Махновцы

Впервые с махновцами мы столкнулись во время штурма Перекопа. Группа Махно в составе Красной Армии наступала против Врангеля, но наше командование уже тогда понимало, что это союзник ненадежный. Комиссары рассказывали, что «повстанческая армия» Махно — это разношерстное сборище кулаков, уголовников, ярых белогвардейцев.

И вот мы увидели это войско. Самого Махно не было: сказавшись больным, он остался в своей штаб-квартире в Гуляй-Поле. Возглавлял колонну его заместитель Каретников. За ним гарцевал штаб — полсотни всадников по шесть в ряд, все на прекрасных резвых конях. Правофланговый каждого ряда держал на стремени штандарт на длинном древке. На черном бархате выведено: «Вечная память основателю свободы бате Кропоткину!», «Да здравствует вольность, анархия! Смерть законам!», «Вся земля крестьянам. Коммунистам — по три метра», «Освободителю украинских крестьян батьке Махно — слава!», «Долой деньги, да процветает свободный обмен!», «Бей сегодня Врангеля, завтра — совдепы!»

Сияет серебром сбруя на конях. Махновцы в шикарных кубанках, в опушенных мехом коротких свитках из дорогого сукна. На длинных ремнях болтаются маузеры.

За штабом катятся тачанки, сверкающие свежей черной краской. В каждую впряжены четыре лошади с бубенцами. Ни одного пешего — все на конях или на повозках. И вся эта масса гогочет, свищет, пиликает на губных гармошках.

Наш дивизион медленно двигался по дороге. Усталые, мокрые, грязные, мы с трудом шагали по разбитому [67] большаку. Каретников и его свита обогнали нас и преградили путь.

— Здорово, невольники! — крикнул Каретников.

Курсанты на это приветствие ответили словами, которые не принято печатать.

Комиссар Стельмах, подстегнув коня, приблизился к махновцам. Сказал с усмешкой:

— Господин Каретников, мы вас не задерживаем.

— А ты кто такой?

— Прошу не тыкать. Я комиссар дивизиона.

— А, Иуда! — зло прошипел Каретников. Сунув в рот два пальца, он оглушительно свистнул. Из глубины колонны тотчас на галопе выскочил всадник. На черном штандарте, прикрепленном к луке его седла, красовалась надпись: «Боже, направь грешника в рай».

— Раскрой! — крикнул Каретников.

Всадник откинул полотнище. Под ним — металлическая перекладина с белой петлей посередине — походная виселица!

— Вот на этой самой гармошке я тебя отправлю к праотцам! — заревел Каретников.

Не дожидаясь распоряжений, мы развернули орудия, лязгнули замки.

О Каретникове нам пришлось уже слышать. С виду красавец, учтивый, с вежливыми манерами. А по нутру своему садист и палач. Бывшие махновцы рассказывали, что он ежедневно убивал десятки людей. Станет вполоборота к своей жертве и медленно целится, стараясь попасть прямо в лоб. Любимая его затея — «игра в пробежку». Приговоренного обвязывают длинной веревкой, другой конец ее приторачивают к седлу лошади. Каретников великодушно обещает: «Не отстанешь от лошади, с миром отпустим». Вскакивает в седло и пускает коня в рысь, а потом и в галоп. Человек падает. Палач волочит свою жертву по полю, пока она не истечет кровью.

Вот кто был перед нами. Но шалишь, бандит, нашего комиссара мы в обиду не дадим! Командиры орудий натянули шнуры. Только тронь, мерзавец, всех вас в крошево превратим!

Лицо Каретникова исказилось от злобы. А на усталом лице комиссара ни один мускул не дрогнул. Усмехнувшись, Григорий Давидович, сказал:

— Поживем, увидим, кому из нас в этой петле болтаться. [68] А пока — прочь с дороги. Не мешайте нам выполнять приказ.

Каретников замахнулся нагайкой. Но мы видели, как трясется его рука.

Два разных человека стояли друг перед другом. Под началом одного тысячи здоровенных бандитов. Под командой другого всего две сотни измученных красноармейцев. И эти двести человек во главе со своим большевиком-комиссаром оказались сильнее. На мгновение задержав занесенную плетку, Каретников остервенело хлестнул коня. Под хохот и свист красноармейцев бандит поскакал прочь. Свита поспешила за ним.

Комиссар наш правильно предсказал. Через год Каретникова повесили его же бывшие подчиненные, перешедшие на сторону красных. Говорят, вздернули его на той самой походной виселице, которой он грозил нашему комиссару.

Руководствуясь интересами революции, советское командование пошло на сближение с Махно, имея при этом в виду его обязательство направить усилия идущих за ним зажиточных крестьян на борьбу с Врангелем. На самом же деле это обязательство было лишь маневром, который буржуазия решила использовать против Советского государства. Французский, английский и американский банки через «Пехотный курень» полковника Петлюры снабжали Махно деньгами, рассчитывая его руками сделать то, что не удалось Врангелю. Сбросив маску борца за идеи революции, Махно с каждым днем все больше показывал свое истинное лицо. Выполнение приказов нашего командования под всякими предлогами саботировалось. От преследования Врангеля махновцы уклонялись. Зато вся округа стонала от их грабежей и насилий.

После разгрома Врангеля группе Махно предложили передислоцироваться на Северный Кавказ. Махно отказался. Тогда командующий фронтом М. В. Фрунзе приказал разоружить махновцев. Но не так-то просто было задержать тысячи хорошо вооруженных головорезов. Они вырвались из Крыма.

На разгром Махно и других бандитских группировок на Украине Реввоенсовет Республики направляет мощные силы — 1-ю Конную и 4-ю армии, 42-ю дивизию и [69] ряд других крупных соединений. В числе этих войск была и наша курсантская дивизия.

