На земле и под землей

Мы решили поехать в корпус Дремова, чтобы лично поглядеть на действия созданных в Берлине штурмовых отрядов. Расстояние от штаба армии до командного пункта корпуса было небольшим: в обычное время — полчаса езды. Но нам пришлось туда добираться свыше трех часов.

Улицу запрудили бесконечные колонны танков, пехоты, артиллерии, медленно двигавшиеся по разрушенному городу.

Катуков нетерпеливо ерзал на сиденье:

— Пешим ходом пройти быстрее! Попробуем прорваться другой улицей,— скомандовал он шоферу.

Свернули на параллельную «штрассе», но тут дорогу преградил завал камней, балок, бетона: это стена многоэтажного дома рухнула на мостовую.

— Тупик! Давай назад!

Выехали на другую улицу. Но здесь путь перекрыла баррикада...

На третьей — опять завал, на четвертой — тоже не проехать. Разворачивались, крутились туда и обратно, лавировали в лабиринте улиц, наконец Катуков не выдержал: [340]

— Тут пехота, и та с трудом пройдет! Поворачивай обратно, на маршрут колонн.

Город «разукрашен» белыми флагами: из каждого окна свешиваются простыни, полотенца, даже передники играют кружевами на ветру. Не все берлинцы, видимо, горели желанием «умереть за своего фюрера».

На крышах развевались красные флаги — знак того, fl что здесь прошли наши части. Без такой сигнализации в городском бою не узнать, где свои, а где чужие.

— А помнишь, как в сорок первом году мы определяли рубеж выхода немцев, особенно к вечеру? — вдруг спрашивает Михаил Ефимович.

— Конечно. Где пожар, там они.

Останавливаем бронетранспортер около подворотни многоэтажного дома, где стоит полевая кухня. Вокруг нее большое оживление. Солдаты, сержанты, офицеры — всё получают пищу, ждут очереди, некоторые уже с аппетитом едят. Между ними замечаю нескольких немецких детей. Маленькие берлинцы подходят к бойцам, протягивают худенькие ручки с зажатыми в них чашками и плошками. Рядом с поваром стоит кудрявый мальчуган в рваных штанишках: «Кушать!» — первое слово, которое немецкий ребенок выучил на русском языке. Повар аккуратно налил ему чашку пополнее. Мальчик тоненьким благодарным голосом протянул: «Данке шен». А повар вдруг ласково погладил его вихры своей широкой ладонью. Но, увидев нас и не зная, как мы оценим такой поступок, покраснел и сразу начал оправдываться: «Ребенку дал, товарищи генералы. Всякого за войну навидался, а вот не выдерживает сердце смотреть на голодных детей».

Мальчик лет семи, которому щедрый сержант наливал сладкого чая из фляги, неотрывно глядел на лакомство голодными глазами, но переборол себя и, объяснив: «Фюр мама», — понес чай в дом. Сержант был растроган.

— Гитлера поймаем живьем — что с ним делать? — начал он обсуждать с товарищами юридическую проблему, занимавшую тогда умы многих. — Я бы отдал его на казнь при этих ребятах, чтоб видели, через кого страдают, чтобы сами немцы его на мелкие кусочки порвали! [341]

— При нас, пожалуй, и порвут, а без нас — нет! — убежденно возражал второй — трезвый скептик.

Хотя шел сильный бой, в городе хорошо различались звуки. Стены домов поглощали шумы, и даже канонада казалась здесь какой-то отдаленной. Все здесь отличалось от боя в поле. Внезапно мое ухо поразил непривычный свист, резко приближавшийся сверху. Команда «Воздух» — и ноги сами занесли нас в подворотню. Рефлекс выработался: сотни раз приходилось бывать под обстрелом «юнкерсов», «хейнкелей», «мессеров».

Мы тревожно вглядывались в самолеты, оставлявшие в небе узкий белый след.

— Скорость бешеная! — прикинул на глаз Катуков.— Хорошо, если у Гитлера таких немного. А если много — жарко будет.

