Апрель
3 апреля
В сводках Совинформбюро часто повторяются строки: «На фронте существенных изменений не произошло», значит, наступление наших войск затухает. Но есть и другие сообщения, подводящие итоги минувших сражений: «Трофеи войск Калининского фронта за период с 21 марта по 1 апреля 1942 года», «Трофеи войск Ленинградского фронта...» Наиболее внушительна сводка по Западному фронту: большое количество уничтоженных и захваченных танков, орудий, минометов и другой боевой техники. Число убитых немецких солдат и офицеров составляет 40 тысяч.
Наши корреспонденты иллюстрируют эти сообщения выразительными фотографиями. Правда, ныне мы их не часто печатаем: экономим газетные полосы для фотопортретов героев боев, батальных снимков.
Любопытное фото прислал Сергей Лоскутов. Большая поляна, окаймленная редколесьем. На ней роща уходящих за горизонт деревянных крестов. Подпись поясняет: «Фашистские вояки шли за «железными крестами», а достались им деревянные»...
Издавна в центральных газетах, да и многих провинциальных правее заголовка помещался так называемый «Шпигель» (в переводе с немецкого — зеркало). Называли его еще и «манжеткой». Короче, здесь шла информация о содержании полос. Ныне во многих газетах «Шпигеля» не найти. Его место заняли изображения правительственных наград, которых удостоены эти газеты: «Правда», как известно, награждена тремя орденами, «Красная звезда» — четырьмя, «Комсомольская правда» — пятью... Но в 1942-м «Шпигель», «манжетка» еще существовали.
С конца марта в «манжетках» «Красной звезды» публиковались призывы: «Закреплять каждый отвоеванный рубеж» или «Прочно закрепляться на отвоеванных рубежах»... Кстати, под таким заголовком в сегодняшнем номере опубликована передовая [144] статья. Понятно: тогда мы не могли сказать, что наше наступление угасает. Но если в газете исчезали «наступательные» лозунги, а появлялись оборонительные, наш читатель и без комментария понимал, что к чему.
В эти дни побывал в 16-й армии, у генерала К. К. Рокоссовского. Узнал, что командарм написал докладную Жукову, в которой сообщил об обстановке, сложившейся в полосе его армии, и предложил перейти к обороне, чтобы накопить силы и средства для нового наступления. Но от командующего фронтом последовал ответ: «Выполняйте приказ!»
Естественно, мне важно было узнать мотивы, которыми руководствовался Жуков, и я отправился снова в Перхушково. Выл поздний вечер. В такие часы во время моих прежних поездок на командный пункт фронта я заставал Жукова по горло занятым оперативными делами. Часто звонил телефон. Беспрерывно входили и выходили офицеры и генералы. Комфронта все время отвлекался к карте. А вот сегодня — затишье. Затишье на фронте — затишье и здесь, на КП. Я рассказал Георгию Константиновичу о своих впечатлениях от поездки к Рокоссовскому, о тревогах и, конечно, как всегда спросил, как, мол, будет дальше, куда направить свои стопы? Жуков посмотрел на меня, как мне показалось, с удивлением: с неба ты свалился, что ли? И ответил:
— Сиди пока в Москве, в редакции...
В общем, я понял, что цепочка замкнулась на Ставке и, как позже узнал, сам Жуков туда «стучался», предлагая остановиться и закрепиться на завоеванных рубежах.
Однако в редакции нам не сиделось. Решил заглянуть в Генштаб, к Бокову. Военком Генштаба мне прямо сказал: январскую директиву Ставки никто не отменял, она действует, более того, совсем недавно, 20 марта, Верховный вновь потребовал от Жукова и Конева энергичных действий, чтобы разгромить ржевско-вяземскую группировку противника.
Главные события должны были развернуться в районе Ржева. Сразу же под Ржев выехали наши корреспонденты. Операция к этому времени уже закончилась. Наши войска продвинулись немного вперед, но Ржев остался в руках противника. Ничего наши спецкоры не написали, так как об этой операции не было официальных сообщений. Молчали и мы, не напечатали ни обзорной статьи, ни даже репортажа.
Опубликована любопытная корреспонденция Н. Денисова «На ложном аэродроме». Он рассказал о том, как оборудована площадка с подобием посадочных знаков, как подсветкой наши бойцы подманивали вначале разведчика, а затем и бомбардировщиков противника. Читал материал и не мог про себя не отметить мужество спецкора. Конечно, Денисов мог бы побывать на [145] ложном аэродроме днем, поговорить с командой и написать свою корреспонденцию. Но он поступил иначе.
Уже после войны Симонов, рассуждая о делах минувших, писал: «Требование редакции видеть как можно больше своими глазами было требованием верным и с точки зрения журналистской нравственности и самого качества материала. Мне это редакционное правило нравилось, и я стремился ему следовать».
Следовал этому правилу и Денисов, принявший вместе со стражей ложной полосы бомбовый удар на себя. Фугаски рвались рядом; стены у землянки, где они пережидали бомбежку, осыпались. Когда Денисов вернулся в редакцию, я его спросил:
— Ну, как там, жарко было в вашей землянке?
— Жарко не жарко, — ответил он. Печка не топилась, но холодно не было...
Два наших спецкора. Павел Крайнев и Василий Коротеев, прислали корреспонденцию о жизни Брянска под немецкой пятой. Коротеев до войны работал секретарем Сталинградского обкома комсомола, затем членом редколлегии «Комсомольской правды», а с первых месяцев войны — у нас. К нам Крайнов пришел на должность заместителя начальника международного отдела газеты. Знал хорошо японский и китайский языки. Эти его знания особенно понадобились газете в сорок пятом году, когда началось наше наступление на Востоке, а в те дни он работал корреспондентом на разных фронтах. Низенького ро ста, с пытливыми глазами, несколько замкнутый, он свое дело делал хорошо, хотя выступал в газете не часто. Но сегодня он вместе со своим коллегой отличился. Их корреспонденция была по-настоящему интересной.
Жизнь в Брянске походила на то, что было в других захваченных гитлеровцами городах — Орле. Харькове, о которых недавно рассказывали: те же бесчинства и злодеяния гитлеровцев, грабежи, пытки, расстрелы, виселицы. И неугасаемое, на против, все возраставшее сопротивление немецким оккупантам. Была здесь, однако, одна особенность. Вокруг — брянские леса, знаменитый партизанский край. Из леса в Брянск доставляли оружие. Лес укрывал и спасал жителей Брянска. Чтобы предотвратить уход населения, комендант города издал приказ: «Всем мужчинам от 16 до 60 лет ежедневно являться на регистрацию в полицию. Регистрацию проходить два раза в день — утром и вечером. Если кто самовольно уклонится от регистрации и уйдет из города, вся семья будет расстреляна». Узнав об этом, многие жители стали уходить в леса целыми семьями.
