Новое задание

— Кого я вижу?!. Заходите, заходите! — воскликнул Федюшин, когда мы по возвращении в Нью-Йорк отправились к нашему консулу.

— Здравствуйте, Виктор Алексеевич. Вот мы и снова у вас. На этот раз, очевидно, ненадолго, — сказал Николай, пожимая руку консула.

— Увы, должен вас огорчить — с возвращением, очевидно, придется повременить. Есть указание Максима Максимовича Литвинова готовить вас, — Федюшин помедлил, а потом добавил: — к полету в Англию.

Мы, как по команде, привстали со своих кресел и удивленно воскликнули:

— Как, в Англию?!

Наше восклицание заставило улыбнуться Федюшииа.

— Скажу по секрету: распоряжение получено из Москвы, из Наркоминдела, от товарища Молотова. Приглашение пришло в Москву от самого премьер-министра.

— От Черчилля?!

Виктор Алексеевич утвердительно кивнул головой.

— Вы должны, мои дорогие, правильно понять, что ваше пребывание в Америке, поездка по стране принесли громадную пользу, которую трудно переоценить. Не будет преувеличением сказать, что в некоторых делах сейчас в США в корне изменилось отношение к нам. Быстро [125] и благоприятно решаются многие вопросы, которые до недавнего времени приходилось утрясать неделями, а то и месяцами. Открою небольшую «служебную тайну» — Максим Максимович Литвинов на днях на посольском совещании в Вашингтоне сказал, что ваша молодежная делегация явилась неожиданным катализатором, который ускорил и активизировал многие процессы советской дипломатической деятельности в Соединенных Штатах. Да что я вам об этом говорю! Вот, смотрите, что пишут американцы.

Федюшин взял из стопки газету и прочел: «Сегодня американские общественные организации чествуют советских героев — Людмилу Павличенко, Владимира Пчелинцева и Николая Красавченко. Советские герои прибыли в нашу Америку на съезд молодежи. На этот съезд они принесли привет от героического, молодого народа Страны Советов народу демократической Америки, союзнику Советского Союза в борьбе против общего врага. На этом съезде раздался голос смелой, отважной и закаленной в боях советской молодежи, не ведающей пощады в борьбе с вероломным варварским врагом».

Дальнейшую фразу Федюшин выделил голосом: «Этот свежий, бодрящий, уверенный и твердый голос советской молодежи влил живую и животворящую струю воодушевления в ряды молодежи всех стран, представленных на съезде. Тут все видели и поняли, откуда черпает силу богатырскую, силу непобедимую, молодая, полная жизненных соков Страна Советов. Тут все увидели и поняли, что война против гитлеризма — это война народная, справедливая; война, в которой все Объединенные нации должны сражаться вместе, сообща, согласованно, своевременно и полностью выполняя свои обещания, договоры и обязательства так, как это делает Советский Союз... И сегодня, выражая чувства и настроения всех антифашистских слоев американской общественности, можем заверить дорогих советских героев в том, что они немало помогли американцам глубже проникнуться сознанием своего долга перед всеми свободолюбивыми народами, входящими в коалицию Объединенных наций...»

— Ну и дальше в таком же духе. Разве это не оценка вашей работы, проделанной в Соединенных Штатах? Что же касается того, что я сказал о поездке в Англию, то вопрос о ней будет окончательно утрясен где-то в конце месяца. А пока отдыхайте, приводите свои дела в порядок. Ну а сегодня у вас еще несколько встреч. [126]

Главная — вечером в Хантер-колледже. В газетах уже есть объявление о ней. Эту прощальную встречу проводят общественные организации Нью-Йорка. Главная из них — «Рашэн уор релиф». Надо сказать, что эта организация получила огромный авторитет в американском обществе. На деньги, собранные ею, уже закуплено и отправлено в Советский Союз несколько судов с ценным для страны грузом.

Наступил вечер. Отправляемся в Хантер-колледж, на последний митинг... Зал переполнен. Все его громадное пространство украшено советскими и американскими флагами, транспарантами, лозунгами. В глубине сцены, позади президиума, во всю стену огромное красочное панно, на котором изображены в неказистой деревенской одежонке русские детишки с выразительными печальными лицами, с глазами, полными слез. Громадными буквами над панно слова: «Россия нуждается в молоке для своих детей!» Эти белые аршинные буквы на красном фоне почему-то вызвали раздражение. «При чем тут молоко? — подумал я. — Второй фронт — вот чего мы ждем от вас, господа американцы, а вы о молоке...» Но в целом митинг прошел с большим подъемом. Было сказано немало добрых слов в адрес нашей страны или. точнее, Красной Армии. Большинство выступавших заканчивали свои небольшие речи призывом «немедленного открытия второго фронта». И, честно сказать, для нас эти слова звучали как музыка — ведь, собственно, ради этого мы и пересекли континенты, океан, а затем в буквальном смысле «мотались» по городам Америки, обращаясь к ее гражданам с призывами активнее вступить в борьбу с фашизмом.

