Нью-Йорк
В каждое первое воскресенье сентября Америка отмечает национальный праздник — День труда. В 1942 году воскресенье пришлось на 6 сентября. На этот раз праздник отмечался не только многотысячным митингом, но и был дополнен официальной церемонией чествования «Героев Объединенных наций».
В 11.50 экспресс Вашингтон — Нью-Йорк подкатил под своды большого подземного вокзала. Почетный эскорт полицейских машин под вой сирен и рев мотоциклов доставил нас к входу в Централ-парк. У ворот огромная толпа встречающих. Не успели мы открыть дверцы машин, как к нам протянулись десятки рук, вытащили из машины и подняли над головами. Кругом сотни взметнувшихся в приветствии рук, радостные лица. Так, на плечах рабочих, в плотном окружении, мы были в буквальном смысле слова внесены на территорию парка и доставлены на сцену, где уже находились другие почетные гости.
Едва мы оказались на сцене, раздался рев 200-тысячной [79] толпы. Вся громадная площадь парка, насколько хватал глаз, оказалась заполненной людьми. Сюда пришли рабочие с предприятий Нью-Йорка, деятели и активисты профсоюзного движения. Наше вторжение на какое-то время прервало нормальное течение митинга. Мор города Ла-Гардиа громовым голосом, усиленным сотней динамиков, возвестил о прибытии на торжества представителей «героической Красной Армии» и приветствовал от лица профсоюзов Америки и жителей Нью-Йорка «героев великой Советской России». Он выразил восхищение титанической борьбой русского народа против фашистских захватчиков, преклонение перед мужеством защитников Москвы и Ленинграда. Голос главы города утонул в ответных криках. Долго не смолкала эта неожиданная демонстрация симпатии к советскому народу. И мы ее слушали по-прежнему (протестовать было бессмысленно), будучи на плечах восторженных поклонников. Но вот наконец нас осторожно опустили на сцену и усадили к первом ряду почетных гостей. Торжества продолжались. На трибуне один оратор сменялся другим. Речи перемешались с выступлениями знаменитых артистов.
К микрофону могучей поступью подходит в светлосером костюме и белоснежной манишке широкоплечий, рослый негр. Его белозубая улыбка обращена к нам, и мы сразу же узнаем друга Советского Союза, знаменитого негритянского певца Поля Робсона.
Да, это он! Не узнать его невозможно! Разве был в наше время в нашей стране хоть один человек, который не знал бы и не слышал этого певца?! Но он не только певец и актер, но и политический борец. Толпа, увидев Робсона, напряженно замерла. И вдруг над огромным пространством Централ-парка зазвучал могучий бас певца, который пел нашу песню: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек...»
В тот момент я почувствовал спазм в горле. Необычайное волнение охватило меня. Великий Поль Робсон пел для нас. Он приветствовал Россию! Россию, которая не могла его слышать. Но зато его слышала Америка!..
Певец кончил петь, подошел к нам, обхватил громадными руками сразу троих и, широко улыбнувшись, произнес: «Хо-ро-шие ре-бя-та! Жизнь по-новому переделали!»
Невозможно описать, что творилось в этот момент вокруг. Экзальтация публики дошла до предела, когда она увидела, как Поль Робсон по-дружески расцеловал каждого [80] из нас, проникновенно добавив в микрофон: «Я был, есть и остаюсь истинным другом Советской России!»
А затем состоялся торжественный акт вручения «Героям Объединенных наций» памятных эмблем, почетных знаков и грамот к ним. От имени советской делегации награду приняла Людмила Павличенко. Точно такие же награды приняли представители США, Великобритании, Канады, Китая и борющейся Франции. Символично, что на это торжество с громадных портретов, установленных за спиной гостей, взирали лидеры Большой четверки: Рузвельт, Черчилль, Сталин и... Чан Кайши. Не раз в дальнейшем эта «четверка» будет сопровождать нас и сопутствовать на долгом пути по Америке...
После митинга нас доставили в гостиницу и дали немного отдохнуть. А вечером генеральный консул СССР в Нью-Йорке Федюшин Виктор Алексеевич пригласил нас к себе на обед. За дружеской беседой провели вечер. Отметили и «юбилейную» дату в моей биографии — сегодня ровно год с того дня, как под Невской Дубровкой у Невы я сразил из снайперской винтовки первых фрицев, открыв свой личный счет.