Немало примеров о тайной войне горожан с немецкими захватчиками привели спецкоры. Вот один из них. В местном театре труппа из четырех актеров по приказу немецких властей разыгрывала дурацкую пьеску на тему о поимке партизан, состряпанную [146] каким-то прислужником гитлеровцев. Хотя публики было немного, тем не менее немцы радовались — спектакль подействует на тех, кто поддерживает партизан. Но на следующем представлении в тот момент, когда на сцене уже собрались расстрелять партизана, погас свет, с балкона посыпались листовки и кто-то крикнул:
— Скоро конец немцам! Партизаны здесь! Ждите Красную Армию!..
Поднялся переполох. Забегали гестаповцы. Когда включили свет, многие зрители успели разойтись и прихватить листовки. «Вам привет от брянских партизан, — начиналась она. — Смейтесь, товарищи зрители, над немецкой глупостью и не давайте себя запугать!»
Пьесу немцы больше не ставили...
Вчера Сергей Михалков принес стихотворение «В том краю, где ты живешь (Нашим детям)». Эти стихи, занявшие на полосе две колонки, с большим интересом и волнением читали не только дети. Они трогали и наших воинов. Я знаю, что они вырезали их из газеты и посылали домой. Приведу хотя бы небольшую выдержку, которая, думаю, даст читателю возможность почувствовать сюжетную заостренность стихотворения.
И шагая дружно в ногу,Прочитав стихи ныне, решил выяснить, вошли ли они в послевоенные книги Михалкова. Нигде не нашел. Правда, в стихотворении «Быль для детей» увидел несколько знакомых мне строк. Позвонил Михалкову.
— Какие стихи? — услышал я недоуменный вопрос.
— Ладно, — сказал я. — Встретимся, поговорим. [147]
Встретились. Показал ему стихи, опубликованные в «Красной звезде». Он прочитал их и воскликнул:
— Не такие уж плохие... Жаль, что забыл о них...
Взял у меня один экземпляр и сказал: «Обязательно их включу в книгу».
В те дни Михалков работал в «Сталинском соколе», писал больше на авиационные темы, но душа детского писателя полыхала от негодования. Тогда-то он написал и принес нам свое сочинение. Вспоминаю, сколько редакция получила откликов на них от фронтовиков. Это были стихи о тех, кого они оставили дома, ради кого сражались.
Но и более поздние стихи — «Быль для детей» — тоже имеют свою историю.
В ноябре сорок третьего года Михалков был у Сталина. Обсуждали текст Гимна Советского Союза, одним из авторов которого был и Сергей Владимирович. Когда закончили разговор о гимне, Сталин попросил Михалкова прочитать свои стихи. Он прочитал «Письмо», адресованное фронтовикам и опубликованное в «Красной звезде» в октябре сорок первого года. Сталин выслушал и сказал:
— Эти стихи написаны в сорок первом году. А вы напишите с настроениями сорок четвертого года...
Что имел в виду Верховный, было ясно: наступил коренной перелом в войне, наши войска стремительно пошли вперед!
Так родилась «Быль для детей», которая публиковалась сразу в трех газетах — в «Правде», «Комсомольской правде» и «Пионерской правде». Конечно, мы жалели, что Михалков не дал и нам эти стихи, но свое сожаление я высказал ему только теперь.
Опубликована статья Эренбурга «Армия палачей». Илья Григорьевич был тем писателем, который мог в нескольких строках сказать так много и сильно, что иному потребовались бы страницы. Поводом для заметки послужил приказ Гитлера о выделении СС из состава германской армии. По сообщению немецких газет, СС были объявлены самостоятельной силой.
Убийственную характеристику дал Эренбург этой «самостоятельной силе»: «Кто эти СС? Громилы, жандармы, шпики, тюремщики, палачи. Каждый СС умеет пороть, пытать и вешать — таковы азы его военного образования. Над СС стоит Генрих Гиммлер — первый мясник Германии, заплечных дел мастер, обер-палач...»
От имени фронтовиков он заявил: «Мы не примем СС... за армию: палачи не солдаты. Но бить СС мы будем по всем правилам военного искусства, и бить мы их будем с особенным удовольствием: [148] за все виселицы, за керченский ров, за лукьяновское кладбище в Киеве, за обесчещенных девушек, за черное зло, которое принесли с собой эти выкормыши палача Гитлера».
7 апреля
Я главным образом рассказываю о больших газетных материалах. Но в каждом номере были и небольшие заметки. Они шли, как говорят газетчики, на подверстку. Но если вчитаться, это хроника необычайных, удивительных подвигов. Вот заголовки некоторых из заметок, они о многом говорят:
«17 суток в осажденном танке»,
«Огнем трофейной зенитки сбиты три вражеских самолета «,
«В горящем танке на штурм высоты»,
«Геройство восьми советских воинов»,
«Благородный поступок кавалериста Михина» и т. д.
О каждом из этих эпизодов можно было бы написать обширную корреспонденцию, очерк, может быть, даже балладу. Но это далеко не всегда удавалось. Не хочу упрекать наших корреспондентов. Не могу и на свою душу взять грех. Просто невозможно было поспеть за всем, да и газетная площадь имеет свои границы.
Павленко неутомим. Мы послали его в Крым подлечиться, а он махнул рукой на все свои болезни, курсирует по фронту и шлет свои очерки и корреспонденции. Сегодня опубликована его корреспонденция «Хозяева и вассалы на поле боя». Это рассказ о презрительном отношении гитлеровцев к румынским войскам и ненависти румын к своим хозяевам. Писатель основательно порылся в штабных и политотдельских донесениях, сам допросил не одного немца и румына и нарисовал точную картину их взаимоотношений. Один из допрошенных Петром Андреевичем — пленный солдат 3-й роты 42-го немецкого полка некий Вилли Кнопп — так отзывается о своих союзниках: «По три раза наши загоняли их обратно в окопы. Если позади румын нет наших пулеметов, эти подлецы ни за что не будут сражаться». У румын свой счет к немцам. «Где немцу плохо, там место румыну», — объяснил писателю пленный Ион Русу из 92-го румынского пехотного полка.
Смысл же корреспонденции в заключительных строках: «Весна — пора любви. Но если чувство, которое испытывают весенние румыны к весенним фрицам называется любовью, то что же тогда ненависть?
Удары Красной Армии помогут «союзникам» разобраться в своих взаимных нежных чувствах...»
Поэт Илья Сельвинский продолжает присылать свои стихи. А сегодня по военному проводу передал очерк «Девиз хирурга». Помнится, я сказал ему добрые слова об этом очерке. Но не [149] удержался — спросил, почему он изменил поэзии, перешел на прозу? Он ответил:
— Поэзии я не изменял и не изменю. Но бывают события, о которых хочется рассказать, не откладывая: не всегда и не сразу они вмещаются в стихи. Так было у меня и с этим хирургом...
В очерке Сельвинский рассказывает: в полевой лазарет привезли раненых с газовой гангреной конечностей. В коридоре стоял стон. Особенно волновал зычный, измученный болью крик сильного и, видимо, мужественного человека:
— Отрежьте мне руку. Слышите, вы, руку отрежьте!
Военврач 2-го ранга Сухинин, начальник отделения, бежит на крик.
— Кто такой? Как фамилия?
