Радости и горести
Забот у нас было много. Но теперь особенно беспокоило положение дел с боевой подготовкой. Фронтовой опыт с новой силой убеждал, сколь мудро и справедливо известное изречение Суворова: «Чем больше пота на учении, тем меньше крови на войне». Время шло, и каждый потерянный час казался преступлением.
Как наладить регулярные занятия, если нет учебной базы? Было решено полнее использовать внутренние резервы, всемерно поощрять инициативу командиров и штабов. В этих целях я и офицеры штаба армии выехали в войска.
В полках силами личного состава стали изготовляться макеты недостающей техники, различные учебные пособия. Уточнялись учебные планы и расписания. Опытные командиры проводили инструктаж офицеров и подофицеров.
И вот повсеместно начались регулярные занятия, сколачивались отделения, орудийные расчеты, взводы. Особый упор делался на огневую подготовку, на обучение снайперов, пулеметчиков, а также саперов и связистов. С командным составом и офицерами штабов отрабатывались задачи, связанные с наступлением и взаимодействием на поле боя частей и подразделений.
Постепенно, шаг за шагом, повышалась полевая выучка солдат и офицеров. Успешными оказались результаты стрельб.
Меня радовало, что польские воины показали себя в боевой учебе усердными, выносливыми и дисциплинированными. Никто из них не жаловался на тяготы воинской службы и недостаточный рацион питания: каждый понимал, [99] что населению разрушенной захватчиками страны нелегко обеспечить возрождавшуюся польскую армию продовольствием.
Стало улучшаться и положение с транспортом. Маршал К. К. Рокоссовский выделил в наше распоряжение два автомобильных батальона, которые, работая день и ночь, в основном обеспечивали нужды наших войск.
Хуже было с лошадьми. Но как-то ко мне зашел Эдмунд Пщулковский и загадочным голосом, лукаво поблескивая глазами, спросил:
— Нам случайно не нужны кони?
— Кони? — Я даже вскочил с места. — Где они?
— У начальника эвакопункта в Бялой Подляске.
— А откуда они у него?
— Собрал в округе всех лошадей, брошенных немцами и припрятанных местными крестьянами. И сейчас у него больше лошадей, чем положено по штату.
— Сейчас же едем к нему!
Небольшой городок Бяла Подляска еще носил на себе следы недавней оккупации. Едва мы миновали окраину, как наша машина обогнала старомодный экипаж, запряженный парой сытых вороных. В нем восседал широколицый полный майор-поляк. Это и был начальник эвакопункта.
Мы остановились, подождали его. Когда он подъехал, я спросил:
— Сколько всего у вас лошадей?
— Двести двадцать две, пане генерале, — ответил, чуть изменившись в лице, майор.
— Где вы их взяли?
— Трофейные. Брошены немцами.
— А не крестьянские? Может, отобрали у населения?
— Никак нет. На всех есть немецкое военное тавро...
Я не собирался забирать у него всех лошадей — нам достаточно было сотни, и повеселевший майор обещал предоставить их в наше распоряжение.
Возвратившись к себе, я решил распределить этих лошадей по штабам дивизий, чтобы организовать регулярные командно-штабные учения в армейском масштабе с выездом в поле. Высокая подготовка штабов, умелое управление боем всегда представлялись мне первоосновой успеха в сражении. [100]
Вскоре начали прибывать и лошади, мобилизовавные у населения. Поступали автомобили и тягачи. День, когда мы получили пятьсот советских грузовиков, стал для нас настоящим праздником: армия «становилась на ноги».
Мы понимали, конечно, что боеспособность новой армии в решающей степени зависит от политических убеждений ее бойцов и командиров. Политработники — а они теперь имелись во всех звеньях, включая роты, — разъясняли воинам характер, справедливые цели войны против фашистской Германии, политику Польского комитета Национального Освобождения, сущность земельной реформы, значение боевого союза польского и советского народов в достижении победы. В воспитательной работе использовались различные формы, в том числе политические занятия, политинформации, а также беседы и читки газет, проводимые во взводах, где имелись политбойцы. День ото дня круг политических интересов солдат и офицеров заметно расширялся.
