился одновременно с нами.

После получения соответствующих документов решили отметить расставание в одном из ресторанов города. Малость подвыпив, Мартынов пошел пошептаться с «лабухами» оркестра. Вскоре зазвучала музыка по нашей программе. В ходе застолья мы упросили Мартынова показать свое искусство. И вот перед изумленной публикой ресторана предстал барабанщик в форме лейтенанта Советской Армии. Зал был потрясен его игрой, и просили исполнить что-нибудь еще и еще. [49]

Но, как ни хорошо в компании друзей, пришло время расставания. Предстояла пока мало известная служба в полковой разведке и еще менее известный Урал. На следующий день четверка молодых лейтенантов в одном купе двинулась навстречу своей судьбе, в город Киров, ранее называемый Вяткой!

* * *

Город Киров тех, 50-х годов, по сравнению с Кинешмой и Шуей, представлял из себя крупный промышленный центр с населением около 500 тысяч человек. В городе было несколько закрытых «ящиков»: авиационный завод им. Лепсе, авиационный завод на Филейке (окраина города), завод приборостроения (Физприбор), механический завод и другие. Функционировало несколько высших и средних специальных учебных заведений, в том числе Педагогический институт, медицинский, авиационный и сельскохозяйственный техникумы. В городе было очень много молодежи. Киров стоит на крутом берегу Вятки, довольно большой и судоходной реки. На противоположном берегу среди полей и лесов располагался знаменитый завод «Дымковской игрушки» и несколько других заводов и комбинатов.

Бригада, в которой мне предстояло служить, дислоцировалась в двух городах-гарнизонах — Киров и Слободское. Основная часть бригады стояла в Кирове в двух военных городках: один в центре города, где размещались два отдельных стрелковых батальона, и второй на окраине города, за железной дорогой Киров — Котлас, где стоял артиллерийский полк и наш 255-й отдельный ордена Кутузова III степени стрелковый батальон, в котором мне предстояло служить, а также бригадная школа подготовки младших командиров (сержантов) и отдельная разведрота. В Слободском стоял отдельный танко-самоходный батальон и части бригадного подчинения. Бригадой, вскоре развернувшейся в дивизию, командовал Герой Советского Союза, получивший это звание за Финскую кампанию, полковник Пузанов Лев Илларионович, начштаба дивизии был полковник Герасименко. Нашим 255-м отдельным батальоном (впоследствии развернувшимся в 954-й ордена Кутузова III ст. стрелковый полк) руководил полковник Старостенко, которого вскоре заменил выпускник Военной академии им. М. В. Фрунзе подполковник (впоследствии полковник) А. Пономарев — Пономарь, наш «батя».

Соседним 235-м отдельным стрелковым батальоном командовал полковник Романов, довольно своеобразный человек. О нем, читатель, [50] вы узнаете несколько позже. По прибытии в Киров мы направились в воинские части, согласно предписанию: я и Тима Жинжиков — в 255-й отдельный стрелковый батальон; Иван Кабишев в отдельную разведроту бригады, Володя Крючков — в бригадную школу сержантов.

Представившись и сдав предписание в часть, я после беседы с начштаба отдельного батальона подполковником Генераловым и начразведки майором Г. Короновым получил двое суток на обустройство. То же самое было и с моими товарищами. Военных гостиниц и общежитий тогда и в помине не было, поэтому мы двое суток добросовестно искали жилье, напрашиваясь на постой и одновременно изучая город. Наконец эта проблема была решена. Володя Крючков и Тима Жинжиков вдвоем сняли одну комнату, а мы втроем — Иван Кабишев, я и Виктор Зинин — обосновались в довольно небольшой, похожей на пенал комнате частного дома. С каждого из нас хозяйка, которую звали Любовь Ивановна, запросила по 300 рублей в месяц.

Надо сказать, что все наше денежное довольствие составляло 1200 рублей в месяц. Из них 700 рублей за должность и 500 рублей за воинское звание. Из этой суммы вычитали партийные и комсомольские взносы, за бездетность и 20% (то есть 240 рублей) — государственный займ. Таким образом, на все про все, на «житуху», оставалось 500–600 рублей. Правда, хоть и не своевременно, с большими задержками, плату за поднаем нам компенсировали полностью, то есть до 300 рублей в месяц. [51]

Вот в таких условиях я начал свою самостоятельную офицерскую жизнь.

Через двое суток прибыв в часть, я был представлен майором Короновым личному составу отдельного взвода разведки. Штат взвода был довольно оригинальным. Сокращая послевоенные Вооруженные Силы, руководство Министерства обороны стремилось сохранить костяк соединений и частей. Так, превращая дивизии в бригады, сохранялась организационная структура бывших дивизий. Полки превращались в отдельные батальоны и дивизионы, батальоны в соответствующие роты и батареи и так далее.

Наш отдельный батальон состоял из трех стрелковых рот, отдельной смешанной артбатареи, пулеметной роты, роты связи и нескольких отдельных взводов — разведки, автомобильного, САУ (самоходной артиллерии — СУ-76) и хозяйственного. Соответственно, и мой взвод, сокращаясь из роты, сохранял ее структуру. Во взводе было три бронированных автомобиля БА-64, вооруженных танковыми пулеметами на турелях в башнях, три мотоцикла К-75 и разведчики, вооруженные автоматами, [52] а также разведчики-снайперы. Такая каша с разными военными специальностями очень затрудняла организацию учебного процесса. Скажем, на уроке по огневой подготовке следовало организовывать несколько учебных мест. Стрельба с БА-64 пулеметчиков и стрельба с мотоциклов, стрельба разведчиков с ППШ с земли и стрельба снайперов, обучение водителей БА-64 и К-75, а руководитель один — взводный. Но вооруженный знаниями, полученными в училище, я горячо взялся за дело. Во взводе долгое время отсутствовал командир, и это, в первую очередь, сказывалось на дисциплине. Внимательно изучая людей и присматриваясь к ним, я понял, что отделениями взвода руководят не младшие командиры — сержант Ерыкалов, младший сержант Мурашко и ефрейтор Енбаргиев, — а группа «авторитетов». Главной фигурой во взводе был водитель 1-го класса рядовой Смирнов. Старше своих сослуживцев по возрасту (25–26 лет), поработавший на «гражданке» и большой поклонник «зеленого змия», он был как бы последней инстанцией. У него на подхвате был тоже водитель БА-64 рядовой Иван Швердюк. Бывший детдомовец, в общем-то неплохой парень, увлекающийся гимнастикой, попавший под влияние Смирнова. Третьей фигурой, вызывавший беспокойство, был рядовой Скворцов, парень с небольшим образованием, но с золотыми руками столяра, и тоже любитель выпить. Вот эта троица и делала погоду во взводе. С ней и следовало начинать работать вплотную. Прежде всего, как я считал, надо было завоевать авторитет не голым администрированием и не только жесткой требовательностью, но и личным примером добросовестного исполнения своих обязанностей. Прежде всего надо было показать, что я умею.

