Ассамблея

Утро 2 сентября было необычно теплым. Яркое солнце сквозь ветви деревьев светило в окна виллы.

— Вставайте, лежебоки, проспите ассамблею и все на свете! — Голос Людмилы, вошедшей к нам в спальню, зазвучал, как призывный клич.

— А тебе чего не спится?! До открытия еще целых три часа, а мы с Владимиром вернулись из посольства в час ночи... Ну а вообще-то молодец, что разбудила. Пора [64] приводить себя в порядок. — Николай бодро вскочил и отправился бриться.

Надев спортивное трико, я побежал в парк размяться. За ночь воздух в городе посвежел, и сейчас дышалось легко, не то что днем. Вернувшись, тотчас получил очередное «распоряжение» Красавченко.

— Володя! Вы с Людмилой надевайте свою военную форму и будьте при полном параде. И вообще, как договорились, на все официальные мероприятия, конференции, митинги, встречи являйтесь только в форме. Хотя и жарко, но уж потерпите. Тем более — на ассамблее. Не мне вам говорить о значении и престижности этой «мелочи» здесь, в Америке.

Наутюженные, в надраенных до блеска «генеральских» сапогах, на машине посольства в 9.00 мы прибыли к месту открытия ассамблеи. Не успели выйти из машины, как нас атаковали многочисленные корреспонденты. Замелькали блицы фотоаппаратов, посыпались вопросы. Так в этой толпе мы и протиснулись в здание университета. В холле делегатов встречала миссис Рузвельт. Вскоре досужие корреспонденты заставили нас позировать вместе с ней перед объективами. На следующий день эти фотографии были опубликованы в американских газетах. После короткой беседы с Элеонорой Рузвельт мы прошли регистрацию и заняли место среди делегатов в центре зала.

Неофициальное открытие ассамблеи состоялось на организационной сессии. Началось представление делегаций. Когда председательствующий сообщил, что в зале присутствует студенческая делегация Советского Союза, зал взорвался аплодисментами. Встали мы, встал зал. Долго звонок председателя не мог прервать эту восторженную овацию. Когда зал наконец немного успокоился, каждый из советских делегатов был представлен в отдельности. И снова — аплодисменты, восторженные выкрики экспансивных делегатов. Мы, конечно, хорошо понимали, что хлопают не просто нам — всей советской молодежи, сражающейся на фронтах войны.

После окончания процедуры представления решались различные организационные вопросы. Затем состоялось первое пленарное заседание ассамблеи. Тема дискуссии — «Университеты в войне». С большим вниманием выслушали делегаты доклад Красавченко, рассказавшего об участии советского студенчества в борьбе с фашизмом.

Самая главная акция этого дня — торжественное официальное [65] открытие ассамблеи — состоялась вечером в присутствии многочисленных гостей. После окончания этой официальной процедуры открытия к нам подошла госпожа Рузвельт и пригласила в Белый дом на обед, предложив ехать сейчас же, не откладывая.

Хотя Белый дом был всего в нескольких минутах ходьбы от места проведения ассамблеи, нас туда доставили на машине. Пройдя вслед за хозяйкой анфиладу комнат, мы остановились перед закрытой дверью. Госпожа Рузвельт улыбнулась, тронула дверь и пропустила нас вперед. Сделав только первый шаг, мы оторопели — боком к нам в качалке сидел Рузвельт!

— Фрэнк! Я хочу познакомить тебя с моими новыми друзьями из Советской России, — услышали мы голос за спиной и тут же почувствовали, как Элеонора Рузвельт легонько подталкивает нас вперед к креслу, — думаю, тебе тоже будет приятно их видеть.

— Да. Да! Конечно!

Едва Рузвельт произнес эти слова, как в кабинет проскользнул неприметный мужчина в коричневом костюме и начал бесстрастно переводить.

Рузвельт жестом пригласил подойти поближе. Каждый из нас. представившись, пожал протянутую руку. Рукопожатие было приятным, дружеским. При этом он задерживал руку каждого, выслушивая переводчика и не спуская своих проницательных глаз с наших лиц. Непроизвольно каждый из нас, кроме своего имени и фамилии, называл город, который он представлял, откуда прибыл, где воевал.

