Сандомирское побоище

По приказу фронта с 14 августа 1944 года мы должны были во взаимодействии с армией генерала Пухова снова повернуть армию, ударить на восток и юго-восток, окружить и уничтожить Сандомирскую группировку и соединиться с войсками генерала В.Н. Гордова, захватившими небольшой плацдарм на Висле севернее нас.

Если раньше плацдарм своей формой напоминал крюк, как бы закинутый из-за Вислы за Сандомир, то сейчас он должен был превратиться в петлю, охватывавшую этот исторический город. Командармам Катукову [75] и Пухову фронтом была поставлена задача: затянуть узел вокруг лучших немецких дивизий, оборонявших Сандомир. Было над чем подумать! Линия фронта увеличивалась в несколько раз, а количество танков и артиллерии уменьшилось: потери! Снабжение пока шло через узкие коридоры, простреливаемые с двух сторон.

Наши бригады, разрезанные Вальком, все еще дрались поодиночке.

— Кого же повернуть фронтом на юго-восток? Полог палатки откинулся, и знакомый голос с неподражаемым акцентом заполнил все ее углы:

— Разрешите доложить. Прибыл после выздоровления из госпиталя...

— Бабаджанян! — вскочили мы с Катуковым.

— Привет вам из прекраснейшего города мира — из солнечного Еревана! — сиял черными глазами и белыми зубами командир 20-й бригады Амазасп Хачатурович Бабаджанян. — Как здесь чудесно! В Ереване — хорошо, а в бригаде — лучше!

— Тебя здесь Золотая Звезда заждалась, — поздравили его.

— А что я вам говорю! Конечно, здесь хорошо! Как моя бригада? Какие изменения?

— Твой комбат Геллер пошел начштабом в бригаду Костюкова.

— Режете! Последний старый комбат ушел! Одна молодежь, а меня нет в бригаде!

— Не торопись: тебе после госпиталя, наверное, отдохнуть, поправиться надо.

— Ни в коем случае, товарищ командующий! Я здоров, как... — Бабаджанян умоляюще поднял руки и вдруг страстно бросил: — Как конь, который без дела застоялся! Пустите, прошу вас, в бригаду!

— Разрешаю. Михаил Алексеевич, ознакомьте его с обстановкой. Думаем повернуть твою бригаду и бригаду Костюкова к юго-востоку, вдоль железной дороги на Сандомир. Смотри...

Несколько лаконичных шалинских фраз, несколько штрихов на карте, и Бабаджанян четко представил себе смысл и цель своего маневра в общем ходе операций. Он [76] еще не успел выйти, как в палатку вошел, сияя хитрыми глазами на круглом лице, начальник политотдела 21-й механизированной бригады Петр Иванович Солодахин.

— Почему здесь, а не в бригаде? — сурово встретил его Катуков.

— Послан комбригом.

— Докладывай.

— Бригада продвигается медленно, но мы перерезали противнику последнюю железную дорогу на Сандомир. Нет у них теперь ни железных, ни шоссейных. Только транспортные «юнкерсы» летают на юго-восток.

— Напрасно радуетесь. Фронт приказал занять Ожарув, а вы только до дороги дошли.

— Товарищ командующий! Одиннадцать атак за день отбили! Танков у них — не сосчитать, артиллерии — сотни стволов, десятки тысяч снарядов на нас выпустили, шестиствольными жгут. Тылы у нас почти отрезаны. Боеприпасы и горючее на исходе, о прочем не говорим. Мины нам особенно нужны, там всюду овраги и ямы. Сверху бродят немецкие танки, а мы внизу. Или наоборот. Немцы из оврагов «фаустами» бьют, а наши саперы набирают мешок мин и проползают низом к танковым путям мины ставить. Но сейчас и противотанковые мины кончились. Комбриг Костюков послал меня за боеприпасами. Говорит, политработу за тебя сами провести сумеем, ты горючего, снарядов и мин привези. Я захватил с собой раненых, еле по коридорчику прошли — бьют с двух сторон. Там сейчас такое... — Солодахин замолчал, но тут же нашел нужное сравнение: — Хуже, чем на Курской дуге.

— Не преувеличиваешь, Петр Иванович?

— Товарищ член Военного совета, вы же меня знаете,— протянул он обиженно.

— Знаю, потому и спрашиваю. Ну, как приняла бригада нового комбрига? [77]

Иван Васильевич Костюков был назначен командиром механизированной бригады как раз накануне операции.

— Хорошо. Костюков — смелый, а главное, до всего ему есть дело: разведку организует, по батальонам ночами ездит. Очень комбатам по душе пришелся. С Геллером прекрасно сработались. Сам-то наш из политработников, — Солодахин гордился «происхождением» своего комбрига. — Войну начинал комиссаром дивизии ленинградских ополченцев. Вот, скажем, Темник, командир танкового полка, тоже из политработников, а уже зазнался. Я ему подсказал: «Хоть ты и смелый танкист, а отношение к командиру нехорошее».

— Исправился?

— В госпиталь попал, в Ярославе. Но, кажется, начал понимать.

Солодахин задумался, видимо, вспоминал, что еще можно сказать о новом комбриге.

— Учения даже сейчас успевает проводить: все показывает и рассказывает, как пехоте с танками бороться.

— Вот, Армо, тебе и провожатый до бригады, — сказал Михаил Ефимович Бабаджаняну.— Двадцатая ведь рядом с вами, Солодахин?

— Так точно.

— Передай Костюкову приказ с новой задачей. Никитин, когда будет готово?

— Вот приказ, товарищ командующий.

Это не вызвало удивления. Необыкновенная оперативность начальника оперативного отдела штаба армии полковника М.Г. Никитина стала привычной.

Катуков прочитал приказ, одобрительно кивнул и подписал.

Бабаджанян с Солодахиным поспешили к своим частям. А нам пришлось снова поехать к Пухову.

По дороге Катуков неожиданно начал говорить о Бабаджаняне.

— Сознаюсь, когда он у нас появился, не понравился мне. Только в боях за Украину разглядел его. Горяч, смел, но хитер! А запаслив выше всякой меры. Хоть на глаза ему не попадайся: все «дайте и дайте!». Дайте ему тяжелую [78] артиллерию. «Зачем тебе?» — спрашиваю. «На всякий случай!» Главная идея этого человека — без резерва не проживешь.

— А ты сам что — против резервов? Вот уж не замечал!

— Так у меня же армия, а у него — бригада!

Я счел момент удобным, чтобы начать давно задуманный разговор.

— Бабаджанян прекрасно понимает, что Звезда дала ему особое право только на одно — на новые подвиги. Опыт большой — войну на полку начал. Уже три года воюет. Столько операций армейских разобрал! А все сидит на бригаде. Ну, что такое бригада? Чуть больше полка. Ты, Михаил Ефимович, с дивизии войну начинал, а уж два года армией командуешь. Пора и Бабаджаняна ставить на корпус.

Сравнение военной карьеры Катукова ~с продвижением по службе Бабаджаняна, кажется, не очень понравилось командующему. Но Михаил Ефимович быстро понял верность моих доводов.

— Ты прав. Закончим операцию — представим к выдвижению.

Подъехали к наблюдательному пункту 13-й армии, где нас поджидал Пухов.

Катуков объяснил Николаю Павловичу, что после поворота армии на юго-восток наш фланг с севера будет открыт, мы сможем оставить лишь небольшое прикрытие, поэтому просил частями 13-й армии занять участки нашего внешнего фронта, пока мы сожмем вокруг Сандомира внутреннее кольцо.

Постоянная улыбка исчезла с энергичного лица генерала Пухова.

— Рад бы, братцы, но почти все части у меня задействованы южнее Сандомира. Две дивизии выдвину, больше не смогу.

— И на том спасибо, — вздохнул Катуков.

Конечная цель фронтовой наступательной операции заключалась в захвате плацдарма на Висле, в расширении и удержании его.

Противник стремился любыми средствами не допустить этого, бросая в бой все свои резервы, чтобы ликвидировать плацдарм на западном берегу Вислы. [79]

В разгроме противника, расширении и удержании Сандомирского плацдарма большую роль сыграли подошедшие 3-я гвардейская танковая армия генерала П.С. Рыбалко, 5-я гвардейская армия генерала А.С. Жадова и 13-я армия генерала Н. П. Пухова.

Военному совету пришлось принять единственное решение: внешний фронт в своей полосе останутся держать бригады Горелова, Липатенкова и полк Мусатова вместе с дивизиями Пухова, а основные силы армии повернут на юго-восток с задачей окончательно окружить и ликвидировать Сандомирскую группировку.

Срочно довели новый приказ до личного состава. После совещания в корпусах офицеры разъехались по частям. Войска стали приходить в движение. За ночь фронт основных наших сил был повернут на 120 градусов.

Остаток ночи я провел в бригаде Горелова. В овраге комбриг готовил командиров батальонов и рот к завтрашнему бою:

— О наступлении пока забудьте. Наша задача — жесткая оборона. На юго-востоке — в Сандомире — остались три немецкие дивизии. Они почти охвачены кольцом наших войск. Но между внешней и внутренней линиями этого кольца — всего три километра. Армия расширяет его. Братские бригады сжимают противника внутри кольца, а наша задача — выстоять это время, чтобы им в спину не вонзили кинжала. С разведкой в бой не ввязывайтесь — пропустите. Жуков, разведку дарю вам: у вас роты поглубже стоят.

Комбат Жуков кивнул и что-то пометил на своей схеме. Такие листочки бумаги с точно вычерченным от руки рельефом местности — со всеми бугорками, мелкими изгибами оврага, деревьями и копнами — лежали на коленях каждого командира.

— Исход завтрашнего боя решает выдержка и умение, — продолжал Горелов. — Доведите до сознания каждого бойца: загорится маскировочная копна — стоять! Будут бомбить — стоять! Обстреливают — молчать! Бочковский, видите, на схеме у вас на флангах — овраги, остриями направленные к противнику? Местность работает на нас, поняли? [80]

— Кинжальный огонь? — догадался Бочковский.

— Верно. Расставьте в этих оврагах танки и самоходки, чтобы каждый снаряд бил по бортам противника. Не торопитесь — здесь понадобится спокойствие. Можете обижаться, но без моего приказа огня не открывать. Лично с рассветом проверю вашу маскировку — враг не должен обнаружить даже признаков вашего батальона. Ясно?

Горелов не преуменьшал трудностей предстоящего дня, но был уверен в успехе.

Да, с таким командиром можно быть спокойным за план боя!

Мы с начальником политотдела бригады подполковником А.Т. Ружиным отправились в батальоны. Люди спали. Темная августовская ночь прикрыла их на несколько часов от бомбежки. Они добрались до копен сжатой ржи и пшеницы и мгновенно заснули, вытянувшись на мягкой подстилке. У некоторых не хватило сил, и люди повалились прямо на землю, не подстелив даже плащ-палатку. Руки и ноги были беспорядочно раскинуты, кто-то кричал во сне: «Заряжай!» И такой заразительный сон царствовал над танкистским кочевьем, что мне казалось, даже боевые машины прилегли уснуть около своих экипажей.

