Брянский фронт

Приезжаем в Казань, дней через десять получаем новенькие, только с завода пикирующие бомбардировщики, начинаем их осваивать. И тут неожиданная телеграмма: «Сдавайте дела, вылетайте в Москву». Сборы были недолги. Передав командование дивизией своему заместителю, вылетаю в столицу. Москва жила строгой и напряженной жизнью. Ночью над городом поднимались аэростаты воздушного заграждения, по небу шарили лучи прожекторов. Гитлеровские бомбардировщики уже не раз предпринимали попытки прорваться к городу, по их еще на дальних подступах встречали истребители ПВО, открывала мощный огонь зенитная артиллерия, крупнокалиберные пулеметы. В штабе ВВС меня познакомили с обстановкой, сложившейся на фронтах. Она была тяжелой для нас. Захватив Смоленск, враг рвался к самому сердцу страны. Партия и правительство принимали неотложные меры, чтобы защитить столицу, разгромить врага. С этой целью, в частности, создавался новый, Брянский фронт, в задачу которого входило прикрыть Московский стратегический район с юго-запада и не допустить прорыва танковой группы Гудериана к Москве. Командующим назначался генерал-майор А. И. Еременко, военно-воздушные силы фронта приказано было возглавить мне.

На московском направлении действовала группа вражеских армий «Центр». Фашисты превосходили нас в живой силе, танках, орудиях и минометах. Это превосходство еще более увеличилось к октябрю 1941 года. С воздуха вражескую группировку войск поддерживал 2-й воздушный флот — 950 самолетов, из которых более половины составляли бомбардировщики.

Наша же фронтовая авиация, понесшая значительные потери и первые дни войны, во многом уступала немецкой. [102] Военно-воздушные силы Западного, Резервного и Брянского фронтов насчитывали тогда 545 исправных самолетов, к тому же большинство из них были устаревших конструкций.

Для усиления фронтовой авиации на московское направление были привлечены соединения дальней бомбардировочной авиации и части 6-го истребительного авиационного корпуса ПВО. Это в какой-то мере снижало количественное превосходство 2-го воздушного флота гитлеровцев.

Фронтовая авиация представляла как бы первый эшелон. На ее долю выпало нести основную тяжесть борьбы и с наземным, и с воздушным противником. Военно-воздушные силы Западного, Резервного и Брянского фронтов раньше истребителей ПВО вступали в борьбу с вражеской авиацией в воздухе, уничтожали ее на аэродромах, бомбили фашистские танковые колонны и вместе с наземными частями сдерживали, ослабляли натиск гитлеровских войск. И в том, что под Москвой враг в конечном итоге был обескровлен, остановлен, а потом и обращен в бегство, немалая заслуга летчиков, штурманов, всего личного состава фронтовой авиации.

* * *

С командующим Брянским фронтом я познакомился на квартире вдовы легендарного героя гражданской войны А. Пархоменко, куда меня пригласил Андрей Иванович. Еременко в свое время воевал в составе дивизии А. Пархоменко, после гибели комдива поддерживал с семьей старого друга тесные отношения. С Еременко у нас сразу же установились хорошие отношения. В обращении он был прост, добродушен и невольно вызывал симпатию к себе.

На следующий день я направился в штаб ВВС. Принял меня П. Ф. Жигарев, командовавший в то время Воено-Воздушными Силами Красной Армии. Друг друга мы хорошо знали еще по войне в Китае, поэтому Павел Федорович сказал просто:

— Летите в Карачев. Там будете формировать военно-воздушные силы фронта.

Потом помолчал и добавил в раздумье:

— Обстановка тяжелая. Гудериан со своими танками рвется на восток. Сколачивать штаб, формировать части придется в ходе боев. Другой возможности нет. [103]

— А какими силами я буду располагать?

— Силами? — добродушно улыбнулся Жигарев. — Пока никакими. Но в ближайшие дни передадим вам из состава Центрального фронта 11-ю смешаную авиадивизию. Командует ею наш старый знакомый генерал Кравченко.

— Григорий Пантелеевич?

— Он самый. Китайский богдыхан, — рассмеялся Жигарев, намекнув на случай, когда летчик, подбитый в 1938 году японскими истребителями, сидел в кругу жителей китайской деревушки и пил водку.

— И еще даем несколько отдельных авиаполков, — добавил Жигарев. — Остальное — на месте. Все авиачасти, что там находятся, переподчиняем вам. Только немедленно докладывайте об этом. Ведь мы не знаем точно, что там есть.

Попрощавшись с Жигаревым, выхожу в коридор и встречаю Вихорева. По моей просьбе он был допущен к исполнению обязанностей военного комиссара ВВС фронта.

— Да, силенок не густо, — глухо обронил он, когда я посвятил его в содержание разговора с Жигаревым, — Но ничего. На месте будет виднее.

В тот день вылетел в Карачев командующий фронтом. Следом за ним мы с Вихоревым. Тем же самолетом направились начальник штаба ВВС Брянского фронта полковник Н. Петров, главный инженер П. Лосюков, начальник тыла полковник Е. Жуков, начальник связи Д. Денисенко, начальник разведки Ф. Ларин, офицеры К. Тельнов, 11, Горохов, Г. Мусиенко, Овчинников и другие работники штаба ВВС.

В Карачеве узнаем, что основные силы авиации расположены в основном на Брянском аэродроме. Самолетом По-2 направляемся с Вихоревым туда. Хотелось сразу же иметь представление, чем же мы будем располагать. Только мы прилетели, вошли на командный пункт, слышим взрыв, да такой, что стекла вылетели. В чем дело? Выбегаем на улицу и видим: посреди аэродрома пылают обломки двух самолетов — МиГ-3 и Як-1. Мы туда. Нас опережают санитары и пожарные. От самолетов осталась груда бесформенного металла. Тела летчиков до неузнаваемости изуродованы. Вскоре примчались сюда на своих машинах командиры частей. Представляются: такой-то, такой-то.

— А я командующий ВВС Брянского фронта, — говорю [104] им. — Потрудитесь объяснить, почему произошло столкновение самолетов?

— Я выпустил по тревоге свой истребитель, — говорит командир полка ПВО.

— А я свой, — вторит ему командир полка фронтовой истребительной авиации, самолеты которого располагались на противоположной стороне аэродрома.

— Выходит, хозяина здесь нет, каждый поступает как ему заблагорассудится?

Командиры полков молчат, опустив головы. Бессмысленная гибель двух летчиков, утрата в такое тяжелое время двух боевых машин произвела на всех гнетущее впечатление. Мы с Вихоревым с трудом сдерживаем гнев. Нечего сказать: приятное знакомство, хорошенькое начало работы.

Срочно собираем руководство этих полков. Разговор тягостный, долгий. Выходит, на таком крупном аэродроме, как Брянский, нет и элементарного порядка. Каждый командир — сам по себе. Что хочет, то и делает. Путаницу и неразбериху вносили к тому же экипажи, приземлявшиеся большими и малыми группами по пути с запада.

В тот же день назначаю начальником авиагарнизона подполковника В. Сапрыкина, даю ему широкие полномочия. Командиров, повинных в нелепой гибели двух летчиков, пришлось строго наказать.

Крутые меры возымели свое действие. В организации полетов обрели силу закона правила летной службы. Больше стало согласованности между летными и обеспечивающими подразделениями. Чтобы не создавать излишней скученности, приказываю одному из полков перелететь на полевой аэродром.

Тут же пришлось решать и судьбу «безлошадных» летчиков и штурманов. А скопилась их здесь не одна сотня. Разными путями прибыли сюда эти люди, не имея самолетов, целыми днями слонялись без дела, мешали работать. Конечно же, они ни в чем не были виноваты, рвались в бой, и следовало как-то определить их судьбу.

На аэродроме стояло немало различных самолетов: истребители, бомбардировщики, штурмовики, связные п т. д. Поручаю инженеру осмотреть их и исправные сразу же пустить в дело. Многих «безлошадников», для которых не нашлось машин, отправили в тыл, где формировались другие части. [105]

В тот день, когда столкнулись два самолета, на аэродром чуть раньше нас с Вихоревым прибыл незнакомый мне полковой комиссар. Был он невысок ростом, крепко сложен. Впервые я увидел его на командном пункте, когда вошел туда после катастрофы машин. Настроение, конечно, было скверное.

— А вы кто такой? — сгоряча напустился я на полкового комиссара. — На аэродроме такие безобразия, а вы здесь прохлаждаетесь.

Тот поднялся и доложил:

— Военный комиссар ВВС Брянского фронта Ромазанов.

— Как комиссар? — недоуменно переспрашиваю его. — У меня есть комиссар, Вихорев.

Тогда он спокойно достает из кармана предписание и подает его. Читаю: «Полковой комиссар Ромазанов Сергей Николаевич назначен...» Штамп и печать Главного политического управления. Подпись: Л. Мехлис. Все по закону.

— Какое-то недоразумение, — говорю Ромазапову. — Направляйтесь в политуправление фронта и уточните, кому из вас быть комиссаром.

Мы с Вихоревым знали друг друга давно, успели хорошо сработаться, и, честно говоря, не хотелось, чтобы его место занял кто-то другой. Но пришлось подчиниться приказу. Вихорев уехал в Москву, в Главное политическое управление, и был потом направлен на Западный фронт. Ромазанов же остался у нас. Он оказался не менее достойным человеком, добрым боевым товарищем и рассудительным политическим руководителем. Поэтому мы быстро нашли с ним общий язык. Так же, как и Вихорев, оп вникал во все детали боевой работы, доходил до каждого человека, не раз проявлял личную отвагу и мужество.

Получаем как-то телефонограмму: в ваше распоряжение передается один из батальонов аэродромного обслуживания. Ждем-ждем, а его все нет. А он до зарезу нам нужен. В той обстановке всякое могло случиться. Колонна могла попасть под бомбежку, нарваться на вражеские тапки, наконец, заблудиться в Брянских лесах.

— Давайте я его разыщу, — просто, без всякой рисовки предложил Ромазанов. — А, кстати, в пути познакомлюсь с людьми батальона. Ведь в прошлом-то я летчик-наблюдатель. [106]

Вылетел он на связном самолете, долго кружил над Брянскими лесами и нашел-таки.

— Как же вам удалось? — спрашиваю Сергея Николаевича. — Ведь колонна, наверняка, маскировалась.

— По клубной машине, — отвечает Ромазанов. — Снизился над одной из прогалин, вижу под деревом автомобиль с громкоговорителем. А такие установки имеются только в батальонах. Сел поблизости. Точно. Тот самый батальон оказался.

Ромазанов переночевал в БАО, а на следующее утро вернулся. К исходу дня пожаловали и подразделения батальона.

События на фронтах все осложнялись. Под напором фашистских войск Центральный фронт отступал. Для того чтобы ликвидировать угрозу, нависшую над войсками Центрального и правого крыла Юго-Западного фронтов с севера, прикрыть направление на Брянск, и был создан новый фронт.

Но противник, вопреки предположениям, на Брянск не пошел. Его 24-й моторизованный корпус и пехота повернули на юг, на Унечу. 17 августа 1941 года гитлеровцы, прорвав оборону в полосе 13-й армии, вышли в ее тылы, перерезали железную дорогу Брянск — Гомель и заняли Унечу. 13-я армия, которой командовал генерал-майор К. Д. Голубев, оказалась в очень тяжелом положении.

На следующий день фашистские войска, продолжая развивать успех, заняли Стародуб, а 21 августа Почен. Нетрудно было догадаться, что противник стремится мощными ударами танков с ходу прорвать нашу оборону, чтобы потом ввести в прорыв подвижные мотомеханизированные соединения и обеспечить себе дальнейший успех.

19 августа командующий Брянским фронтом отдает боевой приказ: уничтожить противника, прорвавшегося в район Унечи. Для этого привлекались 13-я армия и 55-я кавалерийская дивизия 50-й армии. Авиации фронта ставилась задача в 13.40 нанести удар по мотомехколоннам и скоплениям пехоты. Выполнение этой задачи осложнялось тем, что наши войска, расположенные на участке Мглин, Унеча, должны были наступать на эти пункты с запада.

Получилась довольно сложная и запутанная обстановка. Чтобы не ударить с воздуха по своим, я попросил штаб фронта обозначить расположение передовых частей, [107] а нашим командирам приказал ознакомить все экипажи с сигналами обозначения, быть осмотрительными.

Самолетов у нас было мало, зато экипажей в избытке. Поэтому как только возвращалась с задания какая то машина, на аэродроме ее с нетерпением уже ждали. Самолет быстро заправляли горючим, подвешивали бомбы, и он уходил в бой с новым экипажем. Недостаток в самолетах восполнялся, таким образом, интенсивным их использованием.

Но, несмотря на все усилия наземных войск и авиации, задачу полностью решить не удалось. 13-я армия продолжала отступать. Чтобы облегчить ее участь, командование фронта решило кавалерийскую дивизию 50-й армии направить рейдом по тылам противника, с целью дезорганизовать управление, снабжение, замедлить продвижение его войск. Нам приказали вести усиленную воздушную разведку и прикрывать конников от бомбардировочных налетов противника. Дивизия углубилась на 60 километров, сосредоточилась в лесах севернее Мглина, чтобы отсюда производить налеты. Но в самый ответственный момент ее командиру изменила решительность. Не выполнив своей задачи, конники вернулись обратно.

