Цена плацдарма
Теперь можно было ехать в штаб армии. Катуков сел у борта и прислонился к нему головой. Обычно как только под ухом командующего оказывалась ночью какая-нибудь опора, он мгновенно засыпал. Я всегда удивлялся этой его счастливой способности. Сам я спать сидя так и не научился. Но сегодня Михаил Ефимович не мог заснуть, голова его беспрестанно поворачивалась к югу. Наконец дождался: южнее Кольбушево показалось мутно-красное зарево пожара.
— Есть! — сжал меня за локоть Катуков, но сомнения тут же лишили его покоя.— А что, если пленные обманывают? Вдруг мы ошиблись? Вдруг Бойко зря силы от Кольбушева оттянул? Скорее в штаб, в разведотдел!
Сразу же по прибытии в Дембу Катуков вызвал начальника разведки:
— Не изменил своего мнения о показаниях пленных?
Медленный, спокойный Соболев охладил взволнованного командарма:
— Доложил раз — не отказываюсь...
Но не так легко было успокоить Катукова. Он поминутно спрашивал: [48]
— А Бойко вышел? Михаил Алексеевич, не знаешь? Свяжись, узнай, как там. Почему не доносит?
— Наверное, собирает данные о результатах атаки, — уговаривал его я.
Вскоре вошел радист и передал телеграмму от Бойко.
— Спасибо, братец! Не подвел нас Бойко — лавину остановил. Спасибо, командир бригады! Фу-у-у-у! — казалось, Михаил Ефимович опорожнил легкие до полного вакуума. — Так что, Кириллыч, теперь можно с опергруппой на плацдарм. Ну, по машинам!
Не успели выйти из штаба — раздался звонок телефона. Шалин взял трубку.
— Что? Повторите! Непонятно! Непонятно, Клепиков, какие танки? Почему танки, как они могли у вас появиться? Дать вам новое место?.. Алло, алло, говорите...
Связь прервалась.
— Полковник Клепиков докладывает, что на штаб тыла в Ямнице идут немецкие танки, — сообщил Шалин.
И. П. Клепиков, всегда уравновешенный, спокойный офицер, был начальником штаба тыла армии.
— Силен Бальк, — сжал губы Катуков.— Значит, он действительно хочет отрезать нас по восточному берегу на плацдарме. С юга мы его разгадали, но с севера тылы неприкрытыми остались. Михаил Алексеевич, оттяните Мусатова обратно с плацдарма, пусть прикроет правый фланг переправы Гетмана.
Подошедший Никитин доложил, что опергруппа штаба уже готова к выезду на плацдарм. Мы послали ее вперед, а сами несколько задержались для решения новых вопросов, возникших в связи с контрударом немцев по восточному берегу.
— На вас вся надежда, Михаил Алексеевич, — говорил Катуков Шалину на прощание. — Используйте все до подхода Мусатова. Поторопите его выход. Не забывайте о штабе тыла. Мы с Кириллычем поедем в войска. Что слышно от Рыбалко?
— Связи нет, представитель не прибыл.
— Ну ничего, подойдут скоро! Армия очень хорошая! По плану они переправляются левее нас, вот и расширят фронт форсирования. [49]
Бронетранспортеры были уже совсем близко от махувской переправы, когда мы услышали сильный бой, наземный и воздушный. По машинам справа ударила вражеская артиллерия. Навстречу нам выбежал офицер, регулировавший движение по дороге.
— Товарищ командующий! — вытянулся он, узнав Катукова. — К немцам едете!
В Падев удалось добраться только окружной дорогой, указанной регулировщиком.
Первым в Падеве нам повстречался начальник инженерных войск полковник Ф.П. Харчевин. Разгоряченный, нервный, расстроенный, он доложил, что противник почти подошел к переправам с севера. Мост разбит огнем вражеских танков и артиллерии. Саперы залегли в обороне. Но что они могли сделать со своими трехлинейками и гранатами против танков, против самолетов, которые в упор расстреливают на бреющем полете прижавшихся к земле бойцов?!
— Что у тебя есть, кроме винтовок и гранат?
— Использую противотанковые средства. Уже два танка подорвались. Машину с противотанковыми минами взяли с переправы...
Действительно, вдалеке виднелись подорвавшиеся на минах танки. Но за ними показались другие машины, а у саперов не было ни одной пушки, ни одного ПТР, ни даже пулемета или миномета.
— Что, собаки?! — одними губами прошептал Катуков. — В первый раз вижу.
По полю навстречу бронированным машинам неслись овчарки, на спинах у них что-то вроде седла — большая сумка с противотанковыми гранатами и с миной. Штырь мины вздымался вверх, над спиной собаки. Вот собака подбежала к грохочущему танку, увернулась от гусеницы и полезла под днище. Штырь задел за броню, раздался взрыв, и машина замерла. Вторая овчарка уже достигла следующего танка. Стрелок сделал попытку достать ее пулеметом, но безуспешно. Снова собака деловито полезла под днище, и второй танк объяло пламя. Остальные машины повернули, пехота противника залегла, — еще одна атака была отбита, еще полчаса или час были выиграны до [50] подхода стремительно спешившего на выручку полка Мусатова.
— Откуда у вас собаки? — спросил Катуков.
— С сорок второго года. Последние остались,— печально пояснил Харчевин. — Крайний случай пришел.
