Между боями
В соответствии с директивой Ставки ВГК от 29 августа наша танковая армия была выведена в резерв Ставки Верховного Главнокомандования и к 10 сентября 1944 года сосредоточилась в лесах близ города Немиров северо-западнее Львова{4}.
Началось подведение итогов операции.
Только теперь мы смогли во всю ширь охватить в своем представлении подвиги наших гвардейцев. Из 21-й бригады, где командиром был И. В. Костюков, начальник политотдела бригады Петр Солодахин принес тысячу пятьсот реляций на награждение. Мы просматривали эти бесконечные листки, в которых всего лишь несколькими скупыми строчками излагались подвиги героев... «Сержант Бондарь, будучи шесть раз ранен, отказался уйти с поля боя и поджег своим орудием два танка». «Замполит первого батальона Саюков, тяжело раненный, вывел свой батальон, прорвав три кольца вражеского окружения». «Наводчик Казак, член ВКП(б), получил рану в бок, с оторванной рукой [122] оставался один у орудия в окружении и продолжал вести бой». Бабаджанян писал в реляции: «Старший лейтенант офицер связи Петренко возглавил небольшую группу бойцов; гранатами они уничтожили 7 орудий, сожгли 10 машин, перебили 72 солдата и офицера».
Как всегда, в авангарде мужественных и отважных находились коммунисты и комсомольцы. Они были настоящими вожаками масс, своим примером, мужеством и отвагой увлекая и восхищая бойцов.
За время боев армия потеряла убитыми и ранеными 46 политработников, 25 парторгов первичных организаций и 105 парторгов ротных партийных организаций, 382 коммуниста было убито, 1075 ранено, 77 пропали без вести.
«Пропали без вести...» Это в большинстве случаев были те герои, которые гибли в бою в результате прямого попадания бомбы, снаряда, мины и останки которых, а тем более документы, трудно было обнаружить.
За этот же период боев в ряды партии было принято 2126 наиболее отличившихся воинов{5}. Особенно мне запомнилось донесение тех дней из политотдела героической 27-й гвардейской мотострелковой бригады гвардии полковника Сергея Ивановича Кочура.
«За период боев с 18 по 20 августа убыло членов партии 29, принято вновь 89, убыло кандидатов 19, принято вновь 74, убыло комсомольцев 31, принято вновь 188.
Испытывается нехватка в бланках партийных документов.
Начполитотдела Потоцкий».
За отличные боевые действия ряд частей и соединений армии был награжден орденами и получил почетные наименования: «Перемышльских», «Ярославских», «Вислинских», «Сандомирских».
За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 сентября 1944 года 20 воинам 1-й гвардейской танковой армии было присвоено звание [123] Героя Советского Союза. Несколько тысяч воинов были приказами командования награждены орденами и медалями.
Для армии наступил перерыв между боями. Экипажи и расчеты приводили в порядок боевую технику. Командиры изучали опыт минувших боев, а мы, политработники, подводили итоги партийно-политической работы, делали для себя выводы на будущее и учили других.
Партийно-политическая работа в частях не прекращалась. Нужно было еще больше разжечь в людях ненависть к фашистам, преданность высоким идеям и нашей борьбе во имя счастья человечества.
В один из дней конца августа мы отобрали из каждой бригады солдат, офицеров и политработников и организовали для них поездку в Майданек.
Лагерь смерти был расположен всего в нескольких километрах южнее Люблина. Но увидеть его с дороги можно было не сразу: между дорогой и колючей проволокой растянулся огромный зеленый огород. Овощи росли здесь очень пышно: их удобряли золой из крематориев. Прах сотен тысяч покойников высыпали на эти ровные грядки. Охрана СС всегда имела к столу множество витаминов...
Нас провели мимо забора из нескольких рядов колючей проволоки, по которой совсем недавно шел ток высокого напряжения.
С левой стороны от ворот возвышались небольшие производственные склады. В них господствовал образцовый порядок. Первый склад был обувным. Ботинки стояли аккуратно, отмытые от грязи и крови, приготовленные к отправке. Порядок, главное — порядок, учет и контроль! В следующем складе хранилась одежда. Покойнику ведь не требуется никакой одежды, и перед казнью заключенный должен был снимать лагерное одеяние и аккуратно вешать его на вешалку — в тот же день его отдадут вновь прибывшему смертнику.
Еще один склад заполняли волосы. Здесь — тот же изумляющий «порядок»: волосы брюнетов — отдельно, шатенов — отдельно, блондинов — отдельно. Дальше шел [124] склад зубов: отдельно по порядку разложены протезы, золотые коронки.
Потом нам показали белую чистую камеру с душем. Здесь мылись заключенные. Потом их приводили в другую чистую камеру, где стояли широкие мраморные столы. Рядом с ними поблескивала нержавеющей сталью сложная медицинская аппаратура для выкачивания крови.
Следующее помещение было уже для трупов: специальными приборами здесь извлекались остатки жира. Еще дальше снимали кожу. Сумочки и абажуры из человеческой кожи с татуировкой ценились особенно высоко. Останки заключенного — кости с внутренностями и мышцами — сжигали в печах, а пепел шел на удобрение огорода.
Но фабрика не справлялась. Узников поступало слишком много. Тогда эсэсовцы помогали производству: они пробивали людям черепа железными палками, которые сейчас были поставлены рядом с печами. Так достигалась «экономия» свинца.
В лазаретных книгах мы видели записи веса заключенных: взрослый мужчина — 32 килограмма! Из такого не вытопишь жира, его желтая кожа не годится на изящную сумочку для фрейлин, да и крови с него не много возьмешь. Таких заключенных вели на пятое поле.
Мы были на пятом поле, когда арестованные фашистские палачи отрывали там трупы своих жертв. Из груды развороченной глины проглянула ножка ребенка.
— Дегенераты! Убийцы! Садисты! — неистовствовала толпа поляков.
Не так давно сюда пригоняли колонны узников. Они ложились плотно рядами, и автоматчики поливали их свинцом. В эти часы вокруг лагеря гремели репродукторы, заглушая предсмертные крики и хрипы. Все знали: если румбу сменил фокстрот — значит, расстреливают.
Мы видели баллоны со страшным газом «циклоном». Газ был специально приготовлен «только для Востока». Когда «циклона» оказывалось мало — людей травили хлором. Через синий глазок палачи наблюдали за происходящим в камере... [125]
Крематориев не хватало. Иногда убивали по восемнадцать тысяч в день, иногда и по тридцать. Начальник крематориев эсэсовец Мунфельд изощрялся, чтобы увеличить пропускную способность печей. Почти две нормы выполнял оберфюрер.
Мы заглянули внутрь печи; кирпич был деформирован от невероятной жары, чугунные шиберы оплавились.
В бараках стены были испещрены надписями. Запомнилась одна из них: «Умри так, чтоб от смерти твоей была польза».
Один из наших политработников застыл перед маленьким карандашным рисунком. Не было ни текста, ни подписи, только простой тихий украинский пейзаж. Сколько предсмертной тоски по родине глянуло с серой барачной стенки!
Теперь в лагере каждый день шли митинги. Толпы верующих пели «Богородицу», коммунисты — знаменитую польскую «Роту» — «Присягу». Казалось, они присягали отомстить за Майданек. На митингах выступали люди, оставшиеся чудом в живых.
