Историческая задача
Поздно вечером 20 апреля в штабе армии была получена радиограмма:
«Катукову, Попелю.1-й гв. танковой армии поручается историческая задача первой ворваться в Берлин и водрузить знамя Победы. Лично вам поручаем организовать исполнение. Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу не позднее 4-х часов утра 21.4. любой ценой прорваться на окраину Берлина.
ЖУКОВ, ТЕЛЕГИН»{8}
Подобная же телеграмма была получена и во 2-й танковой армии. Выполняя указание фронта, 1-я и 44-я бригады нашей армии устремились к Берлину.
Наутро в штаб вбежал начальник санитарной службы армии и, задыхаясь, в спешке доложил:
— Все легко раненные офицеры и солдаты убежали из госпиталей в свои части. Дурной пример им подал секретарь партийной организации Павловцев! [325]
— Как допустили?! Где была охрана? — незаметно подмигнув мне, спросил Катуков.
— А что я могу, товарищ командующий! К каждой койке часового приставить?! Разъяснили им, что без них обойдутся, что они не вылечились, что могут раны открыться. — Начсанарм горестно развел руками.
— Павловцев в каком состоянии?
— Может ходить с палочкой, но раны требуют перевязок. Да все они покалеченные, с костылями, а как увидят машину — останавливают и в кузов. И как только туда забираются!.. Прошу воздействовать хоть на командиров частей — почему принимают без наших направлений?
Но чем можно было воздействовать на чувства раненых, которые не могли улежать, несмотря на добросовестные «застращивания» врачей? Ведь в ту ночь Бабаджанян ворвался в Карлхорст, Дремов — в Кепеник — в предместья Берлина. А с севера в город ворвались танкисты Богданова и пехота армии Берзарина. Начинался последний, решающий бой. Исчезли надписи, к которым привыкла армия на боевых дорогах: «До Берлина 70 км»; «...50 км»; «...30 км». Вот он, Берлин, перед нами! Ближайшей задачей армии стало долгожданное форсирование Шпрее — последней водной преграды. Дошли! Ну как в такое время лежать в госпитале?
В правобережную часть только что занятого Кепеника мы с Катуковым приехали ночью. Все горело! Авиация противника непрерывно сбрасывала бомбы, пытаясь помешать сосредоточению войск. На шоссе торчала новая указательная стрелка, под ней аккуратно подписано: «До рейхстага 15 км». Изобретательны были дорожники!
Дремова нашли на берегу Шпрее. Доложил: кепеникский мост взорван, попытка разведчиков форсировать с ходу успеха не имела.
Осматриваем предполагаемый район переправы. Шпрее, конечно, не Висла и не Одер, но закованные в бетон вертикальные берега двухметровой, а кое-где и трехметровой высоты создают особые трудности. С противоположного берега будто дождем секут воду пули, осколки, снаряды. Дремов докладывает, что на той стороне — десятки щелей, где засели фаустники. [326]
— Что ж, молиться собрался на Шпрее? — строго говорит Катуков.
— Никак нет, товарищ командующий. Артиллерия и танки прямой наводкой уничтожают противника. В двадцатой механизированной бригаде полковника Анфимова создан особый отряд майора Шестакова с задачей обеспечить форсирование Шпрее, дать возможность саперам навести мост. Отобрали туда лучших! Дал время на подготовку, думаю в два-три часа ночи форсировать и продолжать наступление.
В стороне слышу голос Шарова, разговаривающего с Кортылевым, и иду к нему: хочется узнать подробности боев в предместьях Берлина.
— Как вышли на Шпрее, — рассказывает Василий Михайлович, — кто во что горазд — из пушек и из пулеметов, даже из автоматов — дали залп по Берлину. Хоть у нас салют и не особо мощный вышел, но зато успели в срок, как раз к юбилею...
Пытаюсь припомнить — какой сегодня юбилей? Ничего подходящего не приходит в голову.
— День рождения Гитлера, товарищ член Военного совета, пятидесятилетие фюрера, — напоминает Шаров. — Фанфар с фейерверком в корпусе не нашлось, но скромные подарки все-таки послали Гитлеру. Не знаю, одобрите ли, а артиллеристы почти на каждом снаряде пишут: «Рейхсканцелярия, Гитлеру», «Министерство пропаганды, Геббельсу» или «Министерство авиации, Герингу».
— Опоздали вы! Артиллерия на участке армии Кузнецова раньше вас юбиляра поздравила.
