На Вислу
Вначале июля 1944 года, во время перехода нашей 1-й гвардейской армии из Городенка в район Дубно, командующий 1-м Украинским фронтом Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев вызвал в штаб фронта исполняющего обязанности командующего армией начальника штаба армии генерал-лейтенанта М.А. Шалина и меня. Маршал подробно ознакомил нас с обстановкой в полосе фронта, задачей фронта и конкретизировал задачу нашей армии.
На направлении наступления 1-й гвардейской танковой армии и 13-й общевойсковой армии генерала Н.П. Пухова оборонялась 4-я танковая армия противника, которая имела здесь, кроме четырех пехотных дивизий, две танковые дивизии.
Немецко-фашистское командование стремилось, опираясь на выгодные условия местности: резко пересеченный рельеф, лесные массивы, реки — Западный Буг, Сан и Вислу и заболоченные поймы, — создать глубоко эшелонированную и хорошо подготовленную оборону, отразить удары войск 1-го Украинского фронта и удержать в своих руках западные области Украины. К началу перехода [14] войск 1-го Украинского фронта в наступление враг успел создать три полосы обороны: главную глубиной 4 — 6 километров, вторую в 10—15 километрах от переднего края и третью, которая проходила по западным берегам рек Западный Буг и Гнилая Липа.
Таким образом, мы имели перед собой сильного и опытного противника. Зная мощь советской артиллерии, встревоженное немецкое командование группы армий «Северная Украина» задумало в случае нашего наступления отвести свои войска с рава-русского направления на вторую линию обороны, оставив впереди лишь небольшие прикрытия. Удар советской артиллерии пришелся бы по опустевшим позициям, а когда наши части прорвались бы на первую линию обороны, гитлеровцы предполагали встретить их концентрированным огнем.
Но разведчики предупредили командование фронта о замысле противника. Маршал Конев принял решение прорывать первую полосу без артподготовки.
Утром 13 июля 1944 года двинулись в атаку передовые батальоны. Прорвав с ходу первую полосу, подошли ко второй. И тогда грянули наши пушки, а авиация обрушила на гитлеровцев бомбовые удары. Несколько суток напряженного штурма — и вторая полоса прорвана.
Третья, последняя полоса тянулась по западному берегу Буга. Туда и были направлены два корпуса, входившие в состав 1 -и гвардейской танковой армии — 8-й гвардейский танковый корпус генерал-майора И.Ф. Дремова и 11-й корпус генерал-лейтенанта А.Л. Гетмана.
Первой на берег Буга (севернее Сокаля) вырвалась бригада полковника В.М. Горелова. Удар его танков ошеломил противника, и гитлеровцы решили, что именно здесь пойдут в наступление главные силы русских, и бросили в район прорыва части двух своих дивизий. Бригада Горелова приковала к себе фашистов.
А в это время 44-я бригада полковника И.И. Гусаковского и 399-й тяжелый танко-самоходный полк подполковника Д.В. Кобрина вышли к Бугу южнее Сокаля, [15] нащупали сравнительно слабо обороняемый участок и начали форсировать реку.
Используя успех 44-й бригады, командование 1-й гвардейской танковой армии передвинуло на участок Гусаковского главные силы обоих корпусов, и Буг был форсирован.
18 июля наша танковая армия установила взаимодействие с конно-механизированной группой генерала В.К. Баранова. Восемь вражеских дивизий в районе Броды остались в окружении.
Так была выполнена одна из задач, поставленных командованием.
Приказом Военного совета фронта 1-я танковая армия получила задачу пробить «ворота» на территорию братской Польши в районе старинных городов Ярослава и Перемышля.
Наши танкисты вышли к реке Сан.
Противотанковые батареи противника били по переправляющимся танкам, «юнкерсы» и «хейнкели» волна за волной сбрасывали на них бомбы, а покрытые тиной танки вброд преодолевали Сан и устремлялись дальше...
При форсировании Буга и Сана корпус генерал-лейтенанта А.Л. Гетмана проявил особую стремительность в преодолении водных преград.
В тяжелых боях у Перемышля и Ярослава взаимодействовали танкисты 1-й и 3-й танковых армий, конники генерал-лейтенанта В.К. Баранова и передовые отряды пехоты 13-й армии генерал-лейтенанта Н.П. Пухова.
В ночь на 27 июля был захвачен Ярослав, а под ударами бригад 11-го танкового корпуса и 3-й гвардейской танковой армии в то же утро был взят Перемышль.
Этим завершился первый этап операции, известной теперь под названием Львовско-Сандомирской.
...Мне пришлось начинать войну на Сане и Буге в районе Перемышля. Вот здесь стояли немецкие пушки, открывшие огонь по мирному Перемышлю на рассвете 22 июня 1941 года. Отсюда рванулись на восток горланящие «хайль» автоматчики-эсэсовцы, танки с черными крестами [17] на бортах. Тогда фашисты говорили: все кончится в три недели.
Но прошло три года, и вот мы вернулись.
У каждого из пришедших сюда — от солдата до генерала — уже немалый опыт войны.
У каждого свой личный счет к противнику.
Боевая закалка и твердая решимость покончить с врагом в его же логове оказались помноженными на мощь нового оружия.
Увеличились маневренность и вооружение танка Т-34. Снабженный более мощной, 85-миллиметровой пушкой, танк показал преимущества в стрельбе по «тиграм» и «пантерам». Только что полученные танки ИС превосходили по своим достоинствам современный тяжелый немецкий «тигр».
Уже после войны стало известно, что гитлеровское командование отдало приказ создать новую модель танка по типу ИС. Однако решить эту задачу в короткий срок немецкие конструкторы не смогли.
В придачу к танкам ИС мы получили самоходно-артиллерийские установки и новые противотанковые пушки, обладавшие большой бронебойностью.
Свыше тысячи танковых и артиллерийских стволов, способных быстро перемещаться, — такой огневой мощью наша танковая армия еще никогда не обладала.
И теперь нам в составе 1-го Украинского фронта предстояло освободить польских братьев и добить врага...
На поляне собрались командиры корпусов и начальники политотделов. Вышедший из палатки начальник штаба армии М. А. Шалин, на ходу протирая стекла очков, занял свое место у карты.
Несколькими словами Михаил Алексеевич четко охарактеризовал общую обстановку, сложившуюся к началу операции.
27 июля группа армий противника «Северная Украина» рассечена, часть отброшена на юго-запад, в Карпаты» часть на северо-запад, к Сандомиру. Первая задача фронта выполнена. Вторая задача определяется требованием директивы: в дальнейшем развивать наступление на северо-запад, [18] форсировать Вислу и захватить плацдарм как ворота для дальнейшего наступления.
Фронтом приказано сдать к утру боевые участки общевойсковым армиям и приступить к выполнению нового задания.
Западный берег Вислы Гитлер объявил «последним рубежом Германии». Успех нашего наступления будет зависеть от того, успеем ли мы занять плацдарм до подхода фашистских резервов с запада, пока не окажутся на подготовленном рубеже отступающие с востока части группы «Северная Украина». Если противник займет оборону, фронт перед Вислой остановится. Возникнет необходимость в проведении новой операции, а главное — будут большие жертвы и потеря времени. Вот почему командование потребовало упредить возможные намерения противника: форсировать реку и занять плацдарм на левом берегу, пока там нет крупных сил.
Почти две недели непрерывных боев, дожди, плохие дороги... И отстали тылы, горючего и боеприпасов не хватает, люди устали, техника требует осмотра... Но сроки наступления сжатые — медлить нельзя.
