Парень с Пролетарки

Ведь какой тесной стала планета сейчас, в разгар этой гигантской войны, сколько людей сорвала она с насиженных мест. Сегодня в Банской-Бистрице встретил еще одного земляка, точнее говоря, нашего тверяка. Того, о котором мне говорил Николаев. В этот день я задержался в партизанском велительстве и так устал в шуме, гаме, в облаках табачного дыма, что решил перед сном пройтись по улицам.

Осень уже входит в свои права. Зеленые горы, обложившие старый этот город со всех сторон, изменили окраску. Зеленеют они только наверху, потом идут багровые тона, а у подножия уже переходят в золото. Каштаны, стоящие вдоль улиц, испещрили тротуар лапчатыми листами, малейший ветерок стряхивает с них плоды, и они шлепаются о бетонные плиты тротуара так, что кажется, будто кто-то сзади бросает в тебя камушки.

Иду, волочу по тротуару свои невероятного размера сапоги старчку Милана, задумался, и вдруг сзади на чистом русском языке:

— Товарищ подполковник.

Вздрогнул, оглянулся. Советских офицеров в городе по пальцам перечесть, я их всех знаю, а тут незнакомый голос. Партизанская столица, да еще такая беспечная, где ночные патрули предпочитают обниматься с девушками или сидеть в кафе, — место довольно беспокойное. Не останавливаясь, убыстряю шаг. Незнакомец не отстает, но и не догоняет. Идет сзади. Поравнялись с баром, откуда на тротуар льется яркий свет и просачиваются звуки [74] скрипки. Остановился. Меня нагнал невысокий, прочно сложенный человек в форме старшего сержанта Красной Армии, хорошо сшитой из дорогого габардина. Форма как форма: погоны, две лычки за ранения. Но вооружен незнакомец крайне оригинально — немецкий шмайсер висит у него на груди, как саксофон. За пояс, туго перехватывающий гимнастерку, засунута пара гранат, рукоятка штурмового ножа торчит из-за голенища.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник? Старший сержант Константин Горелкин, а ныне командир партизанского отряда. — Он усмехнулся, обвел свою выставку оружия: — А ныне словацкий повстанец… Вы ведь тот Борис Полевой, который в «Пролетарской правде» писал?

Признаюсь, я все-таки поосторожничал, произвел маленькую проверочку.

— А в Калинине где вы жили?

— Во дворе Пролетарки. В семидесятой казарме, которую зовут Париж, в глагольчике!

Глагольчик — так тверские текстильщики зовут закоулки своих общежитии. Только они. Теперь можно было, не опасаясь, обнять земляка. Должно быть, человек этот, неизвестной мне судьбы, совсем уже оевропеился, и, когда я предложил ему присесть на скамейку в сквере, он несколько картинно удивился: зачем? Показал мне на дверь ресторана «Золотой баран», откуда доносилась музыка цыганских скрипок.

— О деньгах не беспокойтесь — порядок полный, — И он похлопал себя по карману гимнастерки.

Вошли. Метрдотель, которого, вероятно, привлекли не только наши погоны, но и пестрое вооружение Горелкина, — сама услужливость. Отвел нас к свободному столику рядом с оркестром. Цыгане сейчас же заиграли «Очи черные» вперемежку с «Катюшей». Посетители, среди которых были и словацкие офицеры, с интересом поглядывали в нашу сторону. На столе появились склянка боровички, два бокала пива под шапками пены и еще мясо по-словацки, оказавшееся попросту вареной говядиной, какой кормили нас по праздникам наши мамы в благословенном городе Твери. На словацком языке мои земляк объяснялся неплохо, изредка, правда, ввертывал в свои фразы слова из какого-то другого славянского языка. Но его понимали. Вот поведанная им одиссея. [75]