22 ноября дивизия сосредоточилась в Мелитополе. В частях состоялись собрания, на которых курсантов ознакомили с новой боевой задачей. Предупредили: борьба предстоит тяжелая. У бандитов всюду есть верные люди. Отряды махновцев появляются и исчезают внезапно. Хорошие кони помогают им за день покрывать десятки верст. У врага крупные силы. (К этому времени «повстанческая армия» Махно насчитывала до семидесяти тысяч человек.) Большие и малые банды действуют по всей Украине.

Силу махновцев мы испытали уже на следующий день. Бандиты повели наступление на Мелитополь. После жаркого боя нам пришлось оставить город.

Организованно отступив и собравшись с силами, дивизия снова вступила в бой. 2-й курсантский полк под командованием Вентергалтера, действовавший в авангарде, натолкнулся в районе Ольгополя на банду атамана Колесникова. Артиллеристы нашего дивизиона метко накрыли огнем застигнутых врасплох бандитов. Попытка махновцев контратаковать курсантов успеха не имела. На окраине деревни осталось много вражеских трупов, разбитых тачанок.

Короткий отдых — и опять поход. К вечеру подошли к селу Михайловна. Село большое, растянулось на четыре-пять километров. Казалось, что здесь тихо и мирно, но стоило нашим квартирьерам приблизиться, как по ним открыли пулеметный огонь. Это не остановило нас. Подразделения вошли в село и разместились в хатах. Незаможники — бедняки, всю жизнь батрачившие у кулаков и страстно ненавидевшие этих мироедов, — сказали, что в деревне полно бандитов, что у деревенских богатеев припрятано много оружия. Мы обшарили несколько дворов. Действительно, в стогах сена, в амбарах и сараях нашли целые арсеналы — винтовки, пулеметы, даже орудия. Спрашиваешь хозяина:

— Откуда это у тебя?

— Не знаю. Може, бандюги сховалы...

Заходишь в дом. Сидят за столом полдюжины здоровяков в крестьянской одежде. Ужинают. Рожи явно бандитские. Но они безоружные, не стреляют. Что с ними поделаешь? [70]

Соседство малоприятное. Командиры приказали быть наготове. Всю ночь не спали, не распрягали коней. На этот раз обошлось без боя.

А следующая ночь опять без сна. Рассчитывали заночевать на железнодорожной станции Спасское, но противник встретил плотным огнем. Ночь пришлось провести на морозе в открытом поле.

Нелегко пехоте воевать с бандитами. Они на резвых конях (загнанных бросали и силой забирали у крестьян новых). Налетят, дадут короткий бой и опять ускачут. Попробуй догони их на своих двоих!

От былого лоска, которым нас так поразили курсанты, теперь и следа не осталось. Поизносилась одежда, развалились сапоги. У многих на ногах теперь постолы. И вши одолевают. По вечерам иногда делаем дезинфекцию: натопим печь, жар выгребем, разденемся догола и всю одежду — в печку. После этого некоторое время не чувствуем укусов. Но надолго ли? Ведь ночуем в хатах, где лежат тифозные больные, где насекомые кишмя кишат...

Питаемся плохо. Снабжение с каждым днем хуже. И этот скудный паек наши интенданты не успевают доставлять непрерывно двигающимся частям.

И пожалуй, больше всего забот нашему брату взводному. Вечером после тридцати — сорокакилометрового марша, после жарких стычек с бандитами, надо суметь накормить людей, пристроить их на постой. Перед тем как отпустить бойцов на отдых, заставляешь вычистить орудия, накормить лошадей (а чем накормить — это тоже проблема!), расставишь караулы у коновязей и у хаты, где вповалку на полу укладываются твои подчиненные. И посмотри еще, разулись ли ребята, повесили ли портянки на просушку. Ночью несколько раз встанешь проверить посты. А на рассвете дневальный тебя трясет за полчаса до подъема. Прежде чем играть побудку, велишь дневальному принести несколько ведер с водой. Будишь ребят и заставляешь каждого вымыть ноги, прежде чем навертывать высохшие за ночь портянки; тогда ноги меньше преют и мозоли не так скоро натрешь. А хозяйка по твоей просьбе в это время варит огромный чугун картошки в мундире: надо же чем-то накормить ребят перед походом.

В ночь на 8 декабря командир и комиссар бригады созвали совещание комсостава. Сообщили: утром переходим [71] в наступление. Задача — окружить бандитов, засевших в Спасском, и уничтожить. Одновременно с нами выступает Харьковская бригада. Она наносит удар в северном направлении, занимает Конские Раздоры и Воскресенку. У противника сил тут не так много, бой не должен затянуться.

В 9 часов без единого выстрела заняли несколько хуторов. Но радость была недолгой. Из деревень Терпение и Спасское на галопе выскочили сотни тачанок и тысячи всадников. По полю перекатывался рев:

— Коммуния, сдавайся!

Земля дрожала от конского топота. Бандиты мчались, охватывая нашу колонну. Вот тебе и незначительные силы!

Было отчего растеряться. Но наши командиры сумели поддержать порядок. Их четкие, уверенные распоряжения ободрили бойцов. Бригада развернулась полукругом, залегла и открыла огонь. В такие минуты самоотверженность командиров становится той силой, которая поднимает людей на беспримерные подвиги.

Командир дивизиона Марков, старый кадровый офицер, под огнем носился на вороном жеребце от батареи к батарее. В грохоте боя не расслышать команд. Но мы понимали его и по жестам. Нам передавалась внутренняя собранность и железная воля этого человека. Артиллеристы разводили орудия, снимали их с передков и открывали беглый огонь. Мерзлая земля не поддается лопате, да и окапываться некогда. Вражеские снаряды накрывают наши огневые позиции. Но мы стреляем и стреляем.