— Сейчас девятнадцать ноль-ноль,— закончил Шалин, глядя на часы. — Не позже чем через час корпуса должны быть готовы к выступлению. Корпусу генерала Гетмана двигаться по северному маршруту через Ярослав, а генералу Дремову предстоит идти левой колонной с последующим захватом Баранувской переправы. [19]
Командир танкового корпуса Андрей Лаврентьевич Гетман измерил маршрут:
— На север через Ярослав — лишних девяносто километров! Лучше идти по прямой.
— Кто напрямую ходит — дома не ночует,— пошутил командующий армией Михаил Ефимович Катуков. — По последним данным разведки, ваша старая знакомая, двадцать четвертая танковая дивизия, ждет вас в гости — и на завтрак и на ужин хватит угощения. Поэтому надо вашей встрече помешать. С пехотой на севере будет сподручнее разделаться, чем здесь с танками. Наша задача — выйти на Вислу раньше противника. В бой не ввязываться и — ходу! Больше ходу! Назад не оглядываться! Захватить переправы и плацдармы и держаться до подхода главных сил. Кто у вас пойдет в авангарде?
— Бригада Гусаковского.
— Не возражаем. А Дремов кого предложит? У генерала Дремова в передовом отряде, как всегда, шла 1-я гвардейская бригада полковника В.М. Горелова.
— Прошу Военный совет, — обратился Михаил Алексеевич Шалин,— пустить впереди корпусов армейский передовой отряд, возглавляемый командиром мотоциклетного полка Мусатовым.
— Неплохо! Закроют одну дорогу — ищите другую,— советует Катуков. — Фары включить, глушители снять, патронов не жалеть! Больше шуму — больше страху.
— У меня вопрос к члену Военного совета, — поднялся начальник политотдела армии полковник А.Г. Журавлев.— Начальники политотделов бригад и корпусов интересуются, какую работу вести с местным населением.
— Объясняйте смысл наших побед, мобилизуйте людей на поддержание порядка, рассказывайте о формировании Войска Польского, — ответил я начальнику политотдела армии.
— Ну, а власть здесь какая будет?
Алексей Георгиевич Журавлев задал этот вопрос не из праздного любопытства. До сих пор вслед за войсками приходили органы Советской власти. Тыл работал на нас, а мы помогали только что восстановленным советским органам. Но здесь, за пограничным столбом, вопрос о власти [20] стал вопросом о прочности оперативного тыла армии, о возможностях и успехах дальнейших операций.
— В газетах напечатан декрет Крайовой Рады Народовой о создании Польского комитета национального освобождения из представителей антифашистских партий, опубликованы также Манифест к польскому народу и Заявление Наркоминдела СССР. Используйте опыт товарища Яценко по Ярославу и Жешуву, демонстрируйте населению советские фильмы — словом, всячески укрепляйте дружественное отношение к нашей армии, к советскому народу. Есть еще вопросы?
Больше не было.
— Теперь — по машинам! — скомандовал Катуков. — А нам, Кириллович, к Пухову пора. Надо организовать взаимодействие с братской пехотой. Может, твой старый дружок подбросит пехоты.
Николай Павлович Пухов был моим старым другом: вместе пережили тяжелую пору сорок первого года, вместе отбивались от вражеских атак, с кровью сердца уступая метр за метром родную землю. Воины, как и друзья, познавались в беде. В те горькие дни отступления мое внимание привлек командир дивизии Пухов, который умел бить врага не просто смело, но необыкновенно продуманно. Если дивизия Пухова отходила, можно было быть уверенным, что держаться дальше не было уже действительно никакой возможности. Выделялся Пухов широтой кругозора, смелостью оперативного мышления. Это был командир большой эрудиции и высокой культуры.
Прошло три года войны. Теперь мне предстояла встреча со старым боевым товарищем. Многое может забыться, растаять в памяти, но никогда не забывается дружба тех, кого сроднила тяжкая беда сорок первого.
Когда из-за стола поднялся высокий плотный блондин, глаза которого скрывались за большими очками, я не сразу узнал в генерале своего друга. Но на его губах засветилась застенчивая улыбка, и прежний, скромный, удивительно сдержанный Николай Пухов предстал перед нами. Он дружелюбно пожал руку Катукову, задержал подольше мою ладонь в своей и вдруг схватил меня в объятия. [21]
— Царица полей, матушка пехота, рада видеть вас в доме своем, братцы танкисты. Нужда есть!
— Что за нужда? — насторожился Катуков.
Николай Павлович попросил помочь машинами — перебросить к Висле дивизию пехоты.
— Все меры примем. Сразу дивизию не поднимем, а на полк наверняка дадим.
Стрелки часов показывали три ночи: уже два часа, скрываясь в кромешной тьме, пробираются танковые колонны генерала Гетмана в Лежайские леса — район сосредоточения нашей армии.
— Через сутки будем на Висле!
— Раньше директивного срока, Михаил Ефимович?
— Военный совет Первой танковой решил не задерживать передовые отряды до сосредоточения главных сил, а двинуть их прямо на Вислу.
Пухов сразу оценил дерзость и новизну замысла танкистов.
— Ну, желаю удачи! — простился он. — До встречи за Вислой.
Мы торопились возвратиться в свой штаб, где нетерпеливо ждали донесений.
Катуков молчал, сидя в излюбленной позе — подвернув под себя левую ногу. Выкурив третью трофейную сигару, он вдруг вскочил, подбежал к пожилому усачу-часовому, стоявшему у палатки, и начал набивать ему карманы дорогими сигарами.
— Кури, друг, на здоровье! Кури сам и других угощай. Раздали всем, а про роту охраны чуть не забыли! А мне, знаешь, дружище, дай-ка махорочки.
Именно в тот момент, когда командующий наслаждался затяжками махорочного дыма, ему передали донесение от командира мотоциклетного полка майора В.Н. Мусатова.
Быстро пробежав глазами сухие строчки уставного донесения, Михаил Ефимович, улыбнувшись, прочел вслух:
— Подошел к Висле в районе Баранува. Огнем противника остановлен. Паром и переправочные средства отсутствуют. С помощью местных жителей установлено: [22] глубина реки не позволяет переправлять танки вброд.
Обрадовали успешные действия мотоциклетчиков, но последние слова вызывали тревогу. Шалин достал небольшой полевой блокнотик — уже потрепанный, с загнутыми углами. Катуков с трудом дождался, пока пальцы Шалина отыщут нужную страницу.
— Ну, что записано в твоем справочнике?
— Речонка дай боже: глубина до четырех метров, ширина до трехсот. Берега болотистые, топкие, укреплены дамбами. Мостов, кроме Сандомирских, не значится, паромы в Барануве и Тарнобжеге. Но в Барануве Мусатов ничего не обнаружил, а в Тарнобжеге противник остановил Гетмана.
Внесли второе донесение от Мусатова. Подполковник просил прикрытия и радировал, что истребители противника на бреющем полете сжигают все, что попадает в поле зрения, взяли под контроль дороги, а нашей авиации не видно.
— Кириллыч, ты езжай к Мусатову, а я буду докладывать командованию фронта. Сам сегодня не видел штурмовиков. [23]
Или аэродромы отстали, или на другом участке их задействовали. Пять армий идут в наступление! А без прикрытия нам туговато будет. Да, — кинул Катуков мне вдогонку, — не забудь Рязанова. Больно скромен, но дело знает. На Буге такую дымовую завесу от «мессеров» поставил, что не только они, но и мы сами себя с трудом находили. К вечеру подъеду к тебе, а пока побываю у Бойко.