Вот теперь настало время привести к военной присяге личный состав. Мы разработали ритуал торжества. Первой приводилась к присяге 5-я дивизия, дислокация которой позволяла собрать все ее полки в Лукуве.
Части выстроились на обширном лугу. Комдив Александр Вашкевич, при орденах, с Золотой Звездой Героя на груди, отдал рапорт, и наступил торжественный момент. Я громко читал слова присяги, все офицеры, капралы и солдаты хором повторяли их за мной.
Затем начался парад. Глядя на молодцеватых, четко шагавших в строю офицеров и солдат, одетых в добротное обмундирование, вооруженных первоклассным оружием, я думал о том, недалеком уже времени, когда враг почувствует на себе силу ударов новой польской армии. В ее состав в это время входили уже четыре пехотные и зенитная артиллерийская дивизии, бригада противотанковой артиллерии, минометный полк, тяжелый танковый полк, полк связи, саперная бригада, отдельный дивизион инструментальной разведки и другие специальные части. Приятно было сознавать, что с каждым днем армия становится все более грозной и организованной силой.
Чтобы собрать ее в кулак, Главком разрешил передислоцировать соединения. Помимо всего прочего, это облегчило управление дивизиями и проведение крупных тактических учений с участием специальных родов войск. [101]
Покинув Любартув, штаб армии переехал в большое село Конколевнице, в котором до этого размещался штаб 1-го Белорусского фронта. Конколевнице стоит на скрещении важных коммуникаций. Шоссейные дороги, ведущие от него в разные стороны, находились в приличном состоянии, обеспечивая хорошее сообщение с частями. С этого времени боевую подготовку в них мы держали под неослабным контролем.
После напряженного дня я любил выйти на крыльцо дома, в котором остановился, подышать чистым воздухом, насладиться тишиной. Вскоре здесь появлялся и хозяин дома по фамилии Гомулка. Это был крестьянин лет пятидесяти, рослый, кряжистый, большой любитель поговорить. Свой вечерний разговор он начинал обычно с рассказа о Рокоссовском, совсем недавно жившем в его доме.
— О! Пан генерал Рокоссовский настоящий солдат! Вы его знаете? Высокий, красивый, мужественный! А как хорошо говорит по-польски! Он ведь учился в городе Груец, возле Варшавы. Я только глянул на него и сразу определил: пан генерал безусловно поляк... Я умею распознавать поляков, вот и вас сразу признал. Вы откуда, пане, родом?
Пришлось коротко рассказать о себе, о родителях.
— Отец был батраком? — недоверчиво переспрашивал хозяин. — А сын батрака — генерал? Удивительно...
— Я и сейчас смогу любую крестьянскую работу выполнить, — заметил я однажды.
— Ой, даже и не верится, — покачал головой Гомулка. Вскоре мне удалось доказать ему это. Зашел я как-то на гумно, где хозяин с дочерью молотили цепами рожь.
— Прошу, панно Зося, дать мне тего цепа, — сказал я и принялся за работу. И хотя много лет прошло с тех пор, как я вместе с Яном Новаком молотил рожь помещика Даховского, навыки сохранились: к удивлению хозяина, цеп легко ходил в моих руках.
— О! То пан есть наш хлопски генерал! — восклицал хозяин после каждого моего взмаха. — Хлопски генерал, як бога кохам!{16}
После этого мы стали с ним друзьями. Впоследствии, когда я жил в Варшаве, он нередко заходил ко мне, каждый раз приветствуя словами: [102]
— Дзень добры! Як се маш наш хлопски генерал?{17}
Почти все светлое время я проводил в разъездах по частям и дивизиям, контролируя и направляя ход боевой подготовки. Однажды ранним утром с генералом Андреем Никулиным, командующим бронетанковыми войсками армии, мы выехали в деревню Бяла, западнее местечка Радзынь. Там, в лесу, размещался 5-й тяжелый танковый полк, переданный недавно в наше подчинение. Тяжелые танки... Кто из участников войны не вспоминает добрым словом эти мощные боевые машины с длинными стволами 122-миллиметровых пушек, которые прокладывали дорогу пехоте и уничтожали гитлеровские «тигры» и «пантеры»? Легко представить, с каким восхищением мы узнали, что советское командование выделяет их для Войска Польского!
