Сиваш
В колонне курсантов шагаем к вокзалу. Чувствуем себя белыми воронами: курсанты одеты с шиком, а мы, хоть в дивизионе и старались нас приодеть получше, в старых, потертых, не по росту шинелях, в чиненых-перечиненных облезлых сапогах. Косятся на нас: откуда такой сброд?
Курсантское начальство не захотело поместить всех в один вагон, видимо, побоялось, как бы эта шатия чего-нибудь не натворила. Рассовали по двое, по трое по разным теплушкам. Со мной оказались мои давние дружки Ваня Михайлов и Сережа Климов.
Знакомимся с соседями по вагону. Молодые ребята. Веселые, шумливые. Совсем еще недавно работали на петроградских заводах. Курсантский полк создали рабочие Питера. Раздобыли и подогнали обмундирование, достали оружие. В полк направляли самых лучших: еще бы, будущие красные командиры! Но окончить учебу ребятам не довелось. Фронт требовал пополнений. И будущие командиры едут бить Врангеля.
Второй полк бригады — московский, тоже скомплектован рабочими и из рабочих. Народ развитой, грамотный. Дисциплина отменная. Покажется командир — все вскакивают, вытягиваются по стойке «смирно». Без команды — ни шагу. На обед созывают по горну. Кухня следует в эшелоне. Повара в белых куртках и колпаках, пищу разливают в алюминиевые миски. А мы скучаем по котелку. Во-первых, в него вмещается куда больше, чем в эти посудинки, а во-вторых, очень неудобно нести миску: края обжигают, чуть неосторожно шагнешь, суп [50] выплескивается. Еды не хватает. Хорошо курсантам, у них еще домашние припасы не иссякли. А мы голодаем.
Подъем и отбой по сигналу. Умывание и физзарядка обязательны. Никакой суеты, все по расписанию. Даже в вагонах с лошадьми и то чистота. Ветеринарный врач — типичный интеллигент, в очках, с ровно подстриженной бородкой — следит, чтобы лошади были в порядке. Ветфельдшеры и в дороге умудряются учить курсантов уходу за конем, целые лекции им читают.
Наш брат фронтовик уже привык к тому, что на станциях командиры ругаются с железнодорожным начальством, с боем добиваются отправки поезда. В курсантской бригаде все иначе. Командиры почти не выходят из своих классных вагонов. Всем распоряжаются, за всем следят дежурные. На какой-то станции мы с Ваней Михайловым выскочили из теплушки, чтобы кипятку набрать. Нас сейчас же вернули: без особой команды не положено покидать вагонов.
Вначале трудно было с этим примириться. И мы настороженно присматривались. Уж очень похоже на царскую армию. Но вскоре поняли: все правильно. Это хорошо, что курсанты с самого начала привыкают к образцовому порядку. Потом, став командирами, сами будут насаждать такую же крепкую дисциплину.
Ехали долго, дней шесть. Но от безделья никто не изнывал. Чистили лошадей и оружие. Изучали уставы. Уставы старые, царские. Ничего, и они послужат на революцию, как служит ей оружие, изготовленное еще при царизме.
На нас перестали коситься. Узнав, что мы с фронта, ребята обрадовались. Их можно понять: пороху не нюхали, а знают, что едут на большое дело.
Как-то вечером беседовал с нами комиссар роты. Оказывается, Врангель, воспользовавшись тем, что основные силы Красной Армии летом 1920 года были сосредоточены на польском фронте, 7 июня перешел в наступление. Он захватил почти всю Северную Таврию, создал угрозу Донбассу, рвался на Дон и Кубань, чтобы соединиться с орудовавшими там белогвардейскими отрядами. Партия бросила клич: «Все на Врангеля!»
Ленин требует: «До зимы Врангель должен быть уничтожен!» В числе других войск, направленных Советской [51] республикой на разгром Врангеля, следуют и курсантские бригады.
Во время беседы комиссар критически поглядывал на нас, фронтовиков. Без обиняков спросил:
— Вошь есть?
Мы только улыбнулись: куда от нее денешься на фронте?
— А ну, марш в санобработку!