— Руку, говорю, отрежьте. Говорухин я, Василий Иванович. Сил моих нет.
Сухинин посмотрел руку, да ее, собственно, и нечего было осматривать. Черно-лиловая и разбухшая, без всяких признаков жизни, она уже издавала запах разложения.
Спас руку хирург профессор Гуревич. Все, что произошло в операционной, с таким чувством преклонения перед искусством хирурга описано Сельвинским, что профессор перед читателем предстает как великий кудесник. А события развивались так.
«Н-да, — проворчал Сухинин. — В таких случаях, действительно... даже сам Кляпп применяет ампутацию.
— А ну его к бесу, вашего Кляппа, — раздается чей-то задорный голос.
Сухинин обернулся — профессор.
— Но ведь она мертва.
— Смотря для кого. А ну-ка, землячок, за мной марш.
— Отрубать будете? — с надеждой спрашивает Говорухин.
— Отрубить не шутка. Мы попробуем кое-что похитрее...»
Не буду пересказывать, как Гуревич оживлял руку. Приведу лишь заключительные строки очерка:
«Профессор держит Говорухина за руку. Теперь удивленные его брови сдвинулись. Он молчит, он весь — напряженное ожидание. Казалось, все его нервы сосредоточились на большом пальце, который он держит под самой кистью больного... Рука мертва. Он вспоминает рассказ Мопассана о рыбаке, который хоронил свою руку. Он уложил ее в гробик, вырыл для нее могилку, устроил погребальную процессию. Рыбак отнесся к ней, как к самостоятельному организму, как к человеку, который мог жить, но умер. И точно так же относится к руке бойца Говорухина профессор Гуревич...
И как бы в ответ на эту могучую пульсацию воли под пальцем профессора, как отдаленное телеграфное постукивание Морзе, поползли далекие точки говорухинского пульса. Слабые, [150] едва ощутимые, они с безграничным упорством передавали только одно слово: «Жизнь, жизнь, жизнь». Рука была жива».
Этот очерк был не просто интересным чтивом. Искусство хирурга. Сколько надежд было связано с ним у фронтовиков!
Правда войны сурова — не все были на фронте героями, попадались трусы, шкурники. Бывали и так называемые «самострелы», готовые потерять руку или ногу, лишь бы спасти свою жизнь. Были и так называемые «петушки». Эту кличку подслушал поэт Александр Прокофьев еще на войне с белофиннами. Речь шла о тех, которые не явно, а под благовидным предлогом пристраивались, например, к санитарам, выносившим раненых с поля боя, лишь бы уйти в безопасную зону. Прокофьев даже сочинил фельетон в стихах, который был напечатан в нашей газете еще тогда, в тридцать девятом:
- Ты откуда?А уж прямой, неприкрытой трусостью было бегство с поля боя. Вот об одной из таких драматических историй и рассказывает на страницах газеты Яков Милецкий.
В мотострелковом полку служил младший лейтенант Иван Пономаренко. Во время боя он сбежал. Нашли его в глубоком тылу. Военный трибунал был строг и присудил младшего лейтенанта к расстрелу, но в приговоре было сказано: «Принимая во внимание чистосердечное признание осужденного, его готовность стойко бороться с врагами Родины, Военный трибунал находит возможным понизить меру наказания... лишение свободы сроком на 10 лет». Решением суда исполнение приговора было отложено до окончания военных действий.
Пономаренко спорол знаки различия и командирские петлицы и отправился в боевую часть рядовым.
А далее с психологическим накалом идет рассказ о судьбе бывшего младшего лейтенанта. Он стал храбро воевать. В жарких боях за деревню Новоселки, когда пал командир отделения, Пономаренко возглавил отделение. Во время другой атаки он возглавил взвод. Пономаренко так мужественно воевал, что новички, прибывшие в полк, увидев его в бою, и верить не хотели, что этот мужественный боец когда-то бежал с поля боя.
Через некоторое время по ходатайству Военного совета Западного фронта сняли судимость с Пономаренко. А комиссар [151] полка, вручая ему справку о снятии судимости, сказал: «Надеюсь скоро вас поздравить с званием младшего лейтенанта...»
Корреспонденция названа «Второе рождение».
12 апреля
Публикуется постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы за 1941 год. Вспоминаю, что для многих это было неожиданным: идет война, какие еще премии? До того ли? Но это событие свидетельствовало о жизнестойкости нашей державы, неисчерпаемости ее духовных сил. А в редакции радовались еще и тому, что среди лауреатов есть и наши товарищи, корреспонденты «Красной звезды» — Илья Эренбург, Николай Тихонов и Константин Симонов.
На первой полосе — портреты лауреатов. Даны они не по ранжиру, не в том порядке, как в постановлении: на первом плане — наши краснозвездовцы. Но мы были уверены: нас поймут, не осудят за такое выражение радости и гордости за своих товарищей. Смотрю ныне на их портреты и удивляюсь: Эренбург и Тихонов выглядят совсем молодыми, хотя, возможно, здесь постарались редакционные ретушеры. А портрет Симонова и не нуждался в ретуши: совсем молодой — 27-й год!
Постановление получили поздно, но все же успели напечатать в этом же номере статьи, посвященные Эренбургу и Тихонову. Об Илье Григорьевиче написал Симонов. Не случайно она была названа «Писатель-боец». Эренбургу была присвоена премия за роман «Падение Парижа». Обычно в таких статьях рассказывают о книге, ее художественных достоинствах и общественной значимости. Но в этом случае Симонов рассказал не о «Падении Парижа», а об авторе, писателе-бойце:
«Да, человеку уже давно не двадцать и не тридцать, он носит мешковатый штатский костюм, и в его походке, в движениях, в привычке медлительно разговаривать нет ничего от военного. Но его внешность никого не может обмануть. Этот немолодой штатский человек — солдат. Прежде всего — солдат. Мало того — солдат передовой линии...
На Западном фронте хорошо знают его сутуловатую фигуру. Вот он вылезает из машины, вот он идет вместе с командирами и бойцами туда, где рвутся снаряды, туда, откуда видно поле боя, — сегодня под Бородиным, завтра под Гжатском, то поле боя, которое сейчас он должен непременно увидеть своими глазами для того, чтобы завтра написать о нем так, чтобы оно встало в глазах сотен тысяч людей...»
Тихонову первая премия присуждена за поэму «Киров с нами» и другие стихи, написанные уже в дни войны. Проникновенные слова посвятил ему критик В. Перцов. Для нас, [152] краснозвездовцев, особенно приятна высокая оценка его баллады о 28 гвардейцах. «Н. Тихонов сделал первую попытку поэтически отразить это легендарное единоборство людей с машинами и дать образы 28 героев. Поэма Тихонова полна благородной страсти и суровой простоты... Поэта Тихонова вдохновляет героическая муза — муза нашей борьбы и победы».
Статью о Симонове напечатали несколько позже — ее писал в Ленинграде Тихонов. И тоже не столько о довоенной пьесе «Парень из нашего города», за которую Симонову была присуждена первая премия, а о Симонове — «певце боевой молодости» — так и названа статья. Как прозорливо заглянул Тихонов в будущее!