Бой у переправы нарастал. Как мы узнали позже, здесь действовали части 42-го гитлеровского армейского корпуса, который у немцев славился своей боеспособностью и сильным офицерским составом. Очутившись у переправы, противник напрягал последние усилия, чтобы преодолеть неожиданную преграду — стену саперского мужества.
Небольшая группа немцев просочилась уже так близко, что смогла в упор обстреливать разбитый мост. Автоматные очереди выкашивали бойцов, восстанавливавших переправу под бомбежкой «фокке-вульфов». Саперы укрывались в воде, под опорами, за лодками, но пули находили их, и многие головы, нырнувшие в воду, больше уже не появлялись на плесе. Внезапно раздалось «ура», загремели гранаты, и несколько фигур с винтовками наперерез устремились к вражеской группе. Короткий штыковой бой закончился поражением фашистов.
Харчевин издали узнал человека, спасшего саперов.
— Это комроты Высокогорец. Его солдаты мост чинили, а он прикрывал своих.
«Фокке-вульфов» заменили «юнкерсы». Хоть бы пять минут передышки! Одна авиагруппа сменяла другую, не обращая внимания на сильный зенитный огонь. Фугаска попала в рамную опору моста. Раму сорвало и понесло по течению. За нее уцепились трое раненых бойцов. Лодка догнала их, подцепила опору и вытащила людей.
— Взвод лейтенанта Попова, — доложил Харчевин.
Выгрузив раненых, саперы Попова тут же начали подгонку опоры к мосту. Заметив их рыбачью лодку, коршуном подлетел «мессер». Все спрыгнули в воду. «Мессер» [51] прошил лодку пулеметной очередью и ушел. Мгновенно вынырнувшие саперы немедленно забрались снова в лодку, заткнули дыры от пуль всем, что попало под руки, и опять взялись за раму. «Мессер» вновь совершил налет на упрямцев, и снова они скрылись под водой. На этот раз самолет пропорол лодку основательно. И опять люди вернулись в свое суденышко, еще державшееся на воде. Шесть раз возобновлялся этот смертельный поединок, между стервятником и саперами. Семь раз пришлось искупаться бойцам лейтенанта Попова, — тем, кто остался в живых... Но рама была установлена, и движение на мосту возобновилось.
На западный берег опять пошла пехота. Появились немецкие бомбардировщики. На этот раз им сопутствовала удача: авиабомбы разрушили крайние прогоны только что восстановленного моста. 70 человек оказались на небольшой деревянной площадке посередине реки. Их гибель казалась неизбежной. «Юнкерсы» летели к беззащитной, открытой добыче. Какой-то сообразительный сапер быстро бросился к мосту, оторвал от настила доски и перебросил их над водой.
— Иди, иди! — махал он рукой.
Пехотинцы, не глядя вниз, начали пробежку по спасительному мостику. А боец уже скидывал сапоги. Через мгновение он показался рядом с чьей-то головой, зачерневшей над водой. Полная выкладка тянула на дно сброшенного с моста пехотинца. Сапер подхватил его и дотянул до мелкого места. Потом поплыл к другому, к третьему.
— Товарищ командующий! Танки! — обрадовался Харчевин.
Снизу, против течения, катерок тянул к нам на пароме танки Мусатова.
— Ох и жмет! — удивился Катуков. — Кто ведет катер, Харчевин?
— Ефрейтор Ковальский. Я пишу реляцию о присвоении ему звания Героя. Вместо пятнадцати минут делает рейс за пять-шесть. Катер весь пробит, он уже второе обмундирование изрезал — отверстия забивает. А сам третьи сутки без сна, без перерыва. Все возит, ни разу на берег не сошел. Понтоны починил под таким огнем, что [53] думали — живым не будет. Изранен весь, а не уходит. Прошу Военный совет поддержать мою реляцию.
— Поддержим. Позови и того героя, что тонущих спасал. Сапер подошел.
— Явился по вашему приказанию, товарищ командующий.
— Фамилия, имя, отчество?
— Чупин Алексей Михайлович.
— Сколько людей спас, товарищ Чупин?
Улыбка пробилась на посиневших губах сапера.
— Шестнадцать.
— Будем ходатайствовать о присвоении тебе звания Героя Советского Союза.
— Служу Советскому Союзу! — Чупин хотел остаться серьезным, но радость так и выплескивалась из глаз, растягивала губы в улыбку.
Забегая вперед, скажу сразу, что и Ковальскому и Чупину было присвоено звание Героя Советского Союза.
Подошедшему подполковнику Мусатову была поставлена задача, и мы отправились на Баранувскую переправу.
Дорогой поделился с Катуковым своими мыслями.
— Мало мы награждаем саперов. А какие это герои! Я смотрел отчеты: по триста пятьдесят — четыреста процентов нормы дают. И бомбят их, и обстреливают. От труда—к бою, от боя — к труду. Да и не отделишь, когда бой, когда труд! Танкисты — и то их мужеству удивляются. Комбат Иванов как-то при мне признался: «Нам за броней одна угроза — прямое попадание бомбы или снаряда, а саперов достанет любой стрелок». Саперы — гордость армии. И ошибаться им, как известно, нельзя. Любой имеет это право — на ошибках учимся, а саперы-минеры не могут. И всегда они в сторонке, и редко кто о них громко доброе слово скажет.
— Надо бы, чтоб в армейской газете о них чаще писали.
— Правильно. Я подскажу Василию Смирнову. У него перышко хорошее, напишет — так уж все прочтут.