Рядами и в затылок друг другу тачанки на галопе выскакивают вперед, тотчас же разворачиваются. Кони оседают, останавливаются как вкопанные. Пулеметы с тачанок поливают свинцом наши позиции, пока мы не разбиваем в щепки вражеские колесницы. А из-за железнодорожной насыпи вылетают все новые.

От грохота больно перепонкам. Чтобы не кружилась голова, приходится все время держать рот открытым.

Откатился противник. Всадники спешиваются. Прижимаясь к земле, бандиты медленно ползут в нашу сторону. Недружный и редкий их огонь теперь уже не приносит нам столько вреда. Но усилила обстрел вражеская артиллерия. [72]

В промежутках между залпами своих орудий я оглядываюсь. Начдив Павлов, комиссар Стельмах, командиры полков Круглов и. Тарутинский обходят цепи бойцов. Снова и снова поражаюсь их выдержке и отваге. А наш нелюдимый, замкнутый Амосов... Словно подменили его.

— Держись, братцы! — слышу его бодрый и звонкий голос.

Мы видим командира батареи то у одного, то у другого орудия. Улыбается бойцам. Взмахом руки указывает направление стрельбы. Подгоняет подносчиков, чтобы у каждой пушки не иссякал запас снарядов.

Готовимся к последней отчаянной схватке. Назад пути нет.

Махновцы поднимаются с земли с криком:

— Конец, коммуния!

Бьем шрапнелью. С тревогой поглядываю на снарядные ящики. Сейчас они опустеют. И все-таки темп стрельбы не снижаем. Неподалеку от нас ведет огонь батарея Милованова. Бьет махновцам во фланг. Каждый залп буквально скашивает вражеские ряды. Но бандиты лезут и лезут.

Комиссар дивизиона Стельмах с наганом в руке кидается навстречу врагу:

— Товарищи, вперед!

Вскакивают курсанты. Со штыками наперевес сближаются с противником. Но какие реденькие наши цепи! На верную гибель идут ребята.

— Переноси огонь! — кричит нам Амосов.

Меняем прицел. Бьем по задним рядам махновцев, по их батарее, вновь открывшей было стрельбу.

Командиры орудий докладывают: по пять снарядов осталось на пушку. Что ж, выпустим их и тоже пойдем в штыки...

За нашей спиной нарастает конский топот. Окружены? Но нет. Слышим радостные возгласы: «Наши!» Мчатся разгоряченные кони. Сверкает сталь занесенных клинков. Краснозвездная лава стелется по полю, двумя крыльями огибает нас, заходит во фланги махновцам.

— Ура!

— Даешь!

— Руби контру!

От конников не отстают стремительные тачанки. А на флангах шестерки могучих лошадей на галопе мчат [73] пушки. Красавицы трехдюймовки, наши любимицы, подскакивают на мерзлых бороздах пашни. Вот они ударили разом. Конники врезались в толпу махновцев. Со свистом опускаются клинки. С тачанок заливисто строчат пулеметы.

Окончательно воспрянули духом и наши курсанты. Штыком и прикладом крушат заметавшихся, растерявшихся бандитов, пока те не бросают оружие.

Красный, негреющий солнечный диск коснулся горизонта. Трубачи играют «отбой». Конные спешились. Как родных братьев, обнимаем мы их. Это бойцы кавалерийского полка нашей же курсантской дивизии. Полк сформирован из курсантов последнего курса кавалерийских школ (на время боев с Махно учеба была прервана). Чудесные ребята! Мы, конечно, прежде всего знакомимся с артиллеристами. Дивизионом командует Ф. Г. Романенко, бравый, решительный офицер.

В сумерках еще страшнее выглядит степь. Кругом окровавленные тела. Мертвые и еще бьющиеся в последних конвульсиях лошади. Обломки тачанок. То тут, то там стонут и хрипят раненые. На иных жутко смотреть — кровоточащие обрубки. А ведь всего час-два назад это были крепкие, цветущие парни.

Ужасное дело — война. Но никуда от него не денешься, коль надо отстоять, спасти родную землю.

Четверо суток понадобилось, чтобы прийти в себя, отоспаться, отдохнуть. В Спасском среди других трофеев к нам в руки попали целые тюки советских денег. Новенькие купюры хрустели под пальцами. Деньги не настоящие — фальшивые. Их прислали махновцам из Франции, на «текущие нужды».

* * *

В середине декабря политический отдел дивизии собрал коммунистов и командиров в Верхнем Токмаке. Нас познакомили с обстановкой. Разгромлено несколько отборных частей махновцев. Почти полностью уничтожены банды атаманов Удовидченко и Бамушко (настоящая его фамилия Лохматюк), с которыми мы дрались у Спасского. Раненый Бамушко пытался скрыться, но его поймали и доставили в фронтовой революционный трибунал. В районе Конские Раздоры, Басань и Вербовое разгромлены два больших отряда атаманов Чумы и [74] Клима. Но в деревнях Новоспасская, Орехово и в близлежащих хуторах все еще орудуют семь хорошо организованных и вооруженных отрядов под общим командованием атамана Голикова. Банда Дублина произвела налет на деревню Кадировку и убила местных советских работников.

В Бердянске обосновались боевые полки Махно. Под видом сторожевого охранения и дозоров от местных органов власти махновцы с оружием в руках разгуливают по деревням. Одна из банд даже выдает себя за особый отряд губчека. Хотя армия Махно все больше распадается, дел нам предстоит еще много.