Бригада подполковника И. Н. Бойко еще стояла в резерве.
— Думаю поставить его в Кольбушево: шесть дорог сходятся. Не может быть, чтоб немцы не попытали счастья отрезать нас.
Я простился, отправился с Журавлевым и начальником химической службы армии полковником В.И. Рязановым на переправу и через час лично убедился в невозможности движения по главным магистралям. Дороги пересекались десятками мелких речек и ручейков, болота подходили почти к самым обочинам. Пытаясь задержать нашу армию хоть на несколько часов, немецкое командование непрерывно посылало на мосты и дефиле — узкие места — авиацию.
Создались пробки. Над дорогой комариной стаей плясали остроносые тела истребителей Me 110, норовили угодить в автоколонну бомбами или с бреющего полета ужалить из пушек и пулеметов. За «мессершмиттами» со страшным ревом летели «юнкерсы» — тупорылые, короткокрылые — и бомбили неподвижные мишени на дорогах полным комплектом фугасок. Где-то впереди столбы пламени пожирали драгоценное горючее. Иногда раздавался страшный взрыв: к фронту не дошла еще одна полуторка с боеприпасами. [24]
За кюветом сразу начиналось болото. Бомбы, угодив в топь, взрывались на глубине — это спасало от осколков и контузий. Усталые, измученные, грязные люди ложились за кочки. После очередного взрыва из болотного нутра поднималась волна жижи и перекатывалась через человеческие тела. А потом из грязи поднимались черные фигуры бойцов. Пулеметы, трехлинейки и даже автоматы стреляли вверх наугад.
Надо было принять меры. Мы вышли из бронетранспортера и подошли к распластавшимся бойцам.
— Почему пробка?
— Не знаю.
— Где командир?
— Да там где-то, впереди. — И вдруг равнодушный от усталости голос зазвенел невыразимым счастьем: — Сбили! Сбили, товарищ генерал!
Почти над нашими головами падал горящий «мессер».
— Гробанулся, гадина!
Радовались так, как будто «гробанулась» вся воздушная армада, нависшая над нашими головами. Люди позабыли про пулеметные очереди целой эскадрильи истребителей, про бомбы и смерть и, неуклюже проваливаясь, прыгая по кочкам, потянулись из последних сил туда, где рядом с торчавшим из болота перепончатым хвостом со свастикой приземлялся пилот на парашюте.
Через несколько минут фашистские стервятники легли на обратный курс.
Мы прошли вдоль колонны и увидели разбитый мост через речку — здесь и начиналась пробка. Старшим командиром оказался начальник политотдела механизированного корпуса полковник Михаил Моисеевич Литвяк.
За колонну я теперь был спокоен: в руках бойцов все спорилось, подчиняясь деловой воле Литвяка. Под его руководством саперы уже прибивали последние доски к настилу переправы. Изредка они откладывали топор, брали винтовку и отстреливались от «мессеров». И без доклада Литвяка мне стало ясно, что минут через двадцать движение возобновится. Вдруг полковник рванул меня за рукав и буквально стащил в болото. «Еще заход делают, подлецы!» — крикнул он. Омерзительная грязь забила нам [25] рот, нос, уши. Вода кругом была побуревшей — в ней смешались грязь и кровь раненых.
Бойцы, казалось, продавили кочки. Снова вой... Люди опять припали к изуродованной, истерзанной земле. Но у «мессеров», видимо, вышел боезапас — это были «психические заходы».
Когда мы поднялись, то увидели, что от моего бронетранспортера остались одни обломки, рядом с ними лежали раненые водитель и автоматчик. Их перевязывали товарищи.
— Помоги безлошадному, Михаил Моисеевич.
— Дам свой «виллис». Только шофер убит.
Недалеко горела машина с радиостанцией. Командир радиовзвода лежал убитый, а от машины доносился женский голос: звала на помощь ефрейтор Н.И. Бондаренко, более известная как «Бондаренчиха».
За боевые заслуги Наташа Бондаренко была награждена орденом Отечественной войны. Мне привелось лично вручать ей награду, и каково же было мое удивление, когда, по-гвардейски отчеканивая шаг, вошла махонькая девчушка. Вместо шинели знаменитая Бондаренчиха носила бушлат, но и тот бил ее чуть ли не по пяткам. Я недоуменно спросил командира батальона: «Она?» — «Она». Мы сфотографировали тогда девушку у развернутого Боевого знамени, потом послали фотографию ее родным, вырастившим такого хорошего бойца...
Сейчас Бондаренко беспомощно лежала у дороги: очередь из пулемета прошила ей бедро. «Помогите! Помогите!» — звала раненая. Военфельдшер Арсентий со своей неразлучной сумкой кинулся к девушке.
— Ты що, сказывся? Не меня, радиостанцию, документы спасти треба!
Арсентий все-таки перевязал ее. Узнав меня, девушка заплакала навзрыд — ведь ей было всего 18 лет! — и заговорила не по-уставному:
— Ой, батько, ой, ридный, только не посылай меня в тыл! Я ж доброволка, я в своей части хочу до победы служить!
Она так просила оставить ее в медсанбате, что пришлось пообещать. Мы перенесли раненых в машину и [26] отправили на ближайший медпункт, а сами заспешили к Висле, пробираясь туда лесными просеками.
Занятый организацией переправы, я не заметил, как пролетело время. Вспомнил о нем, только когда подъехал бронетранспортер Катукова. Командующий уже передислоцировал в Кольбушево бригаду Бойко и теперь прибыл сюда, где решался вопрос о захвате плацдарма.
Никогда еще нам не приходилось сталкиваться с таким трудным форсированием. Лесов, чтобы укрыть наступающие части, не было. Поймы и болотистые островки почти вдвое растягивали длину переправы. А самое главное, вдоль берега тянулись на десятки километров дамбы, и достаточно было взорвать их, чтобы вода разлилась на километр, а то и больше. Ну-ка, в случае взрыва дамб, пойди построй мост длиной более километра! И до сих пор не знаю, почему полковник Гарне оставил дамбы целыми. Возможно, боялся затопить свои же войска, оказавшиеся в тылу у передовых отрядов наших танкистов, а теперь в спешке переправлявшиеся через Вислу.
Показал Михаилу Ефимовичу на лодки, сновавшие с берега на берег метрах в 800 — 900 от нас выше и ниже по течению:
— Немцы переправляются. Наш участок форсирования меньше двух километров. На воде ведут бой разведчики Подгорбунского и пехотинцы из триста пятидесятой дивизии генерала Вехина.
Катуков поглядел в бинокль.
— Бой на воде! — прошептал командующий.
Параллельные потоки солдат обстреливали друг друга. Немцы с лодок били из автоматов, их артиллерия и пулеметы, укрытые в дамбе, вели огонь по тому участку реки, где перебирались на запад наши разведчики. Бойцы знали, на что шли: передовым доставалась каждая пуля на воде, каждая мина в минных полях на берегу, их в упор расстреливали из дзотов. Молодые солдаты бросались во взбудораженную взрывами снарядов и мин воду, по которой уже плыли тела убитых друзей; новичков вели опытные воины, попробовавшие и днестровской, и бугской водицы. [27]
Переправа шла на подручных средствах. Этим высоким термином обозначалось и бревнышко, которое мог оседлать солдат, кусок деревянного плетня и вообще все, что попадалось под руку. Веслами служили приклады автоматов, хотя их и приходилось частенько подымать из воды, чтобы убрать назойливого немецкого стрелка. С каждого бревна, с каждой лодки, с каждого коня солдаты вели прицельную стрельбу по противнику, отделенному от них лишь десятками метров водной глади.