«Идут бои, идет время... Кончится война. Мир вернется к новой, созидательной работе. Перед человечеством откроется океан возможностей. Оглядываясь на прошедшее, вспоминая пережитое, и славные дела, и героев, поэт найдет те слова, что останутся мучительно сладостными для людей, переживших мировой катаклизм, и новыми для поколения, пришедшего в жизнь после войны. Будущее опять станет принадлежать молодым поэтам, которыми не оскудевает наша земля, но Симонов будет от тех, что скажут голосом свидетеля. — и этот голос потрясет сердца...
Такие книги напишет и сам Константин Симонов, у него для этого есть верный залог: его прямое участие в нашей борьбе, его требовательность к себе, его верность русскому слову и большое сердце».
Это было написано, когда шел десятый месяц войны...
Место командира в бою! Вечная проблема на войне. Существовала двуединая формула, которую образно — при помощи картофелин и курительной трубки — изобразил Чапаев в одноименном фильме. В первоначальный период Отечественной войны не раз, а много раз бывало, когда командиры подразделений, полков, а норой и соединений в критические минуты первыми шли в атаку, увлекая за собой бойцов, и последними оставляли оборонительный рубеж. Потери среди командиров вследствие этого были большие. Можно ли их укорять за это?
Мы сами в газете очень много писали о такого рода геройстве командиров, быть может, даже чрезмерно много писали.
Но обстановка на фронте изменилась, по-иному виделись задачи командира в бою. Мы и предоставили слово одному из командиров стрелковых дивизий, полковнику С. Иовлеву, чтобы он поделился своим опытом и соображениями. Его статья «Место командира в бою» была поучительной. Комдив сразу предупредил, что не может быть рецептов на все случаи жизни. Но без оговорок, точно и определенно, он сказал, что время, [153] когда командир лично ведет солдат в атаку, миновало. Надо находить свое место там, где можно видеть бои и управлять боем. Он привел примеры из боевой практики, свидетельствующие о том, к каким печальным результатам приводило, когда командир «бродил но боевым порядкам подразделений», и, наоборот, каких успехов он добивался, когда держал в своих руках управление боем.
Вспоминаю, что на эту тему во время одной из встреч у меня был разговор с генералом Василевским. Александр Михайлович прямо сказал:
— Надо беречь командира. Он нужен не для одного боя. Об этом следует сказать твердо и решительно...
Так мы и сказали в передовой статье «Место командира на поле боя»:
«Надо покончить с ложным пониманием личной храбрости командира. Иной командир видит доблесть в том, чтобы во весь рост шагать под пулями... Личная храбрость командира выражается прежде всего в смелости решения, в искусстве твердого и неуклонного осуществления боевой задачи в любых условиях. Если, например, командир полка или батальона идет в атаку с мелкими подразделениями — это безрассудный, ничем не оправданный риск, который принесет только огромный вред».
Мы и потом не раз в «Красной звезде» возвращались к вопросу о месте командира в бою...
Вчера с узла связи Генштаба принесли пачку бланков с наклеенными на ней телеграфными лентами. Это оказался очерк Петра Павленко. Над ним стоял заголовок «После одного воздушного боя». Что особенного и неизвестного могло случиться после воздушного боя? — подумал я. Но история оказалась необычной.
Летчик, младший лейтенант Радкевич, вел воздушный бой с «мессершмиттом». Он прошил его очередью, тот задымился и сел на нашей территории. Сделав несколько виражей над приземлившимся противником, Радкевич увидел: летчик выскочил из машины и побежал к линии фронта. Радкевич пошел на посадку, пересек немцу дорогу, решив захватить его живым или убить — как выйдет.
А дальше послушаем самого писателя:
«Немец бежал очень быстро... Теперь, когда покинут был воздух, оставлен самолет и бой продолжался на земле в нелетной атмосфере, Радкевич стал как бы пехотинцем. Он готов был бежать за немцем хоть целые сутки. Упорства и настойчивости у него было хоть отбавляй. На втором километре он сократил расстояние между собой и немцем до 300 метров. Немец часто переходил на шаг. Устал, выбился из сил и младший [154] лейтенант... На третьем километре расстояние между противниками сократилось до сорока шагов.
Немец бежал, зажав в руке маузер...
— Сдавайся! — младший лейтенант показал жестом, что немцу нора поднять руки вверх».
И немец — высокий, здоровый, головы на две выше Радкевича — не выдержал.
Рядом с очерком — фото Виктора Радкевича: широкоплечий парень в кожанке и шлеме, с веселыми глазами и хитрой улыбкой. Таким его запечатлел Темин на аэродроме.
Через неделю мы опубликовали сообщение, что младший лейтенант Виктор Радкевич награжден орденом Красного Знамени.
14 апреля
«Ленинград сражается» — так можно назвать сообщение «В последний час» — о трофеях Ленинградского фронта с 1 но 10 апреля, опубликованное в сегодняшнем номере газеты. Среди уничтоженной боевой техники противника — 76 самолетов. Бои над Ленинградом не прекращаются ни на один день. Но особенно тяжелые бои разгорелись вчера. Редакция связалась но прямому проводу с начальником штаба военно-воздушных сил Ленинградского фронта полковником Семеновым. Приведу несколько выдержек из интервью:
«Корреспондент. Расскажите, как была отражена атака фашистской авиации.
Начальник штаба. Фашистские самолеты появились на подступах к городу в 18 часов 45 минут. Нашими постами было зафиксировано несколько групп неприятельских самолетов общей численностью до 100 машин. Противовоздушная оборона города была немедленно приведена в действие: зенитчики создали на подходах к городу стену огня, наперерез фашистам вылетели наши летчики-истребители. Защитникам Ленинграда удалось расстроить боевой порядок немцев. Рассыпавшись, фашистские самолеты устремились к городу небольшими группами. Зенитчики открыли мощную прицельную стрельбу. В первые же 15-20 минут на различных участках они сбили шесть вражеских машин. Некоторые воздушные бои возникли непосредственно над городом. Беспорядочно сбросив бомбы, они, не принимая боя, старались уйти. Наши летчики летели вслед, настигали их.
Корреспондент. Ваши замечания о тактике немцев в этом полете.
Начальник штаба. Судя по всему немцы тщательно готовились к налету. Их тактический замысел заключался в том, чтобы выполнить налет двумя своеобразными группами. Первую группу составляли маневренные пикирующие бомбардировщики «Ю-87». Их задача была протаранить линию нашей [155] противовоздушной обороны и дезориентировать ее. Вторую группу составляли бомбардировщики «Ю-88» и «Хе-111». По замыслу врага, они должны были нанести удар по объектам бомбардировки. Действуя быстро и решительно, наши летчики и зенитчики успешно отразили оба удара немцев, расстроив их планы...
Корреспондент. Сообщите о потерях врага и наших потерях.