Так закончился наш визит в составе делегации Объединенных наций в Америку. Возвращаясь с последнего митинга в наше консульство, каждый из нас мысленно подводил некоторые итоги. Но было бы далеко не честно выдавать тогдашние наши рассуждения за нынешние: хочешь — не хочешь, но последующие события невольно отразились на оценках. И все же в главном и тогда, и теперь нет расхождения: волей судьбы нам удалось непосредственно обратиться к простым американцам и во многом растопить то предубеждение против нашей Родины, которое годами формировалось здесь прессой, школой, всем укладом жизни. Симпатии к Советской России охватили многие слои американского общества, и это обстоятельство, быть может, неожиданное и для самих [127] устроителей нашей поездки, не могло не отразиться в реальной политике. Это. несомненно, было важнейшим итогом турне.

Поездка имела и тот смысл, что помогла во многом понять психологию и своеобразие, с нашей точки зрения, поведения американцев. Признаться, меня сначала поразило американское восприятие войны. Оно было настолько отличным от того, что видел, пережил и испытал я сам и мои сверстники, что первое время вызывало если не возмущение, то некоторое онемение. Затем это ощущение несколько сгладилось, и нам, непосредственным участникам боев, смешно было слышать сетования американцев на «тяготы» войны, испытываемые страной. Например, американец мог вполне серьезно заявить: «Хоть бы нас побомбили, что ли?» Или же на рассказ о битве под Москвой следовали грустные размышления о поражении американской армии в разных частях света, которые завершались несколько неожиданной, но вполне откровенной репликой: «Нам бы ваших маршалов и генералов!»

Американцы — люди с юмором. Они могли о себе рассказывать что угодно. Как-то рассказали об учениях гражданской обороны, которые проводились с целью подготовки населения к действиям в условиях возможных воздушных бомбардировок «противника». Не то в шутку, не то всерьез американцы приводили примеры газетных сообщений по результатам «воздушных тревог». Их, в частности, забавляла статистическая хроника результатов этих учений. Как-то одна из американских газет поведала, что объявленная в Нью-Йорке воздушная тревога «унесла семь человеческих жизней!». Причиной гибели людей был испуг, и как его следствие — разрыв сердца!

После событий Пирл-Харбора было введено частичное затемнение городов, особенно крупных. Выяснилось, что в Нью-Йорке, например, «блэкаут» — затемнение — касался лишь высотных зданий — небоскребов, этажность которых превышала 20 этажей! При этом затемнению подлежали только этажи выше 20-го. Над этим ограничением смеялись даже сами американцы.

Как-то я летел самолетом в Нью-Йорк. Примерно за 100 километров от города в иллюминатор вдруг увидел все нарастающее зарево. Впечатление было такое, что где-то большой пожар. Но пилоты меня успокоили, сказав, что мы подлетаем к Нью-Йорку и зарево — это не [128] что иное, как освещение города. Когда мы оказались в черте города, то действительно без улыбки нельзя было смотреть на город, который как огромный маяк светил миллионами электрических лампочек и неоновых реклам. Правда, все это — ниже 20-го этажа! Но этого вполне было бы достаточно для японской авиации, которую так боялись американцы.

К «тяготам войны» относилась и нехватка... жевательной резинки, основой которой являлся натуральный каучук. Мы привыкли видеть американцев «вечно жующими». Жвачка — давняя привычка. Изжевав одну резинку, американец берется за следующую, выплевывая маленькую горошину — комочек несъедобного каучука на панель, мостовую. Не раз в солнечную погоду я замечал яркий, слепящий, почти зеркальный блеск американских мостовых. Вскоре выяснилось, что это хорошо раскатанный автомобилями и отполированный слой жевательной резинки. К чести предприимчивых американцев надо сказать, что они вскоре, в связи с нехваткой каучука для военной промышленности, научились утилизировать каучук с мостовых городов. Огромные скребки срезали слой каучука с тротуаров, скатывая его в рулоны, которые затем отправляли в переработку. Так Америка восполнила нехватку дорогостоящего каучука для производства колес для самолетов.