Внимание Катукова привлек один из разведчиков — Вася Никитин, боец отряда Подгорбунского. Невдалеке от нас он сорвал бинты, повесил на шею автомат, на пояс гранаты и кинулся в воду.
Никитин был знаменитым пловцом, и сейчас он был уверен, что даже раненым вплавь скорее достигнет берега, чем с неуклюжим плотом или заметным бревном. Наступил вечер, и Вася, видимо, рассчитывал, что незаметно проскользнет на желанный левый берег. Но его выдал лунный блик, отразившийся на оружии. Трассирующая пулеметная очередь накрыла бойца. «Убили», — ахнул Катуков. И вдруг метрах в 15 —20 вынырнула Васина голова. Он плыл медленно: вторая рана и потеря крови ослабили бойца. Еще рывок, снова пулеметная очередь, и голова опять исчезла под водой. И снова Никитин вынырнул — уже под береговыми кустами!
Немецкий пулемет из дзота дал трассирующую пулеметную очередь по переправлявшимся.
— Что делают, а!..— сквозь сжатые зубы произнес Катуков.— И помочь людям, кроме них самих, никто не может! Нечем.
Вдруг на том берегу грянул взрыв гранат, потом раздалась длинная автоматная очередь, и проклятый дзот, обстреливавший переправу, замолк. «Никитин действует, наверняка он», — понял я. У воды мы увидели майора В.Н. Мусатова. Он скинул с себя одежду и вместе со взводом разведчиков под огнем вражеских автоматов поплыл на помощь тонувшим товарищам.
Через полчаса разведчики вернулись. Раненых положили в блиндаже, куда перешли и мы. «Лейб-медик» фельдшер Арсентий принялся за перевязки. [28]
Бомбежка затихла. Катуков сел, закурил.
В блиндаж быстро вошел пожилой офицер — Павел Лаврович Павловцев, секретарь партийной организации полевого управления, ветеран ленинской партии и сугубо гражданский человек. Еще в годы НЭПа он окончил Институт Красной профессуры и работал секретарем Белгородского окружкома и Курского горкома, а перед войной — в ТАССе. «Старик», как его прозвали, отличался завидной смелостью, удивительным умением стать близким любому солдату и душевной чистотой.
— Разрешите доложить, что опергруппа штаба расположилась в военном городке Демба. Связь с Михаилом Алексеевичем налажена. — У Павловцева была негласная привилегия называть Шалина по имени-отчеству. — Считаю необходимым доложить особо: местные жители предложили своими силами и средствами организовать полевой госпиталь. Большая группа рабочих предложила помощь в строительстве мостов; заготовлено сорок лодок и канаты для парома.
— Это нам очень нужно сейчас! Все переправочные средства сюда, немедленно! — приказал Катуков.
— Есть проводники, которые могут указать проходы через минные поля. Прихватил их с собой. Среди них — ксендз.
Заметив, что последние слова нас удивили, Павловцев пояснил:
— Да, да, ксендз, священник! Он, оказывается, прихожан в костеле поучал: следите, где немцы минируют, пригодится.
— Любопытно. Где ж этот диковинный ксендз?
— Сейчас будет, товарищ член Военного совета.
Минуты через две перед нами предстал мужчина средних лет с приятным интеллигентным лицом. Вместо длинной сутаны на нем ладно сидел обыкновенный костюм. Только католический крест на груди выдавал необычную профессию ночного гостя.
— Вы правда ксендз? — спросил Катуков.
— От сана не отказываюсь.
— Почему вы помогаете нам?
— Вас это удивляет? [29]
—Да!
— Вы спасаете мир от сатаны и ужасов апокалиптических. И, кроме того, я поляк и люблю Польшу.
— Вы действительно знаете минные поля на том берегу?
— Я, моя прихожанка Екатерина Стефанович и ее сын Николай готовы указать вам проходы.
— Михаил Ефимович, поручим это дело Павловцеву, а?
— Согласен.
— Павел Лаврович, переправьте их на ту сторону реки и захватите с собой саперов.
После ухода поляков пошли берегом к Махуву, где предполагалась ночевка.
Справа и слева гремели орудия; мириады светящихся пунктиров трассирующих пуль, разрывы сигнальных ракет, мертвое зарево осветительных бомб походили на своеобразный гигантский фейерверк. Сверху сыпались вражеские бомбы и осколки собственных зенитных снарядов.
Подбежал лейтенант:
— Товарищ командующий! Вам пакет от начальника штаба армии.
Подсвечиваю плоским фонариком, пока Михаил Ефимович разрывает засургученный пакет и начинает читать вслух:
— «На флангах армии обнаружены значительные силы противника. Особенно справа — на фланге корпуса Гетмана...» Карту! — лейтенант развернул карту.— «...между Тарнобжегом и излучиной Сана». Кириллыч, смотри, вот где! «Разведка сообщает, что слева находится одна танковая и одна пехотная дивизия». Я это сегодня почувствовал: не успел Мелец проскочить — по мне из танка выстрелили. Решил кое-что предпринять и, значит, не напрасно... Ждем, гости дорогие!
Катуков достал из кармана огрызок простого карандаша. Никакого другого «орудия письма» командующий не признавал.
«Доложите начальнику штаба фронта,— писал он Шалину, подводя итоги дня: — плацдарм захвачен, форсирование идет успешно. К утру на плацдарме будет вся армия». [30]
Среди ночи мы уловили резкие удары полупонтонов о воду. «Один... второй... третий... Сейчас будет паром»,— считал Катуков. Были видны мчавшиеся к берегу на бешеном ходу грузовики, подгоняемые криком командира: «Скорей! Еще скорей!». Невероятный поворот у самой кромки (или, по-военному,— у самого уреза) — и металлический полупонтон слетел прямо в воду. Только его подхватили руки саперов, как у уреза развернулась следующая машина. Саперы скрепили полупонтоны в понтон, два понтона в паром, к нему прицепился черный трудяга-катерок, и полсотни тонн груза поплыли к западной пристани — эстакаде. Не прошло и десяти минут, как «тридцатьчетверки» рванулись вдоль берега, уничтожая огневые точки врага. Переправы работали всю ночь с предельной нагрузкой и на максимальной скорости: при таких бомбовых ударах иначе нельзя. Гвардейское спасибо понтонерам полковника Я.А. Берзина!
Но и противник действовал оперативно. Бомбежка не уменьшалась. Проклятая луна! На воде все видно. Вой сирены смешался с гудением «юнкерсов». На бреющем полете прошли они между берегами, внимательно осматривая водную гладь и «украшая» ее серебристыми султанами вспенившейся воды. Работа легкая — зенитки молчат, ястребков тоже нет, и через несколько минут бомбовозы улетели. Паром разбит, машина затоплена, кругом тела убитых и раненые.
— Химика! — гремит Катуков.
Полковник В.И. Рязанов вырастает на голос командующего. [31]
— Где твои люди? Дымку, дымку давай! Окуривай днем, ночью, да пошире, километров на пятнадцать. Чтобы они из-за твоего дыма переправу не обнаружили! Не стесняйся!
Вид у Рязанова смущенный: он будто чувствует себя виноватым за бомбежку.
— Дымку дадим, товарищ командующий. Сколько нужно, все дадим. Шашек сэкономили — до Берлина хватит!