— Топор да лопата — орудия мирные, — отозвался Катуков.— Но такой саперской работы, как у нас, в мирное [54] время не бывает и быть не может. Тут человека смерть поджимает, торопит: «Скорей работай, скорей». А кто смерти не боится? Врет, кто говорит, что не боится...
На Баранувской переправе паромы работали сравнительно нормально. Михаил Ефимович пристально рассматривал переправлявшиеся машины и велел позвать старшего на переправе. Старшим оказался полковник С.Н. Яценко.
— Виноват, что не доложил о прибытии. Переправляю бригаду. Тылы пока оставил.
— А что это за танки?
— Полковника Драгунского.
— Кого? — Брови Катукова поползли на лоб. — Он же давно у нас не служит, он теперь у Рыбалко командиром бригады.
— Так точно. Он вышел к переправе и попросил перебросить его с бригадой на западный берег. Переправа была свободна, и танки на плацдарме нужны,— я их и переправил.
— Но армия Рыбалко должна переправляться левее!
— Мне это не известно. В моем присутствии Драгунский радировал в штаб корпуса, что достиг Вислы в районе Баранува и переправляется на левый берег. Я понял так, что и остальные бригады корпуса двигаются по этому направлению.
Лицо Катукова выражало тревожное недоумение.
— Где сам Драгунский?
— Полчаса назад переправился.
Так мы и не поняли, как это на наших переправах очутилась бригада из 3-й танковой армии. Поспешили к Ивану Федоровичу Дремову в штаб 8-го корпуса, расположившийся в лесу, недалеко от Сташува, километрах в тридцати пяти за Вислой.
Нас встретил начальник штаба полковник В.П. Воронченко. Это был всесторонне развитый офицер, долгое время преподававший в военной академии. В докладе, который он нам представил, проявился не только высокий тактический, но и преподавательский дар Воронченко. Я откровенно восхищался речью полковника: умеет же доложить человек! Зато не избалованный такими выступлениями [55]
Катуков прошептал мне на ухо: «Как его Шалин выслушивает, а?»
— Вы короче, короче,— наконец не выдержал командарм.
— Пожалуйста,— отвечал Воронченко и продолжал в том же духе.
Из доклада выяснилось, что бригада полковника Ф.П. Липатенкова вела бой с пехотой и самоходками противника, медленно тесня их на запад, а бригада полковника В.М. Горелова достигла уже леса около Хмельника. Здесь батальон майора В.А. Жукова ночью атаковал какие-то немецкие танки и захватил целыми 13 штук.
— Где танки?
— На КП Горелова,— Воронченко указал точку на карте.
— А где командир корпуса?
— В данное время там же.
Ознакомившись с обстановкой, мы отправились на КП 1-й гвардейской бригады, пытаясь проскочить не замеченными противником.
Увидев нас, Горелов стал поспешно докладывать, что бригада ведет бой. Однако не так-то просто было «заговорить зубы» командарму.
— Как ты сюда попал? Ты же в госпитале? Горелов еще раз попытался увернуться от неприятного вопроса.
— Благодарю вас, товарищ командующий, за помощь моей бригаде во время форсирования. Мне рассказывали.
— Почему не в госпитале? — голос Катукова уже был грозным.
— С такусенькой царапинкой — в госпитале торчать? Ноги ходят, голова и руки работают, — голова Горелова тряслась после тяжелой контузии, рука была на перевязи. — Было бы из-за чего, а то какой-то небольшой осколок. На форсировании Вислы, и — в госпиталь!
Он так часто повторял слово «госпиталь», будто ему нанесли тяжкое оскорбление.
Полковник М.М. Литвяк отозвал меня в сторону:
— Очень тяжело переживает Горелов свое ранение. Только командующий уехал из бригады, сразу из госпиталя [56] удрал. И просто молил меня не докладывать. В первый раз вижу, как Горелов боится, что обратно отправят. За глотку брал: «Отпустите в рейд».— «Куда тебе?» — спрашиваю. — «На Краков. Или хоть на Ченстохов. Я его, говорит, с маткой боской к рукам приберу». Я специально ради него в бригаде остался, а то ведь он, бешеный, и впрямь сорвется в рейд. Очень, очень переживает...
Катуков дружески разговаривал с Гореловым.
— Покажи-ка нам, Володя, свои трофеи.
— Это комбат Жуков прихватил, я и сам как следует не посмотрел. У меня в третьем батальоне свободные экипажи, я их туда и передал. Разрешите эти трофеи использовать в обороне.
— Посмотрим, — засмеялся Михаил Ефимович. — Может быть, и в наступлении.
Слово «наступление» будто подстегнуло Горелова. Лицо приняло официальный вид, он вытянулся, насколько позволяли контузия и рана.
— Разрешите обратиться, товарищ командарм? Катуков кивнул.
— Отправьте меня в рейд, дайте любую задачу. Все сделаю! Мучит меня «буксир»,— очень непосредственно закончил Горелов.— Отстала бригада на Висле...
— Насчет рейда — не думаю, а вот задачу будем ставить новую.
Поняв, что большего сейчас от Катукова не добьешься, Горелов перевел разговор на захват «чудо»-танков.