Протестовать было бесполезно. Нас остригли наголо. Врачи осмотрели с головы до ног. Дали чистое белье, новое обмундирование.
Теперь мы ничем не отличались от настоящих курсантов.
Наконец прибыли на какую-то небольшую станцию. Быстро выгрузились. Части разместились в районе Солнцеватого, в двадцати пяти верстах северо-западнее Гуляй-Поля.
Меня назначили командиром взвода во 2-й легкий артиллерийский дивизион. Бойцы мои — развитые, начитанные, но в военном отношении еще слабоваты. По восемь, а то и по двенадцать часов тренирую их у орудий. Ребята попались хорошие, старательные, полюбил я их.
Снова походы. Ежедневные стычки с врагом. Ночуем где придется. Поблек прежний лоск курсантов. Воюем со вшами. Но ребята не унывают.
Командир батареи у нас изумительный. Простой, веселый, курсанты в нем души не чают. Не подумаешь, что Анатолий Князев бывший царский офицер. Я все больше убеждаюсь, что вовсе не происхождение определяет сущность человека. И вчерашний дворянин может быть нашим человеком, преданным делу революции.
Князевым залюбуешься. Всегда подтянут. Синяя офицерская куртка, уже изрядно потертая, аккуратно отутюжена. Талия перетянута узким кавказским пояском. На голове кубанка. В руках стек. Анатолий никогда с ним не расстается.
Горячий, непоседливый, Князев не может долго объяснять чего-нибудь.
— Со слов все равно ничего не поймешь, — говорит он мне. — Держись ближе и смотри, как стрелять надо.
Наши кони с опущенными поводьями шагают рядом. Чуть поодаль шестерки тянут орудия. [52]
Князев оглядывается. Убедившись, что на нас никто не обращает внимания, расстегивает куртку, сует стек за воротник и чешет им спину.
— Ну и кусаются, окаянные...
Потом снова застегивается на все пуговицы. К батарее подъезжает щеголем.
Впереди послышалась перестрелка: пехота уже столкнулась с противником.
— К бою! — командует Князев.
Больше он почти не прибегает к голосу. Стек в его руках выразительнее слов. Стек поднят — батарея застывает как вкопанная. Широкие взмахи направо и налево — пушки разворачиваются, занимают позиции. Стек вытянут вперед — направление огня. Напряженно застывает в поднятой руке — заряжай! Отрывистый, со свистом взмах — огонь! Чуть заметное движение в сторону — бери правее. Снова взмах...
Грохочут пушки. Князев гарцует на коне. Стек в его руках так и мелькает. Виртуозная прямая наводка!
С восхищением наблюдаю за стрельбой. Повинуясь движениям стека, слаженно, четко работают отлично обученные расчеты орудий.
После боя Анатолий коротко спрашивает:
— Видел? — и добавляет: — Вот примерно так и ты действуй. Тогда будет порядок.
Князев для меня на всю жизнь остался образцом командира батареи. Между прочим, и я обзавелся стеком. Но дирижировать огнем батареи научился много позже.
Не успели мы как следует узнать своих новых товарищей, меня и моих друзей фронтовиков перевели в 3-ю Киевскую курсантскую бригаду. Командовал ею Теленев, комиссаром был Васеньтович, начальником штаба Худобин. Почти все командиры бывшие царские офицеры. Они беззаветно любили Родину, Россию и потому безоговорочно перешли на сторону революции.
Попали мы в распоряжение командира 3-го дивизиона Маркова. Он меня направил в 3-ю батарею. Павел Александрович Милованов, мой новый командир, встретил холодно. Больше часа экзаменовал по правилам стрельбы, проверял знание материальной части, конного [53] дела. Я даже вспотел. Легче было прямой наводкой отбивать вражескую конницу, чем ему отвечать. Но вот он широко улыбнулся, крепко пожал руку:
— А я думал, что вы хуже подготовлены.
Я принял взвод. Это было 26 октября. А на следующий день уже в бой.
3-я курсантская бригада в составе основных войск Южного фронта теснила врангелевцев, упорно цеплявшихся за Северную Таврию. Командующий фронтом М. В. Фрунзе поставил перед войсками задачу — окружить вражескую группировку. Но противник то там, то здесь прорывал сжимающееся вокруг него кольцо. Белогвардейцы стремились пробиться в Крым, чтобы укрыться за мощными укреплениями Перекопского перешейка.