— Я видел, — говорил при нас возчик Владислав Скавронек, — я на собственные очи видел, как эсэсовка привела в крематорий шестерых детей. Это были крошки от четырех до восьми лет. Начальник крематория Мунфельд сам их расстрелял из револьвера и отправил в печь.
— Я видела, как эсэсовка убивала моих подруг. Она раздевала их, избивала бичом и засекала их до смерти, — говорила бывшая заключенная Майданека.
Мы не узнали тогда имени эсэсовки-садистки. Теперь нам известно, что это была Ильза Кох.
Сознаюсь, что даже нам, танкистам, было страшно в этом лагере. Казалось, что отсюда нет выхода. Вспоминалась надпись, которую поэт поместил над воротами «Ада»: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Но живые свидетели продолжали рассказы. Люди боролись и здесь, отсюда бежали русские пленные. В первый раз семнадцать русских на работе в лесу лопатами убили охрану и ушли на восток. Это называлось — «штурм лопатами». Второй раз бежали ночью: забросали проволоку (тогда еще не электрифицированную) пятью одеялами и ночью уползли [126] восемьдесят человек. Пятьдесят их товарищей по бараку испугались опасностей побега — их всех наутро фашисты расстреляли тут же на месте.
Здесь погибли русские, поляки, евреи, итальянцы, чехи, украинцы, греки, сербы, литовцы, албанцы, латыши, белорусы — полтора миллиона человек.
Наши политработники, офицеры и солдаты увидели лагерь собственными глазами. Они рассказывали о Майданеке молодым бойцам, учили их не только ненависти к врагу, но и любви к освобождаемым от ига Гитлера народам. Майданек был местом, где великая человечность и великое интернациональное значение нашей борьбы становились особенно ясными.
Нам стали потом известны планы гитлеровцев в отношении Польши и других стран Востока.
«Отныне, — писал генерал-губернатор Польши Франк в 1939 году,— политическая роль польского народа закончена. Он объявляется рабочей силой, больше ничем... Мы добьемся того, чтобы стерлось навеки самое понятие "Польша"».
"Для не немецких населений восточных провинций, — писал глава СС и гестапо Гиммлер в 1942 году, — не должно быть высших школ. Для них достаточно наличия четырехклассной народной школы. Целью обучения в этой народной школе должно быть только: простой счет, самое большое до пятисот, умение расписаться, внушение, что божественная заповедь заключается в том, чтобы повиноваться немцам, быть честным, старательным и послушным. Умение читать я считаю ненужным».
Все живое, непокорное, мыслящее человечество должно было заполнить печи концлагерей. Во имя того, чтобы этого не случилось, чтобы на земле наступило вместо мрака фашизма светлое царство свободы, мира и счастья, тонули наши товарищи в Висле и погибали под Сандомир ром. Они сложили головы, честно исполнив свой долг. Человечество никогда не должно забывать своих спасителей — солдат Красной Армии-освободительницы.
Не поймешь — кончились бои или нет! Еще только пять часов утра, а вся 1-я гвардейская бригада давно уже на ногах. Экипажи танков копаются в машинах — буквально [127] каждый нашел себе дело. Не приходит сон к усталым воинам! Непрерывные двухмесячные бои поломали, спутали режим дня, приучили неделями не спать, не мыться, не бриться, обедать и ужинать, когда позволит боевая обстановка. И огромная инерция этой боевой страды все еще несет куда-то танкистов, и им в диковину, что ночью можно поспать, а не ремонтировать танки.
Уже три дня мы с Михаилом Ефимовичем объезжаем части, вручая правительственные награды, и в каждой бригаде — одно и то же. Катуков ворчит: «Везде полуночники».
Выпив крепкого чая у гостеприимного Володи Горелова, Михаил Ефимович лукаво спросил хозяина:
— Устал, небось, на бригаде?
— Никак нет! — удивлен Горелов.
— Вот, советовались мы с Кирилловичем: не пора ли тебя на корпус выдвигать?
Горелов насупился:
— В нашей армии на корпусах командиры есть. В другую — не пойду.
— Не торопись, планы Военного совета тебе неизвестны. Гетмана выдвигают на первого замкомандующего армией. Вот и будет вакантная должность! На бригаде ты сидишь более двух лет, командовал неплохо, Герой Советского Союза, образование подходящее — академик! Один академик и сменит другого: ведь у нас их в армии — раз, два... Сам знаешь. Подумай!
Горелов подумал.
Потом сказал:
— За доверие — спасибо. Но если можно, выслушайте мое мнение. У Гетмана корпус боевой, хороший, но там и свои комбриги опытные, и зам неплох; главное — танкистов среди них хватает. А я свой корпус люблю и до конца войны готов в нем остаться на бригаде. Но если хотите выдвигать — с охотой пошел бы замом к генералу Дремову. Для дела это будет полезно: я в нашем корпусе все бригады знаю, знаю и офицеров, и солдат, кто чего стоит. Иван Федорович — неплохой комкор, но, — Горелов пожал плечами, — мало внимания танкам уделяет. Если доверите место его зама — с удовольствием пойду. [128]
Предложение Горелова ломало наши планы.
— Твое мнение? — спросил меня Катуков.
— А твое? — отвечаю ему вопросом на вопрос. — Горелову бригаду не я, а ты сдавал. Сам преемника выбирал себе. Дремов-то действительно танкового образования не имеет. Природа танковых войск ему не очень близка. Если удовлетворим желание Горелова, то, конечно, подкрепим Дремова.
— Горелов, а обижаться не будешь? — спросил Катуков. — Если вместо Гетмана назначим на корпус не тебя, а твоего друга Бабаджаняна?
Горелов даже привстал от волнения.
— За Армо только рад! Кандидатура подходящая. Бабаджанян — почти танкист. И на корпус больше меня подходит: сумеет лучше организовать взаимодействие с пехотой.
Ответ был не без доли яда: Горелов гордился своим «чистокровным танкистским» образованием.
— Ну что ж, в принципе, считай, поговорили. Будем докладывать по инстанциям. Но в бригаде работу не ослабляй.
— Для меня бригада — мой дом.
— Хотим узнать твое мнение: кого командиром бригады вместо тебя подобрать?
Горелов, волнуясь, мерил крупными шагами комнату, брови его задумчиво сдвинулись, губы шевелились, как бы произнося одну за другой фамилии. Мы не торопили. Иногда энергичным взмахом головы он как бы отбрасывал неудачную мысль. Наконец остановился.
— Считаю, что наилучшей кандидатурой будет не мой зам и не начштаба, а Темник — командир танкового полка из бригады Костюкова. Был с ним в нескольких боях. Грамотный, смелый, спокойный. Под танком не раз вдвоем лежали — разговаривали. Рассказывал, что он из политработников: значит, будет хорошим командиром.
— Ты Темника хорошо знаешь? — спросил меня Катуков.
— Да. На Халхин-Голе он был начальником политотдела танковой бригады, с начала войны выпросился на фронт. Танкист до мозга костей! Окончил высшие курсы [129] усовершенствования при Академии бронетанковых и механизированных войск.
— Сочетание неплохое: политработник и командир,— задумался Михаил Ефимович.— Но как, Горелов, твои орлы примут Темника?
— Все будет хорошо. Ручаюсь.
— Ну что ж. Темник так Темник. По-моему, кандидатура подходящая.