Но Шаров не огорчается:
— Какое Гитлеру торжество! Наверное, больше двух Миллионов гостей явилось, из них больше половины — коммунисты и комсомольцы. Не ждал себе такого пышного юбилея, забился вниз, в бункерок!..
— Ничего, ключи от берлинских ворот теперь есть, так что без особого приглашения в гости к фюреру придем, — шутит Афанасий Игнатьевич Кортылев, начальник политотдела 20-й мехбригады.
— Что за ключи? [327]
— Летчики сбросили, товарищ генерал. Копия ключей, которые у Фридриха Второго отобрали. Вот, посмотрите.
К огромному медному ключу прикреплена записка: «Друзья гвардейцы! К победе, вперед! Шлем вам ключи от берлинских ворот. С вами гвардейцы-истребители Героя Советского Союза Белявина».
— Почти каждой бригаде по такому ключу досталось. Скважину найдем в обороне — есть чем отпирать!
Вместе с Шаровым я захожу в двухэтажный коттедж — посмотреть на захваченные гитлеровские знамена.
— Штаб, что ли, был? — спрашиваю по дороге Василия Михайловича.
— Никак нет.
В большой комнате на стенах картины. В самом центре — большой портрет Гитлера. По углам стоят хрустальные вазы с искусственными цветами из перьев. Мебель красного дерева. На письменном столе альбом с фотографиями. Перелистываю. Сначала идут семейные фото, потом парады, несколько фотоснимков Гитлера на трибуне. Дальше пошли фотографии виселиц. Около тел казненных обычно красуется в профиль молодой круглолицый офицер, щеголевато подбоченившийся. Вот, крупным планом: одна из повешенных. На ее груди доска: «Такая судьба постигнет каждого партизана и комиссара, каждого, кто выступает против германской армии». И снова виселицы, расстрелы, виселицы. Листаю дальше. На глаза попалось вложенное в альбом письмо. Дата — ноябрь 1941 года. Шаров переводит. Гестаповский палач сообщал своему дорогому «фатеру» (как я понял из письма, старому функционеру нацистской партии), что находится под Москвой. «Только что получен приказ. Не могу писать подробно, но твой сын будет в числе избранных, кто призван Гитлером уничтожить столицу азиатов. Возможно, когда-нибудь мы с тобой покатаемся над ней на лодках, ты меня понимаешь... Непрерывно рассматриваем город в бинокли. Отсюда совсем недалеко. Обещаю, что если задача будет успешно выполнена, то наша часть первая пройдет на параде мимо Кремля, на стенах которого будут стоять наши генералы! [328] Хайль Гитлер! Целую тебя, твой любящий сын Вилли». — Пошли вниз! — зовет Шаров. — Знамена там!
По винтовой лестнице спускаемся в бетонированный подвал. Горит свет. Первое, что бросилось в глаза — два полковых фашистских знамени, стоящие в углу. Как они сюда попали? Неизвестно. Потом мой взгляд упал на тело, лежащее посреди убежища. Это старик с суровым выражением лица, с усами «а ля Вильгельм».
Он лежит навзничь, руки раскинуты. Шаров, спокойно перешагнув через мертвого фашиста, на ходу бросил:
— Нервы не выдержали. А готовился, видать, основательно.
Выхожу из душного подвала на свежий воздух и при свете вспыхнувшей ракеты вижу недалеко от коттеджа знакомую, слегка прихрамывающую фигуру Павловцева. Неужели он успел уже сюда добраться? Конечно, он, Павел Лаврович! Голова замотана бинтами, одна рука на перевязи, другой опирается на палочку. Но сколько энергии и радости на лице! И посторонний почувствует: в родную семью человек вернулся.
— С выздоровлением, Павел Лаврович! — приветствую его.
Он смущенно опускает глаза.
— Думаю предложить Журавлеву собрать партийную комиссию и разобрать персональные дела всех беглецов.
— Каких беглецов? — Павловцев уже догадывается о подвохе.
— Да вот этих, по списочку, полученному от начсанарма. Первым в нем значится образцовый товарищ — член партии с восемнадцатого года, председатель Череповецкой Красной гвардии, комиссар полка в гражданскую войну и секретарь партийной организации полевого управления армии в Отечественную — некто Павловцев. Знаешь такого?
— За что же на комиссию?
— За дурной пример.
— Готов принять любое наказание, если виноват. Только не отправляйте обратно в госпиталь! Могу сказать за всех раненых: лежать в такой момент невозможно... Откажут ноги — на локтях в Берлин вползу! [329]
— Ну, не волнуйся. На этот раз простим тебя за старые заслуги. Как здоровье?