Никулин был в приподнятом настроении. Этот русский человек искренне радовался возрождению дружественной армии.
— Подумать только, — говорил он, — как могуча Советская страна, если в такой напряженный момент она снабжает техникой всю польскую армию!
— А как дела у вас с офицерами-танкистами? — спросил я его.
— Учим их на специальных курсах, но пока людей не хватает.
— А как с остальными?
— Башенных стрелков и радистов в этом полку подготовили в основном из поляков. Недостаток в механиках-водителях восполнен советскими специалистами. Скоро увидите их сами, вон и лесок показался...
Нас встретили командиры дивизий и полков, приглашённые на учения к танкистам. Вперед вышел офицер в кожаной куртке и шлеме.
— Командир пятого тяжелого танкового полка полковник Рогач! — доложил он по-польски с украинским акцентом.
«Храбрый воин», — подумал я, заметив на его груди два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны. [103]
На опушке леса выстроились в линию новые, только что полученные с заводов боевые машины. Рядом, у своих танков, застыли экипажи.
— Ваша фамилия? — спросил я капрала.
— Ян Чепрак. Механик-водитель.
— Поляк?
— Да. Из Западной Белоруссии.
— За что награждены Красной Звездой?
— За бои под Москвой.
— Где еще воевали?
— На минском направлении.
— Получаете письма от семьи?
— Так ест! — Глаза капрала засияли. — Стали получать. Семья живет около Гродно.
— Желаю успеха!
— Нех жие Польска! — ответил он, глядя мне в глаза. Перешел к другому танку. Здесь механиком-водителем был смуглый узкоглазый крепыш-казах. Тоже фронтовик, о чем свидетельствовали боевые награды на груди.
Я знал, что в строю передо мной стоят люди разных национальностей, но со всеми говорил только по-польски. И мне отвечали тоже по-польски — кто как умел. Отвечали русские и армяне, белорусы и казахи, украинцы и грузины. Отвечали по-польски, носили польскую форму и были готовы насмерть сражаться с врагом за свободную Польшу.
Началась проверка боевой выучки воинов-танкистов. Стрельба с короткой остановки на дистанцию в тысячу метров по неподвижной цели прошла вполне успешно. Хуже оказались результаты групповой стрельбы: некоторые танки слишком медленно выходили на огневой рубеж. Только два из пяти поразили цель, в том числе экипаж Яна Чепрака.
Потом свое мастерство демонстрировали механики-водители. Вначале все шло хорошо: танки легко передвигались, маневрировали, преодолевали заболоченную местность и другие препятствия. Но вот хлынул дождь, почва враз раскисла, и две машины забуксовали в канаве.
— Плохо, — сказал я Рогачу.
— Плохо, — согласился командир полка.
Но я понимал, что в общем-то все это не так уж и плохо: машины были — чудо, а люди — и того лучше. Еще [104] одно усилие — и замечательная техника будет им подвластна полностью.
В те дни я дважды побывал и в 7-й дивизии, в состав которой входил позже так опозоривший себя 31-й полк. Должен признать, я не почувствовал, что нас ожидает большая неприятность. Напротив, полк, номер которого был потом навсегда вычеркнут из списков Войска Польского, произвел на меня в общем-то неплохое впечатление.