Катуков отодвинул от себя пепельницу, подошел к двери и распахнул ее. Легкий, напоенный запахом смолы ветер освежил нас.
Из бригады мы поехали в штаб армии. Катуков всю дорогу находился под впечатлением беседы с Гореловым.
— Предложили корпус — ведь не пошел! Прав был Дремов, когда просил его к себе замом.
Горелов с двух лет воспитывался в Уржумском детдоме: его отец, кровельщик, разбился на работе, мать умерла вскоре после отца. Путь у него был прямой: ФЗО, завод, из пионеров — в комсомольцы, по путевке комсомола — в танковое училище. Потом — армия: взвод, рота, академия... Да, такой человек предан своему боевому коллективу.
— Редкий человек. А Бабаджанян, думаешь, от корпуса не откажется?
— Думаю, что все же согласится.
В штабе встретили секретаря Львовского обкома партии Ивана Самойловича Грушецкого. У него было к армии много просьб, больших и малых. Касались они восстановления хозяйства Львовщины. Ведь прошел всего месяц, как область была освобождена от гитлеровцев.
— Может, трофейные лошаденки найдутся? А то беда: на коровах пашут. Горе, а не пахота!
— Есть лошаденки, дадим. А танковой армии они и по штату не положены.
— Инвентарь у нас старый, машины разбиты!
— Отремонтируем. Да и трофейных машин дадим. Не откажем.
Иван Самойлович от души благодарил нас — представителей армии.
— Провожу завтра партийный актив, приглашаю вас. Послушайте, как живет освобожденная область. [130]
Всю дорогу в двести километров до Львова заполнили разговоры о давних историях и взаимоотношениях руководителей партийных и советских организаций с армией.
Партактив проходил в уцелевшем здании Львовского оперного театра. Оно до отказа было заполнено секретарями райкомов, председателями исполкомов, пропагандистами и другими партийными и советскими работниками. Почти все были в гимнастерках со следами споротых погон, некоторые прихрамывали, опираясь на палочку, другие вели записи левой рукой: правый рукав был прихвачен поясным ремнем. Многие среди них — наши боевые друзья: танкисты, артиллеристы, пехотинцы, саперы. И сам секретарь обкома генерал И.С. Грушецкий, с которым мы вместе воевали еще с сорок первого года, только два месяца, как оставил армию.
Внимательно слушали мы доклад Ивана Самойловича Грушецкого: больше трех лет не доводилось нам бывать на областных партактивах...
Огромная работа предстояла труженикам Львовщины — мы прошли всю область с боями и видели разрушенную до основания промышленность, сожженные села и города. Казалось, десятилетия понадобятся, чтобы возродить когда-то цветущий край.
Но секретарь обкома говорил о сроках куда более коротких — руками женщин и искалеченных войной мужчин ведется гигантская восстановительная работа.
Мы с Катуковым внимательно слушали Грушецкого и мысленно прикидывали, чем и как мы сможем помочь.
Деловыми, по-солдатски лаконичными и боевыми были выступления коммунистов. Ветерком мирной жизни повеяло от решения актива, той жизни, когда солдат становится каменщиком или сеятелем.
Да, хоть и не повержен еще враг, хоть впереди еще многие километры фронтовых дорог, но так уж устроен человек — он всегда стремится к светлому, радостному. И как же нам было дорого слышать думы и заботы людей о будущем, о том часе, когда навсегда умолкнут орудия и в белую кипень оденутся вновь по весне возрожденные сады родной Украины. [131]
После актива мы неотступно начали думать, как лучше подготовить людей к предстоящим боям.
— Давай посоветуемся с работниками ПОарма, — предложил я Катукову.
На второй день в светлом украинском домике, где размещался политотдел, Журавлев собрал всех работников ПОарма. Как и всегда, первыми явились подполковники А.Т. Слащев и Н.Н. Михайленко. Они только вчера вечером прибыли из полков и бригад.
Много рассказывать о задачах политической работы по подготовке личного состава к предстоящим боям не требовалось: работники политотдела армии, прошедшие войну, понимали все с полуслова. Но теперь жизнь выдвигала новые задачи, новые формы и методы моральной подготовки солдат и офицеров к боям: нужно было организовать непривычные для фронтовой жизни дивизионные партийные школы и марксистско-ленинскую подготовку офицеров.
— Как лучше это сделать? Где взять учебники? Кто разработает планы занятий? — спрашивал Журавлев, покачиваясь с ноги на ногу.
— Методические разработки и учебные пособия,— предложил Слащев,— напишут работники отдела пропаганды. А ленинские труды попросим у Львовского обкома.
Уже на другой день Слащев и Павловцев выехали во Львов и из Львовского университета привезли большое количество необходимой литературы, чудом уцелевшей от немецких оккупантов.
Несколько тысяч коммунистов и комсомольцев, офицеры и солдаты армии накануне великого похода на запад сели за учебу. Марксистско-ленинская теория, освещающая путь к миру и счастью трудового народа, помогала нам в борьбе, вела к полной победе над гитлеровской Германией.
Учился партийный актив всех первичных организаций армии — парторги и комсорги подразделений. Для них было создано 9 дневных школ партийного актива и 63 вечерние школы. В школах изучали историю Коммунистической партии, вопросы партийного строительства и [132] партийно-политической работы в Красной Армии. Два с половиной месяца, вплоть до начала наступления, планомерно занимались люди в школах, в группах армейского,, корпусного и бригадного партийного актива.
В армию вливались новые части: экипажи боевых машин из запасных полков. Это были разные люди: пожилые и совсем еще юные — 1925 — 1926 года рождения, бывалые фронтовики, прибывшие из госпиталей, и необстрелянные солдаты, люди многих национальностей. Особенно много было тех, кто более трех лет находился на временно захваченной врагом территории. Все эти особенности пополнения учитывались командным составом и политработниками в боевой и политической подготовке. Прежде всего надо было приобщить новичков к традициям советской гвардии, — в этом большую помощь политработникам оказали ветераны, Герои Советского Союза.
Командиры и политработники настойчиво боролись за повышение военного мастерства воинов, боеспособности частей и подразделений. Большое внимание уделялось высокой бдительности — вопросам сохранения военной тайны, разоблачению вражеской агентуры, борьбы с благодушием и самоуспокоенностью.
Важной воспитательной задачей являлось укрепление боевого содружества Красной Армии с Войском Польским, вступившим в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками.
Большую помощь армии оказывал наш представитель при Польском правительстве генерал-лейтенант Сергей Савельевич Шатилов, который передавал нам конкретные материалы о положении Польши, содействовал нашим встречам с руководителями Польского правительства и Войска Польского.
Каждый день с утра до вечера мы с Катуковым разъезжали по частям.
— Настоящая лаборатория! — радовался Михаил Ефимович. И действительно, район размещения армии напоминал гигантскую военную лабораторию. Всюду отрабатывались приемы и методы будущего наступления: каждая полянка превратилась в танкодром, полигон или [133] автодром. Танкисты учились взаимодействию с авиаторами, разведчики обобщали опыт,— одним словом, вздохнуть было некогда на этом «отдыхе».
Как-то раз по дороге на полигон услыхал знакомый голос: «Запевай!»
Из строя донеслось:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
Петя! Петя Мочалов командует. Бронетранспортер остановился.
Крепкогрудый, уверенный командир роты лейтенант Мочалов четко доложил Катукову.