— Спасибо врачам! — И после паузы добавил: — А смерть была близкая, разговаривал с ней запросто, как Вася Теркин.
— Что новенького сообщила?
— Сказала, что с нее хватит. У нас в семье и так горя много: погиб мой единственный сын, два брата изувечены. На этот раз решила пройти мимо. «И на этом,— ответил ей, — спасибо». А если совсем всерьез, не по Теркину, то спасли меня в первую очередь забота и любовь боевых товарищей. Кто только в палату не приходил! Иные только успеют мне сказать: 43доровья тебе, батя, здоровья, старик!» — и бегут обратно в танк, в бой торопятся. Ну как мне было в палате лежать? И вам тоже спасибо, что приходили.
— Хватит благодарить! Раз удрал — отдыхать не придется. Вот новая директива штаба фронта: по возможности не разрушать электростанции, водокачки, хлебозаводы, охранять больницы, библиотеки, лаборатории. Сегодня довел эти указания до политработников, а на тебя возлагаю проверку исполнения.
Михаил Алексеевич Шалин передал нам новое приказание командующего фронтом. Военному совету предписывалось отобрать группу людей и в течение ночи захватить аэропорт Адлерсгоф и аэропорт Темпельгоф. По предположениям разведчиков, на этих аэродромах находились, помимо бомбардировочной авиации, личные самолеты Гитлера и других главарей нацистской партии, приготовленные к спешному отлету.
Захват Адлерсгофа был делом трудным, но естественным: аэропорт лежал впереди по маршруту в четырех километрах. Но центральный аэропорт Берлина Темпельгоф располагался почти в центре города, в каких-нибудь трех с половиной километрах от рейхстага. До него предстояло добираться пятнадцать километров пригородными и городскими кварталами, каждый из которых был превращен в крепость. Да, это задача! Трудности — небывалые. [330]
Вместе с Дремовым и Шаровым отобрали людей. Состав отряда для захвата Адлерсгофа не вызвал затруднений: Дремов сразу предложил послать туда разведчиков отдельного мотоциклетного батальона майора Графова. А вот второй отряд, который пойдет на Темпельгоф?..
— Вы, Иван Федорович, занимайтесь пока своими делами, а мы пойдем!
Катуковское «пойдем» понятно мне без пояснений: несомненно — в нашу родную, в Первую гвардию, к Темнику.
Темник доводил очередную задачу до состава бригады. Посреди замкнутого кольца людей возвышалось расчехленное знамя. Луна и зарево пожаров освещали силуэт бригадной святыни, и одно чувство, что она здесь, торжественно настраивало сердца гвардейцев. Заметив нас, гвардейцы разомкнулись и пропустили в середину.
Катуков знал, что надо сказать своей бывшей бригаде.
— Мы пришли к вам, товарищи, чтобы передать решение Военного совета армии: именно Первой танковой гвардии будет доверена высокая честь — начать штурм самого Берлина.
Чувствовалось, как колыхнулась взволнованная масса людей.
Катуков помолчал, поднял знамя повыше, чтобы все видели:
— Последняя задача поставлена партией и народом — водрузить знамя Победы над рейхстагом! Военный совет именно вам первым доверяет ворваться в Берлин и выполнить волю Родины.
— Клянемся!
— Не запятнаем, — голос Темника звучал торжественно, строго. — Пронесем знамя с честью и покончим с фашизмом. Навсегда!
— В лице вашего командира мы целуем вас всех. Желаем больших воинских удач, — сказал Катуков. И мы крепко расцеловались с Темником.
— Товарищ командующий! — обратился к Катукову командир батальона Владимир Жуков.— Прошу доверить моему батальону первому форсировать Шпрее. [331]
Просят пустить их вперед Головин, Шустов, Сирик... Вот они перед нами, готовые пятнадцать экипажей, необходимые для выполнения самого трудного задания. Они первыми ворвутся в логово германского фашизма.
Сообщаем Темнику эту новую боевую задачу. Его мнение совпало с нашим: только ветерану Владимиру Жукову со старейшими бойцами бригады под силу совершить такое ответственно-трудное дело.
Вместе с В.А. Жуковым и прибывшим сюда майором B.C. Графовым командир бригады садится за карту.
Самая маленькая ошибка сейчас будет стоить жизни полутора десяткам экипажей, прошедшим через все опасности на тысячекилометровых дорогах от Москвы до Берлина. О противнике нам почти ничего не известно. Тяжелая ответственность за людей легла на плечи Темника.