На улицах многих американских городов мы встречались и разговаривали с американскими солдатами и моряками. Отрадно, что все они горели желанием скорее сразиться с немцами, японцами, итальянцами — попросту с «наци», с ненавистными фашистами. Это желание не было рисовкой — оно было неподдельным. Не раз можно было слышать от рядовых и младших офицеров сетования и недовольство своим высшим командованием, которое медлит с открытием второго фронта в Европе. «Нам бы вашего Жукова или Тимошенко!» — высказывали они свою несбыточную мечту. Желание как можно быстрее помочь русскому союзнику и ударить наци в спину частенько звучало не только в разговоре с нами, но и с трибун многочисленных в то время митингов и собраний.

Но из всего, что слышали мы о войне от американцев, можно было сделать один главный вывод: «Война где угодно — только не у нас!» Конечно, чисто по-человечески понять это можно. Кому же хочется, чтобы огонь войны полыхал на своей земле?! Однако нас поражала [129] «легкость» отношения к войне. Бизнесмены на поставках военному ведомству сколачивали свои капиталы, но, чтобы не платить высоких подоходных налогов, с удовольствием шли на военную службу и надевали военную форму, так как военнослужащие от этих налогов освобождались. Надевая форму, солдат носил на рукаве нашивку-эмблему, раскрывающую принадлежность воинской части или соединения, в которой он проходил службу, и, естественно, место ее дислокации.

Недоумение вызывали широко распространяемые и Америке комплекты цветных открыток, в «юмористическом духе» высмеивающие порядки и дисциплину в армии. Легкое отношение к войне объяснить можно было лишь незнанием ее сути. Поэтому наши рассказы о войне, в особенности об ее ужасах, вызывали зачастую недоверие, и это для нас было очень обидным.

Не могу не вспомнить об одном эпизоде, который был связан с нашей воинской профессией снайпера. В публикациях о советской делегации, в которых в целом преобладали восторженные оценки, все чаще стали проскальзывать нотки недоверия относительно нашего стрелкового мастерства. К этому прибавились и другие факты.

Почти всегда, когда мы с Людмилой посещали воинские части и подразделения, как бы случайно появлялся или автомат, или карабин, а иногда и винтовка. Этим «случайностям» мы поначалу не придавали особого значения. Однако, как только у меня или у Людмилы оказывалось в руках оружие, обязательно следовало предложение «испытать его», попросту говоря, недвусмысленно предлагали из него пострелять... Вежливая попытка вернуть оружие ни к чему не приводила — оружие снова возвращалось к нам в руки. Стало ясно, что наши новые друзья, и в первую очередь корреспондентская братия, упорно хотят удостовериться в нашей снайперской стрельбе... До них никак не доходило, что миловидная девушка в военной форме, которая совершает турне по их стране, действительно была способна уничтожить несколько сот нацистов. Высказать свои сомнения напрямую выглядело бы оскорбительным. Вот они и шли поэтому на разного рода «хитрости».

Однажды в Вашингтоне ситуация сложилась так, что отшутиться не удалось, и стало попятно, что одному из нас надо защищать «честь мундира». Конечно, корреспондентам хотелось, чтобы свое искусство продемонстрировала [130] бы Людмила. Не без труда удалось убедить, что это сподручнее сделать мне.

— Я готов удовлетворить просьбу собравшихся, — сказал я окружившим нас репортерам, — но при одном условии, что мне будет предоставлена военная спецовка, что ограничимся не стрельбой, а показом боевой работы снайпера на местности... Как? Согласны?

Не скажу, что мое предложение было принято с энтузиазмом, но я дал понять, что в условиях Вашингтона (это нам стало точно известно от военного атташе) нет снайперского полигона, а речь шла не просто о стрельбе, а о снайперской стрельбе! А вот продемонстрировать работу снайпера на местности — такая возможность имелась. Когда я это разъяснил корреспондентам, они оживились и приняли мое предложение. Договорились встретиться через пару дней.

На следующий день в посольство доставили комплект полевой военной одежды американского пехотинца. Она пришлась впору. А еще днем позже мы в сопровождении журналистов отправились в рощу, к Думбартон-Оксу, в район загородного Крик-парка. К нашему удивлению, здесь нас ждала еще большая группа кинохроникеров, фотокорреспондентов и газетчиков. Местность мне понравилась, она, на удивление, соответствовала замыслу моего показа. Большая поляна была окаймлена молодыми лиственными деревьями с довольно разнообразным и густым подлеском. Наличие кустарника значительно облегчало мою задачу. По тому, как на небольшом холме в центре поляны расположились люди, я понял, что место было подобрано заранее. Облачившись в машине в форму и взяв в руки карабин, я подошел к группе журналистов и обратился к ним со словами:

— Друзья! Для того чтобы вы могли хотя бы приблизительно составить представление о работе снайпера в боевых условиях, я постараюсь по известным причинам показать лишь отдельные элементы из всего многообразия приемов.