— Вы моего командира батальона Володю Жукова знаете? Удал, расчетлив и бесстрашен. Самолюбивый: отругаешь, так почти больной ходит, а похвалишь — все ему кажется, что ошибка. Я его всегда вперед посылаю. Решили ночью захватить вот этот пункт,— Горелов показал карандашом еле заметную зеленую точку на лесном пятнышке двухверстки. — Вызываю его, даю задание. Молчит. «Чего молчишь?» — «Дайте мне двадцать минут, карту изучить».— «Иди, думай, двадцать минут — не сутки». Является со своей картой и просит: «Разрешите мне внести коррективы в выполнение задачи? Вот здесь, севернее, пройду лесной дорогой, а проселком спущусь на юг. С этой высотки вторая группа ударит. Дадут зеленые [57] ракеты и пару пушечных выстрелов — и атакуем с обеих сторон. А на окраинах с востока и запада по танку поставлю — никто не уйдет». Сопит, волосы на лбу рассыпались, волнуется. Я не сдержался. «Умница ты», — говорю. Пошел он лесом ночью и наткнулся на шестнадцать танков. Не растерялся — на газу и к ним. Экипажи их в избе спали. Только три немецких экипажа успели вскочить в люки. Темь была, но разглядел Жуков, что машины крупные, неизвестные. Скомандовал: «Бей по гусеницам!» Наверняка хотел взять. Пока немцы развертывались — ходовую часть их танкам порвали. Тринадцать штук совсем целенькими, тепленькими достались! Я допрашивал пленных. Говорят — это «королевский тигр». Впервые из них сформировали два батальона особого назначения. Эта рота была отправлена первой, сегодня подходят остальные.
«Охотничьи трофеи» майора Жукова подогнали к командному пункту. Все с любопытством осматривали новое оружие, которым Гитлер много времени возбуждал надежду на победу у своих солдат и пытался запугать противников! Что говорить — танк хорош! На нем была установлена массивная 88-миллиметровая пушка, к которой прилагался очень сильный боекомплект — полсотни снарядов. Машина тяжелая, крупная, высокая. Особенно поразила Катукова броня. Лобовая составляла 185 миллиметров, борт был 80-миллиметровый. Командарм приоткрыл люк и присвистнул:
— Ничего себе игрушечка! Даже потолок миллиметров тридцать. Такие танки — и живьем к «тридцатьчетверкам» попали! Молодчина твой Жуков! Пусть все его опыт переймут — эту зверюгу нужно бить только по ходовой части и пушке. Добрая добыча!
К нам подошел офицер штаба:
— Товарищ командующий! Пакет от начальника штаба армии. [58]
В пакете был приказ фронта: 1-й и 3-й гвардейским танковым армиям и 13-й общевойсковой армии предписывалось совместными ударами разгромить Сандомирскую группировку противника, 1-й танковой армии и 13-й армии с утра 06.08.44 нанести удар в направлении Властув —Стодолы—Ожарув, разгромить противника в районе Опатув и в дальнейшем овладеть Ожарувом. [59]
Замысел командования фронта был ясен: расширить и укрепить плацдарм на левом берегу Вислы в предвидении последующих операций. Для этого необходимо уничтожить Сандомирскую группировку противника, которая нависла над нашей армией с севера. Прямолинейное же наступление на запад пока откладывалось.
Приказ фронта пробудил надежды Горелова. Ему не терпелось.
— Товарищ командующий, может, в рейд?
— Не в рейд, а поворот направо.
— Жаль, — выдохнул Горелов.
— Тебе как раз на заходящем фланге идти, так что небольшой рейд все-таки получится, — пошутил Михаил Ефимович над его горячностью.
Генерал-майор И.Ф. Дремов попросил немедленно приехать в штаб корпуса, чтобы принять решение, и мы отправились туда.
В штабе полковник Воронченко доложил, что Шалин просил связаться с ним сразу по приезде. Михаил Алексеевич радировал нам: «Фронт разрешил перемещение штаба на плацдарм. Оперативная группа Никитина взяла на себя управление».
— Что есть с фронта?
— Пока ничего.
— Что слышно о Рыбалко?
— Согласно приказу фронта, он должен быть на плацдарме. Кроме приказа, ничего не знаю. Харчевин сообщил, что танки Третьей армии переправляются по Баранувской переправе.
— Знаем, при нас переправлялись!
— Харчевин докладывает, что после вашего отъезда — тоже.
— Как, еще переправлялись?
—Да.
Катуков позвал Воронченко.
— Кто у вас действует на левом фланге?
— Прикрытия, разъезды, разведка. Противник активности не проявляет.
— Наши части там есть?
Воронченко не понимал забот командования, поэтому не понял и вопроса. [60]
— Наших там нет.
— Да не наших,— не сдержался Катуков.— Сосед слева кто? Связь с ним есть?
— Пока не установлена. Ко мне никто не прибывал.
— Сколько вас и вашего разведчика учить можно? Разведку надо вести не только у себя под носом. Потерять соседа слева — это промах недопустимый!
— Приму срочные меры...
Уже через два часа к нам прибыл офицер связи от командующего 3-й гвардейской танковой армией генерал-полковника Павла Семеновича Рыбалко, и мы поехали к нему на КП.
— Приветствую хозяев плацдарма! Благодарю за переправы, — радушно встретил нас крепко сбитый человек. Вся его ладная фигура выражала энергию и силу. Он пребывал в чудесном настроении. — Сколько времени на Висле сэкономили мои танкисты! Еще раз за переправы благодарю!
— Приказ фронта имеете?
— Какой?
— Ознакомьтесь. Рыбалко прочел, задумался, веселое настроение уступило место раздражению.
— Наступать не могу, армия не собрана! Что у меня здесь? Два корпуса. Мне хотя бы занятый полусектор удержать. Донесу комфронту, что армия вышла не полностью. Если успеем, обязательно вас поддержу.