— Москва?! Ленинград?! Севастополь?! — повторял за нами президент, как бы взвешивая каждое название и вспоминая что-то ему одному известное.

Широким жестом он пригласил нас садиться на стулья, которые стояли поблизости от него. Как-то так случилось, что буквально первые минуты знакомства с президентом расположили нас к этому необыкновенному человеку. Этому способствовало, по-видимому, то, что мы знали о его прозорливости и его усилиях, которые привели к установлению дипломатических отношений между СССР и США. Известно нам было и то, что Рузвельт — один из лидеров антигитлеровской коалиции, организатор помощи нашей стране по ленд-лизу. И я видел это оружие на фронте, обращенное против фашистов...

Сейчас он сидел перед нами в своей качалке, с прикрытыми [66] темно-коричневым в клетку пледом ногами. Мы были наслышаны о его недуге — параличе ног, — вызванном перенесенным в юности тяжелым заболеванием, Но болезнь, кажется, только укрепила волю президента. Рузвельт, сидя рядом с супругой, оживленно расспрашивал нас о самочувствии, о длинной дороге через Африку и Южную Америку, о первых наших впечатлениях от США. Потом, как джентльмен, обратил свое внимание на сидящую перед ним Людмилу, попросив ее более подробно рассказать о себе и, в частности, где она воевала? За что получила боевые награды?

Пока Людмила отвечала на вопросы, я внимательно рассмотрел Рузвельта. Он был похож и одновременно не похож на свои фотографии. То же аскетическое, одухотворенное лицо, живой взгляд, выразительный рот, подчеркнутый резкими морщинами, слегка волнистые волосы. Здесь я понял, что же все-таки было необычайным для меня. В облике президента была обыкновенная человеческая усталость, которая «пропадала» на многочисленных фотографиях. Однако он слушал Павличенко с большим интересом. И чувствовалось, что этот интерес не был наигранным. Встретившись с простыми советскими людьми, а не дипломатическими представителями, и, кажется, встретившись впервые, Рузвельт и как человек, и как политик пытался найти в разговоре ответы на какие-то свои, мучившие его вопросы. Может быть, поэтому, чуть подавшись вперед, он все расспрашивал и расспрашивал Людмилу об Одессе, Севастополе, советских военных моряках. Затем наступила очередь Николая, поведавшего о боях за Москву и первом ощутимом разгроме немцев. И здесь все тот же интерес, живое участие.

Наконец президент повернулся в мою сторону.

— Вы, я понял, из Ленинграда? — сказал он, печально улыбнувшись, и тут же погасил улыбку, что-то вспомнив. — Вы там родились? И учились, кажется?

— Нет, господин президент, я родился в центре России, в небольшом провинциальном городке Тамбове, но считаю себя, по некоторым обстоятельствам, ленинградцем. Случилось так, что в Петербурге учился до революции мой отец. Он погиб в 1920 году в гражданскую войну; учился в Ленинграде в военной академии и мой отчим — сейчас он на фронте. Учился в Ленинграде до начала войны и я. Закончится война, когда мы совместными [67] усилиями разгромим фашизм, и тогда я снова вернусь в институт.

Рузвельт никак не среагировал на мою последнюю фразу. Наверное, не надо было говорить «о совместных усилиях»? Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь! Что сказано, то сказано.

— А где вы учились?

— Я закончил три курса Ленинградского горного института. Это старейшее высшее учебное заведение страны, бывшая Горная академия. Готовился стать геологом-разведчиком, но пока пришлось стать другим разведчиком, войсковым.

— О! Это, наверное, очень интересно — разведка, но и опасно?

— Что делать, на войне все солдатские должности опасны, господин президент. Но разведка — это лишь часть дела, которым я занимался на фронте. Моей второй, а теперь главной профессией стал снайпинг. Не буду вас утомлять рассказом о нем, так как Людмила Павличенко уже довольно подробно рассказала вам об этом.

— А ваши родители, где они сейчас?