А противник между тем продолжал яростно рваться вперед. На помощь 24-му моторизованному корпусу гитлеровское командование направило 47-й моторизованный корпус. Создалась угроза полного окружения 13-й армии. Экипажи наших самолетов большую часть суток висели над танковыми и моторизованными колоннами врага, продвигавшимися главным образом по дорогам, бомбили их, обстреливали, но сдержать не могли. Беда в том, что задач перед авиацией ставилось много, а сил мало, приходилось их распылять. Нанести массированный удар по какой-то одной крупной группировке не представлялось возможным.

В то время мы не знали, что Ставка задумала осуществить один контрудар во фланг 2-й танковой группе противника в районе Стародуба, а второй во взаимодействии с Резервным фронтом в районе Рославля. Об этом можно было лишь догадываться. Брянский фронт начали усиливать резервами, артиллерией, танками. Авиация тоже получила подкрепление.

Одновременно Ставка дала указание силами ВВС Красной Армии провести воздушную операцию, чтобы сорвать [108] наступление 2-й танковой группы противника. Для этого кроме авиации Брянского фронта привлекались самолеты из состава ВВС других фронтов западного направления и частей дальнебомбардировочной авиации Главнокомандования, возглавляемых полковником Л. А. Горбацевичем. К 28 августа, помимо того, фронту оперативно подчинили резервную авиационную группу Верховного Главнокомандования, которую возглавлял полковник Д. М. Трифонов. Штаб ВВС Красной Армии детально разработал план операции. Его утвердил Верховный Главнокомандующий. Из Москвы к нам прибыла оперативная группа штаба ВВС во главе с заместителем командующего ВВС Красной Армии генералом И. Ф. Петровым и полковником И. П. Рухле.

Воздушная операция длилась шесть суток и потребовала от всех огромного напряжения. Летчики-истребители совершали по 6—7 боевых вылетов в день, бомбардировщики — по 3—4 вылета. Удары по танковым колоннам врага наносились непрерывно. Особенно много вылетов совершалось в районы Унечи, Стародуба, Трубчевска и Новгород-Северского, где противник сосредоточил основные бронетанковые силы. Только за два дня —30 и 31 августа — наша авиация совершила около 1500 самолето-вылетов, сбросила на врага 4500 бомб разного калибра, уничтожила более 100 его танков, 20 бронемашин, сбила в боях и сожгла на земле 55 самолетов. 30 августа атакам нашей авиации подверглись восемь вражеских аэродромов, а 1 и 2 сентября еще девять.

В один из этих дней воздушные разведчики доложили, что в 20 километрах западнее Трубчевска обнаружена крупная танковая колонна врага. С воздуха они насчитали около 300 машин. Немедленно докладываю об этом командующему фронтом, тут же отдаю распоряжение бросить туда все наличные силы бомбардировочной и штурмовой авиации.

Стойкость наших войск, активные действия авиации вынудили гитлеровское командование пересмотреть ранее намеченные планы. Продвижение ударной группы застопорилось. Часть дивизий немцам пришлось повернуть против Брянского фронта. Темп наступления 2-й танковой группы врага на конотопском направлении замедлился.

Высокую оценку действиям авиаторов дал тогда Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин. В телеграмме [109] на имя командующего Брянским фронтом А. И. Еременко он писал: «Авиация действует хорошо, но она действовала бы лучше, если бы разведчики вызывали бомбардировщиков быстро, и по радио, а не по возвращении к месту посадки... Желаю успеха. Привет всем летчикам».

Мы, конечно, учли пожелание Верховного, и впредь бомбардировщики и штурмовики стали появляться над разведанными целями значительно быстрее, чем ранее. Причем старались не распылять авиацию, а применять массированно, на решающих направлениях.

* * *

Измотанная в непрерывных боях наша 13-я армия оказалась в критическом положении. Командующий фронтом решил создать подвижную группу в составе танковой дивизии, ввести ее на правом фланге 13-й армии. Цель: нанести по противнику встречный удар в общем направлении на Погар и этим предотвратить разгром 13-й армии. Мне письменно было приказано: всемерно поддерживать ввод в бой подвижной группы, содействовать ее успеху. На это направление мы бросили почти все свои бомбардировщики и штурмовики. Сам я тогда находился на передовом командном пункте фронта в районе Трубчевска. Туда же прибыли генерал А. И. Еременко, член Военного совета фронта дивизионный комиссар П. И. Мазепов, начальник политуправления А. П. Пигурнов, начальник штаба генерал Г. Ф. Захаров.

На наших глазах завязывается крупное танковое сражение. Слышен гул моторов, звуки выстрелов. Наши штурмовики и бомбардировщики волна за волной наносят удары по танкам противника, его резервам, а истребители стараются не допустить прорыва вражеской авиации. Видно было, как на земле то в одном месте, то в другом вздымались фонтаны взрывов, вспыхивали танки.

— Вот молодцы! — не удержался от восхищения командующий фронтом, глядя на гудящие в небе самолеты.

Благодаря решительным и дружным действиям авиаторов, танкистов и кавалеристов подвижной группы, возглавляемой заместителем командующего фронтом генерал-майором А. Н. Ермаковым, противник был лишен возможности развить успех и захватить Трубчевск, к чему настойчиво стремился. [110]

Со 2 по 12 сентября войска Брянского фронта нанесли по противнику несколько контрударов и, продвинувшись вперед на 10—12 километров, закрепились и начали производить перегруппировку. Авиация на всех этапах наступления активно содействовала частям, прикрывая их с воздуха, нанося удары по врагу. Советские войска заняли рубеж Фроловка, восточный берег р. Судость до Зноби и далее по восточному берегу р. Десны. Общие потери гитлеровцев составили около 20 тысяч убитыми, ранеными и пленными, около тысячи автомашин, до 300 танков, до 200 самолетов.

Особенно проявил себя в те дни один из наших штурмовых авиаполков. О его работе Советское информбюро сообщало: «Советские летчики бесстрашно и самоотверженно дерутся с немецкими фашистами. Девятка штурмовиков майора Ложечникова заметила немецкий транспортный самолет. Вражеский летчик пытался уйти от советских самолетов, но майор Ложечников догнал фашиста и расстрелял его над аэродромом при посадке. Во время погони за врагом майор заметил около аэродрома тщательно замаскированные машины. Советские штурмовики тотчас же атаковали противника и уничтожили 18 фашистских самолетов. Звено старшего лейтенанта Кузнецова обстреляло стоянку 200 немецких автомашин. Сожжено и повреждено несколько десятков машин. Звено младшего лейтенанта Симонова атаковало две немецкие автоколонны и уничтожило более 30 машин с солдатами».

Имя командира полка майора Ложечникова Андрея Александровича не сходило со страниц армейских газет. Командование ставило его в пример, призывало авиаторов учиться у него отваге и мастерству.

Да и как было не учиться у аса штурмовых ударов? Несколько позже в паре с летчиком Дмитриевым командир полка совершил разведывательный полет на аэродром Сеча, занятый противником. Над землей висели свинцовые тучи. Пришлось идти на бреющем. Это-то и помогло Ложечникову незаметно прорваться к вражескому аэродрому. На стоянках летчики насчитали несколько десятков бомбардировщиков и транспортных самолетов.

Сообщение об этом поступило к нам в штаб. Время терять нельзя. Отдается распоряжение: послать туда двенадцать Ил-2. Ведущий — майор Ложечников. Штурмовики, едва не касаясь верхушек деревьев, внезапно появились [111] над стоянками вражеских самолетов и, сделали несколько заходов, бомбами и пушечным огнем вывели из строя до трех десятков машин.

В тот день майор Ложечников во главе группы три раза ходил на облюбованный им объект. А на завтра дятьковские партизаны сообщили: на аэродроме Сеча выведено из строя до 60 самолетов противника.

Я дал указание командиру дивизии представить майора Ложечникова к званию Героя Советского Союза. Высокая награда была вручена герою прямо на аэродроме, в присутствии всего личного состава полка.

Штурмовики полка Ложечникова отличались и при выполнении других боевых заданий. Так, в районе станции Знобь наши наземные войска перешли в контратаку. Но она вскоре захлебнулась. Противник сильным огнем прижал пехоту к земле. И тут, вызванные по радио, появились группы штурмовиков, возглавляемые капитаном М. Коротковым, старшим лейтенантом П. Сыченко и младшим лейтенантом К. Цамаевым. Они подавили огонь ряда артиллерийских и минометных батарей. Пехота рванулась вперед. В итоге противник был отброшен за Десну.

Командир стрелковой дивизии прислал тогда телеграмму. В ней говорилось: «Мы не знаем фамилий летчиков. Но они совершили большой подвиг».

Самым тревожным участком на фронте был левый фланг. Там фашисты сосредоточили большие силы и все время угрожали нам прорывом. На этом фланге дислоцировалась 11-я смешанная авиационная дивизия в составе пяти полков. Ею командовал, как я уже упоминал, дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Г. П. Кравченко. Начальником штаба был полковник Ф. С. Гудков, комиссаром И. И. Соколов, Дивизия перешла к нам с Центрального фронта и в ходе беспрерывных боев была основательно потрепана. Один из ее полков имел на вооружении истребители Як-1, второй — истребители И-16, третий — штурмовики Ил-2, четвертый был бомбардировочный. Г. П. Кравченко, имевший за плечами богатый боевой опыт, умело распоряжался своими силами. Он рассредоточил части так, что немцы, сколько ни старались, не смогли их обнаружить. На долю этой дивизии выпала нелегкая задача. Экипажи ее ни днем, ни ночью не знали покоя. Приходилось отражать и налеты врага, и наносить удары по его танкам и пехоте. Самолеты [112] отруливали за границу аэродромов и тщательно маскировали. Дивизию Кравченко мы ставили в пример другим.

Григорий Пантелеевич нередко сам водил в бои большие группы самолетов. Приходилось сдерживать смельчака.

— Не рискуйте без надобности, — все время внушали мы Кравченко. — У вас же хорошие обстрелянные кадры командного состава: Маслов, Обухов, Сапрыкин, Ефремов, Топаллер.

— Кадры-то есть, да самолетов кот наплакал, — отшучивался в таких случаях Кравченко.

На аэродроме Карачев базировался 20-й истребительный авиаполк, летавший на самолетах Як-1. По тому времени это была замечательная машина, превосходившая по ряду показателей вражеские истребители. Полком командовал майор С. Н. Найденов, получивший боевой опыт в сражениях с японцами на Халхин-Голе. Был он кряжист, спокоен, неутомим. Под стать ему был и военком полка батальонный комиссар Марков, с виду суровый, но милейший человек. Командир и военком крепко дружили, а это сказывалось и на людях. Взаимная выручка, товарищеская взаимопомощь стали здесь доброй, нерушимой традицией.

В ходе боев полк Найденова, как и другие части, терял и самолеты, и людей, по мы его старались держать в постоянной боевой форме. С запасными частями для машин было туго. Как выйти из положения? И вот инженер подал мысль: на станции часто останавливаются эшелоны с разбитой военной техникой, в том числе с самолетами. Все равно они пойдут на переплавку. Что, если в этом железном ломе покопаться? Мысль дельная, и мы горячо поддержали инженера. Бригада специалистов через день притащила со станции столько запасных частей, что нам потом надолго хватило латать подбитые машины. Хорошо помогали нам в этом командиры районов авиационного базирования П. П. Воронов, П. М. Ботнер, В. В. Смышляев.

Ремонтники буквально вершили чудеса. Столько выдумки и изобретательности проявляли они, что мы диву давались. Притащат, бывало, самолет к авиационной ремонтной [113] мастерской, на нем живого места нет. Все искорежено, снарядами разворочено. По всем правилам машину полагалось списать в утиль. А они нет. Клепают, сваривают, выпрямляют — глядишь, самолет ожил. Вид у него, конечно, неказистый, весь в заплатах, но летчики не гнушались и такими машинами. «Нам хоть на палке, лишь бы воевать», — шутили остряки.

Помню, приехали с Ромазановым в одну из таких мастерских. Смотрим, Ил-2 стоит. Хвост наполовину обрублен, одна плоскость почти начисто оторвана, в фюзеляже зияют большие рваные отверстия. Под остеклением фонаря видим: чья-то голова торчит. Подходим ближе. Летчик сбрасывает фонарь, быстро спрыгивает на землю, представляется.

— А вы зачем здесь? — спрашиваю пилота.

— Как зачем? — удивляется он. — Самолет пригнал на ремонт. Прямо из боя.

— Где же вы сели?

— А вон на той поляне, — указал он рукой на широкую прогалину между лесными массивами.

Мы посмотрели на машину и покачали головами. Летчик рассмеялся:

— Сам удивляюсь, как она держалась в воздухе.

— Но вам-то здесь зачем быть? — спрашивает его Ромазанов. — Оставьте самолет и поезжайте в часть.

— Извиняюсь, товарищ полковой комиссар, самолет не брошу, — нахмурился летчик.

— Это почему же?

— «Безлошадным» походил вдоволь. Хватит! А у машины и ремонт-то невелик.

— Хорош «невелик», — рассмеялся я. — Хвост новый поставить, да крыло заменить, да весь фюзеляж залатать.