— Вот он, богатырь! — засмеялся Михаил Ефимович. — Знаменитый Петр Мочалов!
Даже уши Мочалова запунцовели от смущения.
— Ну, поздравляю, лейтенант, с новым орденом и с новым званием! — Катуков крепко сжал узкую ладонь командира роты.
— Как здоровье? — спросил я Петю.
— Хорошо, товарищ генерал! — Но, заметив мой испытующий взгляд, смутился и добавил: — Швы иногда побаливают, очень уж большие.
— Как пополнение? Откуда? — спросил Катуков.
— С Украины. Ничего народ, хороший, только сыроватый,— ответил он солидно, как подобает комроты, и оглядел своих бойцов, которые с любопытством смотрели, как их лейтенант непринужденно разговаривает с командованием армии. — Молодые, по восемнадцать лет всего.
А самому Мочалову исполнилось недавно двадцать. Но за плечами у него лежали два года войны. Курская дуга, Днестр и Висла! Глядя на складки, обозначившиеся у верхней губы, на твердое выражение лица, я чувствовал: перед нами действительно стоит зрелый человек.
— Как «старики», помогают тебе?
Прежняя застенчивая улыбка заиграла на его губах.
— Так их же рядовых почти нет, товарищ генерал. Кто на взвод пошел, кто на курсы лейтенантов. Да не беспокойтесь, [134] к наступлению рота будет готова выполнить любые задачи.
— А почему думаете, что будет наступление? — спросил Катуков.
— А как же? Для чего мы сюда пришли? Не сидеть же сложа руки!.. И общая политическая обстановка такая... Берлин впереди! Приемы наступления сейчас отрабатываем...
— Правильно думаете! А как с преодолением танкобоязни? Приучаете новичков?
— Так точно, утюжу. Некоторые дрожат, придерживать их по первому разу приходится. Когда «тридцатьчетверка» над головой проходит, успокаиваю: «Да не бойтесь, он уже прошел, вы живы остались, немного только земелькой присыпало». Ведь роту доверили, товарищ командующий, вот и готовлю ее. Если жизнь в бою солдатам придется отдавать, то какой ценой? Надо, чтобы недаром погибать! Родина с меня за каждого спросит! И каждая мать тоже: как сынок погиб? А что ей ответить, если он вдруг по сырости, по неумелости даром голову сложит? — В голосе Пети слышалась какая-то отцовская нота. — Вот и готовлю.
— Ну, друзья,— обратился к роте командарм,— кто не вас совсем не воевал? Ого! Ну, не горюйте, вырастут из вас командиры, как ваш лейтенант. Самое главное — никогда не забывайте, о чем он вам говорит.
По плану Михаил Ефимович должен был ехать в корпус Гетмана, где шла передача соединения Бабаджаняну. Но Катуков неожиданно заявил, что передумал: «Заедем лучше вместе на передачу к Горелову, а потом к Гетману».
Разговор этот начался еще в штабе и продолжался сейчас в автомашине. К нему молчаливо прислушивался сидевший на заднем сиденье невысокий офицер, смуглый, усатый — новый командир «Первой гвардии» полковник Темник.
— Скажи, о чем задумался? — шутливо обратился к нему Катуков. — Сидишь, как невеста на выданье. В старину говорили: «Хоть за курицу, да на свою улицу». Мы тебя просватали не на сторону, а в своей армии, в свой [135] корпус, да еще в какую бригаду! Вся армия с Московской битвы ее знает. Эх, сколько тогда корреспондентов ездило! Горы бумаги исписали...
— Позвольте, товарищ командующий, сказать свое мнение, — негромко начал Темник. — Бригада отличная, я бы даже сказал, исключительная бригада. Но...
— Что «но»?
— Есть в ней отдельные слишком гордые офицеры...
Вспомнилось, как сам Темник «гонорился» перед своим новым комбригом Костюковым всего три месяца назад. А вот теперь ему самому предстояло побыть в этой трудной роли.
— Конкретнее? — спросил Катуков.
— Вот, например, комбат Бочковский. Знаю его хорошо: смелости очень много, но гонору, пожалуй, еще больше. А я спуску не буду давать.
— Бочковский? Вы что, шутите?! Да вы знаете, о ком говорите? За Коломыю его в приказе Верховного Главнокомандующего на всю страну отметили! Вам это известно?
— Слышал, читал...
Было видно, что Катуков Темника не убедил.
— Может, это вскружило Бочковскому голову? — взволновался Михаил Ефимович.
Признаюсь, мне было тяжело слушать Темника. Бочковский был человеком исключительной личной смелости. Но в чем-то прав был Темник!
— Двадцать второй год ему, а уже капитан, комбат, Герой! В нем много хорошего, но подчас проскальзывает зазнайство. С ним надо поработать. Вам поможет в этом подполковник Ружин. Он хорошо знает Бочковского.
Бригада построилась на полянке. Лица у людей были встревоженные, хмурые. Солдаты внимательно поглядывали на комбрига: какой-то слушок, видно, уже прогулялся по частям. Подъехали Дремов и Литвяк. Катуков принял рапорт от Горелова и, выйдя на середину, приветствовал однополчан неизменным: «Здравствуйте, первая советская танковая гвардия!»
Потом Михаил Ефимович пошел вдоль рядов. То тут, то там узнавал друзей по подмосковным боям. Он жал им руки, поздравлял с новыми званиями и орденами. Особенно [136] долго задержался около старшины И.Ф. Кухарева, грудь которого украшал новенький орден Красного Знамени. Старшина славился тем, что кормил людей всегда своевременно, несмотря ни на какие обстоятельства. Сейчас, разговаривая с командующим, Иван Федорович Кухарев радостно улыбался.
Шедший рядом со мной Горелов был расстроен, глаза воспалены.
— Что с тобой?
— Николай Кириллович, не могу я больше. Всю ночь просидел с «дедом», выложил душу. Я люблю его, верю больше, чем себе. У нас все общее: радости, горе, всякая забота и удача. Знаю, что есть командиры, которые считают своего зама по политчасти наравне с замом по строевой, зампотехом, зампотылом, делят там чего-то. А мы с Антоном Тимофеевичем три года проработали, жили душа в душу, он был совестью нашей бригады, и его ни с кем другим сравнить нельзя было.
— Ты отклонился, Володя. О чем же ты с Ружиным целую ночь проговорил?
Горелов помолчал, потом тихо сказал:
— Сердце изболелось! Все, как хотел, получилось: сам остался в своем корпусе, самый близкий друг на корпус Гетмана пошел. А чувствую — будто в один день снова стал круглым сиротой. Тяжко уходить из бригады. Признаюсь, сознательно задержал вынос знамени. Может, не поздно? Поговорите с командующим!
— Приказ подписан. Комбриг приехал...
И вот прозвучала команда, которая заставляет трепетать сердце воина, сколько бы раз он ее ни слышал:
— Под знамя — смирно!
Тысячи людей замерли. Торжественно вынесли святыню бригады. Ветер слегка шевелил тяжелый бархат, обагренный кровью погибших боевых товарищей. А на фоне красного стяга внимательно вглядывался в своих солдат Владимир Ильич. Вот знамя близко, различаются золотые буквы: «Первая гвардейская танковая бригада». Блестит орден Ленина, орден Красного Знамени, ордена Кутузова и Богдана Хмельницкого. Каждая награда — память о славных сражениях, о массовом героизме, о том, как остановили [137] несметные полчища врага под Москвой и под Курском, как истребляли их на Украине, как шли с Лениным на знамени и в сердце вперед, на запад. Лицо знаменосца сосредоточенно. Мимо людей проносят символ великого дела коммунизма: каждый может умереть, но знамя, но светлые цели нашей борьбы, воплощенные в дорогом имени Ильича,— они бессмертны!