— Отец воюет, а мать, два моих младших брата и сестра сейчас далеко на востоке страны, в Казахстане. Она в эвакуации. Дома у них теперь нет. Он сгорел в первые минуты войны, когда немцы перешли границу. Тогда бежали, бросая все! Было не до вещей, не до одежды — все осталось на территории, захваченной врагом...

— Они из Ленинграда?

— Нет. Война их застала на границе в Прибалтике, в Литве.

Президент, задумавшись, сокрушенно качнул головой и, обернувшись к своей супруге, что-то коротко ей сказал. Та ответила, утвердительно качнув головой.

— Ленинград красивый город? Не правда ли?

— Да, господин президент, красивый! Но сейчас бы вы его не узнали.

Почувствовав в моих словах скрытый смысл и недосказанность, Рузвельт сосредоточенно посмотрел на меня.

— Я знаю, что немцы окружили Ленинград и жители города голодают. Насколько это серьезно, каких продуктов не хватает?

— Да, Ленинград в блокаде. Ровно год назад немцам удалось прорваться к городу и окружить его, но взять его они не смогли. Да и не смогут теперь. Ленинградцы выстоят! Очень суровой была прошедшая зима, [68] но выдержали! Несмотря на голод, на нехватку топлива, электроэнергии, тепла, воды. Город до сих пор бомбят и обстреливают. Ежедневно гибнут десятки и сотни людей. А что касается продуктов, то, правды ради, следует признать, что в городе их почти не было, по самым мизерным подсчетам, прошедшей зимой их только-только хватало на один-два дня. Это если говорить только о муке, из которой выпекали хлеб, которого ленинградцы получали в самую трудную пору всего по 125 граммов на человека в сутки! Питались только хлебом. О других продуктах приходилось лишь мечтать. Их выдавали редко, да и то — крохи. Сейчас чуть полегче — спасают огороды. Под них вскопаны бульвары, скверы, парки.

— Но чем же живут ленинградцы? Откуда они берут силы для борьбы, для сопротивления? Ведь в таких условиях, условиях осажденной крепости, как учит опыт истории, жители сдаются на милость победителя.

— Что касается истории, не знаю, господин президент, но ленинградцы — особые люди. Они погибнут, но врагу не сдадутся!

— Да, но почему бы в таком случае не вывезти жителей из города?

— Ленинград — город с многомиллионным населением, и согласитесь, господин президент, что массовая эвакуация людей из города, о которой вы говорите, задача весьма сложная. Для этого нужен был транспорт и самое главное — время! А его не было. В первую очередь отправляли из города детей, стариков, женщин. Такая эвакуация продолжается и сейчас, детей вывозят даже самолетами. Из трехмиллионного населения там сейчас осталось всего около 800 тысяч человек, то есть из каждых четырех жителей остался всего один. А потом, господин президент, кроме людей, надо было вывозить и промышленные предприятия. Сейчас они работают уже в глубине нашей страны — на Урале, в Сибири, Казахстане.

Видя, с каким сосредоточенным вниманием Рузвельт и его супруга слушают мой рассказ, я поведал и о знаменитой «Дороге жизни» — ледовой трассе через Ладогу.

— Но что же делают оставшиеся в Ленинграде горожане? Ведь они же балласт.

— Что вы, господин президент. Как ни тяжело, город живет, трудится, ведет борьбу. В городе работает часть промышленных предприятий, учреждений. Даже дети и подростки помогают. На Кировском заводе мальчишкам, [69] работающим за станками, подставляют под ноги ящики. Иначе не достают! А чтобы легче было переносить трудности, помогать друг другу, люди живут прямо на предприятиях коммунами.

— Нет, ты слышишь, Элеонора! Ведь это феноменально, фантастично! Такой народ победить нельзя!

Это восклицание говорило о многом. Возможно, в тот момент нам не все удалось уловить, но главное мы все же поняли — Рузвельт был доволен беседой с нами, узнав для себя такое, что не давала ему никакая другая информация. Это не преувеличение: правильность такого заключения подтвердили последующие события.