Еще в училище, я закончил курсы снайперов и получил удостоверение инструктора, довольно неплохо усвоил устройство автомобиля, хорошо выполнял все упражнения на спортивных снарядах в объеме НФП (наставление по физической подготовке), да и методикой обучения родное училище обогатило неплохо. Взяв за правило тщательно готовиться к каждому занятию, я за пять лет в должности командира взвода написал тома конспектов.

Каждое занятие, после объявления темы и его цели, я начинал с личного показа отрабатываемых приемов и упражнений. В ходе занятий отмечал, у кого из солдат что лучше получалось и, наоборот, что плохо усваивалось. Лучших старался похвалить, а отстающим помочь или сам, или просил наиболее успевающих. Снайперы во взводе подобрались все выходцы из Прибалтики: Бараускас, Виксна и другие, — [53] все были флегматичны и хладнокровны. Незаменимые качества характера для снайпера. Умение использовать местность, терпеливо выискивать цель и поражать ее одним выстрелом — такова, в принципе, задача каждого снайпера. Мы вместе учились этому, придавая большое значение оружию — креплению прицела, его пристрелке и сохранению. Для меня не менее интересно было освоение стрельбы из пулемета ДТ (Дегтярев танковый) с БА-64 на ходу. При движении машины прицельная линия «ходит» от зенита до земли, и в таком положении надо было отыскать цели и поразить их. Постепенно, не без помощи сержантов, удалось овладеть искусством стрельбы с ходу. Приемы рукопашного боя, строевые приемы в училище преподавали командиры курсантских взводов, а мой взводный Слава Молозев был чемпионом. Поэтому я мог достаточно хорошо и уверенно провести занятия и отработать тот или иной прием. Постепенно росла уверенность в своих силах — и рос авторитет во взводе. Смирнова, посоветовавшись с сержантами, мы назначили инструктором по автомобилям, и он в свободное время возился с другими водителями, раскрывая им свои секреты. Ивана Швердюка, договорившись с начальником физподготовки части, определили в гимнастическую секцию, и он пропадал в спортзале. Вот только со Скворцовым получалось не совсем. Время от времени он срывался и нарушал дисциплину. Рядом с нашим военным городком стоял кирпичный завод, где работало много незамужних женщин, живших в заводском общежитии. Иногда наши солдаты из городка удирали в «самоволку» через забор в это общежитие. Бегал и Скворцов, пока за три самовольных оставления части в течение одного месяца не был осужден на год дисциплинарного батальона. Но это было не сразу.

Найдя в моем личном деле сведения об окончании курсов снайперов, начальство решило, что может на меня возложить их подготовку в масштабе части. Все мои попытки отвертеться от этого успеха не имели. С началом нового учебного года (1 декабря 1951-го) начались учебные сборы снайперов в бригаде. По штатам того времени в каждом стрелковом взводе было по три снайпера, в роте — девять, а в отдельном батальоне, включая разведку — 33 человека. Такое нештатное подразделение я и возглавил, оставив взвод на своего помощника старшего сержанта Ромашова.

Вначале снайперы занимались в масштабе части. Главные занятия на стрельбище, тактическом поле. Днем и ночью стрельба и тактика действий снайпера в различных видах боя. Стрельбище (участок местности, [54] выделенный бригаде местными властями) находилось в 30 км от города у деревни Кстинино. Выделили мне лошадку с санями, выдали на личный состав продовольствие и боеприпасы, и с Богом. В Кстинино, небольшой деревушке, мы разместились по частным домам. Все жители деревни добровольно брали трех-четырех солдат к себе в избу. Взводного кашевара разместили в избе, где имелся большой котел, в котором он и готовил три раза в сутки пищу для личного состава. Мне же лично с постоем не повезло. Разместился я в довольной большой избе, вместе с одним из сержантов. Собственно говоря, мы в этой избе только ночевали. Весь день, а иногда и ночь мы проводили на стрельбище. Но именно ночь и была для нас Божьим наказанием. Спали мы в избе на полу под полатями. И вот как только мы укладывались спать и гасили керосиновую лампу, на нас с полатей и потолка падали десятками клопы. Привыкнуть к этому было невозможно. До сих пор с содроганием вспоминаю эту картину. Хозяева на наше нытье, посмеиваясь, говорили: «Это они вас, городских, кусают, нас же не трогают, мы свои».

В деревне была небольшая школа-семилетка, в которой работало всего три человека: две девушки, закончившие учительский институт, и одна, учившаяся в нем, студентка-заочница. Как и чему они учили ребят, трудно представить. Вечером, когда не было ночных стрельб, я заходил к ним на огонек. Девушки были родом из вятских деревень, отчаянно «окали» и растягивали слова. Для них город Киров был сказочной мечтой, поэтому встречи с городским жителем, беседы о том, что там делается, для них были определенной отдушиной.

Изредка к нам приезжало полковое начальство — посмотреть, чему учит людей молодой лейтенант. Чаще всего (один-два раза в месяц) бывал заместитель командира части подполковник Сергеев. Въедливый служака, он требовал безукоризненного выполнения курса стрельб. Однажды на занятиях взвод отрабатывал упражнение «стрельба по появляющимся и движущимся целям в условиях ограниченной видимости». День был довольно пасмурный, падал редкий снежок. Сергеев решил сам попробовать выполнить упражнение. Когда ему показали цели, он заявил, что это очковтирательство, а не ограниченная видимость, и приказал усложнить обстановку. Подозвав одного из снайперов, он приказал ему бросать в лицо стреляющему снег, когда тот начнет стрелять. На потеху снайперов, солдат совковой лопатой начал засыпать подполковника. Результат, конечно, плачевный — глаза и прицел залеплены снегом, а пули ушли в «молоко». [55]

Тем не менее за два месяца, проведенных на стрельбище, выросло не только огневое мастерство, но и заметно подтянулась дисциплина, окрепли физическая выносливость, терпение и умение в отыскании и поражении цели. Последние две недели января сборы объединились в масштабе бригады. Здесь мы как бы отчитывались за свою работу перед руководством соединения. Неплохо отчитавшись, я считал порученную задачу выполненной. В конце января 1952 года мы вернулись на зимние квартиры.