Танки и самоходки стояли на пологих скатах оврагов. Прикрытые соломой, они будто забрались в теплую и темную нору отдыхать от дневного боя. Только стволы их лежали на самой кромке оврага — как чуткие сторожа, готовые в любую секунду смертельно ужалить борт нежданного гостя.

Мы залюбовались танками ИС — гордостью нашей армии. Даже «королевские тигры» уступали им, не говоря уже о простых «тиграх» или «пантерах». Рука сама погладила теплую броню, медленно отдававшую ночному воздуху жар битвы. Сколько же машин дают нам теперь труженики тыла? Больше, чем вся Европа дает Гитлеру,— это чувствует любой танкист.

В глубине оврага были видны люди, сидящие вплотную друг к другу. Кто же нашел в себе силы не спать? Зачем? Тихо подходим. Слышу короткую клятву: «Доверие партии оправдаю». Ружин говорит на ухо: [81]

— Партийная комиссия. Разбирают заявления. Товарищ генерал, воздействуйте на политотдел армии. Мало дают бланков партбилетов. Нужно же учитывать обстановку.

— А там кто? — указываю на другую группу неугомонных полуночников.

— Боровицкий. Собрал политработников, заставил скопировать схему, чтобы довести до каждого экипажа.

Мы подошли к группе заместителя начальника политотдела бригады В.Ю. Боровицкого.

— Что же без света?

— Казацкого солнца хватит! — Боровицкий махнул на луну.

— А спать когда?

— Экипажи спят, а мы успеем. Товарищ генерал, можно вопрос?

— Пожалуйста!

— Правда, что мы немцев окружили?

— Правда.

— То-то они вчера рассвирепели: пять атак наша бригада отбила.

— А завтрашняя задача ясная?

— Так точно, — ответил Боровицкий. — Для гвардии задача всегда одна.

— Какая это?

— Один — десять в пользу гвардии.

— А у вас таких много?

— Среди стариков есть.

«Один — десять» — это была форма боевого соревнования. За уничтоженный советский танк наши должны были уничтожить десять немецких!

Это было нелегко. Немцы дрались яростно, и победить их могли только люди, вооруженные большими знаниями, опытные, поражающие врага первым выстрелом. Днем и ночью учились гвардейцы, учились под лозунгами: «Знания на ступень выше» и «Имей вторую специальность». Воевать и одновременно учиться было тяжело. Зато, если в бою выбывал командир роты, его мог заменить взводный; на место командира танка становился командир орудия; убитого командира орудия мог заменить радист. И эти секунды, сэкономленные в танковом бою, приносили победу. [82]

Забрезжил рассвет. И с первыми лучами над боевыми порядками стали рваться снаряды и мины: немцы приступили к артподготовке.

После короткой огневой обработки пошли вражеские танки и пехота. Маленькая группа танков — не больше взвода — шла медленно, как бы нащупывая дорогу. Разведка боем!

— Не проведешь! — Горелов доволен, как ученик, удачно решивший задачу. — Бочковский, Жуков, огня без приказа не открывать. Разведку противника пропустить.

Не встречая сопротивления, танковая разведка пошла увереннее. Молчали наши пушки и танки, не видно было и пехоты. Только копны стояли перед вражескими машинами, выгнувшись полукругом, напоминая мешок, в горловину которого заползла разведка. Один гитлеровский танк раза два выстрелил по копне, другой наехал на вторую копну — обе оказались пустыми. Фашисты не заметили в соседней копне ни маленьких черных дырочек, ни поблескивавших линз перископов и, быстро миновав наши боевые порядки, скрылись где-то в тылу.

— Эти уже наши,— бросил вслед Горелов. За разведкой показалась первая колонна.

— На участок Духова пошли. Десять, пятнадцать, двадцать,— считал Горелов.— А у него всего восемь танков!

Танки подошли уже на четыреста метров. Залп из восьми копен — и шесть факелов вспыхнули на поле боя. Второй залп — еще четыре!

Волна вражеских машин остановилась и попятилась, отстреливаясь.

Но успокаиваться было рано. За первой волной показалась вторая, за второй подошла третья. Вместо того чтобы ринуться на них в лоб, восьмерка машин роты A.M. Духова круто свернула за ближайший пригорок. Оттуда наши танкисты дали два быстрых залпа. Опомнившиеся немцы открыли по холму огонь. Внезапно с фланга, из-за другого холма, снова раздалось несколько дружных выстрелов. Загорелся еще один танк с черным крестом. Переносить туда огонь было бессмысленно, так как новые залпы раздавались уже с другого фланга. Казалось, будто немцы наткнулись на засаду целого танкового полка. На [83] самом деле Духов оставлял за каждым холмом всего по одному танку, который сильным огнем создавал видимость сопротивления целой роты, а остальные, пользуясь складками местности, незаметно сменяли позиции. Это называлось подвижными засадами.

— Бочковский, кинжальный огонь! — радировал наконец Горелов.

Пушки ударили по бортам и гусеницам фашистских танков. Одновременно восемь танковых экипажей Духова контратаковали немцев в лоб. Огрызаясь, медленно, неохотно поползли обратно бронированные машины врага.

Бой кончился. Только взрытая земля, развороченные копны и двадцать шесть горящих железных остовов напоминали о том, что творилось на этом поле десять минут назад.

Протяжно загудели моторы в воздухе. К участку Духова приближались двадцать семь «юнкерсов» в сопровождении восьми «мессершмиттов». Спокойно прошли они над полем и стали разворачиваться, готовясь к бомбежке.

— Опоздали,— сказал Горелов.— Но где наше прикрытие?

И тут стал слышен рокот советских истребителей. Их было всего шесть. Двое «яков» отвернули на прикрытие своих, а остальные спикировали сверху на бомбардировщики. Неуклюжие Ju 88 тщетно пытались увернуться от пулеметных очередей. В воздухе грохнул взрыв, и обломки первого «юнкерса» посыпались на поле. Остальные стали сбрасывать груз, не донесенный ими до цели, и, стремительно набирая высоту, повернули на запад.

— Четыре,— показал Горелов на падающие «юнкерсы», — по штуке на брата за заход!

Наши истребители взмыли вверх и пошли на преследование «юнкерсов».

— «Мессера» сбили! — обрадовался Горелов.— А наш?! Да что же это он! [84]

За горящим стервятником медленно планировал к земле и «як». Огня не было видно, но черный шлейф дыма свидетельствовал, что самолет поврежден. Летчик не выбрасывался, а машину явно относило к немцам.

— Наверно, ранен! — Комбриг бросился к своему танку, но его опередили.

Танкисты Духова тоже видели героический бой летчиков, спасших их от возможных потерь. Один из танков на предельной скорости помчался мимо горящих вражеских машин туда, где приземлялся подбитый самолет. Противник не успел ничего сообразить, как танкисты уже углубились ему в тыл. Вслед храбрецам забила, повернувшись назад стволами, противотанковая батарея, но танк успел скрыться.

Прошло несколько минут.

— Идут! — Горелов не отрывал глаз от бинокля. Т-34 на предельной скорости возвращался назад. Но на этот раз вражеская батарея была готова к удару.

— Горит! — Горелов снова кинулся к своему танку. Охваченная пламенем «тридцатьчетверка», не сбавляя хода, неслась на батарею. С другой стороны к батарее приближался танк комбрига. На какое-то мгновение гитлеровцы замешкались, не успели сообразить, куда же поворачивать пушки. Минута этого промедления стоила им жизни: горящий танк двинулся на огневые позиции батареи. Все, что там было, погибло под гусеницами.

Танк остановился. Люк его походил на огненный обруч. Танкисты, выскакивая из горящей машины, кидались грудью на пламя, забрасывали его песком. Огонь лизал руки, лица, выжигал брови, ресницы.

Подошел танк Горелова. Комбриг и его экипаж помогли сбить огонь. Обе машины повернули и пошли к КП. Из опаленного танка выскочил Духов и помог выбраться оттуда летчику с перевязанной головой.

— Хорошо поработали, соколы! — подбодрил раненого летчика Горелов.— Чьи вы?

— Группа старшего лейтенанта Калашникова.

Я подбежал к Духову, прижал к груди, расцеловал. Где-то в нашем тылу слышались последние выстрелы — это батальон Жукова добивал немецких разведчиков. [85]

Горелов, волнуясь, ходил, поглядывая на часы, на подымающееся солнце, и ждал. Но немцы затихли.

— Больше не полезут,— понял Горелов.— Поищут другое место.

Над нашими головами прошли наши штурмовики, сопровождаемые «ястребками». Горелов проводил их добрым взглядом.

— Это группа капитана Железнова! Специально по случаю вашего приезда на штурмовку отправилась!..

Горелов подшучивал над моей любовью к «танкам воздуха» — штурмовикам.

«Илы» повернули вправо и построили там горизонтальный круг над невидимой целью. «Черная смерть», как их называли фашисты, поочередно ныряли вниз, в пике, и потом снова начинали кружиться в стремительном хороводе.

— Над колонной работают,— определил Горелов.— К Мусатову немцы тянут силы. Вчера красиво «илы» в той стороне работали. Польский дедок тут глядел, дивился. «Шестьдесят лет, — говорил, — на свете живу, такого чуда очи не видели». И подмигивал мне так значительно: «Английские?» — спрашивает. «Нет, наши»,— говорю. Не поверил. Вот пощупает за крыло, тогда, наверно, убедится.

На исходе вторая половина дня. На КП Мусатова мы встретились с Катуковым. Там же был и командующий бронетанковыми и механизированными войсками фронта генерал-полковник Н.А. Новиков.

— Немцы прорвались! Прорвались и вклинились! — были первые слова Катукова.

Михаил Ефимович рассказал мне, как все произошло:

— Еще вчера немцы вели усиленную разведку. В засаду попала наша инженерная разведка. Один солдат успел схорониться в копне, а другой, Анатолий Добрянский, попал в плен. Его тут же стали допрашивать, — видно, невтерпеж им было. Напарник слышал, как спрашивали про часть, про танки, видел, как били кулаками и прикладами, как заставляли яму рыть, как загнали в яму и стали закапывать. Зарыли до пояса. Он молчит. Еще земли накидали — молчит. На закате приполз к нам напарник, додожил. [86] Послали туда сразу взвод танков, откопали, а он уже мертвый...

Я хорошо помнил Анатолия Добрянского. В сорок втором году группа пацанов сбежала на фронт: была тогда такая «детская эпидемия». Их отправили по домам, а Добрянский какой-то особой горячей мольбой и настойчивостью сумел убедить меня и остался «сыном полка». Он разбирался в радио, умел «крутить» кино и скоро стал любимцем саперов. Попал с частью в окружение, вышел с войсками и хорошо воевал. Живо представилось мне его круглое, полудетское лицо с пухлой ребячьей губой.

«Сколько же ему исполнилось? В сорок втором, кажется, пятнадцать было...»