На третий месяц войны он был ранен где-то уже за Смоленском. Попал в плен. В Белостоке, в этапном лагере, пленных рассортировали. Группу, в которую попал Горелкин, повезли на юго-запад через Польшу, Чехословакию, Югославию. Среди них был учитель, понимающий немецкую речь, и конвоир австриец проболтался, что везут их в Грецию на строительство военного порта в Салониках. Горелкин и два его друга решили бежать и, когда поезд тянулся в гору, выломали в вагоне доски из пола и выбросились в образовавшийся люк. Выбрасывались, прижимались к полотну, и поезд проходил над ними. Выяснилось, что бежали они… в Албании. Решили там не задерживаться и двигаться всеми способами домой. За границей Югославии наткнулись на партизанский отряд. Несколько месяцев повоевали в нем, прошли через много тяжелых боев, отличились: все вроде было хорошо. Но нет, тоска по родине тянула друзей в родную армию, которая, как они уже знали, наступала. Один из тройки погиб, а двое с разрешения партизанского командования оставили отряд и двинулись дальше. Прошли через Австрию, очутились в Словакии. Тут уже назревало восстание. Не стерпели — решили присоединиться. Теперь под командованием Горелкина отряд в триста человек. Разноплеменные люди, преимущественно бежавшие из лагерей.

— Даже один из какого-то там Лихтенштейна есть, до сих пор не знаю, где и страна-то такая… По-немецки шпарит — будь здоров…

— А почему вы, командир отряда, носите сержантские погоны?

— Что командование дало, то и ношу. Мои ребята на плечи не смотрят. А вот красноармейская форма — это да, это звучит. Сейчас и немцы перед Красной Армией хвосты поджимают. У них там тоже не сахар. Когда пробирались мы через Австрию, только и слышали: «Нихт гут, нихт гут»…

Странное дело. Он, этот партизанский командир, к графинчику с боровичкой не прикоснулся, а пил мелкими глотками минеральную воду. Мне показалось даже, что метрдотель подозрительно поглядывал на него: дескать, уж не шпион ли, работающий под русского. Но когда подошедшему к нам цыгану-скрипачу, игравшему нам прямо в уши «Коробочку», Горелкин дал весьма крупную [76] купюру, подозрение, видимо, улетучилось, потому что в этой стране не принято разбрасываться деньгами.

— Не хотел я вас, товарищ подполковник, беспокоить, а только надо было мне вам сказать. Назревает, как мне кажется, здесь нехорошая петрушка. Солдаты хороши, свойские ребята, от души воюют, а вот на их офицеров, особенно на тех, что повыше, надежды большой нет. Вот увидите, немцы как следует нажмут, они хенде хох сделают. Говорил я об этом нашему земляку Николаеву, у него тоже это на подозрении. Надо, говорит, ко всему быть готовыми… Это уже вы доложите там кому побольше. Вы, поди-ка, и самого маршала Конева знаете?

— Знаю.

— Вот ему бы и доложили. Докладывал, мол, о том партизанский командир старший сержант Красной Армии Константин Горелкин… Вот поговорил с вами и вроде душу облегчил. Как-то там, в Калинине? Наша семидесятая казарма, наш Париж уцелел?

— Уцелел.

— Так вот и еще у меня просьба: доберетесь до своего фронта, бросьте в ящик эти письма. — Он передал мне два тоненьких конверта. Один был адресован Евдокии Михеевне Горелкиной, другой Майе Кораблевой.

— Матери и милке моей. Вместе с нею в школе Плеханова учились. Поди-ка, похоронили они меня давно. Так вот уж, пожалуйста, бросьте.

Я обещал. Мы было уже простились, когда он сказал:

— Погодите, я вас довезу куда вам надо. Тут у меня машинешка стоит. — И действительно, в переулке стояла «татра»-вездеход, этакое железное корытце на колесах. Он уверенно завел мотор. — Ну, куда вас?

В этот день я долго не мог заснуть. Все перелистывал страницы разговора с земляком, и почему-то казалось мне, что в мрачноватых прогнозах своих о судьбе восстания земляк был прав.

Конец или начало?

Партизанских частей теперь много. Сейчас, когда немцы, все время получая новые подкрепления, с двух направлений ведут наступление на район восстания, партизаны [77] дерутся стойко. У большинства бригад свои названия. Есть бригада «За свободу славян», есть имени Яношека — легендарного героя далекого прошлого, свободолюбивого разбойника, боровшегося с немецкими баронами, жегшего их усадьбы и раздававшего награбленное добро крестьянам. Есть бригада имени Героя Советского Союза, погибшего под Соколово, где возрождающаяся чехословацкая армия приняла боевое крещение. Есть бригада имени Яна Жижки.

Но первая и самая большая бригада носит имя Сталина. Командует ею, как я уже упоминал, советский партизанский командир Алексей Егоров, собранный, волевой и опытный, несмотря на свою молодость, человек. В его частях, которые провели уже немало победоносных боев, до четырех тысяч человек. Отличная дисциплина и почти никаких ЧП.