Возвратившись к себе, я с разрешения командира батареи собрал взвод и обо всем услышанном на совещании подробно рассказал бойцам. К моему удивлению, курсанты выслушали довольно равнодушно. Ни одного вопроса не задали. Меня это обеспокоило, и я пошел к Стельмаху. Комиссар задумался.

— Понимаешь, Гриша, — сказал он. — Люди устали. Их другое беспокоит. Тебе они не говорят, а меня частенько спрашивают, почему питание ухудшилось. Ведь если бы хозяйки не подкармливали, нам совсем была бы беда. Верно? Некоторые читали мне письма из дому. Их семьи голодают... Мы с тобой должны все учитывать. Ты вот что: подбери-ка старательного парня да пошли в полковую мастерскую, пусть научится чинить обувь, а то ведь на новую надеяться нельзя. Учись быть и требовательным, и чутким. Без этого нельзя с людьми работать.

Много полезного услышал я в тот вечер. Комиссар учил находить ключи к сердцам людей. А это совсем нелегкое дело.

С боями движемся вдоль железной дороги. По ней давно уже не ходят поезда. Кругом запустение и разрушения. На нашем пути немецкие колонии — когда-то богатые села. Теперь здесь царит смерть. Все население — и стар и млад — уничтожено бандитами. Кругом только трупы. В одной из колоний мы еще застали грабеж. Шагая через неостывшие тела, бандиты таскали и грузили на телеги пианино, зеркала, люстры, чемоданы. Оказывается, это головорезы из конных полков, непосредственно подчиненных Махно. [75]

Не укладывается в голове: убить сотни ни в чем не повинных людей лишь для того, чтобы воспользоваться их добром! На такое способны только законченные преступники. После этого злой издевкой звучат высокопарные воззвания Махно «К вольной освободительной армии», «К свободолюбивому украинскому народу». Кривляка из бывших сельских учителей именует себя не иначе как «гетманом Украины», «вождем угнетенного, многострадального украинского народа». А своих погромщиков и убийц величает «рыцарями чести и свободы», «народными мстителями». Сколько надо лицемерия и презрения к людям, чтобы говорить такое, а на самом деле каждый день, каждый час творить преступления, которые никогда не забудет и не простит народ.

А мы после тяжелого боя ложились спать голодные, боясь попросить у крестьян кусок хлеба, потому что видели, что у них самих не хватает еды. Помню, как на партийном собрании коммунисты сурово осудили одного командира, бойцы которого без спроса брали из стогов сено для истощенных лошадей. Мы заботились о том, чтобы на совести нашей армии, каждого ее бойца и пятнышка не было. Мы воюем за светлую долю для народа. Как же мы смеем обижать его?

Один вид махновцев, таскающих награбленное добро через трупы хозяев, до глубины души возмутил курсантов. Не ожидая команды, они открыли огонь. Бандиты получили заслуженное возмездие.

Каждый день бои. То скоротечные, то тяжелые и длительные. Махно плотно обложен нашими войсками. Как загнанный волк, он мечется со своими бандами, всюду натыкаясь на пули и сабли красных солдат. И войско его начинает разбегаться. Раньше махновцы редко сдавались в плен. Теперь каждый бой дает сотни пленных. А случается, целые подразделения, прикончив своих вожаков, добровольно переходят на нашу сторону.

И на этот раз сказалась мудрость и гуманность ленинской партии, молодого Советского государства. Специальным декретом разъяснено: участники банд, осознавшие свою вину и сложившие оружие, подлежат полной амнистии и получают возможность вернуться к семьям, к мирному труду. Не сразу узнали об этом люди, обманным путем и страхом завербованные в банды. Но как только узнавали, любой ценой старались [76] вырваться из-под опеки своих атаманов. И что не менее важно — местное население, измученное разбоем и бесчинствами махновцев, перестает их поддерживать. Негде им больше менять коней, продукты приходится брать с боем, не стало надежного убежища под крышей каждой хаты, не спрятаться теперь под обличьем простого селянина.

* * *

В первой половине декабря меня вызвал Стельмах. Представил комиссару штаба дивизии Могилевкину. Тот довольно долго беседовал со мной: расспрашивал, что читаю, чем занимаюсь вне службы, как отношусь к махновцам. По совести говоря, я никак не мог уловить смысла этого экзамена. Наконец Могилевкин сказал Стельмаху:

— Подойдет. Поехали.

Во дворе ожидала тачанка. Она быстро донесла нас до соседней деревни. Зашли в просторный дом. Там уже собралось человек двадцать — представители из всех трех бригад нашей Сводной курсантской дивизии. Совещание открыл Могилевкин:

— Мы собрались здесь, чтобы создать полевые революционные тройки.

О том, что это такое, нам рассказал комиссар дивизии Аболиков. Ленин требует, чтобы мы со всей внимательностью подходили к судьбе бывших махновцев. С этой целью и создаются особые органы правосудия, наделенные большими правами. Через них должны пройти все плененные нами участники повстанческих банд. Среди пленных попадаются и явные враги Советской власти, но в большинстве это люди, насильно или обманом вовлеченные в банды. Революционные полевые тройки призваны помочь Советской власти спасти этих заблуждающихся людей, вернуть их к труду на пользу общества. С истинными же врагами разговор особый. Ни один из них не должен уйти от справедливой кары. Вся деятельность троек призвана способствовать укреплению Советской власти на местах.

Прения были недолгими. Конец им положил начдив Павлов:

— Я думаю, что все ясно. Нам остается выполнять указания партии. [77]

Председателями троек были названы комиссары бригад, их заместителями — уполномоченные особых отделений. Членами троек включались командиры и рядовые. Среди них назвали и меня. Доверие радовало.

На обратном пути с нами ехал комиссар бригады Васеньтович.