Катуков продолжал:

— А сегодня с утра немцы повели воздушную разведку. Что придумали, наглецы! Летели в два слоя. Первый шел на бреющем, над самыми башнями танков, и ветром от винта сдувал маскировку. Следом шла верхняя группа и расстреливала танки в упор. Мусатов делал чудеса: по частям ездил, вылазки, атаки, засады организовывал, почти целый день им голову дурил. К вечеру они все-таки решились. Совсем недавно навалились на центр участка. Дрались там наши до конца, до последнего снаряда. А потом кончились боеприпасы. Ты же знаешь, что у нас с тылами! По коридорчикам не очень-то проскочишь! Вот тогда немцы и прорвались на юг.

Катуков схватился за голову:

— И ведь только что пришло сообщение от Бабаджаняна: отбросил немцев на юг, за реку Опатувку. Эти же немцы вышли ему на тылы, понимаешь?

Я понимал сложность обстановки: основные силы нашей армии уже успели выйти на тылы трех дивизий противника, оставшихся в Сандомирском котле. А за ними вслед пошли немецкие танковые части, угрожая, в свою очередь, окружением окружающих. [87]

Катуков осторожно скосил глаза на Новикова и, убедившись, что он не слушает наш разговор, тихо сказал:

— Дремов и Гетман пропали. Связи нет. Штабы сообщают, что их «концы» молчат, рации не отвечают. Последний раз обоих видели на передовых КП, которые сейчас в руках противника. Неужели в плен попали?

Наше состояние легко понять. Исчезли не только два комкора, — мы потеряли боевых друзей.

— Куда они только делись при таком положении? В это время вошел офицер связи.

— Товарищ командующий! На нашей волне работают неизвестные рации. Договариваются о встрече какие-то... — радист поглядел в бумажку, — Иоанн Креститель и Андрей Первозванный.

Вид у командующего был совершенно остолбеневший. Если бы ему сообщили, что на КП прибывает сам Иисус Христос, он бы спросил только, в котором часу тот явится.

У меня же появилась догадка.

— Андрей Первозванный? Да это же Андрей Лаврентьевич! — вполголоса, поглядывая искоса на Новикова, сказал я Катукову. — А Иоанн Креститель — это, наверно, Иван Дремов.

Хорошо, что комкоры были в этот момент далеко от своего командующего!

На КП появился полковник Литвяк. Доложил:

— Пробиться к Бабаджаняну не смог.

— Что говорят разведчики?

— Были со мной вместе. Отошли.

— Думаю, что нам с опергруппой надо быть ближе к частям, — высказал я свое мнение. — Во-первых, на востоке основные силы армии — сможем непосредственно руководить войсками; во-вторых, обстановка там тяжелая, и присутствие командования армии поднимет моральный дух войск.

— Согласен. Будем пробиваться. Как вы смотрите на наше решение, товарищ генерал? — спросил Катуков. Николай Александрович Новиков поддержал нас:

— Правильно. Другого выхода, очевидно, нет. Положение вашей армии тяжелое, сам вижу, но фронт не может [88] помочь ни одним танком: все задействовано. Что касается помощи в ремонте запасными частями, агрегатами — сделаю все, что только можно. Я останусь у вас в армии до конца операции и, чем смогу, буду помогать.

Наступал вечер. Пламя заката тускнело, заслоняемое огромными кострами горящего хлеба. Огонь был спереди, сбоку, позади трех машин опергруппы, направлявшихся на восток. В стороне промелькнул труп с зелеными солдатскими погонами, невдалеке, взорванные гранатой, улеглись немцы в касках.

За полем была речка Опатувка. По узким кладям бронетранспортеры нашей опергруппы пройти не могли и отправились искать брод. А мы, перейдя речку, двинулись напрямик по опатувской пойме.

Будь она проклята, эта пойма, я ее запомнил до конца жизни: за речушкой тянулось болото километра на полтора. Ноги проваливались выше колена в жидкую грязь, каждый шаг стоил неимоверных усилий. Страшно хотелось есть и пить. Я зачерпнул ржавой, грязной воды в горсть, чтобы хоть этим утолить жажду, и именно в эту минуту по нашей маленькой группе открыли огонь. Пришлось залечь и передвигаться ползком, укрываясь за кочками. Грязь залезала в нос, в уши... Наконец эти полтора километра кончились. Невдалеке показались наши бронетранспортеры, переправившиеся и обошедшие болото. Но радоваться не пришлось: на горизонте поднялось облако пыли.

— Немецкие танки! — крикнул начальник разведки полковник Соболев.

Бронетранспортеры юркнули в овраг.

Танки поутюжили кромку, однако в овраг не спустились: очевидно, решили, что нас можно будет выкурить и [89] проще. Над оврагом повисли стволы их пушек, и от разрывов снарядов с отвесного обрыва посыпались тонны песка. Это было неприятно, но еще полбеды: мы могли скрываться на той стороне оврага, которая находилась в «мертвом», непростреливаемом пространстве. Настоящая беда пришла тогда, когда по немецким танкам открыла огонь наша, советская артиллерия. Теперь взрывы окружали нас со всех сторон. Остаток дня мы, как затравленные, метались с обрыва на обрыв в ожидании момента, когда немецкая пехота решится уничтожить богатую добычу, попавшую в мышеловку и замкнутую танками.

К счастью, противник не догадался о возможностях, которые ему представлялись. Стемнело, и нам стало полегче. Обстрел с обеих сторон прекратился, можно было выбираться из этого капкана. Соболев уже высунул голову на поверхность земли, разглядывая пути отхода, когда начальник связи, все эти часы как бы намертво припавший к рации, доложил:

— Товарищ командующий! Связь с Бабаджаняном установлена.

Комбриг радировал: «Нахожусь вместе с Костюковым и Геленковым. Веду бой с танками и пехотой противника. Прибыл "Дон-101". Шевченко». Фамилия великого автора «Кобзаря» была у нас псевдонимом Бабаджаняна. Геленков, упомянутый в радиограмме, командовал дивизионом реактивных минометов — «катюш»

Вскоре пришла новая радиограмма от «Шевченко»:

«Вас слышу хорошо. Дальнобойная рация разбита, связи со штабом корпуса не имею. В течение дня отбил семь атак. Помогите артиллерией, самолетами».

Мы склонились над картой, накрывшись палаткой и подсвечивая плоским карманным фонариком.

— Писары — Якубовицы.— Синий конец никитинского карандаша наметил линию вражеского сосредоточения.

— Воздушная разведка доносила о наличии там танков,— напомнил Соболев.

— А теперь и Бабаджанян подтверждает. Фролов, — обратился командующий к начальнику артиллерии, — достанут сюда твои «сотки»? [90]

— Безусловно достанут.

Настроение у всех заметно приподнялось. Мы забыли про еду, про жажду, про сон. Кончилось самое тяжелое, что случается на фронте, — неизвестность. В окруженных частях были разбиты рации, они потеряли связи с корпусами: радиус передачи с танковых раций — всего несколько километров. Только попав в нейтральную полосу, впереди огневых позиций наших частей, опергруппа штаба армии смогла установить связь с 20-й бригадой.

— Никитин, свяжитесь с Шалиным,— приказал Катуков. — Пусть попросит «илов" к пяти ноль-ноль. — Шалин, в свою очередь, сообщил Никитину:

— Воронченко донес, что появился Дремов.

— Немедленно его с Литвяком ко мне! — распорядился Катуков.

Шевченко радировал снова:

«17.8 — 23:45. Много раненых, медикаментов нет. Нужна помощь врачами, водой».

По-новому мы рассматриваем зелено-желтое пятнышко, обведенное красной линией. Ни одной синей жилочки, только коричневая паутина оврагов, в которых мучаются без воды раненые.

— Радист, вызовите Шевченко к аппарату. Передайте, что будет говорить сто первый.

— У аппарата Шевченко.

— Вы меня слышите, Шевченко? Направление вашего удара на Романувку-Нова — Завихвост и к Висле, к Гордову. Костюков, Геленков и все остальные, кто около тебя, входят в твое распоряжение.

— Не понял.

— В твое подчинение. Игру начнешь после прилета гостей и подарков Фролова.

— Что, Фролов прилетит? — не понимает Бабаджанян.

— Слушай, Шевченко, твой друг Володя и Хитрый Митрий будут снимать тебе зубную боль.

Бабаджанян никогда не страдал зубной болью и не сразу понял нехитро замаскированное сообщение о деблокирующем ударе, а поняв, наконец, обрадовался:

— Ах, Володя! Наш Володя? Всегда рад видеть друга! Понял. Все понял! [91]

— Действуйте уверенно. О начале игры докладывайте мне, сто первому. Позовите «Дон-сто один».

«Дон-101» — псевдоним комбрига Гусаковского.

— «Дон-сто один» вас слушает.

— Имеете связь с Гетманом?

— Нет. С Веденичевым была, потерял, пришел на рацию Шевченко.

Полковник А. Г. Веденичев был начальником штаба корпуса генерала Гетмана.

— Доложите координаты и обстановку.

— Со мной Моргунов, Кочур, Мельников, пехота. Веду бой танками и пехотой. Контратаки с юга отбиты. Нужны врачи, медикаменты и побольше огурцов Мельникову. В остальном не нуждаюсь.

— Ждите у аппарата.

Хладнокровный, уверенный доклад Гусаковского показывал, что командир бригады крепко держит в своих руках нити управления боем. После короткого обмена мнениями Катуков радировал:

— Главная задача: тесните противника дальше на юг, сжимайте кольцо окружения. Ваше направление — Сандомир. Север обеспечит двадцатая. Медиков и огурцы получите через Шевченко. До установления связи с Веденичевым непрерывно держите связь с нами. Как поняли?

— Я вас понял.

Теперь, если бы 23-я танковая дивизия и пробилась с севера через боевые порядки 20-й бригады, она обнаружила бы только отдельные гитлеровские подразделения, сумевшие просочиться между Бабаджаняном и Гусаковским. Ей пришлось бы пробивать новую стенку — группу Гусаковского. Наши окруженные части небольшими силами подорвали тылы противника и устроили непроходимый «многослойный пирэжок» на пути отступления из Сандомира упорствовавших там гитлеровцев.

Я связался с Шалиным и попросил передать Конькову и Журавлеву, чтобы они организован переброску всего необходимого для Бабаджаняна и Гусаковского.

По скату оврага стало заметно передвижение двух фигур. В перемазанном, небритом человеке с покрасневшими [92] веками с трудом можно было узнать И.Ф. Дремова. Вторым шел М.М. Литвяк.

Иван Федорович поскользнулся на сыпучем обрыве и съехал на каблуках прямо к Катукову. Тот не дал ему опомниться.

— Связь с Бабаджаняном имеешь? Дремов беспомощно развел руками.

— Нет. Потеряна.

— А где сам пропадал в такое время? Почему не выходил к нам на связь?

Объяснение Дремова звучало правдоподобно:

— Немцы окружили мой КП. Рацию разбило. Осталось всего несколько человек. Крутили нас — еле выбрались. Связь держать было нечем.

Но теперь Катукова нелегко было провести. Он отрезал напрямик:

— А с Гетманом с какой рации переговоры велись, святой великомученик Иоанн?

— Да., вот... пытался связаться, узнать, — начал оправдываться «великомученик».

В этот момент десяток снарядов взбороздил обрыв. На наши головы полетели обломки и щепки разбитых кустов, пласты содранного дерна, кучи земли.