Я подружился с Егоровым. Человек он глазастый, наблюдательный, не только толковый командир, но и хороший политик. Знает, что нашему брату газетчику нужно. Однажды он отвез меня на перекресток дороги, ведущей на курорт Слияч, и познакомил с врачом Хеленой Генриковой, которая в те дни, когда борьба здесь еще только начиналась, устроила в глухом подвале своего дома, стоящего посреди сада… партизанский госпиталь. Да, да. Оккупанты по пути на Слияч частенько останавливались у этого дома отдохнуть, выпить, закусить. Хозяйка радушно принимала их, и, пока они бражничали в столовой, в подвале под полом лежали ее раненые пациенты. Однажды в этом же подвале пережидал внезапный немецкий наезд и сам Алексей Егоров.

Ну, разумеется, мы с Крушинским захотели познакомиться с хозяйкой столь замечательного лазарета, и Егоров отвез нас туда. Встретила нас полная, совсем еще не старая, привлекательная женщина, в темных волосах которой серебрилась седина. Егорова встретила как старого друга, с нами познакомилась. Накрыла на стол и, пока на кухне что-то там жарилось и парилось, провела в свой тайник. Лаз в него шел… из передней. Довольно большую дверь — в нее можно войти не наклоняясь — загораживала вешалка, на которую немецкие гости и вешали свои шинели. От двери вниз вела лесенка в довольно просторное помещение, где и сейчас еще стояли топчаны и был [78] электрический звонок. Когда доктор Хелена нажимала кнопку, все внизу замирало.

Сейчас, когда палаты богатого курорта уже официально превращены в партизанский лазарет, доктор Хелена продолжает там работать не покладая рук.

— А как, они сюда не придут опять? — спросила она. Нельзя, просто бессовестно было обманывать эту мужественную женщину. Егоров ответил:

— Не знаю.

Она вздохнула, поправила свою прическу.

— Я ведь спрашиваю, чтобы узнать, нужно ли мне заготавливать вату, бинты, медикаменты.

Егоров утвердительно кивнул головой. Помолчали…

Бои, упорные бои шли на юге, на западе. Партизаны, в особенности партизаны первой бригады имени Сталина, дрались, хотел было сказать, как львы, но точнее будет сказать, как сталинградцы, как те, кто форсировал когда-то Днепр, кто участвовал в Корсунь-Шевченковском сражении.

По ночам воздух над Банской-Бистрицей гудит. Наши самолеты несут на аэродром Три дуба боеприпасы, медикаменты, а на обратном курсе уносят раненых. Партизаны сражаются, но части словацкой армии действуют уж очень инертно. Иные подразделения тают. Лучшие солдаты и офицеры уходят в партизаны, а те, что не крепки духом, разбредаются по домам. Неужели прав мой земляк Константин Горелкин? А я ведь не сумел выполнить его поручения и передать его предупреждение маршалу Коневу или в Москву. Как передашь?

В общем-то невеселые дела. Мы с Крушинским не виделись несколько дней. Бриться некогда. Он оброс рыжеватой бородкой, а мои усы отросли и, так как я ими не занимаюсь, обвисли, я стал похож на киноактера Пата…

Мой тезка прислал с попутным нарочным записку:

«Из Бистрицы не выезжай, есть серьезное дело». Не веселое, должно быть, дело. Немцы стали бомбить города, железнодорожные узлы. Вчера раскатали радиостанцию Банской-Бистрицы. Подожгли с воздуха больницу. Роскошные постройки курорта Слияч не трогают, наверное, берегут для себя, и потому раненых, которых становится все больше, везут туда. Наши самолеты уже редко летают на аэродром Три дуба. Вчера улетел Крупчанский. [79] Улетел без меня, оставив записку с советом следовать его примеру.

Собственно, действительно оставаться в Бистрице смысла нет. Нет, это еще не крах. Штаб партизанского движения уже разработал план организованного отхода на восток под прикрытие горных хребтов. Шверма, у которого здоровье, говорят, еще ухудшилось, и Осмолов предложили сделать то же самое командованию словацкой армии. Генералы Гальян и Виест отказались, Гальян говорит об этом с искренней печалью, потому что, кажется, сроднился с партизанским движением, поверил в него. Виест же, прилетевший сюда из Лондона, тучный, румяный человек, принявший командование от Гальяна, еще недавно в беседе с Крушинским и со мной развивавший план ведения наступательной войны, считавший, что армии вредно контактоваться в своих действиях с необученной, не одетой в форму толпой, этот карманный военный, знающий войну только по сводкам да по старым боевым уставам, по-видимому, сознательно держит курс на то, чтобы распустить армию, и во всяком случае не мешает ее самоликвидации.