Разговор утомил президента. Он посмотрел на часы, потом на супругу и сказал:

— Элеонора! Наши гости, надо полагать, проголодались. Не пора ли нам передохнуть за чашечкой кофе?! Как ты думаешь?

Госпожа Рузвельт встала. Поднялись и мы. Вслед за ней вышли из кабинета и, пройдя обратно через анфиладу комнат, вошли в большой холл, где, к нашему удивлению, увидели сидящих на диванах и креслах молодых людей, сразу вставших с появлением миссис Рузвельт. Она тут же нас взаимно представила. Это были члены английской и голландской студенческих делегаций на ассамблее.

Минут через пять нас всех пригласили за стол, где в дружеской беседе мы провели остаток вечера. Госпожа Рузвельт извинилась, что президент не может присутствовать — он неважно себя чувствует и занят подготовкой своей речи по радио. После традиционного кофе все гости встали и, попрощавшись с хозяйкой, покинули Белый дом. Нас на машине доставили на нашу виллу.

...Памятная встреча с президентом имела свое продолжение. Причем очень скорое. Уже на следующий день, 3 сентября, где-то около полудня нас неожиданно вызвали из зала, где проходила ассамблея, и срочно повезли в Белый дом. Кроме нас троих, сюда прибыли и лидеры молодежного движения союзных стран. Оказалось, что президент Рузвельт в 12.30 начнет из Белого дома свое выступление по радио перед американским народом в связи со Всемирной студенческой ассамблеей. Действительно, вскоре нас пригласили в президентскую радиостудию. Рузвельт уже сидел перед микрофоном. Он поздоровался со всеми, а когда очередь дошла до нас, улыбнулся, как старым знакомым, и пригласил сесть поблизости [70] от него. Его доброе расположение к нам тронуло и в то же время больно кольнуло сердце: «Как же так, люди, его соотечественники, не могут полностью понять и оценить этого умнейшего человека, мудрого и прозорливого?» И как хотелось взять на себя часть его страданий и забот. Может быть, это громко сказано, но зато от всего сердца. После вчерашнего он стал нам как-то ближе, роднее.

Выступление Рузвельта я слушал вполуха. Да, признаться, при всем старании мы еще мало что могли понять без переводчика. Последнего же с нами, естественно, не было. Пока же мы, как и все гости, сидели тихо и наблюдали за президентом. Потом, в посольстве, мы познакомились с текстом его речи. В ней было много хороших слов о судьбе мира, об Объединенных нациях, о будущности молодежи. Строго говоря, это было обычное обращение президента к народу, каких и до этого прозвучало по радио немало. Однако на этот раз оно приурочивалось к международной студенческой ассамблее. И это радовало, и придавало нашему форуму вес. Позже миссис Рузвельт поделилась с нами некоторыми обстоятельствами подготовки этого выступления: оказалось, что после беседы с нами в тот памятный вечер Рузвельт еще раз просмотрел текст и внес в него исправления. По-видимому, под впечатлением того, что мы ему рассказали.

О выступлении Рузвельта сообщил и ТАСС. Хотелось бы привести небольшой отрывок из публикации, появившейся в наших газетах: «В связи с открытием Международного съезда студентов Рузвельт выступил по радио с речью. Отметив, что гитлеровская пропаганда резко и крикливо выступает против съезда и пытается опорочить его организаторов, Рузвельт заявил: «Причину этой исторической позиции по отношению к данному съезду нетрудно понять. Весь мир знает, что нацисты и фантасты ничего не могут предложить молодежи, кроме смерти. С другой стороны, дело объединенных стран является делом самой молодежи. Это надежда нового поколения, надежда на новую жизнь, свободную, справедливую и честную».

...А на ассамблее разгорелась настоящая борьба. Споры шли по самым разным вопросам, даже по процедурным. Скажем, о голосовании. Американцы предложили обычную форму голосования — «подушную». Мы категорически возражали против этого, и нас поддержало подавляющее большинство делегаций. Нашим предложением [71] было «голосовать делегациями», то есть каждая делегация имеет право только на один голос. В противном случае многочисленные делегации, и прежде всего американская, получили бы подавляющее преимущество. Видно, поняв неприемлемость своего предложения, американцы приняли нашу формулу.