— У ремонтников золотые руки, товарищ генерал, — стоял на своем летчик. — Они это мигом.

Я сам видел эти золотые руки в деле. Нередко, случалось, подбитые штурмовики садились на вынужденную в поле, капотировали и от ударов носом в землю гнули винты. Новых винтов под рукой не оказывалось. В таких случаях ремонтники прибегали к весьма своеобразной «технологии». Погнутый винт вставляли между двумя рядом стоящими соснами и выпрямляли. Сейчас такой технологический прием может вызвать улыбку, но тогда это считалось в порядке вещей. [114]

...Нас тронула приверженность летчика к боевой машине, и мы не стали настаивать на его возвращении в часть. Все равно без самолета ему делать там нечего.

— Только сообщите о себе, где находитесь, — подсказал я. — Иначе будут считать погибшим.

— Это мы сейчас, мигом. — И летчик бодро зашагал к штабному домику, откуда можно было позвонить по телефону.

— Да разве такой народ можно победить? — задумчиво спросил Ромазанов. И сам же ответил: — Никогда!

В этом я тоже был убежден не меньше Ромазанова. Да и весь остальной состав ни на минуту не сомневался, что, как ни тяжело нам сейчас, враг все равно будет остановлен, а затем разбит. Конечно, мы не думали тогда, что война протянется почти четыре года.

Самолеты тогда были дороже золота. Идут жаркие бон, мы несем потери, а восполнять их, по существу, нечем. Теми крохами техники, которые мы получали, заполнить брешь было невозможно. Я даже завел специальную тетрадь, в которой ежедневно отмечал, сколько же у нас остается боевых самолетов. По каждой дивизии, по каждому авиационному полку. Горько было сознавать, что цифры эти становились все меньше и меньше.

В тех условиях надежда была только на ремонтников. У них дни и ночи пропадали наши инженеры, политработники. Нередко они и сами становились у станков, брали в руки молоток, ключ, зубило, помогая мастерам в работе. Подлатали машину, вдохнули в нее жизнь, и снова она уходит в бой. Ни минуты простоя. Этой роскоши война не позволяла. Ремонтников отмечали наградами так же, как и летчиков. Они этого заслуживали. Нередко мастера-солдаты не уходили со своих рабочих мест сутками.

Однажды на наши настойчивые просьбы пришел наконец положительный ответ: вам направлена новая авиационная мастерская. Как же обрадовались главный инженер ВВС фронта военный инженер 1 ранга П. А. Лосюков и его заместитель И. Ф. Горохов: теперь дела с ремонтом машин пойдут живее.

Но не успела эта мастерская развернуться, как попала под воздушный налет. Посыпались бомбы и раскидали, разнесли драгоценное оборудование. Да еще шестерых квалифицированных специалистов потеряли: двух убило, четырех ранило. [115]

Когда мне доложили об этом, я напустился на инженеров:

— Как же вы не сумели ее сберечь?

— Все сделали как надо, — сокрушенно развел руками Лосюков. — Мастерская развернулась в лесу, сверху машины закидали ветками. Как немцы о ней пронюхали -— ума не приложу.

Лосюков и Горохов были квалифицированными инженерами. Их энергии, предприимчивости мы во многом обязаны тем, что самолетный парк поддерживался на уровне, позволявшем выполнять боевые задачи. Когда приходилось отступать, Лосюков и Горохов принимали энергичные меры, чтобы ни одной машины на аэродромах не осталось. Те, что не поддаются ремонту, уничтожали. С остальных неисправных машин снимали крылья, фюзеляжи их подцепляли к тракторам и грузовым автомашинам и отправляли в тыл.

В один из октябрьских дней после утомительного ночного перехода наш штаб остановился возле небольшой деревушки в лесу. Неподалеку на поляне приземлилось несколько связных самолетов.

— Слетайте-ка, — говорю Лосюкову, — и лично проверьте, не забыли ли что в спешке эвакуировать с ближайших аэродромов. А попутно посмотрите, по каким дорогам и в каком направлении движутся машины-заправщики.

Лосюков взял с собой инженера Крюкова. Сели они в трехместный По-2 и поднялись в мглистое небо. Потом я себя крепко ругал, что послал его на задание. В конце концов, можно было направить кого-то другого. Но разве все обстоятельства того тревожного времени можно было учесть?

...Где-то над Брянскими лесами на маленький беззащитный самолет набросился Ме-110. Фашисты тогда шныряли по всем направлениям, не давали нам покоя ни днем ни ночью. Наш летчик круто развернул самолет и ушел от погони в облака. Спустя какое-то время он снизился и приземлился на лесной поляне. Лосюков и Крюков помогли летчику упрятать машину под кроны деревьев.

Прошло минут двадцать. Немец в небе больше не появлялся. Тогда По-2 снова взлетел, и (надо же такому случиться) из облаков вынырнул тот самый Ме-110. Спикировав, он зашел в хвост нашему самолету и полоснул по нему длинной пулеметной очередью. Самолет вспыхнул. [116] Лосюков почувствовал, как обожгло плечо (пуля прошла навылет), во рту стало солоно. Оказывается, другая пуля разорвала губу и выбила несколько зубов. Летчик направил машину вниз и приземлился на первой попавшейся площадке.

— Не помню, — рассказывал мне несколько лет спустя Лосюков, — то ли меня при ударе о землю выбросило из кабины, то ли, собрав силы, сам вывалился. Только чувствую — горю. Начал кататься по траве, чтобы сбить пламя. Вижу, бежит, пылая, как костер, Крюков и дико кричит. Его, видимо, облило бензином. Признаюсь: страшно было смотреть на этот живой факел. Вот он словно обо что-то споткнулся, упал и замер. Сгорел заживо. Сгорел, не успев выпрыгнуть из кабины, и летчик.

Сознание меня покинуло. Очнулся в вагоне. Оказывается, кто-то меня, обгоревшего, подобрал, доставил на ближайшую станцию и сунул в проходящий санитарный поезд.

Мне удалось разыскать главного инженера в Тамбове, в госпитале. Выделил для него самолет, переправил в Куйбышев, подальше от фронта, и там, много месяцев спустя, Лосюков встал на ноги.

После войны Лосюков долгое время работал в аппарате главнокомандующего ВВС. Сейчас он в отставке.

Много раз видел я, как гибнут люди, сам ходил на грани смерти, но такой жуткой картины, что нарисовал при встрече Лосюков, даже и представить не мог.

* * *

Заместителем командира 20-го истребительного авиаполка по летной подготовке был участник боев в небе Китая капитан Конев Георгий Николаевич. Моложавый, высокого роста, он представлял собой сгусток энергии и отличался молодецкой удалью. В каких только переделках не приходилось ему бывать, но всегда он выходил из них победителем. Конев уже тогда успел заслужить три ордена Красного Знамени — награды, которые делают честь самому храброму бойцу.

Как-то с Ромазановым мы направились в этот полк, чтобы провести там летно-тактическую конференцию. Хотелось поближе познакомиться с летным составом, изучить боевой опыт, с тем чтобы потом сделать его достоянием других частей. [117]

Летно-тактические конференции, на которых детально анализировались приемы и способы боевых действий, давали для этого богатейший материал.

Подъезжаем к аэродрому, слышим в небе басовитый нарастающий гул.

— Никак фашисты идут, — говорит Ромазанов. И верно. Вскоре без труда можно было опознать большую группу «юнкерсов», над которыми кружили «мессершмитты». В это время со стороны аэродрома раздался грохот, заглушивший звук вражеских самолетов. Круто набирая высоту, в воздух поднялась пара «яков». «Что же так мало, что одна пара может сделать?» — подумал я о просчете командира полка.

Вражеские самолеты между тем приближались. Мы вышли из машины, чтобы посмотреть, как будет развиваться воздушный бой. Экипажи бомбардировщиков, по-видимому, заметили наших истребителей и начали смыкать строй, чтобы отразить атаку. Когда расстояние между противниками сократилось настолько, что можно было открывать огонь, ведущий пары, сделав «горку», выпустил по одному из «юнкерсов» серию трассирующих снарядов. Тот сразу же вспыхнул и, оставляя за собой дымный след, круто пошел к земле. А истребитель тем временем, выполнив боевой разворот, бросился на другой бомбардировщик. Ведомый неотступно следовал за ведущим, охраняя его сзади от приближающихся истребителей врага. Новая атака оказалась настолько молниеносной, что мы даже не заметили огненных следов снарядов. Видим только: второй «юнкерс» тоже загорелся и с завыванием пошел к земле. Строй бомбардировщиков распался, бомбы, предназначенные для удара по аэродрому, начали падать и гулко ухать в стороне.

Налет закончился безрезультатно. Вражеские истребители так и не рискнули ввязаться с нашими в бой и повернули вслед за бомбардировщиками.

— Ну и орлы! — не скрывая восторга, воскликнул Ромазанов. — Кто бы это мог быть?

В догадках теряться не пришлось. Когда мы прибыли на командный пункт, нас встретил сияющий комиссар полка Маркин и упредил вопросом:

— Видели?

— Видели, — говорим. — Кто ведущий пары? [118]

— Капитан Конев, ведомый лейтенант Мотуз, — доложил Маркин.

Прошло минут десять — пятнадцать. Истребители приземлились. Зарулив самолеты на стоянку, располагавшуюся на опушке леса, Конев и Мотуз направились на КП. Конев шагал широко, размашисто, снятый шлем держал в руке. За ним семенил Иван Мотуз. Был он маленького роста и не поспевал за командиром. На память невольно пришло сравнение: «Пат и Паташон» — и я чуть не рассмеялся.

Прибыв на КП, Конев лаконично доложил:

— Налет отражен. Сбиты два «юнкерса».

— Видели, — говорю ему. — Сработано мастерски. Не помню точно, то ли Конев родился в Одессе, то ли жил там долго, но любил он сочные словечки, которыми раньше были не прочь щегольнуть коренные жители этого города. Вот и тут Конев снял с себя куртку и попросил Мотуза:

— Ну-ка, Жора, подержи макинтош. Что-то жарко стало.

Потом, вспомнив, что перед ним начальство, смутился:

— Извините, товарищ генерал.

Я сделал вид, что не заметил его одесской выходки.

* * *

Закончив боевые дела, мы с Ромазановым направились в штаб фронта на военный совет, который собирался по вечерам чуть ли ни каждый день. Штаб располагался в здании санатория обкома ВКП(б), в 12 километрах от Брянска в лесу. В пути нас частенько обстреливали с воздуха. Используя свое преимущество в авиации, немцы бомбили не только города, железнодорожные узлы, аэродромы, не охотились даже за отдельными машинами.

Возвращаемся как-то с Военного совета. Время за полночь. Слышим, над нами прошел вражеский бомбардировщик. Потом неподалеку тяжело ухнуло раз, другой, над землей взметнулось зарево.

— Да это же Мыленка горит! — крикнул Ромазанов. Мыленка — небольшая железнодорожная станция, расположенная почти рядом с Карачевым. Я тронул шофера за плечо.

— Давай туда.

Подъезжаем и видим такую картину. Горят вагоны, [119] по путям бегают обезумевшие женщины и дети, не зная, что предпринять. Оказалось, прибыл эшелон с эвакуированными, фашисты и накрыли его на станции. А локомотив, как на грех, куда то ушел. Что могли поделать охваченные паникой женщины?

Мы бросились к эшелону, помогли людям выбраться из горящих теплушек, отцепили их и, мобилизовав всех, кто находился на станции, стали растаскивать вагоны.

К утру подали локомотив, подцепили уцелевшие от огня вагоны, и эшелон отправился на восток. В знак благодарности женщины и ребятишки долго нам махали платками, ручонками. Сомкнуть глаз нам уже не удалось. Утром началась боевая работа.

В ночное время фашистская авиация разбойничала почти безнаказанно: зенитных орудий в войсках не хватало, а летчиков-истребителей, подготовленных к действиям ночью, были единицы. Особенно широко фашисты использовали зажигательные бомбы, вызывая многочисленные пожары. Редкий день обходился, чтобы Брянск, его железнодорожный узел не были окутаны дымом пожарищ. Горели дома, склады, пламя полыхало над лесами, посевами.

Военный совет, как правило, заканчивался во второй половине ночи. Заслушав сообщения начальников оперативного управления, разведуправления, командующих родами войск, в том числе и мое об итогах боевой работы, А. II. Еременко предоставлял слово начальнику штаба, знакомил с обстановкой, давал свои указания. В тех условиях, когда решение требовалось принимать быстро, оперативно — заслушивать ежедневно многочисленные доклады нам казалось неразумным. На это уходило много времени. Ночные бдения отрывали руководящий состав от конкретных дел и в известной мере отражались на ходе боевых действий. Каждый из нас на этих заседаниях сидел, как на угольях, потому что на местах ждали неотложные дела.

Сужу об этом по себе. Наш штаб находился от штаба фронта примерно в сорока километрах. Мы с Ромазановым вынуждены были мотаться туда и обратно по проселочным, раскисшим от осенних дождей дорогам. Сколько времени затрачивалось! Не говоря уже о том, в какой [120] мере ночные поездки выматывали наши силы. Главное — решения при такой системе запаздывали и в ряде случаев становились ненужными. Приходилось с ходу принимать новые.