Знамя застыло на правом фланге. Катуков начал читать приказ. После слов: «Герой Советского Союза гвардии полковник Горелов Владимир Михайлович назначается заместителем командира восьмого механизированного корпуса первой гвардейской танковой армии» — будто стон пронесся над рядами. Михаил Ефимович заметил это, оторвался от текста приказа и заговорил:
— Лучший из лучших, командир гвардейского танкового полка, показавший образцы мужества и отваги, полковник Темник назначается командиром первой гвардейской бригады. Военный совет доверяет ему и надеется, что под командованием товарища Темника Первая танковая гвардия сохранит свои славные традиции и донесет знамя до логова гитлеризма — до Берлина! Ура!
Командующий даже не прочитал подписи под приказом: троекратное «ура», как взрывы, потрясло все вокруг. Головы приподнялись. Люди оживленно поворачивались друг к другу: «Темник? — читалось на лицах. — Что это за такой Темник? Ну-ну, поглядим, чего этот Темник стоит».
Зычный бас Горелова:
— Смирно! Знамя на середину!
И снова лица — строгие, торжественные, как бы освещенные изнутри светом. Горелов и Темник подошли к знамени. Оба были бледны, только глаза сияли. Горелов взялся за древко, сделал два шага вперед и встал на одно колено. И весь строй опустился, как и он, перед своей святыней.
— Не посрамите! — голос Горелова звучал грозно.— Не уроните честь и славу гвардии...
Больше он не мог говорить, приник к знамени губами и застыл. Потом Горелов протянул знамя Темнику. [138]
Темник, тоже опустившись на правое колено, поцеловал красный бархат, и звуки его голоса разнеслись перед строем:
— Клянусь тебе, родная партия, клянусь тебе, наш советский народ, пока бьется сердце в груди и глаза видят свет, — будем нести это знамя туда, куда прикажет нам наша Родина.
Встал и, крепко сжимая древко, пошел вдоль строя гвардии. Знамя медленно проходило мимо одного ряда, второго, третьего. Потом Темник снова вышел на середину. С этой минуты он — уже командир бригады.
После почти трехмесячного пребывания в распоряжении Ставки Верховного Главнокомандования во второй половине ноября 1944 года мы получили директиву: «Первой гвардейской танковой армии войти в подчинение Первого Белорусского фронта и сосредоточиться в районе севернее Люблина».
Курвиметром вымеряем расстояние: по воздуху 300 километров, по дорогам 450 — 500. Передислокацию приказано провести комбинированным маршем: танки, самоходки и тяжелые грузы пойдут железной дорогой, а все остальные — своим ходом. Надо произвести передвижение незаметно, скрытно. А попробуйте-ка скрытно двинуть несколько тысяч машин и десятки тысяч людей — так, чтоб вражеский лазутчик не заметил никаких следов! Задачка!
Кипит работа: Шалин с Никитиным ищут на карте подходящие дороги, долго думают над переплетениями красных и черных жилочек. Дороги должны быть проезжими и в то же время проходить подальше от городов, и надо, чтоб вели они прямее к цели и чтобы имелись леса для стоянок в дневное время. Много различных соображений учитывали штабисты, чтобы укрыть армию от вражеских глаз, пока, наконец, согласно кивнули головами: найдено!
Темными осенними ночами с 25 по 30 ноября войска армии совершили небывалый марш и вышли в назначенный им район в установленное время.
У хозяйственников — не меньшие задачи: надо рассчитаться с местными гражданскими хозяйственными [139] учреждениями. Начальник тыла армии генерал Василий Фомич Коньков докладывает, что местные товарищи интересовались: «Чего вы так торопитесь? Уезжаете, что ли, оставляете нас? Мы можем поставлять вам овощи и в другое место, укажите только, куда!» — «Нет, что вы! Просто должать не хочется, давайте уж рассчитаемся».
После этого разговора армия еще два дня стояла будто бы на месте. А потом — не стало никого. Точно в срок армия успела передислоцироваться в район Каменки, севернее Люблина, и густой лес поглотил ее.
После сосредоточения в полосе нового фронта командование армии обязано было прибыть, представиться и доложить о состоянии армии командующему фронтом, члену Военного совета, начальнику штаба и некоторым начальникам родов войск.
Мы с Катуковым поехали представляться. В командование Первым Белорусским фронтом за месяц до этого вступил маршал Советского Союза Г.К. Жуков вместо принявшего Второй Белорусский фронт маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского.
Первым делом заехали к начальнику штаба фронта генералу М.С. Малинину, одному из способнейших начальников штаба фронта, старому танкисту. С помощью офицера, выделенного Малининым, легко нашли красивый, увитый зеленью домик, где расположился маршал Жуков. Еще издали узнали со спины небольшую коренастую, [140] плотно сбитую фигуру маршала, прогуливавшегося по асфальту. Вот Жуков повернулся, и мы двинулись навстречу.
— А, танкисты приехали?
— Товарищ маршал...
— Здравствуйте, товарищи! — протянул руку маршал. В крепком рукопожатии, в веселом рокоте голоса чувствовалась доброжелательность.
Перебросился с нами общими фразами:
— Все закончили?
— Хвосты подчищаем.
— Хорошо, хорошо! Ведь я вас специально у Верховного выпросил — знаю все-таки по прежним боям. Не подведете?
— Никак нет, товарищ маршал, не подкачаем!
— Не завтракали еще? Пошли ко мне.
— Что вы, товарищ маршал, мы сыты.
Жуков был прост, спокоен, откровенен. В его домике всюду виднелись следы большой работы: лежали карты, схемы, документы...
— Сидел несколько дней, — пояснил он, заметив, как мы оглядывали его резиденцию, — продумывал план операции. Главное, как лучше маневрировать танковыми армиями? Отдельно вас пускать или вместе с Богдановым? В основном все продумал и дал начштаба для окончательного оформления. Завтра к Верховному везу план на утверждение.
— Еще встретимся, — прощался он с нами. — После возвращения побываю в вашей армии! А сейчас доложитесь, кому нужно, и займитесь боевой подготовкой. Готовьтесь, готовьтесь и еще раз готовьтесь. Дела предстоят большие.
На душе стало полегче после этого разговора,
Следующим посетили члена Военного совета фронта генерал-лейтенанта К.Ф. Телегина. Об этом человеке хочется рассказать поподробнее.
Еще в восемнадцатом году юный Костя Телегин вступил в Омске в Красную гвардию и с ее отрядом присоединился к дивизии уральских рабочих легендарного полководца Василия Блюхера. Бил колчаковцев, дошел с боями [141] до Байкала. Ум, смелость, боевую и деловую хватку молодого коммуниста достойно оценили товарищи по оружию: в двадцатом году в составе Блюхеровской дивизии комиссар полка Телегин вел бойцов через Сиваш на штурм Перекопа. Потом был комиссаром в отдельном пограничном батальоне, воевал против Махно. Окончив Военно-политическую академию, стал одним из руководящих работников Политуправления погранвойск. Бои у озера Хасан, финская война — все это обогащало его боевой опыт.