В тот день нам впервые пришлось наблюдать реактивные самолеты. Молниеносно снизившись над колонной, звено обстреляло ее пулеметным огнем. Упал сержант, который минуту назад наливал немецкому мальчику чай. Товарищи быстро оттащили его в подворотню. Военфельдшер Арсентий пытался помочь ему, но было уже поздно.

Откуда-то донеслись крики: «Врача!» Это две девочки, задержавшиеся около каши, попали под огонь. Около кухни Арсентий оказался единственным медиком: перевязал раненых и отправил в медсанвзвод.

Реактивные самолеты развернулись на второй заход. Наперерез им бросились «яки». Скорость фашистов была вдвое больше. Казалось, наши летчики пошли на верную смерть. Но стервятники не приняли боя, круто взмыли кверху, сбросили напоследок бомбы и исчезли в голубой вышине.

С приближением к центру продвигаться стало труднее. Улицы оказывались все более узкими: упавшие каменные глыбы с обеих сторон загромоздили мостовые и тротуары. Дома высокие, но редкий из них еще насчитывал четыре стены, и через широкие проемы солнечные лучи заливали всю дорогу.

Канонада становилась громче. Рвались тяжелые бомбы, непрерывно гремела артиллерия. Маневрируя между завалами, крутились с улицы на улицу и думали: с какой стороны свалится дом на голову — справа или слева? [342]

Город горел. Дым, дышать невозможно. Кругом безлюдье, только красные флажки на крышах все еще показывали, что мы в расположении своих. Но где они?

— Товарищ командующий! — Незнакомый сержант, перевязанный бинтами, в обгорелой гимнастерке, с новеньким орденом Отечественной войны на груди, вдруг встал прямо на дороге. — Дальше ехать опасно. У того угла — линия фронта.

Вглядываемся. Никакой «линии», разумеется, не видно, квартал молчалив и пустынен. Только у края дома, на который показал сержант, прижимаясь к стенке, крадется группа солдат. Пулеметная очередь с верхнего этажа — двое падают, остальные успевают проскользнуть за угол.

— Где командир?

— В этом доме, товарищ генерал.

— Проведите нас.

Переступаем через входные двери, сорванные взрывной волной. Михаил Ефимович в шутку нажал кнопку лифта, но чуда не свершилось: кабина застряла где-то между третьим и четвертым этажами. По лестнице пробираемся, непрерывно глядя под ноги: почти на каждой ступеньке лежат трупы. Сержант чувствует себя хозяином, ему неловко за плохое состояние помещения.

— Извините, не убрано тут. На других лестницах еще хуже...

На стенах лестничной клетки можно прочитать всю историю жаркого боя за этот дом. Вот здесь, где проломлены каменные плиты и покорежило огнем стальные прутья решетки лифта, действовали фаустпатроном. В ответ наши били из автоматов: на штукатурке видны выщербины от очередей. А вот резкие ломаные линии — это кого-то пытались, видимо, достать штыком.

На шестом этаже находился наблюдательный пункт командира бригады полковника Анфимова. Здесь был и начальник политотдела Кортылев.

Заметив нас, комбриг поднялся и четко доложил обстановку:

— По земле продвинулись до кирхи, под землей — до подвала следующего дома, на этажах и крышах соседних домов идет бой. [343]

— Вертикальный фронт получился? — спросил Михаил Ефимович.

— Так точно! Боевые участки распределили по этому принципу. Воюем — как в кино! — неожиданно сравнил Анфимов.

— В каком кино?

— «Ленин в Октябре». Я так и объяснял солдатам перед штурмом: помните взятие Зимнего в семнадцатом году? То есть своими глазами никто, конечно, не видел, но кино смотрели все. Помнят, как там ломали ворота, по лестницам лезли, стреляли в комнатах из-за колонн. Вот так, сказал, и здесь действовать надо.

— Ну и как на практике получилось?

— Честно доложить, когда смотрел кино — восхищался, но тут нам пришлось похуже. У юнкеров не имелось ни фаустпатронов, ни автоматов, и главное — дом там был невысокий, вертикаль небольшая — три этажа. Да и до крыши Зимнего схватка не дошла, а ведь это, пожалуй, самое трудное...