Бои не стихали. В те дни я познакомился с очень интересными людьми.
3-й ротой 2-го курсантского батальона командовал Аким Петрович Антошин. Бойцы любили этого высокого молчаливого человека. До революции он преподавал русский язык в Ростовской гимназии. Был очень вежлив, предупредителен. Подчиненных называл не иначе как по имени и отчеству и никогда не повышал голоса. Вызовет командира отделения и скажет:
— Иван Степанович, будьте добры, выдвиньте свой пулемет вон на ту высотку.
Слушались его беспрекословно.
Устроимся бывало на ночлег. Зажжем в темной хате лучину. Антошин сядет в кружок красноармейцев и начинает нам рассказывать о Пушкине, о Льве Толстом. Помнится, с каким упоением читал он нам «Бородино» Лермонтова. Кожаный чемоданчик, с которым Антошин никогда не расставался, был всегда полон книг. Рылеев и Герцен, Горький и Чехов. Книжки потрепанные: Аким Петрович охотно дает их нам читать, каждая побывала в десятках солдатских рук.
Таков был этот человек, который в начале 1917 года был мобилизован в армию, окончил школу прапорщиков, а после Октября без колебаний перешел на службу Советской власти. Я очень уважал его и всегда радовался, когда мой взвод поддерживал роту Антошина.
Однажды противник приблизился к деревне, где мы расположились. Антошин вывел роту за околицу, построил ее. Повернулся к бойцам. Громко и властно — [54] мы даже не знали, что у него такой могучий голос, — приказал:
— Снять шинели!
Плавно перекрестился:
— С богом, братцы! За мной! Ура!
И твердым, чеканным шагом пошел в атаку. Вся рота, как один человек, взяв винтовки наперевес, двинулась за своим командиром, сокрушая все на своем пути. Надо было видеть, как бывший учитель мастерски действовал штыком и прикладом.
Повести в штыковую атаку молодых, еще не обстрелянных курсантов... Это не просто. Но командир был уверен в своих бойцах, знал, что их боевой дух не сломит и сама смерть.
Нашим артиллеристам так и не понадобилось открывать огонь. Атака 3-й роты смяла и отбросила противника. Батальон устремился в преследование.
А вот командир 2-й батареи Тимофей Павлович Амосов — человек совсем другого склада. Угрюмый, замкнутый, он редко с кем разговаривал. На всех совещаниях сидел в сторонке и молча делал пометки в маленьком блокноте. Лишь однажды поднялся и громко задал вопрос:
— Товарищ комбриг! Где инструкция о задачах и функциях политкома батареи? Кто кому подчинен: я ему или он мне?
2-я батарея считалась лучшей в дивизионе. Мой близкий друг командир взвода этой батареи М. И. Картаваев говорил, что Амосов до жестокости сух и требователен, но очень честен и справедлив. Высокий, поджарый, щегольски одетый, с моноклем в глазу, Амосов казался выходцем из другого мира. Он и был таким. Подпоручик старой армии, из богатой дворянско-помещичьей семьи. Нелегко ему было привыкать к новым порядкам.
Выйдешь ночью проверять посты, обязательно увидишь его. В белых перчатках (он не расставался с ними), с погасшей трубкой в зубах, бродит, задумчивый, от пушки к пушке. Частым его попутчиком в таких прогулках был комиссар дивизиона Г. Д. Стельмах.
Вот душа человек! Григорий Давидович родился в Николаеве в 1900 году. Потомственный рабочий. В Красной Армии с первого дня ее существования. Неутомимый [55] и общительный, он во все вникал, заботился о каждом. Этот рассудительный, чуткий и простой человек олицетворял собой партию и Советскую власть в дивизионе. Авторитет его был непререкаем.
(Забегу вперед. В годы Великой Отечественной войны генерал Григорий Давидович Стельмах был начальником штаба Юго-Западного фронта. Погиб 21 декабря 1942 года. В Москве живут его вдова Ксения Дмитриевна и дочь Валентина.)