— Много работы нам предстоит, — сказал он. — Пленных сотни. Их будет все больше и больше. С каждым надо разобраться...

Мы, рядовые члены троек, участвовали в их заседаниях поочередно — раза два в неделю. Заседания проходили обычно вечером, на больших привалах. Протопаешь с боями верст тридцать, устроишь людей на ночлег и идешь в избу Особого отдела. Часа три-четыре, а то и дольше сидим в прокуренной комнате. Это был каторжный труд, требовавший воли, внимания и выдержки. Арестованных вводили по одному. Секретарь заполнял судебный лист: биографические данные, кем служил в банде, продолжительность пребывания в «повстанческой армии», жалобы, просьбы.

Потом начинался допрос. Разговор велся деловито, в спокойных тонах. Заходили люди испуганные, настороженные, но, почувствовав человеческое отношение, смелели, охотнее отвечали на вопросы. Многие чистосердечно признавали свою вину, заверяли, что искупят ее честным трудом. Встречали мы и тупое упорство, и наглость. А мы, непреклонно руководствуясь положениями инструкции, спокойно задавали вопрос за вопросом, стремясь понять человека, раскусить его.

Бывало и так, что после бесплодных попыток установить истину, вызывали коменданта и приказывали увести арестованного. А ему говорили: «Идите, еще раз подумайте хорошенько. Мы вас вызовем позднее». Часто это помогало. Человек разговаривал уже совсем по-другому, ничего не таил.

Это были люди, которых мы пленили на поле боя, они дрались с нами с оружием в руках. Но на допросе заявляли: мы не против Советской власти, мы воюем с коммунистами.

Какой только вздор не доводилось выслушивать! Все это им вдолбили их атаманы. Терпеливо беседуем. Рассказываем, что такое Советская власть. Слушает мужик, но чувствуешь, что в голове у него полный сумбур. [78]

«Отпустите на хвылинку, до ветра треба». Выйдет, вернется и снова слушает. Это был уже не суд. Это была школа элементарной политграмоты. Часто мы прерывали заседание и шли к заключенным. Долго длились беседы. Мы пытались открыть глаза заблуждающимся, растолковать им правду. И люди начинали понимать, что перед ними не враги, а друзья. Большую помощь в таких беседах оказывал нам местный бедняцкий актив. Наконец убеждаемся: люди нас поняли. Выдаем им справки, что оружие они сдали и прошли проверку. Расстаемся по-братски, на прощание от одной спички (их было мало) прикуривается много самокруток. Мужики уходят к женам, детям: нередко те часами сидят у ворот, со слезами на глазах ожидая участи своих кормильцев. Вспоминаю, как бородатый дядя на прощанье поцеловал меня:

— Хоть парубок ты молодой, но гарный. Спасибо тебе.

— Не меня благодари, — ответил я. — Советскую власть, Ленина благодари.

Встречались и другие. Со злобой, с налитыми кровью глазами они на допросах хвалились, сколько людей расстреляли, перечисляли десятки фамилий честных советских людей, погибших от их руки. Таких ставили к стенке без малейшей жалости. Собаке собачья смерть.

Помню рыжего верзилу. На допрос он заявился с чемоданом — сдать свою ношу коменданту категорически отказался. По документам именовался Кошевским. Родился в Белостоке, в богатой купеческой семье, получил хорошее образование. После революции добровольно ушел к Деникину, дослужился до прапорщика. На вопрос: «Зачем пошел к Махно?» — вызывающе ответил:

— Защищать Россию от большевиков.

— А что в чемодане? — спросил Стельмах.

— Личные вещи и семейные реликвии.

— Покажите, — сказал Васеньтович. — Не бойтесь, мы ничего не тронем.

— Не смеете! — закричал арестованный. — Вы не имеете права так обращаться с пленными.

Вызвали бойца из комендантского взвода. Он вырвал чемодан у арестованного. Содержимое высыпал на стол. Перед нами выросла груда драгоценностей. Золотые дамские часики, массивные золотые портсигары, кольца, [79] ожерелья и броши с дорогими камнями. Во флаконе из-под духов — десятки бриллиантов. В этой куче были страшные вещи — посиневшие отрубленные пальцы с кольцами, съежившиеся темно-желтые комочки отрезанных ушей с серьгами.

— Любопытные семейные реликвии, — брезгливо проговорил председатель тройки.

Наглость Кошевского не убавилась. Уселся на стул.

— Ладно, берите. Надеюсь, теперь меня выпустите: плата подходящая.

Бандита увели. Обмениваемся мнениями. Здесь, на заседании, все равны. Приговор не может быть вынесен, пока все члены тройки не придут к единогласному решению. Порой спорим, упорно, горячо. Каждый сознает всю глубину ответственности за судьбу человека. Ошибаться в таких делах нельзя. Бывало, что мы не могли прийти к единому мнению. Тогда дело передавалось на рассмотрение военного трибунала.

На этот раз никаких споров. Расстрелять! Все члены тройки подписывают приговор. Теперь он вступает в силу. На рассвете бандита вместе с награбленным добром доставят в Особый отдел дивизии, где и будет приведен в исполнение приговор.

Какие только люди перед нами не проходили! Вот вводят офицера. Он щелкает каблуками, подносит руку к козырьку:

— Капитан Любимов Николай Павлович к вашим услугам, господа чекисты.

Сесть отказался.

— Нечего тянуть. Я ко всему готов. Одна просьба, — он достает из кармана пакет. — После расстрела прошу отправить это письмо старушке матери.

— Кроме оружия, у вас еще что-нибудь забрали? — спросил Стельмах.

— Никак нет, господин комиссар!

Стельмах подошел к нему:

— Откуда вы знаете, что я комиссар?