Уже не первый раз в тот день услышал о Берлине. Сразу за пограничным столбом столица Германии начала казаться солдатам и офицерам близкой оперативной целью. Вот даже химики шашки «для Берлина» экономят.
— О Берлине потом позаботимся,— улыбнулся подобревший Катуков. — Давай на Висле сначала поработай. — И повернулся ко мне: — Я пока в бригаду пойду... Горелов ранен!
— Ну, а я в корпус к Гетману,— ответил я, пожимая его руку.
Дойти до корпуса Гетмана было делом получаса. В ночной темноте стучали топоры саперов, около танков возились экипажи.
Командир 11-го гвардейского Прикарпатского танкового корпуса генерал Андрей Лаврентьевич Гетман — человек с широким военным и политическим кругозором. Его имя стало популярным в бронетанковых войсках еще со времен боев на реке Халхин-Гол. В начале войны Гетман командовал 112-й танковой дивизией, которая за массовый героизм и умелые боевые действия под Москвой и Тулой первой в танковых частях была награждена орденом Красного Знамени.
Белая пелена тумана перепуталась с черной стеной дымовой завесы. На обрыве, чутко вслушиваясь вдаль, стоял командир корпуса. Подойдя сзади, я спросил:
— О чем задумался, Андрей Лаврентьевич?
— Есть о чем задуматься,— ответил Гетман.— Тарнобжегскую переправу не захватил... Немцы такое предмостное укрепление создали, что Гусаковский вынужден был отказаться от цели. Пришлось свернуть сюда, на Махув. Решил форсировать Вислу здесь. Бригады готовятся, ждут подхода переправочных средств. А сейчас вот как [32] будто слышно «ура» в расположении бригады Гусаковского... Слышите? Опять! К чему бы это? Пошли!
Но по дороге пришлось задержаться. Меж кустами ужинала небольшая группа автоматчиков. Среди них выделялся богатырский силуэт. В нашей армии были только две такие мощные фигуры: у комкора Гетмана и у его ординарца бывшего морского пограничника Петра Ивановича Селезнева.
Из-за кустов донеслось:
— Ну, денщик, расскажи, какие новости у вас в штабе. Ты же возле начальства находишься! Завел твой генерал до Вислы, а кто отсюда живым вернется?
Селезнев промолчал, но пожилой, судя по голосу, солдат обратился к спросившему:
— Ты давно у нас?
— Больше месяца.
— Тогда не маши помелом. Наш командир зря никуда не заведет. А куда заведет, так и выведет, если надо. Я с ним воюю три года. А ты говоришь — больше месяца...
Зазвучал баритон Селезнева:
— За «денщика» тебе бы надо флотскую норму врезать. Я не просто ефрейтор, я — старший матрос погранвойск. Но всем дуракам не врежешь! Теперь я спрошу. Вот у меня орден, видишь? Сегодня получил. За денщика? Вовремя термос подал? Дураков нет! Слышал про дорожное ЧП?
— Нет, а что?
— Начальника инженерных частей корпуса немцы в лесу сцапали. Мой-то катил следом, ему всегда вперед надо. Глядим, целый взвод на дороге — «хенде хох» орут. Я и бил с автомата, пока шофер разворачивался. Ранило меня, а все равно бил. Генерал орден с себя снял и мне привинтил. Вот за что ординарцам ордена дают! Да мало дела у меня, что ли? Лейтенанта, скажем, кормит старшина. А у генерала я за старшину. Я и охрана, и санитар, и кухня! — важно закончил Селезнев.
Гетман беззвучно затрясся от смеха и повел меня туда, откуда снова слышалось «ура».
Впереди, столпившись у машин под прикрытием тумана, стояли бойцы. Увидев издали приметную фигуру [33] Гетмана, нам навстречу вышли И. И. Гусаковский и начальник политотдела бригады подполковник В.Г. Помазнев.
— В чем дело? — отрывисто спросил Гетман.
— По радио передавали: бригаду наградили орденом Ленина за Перемышль. Из штаба армии пришли списки награжденных. Решили с Помазневым использовать время, провести летучий митинг, — коротко отрапортовал командир бригады.
Орден дается войсковому соединению или части за массовый героизм солдат и офицеров. Нет выше награды ни для командиров, ни для бойцов. На знамени бригады орденами отмечается ее боевой путь. А тут еще многие и сами были награждены. Мне была понятна радость людей, накануне решающего боя за Вислу нашедших несколько минут, чтобы отметить большой праздник бригады.
— Комкора! Комкора вперед! Пусть скажет комкор!
«Гетман танкистов» поднялся на танк, и импровизированная трибуна сразу показалась маленькой. К бойцам Гусаковского у Андрея Лаврентьевича особое чувство: это ведь бывшая 112-я дивизия, с которой Гетман начинал войну, преобразованная позже в танковую бригаду.
Генерал Гетман, всегда ненавидевший заученные, громкие фразы, и на этот раз говорил просто, проникновенно.
— Товарищи! Поздравляю вашу бригаду с четвертым боевым орденом — орденом Ленина!
— Ура!
— Кто воевал со мной под Москвой и Тулой — поднимите руки!
Несколько рук кое-где промелькнуло над массой голов. Немного их дошло со своим бывшим комдивом «от столицы до западной границы».
— Кто дрался на Курской дуге?
Поднялось чуть больше рук.
— Маловато вас, ветераны. А такие, кто не дрался совсем, есть?
— Есть! — раздалось со всех сторон.
— Учитесь у «стариков» традициям бригады. Используйте их опыт. Первый орден нам дали, когда за нами была Москва; нынешний орден Ленина вы получаете за освобождение [34] от фашистов Перемышля. Гвардейцы! Впереди новые города! Я уверен, что еще много орденов прикрепит Родина к нашему боевому знамени. Впереди, за Вислой, — новые рубежи, а за ними — Берлин! Нашими танками проложим дорогу к Берлину! Вперед, за Вислу!
— Ура! Ура! — волнами покатилось в воздухе.
«Впереди — Берлин!» — бросалась в глаза надпись, сделанная на башне танка, с которого говорил генерал Гетман.
— Чей это танк? — подвинулся я к Гусаковскому. — Кто это уже к Берлину отправляется?
— Идея помазневская, танк чойбалсановский, — пошутил комбриг,— а воюет на нем Гусаковский.
Танки бригады были построены на средства трудящихся Монгольской Народной Республики.
— Это уже на всех танках?
— У добровольцев: кто хочет, тот пишет.
Комбриг полковник Гусаковский — человек немногословный и сдержанный. Войну он начал помощником начальника штаба батальона, теперь командует лучшей в корпусе бригадой. Смелый, решительный, волевой. Недаром Гетман всегда посылает бригаду Гусаковского на самое трудное дело — идти передовым отрядом корпуса...
Из доклада Гусаковского выяснилось, что его мотом стрелковый батальон под командованием капитана К.Я. Усанова вечером 29 июля форсировал Вислу, захватил плацдарм.
— На чем перебирался?
— Лодки местные жители притащили. Но, главное, использовал деревянные заборы и кули из соломы. Комбат первым пошел на лодке. Лодку потопило, Усанова paнило, но берега достиг. С ним теперь человек двести пятьдесят на плацдарме. Отправил две пушки «сорокапятки». Сейчас начну танки переправлять.
— А паромы готовы?
— Прихватил с собой армейский понтонный батальон и с ходу доставил его к Висле.