Теперь пришла пора подумать Катукову. Неужели Рыбалко не сможет нам помочь?
— Хоть часть участка возьмите.
— И насчет участка ничего не могу сказать. Все зависит от выхода моих частей. Думал, что сегодня к вечеру все соберу, а корпуса задержались на восточном берегу. Веду бой. Откуда-то взялся противник и крепко стукнул меня во фланг...
— А по какому маршруту ваши корпуса шли? — nqti интересовался Катуков.
— Да знаешь, решили уж до конца использовать ваш успех. Шли к вашим переправам.
— Вы должны были действовать левее, на Мелен идти! Значит, в этой полосе остался противник? [61]
— Выходит так,— развел руками Павел Семенович. —Думали сделать как лучше: после переправы свернуть налево. И вам самим тогда веселее было бы. Уж больно заманчивый маневр! Да вот пронюхали что-то фашисты...
Оправдались худшие опасения Михаила Ефимовича Катукова: левый фланг 1-й танковой армии опасно оголился.
Наскоро попрощавшись, мы поспешили в свой штаб.
Еще более тревожной представилась нам обстановка, когда пришли вести от командующего 13-й армией Н.П. Пухова.
Лично связаться с ним не удалось, он находился по ту сторону переправы, на восточном берегу.
Но со своего КП Николай Павлович сообщил нам, что противник яростно атакует его части справа, из предмостного укрепления, поэтому «перегруппироваться к завтрашнему дню не успеет».
Наш фронт теперь напоминал язык, вытянутый из Западной Украины по направлению к Висле; только узенький кончик его перехватил реку в районе Баранува.
Воспользовавшись этим, немецкое командование связало боем на нашем, восточном берегу основные силы армий Рыбалко, Жадова и Пухова. Рыбалко и Жадова — на левом, южном фланге, а Пухова — на правом.
— Что же будем делать? — размышлял вслух Катуков. И, не дожидаясь ответа, сказал: — Выполнять приказ фронта!
Началась подготовка трудной операции.
Шалин уже успел разместить весь штаб в небольшом лесочке западнее Баранува. Едва настала темнота, как танки и самоходки 4-й немецкой армии прорвались из района Копшивницы и окружили наш лесочек. Пройдя по просекам вглубь, немцы открыли артиллерийский и пулеметный огонь. Пришлось штабу забираться в узенькие, наспех отрытые щели. Их не хватало: в щель, рассчитанную на двоих, забирались по трое. Особенно тесно было в нашей щели: напротив меня уселся начальник тыла армии В. Ф. Коньков, который из-за своей комплекции занимал [62] места значительно больше «нормы», а ему на колени взгромоздился тоже довольно «габаритный» А. Г. Журавлев. Я держал на коленях телефон и пытался установить связь с частями. Но линию скоро перебило. Пули и осколки пролетали над самой головой. Самолеты противника, идущие на переправу, делали разворот как раз над нами, и снизу казалось, что весь бомбовый груз предназначался именно для штаба. Многие «юнкерсы» сбрасывали фугаски, не долетая до паромов, и попадали как раз в наш район. Единственной ниточкой, связывавшей штаб с армией, оставалась радиосвязь. И зачем только мы не выдвинули штаб прямо к бригадам! Впрочем, за ними не угонишься! Коньков, высовывая лицо из-за спины Журавлева, пытался сделать мне связный доклад о состоянии наших тылов, об их размещении: бомбы бомбами, а работать штабу надо!
— Вам радиограмма, — прохрипел кто-то у самого уха.
К щели подполз радист. Прикрывшись плащ-палаткой и посветив фонариком, я прочел: мне и Журавлеву полагалось к 10 часам утра прибыть в штаб фронта на совещание. Что-то с нами будет до 10 часов утра? Бланк телеграммы был вымазан чем-то темным и липким.
— Что это, кровь?
— Так точно, виноват, из раны сочится. — И радист сделал движение, чтобы ползти обратно к машине.
— Куда ты? Кровью истечешь! Там напарник!
— Убитый он. Надо скорее! Из бригады Бойко передают... — он не договорил, потеряв сознание.
Журавлев выскочил позвать фельдшера, но того не оказалось. Алексей Егорович втащил раненого в окоп и перевязал; в щели нас теперь было уже четверо.
Сообщения, которые пытался передать Бойко, мы узнали только перед рассветом, когда подоспевший батальон капитана А.П. Иванова (из бригады Гусаковского) спас положение штаба армии.
Противник сумел сосредоточить на юге, в районе Мелеца, сильную группу в составе 23-й и 24-й танковых дивизий. На севере им был усилен 42-й армейский корпус. Замысел немецкого командования заключался в следующем: концентрированным ударом по флангам советских [63] войск в районе фронта форсирования на нашем восточном берегу отрезать нас на плацдарме и уничтожить.
Вчерашняя ночная атака Бойко смогла оттянуть, но не смогла сорвать эту операцию. Вечером 3 августа огромные силы противника навалились на бригаду, все еще стоявшую в Кольбушево.
«Хитрый Митрий» и на сей раз оправдал свое прозвище. Узнав, что основные силы противника направляются, как и предвидел Катуков, на самое местечко Кольбушево, он приказал поставить все машины в засаду. В скирдах и в стогах растаяла танковая бригада. Разведка противника, продефилировав по улицам, сообщила своему командованию, что Кольбушево пусто, оставлено бежавшими советскими частями.