— На другую сторону! — скомандовал Михаил Ефимович.

По немецким вспышкам забила наша батарея. Два снаряда вырыли воронки как раз в том месте, куда мы хотели перебраться. Их разрывы сменились громовыми проклятиями Фролова по адресу коллег из пуховской артиллерии.

Все это отвлекло наше внимание от Дремова. Дальнейший его разговор с командующим происходил на пониженных тонах, хотя Ивану Федоровичу все еще попадало. Я отошел с Литвяком в сторону.

— Собрали кулак, пошли в наступление, — докладывал Михаил Моисеевич. — Ночная атака получилась удачно, но неглубоко. Продвинулись всего на два километра. Дальше не пробиться. Артиллерия лупит, овраги через каждую сотню метров. И в каждом — «фаустники». Мы хотели в четвертый раз атаковать, когда вызов на ваш КП пришел. [93]

Михаил Моисеевич поглядел наверх, где, не переставая, рвались свои и чужие снаряды, и удивленно сделал вывод:

— А у вас здесь обстановочка!

Катуков отдавал последние распоряжения Дремову:

— Возглавишь группу в составе Липатенко, Бойко и Горелова. Будешь бить по деблокирующей группировке. Оттяни на себя все, что можно: облегчи положение Бабаджаняна. Имей в виду: по сведениям воздушной разведки в этом районе сосредоточиваются новые танковые части.

Дремов и Литвяк отправились готовить группу, чтобы к утру начать контрудар.

Уже перед рассветом к нам прибыл Журавлев, рядом с которым устало брел офицер. Китель офицера был порван, рука на перевязи. Я не сразу узнал в нем A.M. Рудовского, заместителя командира танко-самоходного полка по политчасти. Губы его почернели, по телу время от времени пробегала дрожь от контузии.

Журавлев доложил кратко:

— Перевезли на «У-2» медиков, политработников, грузы. Мест не хватало. Выход нашли: на заднее место самолета сажали двух человек. На колени друг другу. Основную массу людей перевезли в контейнерах. Подвешивали к бомбодержателям.

— Врачи не боялись?

— Некоторые бледнели. Отправил политработников в окруженные части с задачей вести работу среди раненых и местного населения. Возглавляет Павловцев.

— Как Павловцев?! Зачем его послали? — накинулся я на него.

Надо сознаться что я, как мог, старался уберечь Павловцева. Но война есть война, человека с его характером трудно было удерживать: он так и стремился в опаснейшие места. На Курской дуге выпросил назначить его замполитом минометного полка, а сейчас полетел в окружение.

— Настоял на своем,— оправдывался Журавлев.— «Ничего, — говорит, — молодые гибнут, а я свое прожил. Не отпустите — буду жаловаться Николаю Кирилловичу...» [94] Пришлось послать. Вот этот тоже туда просится, — кивнул он на Рудовского. — Только что вывезли, и опять туда же. Я ему сказал, что нельзя, а он одно твердит: «Везите меня к генералу Попелю, я доложить обязан». Наконец-то перед нами был человек, от кого можно подробно узнать о том, что творилось в окруженных частях, которые в свою очередь сами окружали немцев в Сандомире.

— Приказ выполняем, — докладывал Александр Михайлович Рудовский. — Вышли к югу за Опатув, понесли большие потери, противник контратаковал семь раз. Положение было тяжелое, боеприпасы кончались. Мельников предложил все снаряды передать в одну роту, все горючее туда слить. А что с остальными самоходками делать? Я пошел в овраг к раненым. Агитировать надо было немного: кто на чем, а доковыляли до машин. Горючее немецкое использовали. Мельников будто вернулся к жизни: расцеловал меня и дал — из последнего! — по снаряду на самоходку. Поставили мы роту на усиление боевых порядков пехоты: им веселее и немцам страшновато. Вдруг с фланга — крик, визг, пыль до неба, глаза слепит, солнце на шашках играет. Конная лава мчит. Приблизились они — как при Чингиз-хане: власовцы, изменники, лошадки у них маленькие, выносливые. Шашкой, что ли, башни самоходкам хотели срубить? Мы развернулись, подпустили их совсем близко, некоторые до нас доскакали, шашками сверху достать пробовали. Тут мы их в упор чесанули из пулеметов. Они думали, что самоходки стоят подбитые, решили нас на испуг взять.

Рудовский внезапно прервал рассказ.

— Теперь личный вопрос. Чувствую себя здоровым. Я и уезжать не хотел оттуда, но Мельников настоял: просил доставить снаряды. Разрешите вернуться в полк!

Столько энергии и силы было в словах Рудовского, что я согласился отпустить его...

Журавлев продолжал доклад:

— Ко мне из госпиталя звонили насчет Подгорбунского. Он якобы по вашему вызову уехал и до сих пор не явился обратно.

— Какой вызов? Я не вызывал его. Может, Литвяк? [95]

— Литвяк лично не вызывал, но рассказал, что корпусные разведчики не могли выполнить задание — пробиться к окруженным — и привезли из госпиталя Подгорбунского. В госпитале врачу объяснили, что его срочно вызывает генерал Попель. А в корпусе предъявили справку о его выздоровлении. Дремов потребовал от Подгорбунского любой ценой прорваться к Бабаджаняну и объединить в котле раздробленные мелкие части. Уже после моего звонка Литвяк заметил, что справка была не подписана, а печать на ней смазана — букв не разобрать. Я спросил, где же сейчас Подгорбунский, и Литвяк ответил, что есть сведения, будто успешно прорвался, сделал то, чего никто не смог сделать.

Небо бледнело. Чуть-чуть пробились из-за горизонта лучи солнца. Высоко взошла утренняя звезда — яркая Венера. Мы с Журавлевым ехали в 64-ю гвардейскую танковую бригаду подполковника И.Н. Бойко. Прошли ровно сутки с той минуты, как Горелов крикнул мне: «Разведка боем!»

— Какое сегодня число, Алексей Георгиевич?

— Восемнадцатое августа.

Впереди около танков собрался народ. Над ребристыми шлемами танкистов возвышались фигуры Бойко и Боярского. Еще не успели мы выйти из машины, как Боярский быстро пошел навстречу.

— Комбриг доводил задачу. Через тридцать минут бой.

— Сейчас что делаете?

— Проводим читку письма от Денисовой — матери офицера, который захватил первого «тигра». Помните?

...Я помнил этот прошлогодний случай. Немцы заметили на поле боя наш подбитый танк. Пригнали «тигра» — хотели утащить «тридцатьчетверку» к себе. Набросили трос, мотор взревел, и тут одновременно заработал мотор советского танка. Машины поднатужились и начали «играть в перетягивание». Фашисты настолько растерялись от неожиданности, что не сделали даже попытки выстрелить: повыскакивали из люка и были убиты пулеметной очередью. К вечеру поле боя с обоими танками досталось нам. У меня сохранилась фотография, на которой [96] бойцы весело, словно арбузы, вынимают из «тигра» боеприпасы...

— Недавно Денисов вступил в поединок с восемью танками. Два подбил и погиб...— Боярский горестно махнул рукой. — Мы тогда письмо его матери послали, а теперь читаем ответ от нее. Решили собрать всю бригаду.

Мы подошли ближе.

Бойко читал задумавшимся, притихшим бойцам. Многие отвернулись, и только влажный след на щеке выдавал у иного из танкистов скрытое мужское горе.

«Полевая почта 92908.

Капитанам Федоренко и Волошенюку.

Здравствуйте, сыны мои дорогие!

Нет слов описать мое горе. Но стараюсь мужественно переносить его, успокаивая себя тем, что мой дорогой сыночек недешево отдал свою молодую жизнь.

В письмах, которые писала моему сыну, я говорила: "Родной мой мальчик, лучше погибни во имя Родины, но не будь трусом". Он свято выполнил мой материнский наказ. Так будьте же и вы, дети мои, смелыми и храбрыми, мужественно, с достоинством и честью защищайте свою любимую Родину.

Благословляю вас, дети мои, на новые подвиги. Передайте мой привет и материнское благословение всем товарищам танкистам, друзьям моего любимого Бори.

Идите вперед, сыны мои!

Смерть немецким захватчикам!

Ваша мать Денисова".

Начальник политотдела бригады Алексей Семенович Боярский поднялся рядом с комбригом:

— Солдаты! Люди много теряли на войне: мужей, братьев, друзей. Но самую великую, святую жертву приносили ей матери: они послали на смерть сыновей своих, кровь свою, отраду и радость. Нет цены, нет меры этой жертве! Матери до могилы будут помнить своих детей, и время не властно залечить их горе. Но матери готовы перенести любые удары, лишь бы дети шли вперед! Одна из них сегодня открыла нам самые заветные чувства; ее [97] голос — это голос каждой советской матери: идите вперед! Клянемся тебе, мать, что выполним твой наказ! Недаром мы нашу Родину называем твоим именем — Мать! Вперед! За Родину! За матерей!

Люди расходились, потрясенные.

Мой взгляд остановился на бронетранспортерах с прицепленными к ним длинными пушками.

— Что это за зенитки?

— Немецкие.

— Откуда?

— Да тут Федоренко сегодня ночью после письма от Денисовой налет на Опатув сделал: взял роту старшего лейтенанта Шкиля и отправился к фрицам в гости. Такую там панику поднял! У немцев-то около полусотни танков было — пяток подожгли. Оттуда танкисты и прихватили зениточки. Жалко было уничтожать — боеприпасов при них полные бронетранспортеры.

— Молодцы! — не удержался я от похвалы и подошел к Бойко. — Задача ясна?

— Бьем совместно с Гореловым по танковой группировке. Пленные показали, что этот кулак противника должен был наступать против Бабаджаняна в восемь часов. Мы опередим, — Бойко посмотрел на часы. — Сейчас они как раз завтракают.

— Дадим им и закуску, и прикурочку, — угрожающе сказал Боярский.

Бой начался.

Выгадав утренний час, танки Бойко смяли с флангов не успевших сосредоточиться гитлеровцев. Наблюдая за полем боя, комбриг то и дело предупреждал: «Федоренко, не зарывайся!» или «Следи за флангами!»

Простое лицо «хитрого Митрия», его широкий нос, небольшие сощуренные глаза — все выражало удовлетворение началом боя.

— Бойко, а это чьи? — Я указал на выскользнувшие с фланга танки. На их башнях ярко обозначились номера.

— Не мои, какой-нибудь сосед. Да что ж они делают! Бьют по бортам танков Федоренко! Глаза, что ли, повылазили? [98]

Атака затормозилась, наши танки начали разворачиваться в сторону неожиданного противника, еще не решаясь стрелять.

— Пушка у них семидесятишестимиллиметровка, — сказал Бойко, наблюдая в бинокль за действиями этого странного подразделения, — башня образца сорок первого года. Да это же наши танки, захваченные в сорок первом!..

«Хитрый Митрий» рассвирепел от того, что его перехитрили.

— Гитлер нашими обносками пользуется,— в старьевщики записался! — пошутил я.

Но Бойко не желал принять шутки.

— Я ему покажу, как добрую машину поганить! Шкиль, в атаку!

Рота старшего лейтенанта Шкиля была резервом Бойко. Сейчас танки гитлеровцев как раз подставили ей свои борта.