Рискованно, но умно поступил с понтонерами Гусаковский. Вся эта операция по форсированию Вислы была [35] наполнена смелыми поисками оригинальных тактических маневров. Новое искали все — от солдата до командования армии. Без такой инициативы истощенная предыдущим наступлением армия не могла бы выполнить труднейшую задачу, поставленную фронтом.
— Кто отличился на подходе к Висле?
— Батальон Карабанова прекрасно действовал. Неплохо — батальоны Боридько и Иванова. Доложу особый случай. На подходе к реке получил сведения, что немецкая пехота грузит на машины и подводы имущество. Запросился один солдат: «Пустите, я им дам духу». Ушел вперед и такую там панику своим автоматом устроил под музыку приближавшихся танков, что машины и подводы мы до сих пор сосчитать не можем — ни одну не дал угнать. Явился ко мне важный: «Разрешите доложить, коммуникации перерезал».
Пока Гусаковский рассказывал о «грозе коммуникаций», саперы составили первый паром. Комбриг попросил разрешения у комкора переправиться первым на ту сторону:
— Буду командовать оттуда, а здесь Воробьева оставлю, начальника штаба бригады.
Гетман пожал ему руку:
— Ну что ж, Иосиф Ираклиевич, поздравляю тебя как первого командира соединения на том берегу. Считаю, что ты уже там.
Гусаковский пошел к своему танку. Катерок, управляемый ефрейтором А.Ф. Ковальским, быстро потащил паром. Андрей Лаврентьевич вынул свои массивные карманные часы, которые в шутку называли «чугунными», поглядел на циферблат, потом на маленький катерок с громадной махиной парома.
— Если так пойдет, до утра не только танки, но и всё свои «потроха» Гусаковский на тот берег заберет.
Мы стояли у самого уреза вислинской воды. С той стороны доносился шум боя. Катер курсировал между берегами, перебрасывал танки на плацдарм, но и обратно шел не порожним: на пароме лежали первые раненые. Повязки наложены наспех, неумело — бинтовали товарищи под пулеметным огнем. [36]
Всегда уравновешенный, генерал Гетман возмутился нерасторопностью начальника медслужбы. Быстрыми шагами подошел к раненому, в голосе послышались успокаивающие, ласковые ноты: «Дорогой, потерпи, через час в госпитале будешь». Боец стиснул зубы, чтобы не вырвался стон при генерале.
В небе все чаще вспыхивали огни сигнальных ракет. Огонь артиллерии и минометов усиливался. Раненые шли потоком. Около нас появился измученный Валентин Николаевич Мусатов. Его разведгруппу потеснили, прижали к самой воде.
— Хоть взвод танков! — попросил.
Хорошо, что Гусаковский успел переправиться: Гетман приказал помочь Мусатову.
На том берегу перед Гусаковским лежал важнейший узел обороны противника — Копшивница.
Под утро комбриг сообщил Гетману:
— Копшивницу с ходу взять не удалось: сильная артиллерия. Пытался подавить ночной атакой танков — эффект оказался небольшой. «Катюшами» подсветили окраину: полнеба полыхнуло пожаром. Танкисты в упор расстреляли немецкие батареи. Шуму было столько! Если бы сам их не видел — подумал бы, что не бригада, а целый корпус штурмует. Теперь Копшивница наша, веду преследование.
Наступил рассвет. Ефрейтор Анатолий Ковальский — командир катера, он же единственный член экипажа — носился на своем «коне» с берега на берег. Осколки снарядов и пуль пронизывали борта крошечного суденышка. Сквозь дырки били плотные струйки вислинской воды. Прыжок от руля к пробоине — и просоленная потом гимнастерка, разорванная на куски, забила отверстие. Новый толчок! Пробило второй борт. Ковальский стащил и засунул в дырку галифе. Хорош пластырь! Как только катер двигался! Ковальский снова прыгнул к рулю, отчаянно стал крутить баранку. Одеяние Ковальского, белевшее издали, резко выделялось на черном фоне борта суденышка.
— Эй, на катере! Новую форму присвоили? Чего в исподнее вырядился? — закричали с другого парома. [37]
— Артиллерия, черт ее батька знает! Не посуда, а решето! Гимнастерка в дырке, портки туда же пошли! Чем дальше латать — не придумаю. За Вислу, наверное, голым пойду!
— Ничего, только доберись: в Берлине тебя и таким наши девчата полюбят!
Был когда-то отец Ковальского простым украинским крестьянином. Придавила мужика бедность, и пошел он «шукать соби доли» до самой Сибири. Счастья не нашел и там, а семья была большая — шесть сыновей. Так бы и батрачили Ковальские на кулачье, да наступила коллективизация. Подперла колхоз плечами бедняцкая семья. Анатолий Ковальский стал бригадиром. Пришла война, и все шесть братьев пошли на фронт. Погибали Ковальские один за другим, и остался к лету сорок четвертого один Анатолий Филиппович, наш катерист... Ни бомбы, ни пули, ни мины не могли согнать с реки его отчаянное суденышко.
Группа за группой сходили с парома бойцы на левый берег.
Вдруг — взрыв. Разорвался на полупонтоны паром, танк полетел в воду, только что шутившие с катеристом бойцы поплыли посередине Вислы. Гетман машинально поднял голову к небу, но авиации не было.
— Что случилось? — разнесся по реке его бас.
— Мины! — отозвался Ковальский.
— Зампотеху передайте, чтоб засек точку потопления танка. Командующего артиллерией ко мне!
Полковник Б.П. Солуковцев вырос перед разгневанным комкором.
— Что сделано для расстрела мин?
— Поставил с обоих флангов фронта форсирования батареи прямой наводки. Лично проинструктировал. Каждому орудию выделил сектор расстрела. Но никто не докладывал, что есть мины.
— В академии учили, что при форсировании нужно учитывать плавающие мины?
— Так точно.
— А теперь — никто не докладывает! Почему ниже по течению батареи задействованы? Ведь оттуда же мина не заплывет, если ее по течению пускают! [38]
— Так меня учили.
— А видеть эти мины приходилось?
— Не приходилось.
— Это же не кит плывет. Она же маленькая, с тазик величиной. Весь фугас под водой, поверху один штырь карандашик торчит. Заденет штырем и «грохает».
— Товарищ генерал, как же мои наблюдатели заметят этот карандашик за сотню метров да еще ночью?
— Как? Бинокли есть. Должны заметить, и все тут.
— Да и в бинокли не видно. Тут еще химики задымили — в пяти шагах ничего не видно.
— А откуда я знаю, что вам делать? Спросите у инженеров.
— Разрешите мне, — вмешался ординарец Селезнев. — Надо протянуть тросы с берега на берег над самой водой. И не один — десяток! Штырем заденет за трос — и амба мине. Так у нас, у флотских, делают, — наставительно говорил Селезнев артиллеристу.
— Тросов-то нет, а канаты есть — поляки притащили.
— Немедленно установить! — обрадовался Гетман.
Так было найдено эффективное средство для борьбы с минами.
В штаб армии пришло донесение от старшего лейтенанта В.Н. Подгорбунского. Его отряд уже занял Хмельнник. Западнее обнаружены танки, а остальное все по-старому.
Катуков посмотрел карту. Хмельник был уже в 70 километрах к западу от Вислы.
Разведчик Подгорбунский был известным человеком в армии, и просто необходимо рассказать о нем подробнее.
Впервые мы повстречались с Володей еще до войны в городе Стрые.