Увы, так обстоят сегодня дела…

…Побывал у Карола Шмидтке. За эти дни он так исхудал, что глаза за стальными очками стали почти круглыми, а веки набрякли и покраснели, как будто у него насморк. Однако и в этом состоянии он разговаривал спокойным, ровным голосом.

На столе вместо скатерти лежит карта. Кто-то опытной рукой наносит на нее каждый день обстановку. Обстановка тяжелая. Непрекращающиеся дожди в горах снизили темпы продвижения Красной Армии. Немецкие дивизии, наступающие по хорошим дорогам с запада и с юга, имеют возможность легко маневрировать. Повстанцами потеряно много городов и два важных железнодорожных узла. Моторизованные части наступают, несмотря на яростное сопротивление партизан. В районе Стечно страшный удар приняла на себя бригада имени Сталина и отряд француза Лекурьена, сформированный из военнопленных. Несколько дней они отражали атаки гитлеровских частей и все же вынуждены были отступить — слишком неравные силы. [80]

— Видите, какое наше положение?

Вижу, конечно. Вяжу и слышу, ибо звук отдаленной канонады доносится уже и до Бистрицы, так что стекла иногда дребезжат в рамах. И все-таки Шмидтке говорит ровным голосом. Удивительное самообладание у этого человека.

— Это не поражение, нет.

Снимает очки и начинает их протирать. Глаза его будто бы сразу уменьшаются, становятся беззащитными, но голос по-прежнему ровный.

— Это не конец, это начало. Наш рабочий класс, наш народ приобрел навыки, закалился. Напишите в своей газете, расскажите советским товарищам, что в этих испытаниях мы избавились от многих иллюзий и выходим из них опытными солдатами. Передайте, обязательно передайте нашу благодарность маршалу Коневу, всей Красной Армии, без которой нам не поднять бы это восстание.

С тяжелым сердцем выхожу после этой беседы на улицу. Эвакуационная сутолока, царящая вокруг, напоминает мне августовские дни сорок первого года на нашем Верхневолжье. Урча, идут танки. Проносятся грузовики, набитые каким-то людом. Торопливо проходят воинские части. Бумажки порхают по мостовой вместе с золотыми листьями облетающих кленов. Эх, достать бы машиненку да поехать к Алексею Егорову, в его бригаду. Зря не полетел с Крушинским. Ну что ж, останусь здесь, буду воевать среди егоровцев, другого выхода, по-видимому, нет. И вдруг сзади:

— Бе Эн!

Ага, это Николаев. Откуда он взялся? Мой тезка тоже оброс. И длинные, такие же, как у меня, усы лезут ему в рот, но в отличие от меня он напоминает украинского дядька-пасечника, а не артиста Пата.

— Такое время, а ты не говоришь, куда едешь, — упрекает он и протягивает листок бумаги. Обычный листок из полевой книжки. Незнакомым почерком написано:

«Немедленно передайте корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому приказ возвращаться в войска фронта, организуйте отлет». Незнакомая подпись. Но я сразу догадываюсь, кто за ней скрывается.

— Ну что ж, организуйте.

— Уже организовали. Едем в Три дуба. Последние [81] словацкие самолеты перегоняют во Львов. Полетишь в одном из них на месте штурмана. Забирай свои манатки и пошли. У меня машина.

— Но надо же проститься с местными товарищами.

— Им нужно твое прощание, как рыбке зонтик. Штаб уже в Дановалах. Туда же на восток отходят партизанские бригады.

Уже по дороге Николаев рассказывает, что принято решение отойти в горы и продолжать борьбу. Гальян и Виест отказались уходить. Они, видимо, решили сдаться на милость противника. Я вспоминаю слова этого карманного генерала о том, что армии нельзя контактоваться с партизанами, о джентльменской войне… Вот что они означали. Ох, уж мне эти лондонские стратеги!

— Пусть суют голову в петлю. Это в конце концов их дело. — И добавляет с досадой: — Дурак, старый дурак.