— Внимательнее, Жуков. За Шпрее тебя выводит Графов.
Тут Темник задумывается. Путь за рекой пересекался Тельтов-каналом: двумя рукавами водная преграда охватила аэропорт Адлерсгоф, и, куда ни двинься, приходится ее форсировать. Но сеть водных преград настолько причудлива, что перед самым аэродромом нужно будет форсировать канал вторично. Темник ищет наилучший выход из лабиринта, изучает всевозможные варианты направления и наконец принимает решение.
— Вы, Графов, обеспечьте Жукову форсирование Тельтов-канала в районе отметки тридцать четыре — девять, — помечает Темник.
Небольшая красивая голова разведчика склонилась к самой карте. Его умные глаза задержались у точки на южном рукаве канала, потом широкоплечий майор выпрямился и отчеканил:
— Будет выполнено!
— Теперь, Жуков, смотри. Графов идет вот сюда, захватывает Адлерсгоф, при удаче — и переправу на Тельтов-канале. До этой переправы все делает он. А дальше — твоя задача. Форсируешь и двигаешься вдоль набережной вместе с десантом, прикрываясь каналом справа, — Темник проводит пальцем по квадратам домов, идущих вдоль Тельтов-канала. — Видишь, слева заштриховано фиолетовым [332] цветом: здесь кварталы разрушены, жителей нет. Отсюда нас ожидают меньше; может, проберешься хоть поначалу незамеченным. Понял? Вот здесь форсируешь канал вторично и выходишь почти сразу к аэропорту. Уничтожаешь самолеты и будешь держаться до подхода наших сил, какая бы ни была обстановка.
— С рассветом будем просить авиацию, чтобы поддержала вас, — Катуков крепко пожал руку Владимиру Жукову. — Помни пословицу: страху в глаза гляди — не смигни, смигнешь — пропадешь!
— Не смигну, товарищ командующий!
— Знаю! Верю в тебя с Подмосковья!
Красивое, совсем юношеское лицо Героя Советского Союза Владимира Александровича Жукова расцвело от похвалы.
Командиры ушли доводить задачу отряда до личного состава. Михаил Ефимович еще раз внимательно поглядел на карту, курвиметром промерил расстояние.
— Сколько же нам придется туда двигаться?
А за этими словами стояло невысказанное: удержится ли Жуков в окружении, устоят ли пятнадцать экипажей (или сколько их дойдет до Темпельгофа) против вдесятеро более сильного противника, пока на помощь не подойдет вся армия?
Уже к часу ночи, под прикрытием сильного артиллерийского огня, отряд майора М.К. Шестакова захватил плацдарм. Гнезда фаустников за Шпрее были ликвидированы, и по наведенному мосту авангард майора Графова ринулся на захват Адлерсгофа.
Примерно в два часа начальник рации Дремова приносит первую радиограмму:
«Аэропорт Адлерсгоф захвачен. Разбито семьдесят самолетов. Графов».
Радуемся, хотя это только начало. Еще через час комбат Жуков сообщает:
«Переправа обеспечена. Перешел Тельтов-канал».
— Глаза страшатся, а руки делают! — удовлетворенно бросает Катуков.
— Беспокойно что-то,— морщится Дремов.— Уж слишком все благополучно. [333]
И словно для того, чтобы успокоить командира корпуса (все, дескать, идет нормально, немцы на своих местах), приходит очередное сообщение:
"Окружен. Пехота и танки наступают на аэродром. Связь с Жуковым прервана. Держусь. Графов».
Но на помощь разведчикам уже двигался Темник, с ним бригада А.И. Анфимова.
Ждем вестей от Жукова. Представляю, как отряд пробирается по незнакомому городу ночью, без фар, разглядывая дорогу при слабом зареве берлинских пожарищ. В путанице руин сбиться очень легко, и Жуков, по своему обыкновению, рискует: лежит прямо на броне, высматривая зоркими глазами удобные лазейки. Маленький отряд быстро пробирается мимо патрулей, прежде чем они успевают вглядеться во тьме в необычный силуэт нашего танка.
24 апреля в 4:20 радист принял сообщение: «Подошел к Тельтов-каналу южнее Темпельгофа. Разведка захватила мост. Потери незначительны. Жуков».
Через два часа — новое сообщение: «Заняли оборону. Графов. Жуков».