Неожиданно в танковую дивизию прислали «пополнение в единственном числе»: бывшего беспризорника Подгорбунского. Он подробно рассказал о своем прошлом. Сын партизанского командира, погибшего в армии Сергея Лазо, Володя воспитывался в детдоме «Привет красным борцам». [39] Многое пришлось пережить Володе за недолгую жизнь, пока к девятнадцати годам этот ловкий, бесстрашный юноша сумел, наконец, найти свою судьбу, свое место в нашей советской действительности.
Было это так.
В 1938 году Володе довелось познакомиться с одним командиром-танкистом. Эта встреча оказалась переломной в жизни Подгорбунского.
Володя немедленно подал просьбу М.И. Калинину, чтобы его направили в танковую часть.
Невысокий смуглый крепыш Подгорбунский прославился как «бог разведки». Товарищи души в нем не чаяли. Он обладал необыкновенным чутьем, поразительным хладнокровием и великолепным умением взять «языка» или добыть информацию. Все это он делал как-то легко, изящно, с блеском. То в блиндаже, откуда только что «увели языка», он поставит на патефон пластинку, и легкая тирольская музыка доносится из-под земли, успокаивая гитлеровцев, пока разведчики волокут добычу к своим позициям; то вытащит подбитую «тридцатьчетверку» с нейтральной полосы, да так, что противник три дня со злости будет палить по пустому месту; то достанет нам зондерфюрера, ведавшего подготовкой агентуры...
Позднее мы узнали подробности героического рейда Подгорбунского к Хмельнику. Разведчики, внимательно наблюдая за тылами противника, установили, что по линии Буско — Здруй — Хмельник — Ракув проводится массовая эвакуация складов, имущества, гражданской администрации и комендатур. Черт с ней, с гражданской администрацией, но коменданта Подгорбунский выпустить не мог! Воспользовавшись беспорядочным бегством противника, он незаметно пробрался в самый центр Хмельника и атаковал комендатуру. Фашисты не растерялись и успели организовать круговую оборону. Вид дыма, повалившего из трубы, вывел Подгорбунского из себя: жгли документы, которые он уже считал трофейными. Гранатой разведчик обезвредил пулемет в окне и внезапным броском проник в помещение. Небольшая кучка врагов подняла руки. «Комендант?» — Володя направил автомат на офицера, сжигавшего бумаги. «Нихт, нихт!» Он оказался [40] помощником коменданта. Комендант еще вчера с основной группой и важнейшими документами бежал в Кельце — так показали пленные. Разочарованный Подгорбунский хотел было следовать за бежавшим комендантом в Кельце — главный центр эвакуации гитлеровцев,— но сразу за Хмельником разведчики обнаружили не только танки, о которых нам успел доложить начальник разведки армии полковник A.M. Соболев, но и окопы полного профиля, где разместились пехотные части. Сказывалось прибытие гитлеровского генерала Балька: немцы заняли рубежи обороны.
На Хмельник налетела немецкая авиация. Городок подвергался усиленной бомбовой обработке. Взрывом был ранен и контужен Подгорбунский. Если бы он носил все нашивки за ранения, на груди не хватило бы места: в Хмельнике он был ранен в одиннадцатый раз. Но теперь он пострадал особенно тяжело: почти ослепшего и оглохшего проводили разведчики своего командира в госпиталь.
Получив разведданные из отряда Подгорбунского и сопоставив их с показаниями пленных, захваченных на флангах армии, мы с Катуковым поняли план противника. Остановив советские войска под Кельце, он, безусловно, попытается перехватить горловину нашего прорыва на Висле, чтобы отрезать армию по восточному берегу и окружить на плацдарме. Надо было ехать обратно на восточный берег — к Бойко, чтобы принять контрмеры.
Подполковник Иван Никифорович Бойко — неторопливый, неразговорчивый, но весьма гораздый на всякие военные уловки и выдумки офицер. Недаром Бойко любовно прозвали «хитрым Митрием». В танковых войсках Иван Никифорович первым удостоен почетного звания дважды Героя Советского Союза.
Отдельная бригада Бойко стояла в резерве командующего армией. Она должна была нанести противнику внезапный удар на самом опасном участке. И сейчас такое время пришло...
Разбуженный комбриг быстро натягивал на себя обмундирование и.вполголоса отдавал распоряжения относительно ужина. [41]
Ожидая, пока Бойко оденется, Катуков разглядывал карту, покрывавшую стол.
— Слушай, Бойко, мы к тебе не чаи распивать приехали. Надо разобраться, что тут делается.
— Обстановка неясная, товарищ командарм.— Эти слова Бойко произнес уж слишком спокойным голосом. Он явно не понимал всей опасности положения и ответственности задачи, выпавшей бригаде.
— Армия уже вся на плацдарме, — объяснял ему Катуков, — а тебя оставили для прикрытия флангов и тыла. Ты охраняешь переправу и особенно левый фланг. В команде был вратарем?
— Вратарем? — Бойко никак не мог понять интерес к его славному футбольному прошлому.
— Так ты и в армии сейчас — вратарь. Стоишь сзади всех на воротах форсирования, и победа зависит от тебя. Если тебе забьют гол, удерживать уже некому. Обдумал ты, с какой стороны бить будут? Где твой план? Вот твои «ворота» — Кольбушево. На Дембицу дорогу перехватил?
— Да, выслал разведку.
— А на Сильваповку? На Щуцин?
— Туда нет.
— А как противник слева?
— Не знаю, — голос Бойко стал встревоженным.
— «Не знаю»,— передразнил Катуков.— Ты кто — командир бригады?
— Так я ведь в резерве, — стал оправдываться «хитрый Митрий». — Считал, что, когда армия форсирует Вислу, нас пошлют на Краков развивать успех. А вы мне говорите про оборону...
Сколько труда стоило в свое время перестроить психологию обороняющихся солдат и офицеров на наступательный лад. А теперь все наоборот: близость Берлина, близость победоносного конца войны начинала кружить иным людям головы, и они порой безрассудно рвались вперед, забывая об обороне своих флангов и тыла. Становилось ясно, что «психологическую обработку» надо начинать с командира бригады.
— Вот смотри, — показывал ему Катуков. — Мы имеем двенадцать километров — между Баранувом и [42] Тарнобжегом — прохода через водное пространство. На севере немцы жмут на корпус Гетмана — те еще отбиваются совместно с пехотой Пухова. Соображай: противнику очень просто сорвать нам операцию, если его танки прорвутся с юга, у тебя на участке соединятся с теми, что на Гетмана жмут, и отрежут тылы. А у нас на плацдарме ни горючего, ни боеприпасов не запасено. Если ты на Краков наступать собираешься, кто нам сзади оборону удержит? Немцы? Главная твоя задача: удержи свой узел дорог до прихода армия Рыбалко. Любой ценой удержи, чтобы противник не соединил северную и южную группы. Помнишь старый закон обороны?
— « Где гвардия обороняется, враг не пройдет»,— процитировал Бойко. — Так ведь больше года наступаем, люди я слово «оборона» позабыли.
— Плохой ты стал солдат, — не спускал Катуков, — Война нас крепко учила, что в обороне надо думать о наступлении, а в наступлении не забывай об обороне. Эту ночь вам с Боярским поспать не придется. Объясните народу задачу: не на Краков наступать, а тылы оборонять. Сможете? А если не сумеете, мы за вас полностью работу проведем.