В Трех дубах меня просто впихивают на штурманское место в одном из самолетов с опознавательными знаками словацкой армии, который словацкий же летчик должен вести во Львов. Это немецкий самолет марки Ю-87, самолет-штурмовик из тех, что в нашей армии зовут лаптежниками. Сколько раз за годы войны мне приходилось отлеживаться в воронках и кюветах под пронзительный вой пикирующих лаптежников и никогда даже не приходило в голову, что настанет день и я буду лететь на одном из них. Отличный самолет. Он не взлетел, а как-то сразу сорвался с летной полосы, мелькнули мимо деревья, штабеля железных бочек, вкопанные в землю цистерны, и вот мы уже над горами, окрашенными во все оттенки теплых тонов. Горы. Серые нити дорог. А по ним движутся, растянувшись на многие километры, людские потоки: партизанские бригады уходят в чащу горных хребтов.

Но что это? Внизу творится что-то неестественное. Автомашины, точно бы сойдя с ума, с разгона срываются с дороги в обрыв и, перевертываясь, летят прямо в пропасть, где белеет быстрый горный поток. Одна за другой, одна за другой.

Только когда странная картина эта уже осталась позади, я начинаю понимать, что там творилось: это же партизаны, покидая шоссе, сбрасывают свою боевую технику в пропасть, чтобы она не досталась врагу. [82]

И все: и горы, и дороги, и людские потоки на них расплываются, начинают терять очертания. Отвертываюсь и смотрю будто бы в сразу затуманившееся стекло, чтобы летчику в зеркальце не было видно моего расстроенного лица. Снова вспоминается утренняя беседа с усталым человеком в больших круглых очках.

Что же, что это все значит — конец или начало?

Стратег из львовской комендатуры

Я давно уже заметил, что кадровые офицеры, оторванные тыловой должностью от текущих боевых дел, страшно любят воевать по карте. Комендант Львова, перед которым я предстал, вернувшись из Словакии, исключения не представлял. Боевой офицер, китель которого пестрел орденскими ленточками, усадил меня в кресло на львиных лапах, приказал дежурному никого без крайней надобности в кабинет не пускать, достал из сейфа свернутую карту, на которой со штабной тщательностью была обозначена линия фронта, и стал посвящать меня в то, что творится сейчас в войсках Первого Украинского.

Честно говоря, было бы больше по душе, если бы он предложил мне с дороги ужин или хотя бы «ворошиловскую дозу». Ужин, правда, был обещан. Но на первое была подана все же лекция о нашем наступлении.

Вдруг где-то на середине беседы комендант прервал рассказ странным замечанием:

— Я ведь почему разговорился?.. Я вас, военных корреспондентов, уважаю. Есть вас за что уважать.

И тут ошеломил меня новостью: на днях ему пришлось хоронить одного из моих коллег, фотокорреспондента «Известий» капитана Павла Трошкнна. Это был один из самых боевых военных журналистов, известный своими снимками еще в дни сражений на Халхин-Голе и озере Хасан. Трошкин возвращался из Бухареста, который недавно взят войсками Второго Украинского фронта, и на дороге между Коломыей и Станиславом попал в бандеровскую засаду. Не растерялся. Принял бой. Его так и нашли у пробитых колес машины, где он лежал, отстреливаясь от противника. Пуля пробила сердце. [83]

— Я похоронил его с почестями, — рассказывал комендант, — Над могилой трижды дали траурный салют. Так мы хороним только героев. — И, добавив: — Опасная у вас профессия, — вернулся к карте и стал объяснять обстановку на фронте.

За время моего отсутствия пятачок, на котором я когда-то побывал, превратился в мощный плацдарм, имеющий по фронту около семидесяти пяти, а в глубину до шестидесяти километров. Район этот густо порос лесом. Лес подступает на карте к голубой жилке реки, а через эти зеленые массивы на запад, на север и на юг от большого города Сандомира тянутся, по-видимому, удобные дороги.

Очертив на карте плацдарм, стратег из львовской комендатуры торжественно сообщил:

— Все эти леса сейчас битком набиты войсками, техникой. Я сюда во Львов из Сталинграда дошел. Такой концентрации даже в Сталинграде ни у нас, ни у немцев не было… Тысячи танков и самолетов, десятки тысяч орудий, в том числе и самой большой мощности. Чуете, что назревает, а? А эшелоны все идут и идут. Десятки эшелонов наш узел в день пропускает.