Штаб 7-й дивизии находился в поселке Седлиска Велька, в бывшей родовой резиденции одного из польских магнатов. Панский дом возвышался на вершине горы, как неусыпный страж обширных владений. К тому времени ни отпрысков знатного рода, ни многочисленной их челяди уже не было и в помине. Они поспешили унести ноги, едва народная власть объявила о земельной реформе.
Полки располагались в окружающих деревнях. Артиллеристы занимали в Замостье огромные конюшни, откуда немцы успели угнать всех барских скакунов. Обширные амбары и добротные сараи в деревне Бялке стали казармами 31-го полка.
Комдива полковника Мельдера я не застал: он находился в частях. С его заместителем подполковником Миколаем Прус-Венцковским мы прибыли в Бялке, когда только что окончился обеденный перерыв. Подразделения выходили в поле, на занятия. Я внимательно присматривался к проходившим мимо солдатам. И право же, у них был достаточно боевой вид. Маршировали они четко и легко. Глаза смотрели весело, бодро. А ведь глаза, как говорится, зеркало человеческой души.
— Неплохо, — заметил я, обращаясь к своему спутнику.
Прус-Венцковский приложил два пальца к конфедератке. Его рот расплылся в улыбке, черные глаза заискрились. Судя по всему, подполковник, уже немолодой офицер, служил раньше в кавалерии: его ноги — чуть искривленные, походка развалистая, руки сильные, длинные.
Мы отправились на занятия. Наблюдали, как слаженно работали орудийные расчеты, как связисты мигом укладывали провода, а саперы учились пользоваться миноискателями. Пехота метко вела огонь по движущимся целям. Все говорило о том, что боевая подготовка в полку находится на высоте. [105]
Я осторожно, исподволь начал расспрашивать Прус-Венцковского, стараясь возможно больше узнать о его прошлом. Подполковник говорил откровенно, о чем свидетельствовали и его взгляд, и ровный, внушавший доверие голос. Действительно, он был офицером старой польской армии, служил в кавалерии, командовал кавполком. Сентябрь 1939 года застал его в должности заместителя командира Мазовецкой кавбригады.
Посмотрев на меня взглядом, который часто говорит больше, чем слова, Прус-Венцковский сказал:
— Вы будете правы, упрекнув, что я смалодушничал, оставшись на территории, захваченной врагом, что не ушел в подполье, а предпочел тактику выжидания.
— Вероятно, у вас были для этого веские причины, — возразил я.
— Да, конечно! — оживился собеседник. — А что мне оставалось делать? Во время бомбежки фашистской авиации погибла жена. На руках у меня остался малолетний сын. С ним не проберешься в Румынию или Англию, не вступишь в ряды Красной Армии. А оставить не у кого. Ни родных, ни близких я не имею. Пришлось остаться там, где стояла моя бригада, только снять военный мундир и надеть крестьянскую рубаху: окрестные помещики знали меня, и я работал на них в поле...
Гитлеровцы искали польских офицеров, оказавшихся в оккупации, обещая крупное вознаграждение за каждого. Пойманных заточали в лагеря для военнопленных. И Прус-Венцковский со дня на день ждал ареста: любой проходимец, польстившись на деньги, мог выдать его. Поэтому, долго не задерживаясь на одном месте, он скитался по всей округе.
— Но разве нельзя было уйти к партизанам вместе с сыном? — поинтересовался я.
— К каким партизанам? — в свою очередь спросил Прус-Венцковский. — К аковцам? Они и сами приглашали меня. Больше того, насильно тянули, угрожая расправой в случае отказа. А меня к ним не влекло. Я понимал, что большинство рядовых Армии Крайовой были патриотами, преданными родине и народу. Но я знал их командиров и не очень-то верил, что они действительно хотят воевать против немцев. Многие руководители были просто политиканами: они заранее делили должности в будущей, послевоенной Польше. И часто обманутые командованием [106] аковцы выступали против национальных интересов.
— Но были же еще Гвардия Людова, Армия Людова.
— Они оставались для меня загадкой, хотя я и слышал, что их люди ведут активную диверсионную борьбу. Скажу откровенно, я находился под влиянием антикоммунистической пропаганды...