Начальник штаба. В итоге сбито 18 неприятельских самолетов и подбито 13. Наши потери: поврежден один самолет, который, однако, дотянул до аэродрома, ранены два летчика».
Об этом сражении мы рассказали подробно для того, чтобы показать, что суровые лишения и жертвы не сломили ленинградцев. Они продолжают героически сражаться с врагом. Публикация о победах в воздушном, бою — тому свидетельство.
Сегодня опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении званий Героев Советского Союза четырнадцати воинам. Среди них — посмертно — Панфилову Ивану Васильевичу, прославленному командиру прославленной гвардейской дивизии, носящей теперь его имя. Указ пришел поздно, но мы все же успели напечатать большой, на две колонки, портрет Панфилова и статью «Генерал гвардии». Много добрых слов в ней о старом чапаевце, храбром и искусном военачальнике, имя которого легенда уже подняла на свои широкие крылья и понесла по всей Советской стране.
Есть в очерке и проникновенные строки из поэмы Николая Тихонова:
Герой подтянутый и строгий,В Указе еще одно знакомое имя: красноармеец Дыскин Ефим Анатольевич. Вспомнил: в ноябре сорок первого года в редакции раздался звонок из армии К. К. Рокоссовского. Звонил командующий артиллерией армии генерал-майор В. И. Казаков. Торопливо, взволнованным голосом говорит:
— У нас в армии артиллеристами совершен подвиг, равного которому не было за все время боев за Москву. Рокоссовский [156] просит вас срочно командировать писателей. Желательно Симонова или Павленко...
Никого из писателей в редакции тогда не было. Под рукой оказался Трояновский, прибывший на несколько часов в редакцию из Тулы. Я ему и предложил:
— Вы недавно были у Рокоссовского. Съездите-ка еще раз. — И рассказал о звонке Казакова.
Трояновский сразу же отправился в 16-ю армию. Вот что он там узнал. В критические дни битвы за Москву в эту армию был направлен 694-й зенитный полк. Там его поставили как противотанковый на одном из главных направлений, откуда немцы пытались прорваться к столице. За три дня боев батарея подбила большое количество танков. Особенно отличилась третья батарея, а на этой батарее — наводчик комсомолец Дыскин. Пять раз он был ранен, но, не оставляя своего поста, подбил семь танков и погиб.
Трояновский встретился с комиссаром полка Федором Бочаровым, побывал в медсанбате у раненого командира орудия Семена Плохих. Вместе с генералом Казаковым отправился на огневые позиции батареи. Там, у трех березок, они увидели могильный холм, на котором стоял столбик с вырезанной из фанеры звездой. На дощечке химическим карандашом были написаны даты рождения и смерти красноармейца Дыскина. У Рокоссовского спецкор ознакомился с наградным листом, по которому наводчик представлен к званию Героя Советского Союза, посмертно.
На второй день Трояновский вернулся в редакцию и рассказал о своей поездке секретарю редакции Александру Карпову. Подвиг Дыскина показался Карпову невероятным, и он сказал: «Обождем печатать. Дождемся Указа». Меня в то время в Москве не было, выезжал в Перхушково, а когда вернулся, уже не застал Трояновского. Карпов пересказал мне историю Дыскина. Согласился с его решением: подождать с публикацией.
Указа все не было. Но вот сегодня он пришел. Напечатали мы небольшой, без деталей материал — и не Трояновского, а Ильи Эренбурга...
Прошло четыре с лишним десятилетия. Звонит мне Павел Трояновский:
— Вы помните наводчика Дыскина из армии Рокоссовского, куда вы меня посылали по звонку Казакова? Ему было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
— Немного помню.
— Так вот, он жив...
И Трояновский стал мне рассказывать. Позвонил ему Казаков, теперь уже маршал артиллерии. Оказывается, в той могиле был похоронен другой солдат. Дыскина же увезли в медсанбат, оттуда — в госпиталь, а затем на Урал. Там он [157] пролежал до 1944 года. «Меня собирали по частям», — с юмором объяснил Дыскин, почему так долго задержался в госпитале.
Любопытна история и о том, как он узнал о присвоении ему звания Героя Советского Союза. В те апрельские дни сорок второго года, когда он лежал в госпитале в Свердловске, по радио передали Указ. Врачи и товарищи кинулись к Дыскину в палату и стали поздравлять его с высокой наградой. Но он поздравления не принял. Считал, что речь идет об его однофамильце. Написал М. И. Калинину. Михаил Иванович ответил, что звание Героя присвоено именно Ефиму Анатольевичу Дыскину, и поздравлял солдата.
После войны Ефим Анатольевич Дыскин закончил Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова в Ленинграде, он генерал-майор, профессор, начальник кафедры той же академии.
Ленинградская киностудия выпустила фильм «Солдат», посвященный бывшему артиллеристу, в котором мы с Трояновским подробно рассказали, что и как тогда произошло.
19 апреля
Красные флажки на моей карте, обозначавшие линию советско-германского фронта, застыли в неподвижности: на всех девяти фронтах и в двух отдельных армиях перешли к обороне. Ясно было, что ни один из командующих фронтом не мог на свой страх и риск подписать такой приказ. Вероятно, была директива Ставки. Отправился я в Генштаб, к Бокову, чтобы ознакомиться с ней. А он развел руками: нет такой бумаги. Однако я узнал, что Сталин, не раз и в марте, и в апреле отвергавший предложения командующих ряда фронтов о переходе к обороне, теперь вынужден был посчитаться с реальностью.
Расскажу о нашей работе в те дни, когда войска перешли к стратегической обороне.
Если посмотреть на крупномасштабную карту военных действий, легко увидеть, какой извилистой стала линия советско-германского фронта. На ней — то наши выступы в немецкую оборону, например барвенковский, то противника в нашу, например ржевско-вяземский. Это были плацдармы, с которых позже развернулись крупные операции. Если же рассмотреть «пятисотку», там таких выступов (правда, меньшей площади) множество. Их во фронтовом быту называли по-разному: «аппендицитами», «языками», «балконами»... В дни стратегической обороны шли беспрерывные бои ради того, чтобы срезать вражеские или расширить наши выступы, занять более прочные и выгодные позиции. Об этих боях так называемого местного или частного значения — репортажи и корреспонденции наших спецкоров, конкретные, лаконичные. [158] А хотелось подробно рассказать, что за этим стоит. Такое задание и было дано Симонову.
— Поезжай на Западный фронт, — сказал ему, — посмотри своим писательским оком, что и как там. Ассигную тебе целую неделю...
Вместе с Габриловичем и фоторепортером Минскером Симонов отправился в 5-ю армию. Оттуда — в стрелковую дивизию, где мы с ним побывали в феврале, в полк майора Гриценко. Вернулся он в редакцию и вручил мне большой, подвального размера, очерк «День, в который ничего не произошло». Написан он был не только обстоятельно, но и живо, со множеством деталей. Очерк воссоздавал картину тех самых «операций местного значения» во всей ее многогранности.