Ни с кем не разговаривал Амосов и только Стельмаху раскрывал всю свою душу. От комиссара мы и узнали о трагедии, которую пережил командир батареи. Вся семья Амосова с белыми. Во врангелевской армии сражаются его родственники и друзья. Вот уже два года он тщетно пытается вернуть к себе жену и сына. В ответ слышит лишь оскорбления и гневные упреки. Сын, прапорщик, без стеснения называет родного отца врагом России, предателем и изменником.
Стала понятной замкнутость Амосова. Тяжело ему. И курсанты прощают командиру и нелюдимость, и излишнюю строгость. А в бою они восхищаются им. Это человек выдающейся отваги. Сколько уже раз он своим мастерством выручал нас. Огонь его батареи, точный и сокрушительный, наносит врагу огромный урон.
И вдруг Амосов исчез. Стельмах вызвал меня:
— Придется тебе временно батареей командовать.
Что ж, покомандуем и батареей. Спасибо таким командирам, как Милованов и Амосов: они добивались, чтобы их взводные крепко стояли на ногах. Бывает, целый день не видим командира батареи, распоряжаемся сами, сами отвечаем за все. И только когда ошибешься, командир оказывается рядом:
— Э, батенька, не так я вас учил. Вот как надо было сделать.
И понимаешь тогда, что командир хоть и не вмешивается в твои распоряжения, хоть и верит тебе, но всегда в курсе жизни батареи и знает каждый твой шаг.
А теперь никто тебя не поправит. За все отвечай сам. Хорошо еще, что в эти дни было сравнительно спокойно, без серьезных боев. И все же очень обрадовался, когда Амосов вновь появился на батарее и я смог вернуться в свой взвод. [56]
Тимофей Павлович был чернее тучи, сторонился всех. Комиссар поведал нам, что произошло в эти дни.
Амосов попросил командование отпустить его к врангелевцам: хочет повидаться с женой и сыном. Ему разрешили. И вот дворянин снова оказался в кругу своих прежних друзей. Но не радость, а негодование и гнев испытал он. Пьянство, разврат, мародерство... До крайней степени морального разложения пало белогвардейское офицерство.
И в этом страшном логове отец встретил сына. Подвыпивший прапорщик кичился своей службой в белой контрразведке, садистски описывал картины пыток. «Скоро всю эту красную заразу изведем. Каленое железо и виселица — единственное лекарство для взбесившейся черни. — Сын злобно уставился на отца. — А ты тоже красным продался. Погоди, и тобой займемся. Никуда ты от меня не уйдешь». И сын повел родного отца в контрразведку. Амосов понял, что перед ним враг. Враг злобный и беспощадный. И он выстрелил в сына...
Амосов снова у нас. Снова воюет. Дерется самоотверженно. В бою мы слышим его громкий и страстный голос:
— По врагам России — огонь!
В наши руки попала белогвардейская газета. Из нее мы узнали, что бывший русский офицер, а ныне большевистский агент Амосов военно-полевым судом заочно приговорен к повешению. Комиссар оторвал глаза от газеты, задумчивым взглядом окинул притихших курсантов.
— Вот какой у вас командир!
Через полтора года я встретил Тимофея Павловича в Одессе. Он преподавал на Одесских пехотных курсах. Был уже совсем седой. И как прежде, одинокий и замкнутый. Амосов узнал меня, пригласил к себе. Мы сидели в большой, чисто прибранной квартире. Я рассказывал о своей службе, учебе. Тимофей Павлович слушал, но я чувствовал, что мысли его далеко. Он поднялся и подошел к висевшему на стене большому портрету мальчика в гимназической форме. Сказал мне:
— Моему сыну было бы сейчас столько же, сколько вам. Я так любил его... [57]
С чем сравнить горе отца, который вынужден был собственной рукой убить некогда любимого сына... Но нет, не раскаивался он.
— Иначе я поступить не мог. Бог тому судья.