— Что же было дальше?
— Так и прожил, словно сурок. И лишь когда Красная Армия и Войско Польское освободили Люблинщину, явился на призывной пункт. Мне оказали незаслуженно большое доверие, назначив сюда.
— А где же ваш сын?
— Пока со мной. Он вырос, скоро я отдам его в школу с полным пансионом. За него теперь я спокоен.
— И довольны своей работой?
— Служба в Войске Польском доставляет мне много радости. Верьте, я сторонник новой Польши и очень ценю наш братский союз с СССР. Другого такого бескорыстного и благородного союзника у Польши еще не было за всю се многовековую историю.
Из дальнейшего разговора можно было понять, что Прус-Венцковский имел хорошую военную подготовку, был в курсе новейших военных теорий.
— Ну что ж, — сказал я на прощание, — полк, с которым мы познакомились, производит неплохое впечатление. А каково настроение солдат?
— С этим хуже. Лживая пропаганда все еще цепко держит в своих руках многих людей. Шептуны сеют недоверие и страх. Аковцы наводняют подразделения нелегальной литературой. Но среди солдат становится все больше горячих сторонников новой власти, особенно после декрета о земельной реформе.
Оставшись один, я долго думал о судьбе этого безусловно честного, но не нашедшего себе места в рядах Сопротивления польского офицера. И хотя, может быть, опрометчиво делать выводы о человеке с первого знакомства, но подполковник мне определенно понравился. Поговорил с заместителем командира 7-й дивизии но политчасти старым коммунистом майором Яном Шанявским в был удовлетворен, услышав и от него хороший отзыв о Прус-Венцковском.
С комдивом полковником Мельдером удалось познакомиться [107] несколько позже, когда он привез в штаб армии план передислокации 7-й дивизии, — она перемещалась в район близ уездного города Радзынь. Личный состав должен был разместиться в землянках и заниматься боевой подготовкой в условиях, приближенных к боевым. Десятидневный переход туда сочетался с тактическими учениями.
Представленный комдивом план перехода меня не удовлетворил.
— Почему не запланированы форсированные марши? — спросил я его. — Забыты и занятия по противовоздушной и противотанковой обороне. Зато запланировано слишком много дневок.
На замечания Мельдер реагировал вяло, поспешно соглашаясь со всем и добавляя «слушаюсь».
Я уже подумал, что он, может быть, плохо знает польский язык и только поэтому однообразен в ответах. Но нет, Мельдер владел языком безукоризненно, но слово «слушаюсь» предпочитал всем другим, никогда не высказывая своего личного взгляда на вещи.
Через несколько дней я утвердил переработанный им план передислокации дивизии. Решил в один из дней посмотреть на учения во время марша. Но выехать к Мельдеру пришлось раньше, чем я рассчитывал.
Тревожный телефонный звонок на рассвете. И доклад начальника контрразведки армии:
— Сегодня ночью дезертировал 31-й пехотный полк 7-й дивизии.
— А вы не ошиблись? — оторопел я. — По плану он должен выйти на учения раньше других и занять оборону. Может, полк уже на марше?
— К сожалению, это не так. Все проверено.
Пришлось вновь на У-2 лететь к месту события. Как ни странно, Мельдер, когда я прибыл к нему, еще не знал подробностей происшествия. Посыпались обычные «так точно», «никак нет», «слушаюсь». Махнув рукой, я занялся расследованием сам. Выяснилось, что людей (около четверти всего личного состава) увели аковцы, техника же оставлена. Из офицеров дезертировали лишь засланные в полк агенты подполья, остальные командиры оказались на месте. Но где же они были ночью, как проглядели эту гнусную провокацию?