Симонов прибыл в полк, когда шли бои за рощу, где зарылись немцы. Ее здесь называли по-медицинскому «аппендицитом» и поступили с ней, как остроумно заметил Симонов, «по-медицинскому — именно то, что полагается с ней сделать: зашли вглубь и отрезали». Затем корреспондент стал очевидцем боя за другую рощу — «Дубовую». Схватка была жестокая, но «Дубовую» взяли. Полк улучшил свои позиции. Немцы потеряли свыше сотни убитыми и восемь пленными. Были и у нас потери: смертельно ранен политрук Александренко, увезли в госпиталь и майора Гриценко.
Словом, типичная картина боев местного значения. В масштабах фронта и армии такие бои мало что значили и, вероятно, в оперативных сводках не отражались.
Очерк понравился, но прежде, чем отправить его в набор, я зачеркнул симоновский заголовок «День, в который ничего не произошло» и поставил другой: «Обычный день». Симонов вопросительно посмотрел на меня. Я объяснил:
— Как ничего не произошло? А улучшение позиций? А сотня перемолотых немцев из весеннего резерва? А кровь наших бойцов?
Возражать Симонов не стал, но в Собрании сочинений очерку вернул старое название. В дневнике он рассказал, с каким чувством писал этот очерк, что думал тогда:
«Когда я писал, мне хотелось хоть в какой-то мере объяснить другим то, что было тогда на душе у меня самого. Ощущение повседневной тяжести войны, бесконечных людских трудов, со зрелищем которых было связано мое раздражение против бесконечно легкомысленных вопросов, которые ежедневно волновали многих московских попрыгунчиков и служили предметом обсуждения у «пикейных жилетов»: «почему мы остановились?», «почему сегодня в сводке опять ничего не взяли?», «почему?», «почему?»... Да вот потому! Потому, что ради взятия этой, не обозначенной ни на каких картах, кроме пятисотки, круглой рощицы нужно всем, начиная от командира полка, еще в сороковой или пятидесятый раз за зиму [159] рисковать жизнью, потому, что ради этого кому-то нужно умереть. И все это очень трудно, и особенно тогда, когда общий большой порыв наступления уже иссяк».
Прочитал я эти записи не после войны в книге «Разные дни войны», а в те же самые апрельские дни, когда Симонов в очередной раз принес мне листы своего дневника, чтобы я их положил в сейф. Он объяснил:
— Твой заголовок более точный. То, что в дневнике, ты все равно не напечатал бы. Но я хотел отвести душу и хотя бы в заголовке ответить «пикейным жилетам»...
Наша армия перешла к стратегической обороне. В тылу готовились резервы. Ковалось оружие. В войсках подводили итоги минувших операций, успехов и неудач, стремились глубже изучить сильные и слабые стороны гитлеровского командования. Наша армия готовилась к грядущему наступлению и вместе с тем к оборонительным боям; сомнений, что немцы начнут новое наступление, не было.
Это стало главным и для нас.
Фронтовые корреспонденты и ныне, в дни затишья, работают энергично и оперативно. Непрерывно идут в редакцию их корреспонденции, статьи, а также присылаемые ими выступления командиров и политработников всех родов войск. Вот названия материалов, анализирующих сильные и слабые стороны противника: «Что показали танковые атаки немцев», «Действия немецких минометов на равнине», «Артиллерия немецкой танковой дивизии», «Весенняя тактика бомбардировщиков врага» и т. п. Но большая часть статей посвящена анализу опыта боевых действий наших войск. Это тоже видно по заголовкам: «Защита флангов в наступлении», «Организация разведки», «Танки в прорыве блокады» и др.
Я не ошибусь и не преувеличу, если скажу, что все эти публикации были своего рода школой и для фронтовиков, и для готовящихся в тылу резервов. А что это так, убедил нас, кроме всего прочего, один документ — копия директивы командующего войсками Средне-Азиатского военного округа, присланная в редакцию «для сведения»: «Командирам соединений и отдельных частей, начальникам военных училищ. В системе командирской учебы со всем составом проработать статью полковника тов. Дермана «Обучение и воспитание на опыте войны», помещенную в «Красной звезде»...
Стоит, пожалуй, привести и такой пример. В августе прошлого года в боевых частях появились противотанковые ружья (ПТР). Было их немного. Теперь они шли широким потоком на фронт. Повсеместно на фронте и в тылу формировались группы бронебойщиков, обучались владеть этим оружием. И мы, понятно, не могли остаться в стороне. Напечатали статью [160] заместителя командующего войсками Юго-Западного фронта генерал-лейтенанта Ф. Костенко «Грозное оружие против вражеских танков». Генерал рассказал в ней о достоинствах ПТР. Об уязвимых точках вражеских танков. О выборе огневых позиций. О месте бронебойщиков в боевых порядках нехоты. О стойкости, выдержке и хладнокровии как главном условии успеха. Увы, это было последнее выступление Костенко, в мае мужественный генерал погиб в бою под Харьковом.
Вслед за этим напечатали корреспонденцию Якова Милецкого, побывавшего на учебном плацу одной из дивизий Западного фронта, где шла учеба бронебойщиков. В противотанковое ружье так поверили, рассказывает спецкор, так высоко оценили это оружие, что, когда формировались группы и даже подразделения бронебойщиков, отбоя от желающих не было. Учились с большим старанием. Командиры сетовали: «Не успеваем приготавливать макеты. Их разбивают с первых выстрелов».
После почти трехмесячного перерыва снова появилось в газете имя писателя Василия Ильенкова. С ним приключилось вот что. Полуторка, на которой он возвращался из боевой части на Калининском фронте, наскочила на мину. Водителя нашли без сознания, вцепившегося обеими руками в руль, а Ильенкова, раненного осколком мины, выбросило из машины, он получил еще и травму плеча. После госпиталя писатель вновь вступил в корреспондентский строй. Далеко мы его пока не пускали. Первая его поездка была в бомбардировочный полк. И вот сегодня появился очерк с интригующим названием «Пегая лошадка».
В полку Ильенков встретился с летчиком Зайкиным. Ночные полеты — стихия этого летчика. Укрываясь во мгле, его самолет прорывался к немецким военным базам у Бухареста, внезапно появлялся над нефтяными вышками, над аэродромами противника в Германии. Зайкин и штурман Минкевич всегда возвращались благополучно. Они ни разу не прыгали с горящего самолета, не садились на верхушки деревьев, не прилетали на одном моторе. 60 раз летали в глубокий тыл врага и ни разу не привезли ни одной раны, ни одной царапины.
Один из иностранных летчиков, чья база была на этом аэродроме, спросил:
— А с каким талисманом они летают?
Ему объяснили, что советские летчики летают без талисманов, считая это предрассудком. Но он упорно твердил:
— Не может быть! Столько «очных полетов и ни одного происшествия! У них есть талисман. Вот мне тоже везет, но я беру всегда с собой в самолет пегую лошадку... Детская игрушка, сшитая из материи. Очень помогает! Однажды я забыл ее [161] взять с собой и потерпел аварию. У них, конечно, есть своя пегая лошадка, которая приносит им счастье...