Все, что он говорил, было интересно, а главное, очень мне нужно, но есть хотелось страшно. Отыскал в кармане какие-то крошки, положил их в рот, стараясь демонстративно жевать, но увлеченный стратегией собеседник этого не замечал.

— Вы знаете, что, по-моему, это означает?.. Конев задумал удар на Берлин.

— Но ведь на Берлин нацелены войска соседа. Белорусский фронт. Недаром командование им передано маршалу Жукову.

— Недаром. Но ведь Берлин огромный город, брать его будет нелегко. Вы говорите, знаете Сталинградскую битву. Ну вот, как помните, и его освобождали силами двух фронтов. А ведь Берлин побольше Сталинграда.

Я смотрел на карту. За фронтом сандомирского плацдарма лежали Радомско, Ченстохова. Ниже, уже за Одером, огромный город Бреслау, южнее Дрезден. Берлин был значительно севернее, как раз против завислянского плацдарма Первого Белорусского фронта. [84]

— Это так, — согласился собеседник. — Однако какой же командующий сейчас не мечтает участвовать во взятии Берлина. А вы нашего Конева не знаете. Да и кто может предугадать, как развернутся дела. Война ж.

Тут я вспомнил о дорожном указателе, стоящем на старой площади Львова.

— А сколько до Берлина от кромки сандомирского плацдарма?

— Сейчас прикинем, — охотно согласился собеседник. Достал из стола линейку, циркуль, поколдовал с ними. — По прямой выходит почти шестьсот. За два месяца треть пути прошли.

Я как-то незаметно для себя взял со стола у коменданта кусок печенья и начал грызть. Это он все-таки заметил.

— Позвольте, а вы обедали?

— В последний раз ел в Банской-Бистрице, часов восемь назад.

— Ай-яй-яй, а я тут воюю… Ну, сейчас двинемся ко мне. Вы у меня и поедите, а машину вашу вызовем прямо к моей штаб-квартире.

Комендант жил в богатой адвокатской квартире, где до освобождения Львова обитал какой-то видный коллаборант, работавший в управлении немецкого гебитскомиссара и бежавший с немецкими войсками. В роскошном жилье этом все было покрыто мохнатым слоем пыли. Комендант с солдатской скромностью разместился в комнате для прислуги, спал на госпитальной койке и трапезовал на кухонном столе. Хозяйствовал у него молодой украинский хлопец, с таким пылающим румянцем на лице, что хоть прикуривай от него. Получив команду приготовиться к приему гостя, он к нашему приходу шикарно развернулся. На кухонном столе на листках газет стояла горилка с перцем. В граненую хрустальную вазу были вывернуты консервы «второй фронт». В супной миске севрского фарфора был суп из горохового концентрата. Не бог весть какая еда. Но с голоду она показалась мне вполне достойной роскошной посуды. Я ел и пил, а перед глазами все время стояла одна и та же картина: эта будто бы сбесившиеся машины с ходу бросаются с откоса и, кувыркаясь, летят в пропасть, где белеет горный поток.

А потом была отличная горячая ванна, в которой, признаюсь, пришлось менять воду раза три. Мягкая кровать [85] и чистейшее белье голландского полотна с монограммами коллаборанта, так хитро вышитыми, что переплетение букв как бы сливалось в графскую корону. Я уже стал засыпать, когда в дверь постучали. Ну, конечно, это был хозяин. Он появился в трусах и стоптанных тапках на босу ногу.

— Не спите? А я вот все думаю о нашем разговоре. Я ведь Конева знаю еще по Второму Украинскому. Во время Корсунь-Шевченковского побоища у него полком командовал. Он ведь хитрый, Конев. Помните, как он вдруг круто на север завернул и этого самого Штеммермана со всей его группировкой накрыл, как шляпой. И сейчас вот у Сандомира недаром он такой кулачище собирает. Что-то такое особенное он там задумал.

Характерно, что о Словацком восстании, о его судьбе мой собеседник спросил только вскользь и то лишь в связи с тем, что, по его мнению, группе словацких самолетов, с которой летел и я, повезло, так как на эти немецкие по своему силуэту машины чуть было не обрушили огонь все батареи противовоздушной защиты Львова.