В начале Отечественной войны Телегин стал членом Военного совета Московского военного округа, а затем и членом Военного совета Московской зоны обороны. Когда в 1942 году на территории МВО формировался наш корпус, обеспечение корпуса кадрами и материальное обеспечение шли через Телегина. Я испытывал удовлетворение, работая с этим дельным, умным человеком. Отношения у нас были простыми и дружескими. Константин Федорович вручал нашему корпусу первые боевые знамена. В конце декабря 1942 года он был назначен членом Военного совета Донского фронта. С тех пор победы Донского, Центрального, а позже 1-го Белорусского фронтов были связаны с именами Маршала Рокоссовского и члена Военного совета Телегина: от Волги и до предместий Варшавы успели пройти соединения фронта к ноябрю 1944 года.
Телегин почти не изменился за эти два года: та же бритая голова, тот же широкий выпуклый лоб, из-под которого пристально глядят умные глаза, фигура подтянутая, легкая. И тот же размеренный, вдумчивый, ровный голос.
Катуков вскоре после своего доклада попросил разрешения удалиться — надо было идти к другим начальникам. А я остался. Константин Федорович интересовался всеми деталями жизни армии: и кадрами, и качеством пополнения, и наличием транспорта, и обеспечением армии, и многим, многим другим. Мой доклад получился очень долгим и подробным.
Затем я по-дружески спросил:
— Ну, как чувствуете себя с новым комфронтом?
Телегин подумал, чуть приподнял брови и спокойно ответил: [142]
— Пока неплохо. Георгий Константинович всеми мерами поддерживает сплоченность, творческий дух всего нашего коллектива, умело направляет на решение задач. Но что касается оперативной стороны дела — тут Жуков особенно силен, многоопытен! — Телегин задумался. — Да, два года провоевал с Константином Константиновичем, хорошо сработались, и осталось наилучшее воспоминание.
— Знаю Константина Константиновича,— отозвался я. — Обаятельный человек.
— Что, воевали вместе?
— Нет, я служил у него в кавкорпусе.
В дверь постучали. Вошел высокий смуглый брюнет. Это был Семен Яковлевич Озерянский — заместитель начальника разведывательного отдела фронта.
— Прошу прощения,— обратился он к Телегину,— есть новость о Варшаве. Николаю Кирилловичу, наверное, тоже интересно послушать.
Мы с Озерянским были хорошо знакомы еще с довоенных лет по совместной работе.
— Докладывайте! — сказал Телегин.
Коротко, четко Озерянский нарисовал обстановку в польской столице. Гитлеровцы уже подавили восстание. Не только героические повстанцы, но даже их жены и матери были репрессированы и брошены в концлагеря, за колючую проволоку. Детей продавали на специальном базаре в местечке Серцы; цена за ребенка колебалась в пределах до 25 марок. А тем временем некоторые руководители восстания, заранее рассчитывавшие использовать пожар народной ненависти для захвата ключевых позиций, попали в гитлеровском плену в условия, как выразился Озерянский, «не хуже лондонских».
Доклад Озерянского был закончен, и разведчик вышел. Константин Федорович обратился ко мне:
— Смотри на карту. Военный совет фронта утвердил вам станции снабжения — вот они: Леопольдув и Окшея и станцию выгрузки Соболев.
— Растительности маловато, — сказал я, вглядываясь в район, обведенный красным кружком. — Леса мало, чтобы укрыть грузы и поступающие эшелоны. [143]
— Политграмоту тебе читать? Есть лес, нету леса — где я тебе его возьму? Насажу, что ли? А все, что дает нам тыл, ты обязан сохранить до последнего грамма и винтика! Потеряете запасы — сорвете фронтовую операцию.
— Мне ясно.
— Ясно-то тебе ясно, а вот если потеряете запасы, тогда видно будет, ясно ли это тебе и твоим людям. Объясни, чтобы поняли: каждый выстрел фронта — это поезд боеприпасов, а в бою стреляют тысячи раз. Чтобы только одна ваша армия пошла в наступление, понадобятся сотни цистерн горючего, тысячи вагонов боеприпасов, продовольствия и всего прочего. И все это нужно не только разгрузить, но и зарыть в котлованы — спрятать от авиации. От нас нужна какая помощь?
— Емкостей не хватает.
— Немного дам. Остальное изыскивайте на месте. Учить ученого — только портить! Рыть котлованы тебе не будем, своими силами обойдешься. Запиши-ка номера эшелонов...
Торопливо заношу в блокнот десятки номеров: за каждым стоит поезд, идущий сейчас в адрес армии с горючим, боеприпасами, запчастями, продовольствием и другим имуществом.
Окончив диктовать, Телегин улыбнулся:
— Вот бы удивились классические военные теоретики или современные западные, услышав разговор каких-то членов Военных советов, занимающихся вопросами, которые должен решать полководец. Для них это совершенно непонятное явление в жизни советских военных организаций, как непонятна и сама социальная суть наших Вооруженных Сил.
— А трудновато вам, Константин Федорович, заниматься всем этим одному? Железные дороги и шоссе разбиты, непрерывность снабжения под угрозой. А тут еще дополнительная работенка появилась — комендатуры...
— Да, приходится крутиться, как белке в колесе. ПУР с весны обещает дать второго члена Военного совета. Но не хватает кадров. Все говорят: «Справишься пока один». [144] Вот и справляюсь. Ладно, поезжай. Скоро заеду к вам, познакомлюсь с армией.
Я отправился домой: так на фронтовом языке у нас назывался штаб армии. Он и был родным домом. Но в тот вечер в нем было неспокойно: Катуков, я, Шалин и Коньков тревожились об эшелонах, прибывающих по графику командования фронта. Они не будут ждать! А куда же сливать нам горючее, прятать боеприпасы? Хорошо было воевать во времена суворовско-кутузовские: патроны клали в солдатские ранцы, лошадей пускали пастись на подножном корму. Что не помещалось на солдатском горбу, клали на подводы, и отправлялись бить врага. А в современной войне горючее не разольешь по бакам — на предстоящую операцию нам планировали несколько заправок; снаряды тоже не раздашь экипажам — требуются три боекомплекта. Значит, без складов горючего и боеприпасов не обойтись! Но авиация противника методично разыскивает склады: немцы знают, что лишить нас запасов — означает сорвать зимнее наступление. И приходится армии глубоко зарывать в котлованы цистерны с горючим, ящики с патронами и снарядами всех калибров и марок — запас на месяцы беспрерывных боев. Сколько тут придется земли перекопать под котлованы, сколько перетаскать тяжестей! А в армии нет ни одной землеройной машины, ни одного погрузочно-разгрузочного механизма, их заменяют три сотни пожилых людей, ветеранов империалистической и гражданской войн — кладовщики, грузчики (они же и охранники) с длинными лопатами в руках. Это — герои народного ополчения, добровольцы, израненные в трех войнах. Им предстоит совершить дело, которое в мирное время показалось бы просто немыслимым, невозможным.