Чтобы поддерживать бодрое состояние работников штаба, наш флагманский врач полковник медицинской службы Долбнин стал выдавать каждому по коробочке с шариками «Коло». Коробочка рассчитывалась на несколько дней. Был случай, когда один из офицеров штаба опорожнил ее за час, а потом трое суток страдал бессонницей.

* * *

Октябрь 1941 года не принес нам облегчения. Немцы, захватив значительную часть Украины, в том числе ее столицу Киев, и обеспечив тем самым свой южный фланг, получили возможность сосредоточить усилия для захвата Москвы. Ударами мощных группировок в восточном и северо-восточном направлениях они намеревались расчленить фронт обороны наших войск, окружить и уничтожить войска Западного и Брянского фронтов в районе Вязьмы и Брянска. В группу армий «Центр» пришло пополнение. Увеличилось количество авиации. Теперь враг обладал более чем двукратным превосходством в воздухе (ВВС Брянского фронта насчитывали 170 самолетов, из которых 58 были неисправны). Правда, Ставка перебросила на аэродромы в районе Тула — Мценск 6-ю резервную авиагруппу в составе пяти полков под командованием генерала А. А. Демидова. В какой-то мере это облегчило наше положение.

Полкам этой группы довелось вынести на себе всю тяжесть борьбы на подступах к Мценску, чтобы задержать здесь противника. Они штурмовали танковые колонны врага, прикрывали свои войска от ударов с воздуха, вели в интересах наземных частей воздушную разведку.

Положение войск Брянского фронта оставалось тяжелым. Враг продолжал остервенело наседать. Наземные части отходили на восток. Это вынуждало и нас часто перебазировать авиацию на другие аэродромы, что снижало интенсивность ее действий. К тому же несколько суток подряд стояла ненастная погода. На боевые задания летали только самые опытные экипажи.

Ставка Верховного Главнокомандования учла, что ВВС Брянского фронта своими силами не в состоянии решить [121] в полной мере возросшие задачи. В этой связи шести дивизиям дальней бомбардировочной авиации было приказано работать в интересах нашего фронта. Свои усилия они сосредоточили главным образом на том, чтобы срывать переброску войск противника по железным дорогам.

Авиацией на нашем фронте за одиннадцать суток боев было совершено 1700 боевых вылетов, из них более половины — по колоннам 2-й танковой армии врага.

Общее наступление гитлеровцев на Москву началось 30 сентября. На нашем фронте враг нанес удар на стыке 13-й армии и подвижной группы генерала А. Н. Ермакова. Через два дня не менее мощный напор испытали на себе войска других фронтов западного направления. 1 октября немцы заняли г. Севск. Танковые и моторизованные соединения противника угрожали охватить весь левый фланг Брянского фронта. 24-й моторизованный корпус немцев устремился на Орел, 47-й — на Карачев, 29-я моторизованная дивизия развернула наступление на фланге 13-й армии. Этим самым создалась реальная опасность полного окружения войск фронта. 3 октября пал Орел. К утру 6 октября войска Брянского фронта были обойдены с тыла. Противник захватил все важнейшие коммуникации. Положение создалось тревожное.

На заседании военного совета, обсуждавшем меры, которые надлежало срочно принять в этой опасной ситуации, я доложил, что от основной группировки Гудериана выделилась крупная мотомеханизированная колонна, которая держит путь на Карачев.

— Откуда вам известно? — как мне показалось, недоверчиво спросил Еременко.

— Доложили воздушные разведчики, — говорю ему. — Вражеская колонна продвигается быстро. Завтра она может быть у Карачева, Тогда мы окажемся отрезанными от всех коммуникаций. Авиация сдержать врага не может. Надо отводить войска.

— Полынин дело говорит, — поддержал меня начальник оперативного управления штаба фронта полковник Л. М. Сандалов.

Когда заседание военного совета закончилось, Еременко оставил начальника штаба Г. Ф. Захарова, своего заместителя по тылу генерала М. А. Рейтера и меня. Потом спросил Захарова:

— Где бригада, которая должна подойти к Брянску? [122]

— В эшелонах. Движется к нам.

— Остановите ее в Карачеве.

У командующего было, конечно, благое намерение: поставить «заслон на пути движения противника. Но момент был упущен, в эшелонах с предполагаемыми войсками, которые с таким нетерпением ждали, оказались тыловые подразделения, а сами войска уже проследовали на Брянск.

5 октября в середине дня начальник штаба авиационной дивизии полковник А. И. Харебов докладывает мне по телефону:

— Немцы в трех километрах от Карачева. На аэродроме Карачев находилось в то время немало подразделений. Там же стоял и истребительный полк Крайнева. Сухопутных войск впереди нас не было. Выход оставался один: поднять самолеты в воздух, проштурмовать наступающую немецкую колонну, потом держать курс на северо-восток в район Белев, Мценск под Тулу.

Звоню о нависшей угрозе в штаб фронта. Там поняли всю глубину опасности, но предпринять что-либо уже не могли. Да и реальных сил для этого не имелось. Группа немецких танков ворвалась в расположение штаба фронта и разгромила его. Подразделения, что находились вблизи Карачева, и работники штаба устремились по проселкам в сторону Белева, а командующий фронтом уехал на автомашине в южном направлении в одну из армий.

6 октября мы с группой работников штаба ВВС фронта перебрались на запасной командный пункт, находившийся севернее Карачева. В город уже вошли танки противника. Связь со штабом фронта оборвалась, но линия с Москвой действовала. Рано утром в тот день приглашают меня к аппарату. Бежит лента, выстукиваются на ней слова: «У аппарата Шапошников (Шапошников был в то время начальником Генерального штаба). Доложите об обстановке, сообщите, где сейчас штаб фронта. Мы с ним связи не имеем».

«Штаб немцами смят, — отвечаю. — Личный состав управления направился в район Белева».

«А где командующий фронтом?» — спрашивает Шапошников.

«Отбыл в южном направлении. Куда точно — не знаю».

«Спасибо, голубчик, — доносит лента. — Узнаете — тотчас же сообщите». [123]

Шапошников был очень деликатным человеком, и это качество не изменяло ему даже в самую трудную минуту.

Чуть позже к нам прибыли заместитель командующего фронтом по тылу генерал-лейтенант М. А. Рейтер и член Военного совета фронта В. Е. Макаров. Командующий приказал им задержать противника. Но что они могли сделать? Войск-то фактически здесь не было.

Накануне все, что можно, мы вывезли с аэродрома. Нельзя было допустить, чтобы боевая техника попала в руки врага. Даже самолеты, подлежащие ремонту, подцепили к тягачам, предварительно сняв с них крылья. Как на грех, тогда зарядили обложные дожди. Дорога на Волхов и Белев раскисла, машины буксовали, увязая по самые ступицы в непролазной грязи. В колонне шел трактор. На подъемах и болотистых местах он брал по очереди на буксир безнадежно застрявшие машины и вытаскивал их на твердый грунт. Так продолжалось до самого Белова.

Противнику удалось занять Жиздру, Карачев, Орел, Кромы, Дмитров-Орловский, Севск, Локоть, Навлю, Брянск. Но и в условиях оперативного окружения советские войска не утратили боевого духа, продолжали ожесточенно сражаться с врагом. Три недели продолжалась битва в тылу врага. Брянский фронт сковал силы 2-й полевой и 2-й танковой армий противника. Расчет немецкого командования совершить глубокий обход войск Западного фронта был сорван. К 23 октября части 50, 3 и 13-й армий, входившие в состав Брянского фронта, вышли ш окружения и заняли оборону на рубеже Болев — Мценск — Попырн — Льгов.

Но длина линии обороны оказалась непомерно большой. Поредевшие войска не могли сдержать напора 2-й немецкой армии. Образовался прорыв шириной 100 километров. Над нашими войсками снова нависла угроза охвата с севера. Тогда по приказу Ставки части отошли, теперь уже на рубеж Дубна, Плавок, Верховье, Лавты, Касторкое, сосредоточив основные усилия в районах Тулы и на елецком направлении.

А что же сталось с командующим фронтом, о котором нас 6 октября спрашивал Шапошников? Окапывается, он тогда направился в расположение 3-й армии, чтобы оттуда руководить боевой деятельностью войск. Там его ранило в плечо и ногу осколками авиабомбы. Вывозил командующего фронтом из окружения ночью на самолете [124] По-2 летчик Павел Кашуба. Но в пути отказал мотор, и летчик был вынужден приземлиться на окраине одной деревушки Тульской области. Оттуда Еременко доставили санитарной машиной в Центральный военный госпиталь.

Кашуба потом еще долго воевал, стал Героем Советского Союза.

И ноября Брянский фронт расформировали, а его войска передали Западному и Юго-Западному фронтам. Но 18 декабря, в связи с контрнаступлением Красной Армии под Москвой, Брянский фронт снова восстановили. Командовать им назначили генерал-полковника Я. Т. Черевиченко, а начальником штаба генерала В. Я. Колпакчи. На боевой работе авиации эта реорганизация не отразилась. Она занимала указанные ей аэродромы и ни на один день не прекращала своей деятельности.

Перед вновь восстановленным Брянским фронтом поставили задачу: наступать на орловском направлении, обойти Волхов с северо-запада, разгромить противника южнее Белева и прикрыть с юга ударную группировку Западного фронта. Кроме 61, 3 и 13-й армий его усилили за счет резерва Верховного Главнокомандования.

Получила пополнение и авиация фронта. Помимо трех авиационных дивизий (в том числе двух истребительных), которые мы имели, нам придали 2-ю резервную авиационную группу под командованием полковника Ю. А. Номцевича.

В те дни отличились авиаторы частей и соединений. ВВС Брянского фронта, которыми командовали Кравченко, Номцевич, Ухов, Демидов, Клевцов, Мельников, Найденов, Кульбак и другие. Многие летчики и штурманы сложили в боях свои головы. Погиб, в частности, один из лучших бомбардировочных экипажей, возглавляемый летчиком осетином Шалико Козиевым. Ему поручили уничтожить склад боеприпасов. И он прорвался сквозь огонь зенитных батарей, взорвал склад. Об этом доложили другие экипажи. А вот что случилось с самим Козиевым и его друзьями — долгое время оставалось неизвестным.

Судьба героев прояснилась позже, когда наши войска освободили район, где находился вражеский склад. О том, что здесь произошло, рассказали местные жители—очевидцы того, как вели себя воздушные бойцы, оказавшись на земле.

...Самолет Козиева зенитчикам противника, очевидно, [125] удалось подбить, потому что дальше он лететь уже по мог. Выбрав ровную площадку, летчик посадил машину. К ней устремились фашисты, с собаками на поводках. Козиев отстреливался, пока в обойме пистолета оставались патроны. Последнюю пулю, чтобы не попасть в лапы врага, он пустил себе в висок.

Штурмана Евгения Овчинникова в ходе перестрелки фашисты тяжело ранили. Он потерял сознание и был захвачен в плен. Несколько суток его держали в холодном подвале, допрашивали, потом вывели во двор и на глазах жителей убили выстрелом в затылок. Штурман до конца оставался верен воинскому долгу, не выдал врагу сведений, которых от него добивались.

С фронта на родину Козиева и Овчинникова пошли печальные известия. Вот что потом написала нам мать Шалико Козиева: «Велико горе матери, потерявшей сына. Оплакивая своего Шалико, я вместе с тем горжусь, что умер он как воин, как герой, как верный сын своего народа».

В ходе обороны и контрнаступления под Москвой получила проверку боем организационная структура ВВС. Командование убедилось, что ВВС общевойсковых армий, смешанные авиадивизии изжили себя, затрудняют руководство, маневр и массированное применение авиации на важных направлениях. Поэтому решением Ставки была произведена соответствующая реорганизация. В мае 1942 года из ВВС фронтов начали создаваться воздушные армии. Сосредоточение авиации в одних руках значительно повысило ее боеспособность. Из состава ВВС выделились соединения дальних бомбардировщиков, оформилась авиация дальнего действия, подчиненная непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования. Кроме того, начали создаваться крупные авиационные резервы.

Проверку в огне боев прошла и новая организационная структура тыловых органов Военно-Воздушных Сил, введенная еще до начала Великой Отечественной войны.

* * *

В бытность мою в Китае я убедился, что незаменимой формой боевого обучения летчиков является предметный показ. На листе фанеры, картона, а то и просто на стене землянки (классную доску во фронтовых условиях, когда приходилось часто перекочевывать с места на место, возить [126] с собой не имело смысла) летчик углем или мелом изображал схему тактических приемов боя, брал в руки модели самолетов и пояснял, как он дрался с врагом. Просто, понятно, ясно. Все слушали рассказ товарища с неподдельным интересом. Ведь речь шла не только о том, как вернее уничтожить противника, по и как самому остаться живым. Предметное обучение на войне было лучшей академией, а сам бой являлся уже экзаменом.

Поэтому, несмотря на трудные фронтовые условия, мы, пользуясь плохой погодой и невозможностью выполнять боевые задания, проводили в частях тактические занятия, летучки, летно-тактические конференции. На них обсуждались приемы борьбы с воздушным и наземным противником, обобщался накопленный боевой опыт. К тому времени уже довольно явственно обозначилась тактика вражеской авиации, ее сильные и слабые стороны, виднее стали паши плюсы и минусы.