А дело было так. [108]
12 октября за час до полуночи командир 10-й учебной роты подпоручник Студзиньский, ранее служивший в Армии Крайовой, подал команду: «Строиться с боевой выкладкой!» Ничего не подозревавших солдат полка он повел в лес. На беду в ту ночь была свадьба: жених — начальник штаба 31-го полка — пригласил на празднество почти всех офицеров во главе с командиром. Песни, пляски, музыка заглушили суматоху боевой тревоги.
Получив извещение о происшествии, офицеры собрались в штабе полка, но дезертиры были уже далеко.
Надо сказать, что наряду с беспечностью, потерей бдительности со стороны командования полка случившемуся способствовали и другие причины: скудость пайка, разобщенность в расквартировании, а также то, что в этом полку служили солдаты преимущественно из окрестных деревень, которых относительно легче было подбить на дезертирство. Все это сумело использовать в своих целях реакционное подполье.
Как и в первом случае, о котором я уже упоминал, через несколько часов группы солдат начали возвращаться обратно. Пришел и один из офицеров. Он заявил, что принял тревогу за настоящую.
Еще не закончилось следствие, а в полк прилетел на самолете заместитель Главкома Александр Завадский с группой политработников. Он сразу же пошел к солдатам. Беседовал с ними запросто: ни в его словах, ни в тоне голоса не чувствовалось гнева и начальственных ноток. И солдаты говорили с ним откровенно, не таясь. «Возвращенцев» становилось все больше: вернулось уже около трех четвертей личного состава. И с каждой группой Завадский терпеливо и убедительно вел разъяснительную работу.
Забегая вперед, упомяну, что позже по этому поводу во всех частях дивизии были проведены митинги. И на каждом из них выступал Александр Завадский. Обращаясь с платформы грузовика к солдатам, он рассказывал о позорном происшествии в 31-м полку, о попытках классового врага сорвать работу по созданию Войска Польского, о методах подрывной деятельности реакции, направляемой лондонским правительством. В заключение Завадский призывал солдат пресекать вылазки реакции и настойчиво учиться военному делу, чтобы скорее вступить в бой за [109] освобождение польской земли. Солдаты слушали его с большим вниманием.
Поздно вечером пришла телеграмма из Главного штаба. В связи с выездом Роля-Жимерского в Москву обязанности Главкома в этот момент исполнял Зигмунт Берлинг. Он предложил мне немедленно прибыть в Люблин с докладом о положении в 7-й дивизии...
Близилась полночь, но встревоженный Берлинг ждал меня, и я подробно доложил ему обо всем: и о ложной тревоге, и о свадебном пире, и о потере бдительности. Сообщил и о том, что сотни солдат возвратились.
— Что будем делать? — спросил он потом.
— Если подтвердится виновность командира, начальника штаба полка и лиц суточного наряда, предать их суду, — ответил я. — Кроме того, предлагаю отстранить полковника Мельдера от командования дивизией.
— Кого считаете возможным назначить вместо него? — спросил Берлинг. Я предложил Прус-Венцковского.
— Но ведь это офицер старой польской армии, всю войну пробывший в оккупации!
— Все это так. И все же я думаю, что он будет хорошим командиром дивизии, — настаивал я.
— Что ж, подумаем, — согласился Берлинг. — А теперь вот что. Вы получите приказ Главного командования о расформировании тридцать первого пехотного полка. Его номер навечно исключается из списков Войска Польского. Из числа вернувшихся солдат скомплектуйте новый полк и именуйте его отныне тридцать седьмым пехотным. А кого назначим командиром?
— Временно будет исполнять обязанности майор Владзимеж Зинковский. Завтра в полдень тридцать седьмой пехотный полк выступит к новому месту расквартирования...
И полк выступил ровно в полдень. Солдаты опять шагали в маршевых колоннах с полной выкладкой, и на мгновение все происшедшее накануне показалось мне дурным сном. Но вот прозвучала команда «Стой!», глухо брякнули винтовки, взятые к ноге, и с рапортом подошел командир нового, 37-го полка...