— Хорошо знаю: с вашей бригадой дрался...

Начинаем допрос. Перед нами вся жизнь этого образованного дворянина, офицера, храбро сражавшегося в мировую войну. А после революции его унес, закружил водоворот событий. У махновцев оказался случайно: другой дороги не разглядел. Слушаем его, а сами думаем: [80] «Как с ним быть?» Стельмах вопросительно смотрит на нас. Еле заметно каждый кивает. Комиссар подходит к пленному:

— Вы честный человек, капитан. И у нас нет к вам претензий. Вы свободны.

— Как? Свободен? — капитан бледнеет. — Не верю!

— Идите. Желаем, чтобы вы побыстрее разобрались во всем.

Капитан медлит. Тихо говорит:

— Разрешите вернуться в банду.

— Зачем?

— Расскажу все своим друзьям. Уверен, что и они уйдут от махновцев.

Он сдержал слово. На другой день Любимов привел к нам пять офицеров. Они прибыли со своими ординарцами. Все на конях. Заросшие, оборванные, усталые. А в глазах радость.

Все они были выпущены на свободу.

А вот другой офицер. Капитан Яровой. Стройный, с иголочки одетый красавец. Блестят лакированные гусарские сапоги с кокардами. Мягко звенят серебряные шпоры.

Доложил, что он помещик из Симбирской губернии. В ставке Врангеля был начальником отделения разведывательного управления. У Махно командовал дивизией. Попросив разрешения закурить, вынул серебряный портсигар. Я обратил внимание на его руки — холеные со свежим маникюром. Закурил, положил портсигар на стол. Сидел, развалясь на стуле, с подчеркнуто беспечным видом.

— Как вы оказались в банде? — спросил председатель.

— Не в банде, а в повстанческой армии. Больше сейчас не у кого служить. Я буду всегда с теми, кто воюет с большевиками. Большевизм — явление пагубное. Неграмотный мужик и рабочий не могут управлять государством. Их удел — честно трудиться. Ваш Ленин фантазер, таким был и его учитель Маркс. Врангель тупица и позер. Умей этот барон привлечь, как вы, темную массу на свою сторону, от вас давно бы и следа не осталось. А сейчас из-за вас страна голодает. Вы и ваши агитаторы разложили лучшую в мире русскую армию. Вы убили помазанника бога на земле и его святую [81] семью. Я дворянин и должен за это отомстить. Да, это по моему приказу расстреливали ваших красноармейцев. Времени не было возиться с ними. К тому же мы эту мразь не считаем пленными.

— А зачем же вы у живых людей звезды на лбу вырезали? — спросил уполномоченный Особого отдела.

— Чтобы и на том свете их можно было отличить от настоящих солдат.

— Вы и сами к этому руку приложили?

— Не отрицаю.

— Вы собственноручно расстреливали людей?

— Было и такое.

— Вы растленный человек, — сказал ему Стельмах. — Вы болтали здесь о Ленине, о Марксе, а ведь и понятия о них не имеете. Не дворянин вы, не офицер. Вы обычный бандит, и ничем не оправдать вам своего падения.

— И не думаю оправдываться. Я же знаю, что нахожусь во все уничтожающем чека.

— А знаете ли вы, что тысячи офицеров, дворян, куда более достойных, чем вы, честно служат в Красной Армии, командуют частями, соединениями. Не вы, а они являются подлинными защитниками России.

— Господин Яровой, — спросил я, — если мы вас отпустим, чем вы займетесь?

— Вернусь к своим и поведу их в атаку на вас.

На рассвете его расстреляли. Еще от одного ярого врага революция освободилась. Я пожалел, что в этот день не моя очередь была присутствовать при приведении приговора в исполнение.

* * *

Войска Махно, разбитые под Гуляй-Полем, перекочевывают в Одесскую губернию. Здесь к ним примыкают местные банды. Но силы махновцев тают. Насильственно мобилизованные и обманным путем втянутые в борьбу с Советской властью крестьяне бегут из банд, не желая расстаться с родными местами. В «повстанческой армии» остаются лишь ярые враги советского строя. И все же бандитские шайки, хотя и лишенные былой силы, приносят много вреда.

В январе повстанческая газетка «Колокол» опубликовала речь своего обер-атамана. Напечатала и его портрет. После ранения в ногу он опирался на костыли. [82]

Вот таким — маленьким, худым, с усиками, хромым — Махно и был на снимке. «Освободитель России» возвестил, что намерен двинуться на Дон. Всех, кто не хочет пойти с ним, он не держит. Таким жестом Махно хотел, очевидно, показать, что сил у него достаточно. Действительно, на юг двумя дорогами — на Бердянск и Андреевку — двигались огромные колонны пехоты и кавалерии.

Повстанцы заняли Лысую Гору, Ольшанку, Игнатовку, Песчаный Брод, Добровеличковский, Ямпольский, Первомайский и другие уезды. Наши войска ведут беспрерывные, подчас очень тяжелые бои.

В начале февраля большая банда ночью налетела на деревню Черниговка, где размещался штаб 2-й Петроградской курсантской бригады. Подразделения охраны и работники штаба вступили в неравную схватку. Погибло много наших товарищей.

Мы прибыли туда через несколько дней. В домах выбиты рамы, сорваны двери, стены зияют проломами и изрешечены пулями. Состоялись торжественные похороны погибших.

Вскоре банда была разгромлена. Захваченный в бою ее атаман Володинцев — грузный, толстый, одноглазый верзила — предстал перед нашей полевой революционной тройкой. Через все лицо бандита, начиная с выбитого глаза, пролегал глубокий шрам. Так его разукрасили при попытке к бегству с каторги — он и до революции был разбойником и убийцей. Сын попа из Черниговской губернии. Из духовной семинарии его выгнали за изнасилование дочери своего же наставника.