В начальный период войны, когда противник имел преимущество в воздухе, он был волен выбирать и соответствующие приемы борьбы. Нельзя не учитывать и того, что еще до нападения на Советский Союз фашистские летчики приобрели известный боевой опыт в сражениях над Польшей, Францией, скандинавскими странами и т.д. Этот опыт они не преминули использовать против пас. К чему он сводился?

Прежде всего враг стремился не распылять свою авиацию, а использовал ее массированно, на направлениях главных ударов наземных войск. В тесном взаимодействии с пехотой и танками это приносило определенные успехи.

Особое внимание противник уделял воздушной разведке, Проклятые «рамы» (двухкилевые самолеты) и другие одиночные машины с рассвета дотемна бороздили наше небо, выискивая объекты для удара, следя за продвижением наших войск. Разведывательные задачи ставились и перед другими экипажами, вылетающими на боевые задания. Возвращаясь обратно, группы бомбардировщиков, скажем, рассредоточивались. Самолеты шли на свой аэродром по разным маршрутам, успевая просмотреть по пути большой район.

Были случаи, когда вражеские самолеты пристраивались в хвост нашим и сопровождали их вплоть до посадки. Сведения о местонахождении аэродрома тотчас же [127] передавались по радио. Этим и объяснялись многие неожиданные налеты вражеских бомбардировщиков ни наши базы.

Нетрудно было разгадать и тактику действий вражеских истребителей в бою. В схватку с нашими истребителями они обычно вступали в том случае, когда имели превосходство в силах или им представлялась возможность напасть неожиданно. Фактор внезапности у гитлеровцев стоял на первом плане. Если внезапности достигнуть не удавалось, фашистские истребители предпочитали уклоняться от боя.

Не могу сказать, чтобы вражеские летчики отличались большой смелостью. Это было видно хотя бы из того, что огонь они, как правило, открывали с больших дистанций, порядка 500—700 метров, и потому он оказывался малоэффективным. И только, видимо, самые храбрые в редких случаях осмеливались подходить к нашим самолетам на 100—50 метров. Наши же истребители стремились, как правило, бить врага в упор, а потому и достигали наибольших результатов. Моральный фактор в этом случае играл решающую роль.

Излюбленным приемом гитлеровцев было — подкарауливать отбившиеся от группы одиночные самолеты, атаковать их сверху. Отмечалось немало случаев, когда в групповом бою 2—3 вражеских истребителя барражируют на большой высоте и, как только кто-то из наших откололся, коршунами бросались на пего...

В первую очередь вражеские истребители стремились нанести удар по ведущему, нарушить управление группой, расчленить боевой строй. Так было легче сражаться с нашими летчиками. Чаще всего воздушный бой враг пол четверками. В этом случае одна пара набирает высоту и оказывается над другой с превышением 500—1000 метров. Нижняя пара старается навязать бой первой и норовит непременно выйти в хвост нашим истребителям. На отколовшиеся самолеты бросается верхняя пара.

В тех случаях, когда группа противника состояла из 6—8 самолетов, они делились на три части. Первая пара навязывает бой, оттягивает наши самолеты под удар второй пары. Те, в свою очередь, внезапной атакой с разных направлений стараются опять-таки расчленить боевой строй советских самолетов. Третья группа барражирует вверху и вступает в действие только в крайних случаях. [128] Объектом их атаки становились, как правило, подбитые или отколовшиеся от строя самолеты.

При атаке бомбардировщиков, прикрываемых истребителями, противник действовал двумя группами. Одна, более сильная, связывала боем наших истребителей, другая набрасывалась на бомбардировщиков. Если у противной стороны оказывалось превосходство в машинах, немцы становились в круг и, прикрывая огнем друг друга, постепенно смещали бой на занятую ими территорию.

Использовали они и такую хитрость. Когда одна группа истребителей, прикрывающая объект, вела бой с нашими самолетами, вторая держалась где-то в стороне и ждала, пока паши, израсходовав боеприпасы, развернутся на обратный курс. Тут они появлялись и начинали атаки, преследуя нас до самого аэродрома.

При нападении на наши объекты их истребители сопровождения старались сковать боем советских летчиков, распылить их силы, оттянуть в сторону и дать возможность своим бомбардировщикам нанести удар по цели.

В хитрости и коварстве противнику отказать было нельзя. Выходя из боя, немецкие истребители чаще всего скрывались в облаках или свечой устремлялись в сторону солнца. В нужных случаях они имитировали падение «с пожаром», используя для этого специальные дымовые шашки.

Чтобы измотать наш летный состав, держать его все время в напряжении, вражеские летчики в разное время суток делали одиночные налеты на наши аэродромы. По все эти трюки им удавались в начале войны, когда они располагали подавляющим превосходством.

Недооценка противника всегда пагубно отражалась на ходе боевых действий. Поэтому мы тщательно следили за его тактикой. Ведь когда врага хорошо знаешь, с ним легче бороться. В ходе боев мы набирались опыта, вырабатывали свою, более совершенную тактику, что позволило сначала свести на нет первоначальное преимущество врага, завоевать господство в воздухе, а затем сокрушить гитлеровскую машину окончательно. Достаточно назвать знаменитую покрышкинскую «этажерку», когда истребители располагались в несколько ярусов, полбинскую «карусель», обеспечивавшую неприступность бомбардировщиков от огня истребителей противника, и многое, многое другое.

Разумеется, тактика боевых действий как [129] у врага, так и у нас постоянно менялась. Должен сказать, что у немцев она была шаблонной, что позволяло нашим летчикам и командирам умело использовать эту слабость противника и навязывать ему свои, более совершенные приемы борьбы.

Боевая зрелость не пришла к летчикам сама собой. Она завоевывалась огромным напряжением, стоила немалой крови.

Но сводить все только к моральному превосходству, выучке летного состава было бы неправильно. Огромную роль в завоевании победы над врагом сыграл технический прогресс в нашей стране. Советские конструкторы, инженеры, рабочие вооружили нашу армию, авиацию и флот такой техникой, которая превзошла вражескую по своим боевым показателям. Все эти обстоятельства, вместе взятые, помноженные на любовь советских воинов к своей Родине, Коммунистической партии, и обеспечили в конечном итоге пашу победу.

* * *

Густые облака висели над самой землей, шел снег. О полетах в такую погоду нечего было и думать. Вечерело. Мы с Ромазановым проходили мимо землянок, в которых жили летчики. Из одной доносились вздохи баяна.

— Зайдем? — предложил комиссар.

— Зайдем.

Толкнули скрипучую дверь, осмотрелись. На столе стояла гильза из-под снаряда, над ней колебалось неяркое пламя. Вокруг сидели летчики. На топчане, у подслеповатого окошка, пристроился музыкант. Склонив голову, он, видимо, так увлекся игрой, что не сразу заметил вошедших и встал последним.

— Конев?! — невольно сорвалось у меня восклицание, когда я рассмотрел его лицо. — Так вы, оказывается, еще и баянист?

— Балуюсь помаленьку, — смутился капитан, снимая с плеч ремни баяна.

— Скучно бывает по вечерам, — послышался чей-то голос из полумрака. — Вот капитан Конев и развлекает нас.

— Это для разрядки, — шутливо заметил Конев. — После полетов у ребят нервы немного взвинчены. А музыка, она, как лекарство, напряжение снимает. По себе сужу. [130]

В тот вечер мы допоздна задержались у летчиков. Разрядка ведь всем нужна: и рядовым, и командирам. Тем более что на завтра синоптики не обещали улучшения погоды.

По дороге к отведенной для нашего ночлега землянке Ромазанов сказал:

— У меня возникла идея: неплохо бы практиковать такие «разрядки» и в других частях. Ведь это же здорово.

Так, с легкой руки капитана Георгия Конева в армии вошло в правило после ужина устраивать маленькие самодеятельные концерты. Они поднимали дух людей, помогали снимать психологическую напряженность.

Георгий Николаевич Конев был храбрым воздушным бойцом, авторитетным командиром. В бой с ним летчики шли с большой охотой. Не в его характере было уступать даже численно превосходящему противнику. Он никогда не оставлял в беде товарищей.

Георгий обладал веселым характером, не унывал даже при неудачах. Своих напарников в воздухе он почему-то по-одесски называл Жорой и вместо команды: «Идем в атаку!» говорил, казалось, беспечно: «А ну, Жора, покажи свой характер», — и первым устремлялся на врага.

— Твоя задача, — наставлял он ведомого, — не допустить фашиста в хвост моей машины. А в остальном положись на меня. — И непременно спрашивал: — Понятно?

Лейтенант Иван Мотуз, которого товарищи называли «Фомич» (его отчество), пришелся Коневу по душе. Фомич цепко держался в хвосте самолета ведущего и, какие бы тот неожиданные маневры ни совершал, не отставал от него «ни на шаг», готовый в любой момент прикрыть командира огнем. Фомич не раз принимал удары на себя, чтобы вызволить командира из беды, но счастливая звезда хранила его. За эту преданность и бесстрашие и любил Георгий ведомого.

Но случилось так, что на время ведущий и ведомый расстались. Иван Мотуз, поднятый по тревоге с другим летчиком, оказался один на один с четверкой «мессер-шмиттов». В том бою его тяжело ранило. Четыре месяца пролежал Мотуз, прикованный к госпитальной койке, а когда вернулся в полк, Конева уже не было в живых. В неравной схватке с врагом самолет Конева подожгли, [131] и он горящим факелом упал на территории, запятой противником, Звание Героя Советского Союза ему присвоено посмертно. Друг его и напарник Иван Мотуз отомстил за смерть своего командира, уничтожив в боях еще немало вражеских самолетов. Он тоже стал Героем. Полковник И. Мотуз и поныне служит в кадрах Военно-Воздушных Сил.

С Георгием Коневым связана боевая судьба еще одного храброго воздушного бойца — Александра Берко. Равных ему в маневре и меткости стрельбы из пушек и пулеметов отыскать было трудно. Берко снимал врага с неба, как правило, первой очередью.

Интересна жизненная судьба этого человека. В начале войны Берко был техником. Работал, как и все, усердно, старательно, но душой рвался в небо и добился, чтобы его послали в летное училище. Вернулся оттуда не куда-нибудь, а в свой полк, в первых же боях отличился, и его назначили ведущим.

Особенно любил Берко штурмовать танковые и моторизованные колонны.

— Прополосуешь их снарядами, увидишь, как вспыхнула одна-другая машина, как фашисты со страха бросаются в канавы, — на сердце сразу становится легче, — делился Берко впечатлениями с товарищами. Своей отвагой Берко быстро завоевал признание. Его назначили командиром эскадрильи.

Однажды в бою самолет Берко подбили. Летчик приземлился на парашюте. Неподалеку посадил свой покалеченный истребитель Георгий Конев. Там-то два удальца и встретились.

Командир полка считал, что оба они погибли. Ведь двое суток о летчиках не поступало никаких известий. И вдруг они объявились.

— Видим, — рассказывал потом командир части, — по зимней дороге мчится запряженный в сани коняга, под дугой бубенцы звонят. Старик возница залихватски размахивает кнутом. Берко сидит на передке и растягивает мехи гармони, а Конов обнял его за плечи и что есть силы поет. Умора. Сани тотчас же обступили, летчиков начали качать.

— Где вы пропадали? — спрашивают.

— У танкистов гостили.

— А бубенцы к чему? [132]

— Наша вина: уговорили старика. Чтобы летчики, да втихаря возвращались домой — не годится.

Слушал я командира, а самого смех разбирал. Надо же додуматься — с бубенцами.

— А как они попали к танкистам? — спрашиваю командира полка.

— Очень просто, — отвечает он. — Недалеко от того места, где они приземлились, стояла танковая часть. Танкисты привели их к себе, накормили, обогрели и двое суток не отпускали. Потом кто-то сходил в деревню, уговорил старика отвезти летчиков в свою часть. И гармонь тогда же подарили.

Жизнь Александра Берко оборвалась трагически. Когда в бою самолет его вспыхнул, летчик выбросился с парашютом. Фашисты намеревались захватить его живым. Берко отбивался до последнего патрона, а когда они кончились, его схватили и повесили.

Сколько же таких легендарно смелых, отважных бойцов, как Конев, Берко, сложили свои головы в боях за Родину! Об одних я узнавал из донесений и рассказов очевидцев, других видел в бою сам. Ну, разве изгладится из памяти случай, которому я был свидетелем?..

Приехали мы с Сергеем Николаевичем на один из аэродромов. Только вышли из машины — нам говорят:

— Смотрите, сейчас начнется бой...

Небо было ясное, и мы без труда на его голубом фоне отыскали самолет, за которым тянулся бело-пенистый след инверсии. Это был фашистский бомбардировщик. Видим, его нагоняет истребитель. Расстояние между самолетами с каждой минутой сокращалось.

— Что же он огонь не открывает? — забеспокоился было Ромазанов. — Расстояние-то...

Не успел военком закончить свою мысль, как самолеты почти сомкнулись, сверкнул огонь, и истребитель, блестя на солнце крыльями, заштопорил к земле. Следом начал снижаться и бомбардировщик. Он сел на заснеженное поле. К нему тотчас же устремилась группа наших вооруженных бойцов. Вдруг раздался сухой, словно удар бича, выстрел, и все стихло.