Прямо здесь, на привале, состоялся митинг. Александр Завадский вновь поднялся на грузовик и произнес краткую, но страстную и умную речь. Пламенные слова трибуна-коммуниста глубоко западали в души солдат. [110]
— Скажите и вы несколько слов, — предложил мне Завадский.
Я рассказал солдатам о героической борьбе советского народа на фронте и в тылу, о том, как вместе с другими советскими офицерами-фронтовиками я вступил в Войско Польское, чтобы ускорить час освобождения польских земель от фашистских палачей, и о том, наконец, что труженики-поляки не дадут обмануть себя реакционерам, останутся верными новому строю, народной власти. Я никогда не отличался особым красноречием, но на этот раз говорил вдохновенно, всей душой желая свободы и счастья стоявшим передо мной польским крестьянам в солдатских шинелях...
История с 31-м полком не прошла бесследно. Уроки извлекли все — не только солдаты, но и командиры, политработники. Один из выводов, который я сделал для себя, — еще больше ценить политико-воспитательную работу, лучше знать жизнь частей и подразделений, чаще бывать в кругу солдат и офицеров, жить их думами и чаяниями. И я чаще стал ездить в дивизии и полки.
Запомнилось посещение 9-й противотанковой бригады, вошедшей перед этим в состав армии. Поехали туда вместе с командующим артиллерией генералом дивизии{18} Яном Пырским, старым артиллеристом, горячо влюбленным в свое дело. Части противотанковой артиллерии были в то время новинкой в Войске Польском, и Пырский сгорал от нетерпения показать новое оружие и только что полученные тягачи.
Бригада расположилась южнее города Медзыжец. Ею командовал полковник Федор Скугаревский. Возможно, его предки и происходили из поляков, но сам он, с открытым широким лицом и голубыми глазами, представлял собой яркий тип россиянина. Говорил по-польски недурно, но с нижегородским акцентом — чуть окая. Сначала он показался мне несколько флегматичным, медлительным, но едва начал подавать команды своим подчиненным, как весь преобразился. Полковник так умело и энергично выполнил все, даже наиболее сложные перестроения, что вызвал восхищение скупого на похвалы Пырского. [111]
Прицепленные к автомашинам 76-миллиметровые орудия быстро меняли позиции и в считанные минуты изготавливались к ведению огня по вражеским танкам в упор или с флангов. Пырский, войдя в раж, не давал артиллеристам передышки. С целью проверки их выучки и физической выносливости он ставил все более трудные задачи: то приказывал расчетам преодолевать траншеи и болота, то внезапно и круто менять направление марша или стремительно разворачиваться «к бою». Наконец утомился и он. Пожимая Скугаревскому руку, командующий артиллерией армии похвалил:
— Замечательно! Обучили людей как следует!
Я с особым удовольствием рассказываю об артиллеристах бригады потому, что несколько месяцев спустя они продемонстрировали на поле боя ту же высокую слаженность, подкрепленную мужеством, отвагой... Это было уже под Дрезденом, где вместе с советскими войсками сражались и соединения 2-й армии. Неожиданно на позиции, занимаемые 5-й пехотной дивизией, ринулось до сотни тяжелых гитлеровских танков. Казалось, пехота вот-вот будет смята и уничтожена. Но батареи 9-й противотанковой быстро заняли позиции и открыли губительный огонь. Запылал один фашистский танк, вздрогнув, замер на месте второй, попятился третий. Понеся ощутимые потери, немецкие танки повернули вспять. Смертельная опасность, нависшая над боевыми порядками 5-й дивизии, миновала, и пехотинцы вновь устремились в атаку.
Недостаток офицеров вынудил Главный штаб Войска Польского отказаться от формирования 3-й армии. Поэтому в состав нашей армии вошло еще одно пехотное соединение. Теперь обе армии, 1-я и 2-я, имели по пять пехотных дивизий.
Одна из дивизий, 9-я, стояла возле Белостока. Ее предполагалось передислоцировать в леса восточнее Копколевнице. В связи с этим мне пришлось спешно вылететь в Белосток.