Подходим к стереотрубе, установленной в проеме окна. Видна неширокая, метров в пятнадцать, улица. По обеим ее сторонам медленно ползут два танка: больше здесь и не поместится! Башня правого повернута налево, градусов на сорок пять, башня левого — также, но направо. Каждая из этих машин ведет огонь вперед, по домам, расположенным на противоположной от себя стороне улицы: только при таком построении снаряды могут доставать огневые точки даже на третьих-четвертых этажах дома. Уступом сзади танков посреди мостовой движется самоходка. Она бьет по объектам, которые появляются прямо впереди. Группу замыкают зенитки: снарядами сшибают недобитых фаустников, притаившихся на крышах и в верхних этажах.

Анфимов докладывает:

— Для меня все тут новое, товарищ командующий! Мотопехота штурмует каждый дом, и это правильно, но, по существу, она от танков отрывается, и танки должны стоять на улице. Взвод автоматчиков с саперами и с огнеметчиками идет по домам, выкуривает фаустников, только тогда танкисты могут продвинуться вперед. Иначе им сразу [344] верная гибель. Фаустники бьют с крыш, попадают по самой тонкой броне. Немцы за верхние этажи и крыши цепляются отчаянно, чтобы удержать противотанковые позиции. Танки жгут. Поэтому и даем такой медленный темп. По земле фронт — одна улица, зато в высоту да и в глубину фронт вдвое больше. Впереди стоят баррикады, форменные тупики, наша артиллерия бьет — снаряды не берут. А где трамвайная линия идет, там немцы еще крепче исхитрились: поставят вагоны, набьют мешками с песком, а за вагон спрячут пушку или закопают танк. Отведут вагон на минуту в сторону, выстрелят по нашему танку или самоходке и снова вагоном закроются: бей их сколько хочешь! Сегодня трижды контратаковали меня. С тыла зашли! Не будь резервной танковой роты Гаврилюка, не знаю, чем бы все кончилось. Признаюсь, сам виноват: не знаю подземного хозяйства. Подземным ходом они провели группу,— Анфимов вздохнул.— Сильно потрепали мой батальон.

— Кто сосед справа?

— Темник. Что-то у него застопорилось вчера. Танков мало осталось.

— А где Дремов?

— В соседнем доме. Могу дать офицера, проводит.

Пробираясь к Дремову, мы увидели странную картину: через широкий проем солдаты втаскивали на верхний этаж дома рейку от реактивного миномета.

— Геленков, в чем дело? — обратился я к командиру ракетчиков.

— Надо фрицев на седьмом этаже достать, товарищ генерал. Их там человек двести. Обычная артиллерия не берет.

Признаюсь, до этого случая не знал и не представлял себе, что можно отделить рейку от «катюши» и занести ее на верхний этаж. Но в Берлине все оказалось возможным.

— Если хотите, даже с подоконника можно стрелять,— пояснил мне Геленков.— Обычно мы из окон бьем двумя-тремя минами. Автоматчики нашей поддержкой довольны.

— А как с воспламенением ракеты? [345]

— Это же просто: подводим проводку к аккумулятору, можно и бикфордов шнур к мине прицепить и поджечь. Приспосабливаемся помаленьку. В Берлине у всех новая тактика — и у «катюш» тоже.

Впервые нам пришлось наблюдать, как с пятого этажа дома вырвался красный хвостатый след реактивных мин, как залп обрушился на огрызавшийся огнем противоположный дом — и вдруг из дыма и пыли наружу высунулась палка с огромным белым полотнищем. Еще одна маленькая капитуляция!

На командном пункте Дремов доложил о положении корпуса, штурмовавшего основными силами Ангальтский вокзал. На секунду командир корпуса задумался, собираясь с мыслями:

— Тяжело в Первой гвардии, товарищ командующий.

— Что случилось?

— Темник тяжело ранен. Командует начальник штаба.

В этот день мне от многих пришлось слышать подробности боя Первой гвардейской бригады на улице Гнейзенау.

Автоматчиков в бригаде было мало, танкам пришлось самим себе прокладывать дорогу. А по узкой улице одновременно двигаться могли только две боевые машины.