1 и 2 ноября главные силы белых пробились в Крым. 1-я Конная армия и 30-я дивизия, преследуя их по пятам, через проволочные заграждения врываются на Чонгарский полуостров, но войти в Крым не смогли: не было оборудованных мостов. Завершился первый этап операции по разгрому Врангеля. За шесть дней белые потеряли то, что завоевали за все лето. Хотя главную задачу — уничтожение Врангеля в Северной Таврии — наши войска не выполнили, но добрая половина белогвардейской армии была разгромлена. Большая часть ее артиллерии и складов попала к нам.
Останавливаться было нельзя. И Южный фронт готовился к новому наступлению.
Днем 7 ноября, в третью годовщину Великой Октябрьской революции, нам зачитали боевой приказ. А в 22.00 начался исторический штурм.
Курсантскую дивизию держали в резерве под Новотроицким. Но так как артиллерии не хватало, наш дивизион был брошен в бой. В темноте мы подвезли пушки к берегу западнее деревни Строгановки. Вдалеке, окаймленный всполохами орудийных вспышек, чернел Литовский полуостров — наша цель. Перед нами плескался Сиваш. Холодный влажный ветер нес с него запах гнили. Мелководный залив свинцово мерцал под ослепительными молниями снарядных разрывов. Бесчисленные водяные столбы вырастали над его поверхностью. Натянув поводья, ездовые вошли в воду. Лошади нехотя ступили вперед и тотчас провалились по живот. Увязая в соленой жиже, мы впрягаемся в лямки. Бьются, надрываются кони. Курсанты хватаются за спицы колес застрявших орудий. То справа, то слева грохочут взрывы. Тонко поют пули и с шипением падают в воду. Соль разъедает тело, каждая ссадинка горит огнем. Мокрая одежда обмерзает на ветру. Волочим пушки по жидкой и глубокой трясине. Справа и слева от нас форсирует залив пехота. Это идут части 52, 15, 153 и 51-й дивизий. Им легче, у них нет пушек. Вскоре они вырываются на [58] противоположный берег, цепляются за его кромку. Эх, как им сейчас нужен наш огонь!
— Пушкари! — услышали мы негромкий хриплый возглас. — Правее, правее держи. Вон, видишь хлопец стоит? Прямо на него двигай!
Так говорит нам красноармеец. Стоит он по пояс в ледяной воде. Винтовку подымает повыше, чтобы не замочило. Неподалеку тьму прорезает огненный сноп. С грохотом взмывает в небо черный фонтан. Но красноармеец только вздрогнул, втянул голову в плечи, а с места не сходит. Это пехота выставила для нас маяки, чтобы мы не сошли с брода.
— Хватит мерзнуть, браток. Пошли с нами, — предлагает кто-то из наших.
— Не положено без приказу, — отвечает пехотинец. — Пока не пропущу всех, стоять надо.
Передергивает солдат озябшими плечами. Завидев, что мы снова застряли, подбегает к пушке, упирается грудью в колесо:
— А ну, взяли!
— Не кричи. Запрещено ведь!
— Да я потихоньку. А ну еще разок!
Ездовые изо всех сил тянут коней за повод, мы толкаем неподатливую пушку так, что спина трещит. Ага, тронулась!
Пехотинец возвращается на свое место. Покачивается в темноте его фигура: видно, топчется парень в воде, чтобы размять окоченевшие ноги.
А нам и в этой ледяной каше уже жарко. Облизываю губы: голая соль. Не то морская вода, не то пот...
Бегу к другой пушке. Та застряла крепко. Лафет весь в воде. Шумно дышат лошади. Копыта скользят по илистому дну. То тот, то другой конь падает на передние ноги. Тяжело поднимается, мотает головой, фыркает — только брызги летят во все стороны. Обдавая нас потоками грязи, подскакивает к нашей шестерке всадник, хлещет нагайкой по спинам лошадей.
— Разом, разом, ребята, — слышим мы голос Милованова.
Близость командира утраивает силы. А тут неподалеку ухает снаряд. Напуганные кони взвиваются на дыбы. И пушка подалась. Командир, натянув поводья, [59] подымает своего коня, поворачивает его на месте и в облаке брызг уносится к другому орудию.