Сотрясая грохотом мостовые, колонны танков с черными крестами пересекли захваченный город. На северной окраине их встретило неожиданное препятствие — густая дымовая завеса. Немецкие водители увеличили скорость, стремясь поскорее миновать неприятный район. А по выходе из дыма их ждали в засадах орудия и танки Бойко. Ослепленные, одурманенные нашими химиками командиры вражеских танков еще не успевали сообразить, в чем дело, как точный выстрел пристрелявшейся пушки сносил башню или рвал гусеницу. Свыше тридцати факелов осветило окраину провинциального польского местечка. Оставшиеся машины попятились и в панике помчались обратно по улицам. И тут по ним из-за сена, из-под дров, из-за сараев ударили орудия танков засады: борта вражеских машин оказались исключительно удобной мишенью. Противник, как обожженный, отскочил от Кольбушева.
Но силы были слишком неравны. Враг понял ошибку, перегруппировался и повел новое наступление западнее [64] Кольбушева, пробираясь к самому Барануву, к переправам.
Бойко оказался в узком коридоре и отбивался из последних сил от сдавливавшего кольца.
В эту критическую минуту нас спасли оставшиеся еще на восточном берегу корпуса армии Рыбалко. Они с марша ринулись в бой на противника, уже подобравшегося к Барануву, сумели отбросить его к югу. Фронт форсирования расширился до 35 километров. Сразу стало легче дышать. Братья-танкисты из армии Рыбалко спасли нас от угрозы окружения.
Вскоре была введена в сражение 5-я гвардейская армия генерала А.С. Жадова. Она разгромила мелецкую группировку противника и расширила плацдарм на западном берегу Вислы.
Радость победы скоро уступила место новой заботе. Надо было торопиться в штаб фронта.
Наша машина сумела проскочить в промежутке между обстрелами и на третьей скорости понеслась к переправе. Журавлев удовлетворенно поглядывал на часы: при таком темпе мы успевали вовремя.
Но Алексей Георгиевич позабыл учесть трудности переправы. Уже третьи сутки авиация противника не отлетала от мостов, третьи сутки ни на минуту не отрывались от прицелов зенитчики дивизии генерала И.Г. Каменского. На подходе к реке движение машин прервалось: подошедшая группа самолетов противника традиционно разделилась на две части — «юнкерсы» молотили переправу, а «мессеры» прикрытия кружились над «небесной артиллерией». Один за другим они срывались в пике, а со стороны это походило на гигантский аттракцион «летающее колесо». Все спешили спрятаться, зарыться, «поцеловать» родную землю-матушку, и даже бесстрашные саперы на всякий случай ныряли в воду. Только зенитчики не уходили со своих постов и, молниеносно крутясь на сиденьях прикрывали товарищей по оружию
В самой нижней точке полета из-под крыльев «мессеров» отрывались плоские ящики-кассеты. Не доходя до земли, они раскрывались, и на зенитные батареи сыпались [65] сотнями мелкие бомбы, поражавшие очень большую площадь. Сам бывший артиллерист, я как-то впервые в полной мере ощутил героизм незаметного брата «бога войны» — зенитчика. Ведь прославленные артиллеристы обычной полевой артиллерии укрываются, как правило, в окопах и рвах, даже орудия, поставленные на прямую наводку, дают бойцу щит — броневое укрытие от пуль. А зенитчика хранит единственная «броня»: его каска. С ней он оберегает наше небо, но в случае нужды стволы пушек могут повернуться горизонтально, и танки противника узнают силу бойцов зенитной артиллерии...
Наконец машинам можно было двинуться дальше. Самолеты улетели, и наступила непривычная тишина — несколько минут без бомбежки. Очутившись на берегу, мы собственными глазами увидели библейское чудо: по воде шли солдаты и машины. Да, прямо по воде! Правда, ноги и шины слегка проваливались, но люди чувствовали себя вполне уверенно. По бокам колонны трепыхались флажки, и поток грузовиков шел к фронту так уверенно, будто под ними была не четырехметровая глубина, а твердая почва.
Должно быть, офицер-регулировщик заметил наше удивление, потому что подошел и, отдав честь, доложил:
— Построен подводный мост.
— Кто придумал?
— Инициатива Шхияна,— и регулировщик одобрительно добавил: — Умный он!
Мы связались с начальником штаба инженерных войск полковником А.П. Шхияном, который находился на том берегу, и попросили Артаса Павловича немного задержать поток с той стороны: надо было как можно скорее вывезти раненых. Когда на подводный мост вступили санитарные машины и наша «эмка», заботливые химики подбавили «дымку». Но только передние колеса нашего автомобиля выползли на пологий правый берег, как раздалась протяжная команда зенитчика: «Воздух!». Сквозь дымовую завесу пробивались и летели в реку новые бомбы, обдавая колеса машин фонтанами брызг.
К нам подбежал брюнет с усиками — Шхиян. Сверкая черными глазами, он рассказал, что ночью противник, напиравший [66] на бригаду Бойко, прорвался почти к самому Барануву и разбил мосты.
— Ну и речушка чертова! Пять раз мосты разбивало за неделю! Все отстроили! Посмотрел бы я на гражданских саперов,— Шхиян уже забыл штатский лексикон,— сколько месяцев они один мост через Вислу строили бы! За год построят, а потом газеты снимок напечатают — трудовой подвиг! А мы за полдня мост построим, и двадцать лет стоять сможет!