Шли споры о президиуме, о его праве безапелляционного решения всех вопросов ассамблеи. Мы предложили, чтобы эти функции взял бы на себя «комитет четырех», состоящий из руководителей делегаций союзных стран — США, Великобритании, СССР, а также Китая. Бедный Николай! Какую борьбу он выдержал! «Комитет четырех» создали, а права ему дали лишь совещательные, сохранив «законодательное» право все же за президиумом ассамблеи.

Словом, проблем возникало множество — успевай только поворачиваться. Так, нас начали втягивать в «индийский» вопрос, в «междоусобицу» английской и индийской делегаций. Здесь недобрую шутку сыграли авторитет и популярность на ассамблее советской делегации. Дело в том, что зачастую споры между лидерами индийской и английской делегаций кончались взаимными оскорблениями и доходили чуть ли не до драки. Распаленный индус в присутствии всех орал на британца: «Английская собака! Колониальный пес! Мы вас всех рано или поздно убьем и завоюем себе независимость...» Часто он подбегал к нам, прося «защиты от британца». Мы, как могли, успокаивали индуса. В принципе мы симпатизировали ему, но решать колониальный вопрос на ассамблее и принимать чью-либо сторону были неправомочны.

О нашем желании сблизиться с делегатами славянских государств я помнил, но получилось так, что они сами, с самого начала ассамблеи, перехватили инициативу и стали искать с нами контакты. Прежде всего это выразилось в их желании на всех заседаниях ассамблеи сидеть рядом с нами. Мы очень быстро сдружились, советовались по многим вопросам, поэтому неудивительно было услышать от того или иного сидящего рядом студента вопрос: «За что вы будете голосовать? Как ваше мнение по поднятой проблеме? Что думает советская делегация по поводу этого выступления?» и т. д.

За советами и рекомендациями к советской делегации шли не только славянские, но и делегаты других стран. Часто во время заседаний, при назревании какой-либо острой проблемы, то с одной стороны зала, то с другой [72] поднимался с места делегат и, согнувшись в три погибели, чуть ли не на карачках, подбирался к нам. Оставаясь в таком положении, он задавал уже ставший привычным вопрос:

— А как бы вы поступили на нашем месте?

Мы не давали никаких рекомендаций, а тем более указаний. Наши ответы примерно звучали так: «Если бы советскую делегацию затронула подобная проблема, то мы скорее всего поступили бы так...»

Паломничество к нам не осталось незамеченным. О нем узнали в «комитете четырех», в президиуме, а также руководство ИСС. Стало известно об этом и миссис Рузвельт. «Большевизация» ассамблеи, как писали реакционные газеты, шла полным ходом. Но винить нас в этом несправедливо. Мы не дипломаты, а представители студенчества страны, воюющей один на один с фашизмом. Отсюда в постановке и решении некоторых вопросов и проистекала наша непримиримость и прямолинейность. Они были продиктованы разумом и сердцем, а вовсе не желанием «большевизации». Лишь изредка мы прибегали к помощи нашего посольства, к совету посла, и то только тогда, когда возникал «каверзный» вопрос. Правды ради следует сказать, что за советами и рекомендациями в свои посольства обращались многие делегации.

Надо иметь в виду и то обстоятельство, что наше активное сотрудничество со студенчеством из славянских стран имело под собой такой прочный «фундамент», как общность интересов. У нас был единый враг — фашизм и общая цель — освобождение. Вот почему когда руководство ассамблеи уклонилось от включения в документы вопроса о втором фронте, мы дружно приняли решение выступить на ассамблее с общим заявлением, которое вызвало сильный резонанс и оказало воздействие на всех делегатов. Речь идет о так называемом «Славянском меморандуме». Мы открыто осудили практику «ухода» от такого острого вопроса, как второй фронт, и предложили свой собственный вариант активного давления на правительства в этом важном деле. «Славянский меморандум» обратил на себя внимание печати, радио и даже был упомянут нашей прессой в одном из сообщений ТАСС.