К нашему приезду «отцы» уже становились в строй. Их бравой выправке могли позавидовать лучшие мотострелковые части. Еще бы! Кое-кого я знаю лично: вот тот высокий, седоусый, гладко причесанный на пробор солдат — бывший рядовой лейб-гвардии Семеновского полка; другой — широкогрудый, с чуть кривыми ногами — когда-то был лихим драгуном. Есть тут и кирасиры, и гусары, а более всего, конечно, — обыкновенная пехота, [145] «инфантерия», как ее называли тридцать лет назад. Когда-то все они носили разную форму, разные погоны; теперь они советские солдаты, и лихо сдвинутые ушанки украшает маленькая звездочка.
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравия желаем!
Смотрю на них, а в голове — разговор, услышанный во время построения: «Приехали наши генералы. Опять, значит, работенка предстоит».
Всю дорогу продумывал речь, а получилась она очень короткой.
— Товарищи! От имени Военного совета армии благодарю вас за замечательный, самоотверженный труд, за практическую помощь гвардии в разгроме фашистов на Сандомирском плацдарме. Танкисты, мотострелки, артиллеристы, саперы — представители всех родов войск — просили передать вам, солдатам второй линии, большой привет и большую благодарность за помощь в обеспечении горючим и боеприпасами. Военный совет, кроме благодарности за сохранение социалистического имущества и активное участие в разгроме врага, награждает вас орденами и медалями.
Строй замер. На лицах пожилых людей гордость и удовлетворение. Только у одного непроизвольно вырвалось:
— Ишь ты!
Начальник отдела кадров уже разложил на столе ордена, медали и временные удостоверения к ним. Коньков зачитывает приказ. Ветераны подходят поодиночке. Смущенные и гордые, тронутые вниманием к их ратному труду, некоторые забывают сказать уставное «Служу Советскому Союзу» и, растроганно пожимая руку, говорят: «Спасибо, спасибо» или «Спасибо Родине». Просят передать гвардейцам первой линии (или иногда — «сынкам»), что не подведут: «Пусть на нас крепкую надежду имеют». Коньков доволен до предела.
После вручения орденов всех пригласили на торжественный обед.
Когда прозвучали тосты за сегодняшних «именинников», за награжденных, пришло время делового разговора. [146]
— Вот, отцы, для вас начинается новый бой. Нужно в трое суток вырыть столько котлованов и разгрузить столько эшелонов, что в обычное время и за двадцать суток, пожалуй, не сделать.
Я коротко изложил, что надо сделать. Слушали внимательно.
— Все сделаем, — ответил бывший драгун. — Раз обещали гвардейцам — сделаем. Тут народ рабочий, знаем, чего стоит каждый снаряд и каждый литр бензина: наши жены и дочки, а у кого и внучата, в тылу на армию работают. Нешто мы их труды под немецкие бомбы подставим? А вот как с емкостями дело обстоит?
— Куда сливать? — поддержал его плечистый седоватый ефрейтор.
— Кое-что нам даст фронт, а остальное найдем на территории. Вот майор Слынько, начальник ГСМ, несколько трофейных железнодорожных цистерн уже раздобыл.
— Махорочка у нас неважнецкая, язык щиплет. Вот полтавская была у нас хорошая, с такой махоркой и котлованов можно было бы больше нарыть, — мимоходом пошутил ефрейтор, который спрашивал меня о емкостях.
— Ну, если так, Военный совет примет все меры,— ответил я ему в тон.— Постараемся полтавской раздобыть.
Смотрю я на этих людей и думаю: знаете ли вы, отцы, какой великий подвиг совершаете, сколько тысяч жизней спасают ваши лопаты?! Никакими наградами не отблагодарить вас за богатырский труд. Сколько норм вы сделаете за эти трое суток? И посчитать даже трудно — нет таких норм. Сколько нужно — столько и сделаете. И танкисты пойдут в бой, не боясь остаться без горючего и боеприпасов, которые сбережете вы, незаметные герои армейского тыла.
Через несколько ночей армейские запасы горючего и боеприпасов уже были перегружены мозолистыми руками ветеранов в глубокие котлованы, зарыты и замаскированы грудами осенних листьев. Напрасно кружились в воздухе «хейнкели» — ни одной бочки, ни одного ящика, [147] ни одной цистерны не потеряла в те дни наша армия на базе снабжения. Спасибо вам за это, отцы!
На северной окраине небольшого польского городка Седлеца собрался руководящий состав 1-го Белорусского фронта: командующие родами войск и другие. Здесь впервые за всю войну нам пришлось участвовать в военной игре на картах, строго придерживаясь реальной обстановки и учитывая предстоящие задачи.
Военный совет каждой армии сидел за своим столом, на котором лежала синяя папка с картами и документами. На папке — длинный заголовок: «Варшавско-Лодзинско-Познаньская операция». Впоследствии историки назвали ее короче: «Висло-Одерская операция».
Вначале начальник штаба фронта генерал-полковник М.С. Малинин охарактеризовал общее положение, сложившееся к концу 1944 года: почти повсеместно противник изгнан с территории Советского Союза; блок фашистских государств развалился, Германия осталась воевать в одиночестве. Против нас Гитлер держит примерно шестьдесят пять процентов своих лучших сухопутных войск с целью не допустить Красную Армию в восточные провинции Германии. Возможно, его расчеты строятся в надежде на раскол антифашистского блока. На главном стратегическом направлении — Берлинском, по имеющимся документам, создана глубоко эшелонированная оборонительная [148] система, состоящая из семи рубежей. Общая глубина ее 400 — 500 километров — от Вислы до Одера.
Далее генерал-полковник изложил положение на Западном фронте. Рассказав об успешном выходе союзников на линию Западного вала, сообщил, что 16 декабря гитлеровцы перешли в районе Арденн в контрнаступление и прорвали неукрепленный участок фронта шириной до ста километров. Под угрозой уничтожения находятся четыре армии союзников. [149]
— Ни одной части, ни одной винтовки Гитлер не взял с советско-германского фронта. На западе у него всего семьдесят три дивизии из общего количества, в основном фольксшгурм, одиннадцать танковых и четыре моторизованных. Они-то и играют основную роль в контрнаступлении в Арденнах, — докладывал Малинин. — Английские войска и две американские армии отступают в направлении реки Маас.
— Дорога-то знакомая, бегать туда привычно! — это бросил реплику командарм Василий Иванович Чуйков.
— В предстоящей операции, — подвел итог Малинин, — нашему, а также Первому Украинскому и Второму Белорусскому фронтам выпала честь стать тараном, разгромить главные силы противника, приблизиться к главной цели — Берлину — и водрузить знамя Победы в самом логове фашистского зверя.
Шелестят карты, на которые мы с Михаилом Алексеевичем Шалиным, исполнявшим в те дни обязанности командующего армией, еще вчера вечером нанесли обстановку — и за себя, и за противника.
Постепенно, час за часом, начинаем познавать идею наступления. Расширяется круг вопросов, наращиваются задачи, [150] вырабатывается методика прорыва. Интересно наблюдать, как проявляются на игре организаторские и оперативные таланты нашего генералитета. Сразу стала видна подготовка каждого из присутствующих: ведь здесь любой мог свободно выражать свои мысли, высказывать мнения, любой мог предлагать новые варианты в решении сложных задач.
За соседним столом углубился в работу мой старый товарищ, командующий 2-й гвардейской танковой армией, Герой Советского Союза генерал-полковник С. И. Богданов. Я не виделся с Семеном Ильичом с довоенных времен. Про него шутливо вспоминают, что до революции место этому молодцу было отведено среди великанов первого взвода первой роты лейб-гвардии Семеновского полка. Когда он сегодня, нагнувшись и протянув мне правую руку, левой радостно сгреб в объятия,— дух захватило! Ну и сила! Рядом с ним что-то отмечает красным и синим карандашами член Военного совета Петр Латышев.