Это напоминало полигон. Передовые танки вели огонь, остальные стояли сзади и ждали, когда освободится место. Но «полигон» был особым: смена наступала только после гибели или тяжелого ранения товарищей, шедших впереди. Танкисты стояли на месте, иногда передвигались, радуясь успехам боевых друзей, но потом недалеко вспыхивал костер, оттуда тащили тяжелораненых, обожженных, комбриг взмахивал красным флажком: «Следующий вперед!» — и гвардейцы бесстрашно выходили на освободившееся место, на смену выбывшим из строя, веря, что их экипажу суждено победить и выполнить задачу. Одни танки сменяли другие, но метр за метром отвоевывали, прогрызали, перемалывали силы врага.

Что перечувствовал Темник, посылая вперед, на бой, волна за волной, экипажи, с которыми вместе прошел тысячи километров? Что пережил он на последних участках боевого пути, выполняя любой ценой приказ,— это никто [346] рассказать не может. Но когда осталось совсем мало автоматчиков и саперов и танкам все труднее было преодолевать очередной рубеж, Темник решился на отчаянный поступок. Он собрал работников штаба и политотдела, всех офицеров, которые были около него, предложил им одеться в чистое обмундирование, надеть ордена, взять автоматы и, лично возглавив эту «группу автоматчиков», повел ее на штурм.

— В полчаса очистили первый квартал, — вспоминал Геленков, дивизион которого действовал совместно с бригадой Темника.— Тогда Темник говорил: «Ну, друзья, выполнили мы вчерашнее задание, надо сегодняшнее выполнять. Вперед!» Очищали этаж за этажом, подрывали засевших фаустников, выбивали немецких автоматчиков. Бригада преодолела второй квартал. Задача была близка к выполнению. Танки вырвались вперед, прикрывая группу. Но с пятого этажа ударили фаустпатроны, а тут еще мина разорвалась. Темник и еще несколько офицеров упали. Подползаю к нему, Темник спрашивает: «Геленков жив?.. Все живы?» — «Все!» — говорю. А какое там все, кругом лежат побитые, Шустов уже холодный: осколок в сердце попал, наповал убило. Трижды комиссовали его — под Москвой, на Курской дуге и на Висле. Оставался в строю, дошел до Берлина, а до конца войны не дожил....

По щеке Геленкова скатилась слеза.

— Пришлось срочно отправить Темника в госпиталь, — продолжал он.— Но и там не спасли: осколками минь» прожгло ему живот. Выносили его из боя на глазах у бригады, всем стало известно, что командир смертельно ранен. Танкисты так рванулись вперед, что через три часа очистили улицу и вырвались к Ангальтскому вокзалу...

Боевую задачу дня 1-я гвардейская танковая бригада выполнила полностью.

Пора было ехать на свой командный пункт. Там, где стихал бой, уже возрождался разрушенный и, на первый взгляд, мертвый город. Под руководством работников советских военных комендатур местные жители убирали с мостовых и тротуаров камни, кирпичи, куски бетона, и захламленные улицы будто расширялись. [347]

— Пять дней прошло с начала штурма, а уже делается большое дело, — разглядывает город Катуков. — И кем? Незаметными людьми, работниками комендатур.

На улицах появились местные жители, выбравшиеся наверх из катакомб и подвалов. Многие тянули за собой тележки с разным скарбом. Люди бродили в поисках родных домов, но чаще находили обуглившиеся каменные скелеты своих жилищ.

На углу квартала мы заметили толпу немцев.

Старички интеллигентного вида, измученные женщины с узелками, инвалиды — все теснились около наклеенного на стенке объявления.

— Что это такое? — Катуков вытянулся поглядеть из бронетранспортера.

— Наверное, изучают «Приказ номер один» берлинского коменданта. Ты что, еще не видел?

— Нет.

— Посмотри.

Михаил Ефимович развернул продолговатый полуметровый кремового цвета лист с текстом на двух языках: немецком и русском.

«Приказ начальника гарнизона города Берлина, — бормочет он, пробежав глазами заголовок,— № 1. 24 апреля, г. Берлин».

— Двадцать четвертое — это какой был день? Дружными усилиями памяти с трудом устанавливаем — вторник!

— А сегодня уже воскресенье? Совсем не замечаю дней, все в берлинской горячке спуталось.