Сорок минут занял у нас путь через Сиваш. Наконец пушки на берегу. Ездовые целуют тяжело дышащих лошадок, сдирают с них комья грязи. Курсанты счищают с себя липкую густую тину. Садятся на землю, чтобы переобуть сапоги. Но это не так-то просто: в голенища плотно набились соль и глина. Очень хочется курить. Но запрещено. К тому же и табак, и все, что было в карманах, вымокло, пропиталось солью.
Отдыхать некогда. Снова трогаемся в путь. Пехота нас ждет.
Появление красных на Литовском полуострове обескуражило противника. В три часа ночи нас ослепил прожектор. Залились пулеметы, земля задрожала от взрывов. Белые не жалеют снарядов. Но наша пехота уже у вражеских укреплений. Мы снимаем пушки с передков, бьем по вспышкам орудийных выстрелов, по огненным струям, вражеских пулеметов. Бой с кубанцами генерала Фостикова закончился, когда позднее ноябрьское утро осветило песчаную равнину. Ведем наступление на Ишуньский укрепленный район.
Полдень уже, а люди и кони не кормлены. Днем мороз ослабел, но одежда на нас все еще скована льдом, связывает движения. Ноги словно в колодки втиснуты. Дрожим, зубы так и стучат. На Сиваше наглотались соли, страшно хочется пить. А колодцы пусты. Ездовые где-то раздобыли мутной, солоноватой воды — по ведру на коня. Измученные животные вмиг ее вылизали и, не вынимая головы из ведра, жалостливо смотрят на нас: «Мало!»
Кубанцы ринулись в контратаку. Идут плотными цепями. Наша поредевшая пехота вынуждена отходить. Но в это время двинулись вперед части второго эшелона. Мы вместе с артиллеристами других дивизионов ведем усиленный огонь. Он вынуждает белых залечь. Враг несет большие потери. Но и наши части тают на глазах.
Захлебывается атака. Потом мы узнали, что неудача постигла и соседа — 9-ю стрелковую дивизию, наступавшую на Арабатской стрелке. Врангелевцы расстреливали ее 12-дюймовыми снарядами с кораблей.
Вода в Сиваше поднималась. Создалась угроза, что мы, как и все части на Литовском полуострове, окажемся [60] отрезанными от своих. Жители прибрежных сел Строгановка и Владимировка выискивали для войск новые броды. Сотни крестьян раскапывали лопатами песчаные отмели, чтобы спустить из залива воду.
В ночь на 9 ноября ударная группа 6-й армии с Литовского полуострова атаковала вражеские войска с тыла. Одновременно 51-я дивизия в четвертый раз устремилась на Турецкий вал — главный оборонительный рубеж на Перекопском перешейке. Почти отвесная земляная стена возвышалась на десять — двенадцать метров. Скрытые в ней пулеметы и орудия не давали приблизиться нашим бойцам. Тогда батальон 453-го полка зашел в море. По пояс в воде бойцы двигались вдоль проволочных заграждений. Казалось, и конца не будет этой преграде. Несколько рядов кольев, густо опутанных проволокой, тянулись все дальше и дальше от берега. Вода уже по грудь. Немели руки от тяжести оружия. Чтобы дать им отдых, пехотинцы клали карабины на голову. Шли и шли по каменистому, затянутому илом дну. Скользили ноги. Люди падали, снова вставали и шли в темноте, стараясь как можно меньше шуметь.
Наконец найден проход в проволоке. Обойдя заграждение, батальон снова направился к берегу. Теперь бойцы смогли проникнуть в ров, тянувшийся с тыльной стороны Турецкого вала. И вот последовал одновременный удар с фронта и тыла.
Турецкий вал — главная надежда и опора Врангеля — пал. Остатки разгромленных вражеских частей начали отход на Ишуньские позиции. Наши войска преследовали их по пятам. Мы катили орудия в боевых порядках пехоты, то и дело открывая огонь.
Неподалеку от нас дрались 548-й и 459-й полки 51-й дивизии, сведенные в боевую группу, которую возглавили командир Кириленко и комиссар Телегин (ныне генерал-лейтенант). Перед группой была поставлена задача захватить хутора Пятихатка и Тихонов, прорвать укрепления противника в Карповой балке и занять район между озерами Красное и Старое.