Шхиян не успел закончить гимн прочности и долговечности своему мосту. Фугасные бомбы угодили в прогоны у обоих берегов. Машины с ранеными замерли посередине реки; передняя уже сползла колесами в воду, но успела зацепиться. Многих саперов сбросило взрывной волной в воду. Они торопливо подгребали к тому месту, где обрывки ограничителей обозначали мост.
— Виноват, разрешите идти,— сказал Шхиян.— Катера сейчас пошлю.
Спустя несколько минут ефрейтор Ковальский и его товарищи понеслись к месту бедствия выручать раненых...
Несколько дней спустя мы присутствовали на заседании Военного совета фронта. Сначала нам зачитали заявление Народного Комиссариата иностранных дел об отношении СССР к Польше. В этом документе были изложены ответы на вопросы, волновавшие фронт: 1) советские войска преисполнены решимости разгромить вражеские германские армии; 2) Польша будет восстановлена как независимое демократическое государство; 3) Советское правительство относится к ней как к дружественному суверенному государству и не намерено устанавливать на ее территории органы собственной администрации.
Затем маршал Конев предоставил слово Ванде Василевской. Известная польская писательница была в то время заместителем председателя Польского Комитета Национального Освобождения, то есть заместителем премьера временного правительства Польской республики. Имя Ванды Василевской придавало большой авторитет Комитету Освобождения. «Ее мы хорошо знаем»,— говорили поляки. После выступления Ванды в Ярославе активность [67] местного населения в организации власти резко возросла. В развернувшейся в Польше внутренней борьбе авторитет Василевской как общественной деятельницы и писательницы, все годы сражавшейся своим пером с гитлеризмом и польской реакцией, был высок и представлял серьезную политическую силу. Недаром враждебные нам в Польше элементы уже начинали провокационные нападки на нее.
Василевская прочитала манифест, изданный Комитетом Освобождения.
Мы чувствовали, что наступает поворот в мировой истории. На мгновение перед нами промелькнуло будущее Европы.
— Чтобы ускорить восстановление страны и удовлетворить извечное стремление польского крестьянина к земле, Польский Комитет Национального Освобождения немедленно приступит на освобожденных территориях к проведению широкой земельной реформы, — читала Василевская.
Наши танки, шедшие на запад, несли с собой избавление не только от фашистского рабства: освобожденные народы начинали осуществлять мечты о земле и справедливости.
Закончив чтение, Ванда перешла к информации о положении в стране. На местах развертывалась борьба партий за власть: их было несколько десятков. Агенты лондонского эмигрантского правительства организовали массовый саботаж чиновников. В стране царила дороговизна, не хватало продуктов. Уголовные элементы производили массовые грабежи, убийства. «Особенно активен атаман "Золотая ручка"»,— улыбнулась Василевская. По собранию прокатился смешок: все помнили нашу «королеву Одессы Соню». Ванда просила усилить бдительность и тщательно охранять банки и магазины от налетчиков. Вторую просьбу представительницы польского правительства было несколько труднее выполнить: надо было по возможности сохранить на освобождаемой территории дома, фабрики, заводы — имущество нового государства. Третья просьба заключалась в организации помощи в пропагандистской работе. Польского крестьянина дурачил не только [68] Геббельс, но и Пилсудский с Миколайчиком. Для темных людей слово «советизация», «коллективизация» были страшным пугалом, а советских людей многие считали первобытными варварами, чуть ли не с рогами на головах и кинжалами в зубах.
— Помогите нам рассеять эти предубеждения: организуйте демонстрации советских фильмов для населения, концерты ваших ансамблей. Ведь народ у нас чудесный, вольный, смелый! Он достоин вашей дружбы!
Ванда говорили гордо, глаза ее сверкали, голос был не по-женски твердым.
— На митингах мужчины наперебой просятся в армию, а женщины их еще подгоняют! В Келецком воеводстве, куда выходит Красная Армия, вы увидите наших партизан. Замечательно воюют! К несчастью, среди польских политиков оказались мелкие авантюристы. Сейчас эти горе-политики начали восстание в Варшаве, не согласовав свои действия с советским командованием. Они использовали доверие патриотов, которые взялись за оружие, вступив в это неподготовленное восстание. Но, так или иначе, теперь в Варшаве идет бой с фашизмом, и патриотам надо помочь: это наша последняя просьба. [69]
Маршал Конев от имени советского командования обещал приложить силы к тому, чтобы высказанные просьбы были выполнены.
После заседания состоялся обед. Нам с Журавлевым было приятно, что маршал Конев поднял первый бокал за «первую танковую гвардию», за тех, «кто первым вышел за Вислу». Здесь же ряду командиров нашей армии, в том числе и мне, вручили ордена Богдана Хмельницкого, которыми мы были награждены за участие в освобождении Украины. [70]
9 августа по дороге в штаб к Михаилу Алексеевичу Шалину, включив приемник, мы услышали мирный голос диктора: «Западнее города Сандомир наши войска продолжали вести наступательные бои по расширению плацдарма на левом берегу реки Вислы. Наши войска продвинулись на десять километров вперед и перерезали шоссейную дорогу Сандомир—Островец; на другом участке отбили контратаки противника и отбросили его. На поле боя осталось девятьсот вражеских трупов и семнадцать сгоревших и подбитых танков и самоходных орудий противника. Наши танкисты совершили дерзкий рейд в тыл противника, разгромили штаб немецкого соединения, уничтожили два железнодорожных эшелона, много автомашин, повозок и складов».
Сводка радовала.