Почему две фамилии? Что случилось? Догадываемся: очевидно, с подходом Темника Графов рванулся за Жуковым и успел проскользнуть к Темпельгофу, прежде чем кольцо окружения сомкнулось вокруг аэропорта. Умно, умно решил!
Двое суток пришлось держаться небольшой группе до подхода основных сил армии. Все наши попытки в разных направлениях быстро пробить оборону противника и выручить отряд не привели к успеху. Полк Мусатова был направлен южнее Тельтов-канала с задачей прорваться с юга, обойти противника с фланга и оттуда выйти на Темпельгоф.
А с Темпельгофа уже начали поступать тревожные сообщения: «Снарядов нет, патроны на исходе».
К концу дня получили новую радиограмму: «Сели летчики. Ведут бой совместно с нами. Графов».
Уже после выхода армии к аэродрому майор Графов рассказывал:
— Без поддержки и прикрытия летчиков не устояли бы. С бреющего полета «илы» расстреливали пехоту, из [334] пушек били по бронетранспортерам, а под самый конец мы даже ахнули: приземлились летчики и подключились в бой! По существу, все пространство аэродрома простреливалось, какой-то пятачок у нас оставался — два на два километра. А они рискнули!
Сорок восемь часов билась небольшая группа Жукова и Графова в окружении. Боевые товарищи спасли отряд наших ветеранов. Спасли отряд, но уже не было его героического командира: Владимир Александрович Жуков умер от смертельной раны.
— Ранило его еще на подходе к аэродрому, — рассказывал Графов, — пуля в грудь попала. Задание выполнили удачно. Жуков радовался успеху, верил, что выживет.
Говорил: «Это седьмая рана, столько раз от смерти уходил — под Москвой, под Белгородом, на Украине, в Польше — в Берлине тоже не дамся. Нельзя мне умирать, — что тогда с матерью будет: она двух сыновей за войну потеряла, не перенесет третьей потери». Боролся он за жизнь до последнего, но организм был сильно ослаблен: он ведь недавно вернулся в часть после ранения. Не долечился! «Возьмем Берлин,— говорил,— тогда и подлечусь»...
Двадцать три года исполнилось Володе, и почти четыре из них он провел на войне.
Тяжело давались нам эти последние километры войны: могилами Федора Потоцкого, Владимира Жукова и сотен других ветеранов метила армия путь к великой цели — к победе! Мы знали, что до победы оставалось несколько километров, но еще многим из воинов придется потерять здоровье и отдать жизнь.
Продвигаясь на запад после встречи с передовыми частями армии генерала Лучинского, мотоциклетный полк подполковника Валентина Николаевича Мусатова очищал квартал за кварталом.
В 24:00 24 апреля мы получили радиограмму: «Достиг пригорода Тельтов. На канале встретил танкистов армии Рыбалко. Мусатов».
— Прекрасно! И Первый Украинский вышел к Берлину,— доволен Шалин. [335]
Радость была, конечно, большая, и мы поторопились доложить о ней фронту.
— Доклад верный? — строго спросил маршал Жуков.
— Докладываем на основании донесения командира полка.
— Члену Военного совета лично выехать с группой и проверить, кто действительно первым вышел на канал Тельтов.
Немного времени прошло, пока мы с А.Л. Гетманом и A.M. Соболевым связались с генералом Суховым — командиром корпуса армии Рыбалко — и с его помощью нашли самого Павла Семеновича Рыбалко.
Командарм находился у себя на наблюдательном пункте, на крыше шестиэтажного дома, и разглядывал Тельтов-канал, — этот, по сути дела, противотанковый ров, заполненный водой.
Мы сердечно поздравили Павла Семеновича и порадовались успеху боевых товарищей.
— А еще одна радость вам известна? — спрашивает Рыбалко. — Я только что разговаривал с Дмитрием Даниловичем Лелюшенко. Он уже к Потсдаму подошел. Встретился там с передовыми отрядами сорок седьмой армии Перхоровича и танкистами второй танковой Богданова.
Мы чуть «ура» не крикнули: Первый Украинский соединился с Первым Белорусским западнее Берлина. Город в окружении!
Мечты о победе близились к осуществлению.
Берлин был для нас не просто городом, даже не просто вражеской столицей. Бывали в истории случаи, когда сдавали столицу, а войну все-таки выигрывали. Под Берлином были взяты в кольцо самые лучшие силы германского вермахта, и всем было ясно: Берлин — город, где будет решаться окончательный исход Великой Отечественной войны.
— Не выпустим никого! — непроизвольно вырвалось у Гетмана.