Бойцы с восхищением рассказывали о геройстве своего молодого комиссара. Константин Телегин сам вел людей в атаку. Его пример и властное, зажигающее слово помогли бойцам выстоять, когда на них двинулась вражеская конница. Группа понесла тяжелые потери, [61] но не отошла ни на шаг. А утром 9 ноября горстка уцелевших храбрецов прорвала Ишуньские позиции и еще целый день сдерживала напор врангелевцев.
Под Ишунью на нас снова обрушились снаряды с вражеских кораблей. Могучие взрывы оставляли огромные воронки. Мы понесли в этот вечер тяжелые потери.
Люди падали от усталости. Командир дивизиона И. П. Марков приказал устраиваться на отдых. В укрытии натянули походную коновязь, распрягли лошадей, дали им корм. Орудия развернули в сторону противника. Разожгли костры, согрели чай и консервы. Поужинали, и все, кроме часовых и патрулей, улеглись на холодной земле. Одежда была еще влажной. Но усталость оказалась сильнее озноба. Съежившись, прижавшись теснее друг к другу, люди заснули.
На рассвете послышался топот копыт. Приехали начдив Павлов и начальник политотдела 51-й дивизии Строганов. Мы вскочили на ноги, побросав шинели, которыми укрывались.
— Прикажите всем надеть шинели, и пусть люди завтракают, — сказал Павел Андреевич Павлов. — Сегодня снова будет горячий денек.
Стало известно, что враг собирается не только защищаться. Сковав упорной обороной наши войска у Ишуньских укрепленных позиций, врангелевцы рассчитывают свои главные силы бросить в тыл основной группировке нашего Южного фронта и окружить ее. Чтобы сорвать этот маневр, наше командование стягивает артиллерию на фланги. Мы тоже везем туда свои орудия. Действительно, день для нас выдался жаркий. [62]
Врангелевские атаки следовали одна за другой. Мы весь день провели у раскаленных пушек.
Ночью в бой на Чонгарском перешейке вступила прославленная 30-я Иркутская дивизия. Огонь ее артиллерии и смелый штыковой контрудар 266-го Уральского рабочего полка имени Малышева приземлили атакующего противника.
Чудес в жизни не бывает. Но то, что совершил в те дни 266-й полк, можно смело назвать чудом. На рассвете уральцы под ожесточенным артиллерийским и пулеметным огнем, развернув знамя на своем правом фланге, поднялись и пошли в атаку. Взяли первую, вторую, третью линии окопов. К 9 часам утра полк овладел последним рубежом вражеской обороны на тюп-джанкойском направлении. Захватив исправную шестиорудийную батарею, они повернули ее на Ауз-Кирну, обстреляли этот населенный пункт и с ходу заняли его. Хорошо сражались уральские артиллеристы. Тяжелый дивизион С. П. Карташева поддерживал атаку с закрытых позиций, а пушки дивизиона И. О. Васильева двигались вместе с пехотой.
Уральский полк потерял две трети своего состава. Но оставшиеся в строю стремились вперед и вперед.
Только во второй половине дня двум полнокровным пехотным и офицерскому конному полкам белых удалось остановить победное шествие горстки богатырей. Без преувеличения можно сказать, что это они, уральцы, своим героизмом создали условия для решающего удара наших войск по тылам врангелевской перекопской группировки. Они помогли перерезать путь вражеским бронепоездам. Воодушевленные подвигом уральских рабочих, остальные бойцы дивизии одним броском одолели Чонгарские укрепления. Ночью сибиряки-саперы восстановили Чонгарский мост, по нему дивизия перешла залив и погнала Донской корпус к Джанкою.
51-я дивизия, которой был придан наш дивизион, совместно с латышскими стрелками полностью овладела Ишуньскими позициями.
11 ноября весь день шли бои. Мы, артиллеристы, в упор расстреливали вражескую пехоту, поднимавшуюся в штыковые атаки. Часто наши подразделения расступались, впускали противника в мешок, чтобы после нанести удар с флангов. [63]
Я вновь убедился в храбрости моих Друзей — командиров взводов и орудий И. М. Ревина, А. П. Преображенского, А. А. Бирюли, И. К. Страмужевского.
После прорыва Ишуньских позиций Врангель начал снимать с фронта части и отводить их в порты.