Город лежал в развалинах. Чем ближе к центру, тем страшнее выглядели следы пожарищ. Несмотря на полуденное время, на улице было мало прохожих, а уцелевшие магазины закрыты. Со стороны фронта доносилось глухое эхо артиллерийской канонады. [112]
Командир дивизии полковник Александр Лаский — ветеран Войска Польского — служил еще во 2-й дивизии имени Домбровского. Мы вместе побывали в частях, провели дивизионные штабные учения, беседовали с офицерами и солдатами. Словом, с полками дивизии я познакомился всесторонне и вернулся в Конколевнице до смерти усталый, но довольный.
Поздним вечером позвонил Главком Роля-Жимерский, его интересовала обстановка в частях 2-й армии. Я кратко доложил о самом важном, после чего Главком предложил прибыть к восьми утра в Люблин.
— Познакомите с положением в частях подробнее и получите новые указания.
В резиденцию Главкома я прибыл чуть раньше указанного срока. Каково же было мое изумление, когда дверь приемной, в которой я находился, отворилась и на пороге показался Корчиц. К тому времени он заменил Берлинга на посту командующего 1-й армией. Едва мы успели поздороваться, вошел Сверчевский. Оказывается, всех троих вызвали к одному времени.
Когда часы пробили восемь, мы вошли в кабинет Главкома. Поднявшись с кресла, Роля-Жимерский торжественно объявил:
— По решению Верховного Главнокомандующего Войска Польского Болеслава Берута производятся перемещения в высших командных должностях. Генерал Корчиц возвращается на должность начальника Главного штаба. Командующим Первой армией назначается генерал Поплавский. А вы, генерал Сверчевский, примете Вторую армию.
Мы переглянулись, потом перевели глаза на Главкома. Тот продолжал:
— Время не ждет. Обстановка требует, чтобы не позже чем через три дня все приступили к исполнению своих новых обязанностей. Все, панове генералы, исполняйте!
Мы покинули Главный штаб, углубленные каждый в свои мысли. Думаю, один я был доволен этой переменой, хотя дела и люди 2-й армии стали для меня очень близкими. Но кто бы не желал принять под свое командование армию, имеющую немалый боевой опыт и готовую к зимнему наступлению совместно с советскими войсками?
А вот Корчиц явно огорчился. Тяжело вздохнул и Кароль [113] Сверчевский, мечтавший скорее попасть на фронт.
Во приказ есть приказ...
Мы устроили скромный прощальный ужин.
— Не вздумайте без нас брать Берлин, дайте возможность подойти туда Второй армии, — шутил Кароль, но в его словах слышалась легкая нотка грусти. Да и кто из людей военных не мечтал в то время об участии в боях за Берлин, считая это высочайшей для себя честью? Не скрою, такого рода мысль давно уже была и моей страстной мечтой. Еще в 1941 году, прощаясь с плачущей дочуркой, я обещал ей, что вернусь домой сразу же после разгрома фашистов в Берлине. Об этих словах своих я постоянно помнил, куда бы ни бросали меня превратности военной судьбы. Поэтому и теперь я ответил Сверчевскому:
— Я бы сегодня же с великой радостью повел части Первой на Берлин, будь на то приказ командования. А что касается Второй армии, то фронт велик, и война кончится еще не завтра: успеет навоеваться и она, может, даже и на берлинском направлении...
На рассвете 28 декабря 1944 года, тепло попрощавшись со Сверчевским, я покидал Конколевнице. Ехать предстояло в деревню Зелена, восточнее Варшавы, где находился командный пункт 1-й армии. Когда уже садился в машину, на крыльце дома появился хозяин с дочерью Зосей. В руках у него был большой каравай свежеиспеченного хлеба.
— Проше, пане генерале, — сказал он, вручая мне хлеб.
— Проше, — как эхо повторила за ним Зося.
Я был весьма тронут таким вниманием. Мы обнялись на прощание, и машина тронулась в путь. [114]