Близилась весенняя проверка войск, моя первая проверка как офицера. Я волновался за подготовку взвода и за подготовку снайперов части. В апреле началась проверка бригады комиссией округа. Возглавлял ее начальник штаба округа генерал Дубов, бывший офицер царской армии, имевший отличную репутацию в войсках округа. С его фамилией связан и курьезный случай. В один из дней генерал на «Победе» комбрига ехал к нам в часть. Перед переездом через железную дорогу Киров — Котлас была огромная дождевая лужа у самой автобусной остановки. И надо было такому случиться, что в самом центре этой лужи машина заглохла. Посмотрев на безуспешные попытки водителя запустить двигатель, генерал Дубов вышел из машины и оказался по колено в воде на виду у людей, ожидающих автобус. Тогда-то и прозвучала его фраза, ставшая крылатой для жителей: «Город-то Киров, а дороги вятские». По-моему, старшее поколение кировчан помнит эту фразу до сих пор, так как она отражала истину.

Вскоре проверка завершилась. Взвод мой был оценен на «хорошо», а снайперы части получили удовлетворительную оценку, что было редкостью в те времена (больше получали «неуд»). Дело в то, что условия упражнений стрельбы снайперов перегоняли возможности техники. Например, движущаяся цель, установленная на лыжи, тащилась рывками тросом на барабане, вращающемся усилиями солдат, то есть движение было неровным, рваным, и приспособиться к нему было трудно. Это много позже появились электроподъемники, рельсы с движущимися по ним мишеням на тележках и другие приспособления.

Наступила весна, и мы начали готовиться к выходу в лагеря. В те далекие времена воинские части выходили в летние лагеря с мая по октябрь ежегодно — для оттачивания своего воинского мастерства, сколачивания подразделений, частей и соединений в целом. Поэтому учеба шла интенсивно, было больше учений в этот период, всевозможных маршей, ночной подготовки. К этому времени наша бригада вновь развернулась [56] в дивизию, отдельные батальоны — в полки, роты — в батальоны и т. д. Но взвод разведки так и остался взводом, только несколько увеличив штаты.

1 мая 1952 года после участия в городской демонстрации наш 954-й стрелковый полк начал погрузку на баржи, чтобы по Вятке добраться до дивизионного лагеря.

Лагерь размещался на крутом берегу реки Вятки, примерно в 100–120 км от Кирова и в трех километрах от большого села Вишкиль. Отсюда и пошло название лагерей — Вишкильские. Пройдя по реке весь маршрут, мы в первых числах мая начали разгрузку материальных ценностей (продовольствие, мебель, вещевое имущество и т. д.) и оборудования лагеря. Под личный состав расставлялись палатки, под штабы частей восстанавливались летние здания, строились классы под открытым небом и полковые столовые, крыши которых покрывали дранкой (своего рода деревянная щепа).

Руководил этими работами первый заместитель командира дивизии (бывший командир 235-го отдельного батальона, впоследствии полка) полковник Романов. В дивизии, да и в округе, о нем ходили легенды. Во-первых, он никого и ничего не боялся; во-вторых, он был страшный матерщинник; и в-третьих, своих подчиненных он никогда не давал в обиду старшим начальникам. Одна из легенд о нем гласила следующее. Будучи командиром батальона, под Москвой он оборонялся в составе 16-й армии К. К. Рокоссовского. Однажды на участок района обороны его батальона прибыла на рекогносцировку группа старших начальников. Немцы, заметив это скопление, открыли по ним интенсивный минометный огонь. Начальники дрогнули, попрыгали в машины и деру. Паника — страшная вещь. За ними снялась со своих позиций и часть пехоты переднего края. Вот тогда на пути их бегства и встал Романов (тогда еще майор) с ППШ наперевес. Дав очередь вверх над головами и остановив бегущих, он вернул всех начальников, а с ними и солдат на передний край, предотвратив тем самым большую беду. Командующий армией К. К. Рокоссовский наградил его орденом Красного Знамени.

В дни мирной учебы он тоже не оглядывался на авторитеты. Однажды, будучи командиром полка, он получил распоряжение начальника штаба дивизии полковника Герасименко — часть лучших солдат своего полка передать в полк А. Пономарева (наш полк). Оснований для этого не было, просто Герасименко и Пономарева связывали приятельские отношения. Конечно, он это распоряжение не выполнил. [57]

И когда рассвирепевший начштаба по телефону потребовал объяснений, он ему хладнокровно ответил: «У тебя сколько законченных академий — две? Вот когда закончишь еще ветеринарную, будешь окончательный чудак» — и положил трубку.

Или, придя рано утром в полк и приняв рапорт дежурного, говорил: «Найди мне этого чудака». Дежурный, стесняясь уточнить фамилию указанного, промучившись несколько минут за дверью, заходил и докладывал, что он еще не прибыл. «Как не прибыл, — смотря в окно, говорил Романов, — вон он на берегу стоит и в воду плюет». Дежурный, посмотрев через плечо комполка, обнаруживал фигуру заместителя по политчасти подполковника Пафнутьева. Конечно, это сразу разносилось по всей дивизии и становилось очередной байкой. Но офицеры и солдаты дивизии его любили.

С первых дней лагеря функционировали полевые кухни для солдат и сержантов, а военторг со своими столовыми, как всегда, приезжал парой-тройкой недель позже. Поэтому офицеры и сверхсрочники питались, чем Бог пошлет. В основном это было молоко, яйца и хлеб, покупаемые в окрестных деревнях. Жилья для офицеров в лагере было очень мало. В основном им обеспечивался офицерский состав, от командования полка до батальона. Ротные и взводные офицеры жили по деревням, снимая там комнатушки в крестьянских избах.

К этому времени наши отношения с Алей заметно охладели. Хотя переписка шла не менее интенсивно, но интересы постепенно расходились. Она заканчивала институт, готовясь к экзаменам, я же пока не был готов изменить свою холостяцкую жизнь. Да и куда вести молодую жену — в парусиновую палатку?