Экипаж вражеского бомбардировщика солдаты доставили на командный пункт.

— Кто стрелял? — спрашиваем солдат.

— Немецкий штурман. С собой покончил. [133]

К месту падения истребителя мы тоже отправили команду. Вернулись солдаты поздно вечером и привезли останки летчика. Тело было настолько изуродовано, что установить личность удалось только по хвостовому номеру самолета. Им оказался комсомолец младший лейтенант В. А. Барковский.

— Самолет ушел глубоко в землю. Мы долго его выкапывали, — докладывал старший команды. — Осмотрели оружие. Боеприпасов не оказалось.

Стала ясна причина столь трагической развязки. Израсходовав боекомплект, Барковский не захотел упустить врага и таранил. Звание Героя Советского Союза младшему лейтенанту В. А. Барковскому присвоено посмертно.

* * *

В начале октября в районе Трубчевска вражеские танки прорвали оборону наших войск и начали стремительно развивать успех. Все усилия авиации фронта пришлось сосредоточить на том, чтобы задержать их продвижение. На борьбу с танками были брошены не только штурмовики и бомбардировщики, но и истребители. Бои носили ожесточенный характер. Свои танковые колонны немцы прикрывали плотным зенитным огнем. В одной из газет тогда сообщалось: «Танковые подразделения части тов. Чернова во взаимодействии с бомбардировщиками авиационной части тов. Кравченко нанесли удар по немецкой танковой колонне, вклинившейся в расположение наших войск на одном из участков Западного направления фронта. В результате боя уничтожено 34 немецких танка, 22 танка разбиты прямым попаданием бомб с наших самолетов и 12 уничтожены нашими танкистами».

На трубчевском направлении вражеские зенитчики подбили самолет СБ. Машина загорелась. Выброситься с парашютами означало неминуемо попасть в лапы врага. И экипаж предпочел смерть. Командир экипажа старший сержант Сковородин подал команду «Идем на таран» и направил горящую машину в гущу вражеской техники. Другие экипажи, участвовавшие в этом бою, видели, как на земле взметнулся огромный оранжево-красный всполох взрыва, огонь быстро охватил десятки машин, и сизая пелена дыма застлала дорогу, по которой двигалась вражеская колонна. [134]

В комсомольский экипаж Сковородина входили штурман младший лейтенант Ветлужский и стрелок младший сержант Черкашин.

Такой же подвиг совершил западнее г. Ливны экипаж пикирующего бомбардировщика в составе: командир коммунист В. Н. Челпанов, штурман комсомолец П. И. Ковальков, стрелок-радист секретарь бюро ВЛКСМ бомбардировочного полка Н. Г. Кувшинов.

«Безумству храбрых поем мы песню». Эти слова принадлежат Максиму Горькому. Они о тех, кто, не жалея себя, боролся за счастье людское, огнем своего сердца, безумной храбростью зажигал других, звал на подвиги.

Был случай, который свидетельствует не только об отваге, но и о святом благородстве человека-бойца. Самолет Пе-2, управляемый старшим лейтенантом Василием По-колодным, от прямого попадания вражеского зенитного снаряда загорелся.

— Прыгать! Всем прыгать! — приказал по переговорному устройству командир экипажа старший лейтенант Василий Поколодный. И когда штурман и стрелок покинули машину, Поколодный отжал штурвал от себя и, словно комета, на большой скорости врезался в колонну вражеских машин. Звание Героя Советского Союза ему присвоили посмертно. Худощавый, высокого роста, с неизменной улыбкой на лице, он и сейчас как живой стоит перед моими глазами.

5 октября во время штурмовки танковой колонны противника вражеские зенитчики подбили самолет командира звена лейтенанта А. В. Якушева. Мотор начал давать перебои, и летчик вынужденно приземлился на местности, занятой противником.

Увидев, что командир в беде, лейтенант В. Я. Рябо-шапко, не раздумывая, снизился, сел рядом с машиной Якушева, взял его к себе в кабину, взлетел и благополучно вернулся на свой аэродром.

В один из вьюжных дней начала зимы 1941/42 года через линию фронта перешли дятьковские партизаны и привели с собой исхудалого, обросшего, со впалыми глазами человека. Лицо у пего было обуглено, левая рука на перевязи.

— Принимайте свои кадры, — шутливо сказали партизаны. — В тылу у немцев подобрали. Со сбитого самолета. [135]

«Кадром» оказался Василий Леонтьев, воздушный разведчик 24-го Краснознаменного ближнебомбардировочного авиационного полка, о котором я уже рассказывал. Первый раз его сбили в небе под Брестом в первые же часы войны, второй раз — где-то в районе Великих Лук, третий — западнее Брянска. Позже он посадил подбитую машину на территории, занятой противником. Пробираясь на восток, экипаж Леонтьева наткнулся на маленькую деревушку. Заметив немецкий патруль, летчики бесшумно его обезвредили, напали на комендатуру, захватили документы, оружие и скрылись. Леонтьева за этот подвиг наградили орденом Ленина.

Удивляться не приходится, что его не раз сбивали. Ведь разведчик, как правило, ходит один, без прикрытия, а отбиться бомбардировщику от истребителей не всегда удастся: не тот маневр, не то оружие и не та скорость.

Василий Леонтьев не просил, чтобы ему дали отдохнуть, а сразу нас озадачил:

— Могу я переучиться на истребителя?

— Конечно можете. Но почему вдруг такое желание появилось?

Глаза Леонтьева сверкнули гневом:

— Уж очень зол на фашистов. Хочу сам с ними в воздухе драться.

— Сначала подлечитесь, а там посмотрим, — пообещали мы летчику.

Ожоги на лице Леонтьева оказались серьезными, лечение затянулось. Но как только он выписался из госпиталя — первым делом рапорт: «Прошу отправить на переучивание. Желаю стать истребителем».

Медики решительно воспротивились (к здоровью летчиков-истребителей, как известно, повышенные требования). Истребителем Леонтьев не стал, но это не помешало ему бить врага и на другом типе самолета. Войну он закончил в небе Берлина за штурвалом бомбардировщика. Ныне Герой Советского Союза Василий Леонтьев работает в Гражданском воздушном флоте.

Я хорошо знал начальника парашютно-десантной службы авиационной дивизии капитана Волкова. До войны Волков служил во флотском экипаже, и как попал к нам в авиацию — не помню. У него, рассказывали товарищи, была красавица жена, двое детишек-близнецов, родившихся пород самой войной. Жену и детей он безумно любил. [136]

Но любовь к своей попавшей в беду Родине, чувство воинского долга у Волкова были еще сильнее. Я не могу поверить, когда говорят: «Он дрался без страха в бою». Это обман, пустые слова. Каждому дорога жизнь, сама природа наделила нас инстинктом самосохранения. Другое дело — уметь владеть чувствами, научиться подчинять их своей воле.

Волков умел это делать. На самые трудные, самые опасные задания он шел без колебаний. Невольно вспоминаются слова песни: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет». Так было и с Волковым. Смерть обходила его стороной.

Носил он на поясе маузер в деревянной кобуре, отобранный в схватке у немецкого офицера, и увесистый тесак. Это придавало летчику воинственный и даже несколько устрашающий вид.

Потребовалось как-то выяснить, что делается на орловском аэродроме. Мы тогда не знали, немцы там или еще наши держатся. Это можно было узнать только на месте, приземлившись на полосу.

— Разрешите выполнить задание мне, — вызвался Волков. Мы понимали: риск большой. В случае чего немцы живыми не выпустят. Подобрали ему такого же смельчака — добровольца из летчиков. Взяли они с собой автоматы, диски с патронами и на тихоходном По-2 вылетели на задание. Больше мы их не видели.

Через своих людей, работавших на аэродроме, мы потом узнали о трагической гибели храбрецов. Приземлились они и, увидев, что на аэродроме хозяйничают немцы, заторопились взлететь. Но не успели. Их уже окружили фашисты.

Тогда Волков и его товарищ выскочили из кабины, залегли и начали отбиваться. Немало врагов полегло от их метких пуль, а когда стало ясно, что живыми не выбраться, храбрецы покончили с собой.

* * *

24-м Краснознаменным бомбардировочным авиационным полком в свое время командовал полковник Е. И. Белицкий, потом П. И. Мельников. Отсюда вышла целая плеяда выдающихся воздушных бойцов. Полк принимал участие в борьбе с белофиннами, затем вошел в состав 13-й бомбардировочной авиационной дивизии, с которой, [137] как уже известно читателю, в июне 1941 года я начал войну. В полку были отлично слетанные, натренированные экипажи. Они-то и наносили первые удары по врагу с воздуха. Позже полк переучился на новый самолет Пе-2, и с ним я встретился вновь на Брянском фронте, на аэродроме Задонск. Теперь полком командовал Герой Советского Союза майор Ю. Н. Гарбко.

В полку сложились добрые боевые традиции. Почти все экипажи летали ночью, в сложных метеорологических условиях и выполняли самые ответственные задания по воздушной разведке в интересах штаба фронта. Но в одном из боевых вылетов полк здорово пострадал. С задания многие экипажи тогда не вернулись. Об этом стоит рассказать подробнее, чтобы стала понятной причина многих тяжелых невосполнимых потерь.

...В мае 1942 года на базе ВВС Брянского фронта создается 2-я воздушная армия. Командовать ею назначили генерала С. А. Красовского. Я у него стал заместителем. Жили мы втроем в одном доме — Красовский, я и Рома-занов. Жили и работали дружно, радости и горе делили пополам. Красовский обладал большим опытом руководства крупными авиационными объединениями, смелостью в принятии решений.

Как-то возвращается он из штаба фронта и говорит:

— Получено распоряжение Ставки поддержать нашего соседа — Юго-Западный фронт. Нам приказано нанести удар по танковой группировке противника в районах Харькова и Барвенково. Обстановка там сложная. Очень сложная, — подчеркнул он. — Думаю послать на задание 223-ю бомбардировочную дивизию. Она полнокровная, экипажи с большим опытом. Ваше мнение?

Мы с Ромазановым согласились. Дивизию эту мы хорошо знали и в том, что экипажи с заданием справятся, не сомневались.

— В таком случае, завтра же отправляйтесь туда и организуйте боевой вылет.

Рано утром на следующий день к нам прибыл из Москвы член Военного совета ВВС генерал П. С. Степанов. Он уже знал о предстоящей задаче.

— Надо во что бы то ни стало спутать противнику карты, — сказал он. — На танки они делают основную ставку.

— А кто будет прикрывать бомбардировщики? — [138] спрашиваю Степанова. — Мы, как вы знаете, такой возможности не имеем.

Уже по первым дням войны я хорошо понимал, что без истребителей полет целого соединения бомбардировщиков может обернуться тяжелыми последствиями. По этой причине мы потеряли уже немало экипажей. А в районах Харькова и Барвенково фашисты имели мощную авиационную группировку.

— Прикрывать будут истребители Фалалеева (генерал Фалалеев в то время командовал ВВС Юго Западного фронта), — заверил Степанов.

Тут же сажусь в самолет По-2, прилетаю на один из аэродромов, где располагался хорошо знакомый мне 24-й бомбардировочный полк.

С того момента, как я оставил его в Казани, состав полка несколько изменился, но костяк остался прежним. Среди командиров, политработников, летчиков, штурманов, инженеров и техников я встретил немало своих воспитанников: Ивана Гречушникова, Ефима Лапина, Емельяна Козлова, Алексея Уса, Константина Сидорова, Василия Данилова, Алексея Богомолова, Алексея Увида, Арюпипа, Медведкина, Умолотного и других и был безмерно рад встрече с ними. Многих узнал в лицо. Теперь они были закаленными в боях воинами, каждый отмечен не одной правительственной наградой.

— Вместе мы били врага в первые дни войны. Надеюсь, не посрамите боевой славы и сейчас, — говорю авиаторам.

— Можете на нас положиться, — заверили они. — Не подведем.

По моей команде бомбардировщики 24-го, а также других полков дивизии взяли курс на Харьков и Барвенково. Я был уверен, что, как и договорились, истребители встретят их на условленном рубеже и будут сопровождать до цели и обратно. Но, как потом выяснилось, истребители в назначенный район не пришли.

Что оставалось делать? Возвращаться обратно? Но это противоречило совести авиаторов. Боевое задание должно быть выполнено во что бы то ни стало. И экипажи прорвались сквозь шквальный огонь зенитных орудий противника, обнаружили танки и нанесли по ним прицельный удар. Задание, по оценке командования, было выполнено блестяще. Но когда возвращались обратно, на [139] беззащитные бомбардировщики напала большая группа вражеских истребителей. Как ни оборонялись экипажи, не могли устоять против ожесточенных атак «мессеров». Домой тогда не вернулись многие экипажи. В неравном бою погиб, в частности, командир полка Герой Советского Союза Ю. Н. Гарбко.

В каких трудных условиях проходил полет, с какой отвагой сражались бомбардировщики с вражескими истребителями, рассказывали потом оставшиеся в живых экипажи. Картину боя подробно описал, в частности, стрелок-радист флагманского самолета старшина Иван Васильевич Казаков, которого я пригласил сразу же, как только он вернулся в полк. Меня особенно интересовали обстоятельства гибели командира полка Юрия Николаевича Гарбко. Ведь с ним как раз и летал Казаков.