На поле развернулся ожесточенный танковый бой

Командир батальона B.C. Федоренко атаковал фланг основной группы противника, его, в свою очередь, контратаковали с фланга танки.

Немцев было намного больше, но сила двойного флангового удара Федоренко и Шкиля была так велика, что вражеские танки могли только отбиваться от «аших ударов.

— Не полезешь к Бабаджаняну, не полезешь, — приговаривал Бойко, — нечего к мотопехоте приставать! Понюхай подкалиберного снаряда и танкового кулака!

Землю терзали сотни разрывов, припечатывали десятки гусениц. Лязг железа и вой моторов глушил все вокруг. Передовая машина роты Шкиля загорелась, в бинокль было видно пламя. Но танк не повернул обратно. На полном ходу он ударил в бок головную фашистскую машину. Та вспыхнула, как спичка. Шкиль своим танком прикрыл горящих товарищей. С другой стороны их защищали остальные танки. Экипаж выскочил из «тридцатьчетверки», маленькие фигурки засуетились вокруг горящей машины.

На броне мелькали светлые пятна песка, и вскоре огонь погас. [99]

Командарм застал меня у рации.

— Радуйся, Николай Кириллович, Шалин доложил: восемнадцатого августа части Пухова совместно с Гетманом взяли Сандомир. Так что один блин съели!

А «блин» был трудный.

С седьмого августа кружили мы вокруг этого проклятого Сандомира. Даже в самом городе три дня шли уличные бои. Будто столицу немцы защищали, — прямо осатанели, двадцать суток непрерывного боя днем и ночью!

Пленный Шауман из 16-й танковой дивизии говорил на допросе, что наш плацдарм за Вислой Гитлер назвал «пистолетом, направленным в затылок империи».

И фюрер приказал вырвать этот «пистолет» из наших рук, «пока он еще не произвел выстрела».

Надо сказать, что немцы дрались неплохо! Батальоны до семидесяти процентов состава теряли, по пятнадцати человек в ротах оставалось, но продолжали стоять насмерть.

В Сандомир мы поехали на бронетранспортере. Древний город остался в основном цел. Тактика танкового маневра и охвата спасла его: разрезанный на части гитлеровский гарнизон не сумел превратить этот узел шести дорог в традиционную «зону пустыни».

Машина пронеслась мимо огромного оврага, прикрывавшего город с юга.

— Как крепостной ров, — заметил Михаил Ефимович.

Сандомир действительно выглядел феодальной крепостью. Башни костелов, колокольни, острые черепичные крыши вытянувшихся к небу домов, серая громада старинного замка — от всего этого веяло рыцарским средневековьем.

Бронетранспортер медленно кружил по Сандомирским улицам: их изрезали траншеями, ходами сообщения, стрелковыми ячейками. Иногда дорогу пересекала каменная или железная баррикада. Наш водитель, едва сдерживая раздражение, маневрировал между колючей проволокой. Кругом стояли мертвые пушки и мертвые пулеметы, всюду валялись трупы врагов. Иногда по тротуару приходилось огибать горящий, дымящийся танк. [100]

На широкой Висле чернел измятый и расщепленный железнодорожный мост. Недалеко рухнули в воду пролеты шоссейного моста.

Мы проезжали мимо костела, наверху еще виднелся ствол немецкого пулемета. За костелом зеленел маленький яблоневый садик. Тополя и дубы, липы и сосны городского парка почернели от огня, а здесь стояла тихая тень мягко шелестевшей листвы. «Улица Мицкевича» — висела аккуратная табличка.

Машина проехала еще несколько метров, и мы остановились у тела женщины. Несколько бойцов снимали с ветвей старой яблони, свесившихся над ее трупом, убитого младенца. Везде одно и то же: дикость, варварская жестокость — звериный оскал фашизма.

На северной окраине Сандомира расположился военный городок. Здания здесь напоминали замки. Это впечатление усиливалось видом пожарных лестниц, приставленных к окнам: по ним штурмующие подразделения пробирались во вражеские убежища. На стенах висели многокрасочные плакаты: схематическая карта Германии, пронзенная красной стрелой. Черные остроконечные готические буквы взывали к мертвецам: «Немецкий солдат! Закрой сердце Германии своим сердцем!»

На выходе из города у колодца собралась группа наших бойцов. Ими распоряжался офицер. Это же Павловцев! Притормозили.

— Невольно, пане, невольно! — вдруг прорезал улицу ужасный крик. Старуха-полька махала в окне руками. Через секунду она выбежала из полусгоревшего дома на дорогу и что-то долго и сбивчиво начала рассказывать Павловцеву. Замолчав, женщина протянула небольшой кувшин с молоком.

— В чем дело? — спросили мы.

— Она говорит, что воду из колодца пить нельзя. Пять дней назад немцы утопили в нем людей. Хотел воды для раненых набрать, и вот...

Павловцев развел руки, правая щека его лица задергалась: четыре года войны так и не приучили нас к изощренной жестокости гестаповских палачей. [101]

— Михаил Ефимович, заеду к Павлу Лавровичу в госпиталь, скоро буду у Гетмана, — простился я с командующим.

В машине Павловцев рассказывал:

— На заре соединились с основными силами корпуса. Коридорчик был узенький, но я часть раненых сумел сюда вывезти.

Мимо двигались наши войска. Выходившие из уцелевших домов, выбиравшиеся из-под развалин люди восторженно их приветствовали: «Hex жие Червоне Войско! — гремело на улицах. — Hex жие Россия!» Кто-то пел польский гимн, на руках — бело-красные повязки — цвета национального флага. Откуда только люди набрали столько цветов! Букеты летели со всех сторон, и танкисты едва успевали подхватывать их. Радость освобожденного народа была так велика, так искренне бушевала она над городом, что улыбки стали все чаще освещать мужественные, усталые лица танкистов.

В этот день нас согревало чудесное тепло любви братского народа. В госпитале, куда мы приехали, оно чувствовалось на каждом шагу.

Громким словом «госпиталь» обозначалось несколько подвалов, сараев и жилых комнат. Еще подходя к одной из «палат», я удивился глубокой тишине. Не было слышно угнетающих стонов, рвущих душу криков. Павловцев на ходу докладывал:

— Организовал польских девушек за ранеными ухаживать. Просили меня, чтобы их с нашими девчатами познакомили. Взял на себя такую смелость — Алексею Георгиевичу от вашего имени передал, чтоб из нашего госпиталя прислали несколько женщин — врачей, медсестер и дружинниц. Ну и удивлялись полячки, когда увидали женщин-врачей, да еще офицеров. Каждую свободную минуту о нашей жизни новых подружек расспрашивают. Ругать будете?

— Кроме похвалы, ничего не скажу.

По темным скрипучим деревянным ступенькам спустились в подвал. Польские девушки кормили раненых. Кроватей здесь не было, люди лежали прямо на полу, на соломенной подстилке, но в каждой мелочи чувствовалась [102] теплая женская забота: под головами бойцов лежали домашние подушечки; некоторым достались простыни с вышитыми латинскими метками; другие были укрыты клетчатыми одеялами сандомирцев.

Мне запомнилась девушка, которая одной рукой кормила с ложечки солдата, а другой ласково, нежно гладила его по голове. С великим трудом она заставляла его разжимать зубы, чтобы проглотить капельку каши. Один раз он чуть не сорвался — тихо-тихо застонал. Нежные тонкие пальчики сестры крепко схватили черную от солярки и металла солдатскую руку. Боец затих, только крепко сдавленные губы и окаменевшее лицо выдавали, каких мук ему стоило это молчание. И я подумал тогда, что благодетельные покой и тишина, которые удавалось поддерживать в палате заботливым красавицам полькам, лучше многих медикаментов возвращают к жизни израненных бойцов.

Спустя два часа я присоединился к командарму на КП генерала Гетмана.

— Гусаковского не только слышу, но и вижу! — раздавался голос Андрея Лаврентьевича. — Сжали противника на пятачке... Транспортные «юнкерсы» приземлиться не могут, на парашютах сбрасывают грузы. Половина нам попадает. И боеприпасов, и дизельного топлива, и продовольствия получили столько, что на бригаду хватит.

Но Соболев не разделял оптимизма Андрея Лаврентьевича:

— Разведчики, заброшенные ночью к Бабаджаняну, обнаружили перед его фронтом крупные силы деблокирующей группы: две танковые дивизии, две пехотные дивизии, несколько полков тяжелой артиллерии и шестиствольных минометов.

— А у Бабаджаняна почти не осталось танков, одна пехота. И с внутреннего кольца — от Гетмана — пока ничего нельзя снять ему в помощь, — обеспокоенно склонился над картой Катуков. — Никитин, когда истекает срок нашего ультиматума окруженным на пятачке?

— В десять ноль-ноль.

Этот ультиматум последовал вслед за обращением политуправления фронта к гитлеровским войскам, оставшимся [103] в окружении,— 72-й, 291-й пехотным дивизиям, штурмовому полку 4-й танковой армии, танковому батальону и частям 18-й артиллерийской дивизии. В нем говорилось: «За кем вы последуете: за 12 тысячами погибших в мясорубке на Сандомирском плацдарме или за 1550 сдавшихся в плен и сейчас спокойно ожидающих конца войны и возвращения на родину? Ваши товарищи сделали правильный выбор. Даем вам на размышление не больше десяти часов, после чего наши войска приступят к уничтожению ваших частей».

Листовка воздействовала на многих гитлеровцев, но ярые фашисты еще ожесточенно сопротивлялись.

Катуков снова задумался.

— До утра организуем наступление, взаимодействуя с Пуховым, и будем добивать остатки окруженных дивизий — это основная задача армии. А Бабаджаняну надо удержать внешний фронт. Сил у Армо маловато. Может, перебросить что-нибудь от Дремова?

Никитин доложил, что бригады Дремова тоже понесли большие потери и ослаблять их нельзя.

— Выдохлись! — в голосе командующего тревога.— Ничего в резерве не осталось: ни одного танка, ни одной роты...

Из включенного репродуктора доносились звуки мерных орудийных залпов: 18 августа столица салютовала войскам, форсировавшим реку Вислу и овладевшим Сандомирским плацдармом. А руководителям соединений в это время приходилось думать, где им найти хотя бы немножко резервов, чтобы сдержать ожидаемый натиск танковой лавины немцев.

Последние незадействованные части — инженерные батальоны, снятые с мостов, были посланы Бабаджаняну. Одновременно радировали ему, чтобы мотопехота за ночь поглубже зарылась в землю: ожидается активизация противника.

Ночь прошла сравнительно спокойно, только небо заполняло гудение транспортных «юнкерсов» и стрекотание наших По-2, летевших к Бабаджаняну.

Время приближалось к десяти. А вдруг сдадутся?

В 9:30 с севера послышался грохот бомбардировки. Бабаджанян сообщил, что его позиции подвергаются сильному [104] артиллерийскому обстрелу. Бомбардировщики на малой высоте бьют «корзинами с бомбами». Это были такие же кассеты, какими «юнкерсы» пытались уничтожить саперов на переправе.