К середине мая развернулся военторг, с ним понаехало много девчат, с одной из них я вскоре начал встречаться. Галя Прокошева работала кассиром. Хорошая, общительная, даже озорная девушка была значительно моложе меня. Над ней пока не тяготела мысль о замужестве, и поэтому у нас сложились самые бескорыстные отношения. Ни о какой любви, по крайней мере, с моей стороны, и разговора не могло быть. Так, легкий флирт молодых людей. Надо сказать, что в лагере действовал «сухой закон» — в магазинах военторга не продавалось ни капли спиртного. Зато в окружающих деревнях его было предостаточно на любой вкус — и водка, и портвейн, и ликеры, и т. п. Вот, правда, с закуской было сложнее. Кроме хлеба и «веселых ребят» в бочке (мелкая соленая рыбка, которую еще называли хамса), в магазинах ничего не было. И это иногда [58] пагубно сказывалось на отдельных лицах. В одно из воскресений, в погожий летний день, младший лейтенант нашего полка Иван Кондратенко в магазине села Вишкиль «перебрал» ликера. Слабая закуска и высокая температура воздуха валили его с ног. Посчитав, что вокруг него недоброжелатели, он вытащил из плетня кол и стал им вертеть вокруг себя, стоя на сельской площади. В это время на «Виллисе» проезжал мимо наш комдив полковник Л. И. Пузанов. Увидев удивительную картину, он вышел из машины и на глазах многочисленных зевак подошел к И. Кондратенко. «Чем занимаетесь, товарищ младший лейтенант», — громко спросил он. Кондратенко, взяв кол в положение «на караул», ответил: «Самообороной, товарищ гвардии полковник». «Молодец, садитесь ко мне в машину», — и отвез его прямехонько на дивизионную гауптвахту. Были и другие курьезы. Но в целом дисциплина поддерживалась на высоком уровне, никакой «дедовщины» и в помине не было. Наоборот, в каждом подразделении солдаты третьего года службы шефствовали над первогодками, опекая их и помогая в службе.

В конце июля 1952 года командование полка предоставило мне отпуск. Конечно же, я поехал к себе на родину, где меня ждала мама. Проведя пару недель дома, я отправился в Шую, предварительно дав телеграмму Але. В Иванове, пересаживаясь на местный поезд Иваново — Шуя, встретился с офицером училища, игравшим в нашей футбольной команде и хорошо знавшим меня. В вагоне разговорились о службе, об изменениях в училище и вообще о жизни. Он спросил о цели моей поездки. Я рассказал, что еду к девушке, назвав ее имя и фамилию. Оказалось, что Михаил (так звали моего спутника) знал ее и хорошо отозвался. В дальнейшем разговоре он вскользь заметил, что несколько раз встречал ее с одним курсантом-второкурсником. Это неприятно поразило меня, в письмах о таком знакомстве она не писала.

Ну вот и Шуя. На перроне Михаила встретила жена, работавшая медсестрой в училище, а меня — Аля. Все такая же красивая и элегантная, она с букетом цветов поспешила ко мне. В этот день мы долго гуляли по улицам города, катались на лодке по Тезе, навестили ее тетушку — учительницу средней школы. Ближе к вечеру направились к Але домой. Разговор о планах на будущее как-то не складывался. Отца дома не было, мать старалась изо всех сил. Но я чувствовал какую-то недосказанность и неловкость в доме. Даже младшая сестра Рита, приехавшая на каникулы, острая на язычок, как-то странно скованно вела себя. И еще меня поразила новость — Аля тайком от родителей начала [59] курить. Переночевав в гостеприимном доме, на следующее утро я все-таки спросил: «В чем дело?». Аля честно призналась, что встречается с курсантом, а сейчас он в отпуске. Уверения, что она не забыла меня и это простое времяпрепровождение, не убедили меня, и вечером этого же дня машиной я уехал в Иваново, а затем и в Кинешму. Несколько позже, уже будучи в лагерях, получил от нее телеграмму. В ней сообщалось, что Аля закончила институт и едет в конце августа к месту работы в Хабаровский край. Позже второй телеграммой она сообщила дату проезда через станцию Котельнич (в 20 км от Вишкиля), номера поезда и вагона. Но встретиться нам больше не пришлось!

Осенью 1952 года мы вернулись на зимние квартиры. Все усилия личного состава были брошены на подготовку казарменного и другого фонда к зиме и к началу нового учебного года. Вечера были более или менее свободны. На танцах в гарнизонном Доме офицеров мне довелось познакомиться с симпатичной, сероглазой, небольшого роста девушкой — Валей Обуховой. Проведя весь вечер с ней, я узнал, что она из многодетной рабочей семьи — отец, мать, старший брат работали на заводах, две младшие сестры и брат учились в школе, а сама она работала бригадиром на авиационном заводе им. Лепсе. Это знакомство переросло в дальнейшие встречи. Девушка все больше и больше нравилась мне. Мне импонировало то, что она активно занимается спортом. Имеет разряд по велогонкам и является игроком женской городской команды по хоккею с мячом. Надо сказать, что Киров в те годы был одним из крупных центров спортивной жизни СССР. Там был самый большой трамплин для прыжков на лыжах, несколько катков. В городе ежегодно разыгрывался приз имени С. М. Кирова. Там мне посчастливилось видеть бег на коньках знаменитых гонщиков Евгения Гришина, Халиты Щеголеевой, Риммы Жуковой и других. У Вали было много друзей и знакомых, занимающихся спортом, и постепенно наши интересы становились общими.

Глубокой осенью уезжал для дальнейшей службы в Румынию (6 ТА) Тима Жинжиков, к этому времени уже женатый. К конце декабря женился мой друг и сосед по комнате Иван Кабишев, затем такая же судьба «постигла» Володю Крючкова. Из всех «подольцев» я единственный оставался холостяком. В декабре мне стукнуло 24 года. Бывая в молодых семьях моих друзей, зачастую вместе с Валей, я как бы со стороны стал оценивать преимущества и недостатки моего положения, придя к неутешительному выводу, что последних значительно больше. [60]

Вскоре начался новый учебный, а через месяц и календарный, 1953 год. Стрельбы, учения, ночные тревоги — все повторялось, но не теряло остроты восприятия. Надо сказать, что в первые послевоенные годы руководство военного ведомства умело ежегодно находить «изюминку» в обучении войск. Один год делался упор на внезапность, другой — на обучение в полевых условиях зимой (своего рода лагеря), третий — ночные занятия и т. д. Это придавало «живинку» учебе, заинтересованность и определенную интригу.

И тем не менее определенная неудовлетворенность у меня появилась. Во-первых, пошел второй цикл занятий, которые я уже проводил в прошлом году; во-вторых, и это главное, я остался без старых друзей, как бы один. Конечно, в полку и дивизии было много молодых офицеров, с которыми нас сводили общие интересы, но это не то. Да и холостяцкая жизнь стала тяготить. Все чаще и чаще приходила мысль о женитьбе. С Валей отношения крепли, и вот в начале марта 1953 года мы создали семью. Никакой свадьбы не было. После регистрации в ЗАГСе мы скромно отметили это событие в семейном кругу. Первое время мы жили у родителей жены в одной-единственной комнате, где как-то умудрялись размещаться — отец и мать Вали, старший брат Василий с женой, сестры Тамара и Аля, брат Володя и мы с ней. Итого девять человек! Но жили дружно, одной семьей. Вскоре командование полка предоставило мне комнату в коммунальной квартире на окраине города в районе так называемой Филейки. Для нас это была большая радость — пожить самостоятельной жизнью. Для Вали было удобно — до работы одна троллейбусная остановка. Мне же приходилось ехать до центра города, затем, сделав пересадку, трястись по ж/д ветке Киров — Котлас, а уже дальше пару километров пешком до городка. Был и другой маршрут, более быстрый, которым мы (однополчане) и пользовались. Проехав до остановки завода им. Лепсе, мы высаживались и пешком примерно пять километров шли через поле в часть. Повторялось это изо дня в день каждое утро, а иногда и в обед, что позволяло сохранять спортивную форму (своего рода тренинг).