В глаза Михаилу Ефимовичу бросились отпечатанные внизу крупным шрифтом подписи:

«Начальник гарнизона и военный комендант города Берлина, командующий Н-ской армией генерал-полковник Берзарин.

Начальник штаба гарнизона генерал-майор Кущев».

Фамилия начальника штаба, наверное, доставила переводчикам много забот: звук «щ» на немецкий язык пришлось переводить ни больше ни меньше, как семью буквами.

— А почему такая честь выпала генерал-полковнику Берзарину? [348]

— Как почему? Армия Берзарина первая ворвалась в Берлин. Маршал Жуков выполнил условие, которое он поставил перед общевойсковыми армиями — какая первой ворвется в Берлин, тот командарм и будет комендантом Берлина.

— Да, армия Берзарина на Висле первая ввела Богданова в прорыв. Первая вышла и на Одер...

Катуков углубился в текст документа.

— Так... Так... «Приказываю национал-социалистическую немецкую рабочую партию распустить... Руководящему составу НСДАП, гестапо, жандармерии в течение сорока восьми часов явиться в комендатуру для регистрации». Дожили великие арийцы, довоевалась высшая раса. Как думаешь, придут эти руководители в комендатуру?

— Как мне известно, пока за пять дней никто не явился. Наверно, удрали на запад.

Возвратившись в штаб армии, мы выслушали доклад начальника тыла В.Ф. Конькова.

— Согласно указанию Военного совета фронта, населению нужно временно предоставить паек в размере действовавших у них норм. — Василий Фомич развернул таблицу, где на двух колонках обозначены продовольственные нормы для взрослых и для детей: взрослым хлеба — 200 граммов, детям — 150, жиров взрослым не полагалось вовсе, детям — 5 граммов, кофе 2 грамма и т. д. Вздохнув, Коньков пояснил: — Очень, очень скудный паек, но большего дать пока невозможно: бои, все транспортные магистрали забиты армейскими и фронтовыми грузами.

— Что можем дать дополнительно для детей, Василий Фомич? — спросил Катуков.— Из своих ресурсов, а? Не загружая магистрали, можем чем-нибудь поделиться?

— Может, выделим молока? — предложил я. — Хотя бы по пол-литра на ребенка. Сумеем, товарищ Коньков?

— Сумеем.

Доклад оказался большим. Сто тысяч человек, сто тысяч жизней — такую цифру назвал Коньков как итог первого, предварительного учета населения в освобожденной нами полосе города. [349]

— Из них свыше пятидесяти тысяч — дети, остальные — женщины, старики. В освобожденном районе запасов продовольствия не обнаружено; водопровод, электричество, газ, канализация разрушены. Медикаментов нет. Врачей на учет взято очень мало, из них половина — нетрудоспособные. А раненых и больных много. Главным образом — тиф и дизентерия. Коменданты только начали брать управление в свои руки. Положение тяжелое, просто угрожающее.

— Надо использовать немецких специалистов. Есть среди них администраторы и инженеры городского коммунального хозяйства?

— Выявили эту категорию. Есть-то они есть, — Василий Фомич помялся, — да почти все — нацисты.

— Черт с ними, что нацисты. В этом потом разберемся. Лишь бы дело делали.

— А как обстоят дела с лицами, освобожденными из лагерей? — поинтересовался Катуков.

Коньков вытащил еще один лист:

— Набралось свыше пятидесяти тысяч человек. Кроме наших, есть поляки, чехи, англичане, словаки, голландцы, бельгийцы, французы, даже двадцать люксембуржцев.

Мы переглянулись с Катуковым. Веселые искорки так и прыгали в его глазах. Без слов вспомнили одно и то же.

Это случилось за несколько часов до доклада Конькова. Обочины дорог были заполнены тысячами людей, освобожденных недавно из гитлеровского рабства. Наш бронетранспортер обгонял большую колонну истощенных солдат во французской форме. Обмундирование сидело на них мешковато, на головах красовались кепи со значками. У Катукова внезапно взыграла любовь к родине Парижской Коммуны.

— Viva la France! — крикнул он, приподнявшись из бронетранспортера.