М. М. Литвинов также похвалил нас за принципиальность, проявленную при разработке этого документа, и, не скрою, мне была чрезвычайно приятна такая оценка, поскольку я напрямую был причастен к его появлению. [73]

Рабочий день наш начинался в 7 утра и заканчивался где-то около 22–23 часов. Даже официальная программа ассамблеи предусматривала ежедневное проведение в 20.00 пленарных заседаний, а после этого еще шли горячие дебаты в «комитете четырех» и в президиуме. Только 4 сентября, в пятницу, в спортивном зале американского университета был устроен вечер отдыха. Начался он поздно, в 21.30, и мы пошли на него только после настойчивых просьб наших новых друзей. Единственным достоинством спортивного зала, в котором собрались гости, был его надраенный до зеркального блеска пол. Мои сапоги на тонкой кожаной подошве заскользили на нем, как на катке, и сразу подумалось, что на таком полу хорошо танцевать. Как оказалось, я угадал — вскоре действительно начались танцы.

Мы с интересом наблюдали за тем, как танцуют американцы. Ни один из танцев не напоминал то, что танцевали до войны у нас. У нас в свое время демонстрировался американский фильм «Серенада солнечной долины». В нем был эпизод, когда у железнодорожного вагона двое негров в канотье с тросточками исполняют ритмический танец буги-вуги. Этот американский танец был очень популярным в 1942 году. Его-то в разных вариантах мы и наблюдали на вечере отдыха в американском университете. Легкий, ритмический, со множеством разных фигур, он мне пришелся по душе, и я с удовольствием наблюдал, как его «залихватски» танцуют парни и девушки. Темп, ритм, мелодия возбуждали, невольно и самому хотелось быть среди танцующих. Я любил танцевать и до войны частенько посещал в своем институте вечера отдыха. Здесь же пока смущала военная форма, незнакомые танцевальные движения и... неуверенность. Однако простота обстановки и обращения, доброжелательность, полнейшая раскованность, царившие в зале, заставили на какое-то время забыть об этом и позволили втянуть себя в круговерть царившего в зале веселья. Не учел я только одного, что мое появление на паркете в паре с американской студенткой сразу же привлечет внимание окружающих, и это какое-то время смущало и несколько сковывало. Но вскоре я «увяз» в танцах, менялись партнерши, менялись мелодии, ритм, но уже все было нипочем! Исчезло смущение, и я с удовольствием отплясывал американские танцы. А тут еще Николай с Людмилой подстегнули:

— Ничего, Володя, не робей! Покажи, что могут советские студенты-вояки! Молодец, так держать! [74]

Танцуя, я все время наблюдал за окружающими меня парами, за их движениями и быстро разобрался в сути стиля и замысловатости фигур. Еще раз убедился, что главное в американских танцах ритм и легкость. А ритмические танцы я любил. Конечно, многое зависело и от партнерши. Американские девушки быстро помогли мне освоиться, ну а я старался быть прилежным учеником. Садиться мне не давали, и я танцевал один танец за другим, не покидая площадки.

Почему я завел разговор, казалось бы, на никчемную тему — о танцах? Дело в том, что местные средства информации долгие годы пичкали американских обывателей небылицами о «русском бескультурье». Как только нас не расписывали: что мы и грубые, неопрятные, обросшие, с длинными ногтями и нечесаными бородами. Говорю об этом с полным основанием, так как даже в ходе ассамблеи не раз приходилось сталкиваться с подобными карикатурными представлениями о советских людях. Бывало, в перерыве в фойе нас окружали студенты и, поговорив несколько минут, вдруг восклицали:

— Так вот вы какие?! Удивишься, переспросишь:

— Какие?..

— Обыкновенные! Как все мы... А о вас нам всегда писали — мистер Херст со своей прессой, — что вы... — и дальше повторяли измышления подобные тем, о которых я упомянул выше.

Словом, нам приходилось ломать многие стереотипы в сознании американцев не только своими выступлениями, образованностью, но и «человеческой» манерой поведения, даже танцами, убеждая, что мы не хуже других.