В 1953 году нашу дивизию принял генерал Елин. Однажды ближе к осени меня вызвали в отдел кадров дивизии. Поговорив со мной о службе, повели представлять комдиву. Человек он был довольно суровый. В его кабинете мне предложили должность адъютанта комдива. Предложение было неожиданное и совсем не подходило мне по характеру. Вначале я, вежливо поблагодарив за доверие, отказался. Затем [61] под нажимом комдива выпалил, что не привык открывать дверцы у «Победы». За что с треском и был выгнан из кабинета. Однако это своеволие на дальнейшей службе не сказалось. Комдив не был злопамятен. В конце ноября меня зачислили на учебу в Ленинград на Объединенные курсы усовершенствования офицерского состава разведки (ОКУОС). Мы с женой к этому времени (декабрь-январь) ожидали пополнения в семье, и ехать мне не хотелось. Но приказ есть приказ, и обсуждению он не подлежит. В последних числах ноября, собрав все необходимое для жизни холостяком, я отправился в Питер. Курсы усовершенствования размещались на Новочеркасском проспекте в бывших «казачьих» казармах. Офицеры войсковой разведки ранга командира взвода-роты собрались со всех военных округов. Сформировали из нас учебные взводы и роты. Нашей ротой командовал полковник Боткин — фронтовик-танкист родом из Белоруссии. За белорусский диалект мы за глаза прозвали его «мокрой трапкой». Во взводе были офицеры различных национальностей: старший лейтенант Вася Козырь — украинец, лейтенант Семен Рудович — еврей, младшие лейтенанты Якштас и Банюлайтис — литовцы, старший лейтенант Гена Аунап — метис, полуэстонец-полурусский, и др. Мы близко сошлись с Геной и все девять месяцев учебы крепко дружили. Занятия на курсах были очень напряженные, довольно много теории и практики. Организационно-штатную структуру иностранных армий ведущих государств капиталистического мира: США, Великобритании, ФРГ, Франции, Испании, Турции — мы знали назубок от отделения до дивизии. Их вооружение, численность подразделений и частей, боевые возможности, способы действий и применение в различных видах боя изучали досконально. На практических занятиях мы осваивали материальную часть мотоциклов, только что появившихся бронетранспортеров (БТР-40), плавающих танков ПТ-76 (в то время секретных), их вождение и ведение огня. Преподаватели войсковой разведки учили нас, как организовать поиск, дозор, разведку боем и т. д. Практически мы осваивали взятие «языка», то есть солдата противника, подрыв объекта типа склада или моста, метание боевых гранат наступательного и оборонительного действия, стрельбы на плаву из пушки танка ПТ-76 и многое другое. Спорт на курсах был в почете. Кроме плановых занятий, которые проводил с нами преподаватель, чемпион ВС по гимнастике капитан Нехай, каждое воскресенье организовывались соревнования по бегу, стрельбе, фехтованию, общие кроссы, командные игры — волейбол [62] и ручной мяч. Жили мы в казармах, на каждый взвод (18–20 человек) — отдельный кубрик. Условия жизни были подходящие. Чтобы слушатели не голодали, промотав деньги в первые дни получки, начальство ввело обязательные рационы. Суть заключалась в том, что из денежного содержания каждого из нас в день его выдачи сразу же высчитывалась стоимость суточного рациона, исключая воскресные дни. Таким образом, по крайней мере 26 дней в месяц можно было гарантировано не голодать. Это была разумная мера, так как соблазнов в Питере было много — и сходить в театр, и посидеть в кафе или ресторане, и пойти в Мраморный дворец на танцы.

Ленинград в те годы олицетворял все то передовое, что появлялось в стране. Здесь впервые появились портреты стиляг, изображенные в юмористическом виде. Это были портреты конкретных людей с фамилиями и именами «героев». Выставлялись они на Дворцовой площади и периодически обновлялись. Критика эта здорово действовала на молодежь. Здесь началась жесткая борьба с уличным хулиганством, и местные парни и девушки вносили немалый вклад в поддержание порядка в городе. Город был полон туристов, как наших граждан, так и иностранцев. Для экскурсий в Ленинграде столько замечательных мест, что их не обойдешь и за месяц. Здесь я впервые попал в Зимний, побывал на историческом крейсере «Аврора», в театре им. С. М. Кирова, на знаменитом футбольном стадионе. Каждый свободный от учебы день давал что-то новое при знакомстве с городом. Однако основное было — учеба.

В начале января я получил телеграмму, что у меня 12 января 1954 года родилась доченька. Своего первенца мы назвали Наталия, или Ната. Я очень любил детей, и поэтому эта весточка принесла мне огромную радость. Мне хотелось поскорее увидеть ее, прижать к груди, покачать на руках. Но впереди еще было семь месяцев учебы.

В апреле после сдачи зачетов по теории ряда предметов мы вышли в летние лагеря под Ленинград. Лагеря размещались в районе Токсово среди озер Уяко-Ярви и Феко-Ярви в очень живописной холмистой местности. Здесь почти все занятия носили практический характер. Тактическим руководителем нашего взвода был подполковник Синявский. Для меня он остался образцом для подражания. Воспитанный и широко эрудированный, он обладал прекрасными организаторскими способностями и высоким методическим мастерством. Занятия, проводимые для нас, отличались четкой продуманностью, доходчивостью и обязательным [63] достижением поставленной цели. Постоянная физическая нагрузка давала о себе знать, мы все значительно окрепли и как-то возмужали. В августе начались выпускные экзамены, которые принимала комиссия, прибывшая из аппарата военного министерства (из ГРУ). Наши преподаватели только присутствовали на них. В целом наш взвод отчитался очень неплохо, я же сдал все экзамены на «отлично». За девять месяцев учебы мы сроднились между собой, полюбили своих преподавателей и поэтому расставание было грустным. К сожалению, я больше ни с кем, кроме подполковника Синявского, по жизни и службе не встречался. Правда, какое-то время мы переписывались с Геной Аунап, но с переводом его из ПрибВО в Чехословакию переписка оборвалась. Однако, как ни грустно расставание, впереди меня ждала радостная встреча с любимыми людьми — женой и дочуркой.