Ильенков тоже спросил летчиков, но шутливо:
— Может быть, в самом деле у вас есть эта... «пегая лошадка»?
Минкевич расхохотался громко, раскатисто. Зайкин сдержанно улыбнулся...
Илья Эренбург выступил сегодня со статьей «Душа народа». В его руках оказалась газета «Ангрифф» от 2 апреля, в которой напечатаны размышления обер-лейтенанта Готтхагдта «Народ без души». Обер-лейтенант провел несколько месяцев в захваченных немцами областях России и возмущается нашими людьми. «То, что здесь не смеются, можно объяснить бедствием, но отсутствие слез действует ужасающе. Всюду и всегда мы наблюдаем упорное безразличие даже перед смертью... Разве это не ужасно? Откуда у этих людей берется сила упорно обороняться, постоянно атаковать? Это для меня загадка».
Заметка немецкого офицера и послужила писателю поводом, чтобы написать о величии духа советских людей:
«С какой гордостью мы читаем признания немецкого офицера! Он может быть думал, что наши девушки будут улыбаться немцам? Они отворачиваются. И немец ищет объяснения — почему русские не смеются? Он отвечает себе: трудно смеяться среди виселиц. Но вот девушку ведут к виселице, и она не плачет, у нее сухие суровые глаза. Обер-лейтенант думал, что она будет плакать. Он рассчитывал, что палачи насладятся ее страхом, ее слабостью, ее слезами. Но заповедное сокровище — русские слезы: они не для презренных гитлеровцев. Щедра наша земля и щедры наши люди, они презирают скупость, и только в одном случае слово «скупая» русские произносят с одобрением: «скупая слеза» — может быть одна, самая страшная, слеза матери... Не дано немцам увидеть эти слезы. В темноте ночей плачут матери Киева и Минска, Одессы и Смоленска. А днем палачи видят сухие глаза и в них огонь ненависти».
23 апреля
«Весна в воздухе» — так называется сегодняшняя передовая статья. На земле — затишье, а в воздухе в эти дни боевые действия немецкой авиации оживились. Особую активность противник проявляет в районе Старой Руссы, на Западном, Калининском и Юго-Западном фронтах. Что нового в воздухе? Передовица отвечает так: изменилась тактика врага. Смешанными группами бомбардировщиков и истребителей они действуют преимущественно на поле боя, по боевым порядкам наших войск и ближним тылам. Правда, время от времени немецкая авиация предпринимает нападение большими [162] группами на Ленинград, Севастополь, Мурманск. Однако здесь нет осмысленных оперативных целей. Это больше для морального давления. Причем потери немцы несут значительные.
Так в передовой рисуется обстановка на воздушных фронтах. А отсюда — требование, которое предъявляется нашей авиации. Эта тема развивается в корреспонденции Николая Денисова «Поучительный бой». Он пишет о том, что при умелом использовании огневой мощи и маневренности самолетов можно малыми силами противостоять крупным воздушным группировкам врага. Именно об этом говорил Сталин в связи с подвигом эскадрильи капитана Еремина — бить врага по-суворовски, не числом, а умением...
Петр Павленко пишет из Крыма, где весна уже в полном разгаре. Его корреспонденция называется «Весенний перелет». Но речь в ней идет о перелете не птичьих стай, а немцев, перебрасываемых с Запада на советско-германский фронт, в частности в Крым. Писатель рассказывает о своей беседе с двумя немецкими солдатами, сдавшимися в плен. Там, на Западе, во Франции, Бельгии, они вели веселую жизнь. А здесь, в Крыму, попали в такой переплет, что подняли руки вверх. Любопытно признание одного из них, живописца вывесок Бруно Кнюппеля:
«Я даю эти показания не по слабости характера и не потому, что я трус. Я нарушаю свою присягу сознательно. Нас обманули. Мы не знаем, зачем сюда пришли и за что воюем. Поэтому я считаю себя обязанным откровенно давать показания. Я стою перед вами не как изменник родине, а как солдат, обманутый командирами...»
Много самых разных стихов напечатал в «Красной звезде» Алексей Сурков — главным образом о солдатском мужестве, о любви к Родине, о жестоких сражениях. А сегодня опубликовано его лирическое стихотворение «Письмо». Вот как оно начинается:
Как волны морские бегут к кораблю,Конечно, это не «Землянка», но, напечатав эти незамысловатые, забытые потом самим поэтом стихи, большого греха, думаю, мы не сделали... [163]
Не сходила со страниц газеты партизанская тема. Репортажи и очерки наших корреспондентов, статьи самих партизанских командиров широко освещали борьбу советских людей в тылу врага. Большой интерес вызывали очерки наших спецкоров, пробиравшихся через линию фронта в партизанские районы. Опубликована статья работника Центрального штаба партизанского движения, батальонного комиссара И. Волкова «Боевое взаимодействие с партизанами». Центральный Комитет партии поставил перед партизанскими отрядами и подпольными организациями задачу — оказывать помощь наступающим частям Красной Армии. С честью и доблестью они ее выполняют.
В статье приводятся многочисленные примеры боевого взаимодействия партизан с частями наших войск на Брянском, Юго-Западном, Южном, Северо-Западном и Западном фронтах. На одном из участков Северо-Западного фронта партизанский отряд постоянно нарушал управление войсками врага, рвал его связь там, где наши войска наносили удар. За короткое время партизаны вырезали 1700 метров кабеля. На пути отступления немцев народные мстители разрушили мост, а когда он был восстановлен, вновь его взорвали. Партизаны Брянского фронта оказывали неоценимую помощь разведке: выявляли огневые точки неприятеля, добывали штабные документы, захватывали «языков» и даже умудрялись переправлять их через линию фронта.
В эти дни я ознакомился с докладной запиской Московского обкома партии о партизанском движении в Подмосковье. Мое внимание привлекла одна из самых значительных операций в области — угодско-заводская, в результате которой был разгромлен штаб немецкого корпуса и уничтожен гарнизон немцев. Возглавлял операцию председатель Угодско-Заводского райисполкома М. А. Гурьянов. С группой партизан он ворвался в здание райисполкома, где и расположился штаб корпуса, забросал немцев гранатами. Но при отходе раненый Гурьянов был схвачен немцами. Его пытали, требуя выдать места дислокации партизанских отрядов. Ничего не добившись, гитлеровцы повесили его на балконе райисполкома.
В этот район, к тому времени уже освобожденный нашими войсками, выехал Василий Ильенков и вскоре привез очерк. Назывался он «Жизнь», но в подзаголовке стояло: «Рассказ». Я прочитал и спросил: «Почему рассказ?»
Ильенков объяснил, что собрал большой материал о Гурьянове, кстати, недавно посмертно награжденном Золотой Звездой Героя, но хотел глубже раскрыть духовный мир своего героя — какие-то вещи домыслил. Рассказ был опубликован в двух номерах «Красной звезды». [164]
29 апреля
Как уже говорилось, наши войска перешли к стратегической обороне. В Ставке она была определена как «активная стратегическая оборона». Наряду с этим было решено провести частные наступательные операции в Крыму и в районе Харькова, а также в некоторых других районах. На эти фронты мы послали в помощь нашим постоянным корреспондентам группу спецкоров. На Юго-Западный фронт отправился Михаил Розенфельд.