Вот что он рассказал.

«На подходе к цели по нам открыли массированный огонь зенитки. Но мы все же прорвались и нанесли по танкам сильный удар. После бомбежки начали маневрировать, строй распался. Огонь с земли прекратился, а сверху на самолеты набросились «мессершмитты». Нас никто не прикрывал, и это облегчало задачу фашистам. Загорелся один самолет, следом упал другой, третий... Вижу, фашисты заходят в атаку и на наше звено, которое шло лидером полка. На моих глазах «мессершмитты» сбили вначале правого ведомого, затем левого и, наконец, семь истребителей навалились на нашу машину. Я, как мог, отбивался от них. Вел огонь из своего «шкаса» и штурман майор Альховатский. Но через некоторое время его пулемет почему-то замолчал.

Майор Гарбко принимает решение снизиться, идти на бреющем. Теперь мой нижний пулемет оказался не у дел. Фашисты кружили выше пас. Тогда я вынул боковой пулемет с кассетой и установил его на верхний люк. Короткими очередями отбивался от атакующих «мессеров» до тех пор, пока не кончились боеприпасы. «Мессеры» близко подходить боялись. Но, когда заметили, что огонь прекратился, один из них подошел вплотную и с правой стороны прошил бомбардировщик насквозь длинной очередью. На нашем самолете загорелись левый мотор и левая плоскость.

Сделав вывод, что с нами покончено, фашисты отстали. Майор Гарбко продолжал управлять горящей [140] машиной, выбирая площадку, на которой можно было бы приземлиться.

И тут (надо же такому случиться) самолет задевает за плотную сеть проводов, натянутых вдоль железной дороги, и разламывается пополам. Я с задней кабиной оказался в одном месте, а неподалеку упала передняя часть самолета, в которой находились Гарбко и Альховатский. Хорошо, что под нами простиралось торфяное болото. Оно-то и смягчило удар.

Моя правая нога была зажата в нижнем люке, а левая рука в разломе фюзеляжа. Кабина горела, и я с огромным трудом из нее выбрался. Вижу, штурман тянет с пилотского сиденья майора Гарбко. Спешу к нему на помощь. Командир сидел по грудь в болотистой жиже, заполнившей кабину. Мы подхватили Гарбко под мышки, и он застонал от боли. Оказалось, у командира зажаты обе ноги... Проводами, видимо, сорвало педали управления и затянуло их вместе с ногами командира под сиденье. Какие усилия мы ни предпринимали, чтобы освободить его, ничего не получалось. А огонь уже подбирался к штурманскому ящику. В нем начали рваться патроны. Но мы не обращали на это внимания. Жизнь командира была для нас дороже всего. А огонь к тому времени уже перекинулся на пилотскую кабину.

— Ну, все, кончено, — обреченно вздохнул Гарбко и крепко выругался. Он вытащил из кармана партийный билет, другие документы, сорвал с груди Золотую Звезду и передал их штурману. В тот момент на него было страшно смотреть. Ведь жив же, жив человек, а мы бессильны ему помочь.

— Теперь уходите! — сверкнул он на нас налитыми решимостью и болью глазами. Не успели мы опомниться, как командир выхватил пистолет, приложил его к правому виску и выстрелил. Все это случилось в одно мгновение. Мы были ошеломлены и не сразу нашлись, что делать дальше. Огонь вот-вот подберется к бакам с горючим, но мы не в силах были уйти. Наступило оцепенение, которого я не испытывал даже в боях.

Наконец мы бросились вытаскивать из кабины мертвое тело командира.

Вытащили его на берег, обмыли лицо от крови и грязи и оба заплакали...»

Много смертей повидал я на своем веку, самые невероятные [141] истории о гибели людей слышал, но исповедь старшины Ивана Казакова прямо-таки потрясла меня. Я любил Юрия Николаевича как человека и талантливого боевого командира. Светлая память о нем не сотрется до конца дней моей жизни.

Подробности трагедии, случившейся на безымянном торфяном болоте, я подробно рассказываю еще и потому, что в некоторых книгах смерть этого человека описывается неточно. Думаю, рассказ участника тех событий старшины И. Казакова внесет полную ясность.

О судьбе майора Альховатского я не знаю. Тогда он, помнится, попал в госпиталь. А старшина Иван Васильевич Казаков жив и поныне. В составе бомбардировочного полка он дошел до Берлина, совершил 357 боевых вылетов, заслужил три ордена Красного Знамени, один из которых я вручил ему в Липецке лично, орден Отечественной войны 1-й степени и десять медалей. Сейчас Казаков старший лейтенант милиции, живет и работает в Новодеревенском районе Орловской области.

«Всю войну провоевал задом наперед», — шутливо написал мне несколько позже Казаков. Шутка эта близка к истине. Воздушный стрелок-радист сидел в кормовой кабине, защищая экипаж огнем от нападения вражеских истребителей с хвоста, и в этом смысле его полет всегда был «задом наперед».

Ю. Н. Гарбко в полку очень любили. Гибель его и вообще вся трагедия с 223-й бомбардировочной дивизией болью отразилась на настроении людей. На похоронах Юрия Николаевича в Ельце комиссар полка Исаак Моисеевич Бецис сказал о нем много теплых, хороших слов. Стал вопрос: кем заменить героя-командира? Много в полку было храбрых командиров, но предпочтение мы отдали И. М. Бецису. В полку его уважали не меньше Гарбко. Бецис был умным политработником, умел живым партийным словом зажигать сердца людей. Но, кроме того, Бецис и летал, не раз водил большие группы самолетов в бой. Сочетание всех этих качеств в одном человеке выдвигало Бециса после смерти Гарбко на первое место в полку.

Бециса я знал еще по довоенному времени и однажды выручил из беды. Тогда он занимал должность военного комиссара эскадрильи в 13-й бомбардировочной дивизии, которой я командовал. Во время полетов Бецис забыл перед подъемом в воздух осмотреть машину и только [142] успел взлететь, как моторы обрезало. Самолет он тут же посадил, ничего с ним не случилось. Оказывается, баки не были заправлены горючим.

Вина тут техника. Его обязанность заправлять самолет топливом. Но и летчику положено осмотреть машину, убедиться, все ли сделано как надо. А Бецис не проверил, и его собирались судить. Тогда я взял политработника под свою защиту и избавил от возможного наказания.

* * *

Положение на участке 40-й армии оставалось напряженным. Она развернулась в районе Щигры, Кшень. Ее командующий генерал М. А. Парсегов, не учитывая обстановки, горел желанием наступать, наступать во что бы то ни стало. Говорили, что он докладывал по ВЧ Сталину, жаловался на командующего фронтом, будто тот намеренно сдерживает его.

В храбрости Парсегову отказать было трудно. Но ведь надо же учитывать и обстановку, и свои возможности. А они в армии были невелики. Ее боевые возможности ослаблялись еще и тем, что один из танковых корпусов РГК, стоявший позади, форсированным маршем направили на юг, с расчетом ударить во фланг танковой группировке противника, перешедшего на харьковском направлении в наступление.

Я возглавлял на этом участке фронта авиацию и хорошо видел, как развивались события. В моем дневнике есть такие пометки:

«28.6.42. С рассветом противник на участке Тим, Щигры, Кшень перешел в наступление против 40-й армии.

7.30. Вылетел в Ст. Оскол для руководства 266, 267 ад, взаимодействовавших с 40 А.

Сильное воздействие ВВС противника, Парсегов требует, чтобы я беспрерывно бомбил и, чтобы в воздухе были только наши самолеты. А где силы?

Наши действия сводились к тому, чтобы прикрывать своих штурмовиков и аэродромы.

29.6.42. Противник подошел к Быкову. Прибытие передовых команд 4 и 24 тк. Продолжаются бои. 40 А потеряла управление, меняет беспрерывно КП.

30.6.42. Продолжаются бои. Сосредоточение 4 и 24 тк. Весь день занимались прикрытием. Новая задача: прикрывать 4 и 24 тк. С 40 А связи нет. Упорные бои. Противник [143] пронюхал места расположения наших танков. Сосредоточил по ним удары своей авиации. Идут сильные бои в воздухе над Ст. Осколом.

1.7.42. 4 и 24 тк находятся под непрерывным воздействием с воздуха. Наших истребителей слишком мало. Несу большие потери в истребителях и штурмовиках.

2.7.42. С утра большая активность ВВС противника. Зажгли Ст. Оскол. К 11 час. вызвали на КП. Здесь встретил Я. Н. Федоренко, начальника бронетанковых войск Красной Армии. Там же был и его заместитель генерал В. Мишулин. Получил задачу усилить прикрытие 4 и 24 тк, которые пойдут в наступление в 13 часов.

В 12.50 от Федоренко прибыл офицер связи и доложил: «Наступление отменяется. Обстановка изменилась. Корпуса не сосредоточились».

Ко мне обратился секретарь городского комитета партии Ст. Оскола тов. Доронин. Просит срочно доставить его с партийными документами в Воронеж. Выделяю УТ и в 15.00 отправляю. В воздухе идут беспрерывные бои.

Аэродромы под обстрелом. Принял решение перебазироваться в Воронеж. Туда же отправил штаб 266 ад во главе с ее командиром полковником Забалуевым.

Даны распоряжения отправить все грузы с аэродромов, а что невозможно увезти — уничтожить.

В 19.00 вылет наших истребителей в Воронеж и мой отлет на У-2.

Ст. Оскол ночью нами оставлен.

3.7.42 г. Ночью был у командующего фронтом Голикова. Там же был тов. Доронин. Доложил обстановку, свои возможности и силы. Получил указание действовать в районе Горшечная. Разыскать свои танковые части, с которыми нет связи. Проследить за отходом. Что делает противник?

Весь день усиленные бои.

4.7.42. Наш переход с аэродрома А. в город, т. к. аэродром начали обстреливать.

6.7.42. Выехали в 3.20 с КП Воронежа всем штабом Ф. И. Голикова. Прибыли на КП в Усмань».

Такова краткая хронология восьми дней ожесточенных боев. Если же записи развернуть несколько шире, то события предстанут в таком свете.

Немцы, по-видимому, были осведомлены об обстановке, сложившейся на участке 40-й армии. 28 июня 1942 года [144] они бросили в наступление довольно сильную ударную группировку (четыре пехотные и две танковые дивизии), смяли 40-ю армию, вынудив ее к отступлению. Кратчайший путь через Старый Оскол на Воронеж для врага был открыт.

Авиация делала отчаянные усилия, чтобы спасти положение, но одними ударами с воздуха решить всех задач она не могла. Требовалось немедленно вернуть танковый корпус, отправленный ранее на юг, прикрыть его броней образовавшуюся брешь. Генерал Парсегов в тот момент лишился управления. Поэтому я обратился к Красовскому с просьбой срочно доложить командующему фронтом Голикову о сложившейся обстановке, принять соответствующие меры.

Группа управления авиацией, которую возглавлял я, расположилась на командном пункте 266-й авиационной истребительной дивизии. Командовал ею полковник В. М. Забалуев. КП был оборудован на окраине Старого Оскола. Неподалеку, на основном аэродроме, базировались авиационные части. Оттуда ночью позвонил командир полка подполковник Алексей Иннокентьевич Куроч-кин и, не скрывая тревоги, передал:

— Слышу за лесом грохот танков. Аэродром начали обстреливать. Как быть?

— Соберите сейчас же всех летчиков-ночников и прикажите им перелететь на запасной. Батальон — на колеса и туда же.

— А остальным?

— Остальным занять оборону и, если потребуется, удерживать аэродром до рассвета. Потом перегнать все оставшиеся самолеты.

Мы тоже подготовились к эвакуации, чтобы успеть, в случае необходимости, проскочить через мост, пока его не захватили немцы.

Проходит час или два — с аэродрома никаких известий не поступает. Звоню туда.

— Где Курочкин? — спрашиваю дежурного связиста.

— Улетел.

— А начальник штаба?

— Выпускает самолеты.

Минут через десять с аэродрома звонок:

— Все самолеты перегнали.

«Как все самолеты перегнали? — подумал я. — Ведь [145] большинство экипажей ночью не летает. К тому же и полоса неосвещенная. То-то дров наломали, наверное...»

Но опасения оказались напрасными. Все экипажи действительно чуть ли не из-под самого носа противника взлетели и благополучно приземлились в семи километрах от города. И тут невольно вспомнилась старая авиационная поговорка: «Жить хочешь — сядешь»,

Правда, сработала тут и взаимная выручка. Дело в том, что на запасном аэродроме несколько раньше приземлилось какое-то другое подразделение. Услышав шум моторов, командир подразделения обозначил полосу световыми ориентирами и принял все самолеты до единого.

— Ну, чудеса! —удивлялись работники группы управления. И было чему удивляться. Ночная подготовка летчика считается одной из сложных, а посадка в темноте даже для опытного пилота не простая задача. А тут сажали машины новички и ни одной из них не поломали. Вот она психология войны, над которой мы раньше как-то мало задумывались.

На запасной аэродром под обстрелом противника переправился и батальон обслуживания под командованием майора Леонида Устиновича.