После возвращения с курсов командование полка предоставило мне очередной отпуск. Дочурка была совсем махонькой, шел лишь восьмой месяц, поэтому мы проводили отпуск в Кирове. Любимым нашим занятием тогда было гуляние втроем по улицам и садам города. Отпуск пролетел незаметно, и вот снова родной полк.

Уральским округом тогда командовал маршал Г. К. Жуков, и наш кировский гарнизон перешел в подчинение к нему, так как к этому времени Горьковский военный округ был расформирован. Осень 1954 года началась с итоговой проверки дивизии, которой руководил сам командующий [64] войсками. Он был прост в обращении, но крут. Среди нас мало было смельчаков, осмелившихся заговорить с ним. Обычно предпочитали обходить. Проверка закончилась дивизионными тактическими учениями. Они запомнились большой глубиной действий и длительностью. Войска прошли всю Кировскую область, через леса и глухомань, где отродясь не видели ни мотоцикла, ни бронеавтомобиля. Да и погода на Урале в октябре далеко не лучшая. Шел затяжной холодный дождь, дороги раскисли. Личный состав передвигался в основном пешим порядком. В полку всей техники было: взвод полковой разведки на БА-64 и мотоциклах, зенитно-пулеметный взвод с тремя тягачами ГАЗ-63, взвод САУ, артиллерийские и минометные батареи со своими тягачами и хозвзвод с машинами под кухни. Поэтому разведчикам все время надо было идти впереди и вести разведку условного противника, а также выбирать наиболее благоприятные маршруты выдвижения.

В один из таких холодных и тоскливых дней непреодолимой преградой для полка стал вздувшийся от постоянных дождей ручей. Наш «батя» приказал мне найти пути обхода. Полк встал на привал, а мы со старшим сержантом Заяцем на мотоцикле двинулись искать обходы. Ехали в основном по полям — по жнивью, которое неплохо маскировало ямы и ухабы. В одну из таких ям мы на скорости 40–50 км/ч и угодили. Подкинуло нас прилично. Спасло то, что я сидел не в коляске, а сзади, в седле за спиной водителя. Пролетев несколько метров по воздуху с зажмуренными глазами, я плашмя ударился о землю. Боль обожгла лицо и руки. Это десятки стеблей от скошенной ржи (жнивье) впились в меня. Кое-как поднявшись на ноги, обнаружил, что старший сержант Заяц жив и здоров, правда, весь в грязи. Мотоцикл же наш, вылетев из ямы, перевернулся вверх колесами и продолжал «рычать». Поставив «коня» на ноги, мы продолжили поиск. Найдя проход и вернувшись, застали полк уже в строю. Во время нашего появления и доклада командиру полка раздался гомерический хохот. Трудно было представить более нелепую картину. Весь мокрый, со смешавшейся грязью и кровью на лице, я представлял, видимо, довольно комичную фигуру.

Как бы то ни было, но дивизия вышла в район города Слободское к реке Вятка, форсировала ее, после чего был дан отбой учениям. Правда, не вся техника сумела преодолеть реку. Часть самоходных установок танкового полка застряла на противоположном от города берегу и только после ремонта, когда крепко встал лед на Вятке, сумела вернуться домой. [65]

Так закончился 1954 год. Последующие полтора года прошли без больших отклонений. Дочь росла и радовала нас, на службе у меня и на работе у Вали всё было нормально, дома у мамы и сестер тоже. Весной 1956 года Уральский округ принял генерал армии Д. Д.Лелюшенко. Полк готовился к смотру новым командующим. Но неожиданно вместо этого получили приказ: в короткие сроки сдать всю технику и вооружение, весь личный состав со штатным оружием эшелонами в составе дивизии передислоцировать в город Чкалов (ныне Оренбург) в состав Южно-Уральского военного округа. Пришлось вновь расставаться с семьей и ехать за новой военной судьбой.

Такая передислокация была вызвана следующими обстоятельствами. В ряде военных округов существовали так называемые «национальные дивизии». Например, в прибалтийских республиках были латышские, эстонские и литовские дивизии, укомплектованные личным составом преимущественно из местного населения. Такая же картина была и на Кавказе. Правительством страны было принято решение об их расформировании, и на их базе в гарнизонах этих дивизий развернуть новые, укомплектованные людьми по общим правилам дивизии. Так, на смену армянской дивизии, расквартированной в Ереване, пошла дивизия из Чкалова, а мы должны были заменить ее.

Положение наше было трудное. Ушедшая дивизия оставила все семьи офицеров и сверхсрочно служащих, поэтому ни одной свободной квартиры не было. Многие склады были еще не освобождены. Офицерский состав решением командующего войсками ЮжУрВО генерал-полковника Г. Крейзера был переведен на казарменное положение. Офицеры взводов, рот и батальонов жили в учебных классах, ленинских комнатах и других помещениях полков. Дивизия переходила на новые штаты, став 43-й механизированной, а наш 954-й стал 444-м механизированным полком. К этому времени нашего «батю» перевели и вместо него назначили полковника Кондрашова, довольно мелочного командира.

Переформирование коснулось и меня. Теперь в мехполку должна была быть рота разведки. Я стал ее первым командиром, прокомандовав пять лет отдельным взводом. Рота формировалась в составе трех взводов: бронетранспортеров, плавающих танков и мотоциклетного. Полученные на курсах знания по новой технике и вооружению и способам их использования очень мне пригодились в будущем.

При формировании частей боевая учеба обычно еле-еле теплится. Нет полностью техники и вооружения, не создана учебная база, подразделения [66] не укомплектованы солдатами и сержантами. Эти обстоятельства, а также «вольная» жизнь без семей, в замкнутом казармой мужском обществе, стали отрицательно сказываться на дисциплине офицеров. Строя утром полк на развод, Кондрашов почти ежедневно обнаруживал отсутствие одно-двух офицеров, оказавшихся на гауптвахте. Такая же картина была и в других частях дивизии.

Южный город, большое количество садов, танцевальных площадок, а также большое число молодых женщин (в городе было несколько институтов гуманитарного профиля) — все это не прошло мимо внимания наших офицеров.

Обстановка накалялась, меры, принимаемые командованием дивизии, особо положительных результатов не дали. И тогда командующий войсками округа принял кардинальное решение — в одну из ночей дивизию подняли по тревоге и, погрузив в эшелоны, отправили в знаменитые Тоцкие лагеря.