Трещали кинокамеры, щелкали фотоаппараты, яркими вспышками мигали блицы...

— Не ошибусь, если скажу, что самыми ответственными в боевой работе снайпера являются два элемента — его маскировка и смена боевой позиции. Поступим так! Я удаляюсь вон за тот бугорок, что у трех больших деревьев, и через десять минут начинаю действовать. Чтобы вам не было скучно — вы будете мне помогать. [131]

Сейчас поясню, о чем идет речь. Сейчас время 10.27. Сверьте, пожалуйста, свои часы. Это будет необходимо. Отсчет времени начнем в 10.40. Я должен скрытно от вас сменить позицию и минут через 35–40 объявиться у того дерева, что у вас за спиной, — я показал на дерево, находившееся с противоположной стороны от того места, которое должен был занять.

— Теперь о вашем участии. Начиная с 10.40 каждый из вас должен в своем блокноте фиксировать, где и что он заметит, с указанием точного времени. Я же, в свою очередь, чтобы находиться с вами в зрительной связи, буду фиксировать таким же образом предметы, которые один из вас будет поднимать над головой каждые 5 минут и удерживать в течение одной минуты. Это должно происходить в 10.45, затем — в 10.50 и т. д. Понятно?.. Отлично! Вопросы ко мне есть?.. Нет! Тогда начнем.

С этими словами я покинул журналистскую группу, быстро перебежал к облюбованному мной бугорку и скрылся в кустарнике. Отдышавшись и приведя себя в порядок, я перевалился несколько раз по траве и подполз к низкорослым кустикам. Осторожно оборвав молоденькие веточки, аккуратно их прикреплял к своей одежде, фуражке и даже к карабину. До журналистов было метров 120–130, а кое-где и больше.

Посмотрел на часы. Стрелки показывали 10.36 — в резерве оставалось еще четыре минуты. Еще раз мысленно проиграл свои действия: «Задача, конечно, не из легких — надо не только незаметно передвигаться, но и самому не терять зрительной связи с группой...» Лежа, зрительно «просветил» участок местности в 10–15 метров, по которому я сейчас должен буду проползти к намеченному мной ориентиру. Внимательно слежу за стрелкой часов: 10.38... 10.39... 10.40! Все! Время вышло. Вперед!

Карабин на локтевом сгибе правой руки, кисть у ременной антабки. Осторожно, не поднимая ни головы, ни туловища, ползу вперед, стараясь проскользнуть там, где нет ни веток, ни кустов, ни высоких стеблей травы, — ничто не должно шелохнуться... Первый отрезок преодолен. У меня еще две минуты до «контрольного времени». Еще немного вперед, метров пять-шесть... Порядок. Осматриваюсь. Выбираю плотный кустарник и залегаю перед ним. Теперь у меня хороший фон, и обнаружить меня сквозь ветки кустарника на темном фоне трудно без опыта... 10.45! Что ж, пора! Медленно и очень осторожно [132] поднимаю голову и сквозь свисающую с фуражки листву бросаю взгляд в центр поляны, туда, где разместились журналисты:, «Ага! В руках у одного из них вижу высоко поднятую свернутую трубкой газету, ею даже машут...» Медленно опускаю голову и тут же делаю запись на листке: «10.45 — газета». Проползаю очередной десяток метров. Снова выбираю приметный ориентир и путь к нему, а глаза все время следят за стрелкой часов. Снова левая рука вытягивается по земле вперед, а правая нога каблуком впивается в землю и отталкивает тело вперед. Затем идет вперед рука с карабином, левая нога... Обычные движения пластуна.

30 секунд до 10.50! Очередной прогал, и ровно в обозначенное время вижу в журналистском стане поднятую в руке шляпу. Запись: «10.50 — шляпа» — и снова вперед!

Так, двигаясь небольшими отрезками вдоль опушки, переползаю от одного ориентира к другому, все ближе к цели. Каждые пять минут, точно по часам, «выглядываю», чтобы определить, что на этот раз в руках у журналистов: «11.15 — кинокамера». Осторожно, так, чтобы не повредить маскировку на одежде и фуражке, ладонью стираю с лица пот...