— Ну как, Семен Ильич, рядышком нас пустили?
Дело в том, что командующий фронтом согласился с мнением командармов — решил пустить обе танковые армии вместе.
— Рядышком,— удовлетворен Богданов.— Теперь за левый фланг спокоен — прикроете. Вот справа голо, смотреть да смотреть...
Семен Ильич указывает на синюю прожилку реки.
— Приказано быть на Бзуре на второй день: мы внутреннее кольцо сомкнем вокруг Варшавы, вам внешний фронт отжимать на запад. Ну, у нас дорога попрямее! В прорыв вхожу на участке Берзарина. А вас кто вводит?
— Василий Иванович Чуйков.
— Знаменитая армия. Этот тебе чистенький прорыв сделает. Но и Берзарин не плох!
Я с любопытством посмотрел на живое, энергичное лицо Николая Эрастовича Берзарина. Рядом с ним сидел член Военного совета Федор Ефимович Боков, знакомый мне тоже еще с довоенных времен, когда он был начальником Военно-политической академии, а потом комиссаром Генерального штаба, — исключительно обаятельный человек. [151]
Около них как раз стоял маршал, который переходил от стола к столу, работая с одной армией, пока другая подготавливала решение.
— Как у вас с наблюдателями?
Наблюдатели — постоянная тема у нашего комфронтом. Мы уже слышали от командующих общевойсковыми армиями, как придирчиво он проверяет кадры наблюдателей: пытливые ли, развитые, инициативные...
Когда Берзарин доложил: «Исключительно хорошие люди», Жуков обратился ко всем присутствующим: «Минуточку внимания!»
Все оторвались от карт.
— Один из командующих хвалил мне своих наблюдателей, а когда я приехал к нему и сказал: «Покажи свой НП»,— полчаса таскал меня по переднему краю, искал наблюдательный пункт, да так и не нашел. Фамилии называть не буду... Скажу только, что это не Берзарин.
Показалось, что общевойсковики вздохнули с облегчением.
— Но наказывать буду! Наконец завел меня в лес, показал вышку, говорит: «Отсюда я наблюдаю». Смотрю я на лестницу — не всякий акробат заберется! «Лезь»,— говорю. Не лезет. Я тогда сам полез. Не без трудностей, но все же одолел лесенку. Кругозор с вышки — двадцать метров, не больше. Кругом одни сосны торчат.
Все засмеялись.
— Командармам необходимо лично контролировать разведчиков. Недавно, например, разведка донесла мне, что у противника танков много. Я не согласился с нею. А почему? Изучил данные авиации и, главное, наблюдателей. Что оказалось? Макеты там стояли, а три танковые дивизии Гитлер увел с направления нашего главного удара: одну — в Восточную Пруссию, две — на юг!
После слов командующего опять наступила рабочая тишина. Мы с Шалиным подошли к столу, где сидели уроженцы Калуги, «калуцкие», как шутливо звали Василия Ивановича Чуйкова и члена Военного совета Алексея Михайловича Пронина.
С Чуйковым обсудили, как обеспечить ввод танков в прорыв. [152]
Познакомившись с планами соседа и с планами армии, вводящей нас в прорыв, вернулись к своему столу.
— До конечного пункта операции — сто восемьдесят километров, — меряет циркулем и считает вслух Шалин. — Срок — четыре дня, средний темп — сто восемьдесят разделить на четыре... Сорок пять километров в сутки по прямой.
— Крепенько, Михаил Алексеевич. А вы не помните темпы продвижения танковых войск в предыдущих операциях?
— Пожалуйста, Николай Кириллович. Уманско-Батошанская — пятнадцать километров в сутки, Львовско-Сандомирская — двадцать пять — тридцать километров. Да и то — это максимум на отдельных направлениях. Белорусская в среднем двадцать пять километров. Если вас интересуют немцы, то их наивысшие темпы в сорок первом году — примерно двадцать—тридцать километров в сутки.
Мысленно прикидываю: запланированные нами темпы в операции в полтора-два раза выше максимальных, какие только знала история танковых войск.
Шалин продолжает рассуждать в своей обычной манере: несколько резолюционно.
— Задача танковой армии — продвинуться вперед и не дать отходящим частям противника сесть на подготовленные рубежи...
Его карандаш прошелся по полосам вражеских укреплений, нанесенных в междуречье Вислы и Одера.
— И одновременно встречать подходящие резервы противника и громить их до занятия ими этих рубежей. Бить так, чтоб противник всегда опаздывал! Успех будет зависеть от быстроты темпов передовых отрядов.
— Кого предлагаете пустить передовыми?
— Если не возражаете, оставим Гусаковского и первую гвардейскую бригаду. Пусть Темник оправдывает доверие. [153]
— Согласен.
— Командиров батальонов, рот, взводов надо будет в передовые бригады особо подобрать, чтобы были самые смелые и грамотные офицеры со всей армии. Например, Гусаковскому требуются два новых комбата.
— Только один. Карабанов хотя назначен замкомбригом, но наверняка откажется пока от повышения, пойдет комбатом передового батальона. А на второе место рекомендую заместителя комбрига Пинского. Очень просился командиром батальона в передовой отряд. Может, подойдет, офицер неплохой!
— Охотников впереди идти у нас всегда хватит, — Михаил Алексеевич заносит в свой блокнот фамилии Карабанова и Пинского.— Важно правильно людей подобрать буквально в каждый танк. Приедем домой, сразу этим займемся.
Военная игра на картах продолжалась неделю. Штаб фронта превратился на этот срок в своеобразное научное учреждение, я бы сказал, в своеобразную Академию Генерального Штаба, с той разницей, что там обстановка создается руководителем кафедры, а тут она была реальной. Идея и замысел огромной операции облекались в точные и ясные формы: отшлифовывались детали взаимодействия общевойсковиков и танкистов, вырабатывались наилучшие варианты ударов, уточнялись и расширялись масштабы операций. В конце игры штаб и командующий фронтом, с учетом всех высказанных мыслей, дали окончательную директиву на операцию.
Выступал Маршал Советского Союза Г.К. Жуков. Приказав изучить план операции с командирами всех степеней, он сообщил:
— Ставка Верховного Главнокомандования торопит нас: союзники терпят поражение в Арденнах. Обещали им наступление. Сроки укажу позже, но времени осталось немного. Поддержка авиаторов будет незначительной: прогноз на январь плохой. Поэтому и планировали мы операцию на вторую половину января, но приказано спешить.
Разъезжались домой, в армии, изучив каждую дорогу, каждый город, каждую речку, которые должны были вcтретиться [154] на пути армии. Казалось, пройден весь маршрут до Познани, и я с закрытыми глазами мог представить Лодзь, Лович или Кутно. Такое же ощущение было и у других генералов. Игра была достойным завершением огромной подготовительной работы накануне одной из крупнейших и стремительнейших операций Второй Мировой войны.
По возвращении из штаба фронта предстоящая операция с такой же тщательностью была проиграна на картах с командирами и штабами корпусов и бригад, с руководителями служб тыла армии, заместителями командиров корпусов и бригад по тылу и начальниками политотделов. [155]