* * *

Тоцкие лагеря известны военному люду еще со времен опального генерала Стесселя, посланного туда после позорной и предательской сдачи Порт-Артура в 1904 году.

Лагеря как лагеря, но с одной особенностью — здесь в 1954 году впервые в стране был произведен воздушный атомный взрыв с последующим преодолением войсками зон заражения и разрушения. Учениями руководил маршал Г. К. Жуков. Последствия этих учений мы еще долго находили на занятиях в поле — искореженные танки, самолеты, автомобили и другую технику.

Местные умельцы — главным образом, оружейники и технари — отвинчивали, откручивали всё, что было возможно. Даже в последующие годы наш полк прихватил из этой зоны небольшой пассажирский автобус, на котором жены офицеров ездили в ближайший городок Сорочинск на рынок. Но постепенно вся техника была эвакуирована.

Разместилась дивизия, как всегда, в палатках, в том числе и офицерский состав всех рангов, потому что никакого жилья не было. Мало-помалу началась боевая учеба параллельно с доукомплектованием личным составом и техникой. Полк получил еще одну задачу — сформировать администрацию по получению и сопровождению призывников в войска Дальневосточного военного округа. Начальником был назначен наш зам. комполка подполковник Ковальчук, а также несколько его заместителей, ротные и командиры взводов. В числе офицеров оказался и я со своими [67] офицерами роты — командиром танкового взвода лейтенантом Алиевым и командиром взвода БТР лейтенантом Галеевым.

Молодежь получали в областях Поволжья и Южного Урала. Скомплектовав 2000-й эшелон, разбитый на роты и взводы, погрузив всё в железнодорожные вагоны, приспособленные для перевозки людей, мы в первой декаде августа тронулись в неближний путь. Ковальчук на инструктажах требовал соблюдения жесточайшей дисциплины. Офицеры ротного звена ехали в четырех основных вагонах вместе с призывниками, руководство эшелона — в штабном вагоне. Среди призванной молодежи было много нефтяников из Гурьева, газовщиков и людей других специальностей — тех, кто на «гражданке» получал повышенную зарплату. Из этого следовало, что часть из них в дороге займется пьянкой. Этого нельзя было допустить, и был установлен строжайших контроль.

Во-первых, при остановках на железнодорожных станциях выпускались по очереди из вагона не более четырех человек сразу. Следующие четыре могли пойти только по возвращению первой четверки. Во-вторых, возвращающихся в вагон проверял суточный наряд, и при нахождении спиртного оно тут же разбивалось о рельсы самими виновниками. Конечно, были нарушения различного рода, но для злостных нарушителей в эшелоне была оборудована гауптвахта. Она представляла собой двухосный вагон, который болтало из стороны в сторону больше, чем при морской качке. Плюс высокая температура в вагоне, который нагревался от солнца, как хорошая парная. Поэтому пребывание в нем было сущим наказанием.

Этим эшелоном мы пересекли страну с юга до востока. Ехали долго, почти 30 суток. Наконец показался Амур. Кто-то, видимо, заранее бросил клич: «При переезде по железнодорожному мосту через Амур оторвать козырьки от фуражек и кепок и бросить в реку». Действительно, сотни козырьков, словно по чьей-то команде, полетели разом в воды Амура. По прибытии во Владивосток нас разместили на пересыльном пункте километрах в 10–15 от города: призывников в солдатские казармы, а офицеров в такие же казармы, но оборудованные под общежитие с двухярусными кроватями. Здесь мы прожили около двух недель, передавая личный состав, сдавая имущество и оставшееся продовольствие. Казармы и общежития были забиты полностью, поскольку шла замена войск на Сахалин, Чукотку и другие острова. Кроме призывников ждали своей очереди для отправки моряки, тысячи офицеров-отпускников, их жены и дети, работники школ и медучреждений. Ждали месяцами, [68] проедая все свои скудные денежные сбережения. Начальник пересыльного пункта имел право разрешать выдачу военнослужащим денежного довольствия на 3–4 месяца вперед. Поэтому в августе были среди них и «декабристы», то есть получившие деньги за декабрь.

Наконец завершив все свои дела, мы пассажирским поездом отправились к месту службы. Обратная дорога заняла около двух недель, ибо поезд Владивосток — Москва шел одиннадцать суток. Прибыв в часть, я отправился на доклад к командиру полка. Зайдя к нему в кабинет, докладываю: «Товарищ полковник, капитан Постников из командировки прибыл, во время командировки замечаний не имел». «Здравствуйте, товарищ Постников, — говорит Кондрашов, — на какую должность вы прибыли?». Я был страшно удивлен. Надо же, комполка не узнает своего ротного, да еще единственного в полку разведчика. Много чудного творил наш полковой. Он страшно боялся старших начальников, робел перед ними, терял нить разговора. Оглядевшись в полку, я получил разрешение на очередной отпуск и с великой радостью отправился в Киров.

Отдохнув пару недель у родных, забрав жену и дочь, отправился в Оренбург. За время моего отсутствия полк перевели из Беловки (центр города) в другой военный городок на окраину, в так называемый Фортштадт, или Пороховые (имелись в виду склады боеприпасов). Старый же городок на Беловке решили передать под семейные офицерские общежития и гостиницу. Приехав в Оренбург, мы столкнулись с квартирной проблемой — с ребенком на квартиру никто не пускал. Исколесив весь город и не найдя ничего, жена запаниковала. И тут помогла товарищеская поддержка однополчан. Первые дни я жил у командира минометной батареи капитана Саши Фокина, который и надоумил меня на следующую авантюру. Как уже говорилось, казарменный фонд полка готовился к переоборудованию под гостиницу и общежитие. Комендантом опустевшего городка был назначен командир пулеметной роты Вася Нагоранский. Они с Фокиным и предложили мне занять бывший кабинет командира полка.

Сказано — сделано. Чтобы не навлечь на себя гнев полкового начальства, «экспроприацию» кабинета поручили провести своим женам. Заехав в кабинет и впустив в его приемную семью начальника физподготовки полка, мы зажили припеваючи. Но недолго длилась моя безмятежная жизнь. В один из дней заканчивающегося отпуска старшина моей роты, прибыв на квартиру, сообщил, что меня вызывает командир полка. [69]

По прибытии к нему я выслушал в свой адрес немало нелестных слов. Остыв немного, полковник Кондрашов приказал мне объяснить, как это я заехал с семьей в закрытый кабинет. Я объяснил, что автором этого действия и его исполнителем является моя жена (так мы договорились с В. Нагоранским, чтобы не подводить его как коменданта). Сделала она это потому, что в городе с маленьким ребенком на квартиру никто не берет. Так я и прожил в этом кабинете до ноябрьских праздников.