Готовьтесь к большим делам»

В отличие от коменданта-стратега командующий фронтом маршал И. С. Конев проявил к восстанию, его силе, его кадрам, его судьбе большой интерес. Попросившись к нему на прием, я передал ему приветы от Яна Швермы, Карола Шмидтке, передал их благодарность войскам фронта за деятельную помощь. Маршал был очень занят. Его адъютант полковник Саломахин просил не затягивать визита и показал длинный список дел и бесед, намеченных командующим на этот день. Но события, происходящие в тылу левого фланга фронта, маршала, несомненно, интересовали. Расспросил подробно о силах партизанских бригад, уходящих в горы, о настроении Шмидтке, о здоровье Швермы, о поведении генералов Гальяна и Виеста.

— Был и у нас тут тоже один из Лондона. Его чехословацкое правительство, сидящее в Лондоне, определило [86] командовать Особым чехословацким корпусом вместо генерала Свободы… Вместо боевого генерала… Оказалось, он только по карте, не выезжая из своей штаб-квартиры, и умел воевать… Пришлось отстранить его к чертовой матери и вернуть корпус Свободе.

Как я убедился, по существу я почти ничего нового не сообщил командующему. Он хорошо был осведомлен об обстановке там, в тылу врага за гребнем Татр.

О предстоящей операции на сандомнрском плацдарме спрашивать не стал. У маршала, если повезет, можно было узнать, что было и как произошло, но никогда о том, что будет, что замышляется, планируется. Он сказал только:

— Мы не зря вас вызвали. Скоро у вас будет о чем писать. — И добавил: — Признаюсь, мне никогда за всю войну не приводилось сосредоточивать такую массу войск и техники.

Вспомнив коменданта-стратега, его мечту об участии нашего фронта в штурме Берлина, я все-таки решился спросить, не изменилась разгранлиния между фронтами, нет ли у верховного командования такого намерения. Маршал скупо улыбнулся:

— Какой советский солдат не мечтает о штурме гитлеровского логова? Сандомирский плацдарм действительно является сейчас пистолетом, нацеленным в висок врага, но не пытайтесь забегать вперед времени. Учтите, противник против нашего плацдарма выставил огромную силу. Весь этот район укреплен в несколько обводов — видите? — Он развернул одну из карт и показал разведанную схему немецких укреплений. — Немецкий солдат еще крепок, без приказа не отходит, соединениями, выставленными против нас, командуют очень опытные генералы. А ведь тут дело пойдет о немецкой земле. Умение будет помножено на фанатизм. Борьба предстоит жесточайшая. Поэтому не гадайте-ка вы на кофейной гуще. Пустое это для военного человека занятие. Никчемное.

Он со стуком положил карандаш на стол. Я стал прощаться. И уже вслед услышал наказ:

— Нет ничего вреднее, чем недооценивать силы врага. Но мы вас не зря вызывали: готовьтесь к большим делам.

За четыре года знакомства я привык взвешивать все, что говорил этот немногословный человек. Дважды повторенное [87] «не зря вызвали», несомненно, означало, что скоро начнется крупная операция.

На нашу корреспондентскую штаб-квартиру я приехал уже поздно. Все материалы и в «Комсомольскую правду» и в Совинформбюро были переданы, так пока что — мелкие материалы, как мы говорим, «сосульки», о местных стычках, воздушных боях, поисках разведчиков. Крушинский, обмотав щеку мохнатым полотенцем, маялся зубами — продуло в самолете на обратном пути. Пани Ядзя пользовала его шалфеем. Шабанов под гитару исполняя ставший теперь уже необыкновенно популярным солдатский вальс «С берез, неслышен, невесом…». Майор Навозов и пан Чеснык пыхтели над шахматной доской.

Крушинский уже выяснил точно, что наш корреспондентский коэффициент полезного действия во время Словацкого восстания был равен коэффициенту полезного действия паровоза: пять процентов, не больше. У него прошло три корреспонденции, у меня две. Но друг мой не унывал, его теперь все больше захватывала мысль написать на этом материале роман. Нежно пестуя свою раздутую щеку, он вслух мечтал о том, как выведет он в этом романе и коварного попа-ханжу Тиссо, и Виеста с Гальяном, и, конечно, Шверму, Шмидтке, Егорова, Осмолова — всех этих колоритных участников восстания. Рассказывая, он позабыл боль и даже заулыбался.