Но командование бригады не приняло «любезного» предложения и отправилось вместе с нами к бойцам. По дороге Михаил Ефимович тихонько напутствовал:
— И заботы не было бы, да молодых у вас много. Эх, если бы старая гвардия была! Первые наши гвардейцы — Любушкин, Стороженко или Саша Бурда! Какие бесстрашные люди были: горели и не сгорали! Под Москвой у них одна машина была на восемь-десять немецких, да и та иной раз — одно название, что танк. А сдержали все-таки!
Танки были спрятаны у опушки леса на окраине Кольбушева. Люди только что поели; одни копались в моторе, другие сбились в кружок, где местный Теркин рассказывал новичкам что-нибудь «за жизнь и за войну». Увидев командиров, гвардейцы без приказа стали собираться около нас.
— Кто еще не воевал? — спросил Михаил Ефимович. [43]
Молодого пополнения оказалось очень много. Катуков начал рассказывать про боевые дела бригады.
И молодые бойцы зримо представили себе Курскую дугу, лавину стали, огня, дыма, гудящее от самолетов небо...
— А старая гвардия выстояла! Был у нас в бригаде помкомвзвода старший сержант Иван Тимофеевич Зинченко? Ранило весь его взвод, а «тигр» прямо на них пошел. То ли возьмешь танк одной гранатой, то ли нет! Накипело у Зинченко, взял он в каждую руку по две гранаты да на пояс еще четыре штуки повесил и кинулся под гусеницы. «Тигру» — могила. Подорвался Зинченко, но спас свой взвод. А как на горящих танках на таран шли — знаете? А как ваш бывший командир, любимец всей армии полковник Александр Федорович Бурда один с четырнадцатью танками дрался?!
Молодые солдаты завороженно слушали. Бурда был идеалом А.С. Боярского. Обычно застенчивый, про Бурду начальник политотдела бригады мог говорить без конца. Сейчас он благодарно посмотрел на командующего и начал сам рассказывать о подвиге танкистов.
— Экипаж Бурды Александра Федоровича атаковал противотанковую батарею. Подавили два орудия, и тут произошел редчайший, наверное, единственный случай: снаряд у немецкой противотанковой пушки калибром поменьше нашей танковой пушки, и влетел немецкий снаряд через дуло в канал орудия танка и разорвался там. Водитель слышит — взрыв. Открыл люк, чтобы посмотреть, а в щель влетел второй снаряд. Разорвался внутри танка, стекло оптики разбилось, окалина летит градом. Лицо комбригу порезало, глаза ничего не видят. Но Бурда не растерялся. Приказал стрелку-радисту по радио передать командование командиру батальона Заскалько, а затем командует водителю — Матняк у него водителем был: «Вправо!» Борт хотел убрать, лобовую броню подставить под снаряды. Матняк кивнул головой, да так и сидит на месте. Бурда ему: «Вправо!», «Вправо!», а машина стоит на месте. Разозлился командир и бросился вниз. Видит, у Матняка рука оторвана, на сухожилии болтается, а механик молчит и одной рукой за рычаги дергает. Да где уж, когда и двумя их с силой [44] поворачивать нужно. Искры в открытую рану сыплются. Бурда ему: «Матняк, что ты молчишь?» А тот головой качает и к рычагам все тянется. Взял его командир на руки, опустил рядом с сиденьем, перетянул перебитую руку ремнем, Матняк ее здоровой рукой прижал, поднес к груди и замер. А Бурда глаза от крови вытирает и на рычаги жмет.
— Работала только правая гусеница, — продолжал Боярский, помолчав, — а левая только-только тянула — шли по дуге. Идет танк задним ходом, по нему бронебойными снарядами лупят. Как только развернулись — пошли на исходный рубеж. Тут Матняк сознание начал терять. Все бормотал, все беспокоился: «Кто жив из экипажа? Где командир, где Александр Федорович? Кто танк ведет?» Уж Бурда его успокаивал — ничего не понимает человек. А у переправы затих, забылся. Над переправой «юнкерсы» налетели. Бьют и бьют. Радиостанция вышла из строя, мотор глохнет. Бурда не видит ничего, глаза в крови. Взял кувалду, вышиб заклинивший люк, высунулся, чтоб виднее было, и стал маневрировать.
Боярский снова замолк.
— Вывернулись. Навалились все вместе, напрягли последние силы, кое-как скрепили тягу левого фрикциона — и дали газу. Пошел танк по прямой. Добрались до исходного рубежа, а Матняк очнулся и снова теребит: «Кто живой? Где командир?» Ничего не видит. Александр Федорович сам его успокаивал: «Вот, мол, я, Фома Неверующий».
Боярский рассказывал так, как будто он сам был в подбитой машине, как будто сам видел затихшего Матняка и упорно нажимавшего на рычаги Бурду. Молодые солдаты, да, по правде сказать, и мы слушали его с волнением. Ведь это была не просто корреспонденция с энского участка про подвиг подполковника Б. — это все случилось с людьми, которых мы знали, любили; и все это могло произойти с любым из нас и, может быть, уже на следующее утро. Каждый необстрелянный боец чувствовал, что ему предстоит заменить Матняка. Вот на какое место его поставили! [45]
— Я на КП был в то время, — продолжал Боярский. — Сбежались мы все к машине. Вижу: вылезает из люка Бурда, весь в крови, и Матняка на себе тянет. А тот твердит: «Нет! Я сам, сам!» И вылез-таки. Бледный — ни кровиночки, а рука на сухожилии одном чуть держится. Врач — к нему. Матняк спрашивает: «Спасти нельзя руку-то?» Тот головой мотает. «Режьте тогда, только чтобы я сам видел». Режет доктор руку, а Матняк на ногах стоит и все смотрит. Отрезали, и он тихо-тихо, почти шепотом говорит нам: «Похороните ее при мне». Вырыли быстро яму, опустили туда руку и засыпали ее землей. И сразу Матняк на землю опустился и позвал: «Где командир? Где товарищи? Спасибо, братцы, лихом не поминайте...» Его с Бурдой рядом в санитарную машину положили и в госпиталь увезли.
— Умер? — робко спросил молодой танкист.
— Так просто старая гвардия не умирает. Крепкие люди.
И Боярский рассказал окончание этой истории.
— Долго лежал в госпитале Матняк. И встретил он там девушку, которую еще до войны знал: она после работы добровольно в госпиталь приходила дежурить. Полюбил ее Матняк, но молчит: кому, дескать, безрукий нужен! Выписали его из госпиталя в ее дежурство. Вышли вместе. Идет Матняк рядом с девушкой, пустой рукав за пояс засунут. Говорит ей: «Кому калека нужен?.. Простимся...» Не выдержал парень — высказал. А она вдруг поцеловала его крепко: «Дурной! Мне ты нужен». Ну, поженились. И написал Матняк письмо в бригаду обо всем этом. Читали письмо вслух много раз, все радовались. Вдруг комбат Заскалько нам и говорит: «Любовь-любовью, но без денег не проживешь... На первое обзаведение даю пятьсот!» Скинулись по кругу, и на следующий день молодоженам перевод — десять тысяч.
Боярский замолчал. Катуков почувствовал настроение солдат и без перехода, сразу обратился к ним:
— Так вот, братцы, ночь эту вам спать не придется: надо оседлать единственную дорогу на Кольбушево, оставшуюся у немцев. — Он подошел к Бойко и приказал: — Проберись вот сюда, к железнодорожной станции [46] — Ноготь командарма отчеркнул точку на карте. — По сведениям Соболева, тут сосредоточиваются немецкие танки. Оправдай свое прозвище, прояви хитрость, ударь неожиданно. [47]