Чтобы рассказать о довоенной биографии Розенфельда, потребовалось бы много страниц. Не было той горячей точки, где бы он не побывал: на дальней зимовке, на ледоколе «Малыгин», в экспедиции «Эпрон», в знойных песках Каракумов во время автопробега в несколько тысяч километров, на борту подводной лодки, в гондоле дирижабля, в 1929 году в Маньчжурии он летал на бомбежку укреплений белокитайцев под Чжалайнором, всеми правдами и неправдами пробрался в Испанию. За подвиг по спасению экипажа затонувшего в Баренцевом море ледокола был награжден орденом Трудового Красного Знамени...
С Розенфельдом я познакомился на Халхин-Голе. Он прибыл туда как корреспондент «Комсомольской правды». Но мы его, как и всех спецкоров центральных газет, заграбастали, он осел в «Героической красноармейской» и остался там до конца войны.
Розенфельд жил в соседней со мной редакционной юрте, но его койка почти всегда пустовала. Он дневал и ночевал на передовой. Появившись в редакции, не входил, а врывался в мою юрту — высокий, с неугасаемой мальчишеской улыбкой, воодушевленный, словно намагниченный увиденным, и начинал с ходу -рассказывать, каких он видел героев за рекой Халхин-Гол.
— Садись и пиши, — говорил я ему. — Пойдет в номер.
— Уже, — отвечал он и клал мне на стол исписанные карандашом листики.
Когда успел? Писал он обычно на «передке» — в солдатском окопе, в блиндаже. Его корреспонденции и очерки дышали боем или, как у нас говорили, пороховым дымом. В «Героической красноармейской» сложился неписаный закон (он перешел потом в «Красную звезду»): не засиживаться в редакции, большую часть времени проводить на передовой, непременно видеть бой и людей в бою своими глазами, быстро писать, быстро доставлять материалы в редакцию и так же быстро уезжать снова на фронт. Розенфельд строго придерживался этого правила.
Когда началась Отечественная война, почти всех, кто с нами работал на Халхин-Голе, и во время войны с белофиннами, мы забрали в «Красную звезду». Никак не могу вспомнить, почему Розенфельд вначале оказался за «бортом» нашей газеты. [165] Возможно, не хотели обидеть младшую сестру — «Комсомолку». Но в эти дни я подготовил проект приказа наркома обороны о призыве Розенфельда в кадры РККА и назначении его корреспондентом «Красной звезды». Приказ был подписан и копия его отправлена редактору «Комсомольской правды» Борису Буркову. Конечно, он протестовал, но такие приказы не подлежат обжалованию, да еще в военное время. Бурков до сих пор, во время наших встреч, попрекает меня, что я поступил «нетактично».
Во время первой же беседы с новым корреспондентом я понял, что он и сам рад, что вернулся в свою халхингольскую семью. Розенфельд сразу же попросился в командировку на фронт. Отправился в войска, где предстояла Харьковская операция, закончившаяся для нас поражением, а для него трагически.
Операция еще не началась, но наш спецкор нашел свои темы. Первая его корреспонденция называлась «Весенняя галерея». Она на ту же тему, что и павленковский «Весенний перелет», только сделана по-другому. Розенфельд побывал в одной из украинских хат, где допрашивали захваченных в плен немцев, и рассказал о том, что услышал и увидел. Одни вели себя вызывающе и нагло, заявляя, что не сомневаются в окончательной победе фашистов и именно в этом, сорок втором, году. Другие в победу не верили и даже ругали Гитлера, но к их признаниям спецкор отнесся скептически: «По-видимому, они всячески стараются заслужить у нас благорасположение...» Вывод он сделал осторожный: «Преждевременно было бы делать какие-либо окончательные заключения о составе «весенних резервов» Гитлера». И был прав. Вскоре выяснилось, что это были не те неполноценные, негодные резервы, о которых довольно часто писали в ту пору, а гитлеровцы, способные упорно сражаться.
В сегодняшнем номере газеты напечатана статья нашего постоянного автора с Северо-Западного фронта К. Андреева «Старший начальник и подчиненные». Она продолжает разговор, начатый 12 апреля командиром стрелковой дивизии полковником С. Иовлевым.
Вот вопросы, которые Андреев поставил:
О стиле работы старшего начальника и его взаимоотношениях с подчиненным командиром;
О мелочной опеке и ее отрицательных последствиях;
О подмене, грубом вмешательстве в действия подчиненного командира во время боя;
О стремлении начальника делать все за своих подчиненных.
Автор привел примечательное высказывание русского генерала Михаила Скобелева: «Начальник, который стремится [166] сделать все за всех сам, делает сразу два преступления: мешает другим и сам ничего не успевает».
В статье примеры — и положительные, а еще больше отрицательных, показывающих, что надо преодолеть, изжить...
26 апреля Гитлер выступил перед депутатами рейхстага с длинной речью. Эренбург прокомментировал отрывки из этой речи:
Гитлер. Испытания, которые мы перенесли зимой, послужили нам прекрасным уроком... Европа не переживала подобной зимы 140 лет... Мои люди работали при 52 градусах мороза, а Наполеон бежал при 25 градусах...
Эренбург. «Депутаты» кричат «хайль» — их фюрер оказался на 27 градусов крепче Наполеона!..
Гитлер. Я действовал беспощадно и жестоко, чтобы сурово и решительно одолеть судьбу... Там, где нервы не выдерживали, где был отказ от дисциплины или непонимание своего долга, я принимал жестокие решения в силу суверенного права, которое я, по моему мнению, получил для этого от германского народа.
Эренбург. Палач считает, что право убивать народ ему дал народ, он только скромно добавляет «по моему мнению». Мнения расстрелянных он не спрашивает. Он лишь беспрерывно повторяет слова «жестокий»: «жестокие решения», «жестокие действия», «жестокие приговоры». На трибуне рейхстага паясничает первый мясник мира. Он даже не снял замаранного фартука. Он даже не вымыл рук. Он пахнет кровью, и этим запахом он хочет запугать немецкий народ.
Гитлер. Потребовал от рейхстага «чрезвычайных полномочий». В ответ депутаты возгласили, что Адольф Гитлер является и «фюрером», и «главнокомандующим» и «верховным судьей». Они предоставили ему «чрезвычайные полномочия».
Эренбург. Отныне, согласно резолюции рейхстага, Гитлер может рубить головы, «не считаясь с существующими законами», и расстреливать «без суда и следствия»... «Борец за цивилизацию», «первый крестоносец Европы» в апреле 1942 года заявляет, что нет законов, кроме прихоти его левой ноги, нет суда: его, Гитлера, дурь — это и законодатель, и следователь, и судья, и палач...
Конечно, такого диалога не было. Но это не меняет сути...
На газетной полосе это выглядит по-иному: статья как статья. Это я, перечитывая её, выстроил для большей выразительности как диалог. [167]