На заседании тройки этот уголовник держался трусливо, дрожал, умолял не расстреливать. Нарочито говорил о себе много плохого, желая показать, что раскаивается. Весь вид его вызывал гадливое чувство. Но Васеньтович допрашивал, как всегда, не повышая голоса.

Мы два раза в неделю бывали на заседаниях тройки и то уставали за эти часы больше, чем в бою и на марше. А Васеньтович, как председатель, должен был заниматься этим почти ежедневно. И это помимо основной работы... Как он выдерживал? [83]

Допрос тянулся нудно и томительно. Признаться, жалко было время тратить на этого каторжника. Он совершил столько злодеяний, что приговор был предрешен. И заместитель председателя не выдержал:

— Выбирай — как скажешь, так и сделаем, — вздернуть тебя возле той же самой школы, где ты повесил председателя ревкома, или расстрелять?

Звериная рожа бандита перекосилась. Широко раскрытый единственный глаз ощупывал каждого из нас.

— Я не хочу ни того, ни другого. Жить хочу. Вы сказали, что моя жизнь ломаного гроша не стоит. Ошибаетесь. Я могу за нее дорого заплатить. У меня много дорогих вещей, золото, бриллианты. Дайте честное слово, что отпустите, я скажу, где все это спрятано.

Его слова не сразу дошли до нас. Молча мы смотрели на это чудовище, в котором ничего не осталось человеческого.

— Напрасно надеетесь, — ответил комиссар. — Большевики не продаются.

Выносим приговор: «Расстрелять».

В банде Володинцева оказалось полно спекулянтов и торгашей. Захватив деревню, они прежде всего искали соль и мыло — самые дефицитные в то время вещи, — чтобы потом обменять их на драгоценности. Вояки эти были негодные, еле-еле держались в седле. При обыске у них находили целые мешки денег, золота, драгоценных камней. Мы не знали, что делать с этими жуликами, и отправляли в штаб дивизии. К нашему удивлению, среди них выявлялись крупные птицы — шпионы, разведчики, члены контрреволюционных партий. В какие только перья не рядился враг!

Мои частые ночные отлучки обеспокоили товарищей. Я почувствовал, что на меня начинают коситься. Кто-то в минуту откровенности даже сказал мне:

— Гриша, что вы там по ночам делаете? Говорят, ты крестьян расстреливаешь...

Рассказать правду о своей работе в тройке я не мог: нас предупредили, чтобы мы о ней молчали. Но и терпеть дальше косые взгляды товарищей было не под силу. Да и уставал страшно. Прозаседаешь до трех часов, а в семь дивизиону выступать в путь. Подымаешься в [84] шесть часов, будишь ребят, проверяешь готовность взвода к боевым действиям. Трудно. Но решение об уходе из тройки принял вовсе не из-за этого. Нет. В то время у меня было железное здоровье и двух-трех часов сна хватало. Не хотел, чтобы друзья думали обо мне плохо. И я пошел к Стельмаху. Он дал мне выговориться, назвал сумасшедшим и коротко бросил:

— Пошли!

Он собрал всех бойцов дивизиона и подробно рассказал о роли революционных троек, о их работе. Сказал и обо мне несколько слов. Слушали его с живейшим интересом. Больше на меня уже не косились. Наоборот, стали относиться с уважением. На привалах приставали с расспросами, кто еще прошел через наши руки.

Как-то дивизион остановился на дневку на хуторах в семидесяти пяти километрах от Мелитополя. Командир батареи П. А. Милованов, комиссар Н. С. Петров и батарейный писарь Федор Михаленко поселились на отшибе, у лесничего, в чистом домике с садом, обнесенным высоким забором. Во дворе громадная собака. Цепь ее ошейника была прикреплена к кольцу, которое двигалось по проволоке, протянутой через весь двор.

Днем к дому подошли двое неизвестных. Увидев часового у ворот, они удивились. На вопрос часового: «Куда и к кому идете?» — последовал ответ:

— С жалобой к вашему начальнику.

Красноармеец их не пропустил, так как ни командира, ни комиссара в это время не было. Неизвестные ушли.

Но курсант, доставивший обед командиру батареи, увидел, как двое перелезли через забор со стороны леса. Он рассказал об этом писарю и хозяину дома. Лесничий заявил:

— Этого не может быть. Собака залаяла бы.

Федор попросил курсанта вызвать начальство. Через полчаса прибыли командир и комиссар с несколькими бойцами. Выслушали писаря.

Комиссар Н. С. Петров надел очки. Он их всегда надевал, когда решал серьезные вопросы: был близоруким. Начали осматривать двор. Собака мешала, громко лаяла, набрасывалась на людей.

— Уймите ее! — приказал комиссар. [85]

Лесничий подошел к собаке, склонился над ней и... расстегнул ошейник. Озверелый пес кинулся на бойцов. Лесничий тем временем хотел перемахнуть через забор, но был схвачен. Собаку пристрелили. Лесничий выхватил было из кармана пистолет. Его обезоружили, связали. К нам подошла молодая, заплаканная женщина:

— Идите к стогу за забором, они могут удрать оттуда.

Вмиг стог был окружен. Узнав, что происходит в доме лесничего, я взял бойцов своего взвода и повел их туда. Еще издали услышали перестрелку. Курсанты толпились у дверей сарая и били в темноту. Из сарая доносились глухие револьверные выстрелы. Сколько мы ни всматривались, не было видно, кто стреляет. Бросили гранату. Никакого результата. Решили выкурить бандитов. По приказанию комиссара бросили в сарай зажженную дымовую шашку, завернутую в сноп соломы. Через минуту услышали крик:

— Сдаемся!