В десять часов немецкое радио передало открытым текстом ответ на наш ультиматум. Его составил в рифму какой-то остряк-переводчик: «Мы в кольце и вы в кольце — посмотрим, что будет в конце».

Ну что ж, они сами этого захотели. Посмотрим!

Позвонил Гусаковский:

— Только что радировал Бабаджанян: бьют по штабу, сильный удар по его позициям. Потом связь прервалась. Подполковник Кочур также сообщает, что по его участку бьют артиллерия и авиация. Позади себя слышу постоянный шум непрерывных налетов.

«Шевченко, Шевченко, отвечайте»,— летели в эфир вызовы нашей рации.

Но командир северной группы, наш смелый Армо, молчал.

Мы снова подошли к изученной досконально двухверстке. Никитин нанес на нее широкую синюю стрелу, стремящуюся через наши боевые порядки на юг, к маленькому коричневому пятну окруженных дивизий.

— Решили деблокировать,— сказал Катуков,— а может быть, заодно окружить группу Армо. Место прорыва выбрали умело — расстояние здесь километров десять. Опасно! И нет никаких резервов.

Мы немедленно связались с Шалиным.

— Михаил Алексеевич, попросите у штаба фронта авиацию. Если можно, пусть пошлют «илы» на штурмовку окруженных немецких дивизий. Связь с Дремовым есть?

— Есть.

— Прикажите ему: пусть все бросит на север. Бабаджаняну с Костюковым одним не удержаться. Пусть даст им отдушину. Свяжитесь с Воронченко и выясните, держит ли он связь с двадцатой?

Катуков подошел к Гетману.

— Поехали, Андрей Лаврентьевич, в части. Ты куда, Кириллович?

—К Бабаджаняну. [105]

Но доехать до КП Бабаджаняна в этот день не удалось: примерно в двух километрах южнее наш бронетранспортер обстреляли немецкие танки. Водитель Павел Коровкин мгновенно свернул в соседний неглубокий овраг. Тут дорогу нам преградили «катюши». По кромке оврага окапывалась пехота, вид у нее был боевой и решительный. С фланга пехоту прикрывал трофейный немецкий пулемет, замаскированный в бурьяне.

— Геленков!

Командир дивизиона «катюш» майор Ю.В. Геленков выбежал нам наперерез. Его молодое лицо за несколько часов будто постарело: не часто наши «катюши» попадали в такое положение, а ведь командир головой отвечал за безопасность каждой установки.

— Почему вы здесь? Где люди?

— Прислуга и шоферы — в цепи. Залпов нет. Все израсходовали.

— Где Бабаджанян?

— Сегодня ночью он собирал командиров частей. Утром немцы ударили и прорвались. В момент танковой атаки я потерял его. Части продолжают драться. Из оврагов никто не отступает. Но связи порваны, тылы потеряны. Я рассчитывал, что утром залпы подвезут, но наши боевые порядки перемешались с немецкими. Вывозить машины в таких условиях не рискнул: спешил людей и занял оборону. Три атаки успешно отбили.

— С кем держите связь?

— С комбатом Куниным.

Направился к командиру мотострелкового батальона Александру Михайловичу Кунину. По дороге Геленков показал на бойца, залегшего у трофейного пулемета.

— Казах, мотострелок Садыков. Немцы этот «МГ» с фланга поставили, бил косо прицельным. Обхожу цепь, слышу, на фланге кто-то бурчит: «Сколько людей, собака, грызет!» Гляжу — мотострелок голову индивидуальным пакетом перевязывает. Крикнул ему: «Пойди в укрытие». Только глазищами сверкнул: «Садыков — нельзя назад, Садыков — это вперед». Ах ты, думаю, какой Суворов нашелся. А он гранаты за пояс и в бурьян. Два взрыва — и пулемет трофейный стал по немцам стрелять. Расчетливый [106] оказался Садыков! Приволок потом этот «МГ» сюда. У самого голова в крови, санитары подошли, а он вцепился в ручки пулемета — не отодрать: «Я — с товарищ». Так и сидит на фланге.

За поворотом оврага показался Кунин. Комбат улыбался, хотя в тот день на черном от гари и грязи лице эта его обычная улыбка казалась довольно странной.

— Отбили три атаки,— доложил он.— У противника много танков. Если б не батарея лейтенанта Иванова — ничего от нас не осталось бы. Танков они много пожгли, а с пехотой мы сами управились.

Над краем ближней ложбины еле выглядывала обгорелая башня «тигра».

— Тоже работа Иванова? — спросил я.

— Нет, это сапера Кальченко работа. Артиллеристы никак не могли попасть — хорошо танк укрылся. Я вызвал охотников его уничтожить. Взялся сапер. Дал ему три противотанковые гранаты, говорю на прощание: «Постарайся вернуться живым». Пополз Кальченко, его заметили: так и запрыгали вокруг пыльные фонтанчики, потом накрыли минами, «тигр» на него перенес пулеметный огонь. Смерть, наверно, тогда отлучилась, и добрался он до «тигра». Слышим взрывы, и над танком — пожар...

Недалеко в овраге лежал раненый Кальченко. Грудь его была перебинтована, лицо выражало удовлетворение и тяжелую усталость хорошо поработавшего человека.

Мы с Куниным прошли на батарею лейтенанта И.П. Иванова. Командир батареи не сразу заметил нас — смотрел на неубранное хлебное поле:

— Косить бы да косить этот хлеб!

Оглядели позицию. Орудия были расположены умело, простреливая возможные танковые маршруты. Маскировка отлично скрывала их от перископов гитлеровских машин. Сразу после доклада Иванова один из наблюдателей передал нам с высотки сигнал — «танки противника!». Уже без биноклей было видно, как двигались «тигры». Шли они медленно, словно звери, ищущие добычу. Иванов хладнокровно и сосредоточенно отдавал последние наставления бойцам: "Подобьете танк — немедленно поджигайте его». До машин оставалось чуть больше [107] двухсот метров, когда он скомандовал: «По танкам — огонь».

От внезапного залпа загорелись две машины. Остальные начали расходиться по полю. Артиллеристы вошли в азарт и уже без всякой команды все убыстряли и убыстряли темп огня, поражая подставленные борта «тигров».

Наблюдатель передал: «Вторая колонна танков!».

Прикрываясь высоткой, новые машины заходили в обход батареи.

Снаряды разрывались на огневых позициях орудий. Две пушки разбило прямым попаданием. У третьей упал замертво наводчик, командир орудия встал на его место.

Танки подошли совсем близко к балке, и десятка три десантников соскользнули в овраг.

— Там сержант Александров с пулеметом, — в перерыве между командами доложил мне Иванов, когда после стрекота нескольких очередей мы увидели серые тела, безжизненно катившиеся под откос.

Артиллеристы не теряли бодрости духа и быстроты в действиях, с верой поглядывая на своего командира. Но уже пылали три батарейные машины, а рядом лежали тела шоферов. Снаряды противника летели с трех сторон.

Батарея оказалась в огненном мешке.

Казалось, еще несколько минут такого шквала — и горстка героев будет истреблена.

— Пора менять позицию, — советую Иванову.

Одно орудие подкатили к последней машине, и оно выскользнуло из узкой горловины огневого кольца. Оставшееся второе орудие посылало вперед снаряд за снарядом. Загорелся еще танк, остановился второй, подбитый, и вдруг командир батареи снял пилотку, вытер грязное лицо потным рукавом, зачерпнул жаркого воздуха широко открытым ртом и затем выдохнул:

— Не выдержали, сволочи. Дай им вдогонку, Михейкин.

«Тигры» быстро уходили обратно.

На побледневшем, но спокойном лице командира батальона Кунина опять заиграла улыбка:

— Кажется, костлявая еще раз косой поверх головы промазала. Сегодня больше к нам не полезут. У них тактика [108] такая: где их крепко отлупили, туда больше морду не сунут, пойдут на соседа.

— А кто сосед справа?

— Бригада Ивана Васильевича Костюкова. На стыке с ней — взвод Володи Подгорбунского.

— Подгорбунского? Какие у него силы? Как он сам?

— Сегодня с утра оставались три бронетранспортера с тридцатью солдатами. Был дважды ранен, но уехать отказался. Туда можно подойти вон по тому овражку.

Спускаясь в соседний овраг, мы задержались на скате. Справа над немецкими окопами носились наши бронетранспортеры. Вспышки выстрелов их крупнокалиберных пулеметов слились в одну светящуюся точку. Казалось, что разведчики Подгорбунского простреливали все живое, что оказывалось перед ними. Взрыв снаряда образовал воронку перед самым радиатором броневика, но он круто развернулся и последними патронами полоснул по пулеметному гнезду гитлеровцев. Оттуда донесся предсмертный крик, а бронетранспортеры, не снижая скорости, влетели обратно в свой овраг.

«Почерк Володи!» — подумал я с радостью, почувствовав теплоту в душе: так отчаянно и в то же время красиво умел бить врага только Подгорбунский.

— Минами лупят, — сказал Павел Коровкин, вслушиваясь в гул разрывов.

Навстречу нам по оврагу ползли шесть разведчиков. Они цепко держали края плащ-палатки, на которой лежала какая-то бесформенная груда. В переднем я узнал Сашу Власова, бессменного ординарца и лучшего друга Подгорбунского.

— Что это такое?

Из груди Власова вырвалось всхлипывание. Вместо ответа он протянул Золотую Звезду.

— Вот все, что от командира осталось.

Мы смотрели на плащ-палатку и не могли понять, не могли поверить в случившееся. Саша по-своему понял мой взгляд.

— Все собрали, товарищ генерал, все до кусочка! Кто жив остался — все ползали, искали останки командира. Тут он, целиком, — и Власов зарыдал. [109]

Не выдержал и я.

С чистым сердцем пришел в партию Подгорбунский и отдал свою кровь, свое молодое счастье, как и его отец, за дело Ленина, за счастливую жизнь. В двадцать семь лет погибли они оба — Николай и Владимир Подгорбунские, отец и сын. Первый погиб в армии Лазо, защищая Советскую республику, второй спасал ее от гитлеровских варваров...

Когда мы опомнились от горя, Власов поведал мне историю последнего боя Подгорбунского.

С помощью справки, изготовленной начальником разведки корпуса, разведчики вызволили из госпиталя своего раненого командира. Получив строжайший приказ Дремова пробиться к Бабаджаняну любой ценой, Подгорбунский собрал группу. Она состояла из одного танка Т-34, девяти бронетранспортеров, одной противотанковой пушки и двух бронемашин. Ночным стремительным рывком, открыв огонь из всего оружия, группа посеяла замешательство у врага. Танк Подгорбунского подавил несколько пушек, бронетранспортеры скосили вражескую пехоту. В узком коридоре проскользнули разведчики, разрывая и уничтожая мелкие немецкие подразделения и объединяя наши части, дравшиеся порознь. Бабаджанян дал им приказ идти дальше на восток на соединение с 58-й дивизией армии В.Н. Гордова. Но в узком дефиле у Романувки-Нова группа наскочила на засаду: шесть тяжелых танков и батальон пехоты открыли огонь по нашему разведвзводу. Головной бронетранспортер был разбит первым же выстрелом, загорелись обе бронемашины. Лейтенант Каторнин, командир пушки, не растерялся: успел отцепить оружие и показал немцам, что такое бой в дефиле — тремя выстрелами поджег три танка. Остальные ушли.