Принимая поздравление, я в который раз поймал себя на мысли, насколько война изменила все наши представления. Можно было забыть о дне своего рождения или дне рождения близкого человека, но о дне, когда ты сразил первого фашиста, — никогда. Америка обрушила на меня массу впечатлений, отодвинув в памяти многое из того, что совсем недавно казалось таким нужным и важным. А вот сентябрьский день 1941 года стоит перед глазами в мельчайших подробностях. Трудное и горькое время! Мы стояли у самой Невы, под Невской Дубровкой, имея строжайший приказ: не допустить, чтобы противник форсировал реку. Существовал еще один приказ, отданный не от хорошей жизни, — беречь патроны. Их было мало, поскольку вооружены мы были даже не нашими трехлинейками, а «канадками». Немцы, разумеется, не были в курсе нашего плачевного состояния с боеприпасами. Однако, упоенные победами, вели себя нагло, словно нас не было. Здесь мне пришлось по настоятельной просьбе гостей рассказать еще об одном эпизоде, который произошел два дня спустя, 8 сентября — в день начала блокады Ленинграда. Под звуки оркестра и маршевую дробь барабанов их колонна показалась на противоположном берегу. Нет, они вовсе не собирались форсировать реку: просто двигались по дороге, уверенные в своей [81] безнаказанности. Ни орудий, ни пулеметов в батальоне не было, стрелять же из винтовки на 800 метров при ничтожном количестве патронов комбат не решился. Сидя в окопе, мы лишь в бессилии сжимали кулаки. Видеть ненавистного врага и ничего не делать для его уничтожения — это было мучительно.
Но вот от хвоста колонны отделился грузовик и, петляя по проселку, направился к Неве. Остановился на берегу. Вышли двое, закурили, с ленцой поглядывая на наш берег и не догадываясь, что отсюда за ними, затаившись, следят сотни глаз. Один из фрицев достал ведро и стал спускаться с кручи по тропинке вниз. За ним не торопясь последовал другой...
Я вдруг вспомнил до последней интонации срывающийся тихий голос комбата.
— Давай! Ты слышишь, Пчелинцев, давай!
400–450 метров. Занимаясь на снайперском полигоне, мы били в мишени на такое расстояние без промаха. А тут, поймав у среза воды на мушку фашиста, почувствовал дрожь в руках. В чем дело, почему? И здесь я понял, отчетливо понял, в чем дело — сейчас, на глазах у всех, убью человека. Потом пришла вторая, рождающая злость, мысль: «Вспомни те ужасы, что видел в первый день войны на дорогах Литвы и Латвии! Вспомни, сколько изувеченных, растерзанных остались лежать в земле... Настал час расплаты!.. Стреляй!»
В лучах заходящего солнца блеснуло ведро склонившегося к воде гитлеровца — и в ту же секунду грохнул выстрел. Фашист упал, второй кинулся в сторону, под мостки причала.
— Давай второго! Слышишь, Пчелинцев, второго, говорю, бей! Упустишь! — уже во весь голос орал комбат.
Второй фашист не ушел от возмездия. Пуля догнала его на самой круче, когда, казалось, оставалось лишь сделать шаг до спасения. И сразу же, справа и слева, из траншеи раздались крики «ура!». В этом было нечто большее, чем просто одобрение, радость победы. Мои товарищи освобождались от того горького чувства бессилия, которое они испытали всего несколько минут назад, лишенные возможности вступить в схватку с противником. Да, такое забыть невозможно. Даже здесь, в далекой Америке...
Почти весь следующий день провели в Нью-Йорке. Появилась редкая возможность поближе познакомиться [82] с простыми американцами, их жизнью, побродить по городу. Да мало ли что есть посмотреть на незнакомых улицах?
Много было удивительного для нас в этой прогулке. Не стоит забывать, что все, о чем я пишу, происходило в 1942 году, когда для нас оказывались «диковинкой», к примеру, бытовая техника и иная аппаратура. Сразу и вполне искренне замечу, что, восхищаясь увиденным, мы не завидовали, вполне уверенные в том, что после войны и у нас непременно будет такое. Такое восприятие — тоже черта того времени, когда мы, молодежь, гордились и безгранично верили в возможности родной страны и социалистического строя.
Итак, мы углубились в Нью-Йорк. Центр буквально оглоушил нас, вызвал чувство подавленности. Здесь почти никогда не бывает солнца. Каменные громадины заставляют думать о слабости человека. Остановишься перед небоскребом и, задрав голову, долго смотришь снизу вверх на этого рукотворного монстра. Взгляд скользит по гладкой стене, и ему не за что зацепиться — стекло и бетон. Лишь где-то далеко вверху виден светлый крохотный клочок неба. Стоишь и чувствуешь, что не хватает воздуха. А его действительно в смраде выхлопных газов мало.