Дерзкий рейд — это, может, гореловская работенка, его роспись! А может быть, танкисты Рыбалко? Командиры у Павла Семеновича исключительно сильные. Контратаки — да, это беспокоит. Где контратаки? Сказано — «на другом участке». Но успешное продвижение войск радовало.
Я отыскал палатку Шалина в лесу, северо-западнее Сандомира: за эти два дня штаб ушел далеко вперед.
В палатке сидел осунувшийся Михаил Ефимович Катуков. Откровенно обрадовался нашему приезду.
— Наконец-то приехал! А у нас-то мало радости.
— А что именно?
— Крайне тяжелая обстановка! Шалин стал докладывать.
— Вначале наступление армии развивалось успешно. Задача фронта была в основном выполнена: коммуникации Сандомирской группировки противника перерезали. Но окончательно разгромить противника не удалось: сил у него оказалось значительно больше, чем мы предполагали. Его сорок второй армейский корпус теперь целиком перешел на левый берег, усилен большим количеством танков и навалился на нас. Обращает на себя внимание необычный камуфляж «тигров».
— Желтое зверье, — вмешался Катуков.— Полосатые, желтые разводы, как у живых тигров. Пустыня? [71]
— Думаю, что перед нами действительно танковые части роммелевского экспедиционного корпуса из Сахары, — согласился Шалин. — По данным разведки, перед плацдармом сосредоточено пять вновь прибывших танковых дивизий и одна моторизованная. Наличия «королевских тигров» я не учитывал: показания пленных очень противоречивы. Одни говорят, что из «королевских» создан специальный полк, другие уверяют, что их включили в какую-то дивизию. Сюда же ставка Гитлера в спешке перебрасывает свои резервы из Германии. Кроме того, командование противника располагает еще нашими старыми знакомыми по мелецкой группировке — двадцать третьей и двадцать четвертой танковыми дивизиями. Цели и задачи новых немецких группировок определяются вот этим приказом Гитлера.
Шалин протянул мне приказ.
В нем говорилось:
«Три года мы бились с Советами. Армия проявила великий воинский дух. Настал решающий час войны. Мы не можем позволить русским наступать дальше. Потеря Кельце означала бы утрату важнейшего опорного пункта на подступах к Восточной Германии и поставила бы под угрозу окружения радом-сандомирскую группировку. Лишившись этого крупного узла железных и шоссейных дорог, мы дали бы Красной Армии свободный выход на оперативный простор левобережной Польши и поставили бы под угрозу Лодзинский промышленный район и Верхне-Силезский угольный бассейн.
Приказываю: группе армий "Северная Украина" ликвидировать русские плацдармы в районах Баранув и Магнушев. А. Гитлер»{3}.
— Это Горелов радировал, в штабе захватил,— пояснил негромко Катуков.
— Из показаний ясно,— продолжал Шалин,— что танковые группы немцев должны были атаковать нас на [72] плацдарме с флангов, выйти остриями клиньев в район переправ, разрезать плацдарм на три части и уничтожить остатки армий. Поворот нашей армии на север сорвал оперативные расчеты противника. Мы спутали ему все карты, но зато наткнулись на подготовленную к контрудару сильную группу противника. Гитлеровский командующий Бальк вместо кулака растопыренными пальцами ударил, но и у нас не лучше. У Горелова даже батальоны поодиночке дерутся: Бочковского наглухо закрыли. Бочковский и сам командир бесшабашный, и людей приучает к этому.
Катуков даже головой покачал.
— До последнего снаряда батальон бился. Горелов бросил на выручку свой резерв. Наши остервенели, и — на таран! «Тигров» молотили: сбоку зашли и по гусеницам. Не забыли с сорок первого, как таранить! Спасли батальон Бочковского. Трудно нам, очень трудно, но все-таки грызем, лезем вперед.
— «Гансы» снова появились? — спросил я Катукова. «Гансами» мы иногда называли реактивные шестиствольные минометы немцев.
— Дивизионами, даже полками бьют. Жуткое оружие: выпустят разом несколько десятков мин — ни земли, ни неба не видишь. Нашего Геленкова послал, — лицо Катукова растянулось улыбкой. — Эх, Кириллыч, ты хоть когда-нибудь видел бой «катюши» с «Гансами»?
— Не довелось.
— Не жалей, еще придется. Все на маневре! И те и другие на третьей скорости вылетают на позицию, залп — и назад, заряжаться. И снова на позицию, только уже на другую. Залп — и опять их нету. Кто угадает вернее, куда противник примчит к следующему залпу, тот выиграл. Ну, Геленков — спец, большой спец! Один недостаток — слишком смел!
— Уж и слишком!
— А знаешь, какая неприятность у него со знаменем?
У меня все внутри похолодело: потеря знамени влекла за собой расформирование части и отдачу под суд командира и замполита.
— Машина со знаменем попала под мины шестиствольных Загорелась. Замполит... [73]
— Майор Прошкин?
— Да. Бросился в огонь, знамя спас. Обгорел, в госпиталь его отправили. Как ты думаешь, попадет?
— Ничего не будет. Раны на знамени — это украшение ему: не в тылу спасалось, а в бой с честью шло.
— Да еще выиграли бой! — обрадованно согласился Катуков. — Геленков ни одной «катюши» не потерял, а на той стороне крепко что-то рвануло. И «гансы» примолкли.
Катуков повернулся к Шалину.
— Ну так что ж, Михаил Алексеевич? Какой делаете вывод из обстановки?
Шалин немного помолчал.
— Товарищ командующий, есть приказ! — отрапортовал вошедший офицер. [74]