Чувствую, что Павел Семенович что-то приберег в запасе. Такой уж это человек: не любит много говорить. Недаром П.С. Рыбалко был когда-то военным атташе. Хитро прижмурил глаза и все-таки сообщил радостную новость: [336] передовые части 1-го Украинского фронта вторично соединились — южнее Берлина — с 1-м Белорусским фронтом и образовали новое кольцо, в котором замкнули немецкие войска, державшие здесь оборону, свыше двухсот тысяч отборных гитлеровских солдат и офицеров.
— Спасибо, Павел Семенович, порадовали новостями!
— Позавчера на Тельтов вышли,— рассказывал Рыбалко о марше своей армии к Берлину. — Маршал Конев давно предупреждал, что будем брать Берлин. Но, знаете, когда я увидел впервые разграничительные линии фронтов, будто шарахнули по голове дубинкой: мимо идем! Все-таки в самой глубине души таилось: авось да подвернут нас к Берлину. Ведь вся наша армия верила: на Берлин идем! Один танкист так и написал на машине: «У меня заправка до самого Берлина!» В ночь на восемнадцатое апреля, когда вы застряли на Зеелове, позвонил Конев: Ставка приказала нам идти через Барут — Тельтов на Берлин. Дали мы марш-маневр, упредили немецкую оборону на Шпрее и пошли, аж ветер свистел и кустики мелькали. Все с ходу брали, никто не сопротивлялся. Даже тревожно было: думал, где-то кулак приготовлен. А они, оказывается, все на вас в это время навалились. Когда в Баруте и потом в Цоссене наткнулся на противника — даже обрадовался. Пленные говорили в один голос: русских с юга не ждали, до двадцать второго апреля оборона на южной окраине Берлина была войсками не занята. А мы проскочили к двадцать третьему...
— Недооценил их генштаб ваши оперативные возможности!
Павел Семенович вдруг громко захохотал. Я удивился:
— Что такое?
— Да когда же им было оценивать возможности и принимать решения, раз они драпу давали. Ведь Цоссен — это ставка их верховного командования и генеральный штаб вермахта. Мы их там чуть тепленькими не взяли — и Кейтеля, и Йодля.
— Жаль, упустили, — задумчиво тряхнул головой член Военного совета армии генерал-лейтенант С. И. Мельников. — [337] Ну, ничего, не страшно. Надеемся на встречу в Берлине.
— Как хоть выглядит их генштаб?
Рыбалко и Мельников улыбнулись.
— Это был их генштаб, а сейчас это наш штаб армии,— Павел Семенович встал.— Извините, мне надо в части, а все, что требуется, доложит Семен Иванович. Он сюда прибыл с передовым отрядом Сухова — все видел сам.
Семен Иванович Мельников — старый танкист, мой товарищ еще по боям на реке Халхин-Гол, единственный политработник среди членов Военных советов всех армий и фронтов, который получил звание Героя Советского Союза.
— Вас Цоссен интересует? — спрашивает он. — Помещение Генерального штаба в два этажа построено: один на земле, а второй, точно такой же, под землей. Когда не было бомбежки, сотрудники работали в верхнем, а если бомбили — спускались вниз, но работа не прекращалась.
— Накатов много?
— Нет, там другая система. Над убежищами поставили огромные металлические конусы. Прямое попадание бомбы поэтому практически исключено, она в сторону скользит. Что здорово — аппаратура исключительная нам досталась. Кабели толщиной в руку во все стороны идут.
— Целые? Не верится.
— Не успели попортить. А может, немецкие инженеры пожалели. Развесили плакатики: «Руский сольдат! Это есть ценный трофей, не ломай».— И Мельников сам рассмеялся. — Последние полчаса какой-то связист правил всей этой аппаратурой. Нашли записи последних разговоров. У него штабы армий требуют приказы, а он одно твердит: «Тут русские, русские...»
Тепло попрощавшись с Мельниковым, мы вернулись для доклада в штаб фронта.
— Вам было приказано захватить аэродромы. Исполнено? — спросил командующий фронтом Маршал Жуков.
— Так точно.
— Летчики подсели? [338]
— Так точно, подсели, товарищ маршал. Ведут бой. Но это действовали небольшие передовые отряды, а танкисты Рыбалко вечером двадцать третьего апреля вышли на фронте шириной в десять километров и захватили прочные плацдармы на северном берегу канала Тельтов.
— А Чуйков?
— Армия Чуйкова находится вместе с нами. Заняли Буков. [339]