Французы, улыбаясь от уха до уха, заорали в ответ:

— Мы курские!

Пришлось остановиться и выяснить, что за чудо — французы из Курска. Оказалось, что наши солдаты, находившиеся в плену, после освобождения набрели [350] где-то на гитлеровский склад с обмундированием петеновской армии и поторопились сменить свои отрепья на чистое...

— Освобожденные армией люди измучены, истощены, многие больны, — докладывал Василий Фомич. — Требуется немедленно организовать им медпомощь, а наши госпитали все заняты ранеными.

— Попросим медперсонала у фронта,— обещал я.— Но запомните: никакая инфекция, ни одна бацилла не должна проникнуть в Советский Союз через армейские карантинные фильтры! Головой отвечаем!

Новые вопросы неизбежно тянули за собой другие — и так без конца! Откуда взять продовольствие для армии, для тысяч голодающих берлинцев, для сотен тысяч освобожденных, за судьбу которых предстояло нести ответственность Военному совету?

Военный совет решил подготовиться к уборке урожая с брошенных полей. Это могли сделать советские граждане, освобожденные из неволи.

— Еще вопрос к Военному совету,— обратился Василий Фомич. — На тылах скопились десятки тысяч военнопленных гитлеровцев. Что с ними делать? Пока разместил в лагерях, где держали наших военнопленных.

Катуков засмеялся:

— Ну и как они? Довольны своими лагерями?

Звонок ВЧ нарушил ход доклада. В трубке услышал характерное «вступительное» покашливание члена Военного совета фронта Телегина.

— Что, мотаешься? Никогда тебя нет у телефона. Слушай: рассмотрели ваши сведения о наличии продовольственных запасов и решили, что слишком богатым ты стал. Думаем часть забрать.

— Опять забираете? Взаймы?

— Какое «взаймы»? Ты что, собственником сделался?

— Собственником не собственником, но когда запасы под охраной своей армии, на душе спокойнее.

— Придется все-таки побеспокоить твою душу. Имеешь много зерна, муки, мельниц, порядочно скота. Сколько можешь передать мельниц для фронта? Сколько муки отпустишь? Ну а что касается соли — тут уж не прошу, а [351] приказываю. В освобожденных районах Берлина нет ни грамма.

Коньков, уловивший, о чем шел разговор, засуетился и быстро выложил на стол заранее подготовленные справки — сколько и каких именно продуктов, а также мельниц и крупорушек армия сможет выделить фронту. Назвав цифры и сроки передачи, я спросил у Константина Федоровича:

— Если не секрет, для кого от нас берете?

— Планируем для Берлина. Разверстку получишь через несколько дней. У тебя мы много еще чего возьмем, — «обрадовал» Телегин.

Доложил ему подробно о наших мероприятиях по обеспечению Берлина, по работе с освобожденными невольниками, о подготовке к уборочной кампании.

— Хорошо, очень хорошо. Правильно.

— Есть просьба к Военному совету: помогите нам. Выделите госпитали для истощенных и больных из лагерей — советских, американских, французских и других пленных.

— Помогу. Сейчас дам указание начсанфронту. Еще что?

— Политработников из резерва! Требуются для работы с освобожденными советскими военнопленными и с людьми, угнанными в рабство. Если можно, желательно также получить политработников со знанием английского и французского языков. Армия такими кадрами не располагает, а зачем нам обижать граждан союзных стран — надо им тоже дать пищу духовную.

— Хорошо,— согласился Телегин.— Генерал Галаджев поможет, дам ему указания.

С.Ф. Галаджев работал начальником Политического управления фронта.

Телегин располагал сведениями о состоянии нашей армии, поэтому разговор быстро закончился.

Вспоминая сейчас те дни, с благодарностью думаю о замечательном коллективе работников политического управления и работников тыла фронта. В Берлине несколько суток длилось сражение, небывалое по своей мощи, а [352] рядом возникал новый фронт работы, требовавший огромного дополнительного напряжения сил и средств. И масса энергии вкладывалась в решение этой второй задачи — в обеспечение нормальной жизни города. Выполнять такие две задачи одновременно было под силу только советским людям, которых вели на подвиги замечательные партийные вожаки. [353]