— «Горный поток», а? Как? Отличное заглавие, просто чудесное. Оно мне еще там, в Бистрице, в голову пришло…

— с особой выразительностью пропел Шабанов, как бы утверждая идею романа «Горный поток».

Узнав о моем прилете, зашел Виктор Полторацкий. Несколько дней назад он выезжал во Львов хоронить Трошкина. От него я узнал подробности печального происшествия. Трошкин действительно был убит, ведя бой с бандеровцами. Возле его тела валялись стреляные гильзы. В происшествии этом была одна странная деталь. Обычно бандеровцы забирали у убитых документы, офицерскую форму. У Трошкина взяли только оружие и фотоаппараты. [88] Залитый кровью партбилет был извлечен из левого кармана гимнастерки.

— Виделся с командующим? Что он говорит? — поинтересовался Полторацкий, — Скоро начнется?

— На этот счет он ничего не говорит. Сказал только: вовремя прибыли. Это значит, пора нам, други, передислоцироваться на запад. Поближе к войне. Может, завтра и тронемся, как, хлопцы? А?

— Нам будет без вас так скучно, паны офицеры, мы так полюбили вас, — пропела пани Ядвига.

— Нам тоже, тем более что все мы до сих пор жалеем, что так и не удалось отведать обещанных нам домашних колбас и кабаньих окороков, — сострил сквозь полотенце Крушинский.

— Давайте тронемся завтра утром, — как бы подытожил наши намерения Навозов, безжалостно тесня противника на шахматной доске.

Капитан Устинов был на сандомирском плацдарме, и я очень жалел — не терпелось проявить скорее пленку со снимками, сделанными в Словакии. Фотограф я жалкий, но чем черт не шутит, пока бог спит. Может, что и получилось.

Визуальная разведка

Два дня Петрович возит меня по частям, расположенным по кромке сандомирского плацдарма. Действительно, войск в лесах напихано столько, что все семьдесят километров фронта кажутся единым воинским лагерем. Строевые части, танки, артиллерия всех калибров, саперы со своим сложным хозяйством, мостовики с громадными понтонами, наверное, сотни тысяч людей. И как научились воевать: все скрыто, и не только с дороги, но и с воздуха вряд ли можно что-либо заметить.

Артиллеристы тоже применяют в этой подготовке новый метод. Это так называемые карты-бланковки. Эти карты составлены на основе разведывательных данных и розданы по всему участку будущего прорыва, вручены каждому командиру батареи. Кусок обычной жесткой бумаги, на которую разведчики нанесли все укрепления противника, систему его огневых точек, а для стрелковых [89] частей обозначили первые объекты атак. Имея такую карту командиры заранее знают цели первой очереди, цели второй очереди и заблаговременно примериваются к ним.

Второе, что характерно, — повсюду создаются штурмовые батальоны. Им предстоит идти в атаку сразу же за огневым валом, занимать первые траншеи.

Кочуя по этим батальонам, узнал и такое. Оказывается, здесь уже дважды побывали вместе с командиром дивизии и командарм генерал-полковник Н. П. Пухов и командующий фронтом И. С. Конев. Бойцы с некоторым удивлением, уважительно вспоминали, как ходили они по передовым траншеям, осматривали позиции, о чем-то спорили, разговаривали с бойцами. В этом я узнал старый коневский принцип, которому он и следовал на всем боевом пути.

— Мы, старшие военачальники, перед наступлением должны сами весь передний край ползком обползать, — учил он командиров. — Нужно все своими глазами увидеть, взвесить, оцепить объекты атаки. По моему глубокому убеждению, такая вот пластунская рекогносцировка — полезнейшее дело. Иные говорят, такая черновая работа на местности не нужна, это, мол, дело командиров низшего звена. Чепуха, вредная чепуха!.. Такая визуальная разведка прекрасно сочетается с оперативным искусством и укрепляет его…

То, что удивило солдат тут, за Вислой, я не раз уже видел на дорогах войны. В часы штурма Калинина командующий находился на наблюдательном пункте, у деревни Змеево, откуда можно было видеть наступающие части даже без бинокля. В горячие дни Корсунь-Шевченковской битвы он прилетел на самое узкое место перемычки, замкнувшей окружение немецких войск, и оттуда руководил отражением контратак, хотя гитлеровцы таранили перемычку с обеих сторон. Здесь было то же. Теория не расходилась с практикой.