После этого Подгорбунский разделил отряд на две неравные части. Большую — с единственным танком и пушкой во главе с лейтенантом Дубининым — он послал пробиваться к Гордову, а сам с тридцатью бойцами и тремя бронетранспортерами остался прикрывать их продвижение с севера. Целый батальон атаковал их. «Рус, сдавайс!» — кричали близко подобравшиеся гитлеровцы. [110]

Один за другим падали боевые друзья. Их осталось дваддать пять, потом двадцать, пятнадцать, наконец двенадцать. Все были изранены, Подгорбунский дважды. Время от времени они выскакивали на бронетранспортерах, расстреливали залегшие цепи немцев, и все начиналось сначала. Вчера, когда Дубинин прислал известие, что он вышел к Висле и соединился с подразделением из армии Гордова, Подгорбунский обещал, что уйдет обратно в госпиталь.

— Со слезами упросили, — заканчивал горестный рассказ Власов.— А сегодня, может, с час назад, он сказали «Ладно, только еще в одну атаку, последнюю. Вот тот пулемет приглажу, чтоб вам без меня не так трудно было». Выскочили, все сделали, вернулись. Он уже совсем без сил был. Прилег, а его миной... прямое попадание,— и Саша снова горько, по-детски заплакал.

— Где Бабаджанян? Где Костюков? — спросил я у подполковника С.Н. Яценко, который привел подразделение на смену разведчикам.

— Неизвестно. Но управление бригадами налажено, командуют замы. Люди дерутся хорошо. Только нужны мины, снаряды. И хоть немного пополнения, иначе сил не хватит.

— С армией связь есть?

— Ближайшая — в районе Кихары, у полковника Гусаковского.

Надо было принимать срочные меры для усиления северной группы и попытаться разыскать Костюкова и Бабаджаняна. Вручив Геленкову записку на получение двух залпов и мин для минометного полка из резервного транспорта Военного совета, я поехал связываться с Шалиным.

На КП Гусаковского не было ни его самого, ни Гетмана, ни Катукова. Я информировал Шалина об обстановке и передал распоряжение начальнику тыла Конькову срочно доставить горючее и боеприпасы в указанные квадраты расположения северной группы.

Потом я услышал спокойный доклад Михаила Алексеевича Шалина: [111]

— Фронт требует ускорить уничтожение окруженной группировки. В свою очередь, они посылают на бомбежку и штурмовку деблокирующих частей противника большую группу бомбардировщиков и «илов».

— Ах, вот оно как? Очень хорошо, Михаил Алексеевич!

— Отправил к вам Фролова с эрэсовским полком и иптаповской бригадой. Генерал-полковник Новиков помог: из ремонтных частей направил нам батальон отремонтированных танков. Принимаю дальнейшие меры для создания резерва.

Связь работала отлично, голос Шалина был слышен не только мне. Кто-то сзади взял у меня из рук трубку.

Незаметно вошедший с Гетманом и Гусаковским Катуков закричал:

— Спасибо! От меня! И от Кириллыча! — он увидел улыбающееся лицо Андрея Лаврентьевича. — И от Гетмана тоже!

Сообщение Шалина было огромной радостью для всех. Мы ощущали, что ночью наступит переломный момент боя. Получить к этому сроку резервы — означало выиграть последний этап непрерывного трехнедельного сражения.

Михаил Ефимович Катуков привез еще одну приятную новость:

— Николай Павлович Пухов расщедрился: целую дивизию северу выделил.

Настроение у Михаила Ефимовича было радостным.

— Нет, каков Шалин, а? Тихий, осторожный, водички не замутит, а наскреб резервов, когда никто не мог ничего найти. Они, тихонькие, все такие: себе на уме, а хваткие. Вот, Кириллыч, еще один тихоня-красна девица, — Катуков указал на полковника Гусаковского, который держался как-то в уголке, неприметно, а сейчас вспыхнул от застенчивости. — Ты бы видел, как он части распределил! С НП все поле боя видит, к цели с умом идет. Нет, ты посмотри, как он их расставил.

Катуков быстро раскрыл карту.

— Сюда батальон Алеши Карабанова, сюда Федора Боридько, здесь батарея Дмитрия Серикова стык держит, а по танконедоступной местности мотопехоту рассыпал. [112]

Ну попробуй, прорвись! Искусство! — раздельно произнес Михаил Ефимович. — При уме Гусаковского еще упорство железное — одолей-ка его!

— Другой шумит, рычит, за версту крик слышен, — презрительно сморщился Катуков,— а толку что... Поздравляю тебя, Иосиф Ираклиевич, с Золотой Звездой!

Я тоже пожал руку Гусаковскому.

— А что с Бабаджаняном? — спросил меня Катуков.

— Не нашел.

Я коротко изложил обстановку на участке северной группы и спросил у Гусаковского, что ему известно.

— Очень мало. Ночью Бабаджанян пригласил меня к себе на КП. Там были Моргунов, Кочур. Информировали друг друга, решили готовиться к отражению удара с севера и уничтожению окруженных дивизий. Утром связной офицер принес вот эту записочку,— комбриг взял со стола клочок бумаги: «Буду в 10:00. Пришли мне радийный танк. Жди. Шевченко». Я послал туда танк с офицером. Недалеко от оврага, где находился Бабаджанян, «тигры» сбили с танка башню. Вернулся один механик-водитель. Больше ничего не знаю.

Ничего не знал о Бабаджаняне и Дремов, с которым мы тут же связались. Где же Армо? И о Костюкове — никаких сведений.

На участке Гусаковского в это время создалось трудное положение. Окруженные немцы отчаянно рвались навстречу деблокирующей группе.

— Карабанов, что у вас? — спрашивал по телефону Гусаковский.

— Лезут. Отбиваюсь. Скачками двигаюсь вперед.

— Иванов, что у вас на участке?

Из трубки донеслось:

— Батальон Иванова при поддержке мотопехоты Кочура занял Кихары.

Это было серьезным успехом. Пока противник медленно отжимал обескровленные части Бабаджаняна и Костюкова с севера, группа Гусаковского сумела оттеснить окруженную немецкую группировку к югу и сохранить разрыв между внутренним и внешним фронтом нашего кольца. [113]

Сиплым от волнения голосом Гусаковский спрашивал:

— Кто докладывает?

— Подполковник Помазнев.

— Что случилось? Почему нет Иванова?

— Отправил его к врачу. Подробности позже.

Позже мы узнали подробности последнего боя комбата Александра Петровича Иванова.

В Кихары из всего батальона дошли четыре танка. Впрочем, в других частях положение было примерно таким же. Наши пытались наступать дальше, но фашисты ринулись в контратаку и потеснили пехоту. Укрыв свои танки в овраге, Иванов отбил противника и на этот раз.

В перископ командир батальона заметил несколько фаустников: они пробирались густым кустарником по краю оврага. Пехотного прикрытия под рукой не было. Иванов приказал танкистам периодически прочесывать пулеметами подозрительные участки, а сам с несколькими бойцами отправился истреблять «истребителей танков». Фаустники были уничтожены, но храбрый комбат получил в завязавшейся перестрелке пулю в колено.

Уходить из боя из-за такого «пустяка» он не собирался: острой боли не было, только нога наполнилась, казалось, чем-то тяжелым, хрустящим под пальцами. Лишь через несколько часов, подчинившись строгому приказу начальника политотдела бригады Помазнева и передав в его распоряжение своих танкистов, Иванов сел на мотоцикл и отбыл в медсанбат. Водителя он согнал с его места, заявив, что в коляске трясет. Перед расставанием комбат горько сожалел: «Эх, ребята, вас сейчас отдыхать отведут, а мне — в госпитале валяться».

Вскоре пришло письмо от Иванова, скорее удивленное, чем горькое: «Очнулся, вижу: огромный белый марлевый шар, окутывающий верхнюю часть бедра, — остаток моей правой ноги...»

...Катуков, обрадованный взятием Кихар, вдруг вспомнил, что с утра ничего не ел.

— С плацдарма мы не вернемся, я это чувствую,— пошутил он. — Если немцы и не убьют, так у Гусаковского на НП все равно с голоду помрем.

— У него и посуды нет,— съехидничал Гетман. [114]

Гусаковский славился своей неприхотливостью и беззаботностью ко всему, что касалось собственной персоны. Иосиф Ираклиевич предпочитал расправляться с едой на ходу, прямо из котелка. Но угощать гостей так вроде бы неудобно, и поэтому в нашем присутствии комбриг предпочитал и сам не есть, и нас не кормить. Сейчас он стоял в растерянности, но не успел он что-либо сказать, как появился Помазнев. Михаил Ефимович стал спрашивать об обстановке в районе Кихары, и Василий Тимофеевич подробно доложил:

— Когда бригада вошла в Кихары, немцы начали свой прорыв навстречу, на север. Заняли мы село с тяжелым боем, было очень много раненых. Местность там для танков почти недоступная, овраги. Пока держу на кладбище, на окраине Кихаров, несколько самоходок из полка Мельникова и танков Иванова. Четвертые сутки люди из танков не выходят. Командир роты Попков на моих глазах героически пятую атаку отбил. Я находился у него в танке, когда кончились снаряды; тут, как нарочно, и гусеницу порвало, и болванкой броню пробило. Весь экипаж был изранен, сам командир тяжело, кровью истекал. Водитель сунулся было из люка и сразу увидел немцев в соседней лощине. Кругом автоматчики мертвые лежат. Один командир отделения, Федор Ваганов, остался жив. Водитель ему кричит: «Крышка, браток. Ползи в танк, будем вместе умирать», — а тот — автомат к пузу, и ползком в копну — оборону держать. Вылезли люди из танка, кровью истекают, еле держатся на ногах, а сами гусеницу натягивают. Только фрицы поднимутся в атаку — Ваганов их очередью из автомата косит. Рассказывал потом, что, когда последний диск вставил, холодно ему очень стало. Это в такую жару! Чтобы согреться, ползал еще быстрее, одиночными бил. Видим — бежит он на немцев, маленький, коренастый, весь черный и автомат, как дубинку, над головой крутит: патроны кончились. Тут мотор танка заработал, стрелок дал очередь из пулемета — немцы так и посыпались. Думаю рассказать про этот бой всему личному составу.

— Не забудь и о Серикове,— напомнил Гусаковский. — Сегодня его «сорокапятки» насмерть дрались. [115] В батарее одна пушка осталась, почти всю прислугу перебило, сам командир заряжающим у орудия стоял. Шестой раз ранило. Жаловался мне: «Опять не везет». Воевал он в пехоте почти три года, а все без орденов. Когда прибыл в бригаду, я, честно скажу, думал, что плохой вояка. А теперь вижу, что исключительно смелый человек, замечательный, мыслящий офицер.

Андрей Лаврентьевич Гетман хитро улыбнулся:

— Гусаковский, что ты все о людях? Расскажи-ка лучше, как сам сегодня бугры у Кихаров брал.