Чтобы закончить разговор о танцах, скажу, что еще не раз в Америке мне привелось «демонстрировать» свое умение танцевать. Именно этим, в частности, можно дать объяснение появившемуся в мой адрес в газетах неожиданному «титулу» — «Кинг оф дэнсинг» — король танца! Признаться, я был совсем не обижен на журналистов за эту выдумку — ведь танцы помогали «топить лед недоверия»!

5 сентября — заключительный, четвертый день ассамблеи. Он был, пожалуй, самый трудный. Предстояло подписание главами делегаций заключительных документов. И тут вдруг вскрылись недобросовестные махинации с редакциями текстов этих документов, с прямыми искажениями формулировок, уже ранее согласованных и принятых. [75] Николай, как клещ, вцепился в организаторов и добился того, чтобы тексты документов были возвращены к первоначальной редакции. Только после этого они были им подписаны.

В 17.00 на ассамблее объявили перерыв, и все делегаты были приглашены в Белый дом на прием. Хозяйкой этого своеобразного и, надо полагать, прощального приема была госпожа Рузвельт. Сам же президент в очередной раз отправился в предвыборную поездку по стране.

Прием проходил на лужайках парка Белого дома. Столы были накрыты на свежем воздухе, под деревьями. В эти часы жители столицы могли наблюдать довольно любопытную картину: сотни молодых людей с бумажными тарелочками, с сандвичами и бутылочками с прохладительными напитками группами и в одиночку неторопливо прогуливались по дорожкам или сидели на лужайках парка. Было шумно, разговоры ни на минуту не прекращались. Моложавая, энергичная госпожа Рузвельт — а ведь ей было уже за шестьдесят — все время была на ногах, переходя от одной делегации к другой. Но, пожалуй, больше всего времени она уделяла нашей делегации. Обращалась она к нам не иначе, как «мои советские друзья»! Мы с глубоким уважением относились к хозяйке Белого дома, никогда не забывая, кто она и какова ее роль в международном студенческом движении. С другой стороны, Элеонора Рузвельт, прекрасно знавшая, что не все получилось на ассамблее по ее сценарию именно из-за нашего вмешательства, поднялась выше этой «обиды». Главное, что было достигнуто, — организационное и политическое сплочение демократического студенчества — ее вполне устраивало. После приема в Белом доме делегаты в тот же день собрались на заключительное заседание ассамблеи, на котором были оглашены тексты всех итоговых документов.

Что касается нас, то мы в целом были довольны итогами Вашингтонского студенческого форума. Особенно в той части, которая касалась борьбы с фашизмом. В сообщении ТАСС от 7 сентября справедливо отмечалось, что «делегаты с большим энтузиазмом встретили ту часть декларации, в которой студенты единодушно выражают надежду на то, что Рузвельт и Черчилль выполнят свои обязательства в том, что вторжение на Европейский континент будет предпринято как можно скорее». Несомненно, это решение ассамблеи было успехом ее наиболее радикальных сил. Ведь тщательный отбор делегатов, прежде [76] всего американских, и план работы ассамблеи были рассчитаны ее устроителями на то, чтобы всецело подчинить представителей студентов своему беспрекословному влиянию и, главное, придать ассамблее культурно-просветительный характер. Постановка же политических вопросов, если бы они возникли в ходе форума, по замыслу организаторов, должна была носить достаточно абстрактный характер.

В сложившейся ситуации главнейшей нашей задачей было придать ассамблее и ее решениям политический характер. И это удалось сделать!

Важным моментом здесь было наше участие в формировании руководящих органов студенческого форума. Одним из них был «комитет четырех». В его состав, как я уже говорил, вошли руководители делегаций союзных держав — Великобритании, США, СССР и Китая. Здесь, в комитете, и разгорелась основная борьба. Суть ее свелась к политической оценке момента и роли молодежи. Необходимо было определить отношение подрастающего поколения к двум принципиальным вопросам. Первый: кто на данный момент является «главным врагом человечества»? Второй: отношение «ко второму фронту как главному условию победы над врагом».