Вот я и у цели!

Уже хотел было обозначиться, как вдруг мелькнула озорная мысль — повременить, благо оставался резерв времени. Заметил прерывистую строчку зеленых кустиков на пути к центру поляны. Судя по тому, как журналисты то и дело крутили своими головами и показывали пальцами то в одну, то в другую стороны, я понял, что еще не был ими обнаружен. Пользуясь их занятостью, прикрываясь кустами, пополз к бугру, на котором устроились журналисты. Мне уже были слышны обрывки их возбужденного разговора. И вот последний куст, метрах в двадцати от группы. Я поднимаюсь во весь рост и громко произношу первое, что приходит в голову, направляя карабин на журналистов:

— Руки вверх, господа журналисты!..

Надо было видеть, как мое восклицание заставило вздрогнуть не одного журналиста. Они ошалело оглянулись, удивленно разглядывая стоящего перед ними улыбающегося, в смятой одежде, с которой свисали жалкие остатки истрепанной листвы, человека, в котором с трудом узнавали русского офицера — снайпера Красной Армии. [133]

Оцепенение прошло быстро и сменилось радостными восклицаниями. Журналисты вскочили. Снова замелькали блицы, застрекотали киноаппараты. Все торопились запечатлеть меня в том виде, в котором я предстал перед ними. Пришлось позировать — ложиться, ползти, прицеливаться... Подходили с улыбкой, хлопали по плечу, говорили свое знаменитое: «О'кэй!», сопровождая возгласы восхищения характерным жестом — «бубликом» — согнутым в кольцо указательным и большим пальцами руки.

На следующий день в печати появились фотоснимки и краткие «отчеты» об оригинальном интервью, что дал «Владимир американским журналистам в Крик-парке...».

А через неделю нам пришлось выдержать очередной «экзамен». На этот раз на стрельбище одной из воинских частей. Экзамен оказался несложным — на 200 ярдов стреляли из автомата по головным целям. Все мишени были поражены без промаха... Так было подтверждено мастерство советских снайперов перед американскими журналистами. Но вернемся к вопросу об итогах нашего турне.

Советская делегация за время пребывания в Соединенных Штатах Америки с 24 августа по 1 ноября 1942 года посетила 43 города. Члены делегации выступили на 67 массовых митингах с аудиторией каждого не менее 2000 человек. Это не считая встреч с меньшим количеством участников, которых было, конечно, значительно больше. Как правило, почти все массовые митинги сопровождались стихийным сбором денежных средств в помощь Советскому Союзу. Общая сумма собранных средств превысила несколько миллионов долларов. Одна только встреча в Сан-Франциско пополнила фонд помощи СССР на 120 тысяч долларов!

Визит в Соединенные Штаты находился под постоянным вниманием средств массовой информации. Ежедневно газеты освещали наиболее интересные моменты в турне советской делегации по городам Америки, излагали содержание их выступлений перед американским народом. Члены делегации выступили в радиопрограммах 19 крупнейших радиостанций, написали 7 больших газетно-журнальных статей, провели несколько крупных пресс-конференций. К концу визита наше посольство получило свыше 6 тысяч писем, в которых выражалась искренняя симпатия к советским людям. Все это, конечно, не могло не радовать. [134]

Поездка в США оставила массу впечатлений. И из них самой яркой стала встреча в Белом доме с президентом страны Франклином Рузвельтом. После двух месяцев пребывания в США, после знакомства с американцами мы прониклись еще большим уважением к этому государственному деятелю, сумевшему переступить условности и предрассудки своего времени. «Чтобы цивилизация уцелела, мы должны культивировать науку человеческих взаимоотношений, способность всех народов, самых разных, жить вместе в мире на одной земле...» Поистине это были вещие слова Рузвельта, глубину которых человечество постигает в наше время. Но и тогда это были не просто слова, а дела: без такого восприятия мира вряд ли бы президент обратился с просьбой направить делегацию советских студентов на ассамблею, которая должна была внести свой, пускай маленький, вклад в «науку человеческих взаимоотношений».

...В последнюю декаду октября в Нью-Йорке стояла чудесная золотая осень. Было солнечно, сухо и тепло. Мы бродили по городу, посещали музеи, художественные галереи, театры. Нет-нет да и выезжали на официальные встречи. Наконец пришло долгожданное известие, что все формальности, связанные с нашей поездкой в Англию, решены. Что ж, это обрадовало нас — ведь путь домой лежал через туманный Альбион. [135]