С утра началась боевая работа. Вылет следовал за вылетом. Экипажи наносили удары по танковым и моторизованным колоннам. Важнее этих целей для авиации в то время быть не могло.

На аэродром я пока попасть не мог — требовалось встретить танковый корпус, который, как мне сообщили, движется сюда, и передать его командиру приказание удерживать Старый Оскол. Мы с группой управления перебрались на другую сторону реки, обосновались на одной из высот, настроили радиостанцию. Связываюсь с генералом Красовским.

— Что там у вас делается? — спрашивает он.

— Местные авиачасти на запасном, — докладываю командующему. — Работают по танкам противника. Жду, когда придут «коробочки» (танки).

Целый день мы ждали, когда появятся «коробочки», но так и не дождались.

В тот день противник почему-то не проявлял особой активности. Он выслал к городу передовую танковую группу и, видимо, ожидал подхода основных сил. Вечером узнаем: наш танковый корпус застрял в пути. Отдельные [146] его части прошли в стороне от города и начали окапываться. Горючее у них кончилось. Мы с группой управления оказались, таким образом, отрезанными. Но в этих условиях нашелся способ связаться с командованием танкового корпуса и передать приказание удерживать Старый Оскол.

Вечером я отправил группу людей в сторону Воронежа, а сам, дождавшись темноты, перебрался на запасной аэродром. Старый Оскол горел, всполохи огня поднимались то над одной, то над другой частями города, время от времени раздавались взрывы.

Самолетов на аэродроме я не увидел. Только на взлетной полосе одиноко тарахтел трактор. Он перепахивал эту полосу, чтобы ею не могла воспользоваться фашистская авиация.

Подхожу к трактористу, спрашиваю:

— Какие вам даны указания?

— Вспахать поле, поджечь трактор и идти в Воронеж, — ответил солдат.

— А маленький самолет не видели? — Видел. Вон там стоит, —указал он рукой в сторону едва заметного в темноте дерева.

В кабине самолета сидел техник Шкорин.

— Вы, товарищ генерал? — обрадовался он, спрыгивая на землю. — А я начал уже беспокоиться о вас.

— Все взлетели благополучно? — спрашиваю.

— Все.

Солдат-тракторист уже закончил вспашку. Поставив машину посередине полосы, он облил ее керосином и поднес горящую спичку. Тут же вспыхнуло пламя.

— Эх, сколько добра уничтожаем своими руками, — с горечью вздохнул техник и отвернулся.

— Что делать? Немцы вот-вот появятся здесь, — успокаиваю его, а сам думаю: «Что трактор? Города, людей оставляем, заводы взрываем, хлебные нивы предаем огню».

Техника и солдата-тракториста с трудом разместил в задней кабине своего По-2, завел мотор и с опушки, примыкавшей к лесу, поднялся в воздух. Больно было смотреть сверху на знакомый мне старинный русский город, объятый заревом пожарищ.

В этом городе мне довелось бывать не раз. Здесь, в семье потомственного железнодорожника, родилась, [147] провела свое детство и юность моя жена Елена Самойловна. Здесь жили ее четыре сестры, трое братьев, многочисленные родственники. С ее старшим братом Майсюком Константином Самойловичем, военным комиссаром авиационной бригады, участником гражданской войны, мы вместе служили в Военно-воздушной академии. Накануне я пролетал над этим городом на По-2 и приземлился прямо на улице, напротив дома, где доживали свой век старики и сестра жены Дарья. К машине тотчас же сбежались жители со всей улицы. Особенно много было ребятишек.

— Что нам делать? — с тревогой спрашивали растерянные женщины.

— Уходить надо, и немедленно, — говорю им. Я знал обстановку на фронте и потому категорически предупредил:

— Не сегодня-завтра немец может захватить город. Уходите.

И вот сейчас там уже хозяйничают фашисты,

...Ночью подлетаем к воронежскому аэродрому. Полоса, конечно, не освещена, но я угадываю ее по расположению аэродромных построек. Сажусь, отруливаю самолет в сторону, пытаюсь выяснить обстановку, но никто толком ничего не знает.

На аэродроме стоял крытый рваной парусиной газик. Шофер быстро домчал меня до здания областного комитета партии. У входа путь мне заслонил дежурный милиционер. Наверное, вид мой показался ему подозрительным. Был я весь пыльный, грязный, к тому же двое суток не спал.

— Не велено никого посторонних впускать, — сказал он категорично.

— Я не посторонний, меня здесь ждут, — говорю ему. — Позвоните сейчас же секретарю обкома или Голикову.

Командующий фронтом распорядился пропустить меня. Спускаюсь по затемненным лесенкам в подземелье командного пункта, с трудом нахожу нужную дверь. Командующий фронтом и секретарь обкома партии сидят за столом, склонившись над картой.

— Ну, докладывайте, что там. Вы же только что из самого пекла, — попросил Голиков, когда мы поздоровались.

— Обстановка не из приятных, — говорю командующему. — Немцы в Старом Осколе. Авиация выведена [148] из-под удара. Танковый корпус окопался невдалеке от Старого Оскола. Чтобы спасти его, надо срочно доставить горючее. Иначе танки могут попасть в руки врага.

Голиков тут же поднял телефонную трубку, кого-то уговаривал, кому-то приказывал. Лицо у него было землистое, под глазами набрякли мешки. Чувствовалось, человек давно не спал, измучен. Не лучше выглядел и секретарь обкома партии. На долю этих людей выпала нелегкая задача: не только организовать оборону на воронежском направлении, но и вывезти из города и его окрестностей все, что можно. А связь беспрерывно рвется, управление теряется, войск под руками почти нет.

— Останетесь здесь, — посмотрел на меня командующий. — Берите в свои руки управление авиацией. Сделайте все, чтобы воспретить бомбежку города, железнодорожного узла. Готовьтесь наносить удары по танкам противника.

— Разрешите отбыть на аэродром? — прошу Голикова.

— Хорошо, — согласился он. — В случае чего — действуйте оттуда. Связи с нами не терять.

Аэродром подготовился к эвакуации. Все части уже куда-то перелетели. Остался пока один 153-й истребительный авиаполк, которым командовал майор С. И. Миронов, да разные мелкие подразделения, волей судьбы занесенные сюда.

О Миронове я слышал еще на Карельском перешейке в 1942 году. Там он получил звание Героя Советского Союза. Мне он почему-то представлялся этаким богатырем, косая сажень в плечах. Но каково же было удивление, когда я впервые встретился с ним. Мальчишеская фигурка, приплюснутый носик, добрые улыбающиеся глаза. Ну, никак не вязался его далеко не боевой облик со званием командира грозного истребительного полка.

Полк С. И. Миронова в начале войны стоял на защите Ленинграда. В сентябре 1941 года немцы подтянули дальнобойные орудия и начали обстреливать город тяжелыми снарядами. Для корректировки артиллерийского огня вблизи линии фронта поднимались в небо аэростаты. Сбить их было не так-то просто. Аэростаты охранялись батареями зенитных орудий, над ними патрулировали истребители.

В один из дней, когда обстрел города Ленина был особенно ожесточенным, штаб фронта приказал во что бы то [149] ни стало уничтожить аэростат. Сделать это могли только летчики. Выполнение задачи поручили истребительному полку Миронова. И Сергей Иванович полетел сам. Прикрывало его звено истребителей.

В районе цели патрулировала группа «мессершмиттов». Наши И-16 связали их боем. В это время Миронов несколько углубился в тыл, потом развернулся и неожиданно для противника на большой скорости с ходу выпустил по вздувавшемуся животу аэростата длинную очередь. Аэростат сразу же вспыхнул, пылающие обрывки его вместе с кабиной корректировщика упали на землю.

Заметив смельчака, два фашистских истребителя, выйдя из боя, устремились в погоню. Жители Ленинграда, уцелевшие во время блокады, наверное, помнят такую картину. К шпилю Петропавловской крепости на малой высоте приблизился краснозвездный ястребок, потом встал в вираж и начал кружить вокруг шпиля. Как ни маневрировали фашистские летчики, как ни стреляли—уничтожить дерзкого аса не могли. Заметив, что в сторону шпиля летят другие советские самолеты, они ушли на юг. А Сергей Иванович, сделав еще один вираж, спокойненько направился на свой аэродром.

Этот случай пришел мне на память, когда я увидел С. И. Миронова.

— Какая вам поставлена задача? — спрашиваю командира полка.

— Задачи мы сами себе ставим, — улыбнулся Миронов. — Связи с начальством нет. Но впустую время не теряем. Сегодня сопровождаем «бостоны», а потом улетим отсюда.

— А что будут делать «бостоны»?

— Одна теперь работа — бить по танкам. — Миронов развернул планшет и показал на карте, где именно «бостоны» собираются «бить по танкам».

В это время подошел дежурный, попросил командира полка к телефону. Минут через десять Миронов вернулся и, поправив на голове шлемофон, вежливо сказал:

— Извините, товарищ генерал, мне пора. Летим. Только «аэрокобры» Миронова поднялись, как к городу стали приближаться «юнкерсы». Получилась такая картина. Наши ушли бомбить немецкие танки, а немцы пришли, чтобы бомбить железнодорожный узел.

Заметив вражеские самолеты, Миронов на время оставляет [150] бомбардировщики, которые вылетел сопровождать, частью сил связывает боем немецкие истребители, а основные усилия сосредоточивает на «юнкерсах».

Должен признаться, что такой «рубки», какую учинили мироновцы немцам на подходе к городу, я еще не видел. Картина боя разворачивалась на моих глазах. Не преувеличивая, скажу: советские истребители кружили в небе, как ястребы в стае уток. Надсадный вой моторов перемежался с дробным речитативом пушек и пулеметов, голубое небо переплеталось узором трассирующих снарядов; «юнкерсы» горели и, тяжело переваливаясь, чертили над горизонтом дымные спирали. То там, то здесь вспыхивали белые купола парашютов. Я пробовал их считать, но вскоре сбился. Их было много. Создавалось впечатление, будто противник выбрасывает парашютный десант.

Бой закончился неожиданно, как и начался. Фашисты не выдержали дерзкой атаки и повернули, а паши истребители, заняв боевой порядок, устремились вдогонку за своими бомбардировщиками. Особенно тогда отличился командир истребительной авиаэскадрильи П. С. Кирсанов (ныне заместитель Главнокомандующего ВВС).

Команда наших солдат вскочила в кузов машины и по пыльной полевой дороге помчалась в сторону, где в воздухе виднелись купола парашютов. Из числа экипажей вражеских самолетов поймали тогда несколько десятков человек.

Когда я рассказал вечером о летчиках полка Миронова командующему фронтом, его суровое лицо, выражавшее доселе тягостные раздумья о невероятно сложной обстановке, вдруг просветлело. Он молодцевато выпрямился, стукнул кулаком по столу:

— Вот так и надо драться!

Пройдясь по комнате, подошел ко мне вплотную и приказал:

— Наиболее отличившихся сегодня же представить к наградам. Рассказать о них во всех полках. И вам, — подошел он к генералу сухопутных войск, присутствовавшему на командном пункте, — довести это до сведения наземных частей. Отвага и мужество решают сейчас все.

Прав был командующий фронтом. Войск для защиты города — самая малость, фашисты то в одном, то в другом месте вбивают в пашу оборону мощные танковые клинья. В тех невероятно трудных условиях сдержать противника [151] можно было только отвагой и мужеством бойцов и командиров. И летчики в этом отношении показали достойный пример. В условиях отступления, недостатка в технике, под бомбежками они сохраняли присутствие духа, дрались с врагом отважно.

Над Воронежем нависла угроза захвата его противником. Держать дальше там командный пункт фронта было рискованно. Поэтому я предложил генералу Голикову, пока не поздно, перелететь со мной в Усмань, куда уже успели перебазироваться управление и штаб 2-й воздушной армии.

— Да, ничего другого не остается, — с горечью согласился Голиков.

За городом в лесу на маленькой площадке одиноко стоял По-2, на котором я прилетел из-под Старого Оскола. Мы сели в самолет, поднялись в воздух и, чуть не касаясь верхушек деревьев, направились на северо-восток.

На берегу Дона, западнее Лиски, раскинулся ничем не примечательный городок Коротояк. Кругом его — черноземные поля, небольшие дубравы, в которых по весне голосисто заливаются соловьи. Летом 1942 года этот городок оказался в центре больших событий. Сюда немецкое командование стянуло большие силы, намереваясь с ходу форсировать Дон. По на пути врага встали наши войска. Однако они не выдержали натиска фашистских войск, и после упорных боев Коротояк пришлось оставить, мост взорвать, а оборону организовать на северо-восточном берегу реки.

Но командование фронта не могло с этим смириться. Коротояк следовало у врага отбить, захватить на противоположном берегу плацдарм и удерживать его до последней возможности. Сдать эти позиции означало открыть врагу путь на крупнейший железнодорожный узел Лиски, от которого ведут дороги на север, юг и восток, позволить немцам выйти в тыл Воронежу. Туда-то я и прибыл по приказанию командующего 2-й воздушной армией, чтобы на месте организовать взаимодействие авиации с наземными войсками. С помощью штурмовиков дивизии Горлаченко и огня артиллерии войска приступили к форсированию Дона и в районе Коротояка, на южном берегу, ночью захватили на окраине города небольшой прибрежный участок. [152]