Стрельба прекратилась. Но сарай загорелся. С трудом потушили. Зашли. Посреди глубокая яма с лесенкой. Курсант Сергей Иващенко первым спустился вниз. Снова захлопали выстрелы. Один за другим сбегаем по лестнице. В стене погреба стеклянная дверь. Она раскрыта. За ней длинная полутемная комната. Это из нее стреляют. Но вот кто-то хрипло вскрикнул и замолк. Стрельба прекратилась.

Врываемся в дверь. Комната высокая, просторная. Окна снаружи засыпаны соломой, сквозь нее скупо пробиваются лучики света. Когда глаза освоились с полутьмой, мы увидели большой, обтянутый сукном письменный стол. За ним в кресле сидел человек и курил. На полу в луже крови лежал раненый.

В углу стоял длинный деревянный стол. На нем пишущая машинка, ротатор, краски, стопки чистой бумаги. Вдоль стен, на полу и в ящиках лежало много разного оружия. Под потолком висела большая керосиновая лампа. Комиссар спросил у сидящего:

— Кто вы и что все это значит?

— С большевистской интеллигенцией не разговариваю, — последовал ответ. [86]

— Тогда, может быть, со мной будете разговаривать, — выдвинулся вперед командир батареи. — К вашим услугам: дворянин Милованов, поручик.

Незнакомец вскочил и отчеканил:

— Агроном Набутенко, представитель ставки Петлюры, — и услужливо протянул руку. Но наш командир свою не подал.

— А это кто? — указал Милованов на убитого.

— Это ваш знакомый милиционер Фароленко. Он опять хотел перебежать к вам, но теперь без моего разрешения. Этот болтун крикнул «сдаемся». Я его и казнил. — Набутенко вздохнул. — Ваша взяла. И дернул меня черт сунуться сюда. В жизни через забор не лазил.

В комнату вошли Марков, Стельмах и уполномоченный Особого отдела бригады. Вместе с ними была батрачка. Марков шутливо сказал командиру батареи:

— А вы, Павел Александрович, докладывали, что тесно размещены. У самих же вон сколько свободного жилья.

Батрачка разочарованно взглянула на Набутенко.

— Товарищи, — сказала она, — здесь не этот был главный, а Сохановский. Все ночи они тут сидели. Писали, печатали. А попутно пьянствовали и безобразничали. Столько я от них натерпелась. А людей они погубили тьму. Неподалеку в лесу криница есть — доверху мертвыми забита. Вы ее по запаху сразу найдете.

Эта добрая жинка — ее звали Ксенией Зайцевой — многое рассказала. Она помогла разоблачить и Набутенко и лесника Бондарева. С ее помощью был схвачен и Сохановский — начальник штаба 2-й артиллерийской группы Махно.

Зайцеву я потом часто встречал. Она стала работать в нашей курсантской столовой.

Приехали работники Мелитопольской и Одесской ЧК. Они забрали с собой Набутенко и Бондарева. Нашей тройке не довелось заниматься этими бандитами. Мы не переживали по этому поводу. Работы нам и без того хватало. Сотни, тысячи бывших махновцев проходили перед нами. Раскаявшихся, понявших свою вину, [87] отпускали с миром. И сколько раз случалось, что на марше к нам подкатывала повозка. Бородатый мужик улыбался, сдергивал дерюгу, а под ней — и сало, и мед, и целая свиная туша.

— Товарищи, это жинка прислала. Пойди, говорит, поклонись в ноги и скажи спасибо, что такого дурня с богом отпустили.

Мы благодарили мужика. Это теперь навеки наш друг. И становилось тепло на сердце. Пусть и трудно было работать в революционной тройке, но мы видели плоды своего труда: люди становились на истинный путь, навсегда порывали с бандитами и теперь смотрели на Советскую власть как на свою родную.

Голодные, разутые и раздетые красноармейцы, ломая сопротивление врага, шли от села к селу, несли людям свет ленинской правды.

Запомнились мне Павловские хутора. Хотели мы здесь заночевать. Заглядываем в одну, другую хату. Везде одно и то же. На полу, застланном рядном, в сборе вся семья. У многих на лицах и руках гнойники — оспа. Плачут дети: «Мамка, дай поесть». Во дворе мычат голодные коровы. Но люди сидят, как окаменелые, понуро опустив головы.

Был отдан приказ немедленно оставить дома. Но не могли же мы бросить этих людей, не выяснив, в чем дело. Спрашиваем, тормошим — молчат. Наконец седобородый старик говорит хрипло:

— Ну давайте, супостаты, жгите нас живьем!

Кое-как добрались до сути. Оказывается, это старообрядцы. Вбили им в голову, что Красная Армия всех старообрядцев сжигает в их домах, а все имущество забирает. Вот они и приготовились к смерти.

Немало труда стоило очистить головы этих людей от вражеского дурмана. Ласково, душевно и горячо рассказывали наши товарищи о Советской власти, о том, что она защищает трудовой люд. Слушали сначала с недоверием, настороженно, но постепенно наши слова проникали в их души. А тем временем наши врачи помогали больным, делали прививки, давали лекарства. Два дня пробыли мы здесь и за это время обрели много новых друзей. Крестьяне натащили гору оружия, оставленного в селе бандитами «на всякий случай». [88]

С середины марта бригада уже не встречала крупных сил противника. Были отдельные стычки с мелкими группами атамана Заболотного. Пехота с ними справлялась без нас. Артиллерийский дивизион в бой почти не вводился.

Для курсантов война с махновцами закончилась 28 марта 1921 года. Наступил долгожданный день. Нас отправили в Одессу, на учебу. [89]