Любопытства ради взбираемся на самый высокий небоскреб Америки — Эмпайр Стэйт билдинг. 381 метр, 102 этажа! Пневматический лифт в считанные секунды доставляет нас наверх. Выходим на смотровую площадку. Здесь вовсю гуляет ветер и дышится свободно. Вид с птичьего полета на город потрясает. Нам показывают наиболее примечательные точки Нью-Йорка: Централ-парк, где мы были вчера на митинге, бухта со статуей Свободы и прочие. Неожиданно замечаем легкое колебание пола под ногами — вроде как голова кружится. Оказалось, что площадка, на которой мы находимся, действительно колеблется под воздействием ветра. До 80 сантиметров от вертикали. Ощущение, признаться, не из приятных!
После такой высоты все остальное уже не воспринимается в сочных красках. Возможно, оттого, что надо иметь время, чтобы прийти в себя. А у нас его почти нет. Потому даже центральная улица, знаменитый Бродвей, что значит в переводе «Коровий брод», не производит большого впечатления, хотя это самая длинная, кривая и в целом нехарактерная для Нью-Йорка магистраль. Здесь средоточие магазинов, кинематографов, театров, ресторанов, [83] кафе, баров, кафетериев, разного рода учреждений. В вечернее время Бродвей тонет в огнях. Светящаяся реклама вспыхивает всеми цветами радуги, «зазывает» в свои заведения, «требует», чтобы их посетили, «утверждает», что только у них «самое», «самое» лучшее... Невольно сравниваю Бродвей с нашими улицами. Нет, здесь, кажется, даже не представляют, что такое война и как она меняет облик улиц и городов!
...Николай с Людмилой направились в магазин, я — в парикмахерскую. Захожу внутрь — чистота и оборудование, как в хирургическом кабинете, — белая эмаль, никель... Странно, в зале никого. Туда ли попал? А вот и хозяин со своими помощниками. Не успел открыть рот, как улыбчивый хозяин уже расстегнул на моем френче все пуговицы и ловко снял его. Не возражаю — на улице действительно жарко. Но подхвативший френч работник уносит его. «Куда?» — с некоторым беспокойством думаю я. А в это время хозяин вежливо усаживает меня в кресло и... почти опрокидывает его, так что я оказываюсь в горизонтальном положении. Сапоги на подножках, руки — на специальных подлокотниках, голова на мягком подголовнике. Приятный ветерок идет от низко висящего фена, его лопасти медленно вращаются, лениво разгоняя воздух. И вот у моего кресла уже оказывается целая «бригада» кудесников. Ловкими руками хозяин намыливает мои щеки, одновременно массируя пальцами лицо, шею, затылок. Бритва легко скользит по коже, ловко перекидывается с одной щеки на другую, пальцы нежно перебирают кожу, ища огрехи, секунда-другая — и бритва в стороне. Один за другим несколько компрессов — от теплого до горячего. Затем снова освежающая ванночка, прохладный компресс, туалетная вода, ублажающий массаж... Все!.. Все сделано с такой легкостью и искусством, что иногда невольно ловишь себя на желании вздремнуть...
А в это время маникюрша колдует над моими солдатскими грубыми ногтями, приводя их в порядок. Старается вовсю и негритенок, которому поручена моя обувь. Сапоги ужо надраены до блеска, но он продолжает работать, разбрызгивает по голенищам какую-то прозрачную жидкость; она покрывает сапоги тонким слоем и затвердевает, создавая прозрачную пленку, назначение которой я оценил позже, — возьмешь тряпочку, слегка проведешь по запыленным голенищам, и они снова блестят как новенькие. Через 15 минут, накинув на меня вычищенный и выутюженный [84] френч, хозяин прощался со мной, приглашая заходить в любое время...
Ничего не скажешь, сервис производит впечатление и надолго остается в памяти...
Вернулись в Вашингтон ночным экспрессом, 8 сентября. В посольстве от Максима Максимовича Литвинова узнали, что достигнута договоренность с госдепартаментом США и Американским комитетом ИСС, что до 12 сентября мы действуем по планам советского посольства, а после — по программе комитета ИСС.
В тот же день на вилле состоялась встреча с английской молодежной делегацией, участвовавшей в работе ассамблеи. Узнали много интересного о молодежном движении в Англии, о положении в Лондоне, который немцы продолжают обстреливать беспилотными самолетами — снарядами ФАУ. В свою очередь, мы рассказали о борьбе нашей молодежи с фашистами, о Викторе Талалихине, Лизе Чайкиной, Зое Космодемьянской — именах, знакомых тогда каждому советскому человеку. Гости ответили на многочисленные вопросы, в том числе и о системе образования, особенностях обучения в их высших учебных заведениях — университетах.
В конце беседы мы пригласили гостей к столу, на котором в числе прочих блюд были выставлены уже известные читателю банки с зернистой икрой. У нас самих содержимое банок популярностью не пользовалось. И мы с тайным одобрением приветствовали явное намерение гостей избавить нас от этих надоедливых тяжестей.