Перед штурмом Перекопа М. В. Фрунзе обратился к Врангелю с предложением — во избежание бессмысленного кровопролития сложить оружие и сдаться. Врангель не ответил. Это стоило жизни тысячам его солдат. Сейчас его разгромленное войско в панике бежало к портам южного побережья Крыма.
12 ноября нам дали дневку. Привели в порядок пушки. Подтягивались тылы. Отправлялись в госпитали раненые. 13 ноября снова тронулись в поход. К вечеру 51-я дивизия заняла Симферополь. Здесь состоялось совещание командного состава артиллерии. Был сделан подробный разбор хода боев. На этом совещании я впервые встретил командира артиллерийского дивизиона Леонида Гавриловича Говорова (впоследствии он стал Маршалом Советского Союза).
С возвышенности мы наблюдали за дорогой. Нескончаемым потоком, то и дело застревая в пробках, двигались на юг переполненные скарбом легковые машины разных марок. По обочине, топча людей, на бешеном аллюре мчались тачанки, кареты, фаэтоны, арбы, пролетки, двуколки. Всадники скакали без дороги, по полю. Крики, ругань, проклятия, вопли. Офицеры сталкивали сестер милосердия с санитарных повозок и, хлеща лошадей, пытались пробиться вперед. Чинно восседали на своих экипажах толстые, длиннобородые «отцы церкви». Рядом с ними бежали, подняв полы длинных ряс, монахи. Толпы солдат и штатских шли пешком вдоль дороги. Вокруг валялись ломаные повозки, брошенные чемоданы, сумки, мешки.
Куда, зачем, к кому бежит этот перепуганный сброд? Как нам хотелось положить впереди этих очумелых людей хотя бы одну шрапнельную очередь, чтобы остановить их, заставить одуматься.
Краснозвездные аэропланы сбрасывали на толпу листовки. Политическое управление Южного фронта взывало к этим людям от имени Советского правительства, [64] предлагало не покидать Родину, вернуться в свои дома, гарантировало полную безопасность, нормальные условия жизни.
Некоторые, прочитав эти строки, останавливались, задумчиво отходили в сторону и направлялись в обратный путь. Но большинство не обращало внимания на листовки. Охваченные животным страхом, они спешили покинуть нашу землю, отказываясь от своей Родины, от своего народа.
Сто сорок кораблей отплыли от берегов Крыма с остатками врангелевской армии и ее попутчиками. Первым на крейсере «Корнилов» в Турцию удрал Врангель. Русский флот он продал французским капиталистам.
Перед тем как покинуть Крым, белые разграбили его. Села были сожжены. Вокруг пожарищ лежал убитый скот. По арыкам текла красноватая жидкость: белогвардейцы вылили вино, годами хранившееся в погребах заводов.
На станции Ишунь мы обнаружили составы с продовольствием, обмундированием, разнообразной военной техникой. Обрадовали вагоны с новыми сапогами. Недолго думая, красноармейцы стали переобуваться.
Стельмах крепко обругал нас, приказал прекратить самочинство и выставить у вагонов и складов караул. Сначала мы обиделись, но скоро поняли, что это правильно. Как и другие командиры, я собрал свой взвод и разъяснил бойцам, что трофейное имущество принадлежит народу и наша задача сберечь его полностью.
При штурме Сиваша, Перекопа, Литовского полуострова, на Ишуньских и Чонгарских укреплениях пали смертью храбрых более десяти тысяч советских бойцов. Но труднейшее сражение было выиграно молодой Красной Армией.
Правительство достойно оценило подвиг участников крымского штурма. Многие были награждены орденом Красного Знамени. Я был счастлив, когда мне в торжественной обстановке вручили карманные золотые часы с надписью: «Храброму, честному воину РККА Г. Д. Пласкову от ВЦИК». [65]
Из 210 бойцов и командиров нашего дивизиона было убито и ранено 47 человек. Я потерял многих своих друзей по 41-й дивизии, с которыми ездил в Москву. Погибли командиры взводов М. П. Филимонов, К. Д. Криволапов, С. К. Левашев. Их страстная мечта учиться так и не осуществилась. [66]