Основными оппонентами в комитете стали руководители американской и советской делегаций. Представитель Великобритании руками и ногами поддерживал американцев и лишь иногда самоустранялся от дискуссии. Руководитель китайской делегации послушно следовал в фарватере американской политики. Соотношение один к трем оказалось не в нашу пользу. Поскольку в практике того времени к праву «вето» не прибегали, руководитель пашен делегации использовал иное средство — он говорил о праве покинуть ассамблею в случае принципиальных разногласий.

Как вскоре выяснилось, эта «угроза» имела немаловажное значение, если не сказать решающее! Поняли это и организаторы ассамблеи и вскоре с целью снизить значение и остроту решаемых «комитетом четырех» вопросов решили переименовать комитет в «редакционный», ограничив его соответственно правами. Но было уже поздно! Авторитет советской делегации на ассамблее стал настолько велик, что уже ничто не могло спасти положения.

Здесь надо сказать добрые слова в адрес нашего лидера — Николая Прокофьевича Красавченко, благодаря [77] усилиям которого советская студенческая делегация заняла это положение. Действительно, львиную заслугу во многих успехах делегации следует приписать нашему «зубастому» руководителю, который убежденно и со знанием дела отстаивал наши позиции во всех звеньях руководства ассамблеи, как в «комитете четырех» и в президиуме, так и с ее трибуны. Думаю, что опыт его работы секретарем по идеологии Московского горкома комсомола сыграл в этом немалую роль.

Никто из нас троих не мог пожаловаться на свое воспитание, грамотность, эрудицию, в конце концов, мы были студентами, и, кажется, неплохими, наших советских институтов! Но едва ли мы могли претендовать на большой жизненный опыт. Ведь Николаю с Людмилой было по 26 лет, а мне — 23 года. Однако за нашими плечами была война, и, как это ни покажется странным, именно она дала нам то, что с лихвой компенсировало житейский опыт. Мы познали остроту и жестокость борьбы с врагом, а она, в свою очередь, отшлифовала нашу политическую грамотность, идейную закалку, убежденность в правоте.

Чем скорее мы приближались к завершению работы ассамблеи, тем сильнее возрастала потребность многих делегатов к общению с нами. Советы и рекомендации — вот что просили у нас представители делегаций. Гордостью наполнялись наши сердца за Родину, когда мы становились свидетелями знаков внимания по отношению ко всему советскому. Мы не заблуждались в их оценке, когда почти каждое появление советских делегатов на пленарных заседаниях встречалось аплодисментами, а их выступления с трибуны — овациями и криками: «Да здравствует Советская Россия!», «Да здравствует Советский Союз!», «Слава Красной Армии!»

И еще в одном мы убедились: как прав был Николай, когда настаивал, чтобы мы на все официальные мероприятия появлялись «при полном параде», в своей военной форме. Надо было видеть, какое магическое воздействие оказывала наша форма офицеров Красной Армии! Здесь было не только обычное любопытство, но прежде всего уважение к армии, представителями которой мы являлись.

Ассамблея сделала огромный шаг на пути укрепления рядов международного антифашистского движения молодежи в целом, и студенчества в частности. При этом этот «шаг» был таким, что сами устроители ассамблеи несколько растерялись: студенческий форум, не без влияния [78] нашей делегации, заметно «политизировался» и «полевел». Этот важнейший итог встречи студентов у одних вызвал осуждение, у других — понимание необходимости подобного движения. Последних, пожалуй, было больше. В этом нас убедили последующие поездки по Америке. И это не могло не радовать.

Таковы краткие итоги закончившейся Международной студенческой ассамблеи. Но распрощаться с ее организаторами нам не удалось.

От Литвинова мы узнали, что в наше посольство, в госдепартамент США и в национальный комитет ИСС поступает масса приглашений на выступление советской студенческой делегации. Больше того, национальный комитет ИСС уже разработал программу, согласно которой мы должны совершить небольшое турне по Соединенным Штатам и выступить перед студентами колледжей, университетов, технических школ и т. д. Имеются предложения на наш счет и у госдепартамента США, и у нашего посольства. Для их координации выделены компетентные представители. А пока, до окончательного решения всех вопросов, мы отправляемся в Нью-Йорк, на праздник Дня труда.