В середине ноября меня пригласил в кабинет заместитель командира полка по политической части подполковник Макеев Николай Алексеевич. Коренной москвич, бывший футболист одной из столичных команд, добровольцем ушедший в Московскую дивизию народного ополчения, он поистине был нашим духовным отцом. Спокойный, уравновешенный, способный внимательно выслушать человека, он олицетворял настоящего политбойца. Как-то летом 1953 года, будучи дежурным по полку, в шесть часов утра я услышал по радио об аресте Берии. Это было как гром среди ясного неба. Я растерялся, не зная, что делать. То ли это мне померещилось, то ли немедленно надо звонить командиру полка. Раньше всех в полк прибыл подполковник Макеев. Отдавая ему рапорт, я доложил также и об услышанном по радио. Н. А. Макеев приказал мне никому об этом не говорить до тех пор, пока он не разберется. Примерно минут через 30–40 он вышел из кабинета и сказал, что все услышанное мною правда и можно при желании информировать кого угодно. Этим он снял камень с моей души. И вот этот человек вызвал меня к себе, где вручил ордер на комнату в построенном рядом с полком доме. Я понимал, что при нашем безквартирье для него это была нелегкая задача. До сих пор я благодарен ему за высокие человеческие качества и душевность. Жилье площадью в 11 квадратных метров я получил в квартире, состоящей из трех комнат, в двух из которых разместилась семья преподавателя Чкаловского зенитно-артиллерийского училища (ЧУЗА) майора Штепо, состоящая из четырех человек. Итого нас в квартире оказалось семь душ. Прожив там два года, мы умудрились ни разу не поссориться.

Вскоре начался новый учебный год, с его новыми задачами и новыми трудностями. Начал собираться на новую должность и вскоре ушел военным комиссаром в г. Уральск мой непосредственный начальник — майор Григорий Иванович Коронов. Замечательный человек, хорошо подготовленный офицер-разведчик, имеющий богатый фронтовой [70] опыт, он все эти годы (1951–1957 гг.) уверенно вел меня к вершинам мастерства. Он вовремя замечал мои ошибки, показывал, как их устранять и впредь не допускать, всячески помогал мне в работе. Григорий Иванович за свой профессионализм имел высокий авторитет среди полковых офицеров. Даже наш «батя», закончивший академию им. М. В. Фрунзе (что было редкостью в те годы), и тот не стеснялся спросить Г. И. Коронова, как правильно оформить тот или иной боевой документ или подготовить методическое пособие.

Вместо уходящего Григория Ивановича командование назначило начальником разведки, заместителем начальника штаба полка по разведке меня, капитана Постникова. Это было совершенно неожиданно, хотя за спиной были и курсы разведки, и шестилетнее командование подразделением войсковой разведки.

Несколько ранее этого знаменательного события начались дивизионные тактические учения под руководством генерал-полковника Крейзера. Дивизию, подняв по тревоге, вывели на противоположный берег реки Урал и сосредоточили в исходном районе для наступления. К этому времени — после тоцких учений — в тактике войск появилось много нового с учетом факторов воздействия оружия массового поражения. В частности, все укрытия для личного состава, вооружения и техники сооружались из расчета надежной защиты от ударной волны и светового излучения.

Март на Южном Урале влажный, холодный, с морозами и неожиданными оттепелями. В период оборудования позиций было морозно. Капониры для укрытия техники делали из снега, нагребали его до нескольких метров толщиной. В ходе работ пошел крупный снег, перешедший в мокрый. Завалило нас с головой, через пару дней ударили морозы, и мы оказались в мышеловке. Техника не могла идти по столь глубокому снегу: вязли и автомобили, и бронетранспортеры, и танки. Генерал Крейзер запросил разрешения у министра обороны МСС Г. К. Жукова сделать частный отбой учениям, расчистить дороги, после чего учения продолжить. Ответ министра был категоричен: «Учения продолжать». Пришлось первые дни учений «воевать» пешком и на лыжах. Шла разведка, шла пехота, шла батальонная артиллерия, состоящая преимущественно из 82-миллиметровых минометов. Тянули связь связисты, делали проходы в минных полях «противника» саперы. Но основная техника откапывалась, будучи еще в исходном районе. Через два-три дня после подготовки зимних дорог и колейных путей [71] танки, артиллерия и другая техника догнали наступающих и влились в боевые порядки частей дивизии. Своим решением министр обороны наглядно показал всем нам, что учить войска воевать надо в любую погоду, в том числе и в самых тяжелых климатических условиях.

На новой для меня должности увеличилась и ответственность. Теперь я отвечал не только за подготовку разведывательной роты и нештатных разведвзводов батальонов, но и за подготовку офицеров полка в соответствии с программой командирской учебы. Каждый офицер должен был хорошо знать — на одну ступень выше занимаемой должности — организационно-штатную структуру и характер боевого применения вероятного противника. Так, каждый комвзвода должен был знать досконально до роты противника, комроты — до батальона, и т. д. Чтобы учить офицеров, зачастую и званием, и должностью выше тебя (например, командиры батальонов, начальники артиллерии и ПВО полка), пришлось вновь взяться за учебники, уставы, наставления армий иностранных государств. Тем не менее жизнь шла своим чередом. Подрастала моя Натали, в семье было уютно и хорошо благодаря стараниям Вали.

В это время я взялся за завершение своего среднего образования. При окружном Доме офицеров работала вечерняя школа, в 10-й класс которой я и поступил осенью 1957 года. Занятия шли четыре-пять дней в неделю по пять часов, начинаясь в 18.00 и заканчиваясь в 22.30. Домой возвращались около 24 часов, а еще надо было подготовиться к следующему дню. Нагрузка была очень большая, спали мы не более шести часов в сутки.

Весной 1958 года Н. А. Макеев предложил мне подать рапорт о зачислении кандидатом на учебу в военную академию им. М. В. Фрунзе. Я сомневался, сумею ли выдержать вступительные экзамены, но Макеев убедил меня в необходимости продолжить образование. Сдав экзамены за 10-й класс и получив аттестат зрелости, я тут же подал рапорт на поступление в академию и получил «добро» от командования полка и дивизии. Пришлось вновь зубрить учебники за среднюю школу, плюс военные дисциплины. Думал отдохнуть, но опять цейтнот. В июне мы уже были в Тоцких лагерях, в которых кроме нас стояла еще стрелковая дивизия из г. Бузулук. Командовал дивизией генерал-майор Семижон, он же был и начальником лагерного сбора. Нашей дивизией в то время командовал полковник Павлов. [72]