Но Гусаковский вроде бы не расслышал и продолжал:

— У этой высотки хорошего врача, майора Штридлера, ранило. Оказывал он помощь автоматчику, и бронебойным снарядом скользнуло по его сумке, разбросало все медикаменты. Снаряд, к счастью, не разорвался, но ударило врача крепко. Автоматчик сумел сам себе перевязать руку ремнем, а левой, здоровой, врача потащил.

Надвигалась ночь, ночь разгрома Сандомирской группы противника. Неизгладимо врезалось это последнее сражение в мою память. Теснимые неудержимым наступлением армии генерала Н.П. Пухова немцы обезумели. Волна за волной бросались они навстречу своим, к северу. Последние снаряды, последние мины, последние пули... В кромешной тьме августовской ночи мерно полыхали языки пожаров неубранного хлеба. На их фоне отрывались от земли цепи солдат, шли на поредевшие ряды наших мотострелков и падали мертвыми. А из-за этих мертвецов выходили новые цепи и шли вперед, в судорожной надежде: может, кто-нибудь прорвется! И падали на тела солдат из предыдущих цепей. А на этих ложились новые...

Но вот и стрельба смолкла: почти одновременно кончились патроны и у немецких подразделений, и у наших. Тысячи людей бросились в последнюю смертельную схватку. Все пошло в ход: приклады, ножи, камни, кулаки... Стоны заглушались победными криками.

Основной удар противника пришелся по мотопехоте бригады полковника С.И. Кочура, а острие удара попало [116] на участок штаба этой бригады. Гитлеровцы оврагами и лощинами сумели преодолеть этот рубеж, но многие навеки улеглись на маленьком пятачке южнее села Кихары.

Группы из корпуса генерал-лейтенанта А.Л. Гетмана и пехота генерал-полковника Н.П. Пухова сразу же были брошены в помощь частям внешнего фронта против дивизий деблокирующей группы противника.

А наутро Совинформбюро сообщило всему миру:» 20 августа севернее города Сандомир наши войска завершили ликвидацию окруженной группировки противника... Ввиду отказа сдаться большая часть окруженных войск противника уничтожена».

С 15 июля по 20 августа 1-я гвардейская танковая армия уничтожила и пленила свыше 34 000 гитлеровцев, уничтожила, подбила и захватила около 500 танков и штурмовых орудий, 187 бронетранспортеров, 887 орудий и минометов, 683 автомашины, 864 пулемета, 88 самолетов, 1 бронепоезд, 19 паровозов, 472 вагона, 51 склад и около 1000 лошадей.

Таков был итог Сандомирского побоища.

Утро застало нас в бригаде Кочура. Подъехать к землянке штаба оказалось невозможно: дорогу преграждали разбитые автомашины, исковерканные пушки, подожженные бронетранспортеры. Около штаба лежало несколько офицеров. Навстречу мне ковылял окровавленный человек. Одежда его была вся изрезана ножами, на лице засохли сгустки крови. Это был начальник политотдела 27-й гвардейской мотострелковой бригады подполковник Федор Евтихиевич Потоцкий.

— Комбрига Кочура в рукопашной схватке смертельно ранили,— хрипло доложил он.— Я принял командование на себя. Отнесли Сергея Ивановича в овраг и [117] продолжали драться. Перерыва не было всю ночь. С полуночи дрались, чем могли.

У Потоцкого было десять ножевых ран.

В овраге лежал полковник Кочур. Минуты его были сочтены... Кадровый офицер, он лишь недавно вернулся в армию: до этого партизанское соединение Кочура громило тылы гитлеровских войск и славилось мастерством ночных атак. И теперь, едва прикоснувшись к радости возвращения в армию, перейдя границы освобожденной Родины, герой умирал, умирал в первом же бою. Кровью лучших людей пришлось заплатить нам за эту победу у Сандомира!

Ко мне подошел Помазнев:

— Комбригов Бабаджаняна и Костюкова в одном из оврагов нашли. Оба ранены. Костюков очень тяжело.

Мы немедленно отправились за комбригами. У Армо было поранено горло. Он жадно пил теплое молоко, а увидев меня, что-то радостно просипел и попытался улыбнуться синими губами. Рядом лежал Костюков. Взглянув на его изуродованную ногу, неумело опутанную разорванными рубашками, я понял: в армию не вернется. Всего трое суток назад Солодахин расхваливал нового комбрига, и мы с надеждой всматривались в действия этого способного офицера...

Уже потом, в госпитале, почти поправившись, Бабаджанян рассказал мне свою «Одиссею окруженца».

— Почему на связь не выходил? Да потому, что немецкие танки на КП прорвались, рацию разбили, от частей отрезали. Три танка были над оврагом, стволы пушек видны, а мы внизу находились. Что делать? Хотели бежать. Говорю: «Нет, здесь сидеть. Без моего разрешения — ни шагу. Пойду вперед: если по мне стрелять не будут, значит, все остальные будут переходить за мной». Из центрального танка выстрелом меня свалило, будто косой подрезало. Хотел кричать, но голоса нет. Вначале думал, что мне руку оторвало. Потом нащупал, оказывается — рука здесь, но изо рта хлынула кровь. Стараюсь кричать, а голоса нет. Смотрю, мой ординарец лежит весь в крови. Я сразу за обрыв — к нашим.

— Состояние мое было тяжелым, — продолжал, передохнув, Армо, — но собой владел. За обрывом нашел щель. [118]

Там лежал раненый Костюков. Вытащил его. Тут же нас нашла санинструктор — помнишь, ее наградили, когда она пятьдесят человек спасла. Блондинка такая, Марией Семеновной звать. Она меня перевязала, и тут же ее в ногу ранило. Подошел к нам фельдшер, посмотрел — и сразу бежать. Я сначала подумал, что он струсил, а оказывается, нет. Подвел к нам «виллис», посадил в машину восемь человек раненых. Фельдшер повез нас низом, чтоб немцы не углядели. А там оказалось болото. Машина застряла. Только успели вытащить тяжело раненного Костюкова — от прямого попадания «виллис» разлетелся вдребезги. Я начал собирать людей. Много собралось. Говорить не могу, больше жестами командовал. Но меня понимали. Там отличился командир полка подполковник Щедрин. Гляжу — собирает брошенную немецкую технику. Я говорю: «Брось ты этим заниматься».— «Нет, —говорит,— в хозяйстве все пригодится». И пригодилось. Расставили мы пушки, заняли высотки. Кое-кто стал поговаривать, что надо прорываться назад. Но я приказал: «Стоять в обороне насмерть». Мы много там немцев уложили. Правда, наших много погибло... У немцев танков было много. А у меня — только остатки моей и двадцать первой бригады. Да и то почти без танков, без боеприпасов. Стал искать связи с другими частями. Пошлю — а они не возвращаются. Еще пошлю — опять убивают. Так и не смог ни с кем связаться. Остался у меня всего один танк. Последний. Тогда решили все же прорываться. Солнечный день был. Я посадил в танк раненого Костюкова и попытался сам пробиться к своим частям. Еду. Голоса нет, сижу за наводчика. Толкнул механика ногой, он остановился метрах в десяти от немецкой пушки. У меня оставался еще один снаряд, но тут мою пушку разорвало. Старший лейтенант Алексеев кричит: «Товарищ полковник, наш танк горит». Только хотел выйти — по танку опять удар. Алексеев выскочил, его убило. Выскакивает башенный. Вытащили Костюкова, он кричит, а танк продолжает гореть. «Что же, — думаю, — делать? Где мои части?» А стрелок кричит, ранен. Механик-водитель Полторак — знаешь, рыженький, маленький — вытащил и стрелка, и Костюкова. Залегли около танка. Выстрел, второй! Оказывается, немец с левой стороны целится в [119] нас и бьет. Я из пистолета два раза выстрелил в него, и он замолк. К этому времени прибежал радист, не моего танка, а другого, Полторак с Костюковым куда-то исчезли. Потом радиста убило очередью, я пополз в картофельную яму, которая находилась рядом. В этой яме я и нашел Полторака и Костюкова. Оказались мы втроем. Вместе с Полтораком сняли рубашки и перевязали Костюкову ногу, чтоб он не истек кровью...

— Отдохни, Армо, — прервал я. — Потом расскажешь.

— Ничего, теперь мне уже не больно... Говорю Полтораку, что тут лощина, может быть, там кто есть? Последнего человека на связь послал, с одним Костюковым остался. Слышу шорохи, вижу Полторака и начальника артснабжения Лукьянова. Они принесли плащ-палатку, уложили комбрига Костюкова и потащили его. В лощине оказалась группа наших, а Лукьянов сказал, что есть данные, будто с юга наши сюда продвигаются. Я говорю: «Давайте держать оборону до вечера». Одного офицера Никольского, начштаба артдивизиона, послали снова на связь, он ушел и не вернулся. Ночью я сильно ослаб, но оборону группа держала стойко. На рассвете на горке слышим перестрелку, потом — русский говор. Наши пришли. А Никольский пролежал раненым больше трех суток. Ел траву, раны на ногах начали гноиться — это я уже здесь, в госпитале, узнал.

Слушая Бабаджаняна, я вспомнил поле Сандомирского сражения. За три года войны мне пришлось побывать и под Дубно в 1941 году, и на Курской дуге, которые считаются местами величайших танковых сражений. Но такого количества трупов на таком малом кусочке земли, как под Сандомиром, не было, пожалуй, и там. Только в фильме «Александр Невский» видел я такие кучи тел на льду Чудского озера. Среди двадцати тысяч гитлеровских трупов было четыре тысячи раненых немецких солдат и офицеров. Недалеко от них наши медработники нашли несколько сот советских раненых, захваченных немцами в плен в одном из оврагов и расстрелянных.

Найдется ли художник, который создаст картину «Поле Сандомирского сражения»? Воронов на ней не будет: даже они испугались этого смрада обгорелых танков, машин, [120] орудий и пулеметов. Рядом с мертвой техникой — и между машинами, и на них, и под ними — лежали и наши бойцы, те, кто еще недавно жил, дрался и радовался близкой полной победе...

Во взаимодействии с другими армиями 1-го Украинского фронта 1-я гвардейская танковая армия завершила освобождение западных областей Украины и протянула руку братской помощи польскому народу.

В ходе Львовско-Сандомирской операции было освобождено 946 населенных пунктов, из них 24 крупных населенных пункта и областной центр, 30 железнодорожных станций.

В этой операции советские воины показали высокое мастерство и массовый героизм. Более 123 тысяч солдат, офицеров и генералов фронта были награждены орденами и медалями.

160 человек получили высшие награды — им было присвоено звание Героя Советского Союза.

За 35 дней непрерывных боев 1-я гвардейская танковая армия без передышек прошла с боями более 400 километров, форсировала реки Западный Буг, Сан и Вислу.

Советское командование не планировало дальнейшего наступления с плацдарма в летний период. Задачей нашей армии, танковой армии Рыбалко и братских общевойсковых армий было только захватить плацдарм и удержать его, что и было выполнено.

Плацдарм достиг 75 километров в ширину и 50 километров в глубину. С этого плацдарма 1-й Украинский фронт дошел до Берлина. Но обо всем этом — речь впереди. [121]